Очнулся он уже там, на дне, в полулежащем-полусидящем положении. Кто-то заботливый успел туго замотать ему рану, тянувшуюся чуть ли не вдоль всей правой ноги, и приложить на лоб что-то приятно остужающее. А потом он увидел ее, ту самую внучку ведьмы.

Глаза девчонки радостно вспыхнули, но она тут же опустила их и засуетилась, меняя ему на голове тряпку, и без того холодную, на совсем ледяную.

— А где все? — растерянно прошептал Костя, ожидая увидеть возле себя кого угодно, но только не ее.

— А кто все-то? — осведомилась она.

— Ну, князья, слуги там, холопы, смерды, — начал он было перечислять, но она прервала его:

— Будет с тебя и меня одной покудова. Да ты лежи, лежи. Тебе ни в коем разе вставать нельзя. Сил пока набирайся.

— Так ты совсем одна? — не унимался он.

— А с кем же мне еще тут быть? — ворчливо осведомилась она.

— А стреляли же? Кто стрелу-то пустил? — ничего не понимал Костя.

— Я и пустила, — буркнула она. — А ты думал, я только скотину могу наговорами портить да на метле летать? А я эвон чего еще умею, — и, уже потише, задумчиво добавила: — Видишь, как бывает, князюшко. Искал ты меня, искал, а нашел — чуть от смертушки своей ушел.

— Очень надо тебя искать, — шепнул он тихо. Громко говорить Костя почему-то не мог, сил не хватало, но она расслышала и, возмущенно повернувшись к нему, напустилась с упреками:

— Ты соли, да не пересаливай. Или я вовсе дурочка? Знамо дело, решил найти и поймать, — и горько добавила: — А я уж той ночью и впрямь тебе поверила.

— Чего же сбежала тогда? — не удержался Костя.

— А так. — Она махнула рукой. — Думаю, вдруг проспится, а поутру опять лапать полезет. Кто вас, князей, разберет. А ты эвон, облаву, как на зверя лесного, устроил. Сам же сказал — отпущу поутру, вот я и ушла, только чуток пораньше, а ты…

— Мы на охоту ездили, — говорить было неимоверно трудно, но объяснить хотелось. — Медведь был здесь, шатун. Людей драл. Ну и поехали. А у меня лошадь понесла, вот я и попал сюда. А про тебя я сказал, что отпустил.

Она пристально посмотрела зелеными глазищами и удивленно, даже как-то радостно заметила:

— Ай и впрямь не врешь. Да ты лежи, лежи, отдыхай. — И захлопотала возле него с удвоенной энергией. Впрочем, явно пытаясь как-то сдержать свою радость, она тут же принялась упрекать его: — Ох и нежные вы телом, князья. Подумаешь, кожу на ноге слегка царапнуло, и сразу без сил свалился. У меня дед был, так его всего шатун изломал, а он сам кишки в брюхо засунул, подпоясался и бегом до избы. Вот это да.

— Так уж и бегом? — усомнился Костя.

— Ну не бегом, — чуточку поправилась она. — Ползком. Но дошел ведь. Так то живот, опять же кишки. А ты вон от одной царапины разлегся, — и тут же тревожно спросила: — Ты наверх-то поднимешься ли? А то ведь я тебя не допру, тяжелый ты, ужас. И так вся запарилась, пока из ручья вынимала.

Только теперь он понял, что так ласково журчит чуть ли не рядом с ухом. Оказывается, ручей. Он попробовал приподнять голову, и тут же перед глазами все поплыло. Сквозь наплывающую мутную пелену Костя успел расслышать только тревожный вскрик маленькой ведьмачки.

Без сознания второй раз он пробыл, правда, недолго и, очнувшись, вновь безропотно слушал её упреки в свой адрес. Потом она утихла и, глядя на него, коротко предупредила:

— Ты помирать не вздумай.

— Да что ты? От царапины-то, — прошептал Костя непослушными губами, но она, хмурясь, на этот раз не стала продолжать свое ворчанье, а, решительно тряхнув головой, заявила:

— Кровищи с тебя натекло, как с порося трехгодовалого. С того и боюсь. Ты как мыслишь, ищут ли тебя?

— Обязательно, — заверил он ее, уже не пытаясь поднять голову.

— Овраг неприметный, ведь они и мимо пройти могут, — усомнилась она и, придя к какому-то не очень приятному для себя выводу, безапелляционно заявила: — Тут тебе никак нельзя, больно место плохое, чую я. Стало быть, будем вместе наверх лезть.

— Может, ты одна?

— А тебя бросить? — Она горько усмехнулась и добавила: — Может, я и ведьмачка, а тоже своего Бога в душе имею. Ты мне, значит, добро, а я… — Она обиженно махнула рукой. — Не чаяла я, князь, что ты за таковскую меня считаешь.

— Да нет, — пояснил он свою мысль. — Одна ты просто быстрее вылезешь и кого-нибудь на помощь позовешь. Сама же говоришь, не справиться тебе со мной.

— Это верно, — кивнула она и, тяжело вздохнув, тряхнула копной нечесаных волос. — Ну, быть по-твоему. А я мигом обернусь. Сперва только меч тебе принесу, а то мало ли.

— А сама?..

— Меня, — она гордо выпрямилась, — ни одна тварь лесная тронуть не посмеет. Я заветные слова знаю.

— Мы с тобой одной крови, — проворчал Костя, вспоминая киплинговского Маугли.

— Чего? — нахмурилась она, не поняв.

— Так, вспомнилось что-то, — вяло усмехнулся он.

— Худо дело, — она покачала головой, — заговариваться начал.

— Ты за мечом хотела сходить, — напомнил ей Костя.

Она отошла куда-то в сторону, а он тем временем огляделся. Овраг был мрачен, и этот хмурый вид не оживляло даже веселое журчание ручья. Кругом черные, почти отвесные стены и жиденькие пучки пожухлой травы, робко тянувшиеся из них. Даже снега здесь почему-то почти не было. К тому же именно в этом месте овраг круто изгибался и резко уходил вправо. Константин оказался именно в узеньком, не более пяти-шести метров, сгибе.

Не прошло и минуты, как новое странное чувство охватило его. Это было похоже на прикосновение чего-то непонятного и в то же время пугающего. В этом мягком, еле уловимом касании присутствовала какая-то загадочная робость. Будто ощупывая его, неведомое существо как бы знакомилось с ним, неуверенное до конца — тот ли это человек, который ему нужен. А еще чувствовался холод, тяжелый и равнодушный, каким подчас веет из разверзнутой могильной пасти.

Как ни странно, но Константин ничего вокруг себя не видел. Ни единой живой души, ни одной мелкой или вовсе крошечной твари. Овраг был мертв изначально, но присутствие чего-то неведомого, страшного и пугающего ощущалось с каждым мгновением все сильнее и сильнее.

Затем эти прикосновения стали все более настойчивы. Ледяные щупальца, несущие смерть всему живому, постепенно передвигались все выше и выше, достигнув коленей, хотя Константин по-прежнему ничего не видел. Лишь какие-то сгустки черного тумана медленно кружились над его ногами, явственно сгущаясь с каждой секундой, будто наливаясь силой, щедро зачерпнутой из колодца жизни этого беспомощно лежащего человека. Впрочем, и вокруг все как-то неожиданно резко потемнело, и тут Константин понял, что попросту умирает.

Темнело не в овраге, а у него в глазах, правда, как-то неравномерно, поскольку чернее всего было именно возле его тела, что было несколько странным. Однако удивляться не приходилось, так как хватало и других достаточно красноречивых симптомов его угасания. Резко онемели ноги, которыми он не в силах был даже пошевелить, появилась внезапная слабость во всем теле, которое вдруг в одночасье стало безвольным, будто восковая кукла. Он вдруг осознал, что лежит в мертвой тишине и не слышит не только журчания ручья, но даже резко-пронзительного вороньего карканья. В довершение же к полноте картины, как яркий завершающий мазок, в дело вмешалось еще и обоняние. Резкий запах даже не трупа, а чего-то значительно более мерзкого, того, что никогда и не было живым, забивал ноздри, не давая даже дышать.

Ему вдруг жутко захотелось пожить еще хоть немного. Пресный однообразный день, в который превратилась его жизнь в последние годы, совсем недавно резко сменился яркой красочной карнавальной ночью, звенящей неведомыми мелодиями. А ведь он так и не успел еще насладиться ни буйством этих красок, ни этой загадочной музыкой, ни обилием новых интереснейших карнавальных масок, в которых щеголяли его новые знакомые. Он лишь коснулся всего этого, краешком, узенькой каемкой, да и то как-то случайно, еле уловимо, вскользь.

Еще месяц назад он ничуть бы не расстроился, если бы ему сказали, что срок его жизни исчерпан и всего через несколько дней он умрет. Так, появилось бы небольшое сожаление, что он не успел сделать нечто очень важное, о чем и сам толком никогда не знал, и все. А если бы к тому же его заверили, что смерть придет тихо и практически безболезненно укроет его своим мертвенно-бледным крылом, то ему и вовсе стало бы покойно. Значит, так на роду написано.

Теперь же он лихорадочно напрягал все жалкие остатки сил, дабы хоть на мгновение отсрочить приход великой владычицы мрака и тьмы, которая уже замахивалась, незримо торжествующая, своей косой. Туман все более сгущался, полностью окутывая его черным, непроницаемым мраком ночи. Щупальца-ледышки поначалу воздушно, легко, почти невесомо касаясь, а затем с силой стискивая, сжимая в своих стальных объятиях его тело, уже ощупывали низ живота, скользя по паху, но тут у Константина вдруг будто вынули из ушей невидимую затычку, и слух резанул нестерпимо тонкий девчоночий визг.

Он напряг зрение и вдруг, сквозь рассеивающиеся черные клубы тошнотворно воняющего дыма, яростно извивающегося своими щупальцами, увидел, хотя и смутно, будто сквозь некую полупрозрачную пелену, искаженное лицо Доброгневы. Она стремительно черпала из ручья обеими горстями воду и щедро выплескивала ее на Константина.

Странное дело, ледяная вода, попадая на одежду, пропитывая ее насквозь и соприкасаясь с телом, не вызывала чувства холода, а, скорее, напротив, чуть ли не обжигала кожу, возвращая чувствительность не только ей, но и всему телу. Ноги, бывшие всего несколько секунд назад чуждо-каменными, бесчувственными, будто уже отделенные опытной рукой старого хирурга, вновь стали принадлежать Константину.

Даже боль, которая вновь, подобно стремительному ручью, запульсировала в раненой ноге, лишь обрадовала его. Это был еще один верный симптом того, что жизнь, почти покинувшая его похолодевшее коченеющее тело, вдруг в самый последний миг передумала и вернулась, влившись бурным потоком в вены и артерии. И хотя Константин по-прежнему не имел сил, чтобы сделать хотя бы самое незначительное движение, зато он знал, что ему в этом никто не будет мешать, стягивая невидимыми упругими кольцами и удерживая в мертвенной неподвижности.

— Зачем он за тобой приходил?! — вдруг совсем рядом раздался голос низко склонившейся над ним ведьмачки.

В побелевшем до меловой чистоты лице Доброгневы застыл непередаваемый ужас перед только что увиденным. Такой ужас Константин видел лишь один раз в глазах маленькой тринадцатилетней девчонки, насмотревшейся американских страшилок, а после, на спор с подругой, ночью рвавшей цветы на кладбище. При свете полной луны та вдруг увидела пытающегося вылезти из свежевскопанной могилы грязного человека с зеленоватым лицом и мутными, ничего не соображающими от очередного недельного запоя глазами. Это был местный пьяница, подрядившийся за две бутылки самогона выкопать для умершего односельчанина последнее пристанище. Первые полбутылки он выпил перед работой, добросовестно выполнил дело, но холодный пронизывающий ветер так бесцеремонно обращался с его ветхим дырявым тряпьем, которое и одеждой-то язык не поворачивался назвать, что оставшиеся семьсот пятьдесят граммов он полез принимать на грудь в только что отрытое им убежище. После чего алкаш мирно заснул в своем бункере тихим пьяным сном, а ближе к ночи от холода пробудился. И все бы ничего, вот только девочка — дочь соседки — чуть не сошла с ума, увидев эту личину, мгновенно разукрашенную любящим такие шутки волчьим солнышком, как иногда называют наше ночное светило.

Тот случай произошел шесть лет назад. Ныне Константин, глядя в эти неестественно расширенные зрачки и чуть ли не кожей ощущая весь океан ужаса и панического страха, будто бы вновь очутился на старенькой террасе. Раскидистая старая яблоня чуть ли не влезала сквозь гостеприимно распахнутые окошки в дом, к встревоженным донельзя людям, толпившимся возле безостановочно кричащей девочки. Кричащей. В этом, пожалуй, было единственное отличие между ней и Доброгневой, которая еще не потеряла дара осмысленной речи.

— Почему за тобой? — повторяла она настойчиво и без остановки, будто в ответе на этот вопрос для нее крылось самое главное, то, что сам Константин давным-давно знал, но сказать ей об этом не хотел. Затем, словно выплеснув все силы, она вдруг как-то резко, неожиданно замолчала и, устало вздохнув, пожала плечами: — Не понимаю.

Потом, обернувшись к беспомощно лежащему князю и натолкнувшись на его растерянный вопрошающий взгляд, грустно усмехнулась и сказала:

— А ты, видать, и вовсе ничегошеньки не уразумел. То ж не смерть твоя приходила, княже. Ее бы я не узрела, да и отогнать ее, коль она столь близехонько к человеку подойдет, никому уже невмочь. Хоть ты семи пядей во лбу будешь.

— А что же это? — еле слышно, одними губами произнёс Константин, но ведьмачка уловила вопрос и брезгливо передернула плечами:

— Хуже. Намного хуже. У него нет имени. Знающие люди, которым ведомо многое из тайного, прозывают его Хладом, — после недолгой паузы она нехотя продолжила: — Чужой он на Земле. Может место свое ищет настоящее, может, просто зверствует по злобе лютой, только ненавидит он все, что здесь живет. От него нет спасенья. Правда, ежели вовремя поспеть да живой водой родниковой сбрызнуть — на время отгонишь. Да и то лишь в первый раз помогает. Тогда уйдет, — тут она заколебалась, но все-таки добавила: — А потом вдругорядь придет.

Помолчав с минуту, она вдруг повернулась к князю и, слабо улыбнувшись, уже более веселым тоном спросила:

— Чем же ты так хорош, княже, что он за тобой явился?

— А почему хорош? — с трудом шевеля еще не совсем послушными губами, поинтересовался Константин.

— Бабка сказывала, что Хлад только за лучшими из лучших охотится. И не за простыми людишками вроде нас, а такими, как ты, князьями да боярами. И уходят они в расцвете сил, а все хорошее, доброе, что им на роду написано было сотворить, вместе с душами их Хлад сжирает и ликует без меры. Тогда земля трясется, ветра по ней страшные несутся, а Перун молниями по нему хлещет, за своих детишек заступаясь, да все что-то не попадет никак. Потому и спросила я у тебя, княже, что невдомек мне глупой — за тобой он почему пришел?

Константин неопределенно поднял брови и в свою очередь поинтересовался:

— А что, спасенья от него никакого нет?

Доброгнева отрицательно покачала головой и, вспомнив что-то, медленно произнесла:

— Бабка сказывала, что глаз у него нет. Только чутье. Но не на запах, а на кровь. Вот потому-то он к тебе не глухой ночью явился, а средь бела дня. Вон сколько из твоей раны руды горячей вылилось. Учуял, проклятущий. Потому и можно его обмануть — другой кровью. Но тут главное, чтоб она родная была. Лучше всего брата или сестры. — И, отвечая на немой вопрос князя, сразу пояснила: — Ежели родителей, так она течет медленнее, а у детей того человека, напротив вовсе, шибче. Он это чует и не ошибается. В старину, сказывала бабка, был такой князь, прозвищем Мудрый, а имени его не ведаю я.

«Ярослав», — хотел было подсказать Константин, но не стал перебивать.

— У него, — продолжила ведьмачка, — брат был сильный да храбрый. Русью они вдвоем правили. По покону древнему, по правде, по совести. Людишек боярам в обиду не давали, от лихих степняков защищали крепко. Хлад за этим Мудрым впервой пришел, когда тот еще вовсе молодой был. Чудо спасло, только метка от встречи страшной осталась — охромел он. А потом вдругорядь. Возвернулся, значит. О ту пору князь этот с братом своим пировал. Вот тогда Хлад и ошибся малость, братца прихватив вместо князя, который еще долго прожил потом и много славных дел свершил. Вот так ему повезло. — И, чуть помедлив, добавила: — Но такое всего один раз и случилось.

А тем временем, пока они разговаривали, постепенно отходя от того кошмара, который приключился несколькими минутами ранее, объект их беседы стремительно уходил темными подземными коридорами далеко вглубь. Ему не надо было прогрызать землю или как-то рыхлить ее, чтобы продвигаться все дальше и дальше. Тварь просто расслабляла свое тело до такой степени, что оно становилось почти воздушным, подобно привидению. Можно сказать что она парила как птица, но только не над землей, а в самой ее толще.

Легкие укусы родниковой воды не могли причинить Хладу, как назвала его Доброгнева, какой-то существенный вред. Все равно что человек залез бы в кусты крапивы, которая хоть и жалит, но ведь не убивает. Другое дело, что это существенно отвлекло его от выполнения основной задачи — сожрать, поглотить, уничтожить. И он отступил. Временно. Совсем ненадолго. Отступил, чтобы впоследствии обязательно вернуться.

Если бы в воде не было примесей серебра, то эта влага и вовсе не сумела бы повредить ему. Однако так уж сложилось, что с полгода назад те же самые разбойники только-только пришли в эти места. Сделали они это не по своей воле — бежали от ратников князя Ингваря. А пока добирались, то один из них, с двумя ранами в ноге, поотстал от своих товарищей и, споткнувшись в очередной раз, выронил из прорехи рубахи холщовый мешочек, в котором хранил несколько гривен серебром. Пропажу он так и не заметил — не до того было. Придя же на место, он свалился в беспамятстве и скончался через пару дней, не приходя в сознание. А мешочек так и остался на дне, занесенный течением под одну из коряг. Было это совсем неподалеку от того места, где лежал Константин. Ветхая ткань давно прорвалась, и вода, омывая кусочки серебра, бежала себе дальше.

Хлад никогда не выбирал самостоятельно своих будущих жертв. На это приходил приказ от неведомого и незримого Хозяина. Только тогда начиналась охота за очередным жалким двуногим существом. Поначалу он не чуял его и выжидал лишь случая, когда на поверхности тела жертвы проступит хотя бы несколько пятнышек крови. У каждого из этих жалких двуногих она была разная, отличная от других, хотя сходство, и порою очень сильное, имелось.

Он никогда не знал, чем именно то или иное существо не угодило Хозяину, даже не задумывался над этим, как, собственно, и ни над чем иным. Действовала эта тварь всегда бездумно. Смысл жизни слугу Хаоса никогда не интересовал. Даже своей собственной. Его вообще ничего не интересовало. Он не знал, когда появился на земле, не испытывал ни малейшего желания общаться с себе подобными, которые так же, как и он сам, верно служили Хаосу. Добраться до них, невзирая на тысячекилометровые расстояния, для него не составило бы труда, но он никогда не делал такой попытки.

Мудрые и знающие люди называли его Хладом, но на самом деле у него даже и имени-то не было. Он просто жил и время от времени выполнял получаемый приказ. И даже тогда, когда он всасывал в себя очередную жертву, никаких эмоций, хотя бы отчасти, пусть очень отдаленно, но напоминающих человеческие, в нем не возникало. Разве что ненависть — огромная, всепоглощающая ненависть ко всему живому, но ее можно было не брать в расчет, поскольку она в нем была всегда. Более того, она присутствовала в нем изначально. Он был создан с нею, он ею жил…

Но а это чувство разительно отличалось от человеческого, поскольку ни один, даже самый закоренелый злодей, не испытывает ненависти просто так, он обязательно находит для нее какие-нибудь причины, пусть хотя бы просто для оправдания этого недостойного чувства. Да и сама ненависть у человека всегда конкретна, направлена на определенный объект. А самое главное, что при этом она всегда компенсируется — в большей или меньшей степени — любовью. Пусть к кому-то одному. Пусть даже только к себе.

Хлад же не любил никого и никогда. Даже себя. Зато ненавидел все окружающее, но не за что-то, а просто так, ибо являлся не просто слугой Хаоса, но его крохотной частичкой, маленьким сколком могучей, подвергающей все и вся разрушению, вселенской силы зла и безумия. Он воплощал в себе своего Хозяина, всю его бессмысленность, безнадежность и безумие. Никакой веры, ни единой мечты, ни малейших планов на будущее. Он не знал ни своего начала, ни своего грядущего конца. Как и сам Хаос, Хлад тоже существовал лишь для разрушения и уничтожения. Он нес хаос в себе и оставлял его за собой.

Только одно желание прочно держалось в нем, не исчезая ни на миг, — исполнять то, что велено Хаосом. Но и с этим он тоже родился. Именно для этого его и создал Хаос.

Лишь раз что-то тоненькое и неведомое доселе шевельнулось в его черном теле. Это было давно, очень давно. Там, на крохотном острове посреди бурной могучей реки, лежал человек. Подле него упала порубленная в жестокой сече дружина и валялось неисчислимое множество вражеских трупов. Все его соратники погибли, но человек вновь остался жить. Кровь, покрывавшая его одежду, была наполовину чужой, наполовину собственной. Шрамы сплошь и рядом украшали его тело, включая даже гладко выбритую голову. И вот когда человек уже начал надеяться, что спасся, спустя немного времени пришел Хлад. Человек все понял, но не испытал при этом ни страха, ни ужаса. Он был подлинным воином, умеющим побеждать и принимать поражения. Человек осознал, что перед ним враг, который сильнее его, и принял свою смерть как должное, хотя даже в своей последней, явно неравной схватке он не сдался, выплеснув из себя все оставшиеся силы. Убивая его, Хлад и испытал нечто доселе ему неведомое. Нет, он не колебался, исполняя приказ своего Хозяина, у него не появилось и мысли о том, чтобы не выполнить команду. Но это был достойный враг, заслуживающий уважения. Он не просил пощады и даже при таком явном неравенстве сил сопротивлялся до конца. Звали его Святославом.

Очень редко случалось, что на пути к цели у Хлада возникала хоть какая-то помеха, подобная той, что произошла только что, подле ручья. За все время такое случалось лишь дважды. И когда подобное все же происходило, то он равнодушно удалялся прочь, подобно большой черной птице, улетающей во тьму земной тверди. Затем выжидал. Ожидание было терпеливым, тянулось оно без малейших признаков беспокойства. Ни месяцы, ни годы роли не играли. Он умел ждать, твердо зная, что его добыча никуда не денется. Рано или поздно он все равно поглотит свою жертву, но на сей раз уже целиком, вместе с телом, прихватив его как бы в качестве небольшой компенсации за ожидание. Рано или поздно…

А уж чтобы и вторая атака на жертву была бесплодной — за все время такое случилось лишь однажды. Людишки уважительно звали того человека Ольг, неизменно добавляя к имени слово «Вещий». Он и впрямь мог чувствовать многое из того, что недоступно всем прочим. Именно с ним и произошли целых две осечки. Лишь на третий раз Хлад добился своего, но все равно добился, поглотив Ольга, потому что от слуги Хаоса еще никто не уходил и не спасся. Не уйдет и этот, что остался на берегу ручья. А пока пусть переведет дух, поверит в свое мнимое спасение. Надо только подождать.

Двое в овраге действительно успокоились. Один до сих пор не осознал толком, от какой страшной опасности он чудом спасся. Другая, хоть и понимала это, равно как и то, что до конца смертельная угроза не миновала, но на время затаилась, решив раньше времени князя не пугать.

Тяжело опираясь на принесенный сверху княжеский меч, она, невесело усмехнувшись, поинтересовалась:

— У тебя самого, княже, братовья-то есть, чтобы прикрыться было кем, ежели что?

Константин вначале хотел дать утвердительный ответ, вспомнив Глеба, которого, правда, в глаза еще не видел, но, судя по всему, именно единокровного. Однако после недолгого колебания он качнул головой отрицательно:

— Для такого дела нет.

— Вон ты каковский, — протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще что-то, но тут послышался отчетливый шум приближающихся шагов. Кто-то направлялся прямо к ним. Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.

«Если разбойники вернулись — хана обоим, — подумал Константин. — Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут». Но страха почему-то не было. И вдруг из-за поворота выплыла знакомая фигура стремянного.

— Епифан, — шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его и чуть не подскочил на месте.

— Князь! Нашелся! — заорал он во всю глотку. — Э-ге-ге!

Но тут же его лицо как-то нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.

— Вот оно что. Как чуял, что здесь не чисто, — процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.

— Стой, не стреляй! — завопил Константин что есть мочи. На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот что-то говорит.

— Стой, — повторил Константин. — Она мне жизнь спасла. Не смей ее обижать. — И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку — выше дотянуться сил не было. Он еще что-то хотел добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.