Узнав, что судьи мешкают с вынесением приговора, московский князь увидел в этом свое спасение. Если бы они хотели признать правым его соперника, им бы хватило одного часа: бывшие лже-свидетели раскаялись, а стало быть, про утайку даней можно забыть, против ханского посла Михаил, по словам Кавгадыя, тоже не бился, и в смерти жены Юрия не повинен.

Ну а коль молчат и якобы думают, решают, значит…

И он ринулся на базар, к купцам. Бросился к одному, другому, третьему – все дружно разводили руками. Однако сыскался один, прибывший накануне вечером из Бухары и о предупреждении слыхом не слыхивавший. И когда Юрий, не моргнув глазом, согласился на годовую резу, равную долгу, купец охотно выложил полтысячи гривен серебром.

Не доверяя Кавгадыю, московский князь сам отправился к беглербегу. Тот долго взирал на него глазами навыкате, но продолжал угрюмо молчать. Лишь когда Юрий трясущимися руками рязвязал узлы на стягивающей мешок веревке и вывалил на кошму содержимое – триста гривен, глаза его на миг жадно блеснули и он ехидно поинтересовался:

– То подарок мне, или ты предлагаешь поступиться правдой, кою мы выслушали от многих русичей не далее как вчера.

Юрий поначалу принялся оправдываться, что тверской князь за время перерыва сумел всех обойти, улестить, купить, но беглербег оказался настойчив и вновь задал свой вопрос. Стало ясно, что главный полководец Узбека не желает быть обязанным ему и в то же время хочет заполучить серебро. Пришлось отвечать, что подарок.

– Хорошо, – надменно кивнул беглербег. – Тогда и я тебе подарю ответный.

Повинуясь властному взмаху руки слуга куда-то метнулся и обратно появился с халатом в руках. Был он новым, но в этом заключалось единственное его достоинство, поскольку выглядел он… Не раз бывавший на базаре Юрий оценил бы его от силы в полгривны, но это предел.

Однако князь не сдавался – жизнь-то у него одна, и сейчас она висела на волоске. Поэтому он направился к кади. Не добившись ничего определенного и у него, он поначалу вернулся в свой шатер, решив: будь что будет, но тут в его голове неожиданно зародилась свежая мысль. Спустя минуту он мчал на своей рыжей кобылице – под цвет его волос, иного окраса не признавал – к третьему из судей. Хранитель печати Ураз-бек – аскет и ярый ненавистник христиан – молился, и князя не пустили в его юрту. Каково же было удивление окончившего молитву и вышедшего из шатра Ураз-бека, когда он увидел небывалую картину: разутый Юрий, сидя на небольшом коврике, молитвенно сложил руки и что-то беззвучно шептал.

Завидя хранителя ханской печати князь поднялся и смущенно пояснил:

– Где Мекка – ведаю, а вот со словами у меня покамест худо.

– Князь не знает слов христианских молитв? – пренебрежительно фыркнул Ураз-бек.

– Их я ведаю, – поправил Юрий. – А вот басур… то есть мусульманские покамест плохо знаю.

– Зачем они тебе?

– Мыслю веру свою сменить, – ответил князь, проникновенно глядя на хранителя печати, и сухое сердце того смягчилось.

Нет, он не был глупцом, но сердце любого человека, а уж фанатика в особенности где-то в глубине ожидает чуда.

При этом Ураз-бек нехотя признавал про себя, что Михаил Ярославич в похожей ситуации никогда бы не уподобился московлянину. Да и сам хранитель печати ни за что на такое не пошел бы. Но признать за христианином ту же стойкость и крепость духа, что у себя самого, Ураз-бек не желал. Не могут глупцы, не признающие Аллаха, иметь какие-либо достоинства. И чем враг, а любой неверный всегда враг, крепче духом, тем беспощаднее надо с ним расправиться, но по возможности вначале его следует унизить, растоптать.

По поводу Михаила Ярославича у него уже было кое-какие мысли. К примеру, посоветовать Узбеку не убивать князя сразу, но вначале, изображая колебания и тем самым вселяя надежду на отмену ханского приговора, повозить за собой, причем для вящего унижения забитым в колодки.

Юрия топтать смысла не имело. Вон он какой. «Настоящий христианин, – скользнула по губам хранителя печати насмешливая улыбка. – Лживый, подлый, готовый ползать как червь подле ног истинного мусульманина».

– Хорошо, – снисходительно кивнул он. – Я попробую помочь тебе. Но при условии, что ты уедешь от великого хана Узбека уже в чалме.

Юрий колебался недолго. Такова уж была натура этого человека: главное сейчас, а остальное… Когда сроки подопрут, тогда и будем думать. И он решительно кивнул – лучше жить в чалме, нежели подыхать христианином. Вон и мудрый Соломон того же мнения, сказав, что живому псу лучше, нежели мертвому льву. Получается, само Святое писание подтверждает истинность его слов. Кроме того, в этом случае его конец наступит позже, чем гибель Михаила Ярославича, а посчитаться с ним он жаждал едва ли не сильнее, чем остаться великим Владимирским князем.

Своего торжества, возвращаясь обратно к себе, московский князь скрыть не пытался. И те из тверичей, кто был не в шатре и не ушел на базар, увидев проезжавшего мимо и донельзя довольного Юрия, как по команде замерли, глядя на него.

– Видал?! – не крикнул – прорычал мгновенно все понявший Кирилла Силыч, в бессильной ярости втыкая сабельку в землю. Стоящий неподалеку Сангре, тоже с сабелькой в руке – учился у боярина – молча воткнул свою рядом и, повернувшись к своему учителю, спросил:

– Не понял? А шо случилось?

– А ты на его рожу глянь. Эва! Ажно светится от счастья. Значит, уверен, что его верх возьмет!

Сангре добросовестно уставился на московского князя. Тот в ответ окатил обоих более чем красноречивым взглядом, в котором нескрываемая ненависть мирно уживалась с откровенным торжеством и уверенностью в грядущей победе. А еще обещанием посчитаться за все оскорбления. Но последнее, скорее всего, адресовалось индивидуально одному Петру.

– Мда-а, – задумчиво протянул Сангре. – Кажись и в самом деле клиент уезжает, гипс снимают. Но как же так? На суде вроде бы всё за нас было.

– Кроме самих судей, – веско добавил Кирилла Силыч.

Однако столь чудовищная несправедливость не укладывалась в голове Петра и он поначалу не поверил боярину. Ладно двадцать первый век, где она сплошь и рядом: даже если где-то тайфун, цунами или землетрясение, все с ходу начинают винить Россию и злобного Путина. Но здесь-то четырнадцатый. Да и они сами находятся не в прогнившей Пендосии, не в лживом Евросоюзе со всем его лицемерием и двойными стандартами, но в Азии. Или она тут такая же ублюдочная?

Недоверие Петра пророческому боярскому предсказанию продлилось недолго. Сразу после полудня прискакал переполошенный Кавгадый и с ходу принялся оправдываться. Мол, им было сделал все, что велено, а про судей он предупреждал загодя, с самого начала. И вообще всему виной Ураз-бек, сумевший убедить остальных двоих дослушать московского князя, не успевшего высказать все обвинения полностью.

На следующий день собралось последнее заседание суда. Говорил на нем практически один Юрий и как говорил – заливался соловьем. Кто его подучил – доподлинно неизвестно, но теперь его обвинения были построены куда хитрее. И ложь его, как моментально отметил Сангре, опровергнуть документально было попросту невозможно. Ну не брал Михаил Ярославич расписок с тверских сельских старост и со своих городов, не говоря уж про торжища. Заодно Юрий напомнил и про Романца, успевшего до своей смерти обвинить Михаила Ярославича в том, что по княжескому приказу занижал подлинные доходы с мытного двора. А первое из обвинений так и гласило: «Утайка даней со своей земли».

И второе, следом: умышлял ратиться супротив хана Узбека, для чего вступил в тайный сговор с Гедимином. И как ты докажешь, что не было умысла?

Третье из обвинений того же рода: «Был готов биться против посла великого хана». Его тоже крыть нечем – и впрямь был готов, если б тот налетел.

Да и последнее, про Агафью, тоже хитро закручено. «Не сумел сберечь» – во как! И вновь, учитывая ее смерть, не больно-то поспоришь. И впрямь, коли померла, значит, не сумел. А уж в человеческих ли силах было суметь – не суть важно.

– Мыслю, с приговором тянуть не станут, на днях огласят, – буркнул Кирилла Силыч, входя в шатер к Петру и устало плюхаясь на войлок. – Слышь-ко, Михалыч, это чего ж деется, а? – жалобно спросил он.

– Я же просил его, – не слушая причитаний Кириллы Силыча, бормотал Сангре. – Как человека просил кислород перекрыть.

– Ты о чем? – насторожился боярин.

Петр честно пояснил, поскольку таиться не считал нужным – чего уж теперь, когда все прахом. Правда, имен не называл, заменяя их нецензурными прозвищами. И вообще матерился он, вопреки своему обыкновению, долго и старательно, стремясь хоть так отвести душу.

Боярин наконец догадался, что имеет ввиду Сангре и, как человек многоопытный, поправил его.

– Не о том ты ныне. Уж не ведаю, что он судьям посулил, но дело не токмо в гривнах. Иное чего-то обещал, поверь, – и тут же, взревев от бессильной ярости, вскочил и ринулся к нему. – Слышишь, Михалыч, ить ежели чего не сотворить, на днях все кончено будет! Узбек супротив своих нипочем не пойдет и отменять ничего не станет. Я, ты сам ведаешь, сказывать долго не умею, а сабелькой тут не поможешь. Стало быть, на тебя вся надежа.

– А я тебе что, колдун?! – зло огрызнулся Сангре.

– Да мне хучь кто, лишь бы чудо свершил, – он схватил его за грудки. – Ежели ты не подсобишь, никто иной не возможет. Сотвори что-нибудь эдакое!

Петр с трудом высвободившись из его медвежьих лап и мягко произнес:

– Отцепись, я вдохновение ловлю.

– Какое, к чертовой бабушке, вдохновение?! – взревел боярин. – Делать, говорю, надо чего-то! – проорал он в самое ухо Петру. Тот поморщился и посоветовал:

– Ты, Силыч, зря не напрягайся, вредно. Говорят, от этого даже геморрой появляется.

– А это чего?

– Штука такая, не очень приятная. Но о ней тебе лучше великих укров поспрашивать. Говорят, когда они Черное море рыли, у них от непосильных трудов каждый второй ею захворал. Прямо эпидемия пошла.

– Ты чего мелешь?! – возмутился боярин. – Нешто море возможно вырыть?! Али у тебя от горя того, – постучал он себе по голове. Жест был не совсем из двадцать первого века, но весьма понятен. Впрочем, Сангре не обиделся.

– Ну откуда тебе неучу такое знать. Вот поучился бы в их школах, да их мудрых академиков послушал, тогда….

– Ну, пущай рыли! – досадливо отмахнулся Кирилла Силыч. – Правда, я отродясь ни про каких укров не слыхивал, но пущай, хоть акиян цельный вырыли. Не о том ныне думать надо, Михалыч, а как князя из беды выручать. Слышишь?!

Сангре поморщился. Глас боярина и без того был не тих, а сейчас, из-за жуткого волнения, и вовсе напоминал Иерихонскую трубу.

– А делу воплями, чтоб ты знал, одни придурки из кривоколенного сектора стремятся помочь, – поучительно заметил он. – И, кстати, получается это у них весьма хреново. Посему угомонись и не отсвечивай, пока я в раздумьях пребываю. Хотя… – Он задумчиво покосился на Кириллу Силыча. – Чудо, говоришь, требуется. А давай-ка проясним, согласна ли судьба на чудо.

Пошарив в кармане, Сангре извлек заветную карточную колоду. Протянув ее боярину, он велел вытащить любую. Тот недоуменно уставился на нее, но затем его осенило.

– Никак ворожба, – и он вопросительно уставился на Петра.

– Почти, – буркнул Сангре, поторопив, – ты тащи, тащи, – и прокомментировал, глядя на перевернутую трефовую семерку. – Не ахти, хотя в целом скорее загадочно, чем плохо. Давай-ка еще разок. Для прояснения.

Покрывшись испариной, Кирилла Силыч с видимой неохотой протянул руку к колоде. Пальцы его слегка подрагивали. Достав трефового туза он жалобно уставился на Петра, но тот расцвел в улыбке и боярин облегченно выдохнул:

– Никак то, что нужно?

– Еще бы! – весело хлопнул его по плечу Сангре. – Он и сам по себе идеального компаньона сулит, а в совокупности с первой картой вообще выигрыш дела предсказывает. Значит, есть смысл рискнуть, – он задумчиво посмотрел на боярина и осведомился:

– Помнится, ты мне помощь предлагал. Тогда раздобудь кошель, красивый и небольшой. И кликни, чтоб Вовку-Лапушника с Яцко позвали.

Тот, быстро развернувшись, метнулся выполнять. Меж тем Сангре, достав из сундука шкатулку, принялся безжалостно вскрывать заклеенную прорезь, пробираясь к спрятанным новым монетам. Клей был качественный, пришлось ломать. Демонстрировать деньги вошедшему боярину он не стал, попросту высыпал их в протянутый кошель и, сунув его себе в карман, сообщил:

– Пойду с горя араки паленой хлебну.

Через полчаса он уже был на базаре и, проходя мимо нужного лотка, выразительно шевельнул бровью, после чего направился к известной ему юрте. Там царил тот же полумрак, хотя тюков поубавилось – не иначе, успели распродать.

– Благородный идальго сызнова у меня в гостях, – раздался за спиной знакомый голос.

– Одного боялся, – честно сознался Петр, от избытка чувств обнимая еврея, – что ты уже укатил.

– С радостью, но как бы я оставил свой товар, который, как ты видишь, у бедного несчастного жида совсем никто не хочет покупать.

Усилием воли Сангре взял себя в руки и даже принял от невесть откуда вынырнувшего Изи пиалу с кумысом. На сей раз напиток оказался выше всяких похвал – белый как снег и ароматный, как настой степных трав.

– Твой мальчик учится прямо на глазах, – похвалил Петр, сделав несколько глотков.

– Судя по отсутствию пайцзы – ты тоже, – кивнул Шмуль. – Хотя должен заметить, тебе еще многое предстоит поправить, – и он с улыбкой посоветовал: – Когда волнуешься, никогда не бери в руки пиалу. Или уж во всяком случае выжди, пока руки не перестанут дрожать.

Сангре досадливо поморщился и пояснил:

– То не от волнения – от злости.

– Как я понимаю, твое приглашение в гости отменяется? – безмятежно осведомился еврей.

– Напротив, – усилием воли растянул свои губы в улыбке Петр. – Почтенный Шмуль бен Хаим, ты будешь самым желанным гостем в моем тереме. Но вначале…

– Мне опять предстоит что-то сделать, – продолжил еврей, иронично процитировав: – И снова за это страшное слово, за бесплатно.

– Ну отчего же, – Петр допил кумыс. – На сей раз я готов заплатить и хорошо заплатить. Вот смотри, – и он продемонстрировал Шмулю две новые серебряные монеты. Пока тот их внимательно осматривал, Сангре продолжал говорить: – За каждую из них, когда они окажутся с твоей помощью в руках Узбека, я готов выплатить тебе десяток иных, весом почти таких же, но… – и он извлек жменю золотых флоринов.

В палатке было пасмурно, но начищенные монеты даже в тусклом свете слабого солнца, с натугой проникающего вовнутрь, сверкали в ловких руках Шмуля, вертевших их так и эдак.

– Да настоящие, можешь не сомневаться, – заверил Петр. – Сдается, человек, у которого я отобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там. Это я цитирую Гоголя, жил некогда такой гарный парубок в Малороссии, – насмешливо улыбаясь, пояснил он, видя недоуменное лицо еврея. – И учти, что серебряных монет на самом деле не две, а десяток. Получается, твой гешефт составит сотню золотых при пустяковой, в общем-то, работе.

– Благородный идальго хорошо учится, – заметил Шмуль, со вздохом сожаления возвращая флорины Петру. – Во всяком случае за те дни, что мы с ним не виделись, он постиг кое-какие премудрости в тяжких торговых делах. Но ему предстоит освоить еще немало. Эта, – поднял он вверх оставшуюся в его руках серебряную «сороку», – стоит чуточку больше.

– Сколько?

– Судя по тому, как великий хан угодливо кланяется князю Юрию, а тот с крестом в руке протыкает змея с полумесяцем, она стоит примерно трех голов: моей, Менделя и Изи. А я свою оцениваю немного дороже двух серебряных марок, – и он мягко предложил: – Попробуй начать торг сначала.

– Ой, ну до чего ж вы пугливый и робкий народ! – возмутился Петр. – Головы ты не лишишься. Скорее напротив: получишь от Узбека награду. Да и не нужно тебе ломиться напрямую к нему. Надо всего ничего: найти некоего злобного хитрого темника и вручить их ему, а уж далее он сам.

– После тринадцати веков пламенной и жгучей христианской любви любой храбрец станет пугливым, – огрызнулся Шмуль. – Лучше ответь, злобный хитрый темник не…

– Я предупрежу его. Разумеется, речи именно о тебе вообще не будет – исключительно о серебре. Мол, донесся до меня некий слух, так чтоб он не удивлялся, если кто-то из купцов явится к нему и покажет странную диковину.

– И где я, по-твоему, их взял?

– Об этом позже, когда мы договоримся о цене.

Шмуль с задумчивым видом вновь принялся вертеть в руке монету. Затем положил обратно на ладонь Сангре и потребовал:

– Вначале ты расскажешь мне, где я их взял.

Петр чуть помедлил, но чуя непреклонность Шмуля, со вздохом приступил:

– Значит так. Этим летом ты торговал в Москве и как-то раз…

Рассказ длился долго, поскольку Шмуль неоднократно перебивал своего собеседника наводящими вопросами. Где именно находился его лоток? Кто соседи? Как выглядела женщина, платившая ему за благовония – лицо, одежда, особые приметы? Когда конкретно произошла покупка? День? Час?

Наконец, вытянув из Петра максимум подробностей, еврей нехотя произнес:

– Предположим, я действительно торговал в Москве этим летом разными благовониями и продал одной глупенькой болтушке розовую воду, за которую она расплатилась со старым жидом этим серебром. То, что она покупала не у одного меня, и впрямь облегчает дело. Но это все равно очень опасно… Полагаю… тысяча серебряных гривен не будет слишком высокой ценой.

Сангре с трудом удержался от облегченного вздоха. Тысячи гривен у него не было, даже половины не имелось, но ведь главное – принципиальное согласие – он получил, а теперь можно и поторговаться.

Как ни странно, но на сей раз Шмуль наотрез отказался снижать цену, невозмутимо взирая на выходящего из себя Петра, успевшего мысленно пару раз помянуть недобрым словом карты бабы Фаи. Какой к черту идеальный компаньон?! Сквалыга! Гобсек! Шейлок!

– Ну хорошо, – наконец смягчился еврей. – Святой, благословен он, заповедовал помогать людям. А потому, раз у тебя нет такого количества, мы можем заменить серебро кое-чем иным.

Как оказалось, на самом деле ему требовалось право беспошлинной торговли. Причем на несусветный срок – аж на двадцать лет. И более того – десять ладей и две сотни дружинников на время ежегодной поездки в сторону Большого камня для покупки мехов. Разумеется, бесплатно. Их прокорм во время пути еврей «щедро» брал на себя.

Прикинув, что на такое князь никогда не пойдет, Петр приступил к торгу. Правда, на сей раз Шмуль понемногу поддавался яростным атакам Сангре. В конечном счете Петру удалось добиться изрядных уступок. Особенно в сроках – четыре года вместо двадцати. Впрочем, и в остальном он изрядно скинул – шесть ладей и сотня дружинников.

Добившись этого, Сангре устало вздохнул и заявил, что гешефт всегда надо делить в равных паях между участниками концессии, иначе они могут стать некоему жадному поцу комом в горле и колом в заднице.

– Шмуль, золотко, и оно тебе надо – такой осиновый запор? – с легкой угрозой в голосе поинтересовался Петр. – А если нет, тогда давай порубим все напополам – тебе и мне – а в договор с князем включим лишь твою долю, идет?

Еврей призадумался, усомнившись, соглашаться ли.

– Учти, из-за собственной жадности ты таки можешь оказаться вообще без ничего, поскольку кто ведает: возможно именно сейчас к хану со всех ног спешит благочестивый купец-мусульманин, действительно получивший эти «сороки» в Москве и предельно возмущенный такой наглостью князя уруситов, – поторопил его Сангре.

Шмуль скорбно вздохнул и многозначительно покосился на флорины в руках Петра.

– Ладно, так и быть, – кивнул Сангре, посулив: – Помимо уговора получишь от меня впридачу прямо сейчас, как я и посулил вначале, два десятка золотых.

– И…, – протянул Шмуль.

– И еще восемьдесят вместе с оставшимися «сороками».

Торговец удовлетворенно кивнул, однако сразу напомнил:

– Но это твое слово, а мне на сей раз касаемо льгот на беспошлинную торговлю и вывоз мехов, нужно княжье.

– Михаилу Ярославичу показываться у тебя нельзя, – задумчиво произнес Петр. – Ну что ж, пусть твой бездельник Изя крутит в сундуке дырки…

…Спустя пару часов к княжескому шатру доставили два сундука, сопровождаемые Менделем. Несколько минут тот, не таясь, торговался с Петром, поочередно извлекая из одного из них рулоны сукна, проворно раскатывая и демонстрируя их. При этом он во всеуслышанье расхваливал их качество и дешевизну. Наконец они ударили по рукам и Сангре распорядился занести принесенное в княжеский шатер.

Князь скептически оглядел неловко вылезающего из второго сундука изрядно вспотевшего Шмуля и буркнул, повернувшись к Петру:

– Какая-то неказистая у нас последняя надежда. И ты хочешь сказать, что он и впрямь может изменить грядущий приговор?

– Не совсем, – поправил Петр. – Скорее, сделать нечто, дабы над его справедливостью призадумался Узбек. И поверь, княже, случись что, ему самому тоже головы не сносить, вот он ее и оценил столь дорого.

– А не продаст тебя сей жид тому же Юрию?

– Нет, – отрезал Сангре.

– Ну а как он…

– Когда все получится, ты сам узнаешь, а сейчас надо просто подписать.

– Но ведь может выйти, что…

– Все может, – перебил Петр. – Я тебе могу поручиться лишь за одно – он свою работу сделает. А что выйдет – бог весть…

– А не жирно ему? – скривился князь, еще раз заглянув в договор. – Да еще за бог весть.

– Сказано апостолом Павлом: кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет.

Но договором остался недоволен не один князь. Увидев текст, Шмуль жалобно охнул. Сангре не зря все босоногое детство стажировался на одесском Привозе. И хотя он честно уполовинил в свитке договора каждую цифру – два года, три ладьи товара и полсотни дружинников, общий смысл получался совсем иной.

– Тут не половина – в восемь раз меньше, – сделал робкое замечание еврей.

Петр вздохнул. Увы, его расчет, что Шмуль вникнет в суть чуть позже, не оправдался. Оставалось… Он повернулся к отошедшему Михаилу Ярославичу и подмигнул ему. Тот, припомнив предварительную инструкцию Сангре, не подвел, сделав все в точности: и брови нахмурил, и крякнул угрожающе.

– Гневается, – шепотом прокомментировал Петр. – Еще чуть, и вообще озлится не на шутку. Тогда всем достанется.

– Как достанется? – опешил Шмуль.

– Сабелькой, – невозмутимо пояснил Петр. – Глянь, руку уже на эфес положил. Еще чуть и вытащит клинок, а уж тогда…, – и равнодушным тоном поинтересовался. – Ты бегаешь быстро? Я к чему спросил: из лука он в спину обычно не стреляет.

– А как же уговор?

– Когда подписан – он для него свят, но пока подпись не поставлена…

– Ты очень хорошо учишься торговому делу, – кисло прокомментировал Шмуль, тем не менее торопливо хватаясь за перо. – Одна беда – слишком быстро.

– Не я такой – жизнь такая, – философски заметил Сангре, напоминая: – Ты не забыл, что с тебя две кошерные курицы?

…Прогноз Кириллы Силыча не сбылся – пришлось ждать еще несколько дней. Наконец тяжущихся вновь собрали в той самой юрте, где проходил суд. Изменение было одно – на сей раз там присутствовал Узбек. Разумеется, его трон по такому случаю тоже занесли туда. Рассевшиеся у его подножия судьи выглядели еще важнее, хотя казалось бы дальше некуда.

Некоторое время сидели молча, дожидаясь ханского слова, но тот молчал, с любопытством оглядывая собравшихся. Взгляд его темных глаз ни на ком долго не задерживался.

– И что же надумали? – наконец-то негромко поинтересовался он у судей.

У раз-бек степенно поднялся и принялся зачитывать приговор. В нем было несколько пунктов, обвиняющих Михаила Ярославича: «Цесаревы дани со своей земли не все дал еси, с Гедимином в сговор вступить умышлял еси, противу посла биться готов был еси, княгиню великого князя Юрья не смог уберечь еси».

И как финальный итог, прозвучало: «За великие неправды тверского князя великий хан дарует тебе обидчика головой, князь Юрий».

Это был конец. Сангре с усилием проглотил слюну, ничего не понимая. Ведь Кавгадый клялся и божился, что занес к хану монеты, а после того Узбек долго беседовал со Шмулем, после чего, щедро наградив его, отпустил. А где результат? Неужто хану наплевать даже на почти неприкрытое оскорбление со стороны московского князя?

Меж тем Узбек поднялся со своего трона и, приняв у Ураз-бека почтительно врученный ему свиток, свернутый в трубочку, направился к русским князьям. Был хан достаточно высок, почти с Михаила Ярославича, на которого он уставился, насмешливо кривя губы. Тот молчал. Так и не проронив ни слова, Узбек повернулся и шагнул к Юрию.

– Что мыслишь делать со своим обидчиком? – произнес он.

Московский князь неопределенно пожал плечами.

– Почему молчишь?

– Дак как обычно, – неловко произнес он.

– Что значит как обычно? – настойчиво переспросил Узбек.

– Уж больно тяжкие обиды, великий хан, – сбивчиво принялся пояснять тот.

– Какие?

– Сказано ж в приговоре, – пожал плечами Юрий.

– Я слышал, – кивнул Узбек. – А теперь назови хоть одну, кою нанесли тебе самому.

– Дак это… На посла напасть готов был.

– Кавгадый считался моим послом до тех пор, пока тебя не посадили на великий стол. После того он остался лишь моим темником. Моим, а не твоим. К тому же Михаил Ярославич на него не нападал, а что до умысла, то я не уверен, был ли он.

– А еще он дани утаивал со своих земель.

– Это кому обида?

– Тебе, великий хан. Но он с Гедимином тайно сговаривался и даже сына за его дочь просватал.

– Не все, кто выдает своих детей друг за друга, вступают меж собой в тайный сговор. Так?

– Так, великий хан, – подтвердил Юрий, лицо которого было покрыто потом, ибо он не понимал, что творится. – Но он женку мою уморил, то есть не сумел сберечь, – торопливо поправился московский князь.

Деланная невозмутимость слетела с ханского лица. Оно исказилось от злости и он прошипел:

– А ты мою сестру сберег?! Ты почто ее с собой на поле бранное взял?! Похвалиться умыслил?! А чем?! Коль не можешь воевать, нечего и браться! – Но он быстро взял себя в руки и более спокойно продолжил. – Стало быть, из всех вин осталась смерть жены. И что ты хочешь сделать со своим обидчиком?

– Отмстить ему за свои и за твои обиды, великий хан, – нашелся Юрий.

– За свои я сам его накажу, – отрезал Узбек. – Последний раз спрашиваю, как ты хочешь с ним поступить?

Юрий неловко кашлянул в кулак. Что-то явно шло не так, и откровенно говорить «убью» он поостерегся. Вместо того ответил уклончиво:

– С собой в Москву заберу.

– А там?

Деваться было некуда и князь сознался, хотя и не полностью.

– Поначалу в темницу посажу, а далее думать стану, чего с ним учинить.

Узбек согласно кивнул.

– Пусть так и будет, – и он, повернувшись к Михаилу Ярославичу, приказал: – Забирай его в Тверь, князь. Отдаю головой. – А руки хана в это время судорожно рвали свиток с приговором.

Михаил Ярославич застыл, оцепенев и не понимая, что происходит. В это время к Узбеку лисьим шагом не подошел – проскользнул Кавгадый и протянул хану небольшой красный мешочек, похожий на кошель. Приняв мешочек из рук темника, Узбек неторопливо взвесил его в руке, перехватил за дно и с силой хлестанул им по лицу Юрия. Тот инстинктивно отпрянул. От удара из открытого кошеля посыпались небольшие блестящие монеты.

– Ты за недогляд над женой, которую сам же проворонил, хотел своего соперника в темнице держать, как твой батюшка некогда рязанского князя Константина! – шипел он, продолжая хлестать по лицу Юрия мешочком. – А после зарезать, как ты с тем же пленным князем поступил! Тогда какой же мне спрос с тебя самого учинить?! С данника подлого, осмелившегося такое у себя в Москве чеканить?! – с каждым последующим словом взвинчивал сам себя Узбек.

Последнюю фразу он, не выдержав, провизжал, от злости перейдя на фальцет.

Юрий Данилович стоял растерянный и ничего не понимающий.

– Что чеканить, пресветлый хан?! – взмолился он.

Узбек хотел было что-то сказать, но слегка пришел в себя и, очевидно не желая срамиться своим визгом, вновь повернулся к Михаилу Ярославичу.

– Эх ты, – насмешливо улыбнулся он. – Упустил свое счастье. Я тебе его головой выдал, а ты как столб застыл. Стало быть, не пожелал рук марать о врага своего. Коль так, я твоего обидчика себе забираю. Тебе же, – он чуть помедлил, – великий князь, прощаются вины предо мной. А ярлык на великое Владимирское княжение завтра получишь. Ступай…

Что произошло с Юрием дальше, никто из тверичей не видел, поскольку проворно подскочившие к ним ханские слуги принялись достаточно настойчиво подталкивать их к выходу.

– Ничего не понимаю! – высказал на обратном пути общее мнение Кирилла Силыч.

– Главное, сами живыми ушли, – негромко произнес княжеский казначей Викула Гюрятыч.

– И все прегрешения нашему князю простили, – добавил, перекрестившись, изложник княжеского слова Онтип Лукинич. – А уж чего там господь князю Юрию уготовил, не нашего ума дело.

– Чего и… за что, – подытожил Онисим Федотыч.

Сам князь помалкивал. За всю дорогу он не проронил ни единого слова. Но когда Сангре вошел к себе в шатер, Михаил Ярославич шагнул следом и едва задвинул за собой полог, спросил:

– Ты потрудился?

– Да что ты, княже. То наша последняя надежда сработала, – поправил Петр, а в следующую секунду вновь охнул, начиная догадываться, какая именно смерть ждет его в Орде.

Да от переломанных крепкими княжескими объятьями ребер.