Какие бы меры предосторожности ни предпринимал царь, ему все казалось недостаточным, так что и в своем новом дворце на Арбате он проживал не подолгу, по-прежнему предпочитая Александровскую слободу, на подступах к которой можно было выставить крепкие надежные заслоны. Но и их ему вскоре стало маловато. Пытливый ум Иоанна лихорадочно изыскивал все новые и новые возможности покушения на самого себя. Изыскивал и… находил. Вот, к примеру, церковь, куда он ходит молиться. Да, есть стража, имеется и охрана, но во время заутрени они все еще вялые, толком не пробудившиеся от сна. Пока будут дружно зевать, раззявив рты, его двойник не один, а три раза зарежет царя.

И по повелению государя в срочном порядке воздвигают новую церковь, посвященную деве Марии, ибо испокон веков считалось, что она самая милосердная из небесных обитателей, а потому должна защитить покрывалом своей доброты даже его грешное тело. А для вящего успокоения на кирпичах, из которых возводили церковь, царь повелел изобразить кресты. На каждом.

Была у него надежда и на то подобие монастыря, которое он завел в слободе. Пускай на небесах оценят, что он еще не до конца потерян для райских садов и кущ. Келарем Иоанн назначил князя Афанасия Вяземского, а параклисиархом, польстив самолюбию, единственного подлинного монаха, некогда принявшего сан, Малюту. Григорий Лукьянович по простоте душевной чрезвычайно возгордился сей звучной должностью, убежденно считая, что окольничих да бояр ныне на Руси, яко собак нерезаных, хотя его трудами немного и поубавилось в последнее время, а вот параклисиарх — один. Скуратов не ведал, что таковые на самом деле имеются чуть ли не в любой церквушке, только называются не столь солидно, как это звучало по-гречески, а гораздо скромнее — пономарь.

Так царь и жил. Рано утром он вместе с сыновьями взбирался на колокольню, сопровождаемый Малютой, и звонил в колокола, оповещая братию, что пора на молитву. В четыре часа утра все опричники собирались в церкви. На тех, кто не являлся, накладывали восьмидневную епитимью независимо от того, князь это, боярин или захудалый боярский сын. Молебен служили долго, в течение трех часов. Вместе с прочей братией Иоанн пел в хоре опричников. После часового перерыва государь снова шел в храм и молился еще около двух часов.

К церковным службам он вообще относился очень строго, полагая, что его грехи достаточно велики, так что отмаливать их нужно поодиночке, чтоб не скапливались. Для надежности. А так как перерывов в казнях практически не было, то приходилось торопиться отмолить вчерашние, чтобы они не накладывались на сегодняшние и завтрашние.

После молитв все шли трапезничать, и братия, одетая в грубые нищенские одеяния на козьем меху, которые скрывали под собой гораздо более дорогие наряды, отставив в сторону длинные черные монашеские посохи, снабженные железным острием, садилась за стол. Пока опричники ели, игумен оставался стоять. Согласно своей должности настоятеля, Иоанн не обедал и даже не присаживался за стол, все время читая братии назидательные книги. Единственное, что дозволял Иоанн в нарушение монастырских правил, так это подавать к столу очень дорогие вина и меды.

Остатки пищи и вина каждый из опричников должен был унести с собой, чтобы раздать нищим за порогом трапезной. Иные так и делали, но уж больно изысканные блюда готовили царские повара, а потому многие уносили остатки домой.

Когда трапеза заканчивалась, к столу шел сам игумен. Затем наступало время краткого отдыха, после чего, решив, что все отмолено, Иоанн спускался в подвалы пыточной, где вовсю трудился неутомимый Малюта. Начинался час греха, растягивающийся и на два, и на три — как придется. Затем вновь была служба, на этот раз вечерня. После этого утомленный государь шел ко сну в опочивальню. Там его уже ждали слепые сказители, которые один за другим пели и рассказывали ему сказки, поскольку сразу заснуть он не мог. Бывало, что слепцы трудились по три часа, а то и поболе.

А как-то раз ему приснился сон. Кошмарный и мрачный, он, казалось, тянулся целую вечность. Проснулся Иоанн от собственного крика. Испуганный князь Вяземский сунулся было в опочивальню вместе с ночной стражей, но он так рыкнул, что все мгновенно исчезли. Оставшись один, царь первым делом опростал почти весь жбан с холодным квасом, нажег от свечи, горевшей в поставце, все остальные и четырех больших, чуть ли не в сажень высотой, шандалах, расставленных по углам опочивальни, и задумался, решая загадку, что же именно он видел — сон или…

Приснившийся ему человек в черной одежде, хоти и не монашеского покроя, был Иоанну незнаком. Царь готов был поклясться, что никогда его раньше не видел. И в то же время он точно так же был убежден в обратном — не чужой тот ему. Неужто и впрямь брат Митя — первый царь всея Руси, торжественно венчанный на царство своим дедом, а затем им же ввергнутый в узилище и невинно убиенный по повелению своего единокровного дяди Василия? Л может, все-таки видение, посланное врагом рода человеческого?

Он долго не хотел признаваться самому себе, что знает ответ на этот вопрос, лихорадочно подыскивая любое опровержение, но так и не нашел, а не мог его найти, потому что едва тот появился во сне, как Иоанн сразу понял, кто именно стоит перед ним. Собрав воедино все душевные силы, спросил:

— Ты кто таков?

В ответ же получил уклончивое, сказанное с усмешкой:

— Сам ведаешь, так почто вопрошаешь.

— А на кой… — надменно начал было Иоанн, но тот немедленно его перебил:

— Слыхал, поди, про мое проклятье?

Царь открыл рот, чтобы пояснить, мол, он тут ни при чем, но человек в черном, не дожидаясь ответа от своего двоюродного братца, тут же продолжил:

— За ту великую цену, кою я уплатил, дадена мне воля не токмо в жизни и смерти твоего отца, но и всего его потомства. Вот я и пришел исполнить то, ради чего столь многим пожертвовал.

Иоанну очень хотелось бежать куда глаза глядят, причем немедленно, но ноги не слушались. Даже попытка вскочить, и та не удалась. Славно пригвоздили его к трону, не оторваться. Да что ноги, когда он хотел и не мог отвести глаза от лица человека в черном. Даже зажмуриться, и то не получалось.

— А-а-а, — промычал-проблеял он, а закричать во весь голос, позвать кого-нибудь на помощь сил не было.

Да и ни к чему оно — все равно бы никто не пришел. Пусто было в Грановитой палате. Пусто и неуютно. Почти физически давили на царские плечи тяжелые своды, готовые рухнуть на его голову, зловеще потрескивал могучий центральный столб, поддерживавший их, и сумрачно взирали на него со стен намалеванные святые и угодники, даже во сне отнюдь не собираясь брать его под свое покровительство.

— Не боись, — усмехнулся человек в черном. — Я ведь могу и отсрочку тебе дать, как и твоему отцу-головнику. Ведомо ли тебе, отчего я сразу не умертвил своего дядю-кровопийца?

Иоанн помотал головой, но когда хотел выкрикнуть, что согласен заплатить, подобно своему отцу, любую цену за такую же отсрочку, то вновь не сумел произнести ни слова.

— Не тщись попусту, — успокоил его Дмитрий. — И так слышу, что ты поведать хочешь. И что же — без расспросов согласен?

Иоанн принялся торопливо кивать, готовый согласиться на любое и боясь сейчас только одного — чтобы тот не передумал.

— Ну что ж, холопья твоя душа, — усмехнулся Дмитрий, — дам я тебе еще с десяток годков. А плата твоя за них будет такова — голова последнего внука твоей толстой ведьмы-бабки. То не за себя хочу воздать — за мать отомстить, кою она колдовством погубила, чтоб никто из ее потомства византийского не выжил. Как тебе цена — подходит ли?

Иоанн вновь усиленно закивал головой, но человек в черном счел нужным предупредить:

— Ты ныне напуган вельми, а потому с ответом я тебя не тороплю. Подумай. Сроку три дня. Вдруг на иное согласишься — сразу помереть, — и успокоил: — Да ты не боись — я легко убиваю, — он сокрушенно развел руками. — И рад бы, как ты, да не дали мне власти на мучительство. Только и могу, что руку протянуть, да придушить, али сердчишко сдавить.

«Как это сдавить, ведь оно же внутри? — усомнился Иоанн. — Надо ж все тело разодрать, чтоб туда к нему влезть».

Вслух, правда, он этого не произнес, а то чего доброго, тот возьмет да и захочет показать. Но Димитрий услышал невысказанное сомнение и тут же дал ответ:

— А вот так.

Он протянул к царю руку, которая неожиданно стала расти прямо на глазах, придвигаясь все ближе и ближе. Считанные мгновения, и она уже оказалась перед лицом царя. Кожа на ней была сизовато-синего оттенка, а кое-где, полопавшись, свисала грязно-серыми клочьями, обнажая гниющую плоть с кишащими в ней червями. Каждый из необычайно длинных костистых пальцев заканчивался даже не ногтем, а когтем — уродливо толстым и хищно загибающимся вовнутрь. Димитрий не спешил, давая как следует все разглядеть. Затем повторил:

— Вот так, — и с этими словами когти легко вошли в тело Иоанна чуть ли не на всю длину. Поначалу царь даже не почувствовал боли, но затем, когда когти стали медленно сжиматься, она пришла — острая, как укус, и жгучая, как огонь. Иоанн понял, что умирает. Еще чуть-чуть, и ему придет конец. В глазах потемнело, дышать он уже не мог, боль с каждым мгновением становилась все острее и нестерпимее, и тогда он закричал да так истошно, что… проснулся.

Все последующие дни прошли в ожидании неизбежного. Хотя нет — правильнее будет сказать, что они пролетели.

«Кручинится государь. Заскучал», — перешептывались опричники, гадая, какую очередную забаву затеял Иоанн Васильевич.

Призрак брата не обманул, явившись ровно через три дня. На губах у него играла прежняя презрительная усмешка.

— Надумал? — почти равнодушно спросил он.

Иоанн кивнул и спросил в свою очередь:

— То за Володимера Андреича ты мне десяток годков посулил. Но у него и потомство имеется. Неужто тебе неохота и их извести?

Димитрий заинтересованно склонил голову чуть набок, молчаливо призывая Иоанна продолжать.

Вдохновленный таким поощрением, царь заторопился:

— Я так мыслю, что по пяти годков за каждую христианскую душу немного будет? — и опешил, глядя, как лицо призрака расплывается в улыбке, почти сразу же перешедшей в веселый заливистый хохот. Отсмеявшись, Димитрий заметил:

— Хороший внучок у толстухи вырос. Весь в нее. Такого и убивать — одно удовольствие. Правда, сынов Владимира я на твоего сына хотел возложить, ну да уж ладно, можно и поторопиться, — и отрезал: — По два года дам, — тут же уточнив: — Но токмо за сынов. Я с бабами не воюю.

— Дак ведь это родичи мои! — взвыл осмелевший Иоанн. — Я ж какой смертный грех на себя беру — вовек не отмолить. Прибавь еще немного! Побойся бога! — и осекся, испуганно уставился на Димитрия, подумав, что с богом он того, перебрал.

— На тебе грехов, яко на шелудивой собаке блох, — отрезал тот. — Неужто ты и впрямь мыслишь, что молитвами их искупишь? Напрасно. Для того надобно искреннее покаяние, для коего даже кельи мало — в пустынь уходить надо, а то и в отшельники, а ты ж до обеда в церкви, а опосля вновь трудишься… для ада.

— Я и в пустынь могу, — робко вякнул Иоанн.

— Зарекалась свинья, — хмыкнул Димитрий и убежденно заявил: — Не суметь тебе, нипочем не суметь, иначе я и говорить бы не стал. Норов — не боров, откормишь — не забьешь. Ты своего так нагулял, что уже не угомонишь. Так что не бывать калине малиной, волку — зайцем, а Иоанну — схимником. Поздно, милок. Лучше не трепыхайся. Потому я раньше за тобой и не приходил — все дожидался, пока скопится побольше, а то удовольствия нет — убью, а ты не со мной вместях, а в иное место отправишься, яко безвинный мученик. Потому я тебе и подсоблял из избушки вырваться, — и жестко усмехнулся, с откровенным презрением глядя на оторопевшего в искреннем возмущении двоюродного братца. — А ты, Ванюша, никак и впрямь помыслил, что тебе с небес руку помощи подавали? Напрасно. Я это был, милый, я. Ведал, что ты учинишь, когда на свой трон вскарабкаешься, вот и помогал. Отвратно было для сына своего убийцы зайцев из чащобы выгонять, но управился. И глаза прохожим тоже я отводил. И в самой Москве — вспомни-ка — кто тебя вбок толкал, чтоб ты в нужное кружало заглянул?

— То… глас… с небес, — возмущенно прохрипел Иоанн, наконец обретя дар речи.

— Э-э-э, нет. Не один я, конечно, тебе подсоблял, но небеса тут ни при чем. У тебя, яхонтовый, иные покровители. Зато заботливые. И огонек вовремя раздували, чтоб разгорелось побыстрее, и в бок толкали, и останавливали, когда ты бежать со всех ног припустился, и даже рукой Малюты водить не побрезговали, когда он тебе бороду стриг. Мы своим завсегда услужить рады.

— Мы — это кто? — промямлил Иоанн.

— Мы — это мы, — отчеканил Димитрий. — Али хошь, чтоб я вслух назвал?

— Нет! — испуганно выкрикнул Иоанн.

— То-то, — кивнул Димитрий. — Так что ты теперь наш, и бога ни мне, ни тебе бояться ни к чему — у нас иной хозяин. — Он усмехнулся и предложил: — А хошь, покажу, где тебе местечко уготовано?

— Не надо! — завопил Иоанн. — И так верю! — и вновь взмолился: — Так еще ж мое потомство есть — цельных два сына. За них-то накинь малость.

— Силен внучок, — вновь одобрил Димитрий. — Толстуха до такого бы не додумалась. Обскакал ты свою бабку, как есть обскакал. Вот только кого ты обманывать решил? Не твое ведь это потомство. К тому ж отмоленные они, так что даже и не в моей власти, — произнес он с видимым сожалением. — Вот ежели ты их тоже к греху приучишь, тут посмотрим. А лучше своих заведи, тогда и поговорим. — Улыбка его стала еще шире, и он вкрадчиво спросил: — Что, кончился товар для торга, али как?

— Кончился покамест, — буркнул Иоанн и вдруг вспомнил самое главное, о чем хотел спросить все эти три дня. — Погоди-ка. Стало быть, ты меня на все эти годы под свою заступу берешь? — и опешил, глядя на вновь развеселившегося Димитрия, который буквально покатывался от смеха.

Иоанну стало до слез обидно, остро захотелось чем-нибудь кинуть или ударить своего двоюродного братца, которому отчего-то не лежалось в гробу, как всем порядочным покойникам, но он превозмог себя, терпеливо дожидаясь, пока тот не закончит хохотать.

— Ну и насмешил, — произнес Димитрий, угомонившись. — Ишь чего удумал, душегуб, — почти ласково произнес он. — Защиту во мне для себя сыскал, видали?! — и жестко отрубил: — Скажи спасибо, что я лишь в жизни и смерти твоего отца да его потомства волен, иначе ты бы и этой отсрочки не узрел. Сам себя защищай, а коль не убережешься, значит, так тебе на роду написано.

— От… него ? — спросил, помешкав, Иоанн.

— Не ведаю, — отрезал мертвец. — Да и какая мне разница. Подсоблять ему я не стану, но и мешать ни в чем не буду, — и начал истаивать в воздухе.

— А он что же — доселе умышляет?! — торопливо, пока тот не исчез окончательно, выкрикнул Иоанн, получив в ответ насмешливое:

— А ты сам его о том спроси.

— Скажи, где сыскать, и я спрошу! — не оставлял надежды выведать местонахождение двойника царь.

— Тебе надобно — ты и ищи, — донесся до него равнодушный голос, прилетевший уже из пустоты.

— Я б цельного года не пожалел из тех, о коих мы уговорились, — сделал Иоанн очередную попытку улестить Димитрия, но ответа так и не дождался.

Хотя нет, правильнее было бы сказать, что он его все-таки получил, разве что очень туманный и совершенно непонятный, потому что откуда-то из дальнего темного угла неожиданно вынырнул сам двойник. Был он одет в длинную белую рубаху, то есть выглядел в точности так, как его оставил тогда Иоанн.

Даже нож продолжал торчать у него в груди. Впрочем, двойник почти сразу выдернул его и теперь крепко сжимал в руке рукоять, направив хищно блестевшее острие прямо на царя. Шел он неуверенно, пошатываясь, словно во хмелю, очень медленно приближаясь к застывшему Иоанну, с ужасом ощущавшему, что вновь не в силах пошевелиться. Однако, когда двойнику оставалось сделать всего два или три шага, чтобы подойти вплотную, он остановился, словно размышлял о чем-то. Тут Иоанн вновь заорал во всю глотку, отчего и проснулся.

«И что это мне сулит? — напряженно размышлял он, усевшись поудобнее в постели. — То, что он меня настигнет, или то, что я успею спастись? Вот и гадай».

Верить хотелось в последнее, но страх подсказывал, что, скорее всего, истина таится в худшем из предположений. Оставалось сделать единственное, что было в его силах — усилить охрану и как можно чаще ее менять, особенно у дверей опочивальни, выставляя разом по пятку стрельцов и с непременным требованием, чтобы все они были из разных сотен. «Пусть даже один из них тайно доброхотствует моему ворогу — все равно за одну ночь с остальными четырьмя он сговориться не успеет», — рассуждал царь.