Надо сказать, что метраж светлицы, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре. Что же касается мебели, то там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала из себя широкая лавка, стоящая у стены, перпендикулярной к окну. Были там еще деревянный стол, парочка стульев да две лавки вдоль стен. То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.

Девицу слуги усадили на лавку, которая стояла поближе к кровати. Очевидно, кто-то из холопов предположил, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить оную проказницу прямиком в постель. Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно намекали на нечистую силу взлохмаченные донельзя черные волосы. Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами глазах, больших, зеленых и глядящих на князя и его слуг с яростью и ненавистью.

Первым делом Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там. Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

— Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

— Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, — потом почесал в затылке, мучительно припоминая, из какого металла они изготавливались, но так ничего и не вспомнив, добавил на всякий случай: — Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было угрожающим, промелькнула хотя бы мимолетная тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения — Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице вниз, — в светлицу заглянул Епифашка и заявил, как о само собой разумеющемся:

— Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет. Но уже зная к этому времени, что его стремянной и юмор, тем паче ирония, — это понятия противоположные, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры. Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

— Не трогай меня, княже, — предупредила она. — Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу — ни одна шепталка не заговорит. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался. Девчонка от неожиданности опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

— Ты есть хочешь? — неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело похлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

— Хочу.

— Епифан, — громко позвал он и, как только тот высунул голову в дверь, сделал небольшой продуктовый заказ. Время было позднее, но скромный княжий запрос стремянной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью. Уже через минуту на столе лежала круглая коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы и несколько огурцов, к которым прилагалась крупная сероватая соль. Заметив его сожалеющий взгляд, Костя тут же понял, что все это Епифан приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

— Твое?

Тот скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться. Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника, каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности. Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие, желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

— Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

— Я же покормить тебя хотел всего-навсего, — пояснил он и добавил: — А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ж и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

— А плата какая за свободу будет? — презрительно прищурив глаза, осведомилась она.

— Да никакой, — пожал он плечами. — Мне от тебя ничего не надо. А потом, у тебя и нет ничего.

— Ну, кое-что есть, — протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

— А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, — пообещал он ей, вставая и доставая из ножен кинжал.

— Это коли ты лапать меня не полезешь, — уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без той ненависти, которая была первоначально так заметна.

— Заметано, — кивнул он головой, но, видя, как она недоуменно посмотрела, Костя тут же поправился: — Согласен, говорю.

— Тогда даю слово.

— А клятву?.. — осведомился он.

— Чем же мне поклясться?

— Самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

— Клянусь, — очень уж охотно согласилась она, и Костя почувствовал какой-то подвох с ее стороны, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и тут же отошел к двери.

— Опасаешься, — усмехнулась она насмешливо и, тут же надув губы, обиженно добавила: — Неужто боишься, что я клятвы не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету. Как же я сама ее на погост сведу?

— Осторожничаю, — поправил Костя и тут же добавил: — Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и хотя оно было крохотным, Костя тут же заволновался.

— Эй, эй! Ты тут не вздумай, — решил он ее предупредить на всякий случай.

— А чего я? — она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

— Сама знаешь чего, дуреха! — сердито буркнул он. — Тут высоко. Второй этаж, балда.

— Чего-чего?!

На этот раз она удивилась по-настоящему, а Костя тут же поправился, мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел:

— Высоко, говорю. Упадешь, так ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

— Они меня любят, — упрямо возразила девчонка.

— Так это когда они знакомые.

— Нет, — настаивала она. — Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

— Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

— А я как кошка, — не сдавалась маленькая бестия.

— А ну сядь и ешь! — рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на стул, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно рвала зубами краюху хлеба.

— Вот так-то оно лучше, — примирительно заметил он, слегка успокоившись. Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, он ехидно заявил: — А ты чего это кутаешься-то? Ты не бойся. Тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.

— Чего надо, то и хороню, — огрызнулась она обиженно и печально добавила: — Видишь, как холопы твои мне всю одежду на грудях продрали?! А еще и лапали.

— Ну, это ты сочиняешь, — продолжал он тем же насмешливым тоном. — Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.

От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, которое было у нее во рту, завопила возмущенно:

— А вот же лапали. И здесь, и тут, — обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.

— Ты пальцами-то не тычь. — Костя едва сдерживался, чтобы не засмеяться. И в самом деле, было над чем. Это ж надо, какая ситуация. Потенциальный насильник вовсю критикует свою жертву, а та с подобным раскладом ни в какую не соглашается и вовсю расхваливает свои прелести. Парадокс, да и только.

— Твои пупырышки, — он на секунду задумался, поскольку зеленки здесь еще не знали и надо было спешно придумать ей средневековый заменитель, — медом смазывать надо.

— Это еще зачем? — удивленно уставилась она на него.

— А чтобы опухоль спала и волдыри прошли, — пояснил он свою мысль.

— Да чего ты глупости говоришь?! — Она гневно распахнула останки своей то ли кофты, то ли платья, то ли ночной рубашки, и на Костю в упор глянули две небольшие острые девичьи грудки с темно-вишневыми капельками сосков на концах. — Гляди вот. Какие такие волдыри? Я каждый Божий день в росе купаюсь, родниковой водой умываюсь, я вся чистая.

И только потом до нее дошло, что она сделала, причем сама. Реакция девчонки была мгновенной. Она тут же испуганно запахнулась и так резко откинулась назад, что едва не полетела со стула. Видя же, что князь не поднимается с лавки и, вместо того чтобы жадно накинуться на нее, только весело хохочет, она стала понемногу успокаиваться, но тут наконец уразумела, какую часть ее тела Константин обозвал волдырями, и в него тут же полетел огурец.

— Хорошо, что промазала, — задумчиво сказал Костя, медленно поднимая его с пола, тщательно вытирая о многострадальные пролетарские штаны и с хрустом надкусывая.

— А то что? — с вызовом поинтересовалась она.

— А то задрал бы я на тебе юбчонку и всыпал бы по одному месту, да так, чтоб мало не показалось.

— Вот только попробуй, — уже тише и более примирительно проворчала она и, видя, что князь всерьез занялся огурцом и даже не пытается встать с места, тоже понемногу успокоилась и опять принялась за еду, однако спустя несколько минут вновь начала: — Ты хоть и князь, только у меня и зубы, и когти есть. Вот. — Для вящей убедительности она наглядно продемонстрировала ему весь боевой арсенал, широко растопырив пальцы и еще шире рот. На всякий случай она даже пару раз щелкнула зубами, на что Костя уважительно заметил:

— Острые.

— А то, — сразу повеселела она и снова принялась уплетать за обе щеки нехитрую снедь. Наконец стол опустел, и девчонка, сыто икнув, виновато ойкнула и смущенно закрыла ладошками рот.

Потом она встала со стула и чинно отвесила Константину степенный, солидно-уважительный поклон, чуть ли не коснувшись рукою пола.

— За угощенье благодарствую, княже, — посерьезнела она. От недавней недоверчивости к Константину не осталось и следа. Чувствовалось, что сейчас она больше удивилась бы, если бы он полез к ней с объятиями, чем тому, что он не собирался приставать.

— А как хоть зовут тебя, красна девица? — Костя тоже поднялся с лавки, не зная, как ответить на этот поклон.

— Зовут Марфуткой, а кличут… — начала было она опять, но тут же осеклась и виновато поправилась: — Доброгневой бабка Марфа нарекла.

— Это значит добрая во гневе, — перевел Костя и тут же раскритиковал: — Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.

Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:

— Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.

— Это как так? — подивился он.

— А очень даже просто, — пояснила она. — Какой же ты постоянный, когда нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее желая, а через день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должен вести, а ты вовсе и не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон да наутро отпустить обещался.

— Да, это верно, — согласился Костя. — Тут надо либо имя менять, либо характер.

— Вот-вот, — поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.

— Имя менять, — продолжал он размышлять вслух, — так это мороки много. Опять же не по-христиански такое дело. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется характер заменить, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.

— Это как же? — насторожилась Доброгнева.

— А очень просто, — начал он растолковывать свою мысль. — Я ведь с чего начал? Ссильничать тебя хотел. Так?

— Так, — подтвердила она, начиная понемногу пятиться от него.

— Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и… — Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло. Она вновь заняла привычное место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.

— Ты не балуй, — испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:

— Так что, подходящее у меня имечко, или как?

— Ой, подходящее, — замахала на него руками вконец замученная девчонка.

— То-то, — миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.

— А теперь ты чего?.. — недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.

— Так ночь на дворе, дурочка, — пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: — Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье, пока еще кое-где целое, располосуешь напрочь.

Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.

— Ты лучше не топчись без толку, — порекомендовал он ей. — Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.

— А мы отдельно спать будем? — настороженно глядя, уточнила она у него.

— А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.

— Вот еще, — фыркнула она.

— Ну, тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, — философски заметил Костя.

— Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка, — возмутилась она. — На какой бок легла, на таком и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом восемнадцать годков уже исполнилось.

— И не проси, и не мечтай, — отрезал он сурово. — И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.

— Это я-то прошусь? — ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. — Да я…

— Опять начинаешь, — строго заметил Костя, начиная угрожающе хмурить брови.

— Ой, молчу я, молчу, — тут же осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.

Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав с пару минут молча, она не выдержала:

— Княже, спишь ли?

— Да разве тут заснешь, — недовольно проворчал Костя.

— А спросить тебя можно остатний раз?

— За спрос куны берут.

— А у меня нет, — ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. — Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.

— Ну, если только в остатний, — предупредил он ее. — Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.

— А на кой я тебе понадобилась-то? — подала она робкий голос.

«Наверное, не спрашивала бы, если бы чудес не было и я в этой шкуре не оказался», — подумал Костя, а вслух ответил:

— Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.

— То-то ты накинулся сразу, — проворчала она.

— Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.

— А чего ж под юбку полез? — не отставала она и добавила лукаво: — Сам же говорил, что только собаки на кости бросаются.

В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.

Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он ему задал, был следующий:

— Княже, а где ведьма-то?

Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно. «Хоть бы попрощалась», — подумалось ему, но потом он ее понял. И впрямь вчера один, а сегодня — совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда? И пожаловаться некому. Он — князь, а она — внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников. Наверное, правильно сделала. Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Получится еще хуже. Приручил, прикормил, а потом на тебе. Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:

— Да отпустил я ее. Она со мной ночью сполна за все рассчиталась, вот я ее под утро на все четыре стороны и отправил. Ну, чего стоишь как вкопанный, давай кувшин — мыться буду. Поди, на охоту уже пора?

* * *

Оный Константин словеса рек сладко, душу имея гнусную. И о ту же пору изловиша служка княжий и убивец, прозвищем Гремислав, девицу пригожую, на коей свой алчный взор остановиша Константин князь, и достави оную в светлицу к ему, и учал нечестивец изгалятися над несчастной, потешая ненасытну похоть свою. Пред заутреней Гремислав же тайно бездыханно тело, обернувши в рогожу, вынес из терема и захорониша в лесе. Константине же рек братьям тако, де отпустиша ее вовсе, не карая, ибо тако и Христос заповедал. И зрели князья, како безбожник сей крест на себя кладе рукотворный, и дивились вельми сей лжи подлой, ибо, памятуя нрав буен Константинов, не усомнишася нисколько, что сей изверг деву оную умучил и живота лишил.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

* * *

Тако сей княже поступиша не по покону Ярославичей, но по милосердию и правде Христовой, ибо Иисус рек: «Не до семи, но до семижды семь грехов прощать должно врагам нашим», и девица оная, коя лишити князя живота могла, имея в руце силу помогутнее, прощена им бысть и на волю пущена вовсе без виры.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

* * *

Кажется, что именно тогда состоялось одно из последних злодеяний Константина, учиненное им в гостях в Переяславле-Рязанском у своих двоюродных братьев-князей, хотя и данный факт летописи трактуют очень разно. И о причинах злодейства, и о нем самом летописцы говорят туманно, к тому же весьма и весьма противореча друг другу. Столь сильное расхождение в описании событий позволяет задать, на первый взгляд, парадоксальный, но если вдуматься, то вполне естественный вопрос: «А была ли вообще оная девица?»

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.

О том, как на самом деле поступил с ней Константин, и говорить нечего, хотя в любом случае — даже смертоубийства — его поведение вполне оправданно. Ведь если судить по Владимирско-Пименовской летописи, то она ударила князя по голове, а это трактуется не иначе как покушение на убийство, согласно «Русской Правде». Впрочем, истина, по всей видимости, лежит, как и обычно, где-то посередине, просто суздальский летописец монах Филарет, относясь к Константину враждебно, усугубил наказание, которое она понесла, а Пимен владимирский по причине лояльного отношения к данному князю постарался вовсе обелить его.

Т.2. С.66. СПб., 1830