«Хоть бы отряхнулся», — недовольно подумал епископ Альберт, хмуро взирая на огромного и сплошь запорошенного снегом немолодого рыцаря, вошедшего к нему в шатер, однако вслух говорить ничего не стал.

Напротив, наскоро соорудив на лице любезную улыбку, он величественно протянул для поцелуя руку. На пальцах ее сиял всего один перстень, но зато подаренный самим папой Иннокентием III, ныне уже усопшим.

— Как обстоят наши дела, благородный рыцарь Гильдеберт? — осведомился он, гостеприимным жестом предлагая опытному вояке занять местечко рядом. — Вино там, на поставце, — заметил он.

— Вот это славно, — обрадовался вошедший и бесцеремонно выбрал себе самый большой кубок.

Наполнив его доверху, он тут же в три-четыре больших глотка с жадностью осушил его до дна, на секунду прикрыл от блаженства глаза, звонко икнул и тут же наполнил кубок заново, попутно оправдываясь:

— Уже третий день подряд метет. Не видно ни зги, а стены Кукейноса и вовсе превратились в какое-то привидение, прости господи. Но мы непременно возьмем град. В том ты, святой отец, можешь даже не сомневаться.

— Ты обещал мне это еще неделю назад, когда мы только прибыли сюда, — столь же спокойно произнес епископ, еле сдерживая растущее глухое бешенство. — Напоминаю тебе, сын мой, что твое поведение под Кукейносом уже в тот первый раз заслуживало самого сурового наказания. Прибыв в Ригу для искупления своих многочисленных грехов, совершенных на родине, ты не только не уменьшил их своими подвигами во славу господа бога и пречистой девы Марии, но и непомерно умножил их количество.

«Не видать мне лена. Не только Кукейноса, но и пяти сел не выделит старый лицемер», — с тоской вздохнул благородный рыцарь Гильдеберт де Вермундэ, потупив голову и уныло вспоминая свои недавние грехи, на которые так ядовито намекнул отец Альберт.

Ну кто тому виной, что он прибыл в Ригу, не имея за пазухой ни единого, самого тонкого и маленького серебряного кругляшка? Не то что к питомицам почтенной фрау Барбары заглянуть — кружку пива опрокинуть не на что. Хорошо еще, что у мальчишки Хуана, которого рыцарь взялся опекать, кое-что имелось, хотя на это тоже не разгуляешься.

Словом, под Кукейнос они прибыли нищими, как церковные крысы, а тут еще, как на грех, начались перебои с продовольствием. Спрашивается, и что ему оставалось делать в такой ситуации? Раз уж повели в поход, так платите, поите и кормите как положено, а нет — извините. Мы, конечно, и сами все добудем, но тут уж без прегрешения не обойтись.

Да и не столь страшным оно было, если уж так разбираться. Подумаешь, недоглядел он, стоя в ночных караулах, как ливы, собранные для осады Кукейноса, покидали лагерь. Ну, зазевался, луной залюбовался, небом звездным. А то, что ему те же ливы накануне вечером, а потом еще и под утро каждый раз приносили в дар по полтуши кабанчика — это обычное совпадение.

Может, понравился он им непонятно почему, так что ж теперь поднимать такой тарарам и винить его во всех смертных грехах? К тому же подношения ему делали не язычники, а люди, уже окрещенные по всем правилам в святую веру. Да и воины из них тоже никудышные, так что особого убытка армия епископа все равно не понесла.

А то, что так случалось несколько ночей подряд, тоже легко объяснимо. Просто он, Гильдеберт, такой сентиментальный человек — хлебом не корми, но дай глянуть на звездное небо и вознести парочку молитв всевышнему. Он и у себя на родине из-за этой пресловутой сентиментальности как-то раз заказал целых две мессы за упокой души этого, как его, черта, ну, которого он, Гильдеберт прирезал в кабачке «Синяя утка» у дядюшки Гельмута. Впрочем, об этом как раз лучше не вспоминать вовсе. И без того предостаточно желающих призвать его к ответу, невзирая на благородное звание рыцаря.

И он, разжав зубы, нехотя произнес ту самую фразу, которую всегда повторял, заходя в исповедальню храма:

— Pater, peccavi.

— Я это и без того знаю, — проворчал епископ, перебитый на середине своей гневной речи. — Ты лучше скажи, как думаешь искупить свою вину?

— Ну, замок возьму, — протянул нерешительно Гильдеберт и вопросительно посмотрел на отца Альберта, — Или еще что-то надо сделать?

— М-да, — сокрушенно вздохнул тот. — Истинно сказано, что будет multi sunt vocati, pauci vero electi. Иди уж, но помни, что bis dat, qui cito dat.

— Я в латыни не силен, святой отец, — замялся в смущении рыцарь. — Чего помнить-то мне?

— Вдвойне дает тот, кто дает скоро, — сердито перевел епископ.

— А-а, ну это ясно. Оно само собой. Я уж и камней распорядился заготовить, и хвороста те ливы, которых удалось разыскать в деревнях, столько в ров накидали, что он до половины стены теперь возвышается. Опять же лестницы уже ждут, — заторопился он с перечислением всех тех мер, которые были им предприняты, и мысленно досадуя на себя за то, что не догадался изложить все это в самом начале.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо отмахнулся епископ.

— Ну, тогда я пойду. Ах да, не оставлять же недопитым. Говорят, это тоже грех, — пояснил рыцарь и с удивительным для немолодого грузного тела проворством тут же ухватился за кубок.

— Epicuri de grege porcus, — вырвалось в сердцах у отца Альберта.

— Чего? — уставился осоловелыми глазами на хозяина шатра Гильдеберт.

— Ничего, — отозвался тот, сердясь на собственную несдержанность — а если бы он знал латынь? — Я хотел сказать vade in pace.

— А-а, — понимающе протянул рыцарь, кланяясь и удаляясь.

Эту последнюю фразу он знал хорошо, потому что ее каждый раз повторял старенький отец Вителлий, когда отпускал ему после очередной исповеди многочисленные грехи, так что перевода не требовалось.

Выйдя из шатра, он побрел в сторону еле поблескивавших в темноте крошечных языков пламени, отчаянно сражавшихся с тяжелыми мокрыми хлопьями мартовского снега. Стихия по-прежнему не унималась, и снег уже который день безостановочно валил из бездонной пасти ночного неба.

«И когда он только закончится, проклятущий», — подумал рыцарь уныло, усаживаясь у костра, который практически не давал тепла. Ну разве что самую малость, если держать руки совсем рядом с пламенем.

— Не спится? — проворчал он ради порядка.

— Да тут разве заснешь, — откликнулся один из воинов, сидящих у огня. — Не иначе как проклятые схизматики наколдовали такое ненастье, — предположил он. — Я уже пятый год в этих краях, а не упомню, чтоб мело так долго.

— Ладно. Глядите мне в оба. — Немного согревшись, чему в изрядной степени помогало вино, выпитое в шатре епископа, Гильдеберт встал, чтобы пройти дальше и проверить остальные ночные посты, выставленные больше для порядку, нежели из опасения перед внезапной вылазкой схизматиков. Да и кому там устраивать вылазки? Разве что десятку ратников, которые давно были бы перебиты, если бы не внезапно разыгравшаяся непогода.

Удивительно, что они не сдались до сих пор, хотя епископ и предлагал им сделать это, обещая взамен не только жизнь, но и свободу. Как раз в самый последний день перед налетевшей вьюгой, чтобы быстрее покончить с этим делом и войти в крепость, отец Альберт пошел даже на то, что клятвенно пообещал русичам возможность беспрепятственного ухода с оружием, но те вновь ответили решительным отказом.

Именно тогда, плюнув с досады, отец Альберт во всеуслышание заявил:

— Quos deus perdere vult, dementat prius. Пленных повелеваю не брать, — на что Гильдеберт лишь согласно качнул головой, не сказав ни слова.

Хуану же, который вздумал вдруг возмущаться по этому поводу, он растолковал все в обычной своей лаконичной манере.

— Кто сказал, что тебе придется убивать безоружных? — спросил рыцарь мальчишку.

— Так ведь епископ приказал… — начал было Хуан, но Гильдеберт и слушать не стал, бесцеремонно перебив сопляка:

— Я в этих краях не первый год, хотя и с перерывами, а потому запомни то, что я скажу, и заруби это на своем распрекрасном носу. Они не сдадутся. Если бы они боялись за свою жизнь, то давным-давно ушли бы из замка. Но это люди другой породы. Каждый из них, когда мы прошибем треклятые ворота и пройдем внутрь, будет думать не о том, чтобы выжить, а о том, чтоб унести с собой на тот свет как можно больше врагов, то есть нас с тобой, потому как все они поклялись в верности своему князю, а клятвы они держать умеют.

— А епископ? Он же тоже дал слово? — поинтересовался Хуан.

— Он дал слово схизматикам, а это не считается, — пояснил Гильдеберт, ощутив внезапный прилив нежности к этому мальчишке, так и не расставшемуся со своими высокопарными представлениями о рыцарской чести, достоинстве и благородстве, которые к повседневной жизни, увы, не имеют ни малейшего отношения.

Впрочем, было одно-единственное исключение — время рыцарских турниров. Вот на них и впрямь все присутствующие наперебой пытались изображать из себя галантных кавалеров, готовых отдать жизнь за честь прекрасной дамы и, если надо, в одиночку биться во славу своей избранницы с целой сотней сарацин, которых, если так разобраться, мало кто видел вживую.

Тот же, кто имел такое сомнительное удовольствие, как правило, больше помалкивал, если, конечно, вообще возвращался оттуда. Сам Гильдеберт тоже никогда их не видел, но, в отличие от других, он хоть не стеснялся в этом признаться.

Жизнь быстро вышибла из него лишнюю дурь, только вот хорошо ли это? Во всяком случае, старому рыцарю иногда было жалко того, что оказалось навсегда утерянным. А вот Хуана, вишь ты, судьба пока не обтесала, хотя очень старалась это сделать.

— А я думаю, что бог непременно накажет нас за нарушение слова, и не важно, кому именно епископ его дал. Пусть даже язычникам! — упрямо заявил тогда Хуан, и в ту же ночь небо словно услышало его зловещее пророчество, принеся снегопад, затянувшийся, как выяснилось, аж на несколько дней.

Тяжело продвигаясь к следующему, самому отдаленному костру, Гильдеберт, погруженный в свои думы, не заметил коварного бугорка, затаившегося под обманчивым белым покровом и, споткнувшись, полетел носом прямо в огромный сугроб, выросший перед глазами. Еще в полете он услышал хорошо знакомый его уху звонкий щелчок. Ошибиться старый вояка не мог — такой щелчок могла издать только спускаемая стрела арбалета. Но он не успел ни удивиться этому, ни даже чертыхнуться по старой привычке — мокрый снег тут же залепил ему рот, тем самым второй раз спасая от неминуемой смерти.

К другим рыцарям судьба была не столь благосклонна. Схизматики, появившиеся невесть откуда и одетые все как на подбор в белые одежды, будто ангелы смерти, хладнокровно и уверенно били в упор из арбалетов по всем, кто сидел у костров.

Самые знатные, имевшие, подобно епископу, собственные шатры, пережили более бедных соратников совсем ненадолго. Заслышав истошные крики и вопли, они выскакивали наружу, причем впопыхах даже забывая надеть доспехи, и на этом все тут же для них и кончалось — осада Кукейноса, сырость, холод, да и сама жизнь.

«Моя вина», — сокрушенно подумал Гильдеберт, в каком-то оцепенении продолжая лежать в сугробе и наблюдая этот апокалипсис, который был еще страшнее от полного безмолвия молчаливых убийц в белом.

Старый рыцарь был не совсем справедлив к себе. В такую промозглую, сырую погоду напяливать на себя кольчугу, безжалостно высасывающую из человека остатки тепла, навряд ли кто согласился, даже если бы Гильдеберт настаивал на этом по пяти раз на дню. Он и сам неохотно надевал ее, да и то не каждый день. Во всяком случае, с начала снегопада это было, погоди-ка, ну точно, впервые. Да и к чему она? Вот когда понадобится идти на штурм — тогда совсем другое дело.

Лишь немногие ветераны, следуя многолетним привычкам, въевшимся в кровь и плоть, не расставались со своими доспехами. Они-то и составили ядро, которое еще оказывало отчаянное сопротивление атакующим русичам. В конечном итоге та самая растреклятая непогода, позволившая схизматикам так близко подобраться незамеченными к лагерю крестоносцев, будто смилостивилась, оказав содействие им самим и дав шанс немногим из оставшихся в живых не только отбиться, но и уйти от погони.

Во время бегства им повезло еще раз — они сбились с пути, забрав слишком далеко влево от реки, так что прошли Икскуль стороной. Тогда они кляли на чем свет стоит этот чертов снег, ниспосланный не иначе как сатаной, хотя валил он не из-под земли, а с неба, этот проклятый Кокенгаузен, этих зловредных язычников и вообще всю эту дикую страну, созданную не иначе как в угоду антихристу. Больше всего, разумеется, перепадало схизматикам.

О том, что на самом деле им улыбнулась удача, они узнали лишь в Риге. Оказывается, если бы беглецы выбрали верное направление и вышли к замку, то попали бы в ловушку. В ту самую ночь беспощадная бойня произошла не только под Кукейносом — были взяты Икскуль, неприступный, казалось бы, Гольм, стоящий на речном острове, и еще три замка.

Откуда у схизматиков взялось столько войска, чтобы действовать одновременно не в одном-двух, а сразу в семи местах, оставалось лишь гадать.

В Ригу остатки рыцарей прибыли только через два дня, промерзшие, измученные, валящиеся с ног от усталости. Было их всего сорок два человека, включая епископа, которого ценой пяти жизней удалось вывести из шатра. Гильдеберт забрал с собой и раненого Хуана, так и не пришедшего в себя.

В первую же ночь он сделал для спасения мальчишки все, что только мог, — осмотрел рану на груди, вспомнив наставления лекаря, протер ее снегом, кое-как остановил кровь и перевязал, порвав на ленты почти чистый лоскут ткани, бог знает каким образом оказавшийся в одной из седельных сумок.

Все остальное надлежало сделать более умелому в таких делах Иоганну фон Бреве, к которому Гильдеберт и понес Хуана.

Пока тот возился с мальчишкой, рыцарь сидел в другой каморке, столь же тесной, как и та, где сейчас хлопотал возле раненого старик Иоганн. Он напряженно размышлял. А подумать и в самом деле было о чем. Ну, например, о том, каким образом схизматики вообще сумели пройти к Кукейносу, если магистр ордена меченосцев Волквин, осаждавший Гернике, первым делом должен был разослать часть рыцарей для перекрытия дорог, ведущих к Полоцку и далее, в глубь русских земель.

Характер у магистра был еще тот, надменный и заносчивый. Да и жестокости в нем хватало, но при всем том чего не отнять, так это ума и боевого опыта. Не мог он не озаботиться и проигнорировать самую что ни на есть азбучную истину. Значит, выходило…

Гильдеберт тяжело вздохнул. Получалось такое, что и додумывать до конца было тошно. Скорее всего, под прикрытием снегопада схизматики вначале вырезали передовые заставы, разбросанные на дорогах, затем тихонечко прихлопнули отборное войско меченосцев, осаждавшее Гернике, и к исходу третьего дня так же незаметно подобрались к ним.

Размышления его прервал лекарь. Выйдя на цыпочках из каморки, он первым делом приложил палец к губам, призывая рыцаря соблюдать тишину, и жестом поманил его за собой к выходу.

— Как он? — хмуро спросил рыцарь, едва они оказались на улице.

Хмурясь от яркого солнца — непогода миновала, едва беглецы подошли к Риге, — лекарь, поглаживая седую бороду, задумчиво произнес:

— Если бы ты принес его в мой гамбургский дом, то я бы с уверенностью сказал, что твой друг жить будет.

— Мы не в Гамбурге, — раздраженно перебил его Гильдеберт. — И чем так уж плоха Рига, что ты не готов поручиться здесь за его жизнь?

— Она ни плоха, ни хороша, — несколько смущенно пояснил Иоганн, упорно продолжая теребить бороду и избегая смотреть рыцарю в глаза. — Просто здесь у меня нет нужных лекарств, а чтобы их изготовить, нужно вначале купить то, что входит в их состав. Я бы сделал это сам, ведь мальчик так хорошо пел, — заторопился старик. — Но у меня есть всего две серебряные марки, а их хватит на покупку разве что четвертой части того, что необходимо.

Лекарь сокрушенно вздохнул и впервые отважился заглянуть в лицо Гильдеберта. Оно было мрачным и не предвещало ничего хорошего.

Некоторое время рыцарь о чем-то напряженно размышлял, потом буркнул:

— Ладно. Ты пока иди и купи хотя бы эту четвертую часть, а уж я позабочусь обо всем остальном.

Куда идти, рыцарь знал точно. Недалеко от тяжелой каменной громады кафедрального собора во имя пречистой девы Марии тянулась маленькая узкая улочка. Пройдя по ней шагов триста, можно было оказаться в гостях у старого Саула, который прибыл сюда одним из самых первых и тут же открыл небольшую лавчонку, в которой продавалось почти все, что было необходимо жителям славного города Риги. Вид у этих товаров был, конечно, не ахти, но зато привлекала бросовая цена.

Гильдеберт и сам в былые годы не раз заходил в эту лавчонку, правда, не как покупатель, а как продавец, сбывая Саулу добычу, награбленную в селениях ливов, семигаллов и эстов. Покупал ее еврей за бесценок, но все равно дороже, чем любой другой торговец, и потому рыцари в первую очередь шли именно к нему.

О том, что хозяин лавчонки относился к народу, который распял Христа, Гильдеберт как-то не думал. В конце концов, не сам же Саул, который, к слову сказать, никогда в жизни не видел Иерусалима, продал бога-сына за тридцать сребреников. Рыцарь думал больше о другом. Ну, например, о веселом вечере, который можно провести с разбитными, податливыми и всегда хохочущими девицами, жившими у пышногрудой толстухи фрау Барбары, прямо напротив жилища самого лекаря, о кабачках, где в кружках всегда плещется свежее пиво с обильной пеной. А все это стоило серебряных марок, которые охотно платил щуплый, низкорослый, сгорбленный Саул.

— Тяжелые времена, — проворчал вместо приветствия Гильдеберт, заходя в лавчонку и едва не разбив лоб о притолоку. Да-а, давненько он здесь не был, забыл о низких потолках еврейского жилища.

— Благородный рыцарь желает что-то купить? — засуетился вокруг потенциального покупателя старый Саул, мгновенно оценив, что руки у Гильдеберта пустуют, следовательно, он не имеет товара для продажи.

— Благородный рыцарь желает продать тебе свои доспехи, — мрачно пояснил вошедший, выкладывая на грязноватый прилавок боевой шлем.

Это была последняя память об отчем доме. Потому Гильдеберт и решил продать его в первую очередь.

— Ну-ка, подсоби, — приказал он хозяину, поворачиваясь к нему спиной.

— Э-э-э, — непонимающе протянул еврей.

— Кольчугу самому снимать несподручно. Ремни расстегни, — деловито пояснил рыцарь.

Затем очередь дошла до наручей, поножей, шпор и прочего. Словом, зашел в лавчонку воин, а вышел уже не пойми кто. При себе Гильдеберт оставил лишь пояс и меч в ножнах. Его продавать было никак нельзя. Зато в кошеле у него весело бренчало столь необходимое серебро.

Конечно, в иное время да в ином месте рыцарь выручил бы значительно больше. За ту же кольчугу, если ее предварительно выдраить с песочком до зеркального блеска, можно было бы затребовать полуторную цену против той, что ему предложил сейчас хитрый еврей, да и за все остальное тоже.

Что и говорить, убыток был велик, но вот как раз времени Гильдеберт не имел вовсе, потому и расстался со всеми доспехами задешево.

Выложив кошель на стол лекаря и оставив себе лишь две серебряные марки, он буркнул:

— Лечи как следует, — и тут же вышел.

Теперь можно было идти и к епископу, который уже давно хотел его видеть.

В обычно безлюдных покоях отца Альберта, любившего хоть у себя дома чуточку насладиться желанной тишиной, на этот раз было шумно. Однако ждать Гильдеберту пришлось недолго. Расторопный служка, приметив появившегося рыцаря, тут же нырнул в епископский кабинет и почти сразу гостеприимным жестом радушного хозяина распахнул перед гостем широкую дубовую дверь.

Сам разговор получился коротким — отец Альберт сильно спешил. Он лишь повелел Гильдеберту командовать обороной Риги и порекомендовал ему рассчитывать только на свои силы.

В ответ на резонные возражения рыцаря о том, что с сорока воинами Ригу возможно удержать, только если на нее полезут семигаллы, эсты или еще какие дикари, но не русичи, епископ лишь развел руками, не забыв с ехидцей заметить:

— Под Кукейносом, где ты командовал, нас было значительно больше, а сейчас увы. Впрочем, подкрепление у тебя будет, — тут же поправился он. — Во-первых, со дня на день может появиться отряд рыцарей короля Вальдемара. Хотя я бы на твоем месте на него особо не рассчитывал.

— А магистр? — спросил Гильдеберт. — И что с Венденом? Если он держится, то я думаю, что…

— Венден пал, — перебил его епископ. — Точнее, его гарнизон сам открыл ворота схизматикам. Те пообещали пропустить их в Ригу, ну и они польстились на это. Трусы, конечно, — вздохнул он. — Но, с другой стороны, для Риги это огромное подспорье. Вместе с меченосцами под твоей рукой будет почти сотня воинов. Это и есть во-вторых. Более того, вполне возможно, что к нам прибудут и рыцари из других замков, осажденных русичами. Будем надеяться, что они тоже додумаются поступить так, как меченосцы из Вендена.

— Будем надеяться, что они до этого не додумаются, — перебил его Гильдеберт.

— Почему? — удивился епископ. — Если у нас будет две сотни рыцарей, а к ним еще триста-четыреста рижан, то мы сможем себя защитить.

— Святой отец, неужто ты не видишь, как хитро поступают русичи? Они же, как в большой облаве на зверя, хотят согнать всех рыцарей за стены Риги. Силы у них велики, если они могут позволить себе атаковать сразу в нескольких местах, но все равно им выгоднее собрать их в единый кулак. Вот потому-то они так легко раздают обещания пропустить всех с оружием в руках до Риги. И как только они очистят все наши замки, дойдет черед и до города. Вот только у нас прибавится всего несколько десятков людей, а у них — несколько тысяч.

Гильдеберт замолчал, переводя дыхание. Он даже сам подивился, как удалась ему столь складная и длинная речь.

— Ты думаешь, что Ригу не удержать?

— Нет, не думаю, — буркнул рыцарь и, заметив легкую тень радости на лице епископа, почти со злорадством произнес: — Я в этом уверен. Но стоять все равно надо, — тут же добавил он и пояснил: — Да, надо стоять и ждать, когда вскроется река и можно будет погрузить всех, кто хочет бежать, на корабли.

— Да-а, обманул нас рязанский князь, — задумчиво произнес епископ. — Выманил всех под Кукейнос и Гернике, а сам своих ратников никуда не повел, оставив где-то поблизости, а потом, дождавшись непогоды, подло ударил нам в спину. — И он испытующе глянул на рыцаря.

Тот оставался невозмутимым, хотя сказать мог многое: «Если бы ты не нарушил уговора и не привел рыцарей на чужие земли, то ничего этого никогда бы не случилось. Если бы ты сдержал клятву, то со временем, как знать, мы могли бы стать добрыми соседями. Обвинять же рязанского князя в подлости — это все равно что волку упрекать хозяина овчарни за то, что тот надул его, якобы оставив овец беззащитным, а на самом деле приготовив для серого целую стаю свирепых волкодавов».

Словом, много чего хотелось сказать Гильдеберту, однако вместо этого он кротко заметил:

— Пойду я, святой отец. Надо бы расставить людей на стены и вооружить горожан.

— Да-да, конечно, — закивал епископ.

В эти дни он постарел лет на двадцать, не меньше, да и было с чего. На глазах рушилось дело всей его жизни, которому он посвятил не один десяток лет. Медленно и упорно вгрызался он со своими пилигримами и меченосцами в этот суровый негостеприимный край, постепенно откусывая кусок за куском. Все эти годы он планомерно и целенаправленно вел свою политику как среди диких туземцев, так и среди схизматиков-русичей, оказавшихся его соседями.

Да, случалось ему и допускать ошибки, как это произошло с приглашением датского короля Вальдемара II, но если брать в целом, то ему не в чем себя упрекнуть. И не вина его, а скорее беда в том, что он ухватился за первую же удобную возможность вернуть Кукейнос и Гернике. Пусть ценой нарушения обещаний, договоров и клятв, данных на библии, но вернуть, потому что верилось — бог будет снисходителен к своему верному слуге. Ради величия конечной цели всевышний непременно должен простить некоторую неразборчивость в средствах. Как выяснилось, не простил, не пожелав воцариться в этом краю такой ценой.

Но что уж теперь жалеть. Что сделано, то сделано, теперь надо было спасать то малое, что еще возможно. Но с каждым днем в Ригу, осажденную плотным кольцом семигаллов, приходили все более грозные вести. Гильдеберт был прав, с точностью опытного вояки угадав мысль русичей.

За те двенадцать дней, что длилась осада, в город беспрепятственно вошли еще пятьдесят шесть рыцарей. Все они поверили схизматикам и сдали свои замки, а русские дружинники, твердо держа данное ими слово, проводили их до рижской цитадели.

Единственное, что удивляло епископа, так это непонятная пассивность русичей, которые словно ожидали чего-то, не решаясь идти на штурм. Нет, это как раз было замечательно, и он этому весьма радовался, но вместе с тем очень хотел бы узнать причину такого загадочного поведения. Правда, русичей среди осаждающих было не так уж и много, всего пара тысяч. В многолюдье, бушующем у стен Риги, они составляли не более десятой части. Да и держали себя схизматики подчеркнуто спокойно, можно даже сказать — мирно, в противоположность клокочущим толпам семигаллов, ливов и лэттов.

«Скорее всего, они ждут своих, которые застряли в Эстляндии», — пришел епископ к глубокомысленному выводу. Вот только непонятно было, русичи застряли, потому что не могут взять датские замки, или…

Особых иллюзий по поводу того, что им неожиданно ударили в спину датские отряды и нанесли жестокое поражение, он не питал, хотя где-то в самой глубине души надеялся именно на такое развитие событий. Шло это чувство скорее от безысходности, поскольку ни на что иное надеяться он вообще не мог, а тут был хоть мизерный, но шанс.

Его робкую веру в благополучный исход войны тихонько подпитывала и погода. Зима, дав недавним свирепым снегопадом последнюю битву наступающей весне, словно смирилась со своим окончательным поражением. Она уже не пыталась закрыть яркое мартовское солнце снеговыми тучами. А вокруг Риги продолжали происходить загадочные и совершенно непонятные события. Поначалу епископ еще как-то пытался найти им объяснение, но потом понял, что это невозможно.

Основные русские силы подошли. Огромные по количеству, они заполонили все видимое пространство, вселяя в сердца горожан ужас перед неизбежным.

Однако, когда страх вот-вот должен был перерасти в панику, изрядная часть русских войск неожиданно начала сниматься и уходить, точнее, уплывать вверх по Двине, вскрывшейся к тому времени. Некоторые, правда, ускакали верхом. Очевидно, ладей на всех не хватило. Куда, зачем — оставалось загадкой.

Кроме того, Гильдеберт доложил отцу Альберту, что по реке уплыли именно конники, оставившие своих лошадей в лагере для пешцев.

— Я не мог ошибиться, святой отец, — твердо говорил он. — Они намного хуже сидят в седле. У них нет ни сноровки, ни опыта.

— Выходит, в ладьях сидели конники, которые уплыли, вместо того чтобы ускакать. Я правильно тебя понял, сын мой?

— Именно так, — подтвердил старый рыцарь.

Его припухшие веки тяжело нависали над глазами, красноватыми от постоянного недосыпания, но начальник рижского гарнизона по-прежнему держался твердо и прямо, не поддаваясь усталости.

— Почему?

— Это не мое дело, — пожал плечами Гильдеберт. — Я сообщил то, что увидел. А о причинах их ухода надо спрашивать совсем иных людей.

— Кого?

— Русских воевод, — буркнул раздраженно рыцарь. — А еще лучше — самого князя Константина.

А через пару дней произошло еще одно загадочное событие, окончательно поставившее в тупик и Гильдеберта и епископа. Рязанский князь также выехал куда-то из-под стен Риги, причем не один.

С ним отправилась в путь еще тысяча воинов. На этот раз все они были на лошадях.

«Что происходит?!» — вопрошал вечером епископ, стоя на коленях у статуи девы Марии, но богородица молчала, глядя сквозь отца Альберта куда-то далеко вдаль, а уголки ее губ по-прежнему скорбно изгибались вниз, словно она горько раскаивалась в том, что когда-то не пожалела для этого мира самое дорогое существо — своего сына.

* * *

Были и у нас прегрешения перед Господом, иначе Он не наслал бы на нас такое испытание. Король Константин, измыслив коварство, ночью вероломно напал на мирных орденских рыцарей и на людей епископа Альберта, беспощадно разя их и убивая. Но если бы его людей не было в двадцать раз больше, чем наших, то он никогда бы не победил.

Генрих Латыш. «Ливонские хроники». Перевод Российской академии наук, СПб., 1725