Успели мы с опережением графика. Я рассчитывал прибыть не позднее восьми-девяти вечера, чтоб засветло, а мы добрались гораздо раньше, солнышко даже не успело погрузить нижний край своего диска за горизонт, то есть было не больше семи.

Стрельцы на Яузских воротах были заранее предупреждены высланными вперед спецназовцами, и хоть и скалились во все тридцать два зуба от радости, завидя плывущую подмогу, но молча.

На пристани оказалось тихо и безлюдно. Да и стругов не видать, что, впрочем, нам на руку – удобнее причаливать. Пока выгружались, я, оставив на всякий случай Федора в струге (успеет выйти) потолковал с караульными.

Выяснилось, что Москва блокирована наглухо, если не считать Яузы, народ в растерянности, а сейчас все на Пожаре, решают, как им быть и что делать. Особенно мне не понравились высказывание о Годунове, выданное старшим над стрельцами десятником Щавелем. Мол, погорячились они излиха, доверив мальцу царство-государство, а тот сбежал, бросив народец на произвол судьбы. То ли дело боярин Романов, порешивший остаться, чтоб разделить вместе с православным людом горькую судьбинушку.

– Это ты с чего решил, что Федор Борисович сбежал? – хмуро осведомился я.

– А скажешь нет? Сам видал, как он в струги грузился, – выпалил десятник. – И царица тож сбёгла. Все нас бросили, все. Нет, про тебя, княже, знамо дело, словца худого не скажу – грех. Эвон ты каков! Едва услыхал про беду и мигом примчался на подмогу. А государь…. Мало того, что сам убёг, он и казну с собой прихватил. А ить она ох как сгодилась бы. Глядишь, дали басурманам серебреца да злата, так они бы сами вспять повернули. А ныне что? Токмо помирать осталось. Эвон, уже и пушки из Скородома повелели снимать, да к Китай-городу и в Кремль отвозить. А как без них Скородом боронить? Нет, право слово, промашку мы дали с выбором.

– Это кто ж о таком говорил? – непринужденно поинтересовался я. – Часом не сам боярин Романов?

– Люди сказывают, – буркнул он. – Да ить мы и сами, чай, не слепцы, зрим, кто душу готов за народ отдать, а кто…, – он махнул рукой и зло сплюнул. – А Федору Никитичу не до того. Яко укатил с самого полудня с крымчаками уговариваться, дак токмо час назад обратно возвернулся. Повелел, чтоб пушки со Скородома сымали, а сам сразу на Пожар.

Так, так. Кажется, кое-что прорисовывается. Во всяком случае хоть цель Романова понятна, пускай и в самых общих чертах. Трон. Царский трон. Не отказался от него Федор Никитич, не взирая на то, что венец успели предложить иному. И первый шаг на пути к нему: стать спасителем Москвы, благо, Годунов отказался от шапки Мономаха. Да, ради приличия, но ведь отказался.

Ишь, как боярину власти захотелось, даже ва-банк решил пойти. Силен, ничего не скажешь.

– Грех тебе про государя нашего худое думать, – строго произнес я. – Ничего он не убег, а… провожал царевну Ксению Борисовну и Марину Юрьевну. Отвез ко мне в Вардейку и сразу обратно. Да вон он, сам погляди, – и я указал в сторону пристани, откуда, не усидев в струге, к нам направлялся Годунов, окруженный плотным кольцом телохранителей.

Щавель прищурился, вглядываясь, лицо его недоуменно вытянулось, но тут же расплылось в довольной улыбке.

– А и впрямь, – радостно протянул он.

– Лошади есть? – осведомился я.

– Как не быть, – выпалил он. – Вон аж цельный пяток у коновязи на случай чего привязаны.

– Считай, он наступил, – кивнул я. – Забираю. Дубец, седлай, а ты со своими людьми помоги ему, – велел я десятнику и, дождавшись, чтоб тот отошел, отдал распоряжение сотнику Гранчаку, оказавшемуся рядом. – Пошли своих людей оповестить: пушки на стенах Скородома не трогать. Наоборот, пускай снимают и с Китай-города, и с Белого, и катят к его стенам. Если спросят чье повеление, ответишь, верховного воеводы. А кто меня назначил, ты сам слышал.

Вообще-то риск имелся. Стены-то у Скородома деревянные. Если татарам удастся их поджечь, то город в одночасье лишится всей артиллерии. Но с другой стороны, с его падением неминуемо погибнет и вся остальная Москва. Читал я кое-что про московские пожары. Мало и вскользь, но суть отложилась четко: стоит татарам зажечь Скородом и огонь обязательно перекинется на остальные части города – деревянных домов повсюду хватает.

– И распорядись никому из них на Пожаре не показываться, – понизив голос, чтоб стрельцы ничего не услышали, добавил я Гранчаку. – В обход пусть идут. А ты, Вяха, – повернулся я к командиру спецназовцев Засаду, – возьми себе в помощь сотню Аркуды и займись близлежащими домами. Всех лошадей у хозяев временно забрать и сюда их. Федор Борисович, его телохранители и твои ребята должны выехать на Пожар конно, а остальные ладно, пусть пеше выступают, – и, оглянувшись на подошедшего Годунова, продолжил, обращаясь к нему. – Я сейчас отъеду, государь, проверю, о чем народец судачит. А пока гвардейцы лошадей реквизируют, займись составлением указа о моем назначении главным воеводой, чтоб все честь по чести. Печать-то с тобой? – Тот молча кивнул. – Вот и хорошо.

– А вторым воеводой Федора Никитича вписывать? – уточнил он.

Ну да, а третьим тогда самого сатану. Хотя нет, он уже вторым предложен. Ну тогда еще кого-нибудь из нечисти.

– Никого, – ответил я, пояснив: – Впишешь, а он возьмет и местничаться начнет, челом тебе бить станет насчет потерьки чести, вместо того, чтоб о деле думать. Лучше укажи, что помощников себе князь Мак-Альпин вправе набрать самостоятельно. Тогда, если кто-то откажется, я его должность, не теряя даром времени, предложу другому, и никаких проблем. Пойми, недосуг нам указы переписывать.

– А зачем переписывать?! Мы тогда их…., – начал было он, но осекся и махнул рукой, соглашаясь со мной.

Ну да, понял, что обычные меры, применяемые к строптивым воеводам – в цепях и под конвоем везти на место службы командовать полками, здесь не приемлемы. Не тот случай.

А для вящего успокоения Годунова я добавил, что Романову чин одного из своих товарищей предложу самым первым. Так получится даже лучше. Ну вроде как я ему сам руку дружбы протягиваю.

Федор сразу оживился и радостно закивал головой, соглашаясь. Ах ты ж, голубиная душа! Все примирить пытается. Неужто и Борис Федорович столь же прост был в его годы? Да нет, навряд ли. Помнится, по рассказам дяди Кости, он и в юные свои лета ухо востро держал, каждое словцо взвешивал, иначе не выжил бы. Во времена Ивана Грозного простаков подле трона не водилось – они все на плахе жизни заканчивали.

– А зачем тогда тебе грамотка? – это единственное, о чем он спросил. – Давай лучше я сам о твоем назначении объявлю.

Э-э, нет, дорогой. Вначале мне надо нейтрализовать твоего тайного конкурента, причем надежно, чтобы он впоследствии к делу спасения столицы никаким боком примазаться не смог. И проще всего это проделать в твое отсутствие. Но вслух, припомнив слова Щавеля, пояснил иначе. Мол, показываться на Пожаре до поры до времени государю не надо. И даже когда наберут нужное количество лошадок, пусть выезжает, но до поры до времени затаится где-нибудь поблизости.

– К примеру, на Варварке, – предложил я, но, вспомнив о палатах Романова, поправился. – Нет, лучше на Никольской. И так, чтоб вас со стороны Пожара никто не видел. На площади же появишься по моему сигналу, не раньше. А сигналом станут мои слова: «Государь Федор Борисович самолично на стену Скородома встать решил».

Годунов недоуменно уставился на меня, но я не стал ничего пояснять. Некогда, да и может не поверить. Ничего, авось когда услышит, о чем толкует Романов с народом, сам кое-что поймёт. Хотя как знать, хитер, боярин, ох, хитер, посему навряд ли станет в открытую поливать грязью своего конкурента. Разве меня, который, образно говоря, живая царская кольчуга. Да и не только поливать…. И я попросил Годунова выделить мне парочку телохранителей.

Учитывая, что официально я в опале и появлюсь перед народом всего с четырьмя гвардейцами, возможно всякое, особенно на площади. Конечно, Лапоток и Летяга, выделенные мне Федором, тоже мало что сделают, если Романов натравит на меня всю толпу. Против лома нет приема. Но это у боярина навряд ли получится. Да он и пытаться не станет. Умен, собака, понимает, слишком свежа память о моих победах. А вот если рискнет незаметно подмигнуть своим ратным холопам, то тут телохранители могут сгодиться, вовремя углядев опасность. Заодно и Годунов прочувствовал, насколько все серьезно – вон как глядел на меня перед отъездом.

Одно плохо. Как ни старался я думать по романовски, чтобы вычислить Федора Никитича, ничего не получалось. Нет, про власть все понятно, но чтобы водрузить на себя шапку Мономаха, надо вначале остаться в живых, следовательно, спасти Москву, а каким образом? Людей у него, считай, нет, денег для выкупа – тоже, и на что он рассчитывает? Однако как ни ломал голову, ответа так и не нашел.

Пока ехал, обратил внимание, на безлюдные улицы. Такое ощущение, что вымерла столица. Хотя что я, типун мне на язык! Не надо вымирать! Жить будем, гулять будем, на венчании царском моего ученика новенькими золотыми монетами осыпать, а потом на его свадьбе пьянствовать, да на моей, а далее и вовсе красота: медовый месяц с Ксюшей. Осталось хана отгнать… как-нибудь.

А вот и Сретенские ворота Китай-города. Караульные стрельцы меня сразу узнали, но взвыть от радости не успели – я вовремя приложил палец к губам и строго покачал головой. Стражники понимающе закивали, но взгляды у них остались недоуменными. Субординацию решился нарушить их старший по прозвищу Овес. Ухватив моего небольшого вороного конька под уздцы, он выпалил:

– Наш десяток тебя, княже, еще по зиме, егда мы Эстляндию брали, добре ведает, потому поведай нам правду. Тамо, – кивнул он в сторону Пожара, – кой-кто в горлатных шапках сказывает, что надо покорством дело решить, раз ратной силы нетути, а мы инако мыслим. Ежели бы татарин к нам того, мирком-ладком, тогда и нам с ним того, а коль он не того, так чего мы его того? Не след оно, княже, ей-ей, не след.

Красноречивая речь, что и говорить. А впрочем, смысл понятен.

– Покоряться мы не станем, – отчеканил я. – Попробуем и мирком-ладком, чтоб время выгадать, но если нет, то…, – и красноречиво положил руку на эфес сабли.

– Вот енто по нашенски, – удовлетворенно кивнул он и озабоченно вздохнул. – Одно худо: басурманин-то, нечистая сила, прах его раздери, эвон сколь воев с собой привел. Сдюжим ли?

– Подумаешь, нечистая сила, – весело подмигнул я. – Зато мне слово петушиное ведомо. Любая нечисть от него врассыпную. А что до воев, то не в них сила, а в правде. А она на нашей стороне, верно? Или забыл, как мы с Федором Борисовичем по зиме грады эстляндские один за другим брали?

– Так-то зимой, да и ляхи – не татары, – не принял он моего веселого тона. – Да и государя ныне нет. Заместо него боярин Романов верховодит, а на него надежа худая. Вот ежели бы ты град боронить взялся…

– Считай, что государь твой совет услышал, – нетерпеливо перебил я его. – Услышал и назначил меня главным воеводой. И сам вернулся, чтоб вместе с тобой и со мной на стены встать. Скоро сам его увидишь. Все уразумел?

– А тож! – радостно воскликнул заулыбавшийся Овес и я поехал дальше по Никольской улице, по-прежнему продолжая недоумевать.

Трон – это замечательно. Спаситель Москвы – великолепно. Но каким образом Романов думает ее защитить?

Ага, а вот и его голос до меня донесся. Надо же, я едва до середины Никольской добрался, а так хорошо слышно. Ух, какой зычный! Словно через громкоговоритель орет. И раздраженный. Видно, не все по его плану идет. Это хорошо. Ну-ка, ну-ка, о чем он и с кем там дискутирует?

Остановив коня, я прислушался. Так, так, а ведь и второй голос мне знаком. Чуток пришепетывающий и ударение на «о». Козьма Минич, собственно персоной. Ах, жаль, что неразборчиво, больно далеко. Но это мы мигом поправим, а заодно и поглядим, кто собрался на площади, каков настрой и много ли там моих людей. А дабы не светиться раньше времени, поднимемся вон хоть бы на колокольню Спасской церкви, откуда вся площадь как на ладони, благо, подзорная труба со мной.

Правда, планов боярина насчет обороны Москвы я не услыхал. В основном он говорил о выкупе. Мол, посланец хана, какой-то мурза, поначалу упрямился, ломался, загнул такие суммы, что ввек не собрать, и если б не его старание, то…. Дальше я слушать не стал. Хватит на первый раз. Пора спускаться. Однако едва повернулся к люку, ведущему с колокольни вниз, как услышал то, отчего мгновенно насторожился и вновь вернулся обратно.

– А государь почто убег?

– Не судите его строго, люд честной. Известно, когда из горящей избы выскакиваешь, невесть куда от огня готов убежать, ибо у страха глаза велики. Молод он, вот и спужалось сердечко…. Но пред отъездом своим он мне тако наказывал. Мол, ведаю, что ты, боярин – двухродный брат царя-батюшки Федора Иоанновича и первый опосля меня. Ежели что со мной стрясется, тебе и царство мое держати, потому и наказываю – сбереги Москву, ибо токмо одному тебе верю. Вот я и надумал поначалу время выгадать. А ежели хан выкупом недоволен станет, еще посулим, а там и князь Мстиславский с ратями подоспеет. И видит бог, я сам последней полушки не пожалею.

– А пошто набольшие в Кремль все съехались, да со скарбом своим? И люд купецкий тож! Ты что ж, токмо его боронить собрался?! – послышались возмущенные выкрики.

– А гости именитые казну свою в Кремль привезли, по доброй воле на общее дело сдать ее желая, потому я и повелел их пропустить, – с новой силой заорал боярин. – Ныне все, о благе общем радея, кто сколь может, столько и несут. Одни токмо холопы князя Макальпы супротивничают, не желают и полушки ради спасения Москвы выдать. Сказывают, нетути у них ничегошеньки….

Дальше я не слушал – все ясно. Спускался я вниз, сопровождаемый недовольным гулом толпы. Итак, судя по услышанному, боярин без зазрения совести занялся саморекламой, а вдобавок решил подставить меня. Так, на всякий случай. Вообще-то правильно: вдруг я появлюсь в Москве, а вот тебе, пожалуйста, и народное мнение. А ведь прекрасно знает, что не прятал ничего Багульник, ибо Годунов все забрал из моих подвалов, причем по совету самого Романова.

Да и с Годуновым…. Вроде и защищает его боярин, а на самом деле, если призадуматься, в грязь втаптывает, да поглубже, поглубже, чтоб ненароком не выбрался.

Ну-ну. А люд купецкий с набольшими, выходит, в Кремле…. Получается, Федор Никитич и впрямь решил оборонять только его. С ума он что ли сошел? И о каком последующем избрании тогда говорить? Хотя…. Учитывая, что выживут те, кого Романов туда пустит, все уцелевшие будут ему благодарны за спасение, не говоря про набольших и купечество. И останется отыскать оправдания перед вернувшимся Годуновым, но язык у боярина подвешен хорошо. Мол, я и так тебе самое главное спас.

Не-ет, не такой уж он и дурак.

И еще два обстоятельства мне не понравились. Во-первых, из руководства Земского собора, не говоря про остальных депутатов, я заметил лишь двоих – Кузьму Минича и князя Горчакова, стоящих рядом с Романовым на помосте. А где остальные? Непорядок. Надо бы выяснять, куда они подевались.

Второе напрямую связано с моими людьми, расположившихся не там, где надо. В смысле, стояли Наян, Лохмотыш, Лисогон, Обетник и прочие как обычно, в гуще толпы, но сейчас им лучше занять места поближе к Лобному месту, откуда Романов толкает свою речугу. И это нужно побыстрее исправить.

Пришлось первым делом, спустившись с колокольни, отправить к ним Дубца, знавшего всех тайных спецназовцев в лицо. На розыск депутатов, чтоб передать им повеление государя немедленно выходить на площадь, я отрядил Истому. Подле меня осталось всего двое: Лапоток и Летяга, и я призадумался. Судя по речам Романова, встреча мне предстоит не самая радостная. Отчего-то припомнились бояре, которых я выводил на Пожар, отдавая на растерзание народа. Не оказаться бы в точно таком же положении. И как быть?

Вообще не идти на Пожар, преспокойно дождавшись Федора? Не пойдет. Желательно предварительно соответствующим образом настроить народ для его встречи. Что б как мессию встретили, как спасителя. А, учитывая, что боярин успел малость потрудиться для создания негативного образа государя, пусть народ поначалу сочтет его…. Ну, скажем, убитым. Скорбь, она как Comet для посуды, мигом всю грязь отдерет, которую на него налепили. А уж когда люди проникнутся, прочувствуют, сообщу, что с ним все в порядке.

Рискованно, конечно. Решив, что Годунова больше нет, с Романова станется попытаться учинить надо мной расправу, но навряд ли так сразу. Да и в мрачном прогнозе пророчицы вроде ничего не говорилось о таком виде смерти для меня. Ну да, точно. Перечислялись острый кол, смертное зелье и жаркий костёр, а что меня порвут на клочки, ни слова.

Значит что? Вперед и с песней. Но для начала лучше отправить человечка к Годунову, чтоб поторопился. И через минуту я, оставшись с одним Летягой, решительно направился к площади.

Пока подъезжал к ней, успел выслушать часть выступления князя Горчакова, взявшего слово после боярина. Этот говорил, как и положено вояке, исключительно про оборону. Правда, дельного в его словах было маловато. План у Петра Ивановича хороший, но стандартный, а при отсутствии ратных людей нужно нечто особенное. На это ему и указал Романов. Мол, если б народу побольше – тогда да, подошло, а сейчас не годится. Я бы согласился с боярином, но далее его выводы мне не понравились: коли нет нужных сил, значит, абсолютное покорство для выгадывания времени. Словом, то, чем так возмутился десятник Овес.

 Не понравился такой поворот не одному мне, но и Козьме Миничу, предложившему не теряя времени раздать оружие из государевых арсеналов простым горожанам. Это дело. Я и сам о том думал. Худо-бедно, но пару-тройку тысяч вооружить получится. И вообще, было бы желание драться, а выйти на стены можно и с багром (вместо копья), и с топором (вместо бердыша).

Так, так, а что скажет Романов? Но он не успел, ибо заметил меня и остолбенел, выпучив глаза и разинув рот. Странно, вроде не покойник перед ним, так чего ж он вытаращился на меня?