Дело в том, что Романов уговорил Федора дать Боярской думе негласное согласие выставить на обсуждение депутатов Собора нескольких кандидатов в государи, заявив, что одного из одного выбирать как-то нелепо. Пусть будет хотя бы дополнительная парочка. Надо ли говорить, что парочкой этой оказались сами Никитичи – Романов и Годунов.

И если последний стал действительно нечто вроде отвлекающего маневра, то касаемо первого я был не совсем уверен. С первого же дня в Соборе разгорелись нешуточные страсти. Надсаживали глотки насчет избрания Федора Никитича не одни мои старые знакомые: Данила Вонифатьевич Горчаков-Изюмцев и Картофельный нос, то бишь Митрофан Евсеевич, носивший гордую фамилию Серебряков-Оболенский. К ним присоединились и еще несколько человек. Мало того, число ратовавших за Федора Никитича с каждым днем продолжало увеличиваться и дебаты кипели нешуточные – случалось, депутаты и за грудки друг дружку хватали, и кулаками в рожу норовили засветить.

Казалось, если количество тех, кто стоял за моего бывшего ученика, неизмеримо больше, надо проголосовать, да и дело с концом. Но все тот же Романов убедил престолоблюстителя, что так поступать негоже. Мол, непременно требуется единогласие, каковое он обещал обеспечить самое большее за неделю-полторы.

Пришлось принять негласное участие в выборах. Поначалу не хотел, втайне рассчитывая, что Годунов сам прикатит просить о помощи, но весточки от него так и не дождался. Зато получил две других: от Марии Григорьевны и Ксении. В одной моя будущая теща намекала, сколь славно она потрудилась, заступаясь за меня, а потому долг платежом красен. В другой Ксюша отписала про гордыню – мать грехов человеческих, которая продолжает владеть душой ее братца и умоляла порадеть, дабы «не приключилось худа» с его избранием.

А ху дом припахивало все сильнее, ибо с момента обещания Федора Никитича установить единогласие прошло три дня и к концу третьего число радетелей за боярина не уменьшилось, а увеличилось, достигнув примерно пятидесяти. Вроде и немного, но в указе о выборах государя имелся один пунктик – голосов «за» должно быть не менее чем три четверти. То есть еще полсотни против и все. Вроде бы много, откуда их боярину взять, но это без учета думцев, из коих при умелой агитации половина, а то и побольше, отдадут свой голос за Романова. Зависть – штука такая. Да и бояться нечего, выборы тайные, никто не узнает, за кого ты проголосовал. А если к зависти добавить выгоду – не думаю, что боярин скупился на обещания – то против может оказаться чуть ли не вся Боярская дума. Получается, Романову остается перевербовать из депутатов Освященного Земского собора самую малость – десяток, от силы полтора. Не для собственных выборов – для провала Годунова.

При таком раскладе как не вмешаться?

Вопрос об единогласии я решил жестко, обойдясь на сей раз вообще без «пряников», с помощью одного «кнута». Лобан Метла вкупе с костромским портным Устюговым, двумя нижегородцами (Козьмой Миничем и Силантием Меженичем), а также еще пятью доверенными людьми запустили угрожающий слушок. Заключался он в том, что, мол, князь Мак-Альпин, пребывая совсем недалече, тем не менее, в курсе происходящего и оно ему не нравится. Очень не нравится. Настолько, что он заторопился покончить с неотложными делами, собравшись не сегодня-завтра самолично приехать в Москву, разумеется, вместе со своими гвардейцами. А, приехав, первым делом по-свойски разобраться с противниками избрания в государи Годунова. Ну, примерно так же, как со свеями и ляхами.

Возражающим, что князь не посмеет вернуться в столицу, ибо вроде находится в опале, отвечали, что у него есть непосредственное распоряжение Годунова «добре урядить ратные дела», а у князя скопилось несколько заказов на Пушечном дворе. Получается, причина для кратковременного возвращения имеется. А кроме того нет сомнений, что ради своего собственного избрания и Федор Борисович посмотрит на такое нарушение сквозь пальцы. К тому же для разборок с депутатами вовсе не обязательно заходить в царские палаты и видеться с государем, посему главных запретов он не нарушит.

И результат не замедлил сказаться. Немногочисленный, но горластый народец, ратовавший за Романова, как по команде стих и пошел на попятную. Кое-кто принялся в открытую поддерживать кандидатуру Годунова, а самые упрямые попросту умолкли. И вчера, наконец, свершилось: проголосовали и выбрали, а сегодня (очередной гвардеец из Москвы прискакал пару часов назад) торжественная процессия предложила ему корону, от которой Федор… отказался.

Поначалу я обалдел, услышав такое, но чуть погодя вспомнил, что ничего странного в этом нет, если вспомнить некий русский обычай, идущий из глубокой старины. Положено так. Более того, ему вторично надлежит отказаться и ответить согласием лишь на третье по счету предложение. Но на него обязательно, ибо (и это тоже входит в обычай) в четвертый раз предлагать не станут.

А затем коронация, то бишь венчание на царство, ну и… амнистия. И мне почему-то казалось, что кого кого, но меня она коснуться должна. Не знаю почему, но было такое ощущение, переходящее в уверенность. Однако, не желая сглазить, я ничего не сказал Бэкону и он, не дождавшись от меня ответа, заявил, что тот, кто не хочет прибегать к новым средствам, должен ожидать новых бед. И философ невинно осведомился, как правильнее перевести английскую поговорку «Кто с собаками ляжет, с блохами встанет».

– С кем поведешься, от того и наберешься, – усмехнулся я.

– Очень хорошо, – одобрил он. – А я давно подметил, что поведение людей в точности соответствует заразной болезни: хорошие люди быстро перенимают дурные привычки, подобно тому, как здоровые заражаются от больных. Чем дольше ты, князь, будешь находиться здесь, тем менее вероятно, будто твоему бывшему ученику понадобится хоть какая-то из твоих идей, но…, – и Бэкон многозначительно устремил указательный палец к потолку. – Знаешь, у меня появилась мысль, как увлечь его ими. Помнишь, я говорил тебе о своем труде, задуманном два года назад?

Я кивнул. Англичанин не раз делился со мной мыслью написать произведение о некой стране с идеальным устройством. Он и название для нее придумал: «Новая Атлантида». Когда я, напомнив про аналогичную книжицу бывшего лорда-канцлера Англии сэра Томаса Мора, окрестил его будущее творение утопией, он со мной не согласился. Категорически. Мол, это у Мора государство на острове получилось нереальным, ибо он ликвидировал в выдуманной стране деньги и всю частную собственность. У него же все это присутствует, а бедность в его государстве ликвидируется исключительно благодаря высочайшему развитию техники.

– Представь, князь, что произойдет, если я посвящу свой труд Федору Борисовичу, указав, будто именно его величество является тем человеком, в чьих силах создать Новую Атлантиду на земле?

– А что произойдет? – недоуменно осведомился я.

– Во-первых, он непременно прочтет его, притом весьма внимательно. Во-вторых, ему станет лестно и он всерьез заинтересуется возможностью создания подобного государства. Отсюда и в-третьих…., – последовала многозначительная пауза и Бэкон, склонившись к моему уху, выдохнул громким шепотом. – Он ведь должен понимать, что кроме князя Мак-Альпина никто иной не в силах подтолкнуть развитие ремесел и машинного труда.

– Есть еще один человек на Руси, – ответил я точно таким же заговорщическим шепотом. – Это сэр Френсис Бэкон.

Тот энергично замотал головой:

– Исключительно в тесном содружестве с тобой, князь, и никак иначе. Увы, но твое кровное родство с этим народом, пусть всего на три четверти, дает тебе неоспоримое преимущество для его глубокого понимания, чего я, признаться, лишен.

Мда-а, действительно. Умом Россию не понять…. Мне вдруг стало весело, наверное, от кровного родства на «три четверти», но я сдержал улыбку и кивнул:

– Пиши. Но вначале, как договаривались, переведи три пьесы.

– Лучше бы мне не откладывать про Атлантиду. У нас в Англии говорят, когда долго отсутствуешь, о тебе скоро забывают. Мудро?

– Еще как, – согласился я. – Только на Руси и по этому поводу говорится куда лучше: с глаз долой, из сердца вон. Но сейчас нам больше подходят иные поговорки: «Тише едешь – дальше будешь» или «Поспешишь – людей насмешишь». Не думаю, что есть необходимость пришпоривать лошадей. Будем надеяться, государь сам раньше вспомнит о нас….

«Точнее, уже вспомнил», – про себя добавил я, ибо мне донесли, что Годунов на днях заглядывал в принадлежащее мне сельцо Медведково. Да, наведывался он якобы к художникам, с которыми и впрямь толковал о том, о сем, но… ничего им не заказал. Одно это – весьма многообещающий симптом, господа хорошие.

Плюс к тому, благодаря постоянной переписке с Ксенией, я знал, что она сняла с меня одно из обвинений касаемо блуда с Галчонком. Предъявив девчонку братцу и, взяв с него слово молчать, она велела ей продемонстрировать свое умение. И Федор после той демонстрации выглядел довольно-таки смущенным – еще один симптом. Да и Мария Григорьевна постаралась, растолковав сыну, для чего я на самом деле к ней приходил.

Правда, оставалось главное – ревность Годунова, а доказать, что Марина Юрьевна нужна мне как зайцу стоп-сигнал, я никак не мог. Да и с якобы моим сватовством к австрийской эрцгерцогине тоже ситуация щекотливая. Но я верил – Ксения сделает все возможное, благо, в нашей с нею переписке она пару раз, хотя и довольно-таки туманно, намекала на то, что ее борьба «со лжой, поклепами и напраслиной» продвигается весьма успешно.

– Надежда – хороший завтрак, но плохой ужин, – укоризненно покачал головой Бэкон. – Ты сам говорил, про некоего славянского бога по имени Авось, олицетворяющего собой случайности, но они бывают разные и далеко не всегда счастливые.

Но я беззаботно отмахнулся.

– Поверь, в ближайшие недели кое-кто непременно потревожит наше уединение, притом с хорошими вестями.

Касаемо первого предсказания я попал в яблочко, а вот насчет второго… Ох, как я ошибся….

…Дежурившие на южных границах Руси казачьи разъезды службу несли исправно и набег крымских татар они не прозевали. Но на сей раз татарская конница шла не обычным путем, то есть не по Изюмскому шляху, не по Моравскому, и ни по какому другому. Крымчаки вообще не вступали на территорию Руси, предпочтя путь западнее Днепра, по землям, принадлежавшим Речи Посполитой. Потому, углядев это, казаки послали к русским береговым ратям успокоительную весточку, что в этом году Кызы-Гирей решил «осчастливить» своим посещением короля Сигизмунда.

Ну кто ж знал, что хан, стремительным броском преодолев добрых полтысячи верст до Киева и не остановившись под ним, ринется еще дальше, забирая на север. И, оказавшись чуть ли не под Оршей, резко свернет на восток, форсировав Днепр и миновав Смоленск, оставляя его севернее.

По украинским землям он продвигался быстро и… миролюбиво. Да, да, я не оговорился. Десяток сожженных деревень, стоящих на пути его конницы – такие мелочи, на которые не стоит обращать внимания. Да и то хан людского полона не брал, велев своим людям ограничиться скотом для еды, поскольку обозов с ним практически не имелось, шел налегке.

Русские сторожевые разъезды, располагавшиеся на наших западных рубежах, будучи непривычны к стремительным татарским набегам, ибо их со стороны Речи Посполитой отродясь не бывало, недоглядели. За свою оплошность они и получили высшую меру наказания – вырезали их крымчаки. Полностью. Вырезали и устремились дальше, вновь, вопреки обыкновению, оставляя в покое русские города.

Путь от Смоленска до Москвы невелик, всего-то четыреста верст с небольшим. И столь быстрым оказалось движение полчищ Кызы-Гирея, особенно его передовых отрядов, что узнали москвичи об их приближении, лишь когда они оказались в одном дневном переходе от столицы. Да и узнав-то, не сразу поверили. Запыленного и еле передвигавшего ноги гонца бояре чуть ли не на смех подняли, когда он сообщил о нашествии, тем более незадолго до того получили от князя Мстиславского успокоительную весточку о маршруте Кызы-Гирея. В самом деле, неужто хан похож на самоубийцу, чтобы разделить свою конницу на две части, пытаясь нанести одновременный удар по двум государствам? Известно, у страха глаза велики, вот и показался гонцу залетный татарский отряд в две-три сотни сабель, пускай и в тысячу, огромным воинством.

Однако, поразмыслив, решили проверить сообщение и выслали на разведку три стрелецкие сотни. Безрезультатно прождав их, по предложению боярина Романова, на запад отправилась сотня гвардейцев из личной охраны престолоблюстителя под командованием Жегуна Клюки.

Предусмотрительный Клюка, логично рассудив, что малыми силами в случае чего уйти куда легче, перед выездом определил пять направлений и раскидал людей по два десятка на каждое. К тому же он повелел ехать о три-конь, велев гвардейцам взять двух заводных лошадей. Благодаря им и умению пересаживаться на скаку, они и ушли от передовых татарских разъездов. Не все, конечно. Один из отрядов забрался слишком далеко и из двух десятков пятерых крымчаки достали стрелами. Впрочем, по сравнению со стрельцами, из которых не вернулся никто, эти потери выглядели пустяшными.

Но и тут на сводном заседании Малого совета и Боярской думы мнения высказывались различные: от шапкозакидательских до откровенно панических. Однако спустя еще пару часов первые притихли, ибо в версте от города (ближе к стенам татары не подходили, опасаясь артиллерии) закрутился хоровод по меньшей мере из нескольких тысяч, притом исключительно из передовых отрядов. Такие выводы сделали наиболее опытные воеводы, наблюдая, как они старательно обкладывают Москву, явно дожидаясь основных сил.

Бояре судили и рядили долго, но ни к какому выводу не пришли, ограничившись отправкой гонцов к береговой рати князя Мстиславского. К утру стали окончательно ясны масштабы нашествия – минимум шестьдесят-семьдесят тысяч. И это только из числа тех, кого удалось подсчитать. Да тут еще и головы перехваченных гонцов, которыми похвалялись самые смелые из татар, разъезжая вокруг московских стен и размахивая ими на высоко поднятых копьях. При виде их всем поняли, что теперь на скорое прибытие полков с юга рассчитывать бесполезно….

Я узнал о нашествии накануне вечером – позаботился Багульник, незамедлительно пославший ко мне гонца с сообщением. Тот уходил по воде, а Яузу татары перекрыть не смогли (мешали стрельцы, державшие оборону Андроникова монастыря, расположенного на ее левом берегу), вот он и добрался. Правда, в его сообщении о подлинных масштабах бедствия ничего не говорилось.

Второй гонец прибыл поутру. Впрочем, к тому времени успели вернуться и мои люди, которых я отрядил в ночную разведку по все той же Яузе. И хотя, высадившись на берегу Москвы-реки, они мало что смогли разглядеть даже при наличии подзорной трубы, но и обилия горящих костров вполне хватило для неутешительного вывода: опасность нешуточная.

Первой моей мыслью было немедленно объявить тревогу и спешно выдвигаться к Москве, пока речной путь открыт. Но с другой стороны меня никто не звал. Нет, нет, дело не в обиде. Не скрою, подленькая мыслишка «А ну-ка попробуйте управиться без меня» пару раз в мозгу всплывала, но я ее немедленно загонял куда подальше. Однако, памятуя о том, что согласно русской поговорке незваный гость хуже татарина, я решил не спешить и не навязываться. Ни к чему предлагать помощь или совет тем, кто их от тебя не просит. Тем более, мне стало известно, что еще вечером пара-тройка человек из числа моих доброжелателей предлагали послать гонцов не только к князю Мстиславскому, но и к князю Мак-Альпину, ибо лишняя тысяча не помешает. Оставалось немного подождать и все.

Однако прошло утро, я успел послать гвардейцев в свои села: Медведково и Бибирево, с наказом крестьянам укрыться со всей скотиной в близлежащих лесах, заодно прихватив с собой и монетные станки; распорядился отправить гонцов к Мстиславскому; велел немедленно вывезти художников во Владимир, отправив вместе с ними и Бэкона; сделал уйму других распоряжений, а из Москвы по-прежнему ни слуху, ни духу. Гробовая тишина. Впрочем, касалось она лишь новостей, поскольку на самом деле никакой тишины и в помине не было. Еще на рассвете в столице разом ударили в набат на всех колокольнях и звонницах, и с тех самых пор все сорок сороков продолжали неумолчный трезвон, отчетливо доносившийся до Вардейки.

Пришлось вновь посылать разведку в город. Дожидаясь их, я решил устроить обед пораньше, дать людям как следует поспать, а ближе к вечеру, на закате, отправиться вместе со своими ратниками в Москву и будь что будет, плевать на нерадушный прием.

Но пока гвардейцы трапезничали, ситуация резко изменилась, ибо неожиданно скоро вернулись мои гонцы. Оказывается, короткое утреннее сидение бояр закончилось тем, что решили поступить, как на Москве обычно и водилось в таких случаях: городу садиться в осаду, а государю уезжать для сбора свежих ратей. Разумеется, уезжать вместе с семьей и Мнишковной. Все это мои люди выяснили прямо на пристани, не заходя в город, у грузивших царскую казну на струги, и мигом рванули обратно. Получалось, максимум через час надлежит принимать гостей.

…Они неспешно высадились на пристани и направились ко мне. Первым медленно вышагивал Годунов. Он сильно сутулился, голова была низко опущена. К нему то и дело подбегал Семен Никитич. Он то ли что-то пытался пояснить моему бывшему ученику, то ли в чем-то убедить его. Судя по тому, как Федор всякий раз досадливо отмахивался, успеха боярин не имел. Годунов даже не замедлял шага, чтобы выслушать его. Что ж, обнадеживающий симптом.

Удивило иное. Дело в том, что между возвращением моих людей и прибытием Годунова прошел, как я и предполагал, почти час и я успел приготовиться к встрече. Не скажу, достойной государя (все-таки Вардейка – это в первую очередь военный городок и особого комфорта не создать, как ни пытайся), но вполне приемлемой. Во всяком случае, я подогнал к самой пристани все три имеющиеся кареты, а для Годунова и его свиты оседланных лошадей, подведя их прямо к сходням, но Федор досадливо отмахнулся от предложенного ему коня и медленно направился ко мне пешим ходом. Разумеется, свита тоже не посмела взобраться в седла, вышагивая следом.

Я смотрел, не зная, что предпринять – то ли оставаться на месте, впереди выстроившихся для торжественной встречи гвардейцев, то ли плюнуть и пойти навстречу. Логически рассудив, что настроение у парня, судя по его виду и походке, весьма подавленное, решил остаться. Надо хотя бы видом бравого воинского строя поднять у него дух, а то вон как приуныл.

Увы, но дружная барабанная дробь и мои молодцеватые команды вызвали у Федора мимолетную слабую улыбку, через секунду слетевшую с его лица. И в ответ на мой четкий громкий доклад он эдак чуть ли не жалобно произнес:

– Здрав буди, княже.

«Княже», – зафиксировал я еще один благоприятный для себя симптом. Одно непонятно: отчего он упорно избегает посмотреть мне в глаза. Ладно, потом разберемся, а пока… И я, повернувшись к своим орлам, бодро рявкнул:

– Государю Феодору Борисовичу ура!

– Ура-а-а! – незамедлительно откликнулись гвардейцы.

С парадами на Красной площади в двадцать первом веке их крик по стройности исполнения, конечно, не сравнить, зато эмоций в нем присутствовало гораздо больше.

На сей раз улыбка Годунова выглядела куда искреннее. Да и исчезла с лица не сразу, задержалась.

– Стража Верных, – прошептал он, умиленно глядя на них.

– Точно, – подтвердил я и, припомнив свои слова, сказанные ему прошлым летом в тот злополучный день, в опочивальне Ксении, когда к нам в дверь уже ломились стрельцы, продолжил, пытаясь процитировать их дословно. – А верные потому и называются верными, что верны до конца! И по первому зову готовы отдать жизнь за своего главного воеводу.

Лишь тут он впервые посмотрел мне в лицо. В глазах его стояли слезы, но он держался, отчаянно кусая губы.

– Как тогда, – прошептал он, очевидно, тоже припомнив события прошлого лета.

– И тогда, и сейчас, и до скончания веку, – отчеканил я.

– Токмо ноне ты у них за главного.

Я вежливо поправил его.

– Ты не прав, государь. Я у них за первого, а главный – ты. Так что и здесь всё сходится….

– Не всё, – горько вздохнул он. – В ту пору супротив меня пара бояр да десяток стрельцов были, а ныне куда хуже….

– Лучше, государь, гораздо лучше, – возразил я. – В ту пору тебя вся страна по глупости своей принимать не хотела. Сегодня же она за твоей спиной стоит. А Русь во веки веков останется непобедимой.

– Твоими бы устами…, – протянул он, но, не договорив, махнул рукой. – Веди, княже.

– А… конь? – опешил я, напомнив: – До твоего терема далече. Три версты без малого, если ты не запамятовал.

– А я в твой. Он-то близехонько, – пояснил Годунов.

Я покосился на сходни, заполненные женщинами во главе с царевной и наияснейшей, направлявшихся к колымагам, и усомнился:

– Тесновато в моем домике Марине Юрьевне с Ксенией Борисовной, не говоря про их девушек.

– А им к тебе ни к чему. Нам с тобой гово ря келейная предстоит, а их всех пущай в терем и везут, – он поглядел на сходни и добавил: – И отца Исайю повели туда же отправить. У меня нынче… иной исповедник будет.

Я пожал плечами и, вполголоса бросив Дубцу, чтобы он отправил кареты согласно государева повеления, повел Годунова в свой домик. Его я повелел выстроить, едва приехав в Вардейку, отказавшись жить в годуновском, находившемся далеко от казарм. А зачем рисковать. Разок в нем заночую и бояре сей простой факт подадут Федору с таким вывертом – замучаешься оправдываться. Вид у моего домика был, конечно, еще тот – изба избой, только двухэтажная. Никакого сравнения с теремом, некогда выстроенным для своего сына Борисом Федоровичем. Но коль Федор захотел туда….

Свита послушно поплелась следом. Смешно, но они и тут соблюдали строгие каноны местничества. Во всяком случае, первыми за нами шли именно те, кто сидел в Малом совете ближе всех к Годунову и Мнишковне. Или нет? Вроде бы кого-то не хватает. Оглянувшись, я понял, кого именно. Не было главного представителя второго клана, Романова. Да и братца его, Ивана Каши я не видел. А еще Черкасского, Репнина, Троекурова, Головина…. Непонятно…. О них и спросил в первую очередь у Федора.

– Неужто твои людишки доселе тебе этого не сообщили? – услышал я в ответ.

– Как воинов, их куда больше интересовали татары, – пояснил я. – А как Стражу Верных, ты, государь, а не какие-то там…., – продолжать не хотелось и я умолк, досадливо махнув рукой.

– Серчаешь? – грустно спросил он.

– Нет, государь. Скорее…., – я чуть замешкался с ответом, чтобы подобрать нужное слово для пояснения, но нашел его, – недоумеваю.

Он остановился, внимательно поглядел на меня и, грустно вздохнув, направился дальше. Остаток пути мы проделали молча, и я все больше приходил к выводу, что и впрямь надо мне с ним побеседовать келейно, то бишь тет-а-тет. И чем скорее, тем лучше.

Поднявшись на крыльцо, Годунов шагнул через порог в сени, телохранители следом, а я, велев Дубцу провести государя в мой кабинет, притормозил и строго обратился к свите, успевшей в лице шедшего первым Семена Никитича одолеть пару ступенек.

– А вы куда собрались?

– Как же мы государя бросим?! – возмутился тот. – Мы ж его беречь должны!

– От меня? – старательно удивился я.

– Ну что ты! О тебе, голуба-душа, и речи нет, – примирительно произнес он.

Ишь ты, как ласково. Впрочем, он и год назад, когда кинул меня в застенки Константино-Еленинской башни, обращался ко мне столь же лирично. Правда, тогда он называл меня лапушкой. Интересно, голуба-душа – это повышение?

Додумать не успел, ибо дружно загалдели и прочие, на все лады уверяя меня, что надежнее князя Мак-Альпина на всей Руси не сыскать. Слушал я их недолго. Ровно столько, чтобы подвести итог.

– А раз вы мне доверяете, тогда радуйтесь.

– Чему? – удивился стоящий за Никитичем Степан Степанович Годунов.

– Ну как же, доставили государя в целости и сохранности, передали с рук на руки под опеку человека, надежнее которого на всей Руси не сыскать, посему теперь с вас, случись что, и взятки гладки.

– Дак надо о Москве помыслить, да о татаровьях, – встрял Семен Никитич. – Опаска у меня есть, что они и сюда доберутся, ежели проведают о Федоре Борисовиче. А проведать могут – эвон сколь в граде татаровей, пущай и казанских с астраханскими. Хошь я и повелел их поять, но за всеми не углядишь.

Та-ак, узнаю Семена Никитича. Экая держиморда, прости господи! Кроме «поять» ни хрена путного в голову не приходит. Ах, да, еще один глагол ему хорошо известен: «пытать». Ну и третье действо, кое, пожалуй, по вредности, переплюнет два первых – всеми правдами и неправдами пропихивать повыше свою родню, начиная с дорогих зятьев. А вон и наглядный пример тому, князь Телятевский, который и здесь держится чуть ли не за своим тестюшкой. Точь-в-точь как и на лавке в Малом совете. Но и устраивать ссору в мои планы не входило – не то время, не та ситуация. И я, как можно ласковее улыбнувшись, напомнил:

– Даже в старинных былинах добрых молодцов поначалу усажают за стол, потчуют яствами разными, наливают медку душистого, а потом толкуют о делах.

– До медов ли ныне?! – возопил Никитич, явно не желая оставлять меня с Годуновым наедине.

– А пустое брюхо и к раздумьям глухо, – отрезал я, на ходу переделав поговорку, и добавил в утешение. – И для вас, гости дорогие, кое-что сыщется. Во-он там домишко, а в нем столы накрыты. Ешьте, пейте, а то ведь голодной куме один хлеб на уме.

– Да сыты мы, сыты, – взмолился Семен Никитич. – Перекусили, чем бог дал, когда плыли. Вона, – и выпятил вперед живот, – в пузе ровно свадьбу играют.

– Это у тебя свадьбу, – отрезал я, – а в государевом, я по глазам его видел, и помолвки еще не было.

Семен Никитич обиженно поджал губы, отчего они, столь же тонкие, как у Мнишковны, превратились в ниточки, став точь-в-точь как у Марины, но достойного ответа не нашел и, махнув рукой, побрел туда, куда я указал. За ним гуськом потянулись и остальные.

А теперь вперед, через сени и наверх, к заждавшемуся меня государю….