— В оном свитке, с коего мне перевод учинили, все полностью сказано. И то, как князь Константин с погаными латинянами уговаривался, и то, за сколько сребреников оный Иуда Русь римскому папе запродать решил, — заявил Ярослав Всеволодович.
Константин поначалу даже не понял, о чем тот говорит. Звучало все это настолько дико и нелепо, что не могло иметь к нему никакого отношения, но… почему-то имело. Он недоуменно смотрел по сторонам, силясь понять, что же происходит, а князь Ярослав между тем с явным удовольствием, неторопливо смакуя каждое слово и время от времени прерываясь лишь для очередного ядовитого комментария, зачитывал перевод тайной грамотки папы римского к рязанскому князю.
Нет, даже не так. Не грамотки, а ответа Гонория III на письмо Константина, направленное в Рим. На письмо, которого рязанский князь никогда не писал и даже в мыслях не собирался этого делать. Первую половину текста Константин вообще пропустил мимо ушей, хотя и зря, конечно. С другой стороны, какой смысл вслушиваться в суть, если все, что там понаписано, голая ложь и ничего, кроме лжи?
В висках нетерпеливо и зло стучал только один вопрос: «Кто?!»
Выбор имелся, хотя и ограниченный, однако, сколько ни перебирал Константин, ответа так и не нашел. Все его рассуждения заходили в безнадежный тупик — отыскать вдохновителя этой липы по старинному принципу «кому выгодно?» представлялось совершенно безнадежным делом. Уж очень для многих тут была выгода.
Да, не он первым начинал, не он бряцал оружием, не он предъявлял многочисленные и ни на чем не основанные претензии — ну и что? В конечном итоге все они были побежденными, а он — победителем. Как бы ни были виноваты проигравшие, все равно они в обиде не на себя, а на того, кто их обыграл. Это — закон.
«Хотя тут надо не о разгадке думать, — оборвал он себя. — Прикинь лучше, как из Киева уйти. И желательно живым», — добавил со вздохом, вновь заставляя себя вслушаться в словесные кружева, которые плел Ярослава.
Сочинено все было так искусно, что оставалось только схватиться за голову. Из текста грамотки выходило, что еще во время встречи в Кукейносе Константин задумался о перемене веры как для себя самого, так и для всех своих подданных. О том он якобы и писал папе римскому. Взамен же просил, чтобы рижский епископ ему поддался и не противился, когда рязанский князь пойдет его воевать, иначе Константину не видать царева венца, а без него он не сумеет принудить всех прочих к новой вере. А вот когда у него на голове окажется корона, тогда он сможет открыто принять папского легата.
А чтоб ни народ, ни князья тому не противились, Константин просил наслать на Русь еще и монголов, чтоб у людей все опасения напрочь затмил страх перед неведомым врагом.
Далее следовало подробное обсуждение церковных дел. Римский папа обещал, что епископов нынешних он, по возможности, обижать не станет, разве что заменит кое-кого из откровенно дряхлых старцев. Митрополита Мефодия он тоже смещать не станет, напротив, вручит ему кардинальскую шапочку.
На этом месте кто-то из молодых князей, не сдержавшись, выкрикнул:
— Не видать ему этой шапочки! Утоп твой митрополит, княже.
— То есть как утоп? — растерянно спросил Константин.
— А вот так и утоп. В море, — пояснил обстоятельно Мстислав Романович. — Не надо было в такое время его посылать. Буря налетела, ну и… Двое твоих людей, кои на одной ладье с митрополитом и воеводой плыли, чудом спаслись. Купцы их подобрали, что сюда плыли. От них-то и дознались мы о беде, что приключилась.
— Может, ошиблись они? — упавшим голосом предположил рязанский князь.
— Да не могли они ошибиться. Сказывают, вся ладья в щепы разлетелась.
И Константину сразу стало как-то все безразлично. Краем уха он еще слышал, как Ярослав продолжал читать о том, что именно римский папа предпринял для избрания рязанского князя на царство.
Дескать, смоленского и киевского князей он и мирным путем подтолкнет к тому, чтобы они сдержали свое слово. Если будет возмущаться Новгород, то датский флот перекроет все выходы в море, запечатав устье Невы. Что же касается западных княжеств, то в случае сопротивления их владетелей Гонорий III уже направил своих легатов к венгерскому королю Андрею II, а кроме того, к полякам Лешку Белому и его брату Конраду Мазовецкому, которые должны быть наготове.
В конце послания была выражена уверенность в том, что долгожданный час, когда наместник Христа сможет отечески обнять новообращенного царя и будущего императора и прижать его к своей груди, уже близок.
Едва Ярослав закончил читать, как взгляды присутствующих устремились на Константина. Были они разные, от злобно-торжествующих до изумленно-вопросительных. К сожалению, последних насчитывалось меньше всего.
— Ведомо ли тебе, княже Ярослав, что для подтверждения надобны видоки, али послухи? Негоже князя величать израдцем по одной лишь грамотке, — сурово хмурясь, медленно произнес Мстислав Романович.
— В сенях твоего терема, княже, мои людишки держат латинского монаха, именуемого фра Люченцо. Он и должен был передать грамотку князю Константину, да не успел — дружинники мои перехватили его вместе с харатьей. На словах же ему ничего передавать рязанцу не велено. Ввести?
— Хорошо ли, чтоб поганый латинянин против русского князя слово держал? — веско заметил Мстислав Удатный. — Допрежь того надобно самого Константина выслушать.
— И то дело, — согласился хозяин терема. — Говори, княже.
Константин неторопливо поднялся с места.
«Теперь уже все равно, — подумал он устало. — Если Славка и митрополит погибли, то всему конец. А если нет? — спросил он со злостью сам себя. — Чего сразу нюни распускать?! Вот только почему же такая пустота в душе?»
Однако кое-как сумел немного собраться с мыслями.
— О том, что все, там понаписанное, лжа голимая, я даже и говорить не буду. Оно и без того понятно всем тем, кто хоть немного знает меня, — начал он сухо.
— Стало быть, я на тебя поклеп возвел?! — взревел Ярослав, и рубцы на его лице недобро побагровели.
— Остынь, княже. Я этого не говорил и даже не думал. Какой ворог это писал, не ведаю. Но что касаемо православия, так вы все знаете, что я его завсегда держался со всей твердостью. И порукой тому те две святыни, кои я в Киев отправил. Ныне вот задумал белокаменный собор в Рязани поставить, а на берегу Оки — монастырь. Мы с владыкой Мефодием уже и место для него подобрали.
Он помолчал, прикидывая, что бы еще сказать, но больше ничего на ум не шло, и князь сел, досадуя сам на себя. Плохо говорил, неубедительно. Тон чересчур спокойный, аргументы хлипенькие, доказательств почти не привел. Уж очень не вовремя дошло до него известие о гибели друзей. Как будто кто-то невидимый со всей дури врезал здоровенным кулаком в солнечное сплетение, а потом потребовал: «Давай, выступай!» А тут боль такая, что даже дыхнуть нечем.
В ушах у Константина звенело, будто где-то рядом кружились комары. Тоненький такой звон, назойливый. Перед глазами все плыло, лики князей кружились в нескончаемом хороводе все быстрее и быстрее, пока не слились в одно разноцветное пятно, сменившееся багровой пеленой.
Очнулся он уже в соседней светлице, на лавке, покрытой мягкими шкурами. Рядом у стола возился какой-то крючконосый мужичок с ярко выраженными семитскими чертами лица — даже не еврей, а карикатура на него.
— Ничего-ничего, княже. Если Мойша сказал, что все будет хорошо, таки оно и будет хорошо, — пообещал он, увидев, что Константин очнулся. — Сейчас я настой изготовлю. Ты его выпьешь, и тогда тебе не надо будет падать без чувств. Правда, он горький, но тут уж ничего не поделаешь. Полезное почему-то всегда невкусно, — бормотал он, продолжая возиться со своими склянками и горшками.
А в гриднице тем временем решали дальнейшую судьбу рязанского князя. Окончательное постановление приняли после того, как князь Ярослав в своем слове полностью разбил в пух и прах все доводы Ингваря Ингваревича. Брату его Давыду и вовсе слова не дали — молод еще.
Ярослав говорил горячо и уверенно, но словами не частил, не торопился, растягивая миг своего торжества.
— Зрите сами и ведите подсчет, — предупредил он. — Перво-наперво срок возьмите, в кой он всех немцев разбил. Успел бы он так быстро их одолеть, ежели бы епископ с ним по-честному воевал? Да ни за что. Это раз. За короля венгерского сам скажу, а мой тесть Мстислав Мстиславич подтвердит, не дав соврать, — и впрямь он, не иначе как по подсказке легата, привез с собой из святых земель воев немецких и разместил их недалеко от Галицкого княжества! Это два. Теперь о монголах. Всем известно, что он своего Стояна с полком вниз по Дону отправил. А для чего? Да на подмогу им. Если те с ясами сами не управились бы, то рязанцы им в спину ударили бы.
— Да неужто по его просьбе монголы на Русь пришли? — подивился Мстислав Романович.
— И я что-то в том сомневаюсь, — вставил словцо галицкий князь.
— А я нет. Мы все слыхали, как он за послов их в заступу шел. Мол, негоже их забижать и прочее. Почему? Ну а теперь причина-то понятна. Словом, как ни верти, все сходится.
— Все равно что-то не верится мне, — упрямо произнес Мстислав Удатный. — Не похож рязанец на Иуду, верой торгующего.
— Не похож, говоришь? — поднялся со своего места Владимир Рюрикович.
Он размашисто осенил себя двоеперстием, низко поклонился в красный угол, где теплилась лампадка перед пятью иконами, и заявил во всеуслышание:
— Иные из вас могут помыслить, что у Ярослава Всеволодовича злобой на рязанца душа наполнена и потому он так рьяно тщится уличить его. Оттого вы и верите ему не до конца. Мне с Константином Володимировичем делить нечего, однако я вот что скажу. Те людишки торговые, о которых в грамотке говорилось, и впрямь у меня были. Две седмицы назад заглядывал ко мне торговый гость по имени Иоганн. Сам он из рижских купцов. Принес мне подарок малый да все пытался выведать, думаю ли я роту сдержать, что дадена была мною, или как? Долго он возле меня вертелся, а потом, так и не узнав ничего, впрямую сказал, что надо бы, мол, рязанскому князю покориться, потому как рука у него сильная и он всюду порядок наведет, а папа римский за благодарностью не постоит.
— И у меня такой гость был. Даже чуть ранее твоего, — добавил Мстислав Романович. — Стало быть, не врет грамотка, — подытожил он и обвел всех присутствующих строгим взглядом.
Возражений не последовало. Все молчали, но думали по-разному. Братья Ингваревичи, сторонники Константина, сидели приунывшие и растерянные. Они не знали, что сказать, к тому же определенную роль сыграло и само поведение рязанского князя, который и говорил не как обычно, и оправдывался так нерешительно, словно и впрямь был виновен.
Мстислав Удатный вроде бы тоже уверовал в подлые сношения изменника с папой римским. Во всяком случае, такой вывод можно было сделать из его сокрушенных вздохов и приглушенного бормотания:
— На кой ляд он это затеял? И почто он так? Нешто иначе нельзя было?..
Ярослав же сидел сияющий, как начищенная бронь. Сбылось все-таки, добил он рязанца.
Киевский князь, которому стало не по себе от такого неприкрытого злорадства, нахмурился и продолжил:
— Посему я так мыслю. Коли вина не доказана до конца…
— То есть как не доказана?! — взвился на дыбки Ярослав.
— Охолонь, княже, — сурово произнес киевский князь. — Где его рука на письменах?
— Людишек его допросить, — предложил Ярослав. — Небось все скажут.
— Его людишки за своим князем в огонь и воду пойдут и живота свово не пожалеют. Ежели мы ему ныне приговор вынесем, завтра рязанские рати под Киевом встанут, а вои у него добрые и начальные люди, даром что юнцы сопливые, а тож не лаптем щи хлебают. А нам токмо смуты на Руси ныне не хватает. Потому и предлагаю я с судом над рязанцем малость погодить. Одначе и выпускать его просто так негоже. Мало ли что он удумает. Ежели и впрямь истина в грамотке говорилась, то Константин Володимерович на воле много бед сотворить может. Стало быть, монаха — в пыточную, а князя — в поруб. В мой поруб, — уточнил он сразу же. — Послов же этих монгольских…
— Дозволь, Мстислав Романович, я слово молвлю, — легко поднялся с места неугомонный Ярослав. — Ежели князь Константин так ратовал за то, чтобы жизнь им оставить, то я мыслю, что их умертвить надобно. Заодно и прочим нехристям урок будет. Глядишь, убоятся и уйдут. А нет, так побить мы их все едино побьем. И время подходящее. Трава в степи уже вовсю зазеленела, так что корм коням имеется. Воевать у нас и без рязанца есть кому. Коли забыли, так я напомню. Вот он, близ меня сидит, удача наша живая, Мстислав свет Мстиславич. И говорю я так не потому, что в родстве мы с ним, — повысил он голос, — а потому, что… — Ярослав запнулся, но затем махнул рукой и сказал по-простому, с веселой улыбкой, не совсем гармонировавшей с его изуродованным лицом: — Да вы и сами все знаете, как он да что. Опять же киевские вои в бою завсегда крепки были, а про смолян и говорить нечего, они давно всем себя показали. Так что будет и нам добыча, и нехристям побоище. Чтоб зареклись они раз и навсегда к нам ходить. Про Константина же я так скажу. — Мстислав Романович насторожился, но оказалось, что зря. — Великий князь киевский все славно решил. Негоже Рюриковича карать, не разобравшись. А побьем монголов этих, тогда уж и с ним разберемся. Может, даже и… — Он замялся на секунду, но все-таки вымолвил с некоторой неохотой: — Может, и отпустим, изгнав с Руси. Пусть идет куда пожелает, хоть на Угорщину, хоть к папе своему разлюбезному. Тогда сам, на своей шкуре почует, каково оно — объедки с чужого стола подбирать.
— Еще кто слово взять желает? — медленно спросил киевский князь и покосился в сторону Мстислава Удалого.
Тот поморщился, затем с тяжелым вздохом произнес:
— Чего уж тут. Верно сказываешь, брате, — недосуг ныне. Опосля решим.
— Ну, так и быть по сему, — приговорил Мстислав Романович.
Далее же все пошло как обычно. Князья обговаривали, кто и сколько воев приведет, где лучше встретиться, куда дальше пойти. Разговор шел бодро и делово. К вечерне еще не звонили, как обсуждение было закончено.
«Вот что значит — рязанца нет, — умиротворенно вздохнул киевский князь. — Всегда бы так».
Подозвав к себе уже после трапезы дворского, сухого и мрачного половчанина Бурунчу, он распорядился:
— Рязанского князя — в мой поруб. Держать в чести, но, окромя лекаря, ни единой души к нему не пускать. И гляди мне, головой за него ответишь! Чтоб когда вернемся, он живой и здоровый был.
Константин же так и не вышел из состояния тупого оцепенения. Кое-как, опираясь на двух дюжих дружинников, добрел он до места своего заточения, под которое спешно переоборудовали одну из опустевших подклетей с двумя узенькими — только комару пролететь — окошечками, затянутыми мутной пленкой из бычьего пузыря. Туда уже успели занести стол, лавку и еще одну, пошире, на которую спешно накидали звериных шкур, а чуть позднее принесли подушку, стеганое атласное одеяло и соломенный тюфяк вместо матраса.
— Не пять звездочек в Лас-Вегасе, — осмотревшись, заметил он мрачным дружинникам и Бурунче, которые его сопровождали. — Но очень даже ничего. Жаль, что без лоджии и этаж цокольный, а так вполне.
— Колдует, — опасливо шепнул один из дружинников Бурунче, комментируя последние слова князя, и они быстро удалились.
Оставшись один, Константин тяжело брякнулся на широкую лавку и горько усмехнулся.
— Ну, ты прямо как Ленин, — сказал он сам себе. — Все по тюрьмам да по тюрьмам. К тому же впереди тоже явное повторение ленинского пути светит. И поеду я в Швейцарию, — протянул он и закрыл глаза.
Подумать было о чем. Хотя Швейцарии в этих думах не было. Даже на самом последнем плане.
* * *
И возжелаша князь оный, диаволом томимый, отдати всю Русь пресветлую под гнет тяжкий латинян еретических, но изобличиша онаго в черных ево помыслах князья светлые и упредиша оные. Грамотку же тайную от папы Римского огласиша и вопросиша Константина и не бысть у него ответа, стояша он нем, яко дуб. Князья же, спеша на рать, затвориша онаго в поруб, порешив долю резанца решити опосля.Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817
* * *
Правду рекли мужи древни умудрены: «О побезах супостатных да не вознесешися никогда ж, ниже величание стяжеши о ратнических победах». Князья же, слово забыв и крест, кой оные целоваша, роту принося, Константина в проруб посадиша, измыслив, якобы он решиша от веры православной отпасти и в латинство перейти, но то бысть лжа голима.Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года Издание Российской академии наук. СПб., 1760
* * *
Что на самом деле произошло в Киеве, сказать со всей определенностью трудно. Академики Ю. А. Потапов и В. И. Мездрик считают, что рязанский князь был бессовестно оклеветан остальными, которые, придравшись якобы к тому, что Константин решил перейти в латинскую веру, заточили его в поруб.Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 118.
Настораживает только обстоятельство, что произошло это сразу после захвата Прибалтики и многочисленных встреч рязанского князя с латинским духовенством и с датским королем Вальдемаром.
Не исключаю того факта, что он действительно имел с ними переговоры на тему, чем именно они смогут ему помочь (люди, корабли и т. д.), если он поменяет веру. Произошло же это, когда он совсем отчаялся взойти на царство, будучи избранным остальными князьями, то есть мирным путем.
Допускаю, что разговоры о перемене веры Константин затеял исключительно в целях обмана или усыпления бдительности того же епископа Риги Альберта, ведь зачем-то он пришел под Кукейнос и Гернике и, как пишет Генрих Латыш, с мирными целями. То есть выходит, что все эти беседы начались у рязанского князя еще до его нападения на Прибалтику.
Но как бы-то ни было, а нашлись какие-то документы, скорее всего, тайная переписка Константина, попавшая в руки русских князей, которые воспользовались ею в своих целях.
Мое предположение превосходно подтверждают и летописи, в которых говорится, что рязанскому князю в ответ на эти обвинения сказать было нечего, а летописец Пимен с чрезмерной горячностью настоятельно утверждает, что они ложные, но не приводит никаких доводов в подтверждение своих слов.