Хорошо путешествовать водой. И пускай ты плывешь не на огромном белоснежном теплоходе, а на небольшой деревянной ладье, да и каюта в твоем распоряжении куда скромнее – крохотная каморка, не говоря про отсутствие душа, умывальника и прочих удобств двадцать первого века, зато сама река куда чище, да и берега ее гораздо живописнее.

А коль надоело любоваться проплывающими мимо тебя стройными соснами, песчаными отмелями и небольшими домиками крохотных прибрежных деревушек, можно спуститься к себе и завалиться спать, благо, на свежем воздухе сон не просто крепкий, но сладкий, приносящий исключительно добрые сновидения.

Но на третий день путешествия Улан понял, что выспался на год вперед. А ладья продолжала себе плыть, причем гребцам не требовалось прикладывать усилий – шли по течению, да и ветер дул попутный, притом в меру сильный: парус надувал, но не рвал.

От нечего делать Улан принялся разглядывать вереницу купеческих судов, следующих впереди и позади, стал расспрашивать старого кормчего, нанятого князем, о каждом из них: как называются, сколько товаров в себя могут вместить, чем удобны и какие имеют недостатки. Кормчему Сому – седому мужику со столь же длинными, как у этой рыбы, усами, любознательность молодого татарина пришлась по нраву и отвечал он охотно, польщенный вежливым обращением.

Но вот показалась первая из столиц многочисленных княжеств – Углич. Сойдя с пристани, Улан принялся за опрос народа. В первую очередь интересовала его политика – какой князь правит, да как далеко раскинулись его владения и чью руку он держит – Юрия московского или Михайлы тверского. Конечно, прояснить удалось далеко не все, купцы, не говоря уж о простом народце, знали немного, однако кое-что выудить из них удалось. С полученными сведениями Улан уединился в своей каютке и аккуратно перенес их на предусмотрительно прихваченную с собой бумагу. На всякий случай – кто ведает, в чьи руки могут попасть его записи – Улан писал подчеркнуто сухо, стремясь излагать одни факты и не позволяя себе комментариев.

Последним из русских городов был Нижний Новгород, где правил Борис Данилович, родной брат Юрия Московского, числившийся пока в его наследниках. Здесь Буланов расспрашивал осторожнее, но из того, что выяснил, сделал вывод: характер Бориса Михаил Ярославич описал верно.

Настроившись, что теперь впереди будут лишь одни крохотные аулы и, как следствие, его ждет длительное безделье, Улан на следующий день даже подсел к гребцам, вынужденным из-за смены ветра слегка потрудиться, и подменил на часок одного из них. А что – своего рода физзарядка для мускулов, раззудевшихся от лютого тунеядства. Да и сон после такой работы куда крепче и слаще. Однако ближе к вечеру Улан оказался приятно удивлен, увидев, что впереди на берегу возвышается огромный минарет. Да и пристань подле немаленькая. Оказалось, это бывшая столица Волжской Булгарии – Булгар. Разумеется, он уже не имел высоченных стен, но сам по себе град впечатлял.

Вокруг, насколько хватало взгляду, тянулись во все стороны глинобитные дома и многочисленные мастерские. Да и торжище тоже выглядело солидным, хотя и по-восточному бестолковым. Прогулявшись по нему, Улан обнаружил, что монголы истребили далеко не всех искусных мастеров – многие уцелели, и если бы у него возникло желание построить, к примеру, большой кирпичный дом или соорудить баню с подогревом полов, он запросто смог бы нанять здесь умельцев.

Зато на другой день, стоило им миновать какой-то Тухчин, и впрямь началась Орда. Настоящая. Да и природа мало-помалу изменилась – все меньше растительности, все шире степь. Но странное дело, вроде и любоваться нечем – сплошное однообразие, а поди ж ты, было в окружающей природе нечто завораживающее. И Улан битых два часа, не сходя с места, смотрел на проплывающие мимо холмы с буйным разноцветьем трав. Да так задумался, что чуть не полетел за борт. Коварный топляк, похожий на гигантскую стрелу, нежданно-негаданно вынырнув из глубины, врезался своим острием в борт их ладьи чуть повыше ватерлинии. Образовалась солидная дыра, и кормчий, уныло поглядев на уходящий вдаль караван остальных судов, велел причаливать к берегу.

Скрывая раздражение и легкое беспокойство, Улан пошел прогуляться вдоль берега. И не зря – вскоре ему удалось обнаружить небольшой аул, запрятанный в низине. Оказался он совсем крохотным – всего пять юрт.

Встретили его настороженно. Впрочем, ему довольно-таки быстро удалось рассеять подозрения хозяев и спустя полчаса настороженность сменилась радушием. Исходило оно в первую очередь от главы стойбища – сухопарого старика с пронзительным взглядом. Звали его Тукум. Именно по его повелению то ли сыны, то ли внуки – поди пойми, принялись торопливо разводить дополнительные костры и резать одного за другим баранов для угощения.

Поначалу Улану подумалось, что главной причиной тому было его обещание расплатиться чистым серебром, которое он продемонстрировал. Однако чуть погодя он понял, что есть и еще кое-что. Тукум с самого начала весьма пристально вглядывался в его лицо, а узнав его имя, заметно вздрогнул и сразу принялся раздавать направо и налево распоряжения.

Отправив одного из юнцов за гребцами и кормчим, он уточнил:

– Говоришь, Буланом тебя зовут?

Улан хотел поправить старика, но не стал. Вдруг подумает, будто гость намекает на глухоту Тукума, и молча кивнул в ответ. Не стал он возражать и против предложения умыться с дороги. Дескать, вода из ручья, текущего поблизости от аула, обладает чудесными свойствами. Она не просто освежает тело, придавая ему бодрость, но и добавляет новых сил.

Насчет целебности местного источника он сильно сомневался, но в любом случае ополоснуться после жаркого дня не помешало бы. Разоблачившись до пояса, он принялся с удовольствием умываться. С наслаждением подставляя спину под обжигающие струи ледяной воды, щедро изливаемой на него из кувшина черноглазой девчушкой лет десяти-двенадцати, он довольно ощущал, что усталость и впрямь покидает его. Смущало одно – уж больно пристально таращился на него Тукум, стоящий неподалеку.

«И чего пялится?» – раздраженно подумал он, но вскоре перестал обращать на это внимание.

– Хвала великому Тенгре! – неожиданно произнес старик, вознося заметно дрожавшие руки к темнеющему небу. Причину своего восторженного восклицания он Улану объяснять не стал, вместо этого принявшись расспрашивать о его детстве. Голос его при этом дребезжал, как плохо натянутая гитарная струна, выдавая нешуточное волнение.

Буланов к тому времени успел сделать вывод, что его явно принимают за кого-то другого. Стало любопытно. Именно потому он отставил в сторону отработанную версию о долгих скитаниях по чужбине, иначе тайна так и останется тайной. А ведь она, судя по поведению Тукума, не из мелких. Но и изобрести на ходу нечто новое Улан не пытался. Сангре бы на его месте справился, но побратим всегда был непревзойденным мастером экспромта, а Буланову этот жанр никогда не давался. Поэтому он предпочел иную тактику – отвечать туманно и уклончиво. Мол, да, довелось немало странствовать по чужбине, а мать очень рано умерла, оставив его совсем крохой всего нескольких дней от роду. Но мир не без добрых людей, подобрали, приютили, обогрели и сейчас живет неплохо.

Единственное, что он не стал скрывать, так это сведения о своем роде – негоже отрекаться от многих поколений предков. Но о том, что он калмык – предпочел не упоминать. О них в эти времена все равно никто не слыхал. Однако и не солгал. Припомнив рассказы отца, он честно ответил, что из племени ойратов.

Но и тут Буланов, судя по поведению Тукана, попал в яблочко.

Невозмутимо кивавший до того времени старик, услыхав, к какому племени принадлежит гость, оставил на миг свою сдержанность, радостно улыбнулся, обнажая крепкие, несмотря на солидный возраст зубы, и от избытка чувств довольно хлопнул в ладоши. Правда, объяснять, к чему ведет свои расспросы, не стал, очевидно, оставив это на потом.

«Потом» наступило под утро. Размещенный отдельно от всех, Улан проснулся от осторожного прикосновения. Открыв глаза, он в полумраке юрты – огонь в очаге еле тлел – увидел низко склонившегося над ним Тукума. Увидев, что гость проснулся, тот заговорщически приложил палец к губам и поманил его за собой. Улан послушно подался на выход. После вчерашних хмельных возлияний в голове слегка шумело – все-таки легли заполночь и спать довелось совсем немного. Впрочем, в целом самочувствие было терпимое. Из-за настораживающего поведения хозяина аула он, и без того будучи не особым любителем выпивки, старался не усердствовал. Тем более Улан знал, насколько она коварна – пьется легко, но не успеешь заметить, как перестаешь соображать.

Выйдя наружу, он сладко потянулся. Мир пока был объят тишиной и небо неспешно светлело, нехотя гася свои яркие светильники-звезды. Преданный Кантрус, дежуривший полночи, мигом поднялся, смотрел встревоженно. Улан жестом успокоил его, давая понять, что все в порядке, и направился вслед за стариком.

Тот уверенно вышагивал в сторону трех взнузданных и оседланных лошадей, придерживаемых его старшим сыном Буре.

– Ему ехать не надо, – властно сказал Тукум, указывая на телохранителя, идущего следом за Уланом.

Буланов чуть замешкался, повернулся к литвину и пояснил:

– Мы быстро.

Ехали они, держась строго друг за другом, причем Улан находился в середине, а старик, как ни удивительно, ехал замыкающим. Трава вокруг стояла высокая – майское солнце не успело обрести летней мощи и не выжгло ее своими лучами – и лошади брели по ней, словно по зеленой воде, опуская в глубину ноги по самые бабки.

Холм, к которому они направлялись, находился неподалеку, поэтому ехали недолго. По всей видимости, это было некое святилище, хотя никаких идолов на его вершине Улан не увидел. Зато ярко горели три костра. Один из них располагался на самой вершине, а остальные – перед подъемом наверх.

Спешившись, старик молча указал Улану на узкую еле приметную тропинку между кострами. Припомнив книгу о древней монгольской вере, тот окончательно убедился, что перед ним святилище. Улан невозмутимо направился вперед. Ветра не было вовсе, но – странное дело – когда он проходил мимо костров, языки огня на краткий миг с обеих сторон жадно метнулись к нему и, словно облизав и почуяв своего, послушно вернулись обратно.

Буланов поднялся к третьему из костров и вопросительно оглянулся на шедшего следом старика. Тот, довольно улыбаясь, протянул руку в сторону расстеленной кошмы. Объясниться Тукан по-прежнему не желал. Молча взяв в руки лежащий на кошме старый бубен с несколькими прикрепленными по краям колокольчиками, он неспешно двинулся по кругу, обходя костер и выбивая некий ритм. Постепенно скорость увеличивалась – как у ритма, так и у его движений. Старик уже не ходил, носился по кругу, выкрикивая гортанным голосом абсолютно непонятные слова. И хотя Улан не ведал их значения, чувствовалось, что появились они не век и не два назад. Скорее, с тех пор минула не одна тысяча лет.

Меж тем ритм стал стремительным, а Тукан уже чуть ли не летал вокруг костра. Как ни удивительно, но выросло и пламя. Языки огня вздымались вверх, выше головы старика. Наконец тот, задрав голову, выкрикнул прямо в небо нечто невразумительное и без сил рухнул на кошму. Лежал недолго. Словно очнувшись от угара пляски, спустя всего пару минут он выпрямился, уселся рядом, и, тяжело дыша, негромко молвил:

– Ты умеешь ждать. Это хорошо. И ты умен – это я заметил еще вчера. Хотя ты и молод, тебя уже можно звать Булан-бильге. Значит, ты поймешь и то, что я тебе скажу и даже то, о чем… промолчу. Думаю, ты не раз слышал, что все монголы произошли от Алан-Гоа и Буртэ-Чино – лани и волка. Но когда людей стало много, они разделились на рода. Великий потрясатель вселенной Чингисхан принадлежал к племени борджигинов, что значит «синеглазые».

Он внимательно покосился на Улана. Тот продолжал невозмутимо молчать. Старик довольно кивнул и продолжил:

– Я не застал в живых его внука Бату-хана, но мой дед говорил, что именно в него, Бату-хана, переселился дух его великого деда. У самого Бату было много жен, много детей и еще больше внуков, а среди них самым храбрым и достойным считали Менгу-Тимура. И когда умер не имевший сыновей Берке-хан, на курултае не спорили, кого поднять на белой кошме. Менгу-Тимур был настоящий батыр и тоже имел много жен и много детей. Но правящие чингизиды уже забыли, что такое родство. Когда один из сыновей Менгу-Тимура по имени Тохта взял власть в свои руки, он поступил худо – начал убивать своих родных братьев, чтобы никто не смог помешать его сыну Искеру править после его смерти. Тогда погибли многие братья Тохты: Тогрул, Балаган, Кадан, Кутуган и прочие. Но он забыл, что все в воле высокого неба и, как бы ни стремится человек изменить предначертанное судьбой, свершится воля Тенгре. Так и случилось, ибо когда Искер уже сидел на белой кошме, к нему приехал сын Тогрула Узбек, дабы разделить со своим двоюродным братом скорбь утраты. Когда он вышел из его юрты, Искер остался лежать в ней с перерезанным горлом, ибо Тенгре в мудрости и справедливости своей разрешил сыну отомстить за смерть отца.

Но вместо того, чтобы вознести хвалу Высокому небу, позволившему ему сесть на белую кошму, Узбек, подобно шелудивому псу, жадно лижущему свою блевотину, низверг Тенгре, надругавшись над ним, и повелел всем кланяться Аллаху. А ведь еще Чингис-хан в своей Ясе наказывал детям не трогать души людей, ибо каждая верит в то, что ей ближе, и надо довольствоваться тем, что они подчиняются ему телом.

Истинно верившие в Тенгре пытались противиться неслыханному и говорили Узбеку: «Ты ожидай от нас покорности и повиновения, а какое тебе дело до нашей веры? Мы не хотим нарушать великую Ясу, завещанную нам твоим великим предком Чингисханом и не желаем переходить в веру арабов». Но Узбек оставался непреклонен, и тогда пролилась большая кровь, ибо новый хан не щадил никого и был безжалостен к противящимся его воле. И он не смотрел, кто перед ним, – простой воин или именитый темник.

– А если это был чингизид? – не удержался от вопроса Улан.

– С ними он обходился суровее всего. Только в одном Сарае-Берке и всего за день от сабель полегло не меньше трех десятков чингизидов. Всего же, как я слышал, их погибло больше сотни, ибо Узбек видел, в чем ошибся хан Тохта. Тот убивал своих братьев, но не трогал их детей – своих племянников. Это и сгубило его сына. А потому Узбек повелел вырезать всех: и отцов, и сыновей, и даже внуков.

Старик вновь испытующе покосился на молчавшего Улана, продолжавшего недоуменно гадать, к чему эти длинные отступления. Однако Тукан чего-то ждал и Улан неторопливо сказал:

– Я не верю в Аллаха. И хотя я и жил на Руси, креста у меня на груди тоже нет.

Похоже, именно это старик и хотел услышать, поскольку неприметная улыбка скользнула по его лицу и он, удовлетворенно кивнув, небрежно заметил:

– И ты прав. Конечно, сам хан, как и прочие, волен в выборе своей веры. Были и раньше те, кто, не принуждая никого следовать его примеру, отвергал Тенгре во имя Христа или Аллаха. Но истинный чингизид молится самому сильному богу. А самый сильный бог – Тенгре, ибо мы с его помощью всегда били и веривших в Аллаха, и кланявшихся Христу. Синеглазый Кара-Темир, младший сын Менгу-Тимура, тоже верил в Тенгре. Твой отец был истинным чингизидом.

Улан вздрогнул от неожиданности. Неизменное хладнокровие и сдержанность спасовали перед столь закрученным сюжетом, и у Улана помимо воли вырвалось:

– Мой отец?!

– Ты не можешь его помнить, ибо никогда не видел. Это случилось во времена Тохты. Кара-Темир сильно беспокоился за твою мать Айгуль – лунный цветок. Поэтому, когда ей пришла пора рожать, он задержался с летней откочевкой и в ауле помимо него осталось всего три десятка нукеров. Айгуль хотела девочку и даже приготовила ей имя. Она решила назвать ее именем нашей общей прародительницы Алан-Гоа – Ланью. Дать имя родившемуся мальчику – право отца. Но Кара-Темир столь сильно любил ее, что решил утешить ненаглядную и сказал: «Пускай у нас не родилась лань, зато вместо нее великий Тенгре подарил нам оленя». А на второй день на аул напали люди Тохты.

– Ты же говорил, что он убивал лишь братьев, а их детей не трогал.

– Обычно так и случалось. Но когда человек неудачно падает на охоте с коня, можно сослаться на волю Тенгре, и когда он, выпив кумыса, умирает от резей в животе, тоже. Но Кара-Темира любили все и его слуги были по настоящему преданы ему. Потому он не мог случайно упасть с коня или умереть, выпив кумыса. И чтобы потом никто не сказал, будто с братом расправился великий хан, следовало убить всех. Тогда Кара-Темир отправил один десяток нукеров на прорыв вместе с Айгуль, державшей на руках родившегося накануне Булата, а сам принял неравный бой.

– Ты так рассказываешь, будто тоже в ту пору находился с ним, – заметил Улан.

– Я был одним из трех десятников, – пояснил старик, – и именно мне и моим людям Кара-Темир доверил спасение Айгуль и маленького сына. Мы уходили на полночь в сторону Руси, ибо иного пути не имелось. Погоня настигла нас после полудня. Когда я заметил ее, то велел троим вместе с матерью и сыном уходить дальше, а сам вместе с оставшимися принял бой. Мы задержали убийц ненадолго, но успели сделать главное: еще на подходе мы лишили их чуть ли не всех заводных коней. Да и когда дрались, старались в первую очередь подранить лошадей. Я уцелел случайно. Наверное, они решили, что я тоже мертвый и потому не стали добивать. Но свое дело мы сделали – они не стали преследовать дальше. Когда я поднял голову, то увидел их возвращение обратно.

– А почему ты решил, что я – это он?

– Первое – твой возраст. Ты сам сказал, что тебе двадцать восемь лет, а Булат родился как раз в год Тигра, – и старик неторопливо загнул указательный палец.

Улан завороженно смотрел на заскорузлую мозолистую руку, на которой один за другим продолжали загибаться коричневые от вечного загара пальцы.

Средний из-за имени. По мнению Тукума оставшиеся с ним нукеры немного укоротили его, чтоб посильнее запутать следы или оно само слегка исказилось со временем.

Следующим был безымянный. Дескать, неизвестно, от кого из нукеров, оставшихся с Буланом, он услыхал, что и мать его отца и его собственная мать из рода ойратов, но это так и есть на самом деле.

И наконец цвет глаз Улана. Среди степняков синеглазые – большая редкость. Даже в роду Чингисхана они рождаются не часто. У Менгу-Тимура изо всех сыновей синеглазым был один Кара-Темир. Зато именно в таких возрождается дух Потрясателя Вселенной.

Как оказалось, большой палец старик приберег для последней, но самой главной приметы. Именно Тукуму довелось держать дитя в руках, когда они уходили от погони, и во время скачки правая ручка младенца от тряски высвободилась из-под пеленок. Тогда-то десятник и заприметил родимое пятно. Правда, в ту пору оно было совсем маленьким, но уже походило на маленького паучка. Сейчас, когда Улан вырос, паук превратился в настоящего каракурта и это тоже неспроста. По мнению старика эту отметину поставил великий Тенгре, дабы всем стало понятно, что он не кто иной, как истинный сын Кара-Темира.

А в заключение Тукум простер ладони к костру и торжествующе заявил:

– Да и ныне Высокое небо не забыло тебя. Вспомни, как радостно взметнулись вверх языки огня? Одного этого подтверждения вполне достаточно, дабы убедиться в истине моих слов.

Он поднялся на ноги и, глядя на своего собеседника сверху вниз, произнес:

– А теперь главное. Если бы некий батыр надумал выступить против Узбека, при этом провозгласив, что не станет разрушать старые святилища и разрешит каждому придерживаться любой веры, думаю, подле него собралось бы не один и не два тумена, а много больше. А если степь к тому же узнала бы, что сам воин – не безвестный, но из чингизидов, сын Кара-Темира, число желающих встать под его байракудвоилось бы.

Улан хотел ответить, что это безумие и коль колесо с исламской верой закрутилось, назад его не повернуть, ибо ни в одну реку нельзя войти дважды, но Тукум смотрел на него с такой надеждой, что вместо категоричного «нет» прозвучало уклончивое:

– Я должен подумать, – но даже при этих словах на лице старика отразилось такое вселенское разочарование, что Улан невольно добавил: – Большое дело начинается с малого раздумья. Ты сам сказал, что меня уже сейчас можно назвать бильге. А мне бы хотелось заслужить прозвище Улан-сечен.

– Ты прав, – кивнул старик. – Однако и медлить нельзя. Ныне с тех пор, как Узбек повелел склонить перед Аллахом наши головы, прошло всего четыре лета и многие помнят прежние времена. Но с каждым годом будет становиться все больше Абдулкахаров, Абдулхамидов, Абдурашидов, а названные рабамиарабского бога за тобой навряд ли пойдут и тебе станет тяжко собрать даже один тумен, ибо память людей недолговечна. Они просто смирятся перед неизбежным.

Помни это. А теперь… пойдем, а то нас заждались, – и он неспешным шагом направился к терпеливо поджидавшему их сыну.

Однако концовка у этой загадочной истории оказалась неожиданной. Когда ближе к вечеру они садились в свою ладью, откуда-то вынырнул тот самый Бури – сын Тукума, провожавший их к святилищу. Опасливо поглядывая наверх, дабы не попасться на глаза отцу, он стал сбивчиво просить Улана забыть о том, что старик успел наговорить ему. Мол, ничего этого не было и на их аул напали не люди Тохты, но обычные степные разбойники. А Тукум попросту слегка повредился умом, поскольку не смог сберечь молодого Кара-Темира. Да и по голове ему в той схватке здорово досталось, вот и видит теперь в каждом проезжем того младенца. На самом же деле Тохта очень любил своего младшего брата и когда узнал о случившемся, отправил на поиски разбойников два тумена и не успокоился, пока не нашел их гнездо и не казнил всех, закопав живыми в землю.

– Получается, во всей истории, рассказанной твоим отцом, ни слова правды? – уточнил Улан.

Бури отчего-то замялся и нехотя выдавил, что если она и имеется, то самую малость. Например, имя жены и сына Кара-Темира. Их и впрямь звали Айгуль и Булан, и младенец наверное действительно родился синеглазым. Зато остальное… И он вновь жалобно посмотрел на Буланова.

Тому ничего не оставалось, как заверить, что он выполнит его просьбу и не собирается трепать языком налево и направо, прекрасно понимая, насколько это опасно.

– Да пребудет с тобою великий Тенгре! – радостно выпалил Бури и, спохватившись, начал пояснять, что сказал это исключительно по привычке, но оборвал себя на полуслове, досадливо махнул рукой и подался обратно в свой аул.

Позже, будучи в своей каморке-каюте, Улан еще долго гадал, что истина. Действительно ли старик выжил из ума, слегка помешавшись от страшного сабельного удара, или сынок попросту опасается, что кто-то вложит хозяина маленького аула тому же хану Узбеку? Дальнейшее предсказать нетрудно. Учитывая, отсутствие психушек, хан пошлет пару сотен «санитаров» в халатах, пускай и не белых, и они вырежут всех обитателей небольшого стойбища, не особо разбираясь кто помешанный, а кто в своем уме.

Но как он ни гадал, а прийти к определенному выводу не смог. Под конец уставший мозг отключился и Улан погрузился в тяжелый беспокойный сон. И снилось ему нечто похожее на Куликово поле. Вот только русских полков на нем не было видно: и с одной, и со второй стороны стояла лишь ордынская конница. Пропели трубы, забили барабаны и, повинуясь им, две лавы, отчаянно визжа нечто удалое, ринулись в бой. Но чем закончилось сражение, он не узнал, не вовремя проснувшись и до самого рассвета ходил по палубе ладьи, о чем-то напряженно размышляя…