Наутро князь Константин проснулся в самом лучезарном настроении.

«Послезавтра, — потянулся он сладко. — Послезавтра я отсюда ту-ту, и только меня и видели».

Радовался он недолго. Скрипнула входная дверь, и в поруб вошел Мойша с кучей каких-то горшочков в руках.

Быстро поставив их на стол, он обернулся к Константину и беспомощно развел трясущимися руками.

— Все прахом, княже. Я едва упросил Мстислава Романыча, чтоб он дозволил мне занести тебе снадобья, — прошептал он заговорщически, испуганно кося глазом на открытую дверь. — Хотя можешь их и не пить, ты и так уже здоров.

— А ты куда? — растерялся Константин.

— Таки я же говорю, — Мойша еще больше понизил голос. — Киевский князь повелел, дабы я тоже отправлялся с дружиной. Дескать, там лекаря ждет много работы.

— Ты с ума сошел! — возмутился Константин, еще не до конца осознавая, что судьба ухитрилась в очередной раз подставить ему подножку. — Я же тебе рассказывал. Они там все перегрызутся и будут разбиты. Ты что, помереть захотел?!

— Князь забыл, что бедный Мойша — обычный еврей, — грустно улыбнулся лекарь, разводя руками. — Что мне велят, то я и обязан исполнять. К тому же он прав. Даже если исходить из твоих слов, то меня и впрямь там ждет много работы. И потом, почему ты решил, что я непременно умру? Мне это не нравится. Я таки собираюсь немножечко пожить и поработать, что для бедного еврея, в сущности, одно и то же.

— Поработать, — хмыкнул князь. — А ты ямы копать умеешь?

— Да, — брякнул Мойша. — А зачем?

— Затем, что работа там ждет только могильщиков, — мрачно отрезал Константин. — А насчет пожить… — протянул он задумчиво. — Слушай меня. Когда начнется избиение, ты не беги без оглядки, куда глаза глядят, иначе вряд ли у тебя получится пожить. Бросайся сразу на землю и лежи как мертвый до темноты. А еще лучше подлезь под какой-нибудь труп. Только выбирай нашего ратника, а не монгола — они своих обязательно подберут. И посмотри, чтобы он был попроще одет, с такого снять нечего. Ну и чтоб в крови весь был.

— А в крови зачем?

— Чтоб тебя ею залило, — хмуро пояснил Константин. — Тогда у тебя действительно появится надежда. И моли своего бога, чтобы я все-таки успел собрать полки и встать у татар за спиной. Вот тогда можно будет устроить им Калку наоборот и ты действительно понадобишься как лекарь… Стоп! — оборвал он себя.

Только сейчас князь в полной мере осознал, что произошло и какой невосполнимой потерей оборачивается отъезд Мойши для него самого.

— Ты сдурел! — завопил он. — А как же я?! Все на тебе замкнуто. Если ты сейчас уедешь, то я останусь здесь и тогда точно никуда не успею?! Ты что?!

— Тише, княже, — умоляюще прошептал лекарь. — Услышат. Я все понимаю, но ничего не могу поделать. Я хотел… — Он испуганно осекся, не успев договорить.

Дверь широко распахнулась, в темницу зашел Ярослав и хмуро глянул на лекаря.

— Вон ты где, — рявкнул он. — А тебя Мстислав Романыч по всему терему обыскался. Чего тебе тут?

— Я… лекарства… вот… — пролепетал еврей.

— Отдал?! Ну и пошел вон! — рыкнул Ярослав, и Мойша послушно заторопился к выходу, то и дело беспомощно оглядываясь на Константина.

Ярослав подошел поближе и уселся возле стола.

— Ничего мне сказать не хошь? Чай, остатний раз с тобой видимся. Хотя нет, — тут же поправился он. — Остатний будет, когда вернемся, чтоб тебя, христопродавца, казни предать.

— А вернешься ли? — спросил Константин.

— Видел бы ты, сколь у нас с собой воев, иначе бы запел.

— И каждая дружина сама по себе, — вздохнул Константин.

— Ну и что, — усмехнулся Ярослав надменно, сознавая свое превосходство. — Бояре у нас умудренные, воеводы смышленые, князья опытные. — Он самодовольно расправил плечи. — За себя не говорю, негоже пустой похвальбой заниматься, но один тесть мой Мстислав Мстиславич чего стоит. Не зря его Удатным прозвали.

— Хоть бы он живым вернулся, — вздохнул Константин.

— Не каркай, не поможет, — оборвал его Ярослав и поднялся с лавки. — Мы все оттуда живыми придем, так что не подсобят тебе твои монголы, даже и не надейся.

Уже давно закрылась за ним тяжелая дубовая дверь, уже привычно лязгнули оба могучих засова и проскрежетал в своем гнезде ключ, запирающий огромный висячий замок, а Константин все продолжал оцепенело смотреть в сторону выхода, который теперь не откроется перед ним ни послезавтра, ни через три дня, ни через пять.

— Та-ак, — протянул он мрачно. — Опять все псу под хвост. Снова меня судьба по рукам ударила. Что же это получается — пахали мы, пахали все вчетвером, готовились, не покладая рук, а как до дела дошло, так нам одного щелчка по носу хватило? Врешь, собака! Все равно не сдамся. Хоть месяц здесь сидеть буду, а что-нибудь придумаю! — Но тут же уныло подумал, что месяца-то у него как раз и нет.

Да что там, у него и пары недель не имелось. Шанс на то, чтобы все исправить, оставался лишь в том случае, если он сможет выйти отсюда в ближайшие два-три дня, от силы четыре. Только тогда еще была возможность поспеть на место сбора, назначенное им самим.

Значит, нужно уходить отсюда, но как? Дверь отпадала сразу. Оконца были, даже два, но такие узкие, что в них и ребенок, пожалуй, не пролезет. Не окна, а бойницы какие-то.

До самого вечера он метался по своей небольшой камере и продолжал лихорадочно размышлять, но на ум так ничего путного и не приходило. Наконец, устав мерить шагами темницу, Константин плюхнулся на ложе. Время от времени в его голове возникали возможные варианты, но тут же лопались, как мыльные пузыри.

«Да-а, в такие минуты невольно пожалеешь, что ты не голливудский киногерой, — подумал он с тоской. — Сейчас бы проломил дверь башкой, потом завалил голыми руками десятка два ратников и бегом через весь двор. А стрелы, что в спину вопьются, можно потом повыдирать на досуге, красиво исказив лицо в мучительной гримасе боли. Потом на коня, который, разумеется, кем-то позабыт у ворот, и только меня и видели. Ну а дальше Субудай смотрит на трофейные пластиковые китайские часы, поднимает руку, чтобы отдать команду к наступлению, но ровно за одну секунду до начала атаки сзади его туменов появляется моя конница, после чего дружинники всех князей громко хлопают в ладоши, мы легко побеждаем, дружно целуемся и умиленно тремся друг о дружку головами. Рашен о’кей, а монголы — фак ю. Словом, хеппи-энд, и… ты идиот, потому что занимаешься идиотизмом в то время, когда надо искать выход из этой идиотской ситуации и думать о побеге из этого идиотского поруба!»

Он честно попытался вновь подумать о том, что можно предпринять, но пришел к выводу, что если его размышления и дальше будут такими же умными, то хеппи-энд ожидает исключительно Субудая с его плоскомордыми бандюками, и все это по причине исключительной тупости главного фак ю, то есть самого Кости.

Сон, тупой и тяжелый, облегчения не принес. Проснулся князь утром, совершенно не выспавшийся и злой как собака. Попытка разговорить кого-нибудь из сторожей не принесла ни малейшего успеха. Впрочем, он на это и не надеялся. Дело в том, что ратники, караулившие его, все время менялись, так что уговорить кого-то из них помочь в побеге, да еще за пару дней было нереально.

Последующие четыре дня прошли точно так же — в бесполезных метаниях и мучительных раздумьях. К исходу пятого Константин понял, что вот теперь-то точно все. Теперь ему железно не успеть. Правда, надежда еще теплилась в душе, но на другое утро пропала и она. Это был конец. Только обычный, а не голливудский.

И на него сразу же с прежней силой навалились тоска и апатия. Дальше он продолжал не жить, а существовать, что-то тупо жевал, часами разглядывал потолочные балки и бесцельно валялся на лавке, время от времени заставляя себя думать, что жизнь после Калки не закончилась, что все еще поправимо и вообще в выигранных войнах бывают проигранные сражения — достаточно вспомнить Бородино.

Думал он лениво, внутренне хорошо понимая, что все это — чистейшей воды вранье, которым он попросту пытается себя успокоить. К тому же Калка — и это он тоже отлично понимал — была не просто сражением. Именно благодаря этой победе Субудай мог смело доложить Чингисхану, что стратегическая разведка завершилась успешно, а русские князья подобны тараканам, каждый из которых бегает сам по себе. Только успевай их давить, пока не устанет рука.

День тянулся за днем — вяло, скучно, бесцельно.

Все изменилось, когда Константин впервые услышал разговор стражников о том, что произошло с ушедшими в степи русскими дружинами и многочисленным ополчением. Точнее, вначале зазвонили колокола. По их тягучему погребальному звону рязанский князь и понял, что уже вернулись первые из тех, кто уцелел.

Часами терпеливо просиживая у самой двери, он жадно ловил каждый звук, который до него доносился, и к исходу дня знал практически все.

Оказывается, вернулись в Киев лишь несколько десятков конных ратников на загнанных конях. В их числе и князь Ярослав, весь израненный. Про остальных пока ничего не было известно.

Впрочем, бывший учитель истории в подробностях особо не нуждался. Он и так хорошо представлял себе страшную картину случившегося. Правда, был один нюанс.

На самом деле все завершилось гораздо хуже, чем в той истории, которую он изучал. Князья поняли, что рязанцу теперь не бывать на троне, и облегченно вздохнули, а несогласные с таким решением попросту покинули Киев. Но таких и было-то всего двое — Ингварь и Давыд Ингваревичи. Племяши требовали разобраться во всем сразу, но кто будет слушать этих сопляков. К тому же они — родичи Константина и понятно, что горой встанут за своего двухродного стрыя. Словом, уехали и уехали — туда им и дорога. Без них управимся.

Судьбу монгольских послов князья решили тоже довольно-таки быстро, отдав их половецким ханам. Отдали в первую очередь из-за того, чтобы поступить вопреки желанию рязанского князя. К тому же если бы они были хотя бы язычниками, а то оказались несторианами, то есть еретиками, которые даже — вот кощунство! — божью матерь именуют не иначе как христородицей, утверждая, что она родила обычного человека, а не бога. И где только подобрали таких?

Однако сплочение оказалось мнимым. Князья, прибывшие на Калку с дружинами и ратным ополчением, вновь не смогли поделить верховную власть. Результатом этого оказался разгром, тяжелый и страшный. И повторилось все сызнова: и первоначальный лихой наскок русской конницы вкупе с половецкими ордами, и притворное отступление монголов, и жуткое побоище. В эпилоге тоже все было по-прежнему, включая пир победителей на досках, под которыми слабо стонали, а потом затихли пленные русские князья.

Изменение было лишь одно. На сей раз под досками не лежали черниговские, новгород-северские и переяславские князья, зато их места заняли те, кого не было тогда, — Владимир Рюрикович Смоленский, девятнадцатилетний правитель Владимиро-Волынского княжества Даниил Романович и… сам Мстислав Мстиславич Удатный вместе со старшим сыном киевского князя Святославом.

Почему так произошло? В тот раз, за счет того что дружин было намного больше, те же смоляне успели построиться и им удалось во главе со своим князем уйти за Днепр. В этот раз лихой наскок Мстислава Удатного и его зятя Даниила был отбит слишком быстро.

По той же причине они не успели убежать и сами. Кольцо монголов было чересчур плотным, и почти никто не успел переправиться через реку.

С Мстиславом Романовичем получилось хрестоматийно. Поддавшись на ложные обещания, он покинул свои укрепления на противоположном берегу Калки, после чего монголы нарушили свое слово и устроили жестокую резню, во время которой погибли все киевляне.

Погибли и братья из Турово-Пинской земли, князья-изгои Владимир и Ростислав Глебовичи, погибли… Впрочем, проще перечислить тех князей, которые остались в живых. Таковых оказалось всего два.

Ростислав Мстиславич, один из двух сыновей киевского князя, был оглушен и лежал бездыханным. Монголы, посчитав его за убитого, содрали с бесчувственного тела бронь и дорогие одежды и оставили лежать на поле брани. Пришел он в себя лишь ночью, постанывая, кое-как поднялся на ноги и побрел на запад, встречая по пути таких же бедолаг, как и он сам.

А первым в Киев прибыл Ярослав Всеволодович. Быстрый конь и верный Кулека спасли его, вынеся из сечи одним из первых. Правда, к тому времени князь успел получить столько ран, что дружинник и не чаял довезти его живым. Сам же князь, поминутно кусая губы от боли, то и дело впадал в беспамятство, но каждый раз упрямо возвращался из туманного белесого небытия. Помогала ему в этом ненависть.

«Доберусь до Киева, приговорю рязанца проклятого, погляжу, как он подыхает, а уж после и самому помереть можно», — зло скрипел он зубами.

Да еще остались живы те, кого в степи не было вовсе. В Чернигове и Новгороде-Северском сидели братья Ингваревичи, заявившие, что без повеления князя Константина им воевать нельзя, в Смоленске — Ростислав, младший сын Владимира Рюриковича, совсем мальчишка годами, в Киеве — Андрей Мстиславич. Да еще во Владимире-Волынском оставался Василько, меньшой брат Даниила.

С того самого дня, когда Константин обо всем этом услышал, его тоску как рукой сняло. На смену унынию подкатила злость. Только теперь не бесцельная, сжигающая душу и ничего не дающая взамен, потому что направлена на самого себя, а самая что ни на есть боевая — на монголов. Можно было бы обозлиться еще и на тех, кто так бездарно все провалил, но на мертвых злиться как-то негоже, да и наказаны они уже за это. Чего уж теперь.

Он еще не знал, как вырвется из темницы, но знал, что обязан это сделать, потому что никто из торжествующих ныне победителей не должен вернуться в степь. Нельзя, чтобы они рассказали, как легко достаются победы над глупыми русичами.

Словно подбадривая его в этих намерениях, к вечеру следующего дня в одно из окошек темницы, прорвав воловий пузырь, затягивающий узкое отверстие, неожиданно влетел нож, причем неплохой. И рукоять удобная, да и само обоюдоострое лезвие достаточно длинное, не меньше пятнадцати сантиметров.

Неизвестный доброжелатель ухитрился даже привязать к рукояти кусочек бумажки. На ней было написано лишь одно слово: «Берегись». Чего или кого именно беречься, сказано не было, но Константин и так понял. Да чего тут не понять, коли сам Ярослав Всеволодович в Киев пожаловал.

Поначалу, добравшись до места, Ярослав решил устроить судилище. Однако для этого необходимо было собрать всех князей, оставшихся в живых. Точнее, не всех, а только тех, которые в своем горе непременно отдали бы голос за самую суровую кару. Братьев Ингваревичей и Вячко, ссылаясь на то, что они уже как бы и не совсем князья, а так — подручники, можно было бы не приглашать вовсе.

Словом, поддержка Ярославу была бы обеспечена, но он боялся не дожить. Если после схватки под Коломной он скрипел зубами, но продолжал неистово тянуться к жизни, если после Ростиславля он тоже быстро оправился, то ныне было совсем иное.

Он и сам чувствовал, что долго не протянет. Видать, и впрямь татарские сабли да стрелы задели что-то жизненно важное в его теле, а может, просто накопилась усталость. Не зря ее в народе зовут смертельной. Бывает, оказывается, и такая. Но, скорее всего, одно наложилось на другое и слепилось так, что только смерть разнимет. Сил у него оставалось — он это хорошо чувствовал — только на месть, а вот на жизнь — увы.

Да тут еще княгиня масла в огонь подлила. Кто ее за язык дергал? Сама встряла, не спросясь.

— Ныне же из поруба князя Константина выпустить надобно, — заявила твердо.

— Чтобы он меня самого в узилище вверг? — Лицо Ярослава негодующе искривилось.

— Ратные люди, кои уцелели да за тобой в Киев прибежали, сказывали, что те, кто вас побил, прямиком сюда идут. Не боись, — презрительно усмехнулась она. — Константин прежде всего о Руси думает, так что не до тебя ему. Он первым делом со всей своей силой на них пойдет. Если ты его немедля выпустишь, то мы успеем.

— Что успеем? — не понял Ярослав.

— За стенами отсидеться, — пояснила Ростислава. — А там и Константин придет с ратями. Уж он-то им спуску не даст, — и пригрозила: — Если сам не выпустишь, то киевляне подсобят, но тогда уже не надейся на его милость, — а в довершение еще и припечатала веско: — Вспомни Всеслава Полоцкого!

Хотела-то она как лучше сделать, думала, что этим напоминанием поторопит мужа с решением и он испугается, а получилось…

В первую очередь Ярослава возмутила та уверенность, с которой княгиня заявила, будто рязанец непременно побьет татар. Значит, все те, что под Калкой были, — воробьи бесхвостые, включая его самого, а он — орел.

Во вторую же — мысль о киевлянах в голову запала. В городе и впрямь стало неспокойно. Некоторые жители уже спешили отплыть куда подальше, продавая задешево все имущество, лишь бы избавиться от лишнего груза. Но это те, кого здесь ничто не держало, они-то как раз были не опасны. Угроза таилась в других, в тех, кому придется отбиваться от степных орд. Крамольные разговоры среди них уже ходили, а от разговора и к делу перейти недолго.

Ярослав и без напоминания Ростиславы хорошо помнил о том, что случилось с Всеславом Полоцким. Сыновья Ярослава Мудрого, которые приходились Всеславу двухродными стрыями, захватили его обманом, когда он, не подозревая подлости, приехал к ним на переговоры в Смоленск. Захватили, привезли пленника в Киев и посадили в поруб. Год он там просидел. Потом же, когда половцы разбили киевского князя Изяслава и подступили к городу, жители по бревнышку разметали тот поруб, освободили Всеслава и усадили его в Киеве на великое княжение.

Говорят, события повторяются. Может быть. Во всяком случае, эта старая история и впрямь походила на нынешнюю. Только в этот раз все было гораздо хуже, потому что Мстислава Романовича не надо даже сгонять с престола — об этом позаботились монголы, отправив его на тот свет. Сейчас в Киеве отцовский стол занял его сын Андрей, но с него, если замятня начнется, — проку мало. Уж больно он робок и нерешителен.

«Эдак я и не доживу до светлого дня, — мрачно подумал Ярослав. — Ну уж нет. Погоди, проклятый. Вначале ты сдохнешь, а уж потом пусть будет так, как господь рассудит».

Свою ошибку Ростислава поняла сразу. Достаточно было заглянуть мужу в глаза, в которых черным вороном затаилась смерть. Заглянула, прочла и в страхе отшатнулась, кляня себя на чем свет стоит за неосторожные слова. Однако говорить Ярославу ничего не стала — уж больно закаменело его лицо. Таким оно было, когда он после бегства из-под Липицы приказал умертвить ни в чем не повинных новгородских купцов. Тогда Ростислава поглупее была — встряла, а что толку. Кроме синяка на левой скуле так ничего и не добилась.

«Все равно раньше ночи он никого в поруб не пошлет, — рассудила здраво. — Значит, время есть».

Времени ей и впрямь хватило. Она и записку успела написать с остережением, и нож метнуть, пока верная Вейка стражникам зубы заговаривала. Даже сама чуток возгордилась — с первого раза в узкую щель ухитрилась попасть. Правда, и расстояние было в сажень, не больше, но все равно приятно.

Дверь поруба на этот раз отворилась в неурочное время. Если бы не проржавевшие петли, которые в очередной раз неистово взвизгнули, то Константин не успел бы спрятать недавний подарок, а так у него вполне хватило времени на то, чтобы засунуть его под соломенный тюфяк.

«Что это? Освободить пришли или…»

Додумывать князю не хотелось, но пришлось. Да и незачем себя обманывать. Освобождают при свете солнца, убивают — при луне. Исстари так повелось. К тому же люди с такими страшными и глумливыми рожами никого не освобождают. Первый из вошедших и вовсе удивительным образом смахивал на длиннорукую гориллу, особенно своей нижней челюстью, резко выпяченной вперед, и лбом, скошенным назад чуть ли не по диагонали.

Второй был симпатичнее, хотя и ненамного. В руках он держал толстую свечу. Оба были без кольчуг, зато с мечами.

Лезть под тюфяк за ножом Константин не спешил, просто уселся так, чтобы он был рядом — только руку сунь и все. Чуть дрожащими от волнения пальцами расстегнул пуговицу на вороте рубахи, чтоб ничто не стесняло движений. Ну, кажется все. Осталось улучить момент.

Но вошедшие рассудили иначе.

— Испугался, — насмешливо протянул похожий на гориллу. — Не боись. Наш князь с тобой словом перемолвиться хочет.

Константин присмотрелся и только теперь увидел третью фигуру, чернеющую на фоне дверного проема. Сразу после слов ратника этот человек пошевелился и тяжело ступил вперед. Сомнений не осталось — это был Ярослав.

— А почему ночью? — спросил Константин.

Призрачная надежда на лучшее почти погасла в его душе. Про себя он уже мрачно прикидывал, что если и сможет кого-то утащить с собой на тот свет, то одного, не больше, да и то за счет неожиданности. Ну не мастак он был драться на ножах.

— Не спится, потому и ночью, — коротко отрезал Ярослав, продолжающий медленно спускаться по ступенькам.

Поступь его была неуверенной, будто он только-только начал вставать на ноги после тяжелой болезни. Однако когда один из дружинников захотел поддержать его за локоть, Ярослав с силой вырвал руку и сердито буркнул:

— Сам.

Дойдя до стола, он с видимым облегчением тяжело облокотился на него и столь же осторожно, как и шел, опустился на лавку, молча уставившись на своего врага.

— Несладко тебе пришлось, — заметил Константин, указывая глазами на рубаху, выпячивающуюся от обилия повязок.

— Лучше о себе помысли, — раздраженно ответил тот.

Пауза длилась с минуту, наконец гость соизволил разжать рот.

— Гадаешь, поди, за каким лядом я к тебе явился? — криво усмехнулся он.

Гадать, зачем Ярослав пришел в столь неурочный час, можно было до бесконечности, однако Константин этим заниматься не собирался, резонно рассудив, что ему и так все скажут. Ни к чему ночному гостю хитрить перед беззащитным узником.

Говорить об этом вслух он, правда, не стал, напротив, решил подтвердить:

— И впрямь ума не приложу, к чему это ты вдруг тут появился.

— Проститься пришел, — пояснил его собеседник. — А то худо мне, — честно сознался он. — Сдается, что долго не протяну. Басурманские сабли бьют посильнее рязанских мечей, — не преминул он намекнуть на свои предыдущие раны. — А ты поближе ко мне сесть не хошь? — спросил он, указывая на лавку, стоящую с другой стороны стола.

— А мне и тут хорошо, — спокойно ответил Константин.

— Спужался, — удовлетворенно протянул Ярослав.

— Думай как хочешь, — вновь не стал спорить рязанский князь. — Но, судя по твоим людям, скорее ты меня боишься.

Ярослав с видимым усилием расправил плечи и грозно посмотрел на дружинников, которые продолжали стоять возле ступенек.

— Ну! — рыкнул он грозно, и они нехотя подались к выходу.

— Мы у самой двери будем, — предупредил один из них. — Ежели что, так мигом поспеем.

И непонятно было, кому адресованы эти слова. То ли Константину, чтоб не думал дергаться попусту, то ли самому Ярославу. Впрочем, это не важно.

— Токмо ты ликовать не торопись насчет моей смерти, — предупредил Ярослав, недобро ухмыляясь.

— А я и не думал, — вздохнул Константин.

— Правильно, — одобрил Ярослав. — Потому как тебе на тризне погулять не удастся. Не ведаю уж, когда именно моя душа с телом расстанется, зато точно знаю, что тебе и до завтрашнего утра дожить не суждено.

— Значит, сдохни ты сегодня, а я завтра, — подытожил Константин и уточнил: — Это ты так решил?

— А то кто же, — спокойно откликнулся Ярослав. — Вот перемолвлюсь с тобой словечком напоследок, да и приступят мои вои, помолясь.

— В таком деле молиться… — задумчиво протянул рязанский князь и полюбопытствовал: — Это каким же богам?

— Да не важно, — небрежно отмахнулся Ярослав. — У моего Кулеки один бог в душе — я. Вот как повелю, так он и сделает. Может и вовсе без молитвы тебя порешить.

— А я ведь тебе под Коломной жизнь оставил, — напомнил Константин.

— Ну и дурак, — спокойно ответил Ярослав.

— Знаю, злобствуешь ты на меня за то, что я княжество у тебя отнял, — продолжал Константин. — Что ж, могу обратно вернуть.

— Все грады? — уточнил Ярослав. — И Владимир с Ростовом, и Суздаль с…

— Их не могу, извини, — перебил рязанский князь. — К тому же они никогда твоими и не были. А вот Переяславль отдам.

— Ишь ты, — подивился Ярослав. — А ты скупердяй, оказывается. Речь о твоей жизни идет, а ты одним городом отделаться захотел.

— Ты же знаешь, я свое слово держать привык. То, что обещаю, и впрямь верну, если ты мне дашь свободу. Остальное… — Константин даже не стал договаривать — и без того все понятно.

— Думаешь, будто княжич Святослав сумеет все без тебя удержать? — усмехнулся Ярослав. — Напрасно. Не станет тебя, и все отчины без твоего дарения моими станут.

— А осилишь? — пришел черед усмехаться Константину. — Лучше вспомни, сколько раз я тебя бил.

— Ты бил, а я уцелел, — нашелся его собеседник. — Зато теперь я разок ударю, и с тебя довольно будет.

— Чужими руками, — заметил узник.

— Дружинники мои, стало быть, и руки мои, — возразил ночной гость. — А тебе я лишь одно могу предложить перед смертью. Помолись напоследок, ежели душа просит. Попа, правда, для исповеди не позову. — Он развел руками. — Ни к чему мне лишний видок. Развяжет язык, тогда придется лишний грех на душу Кулеке класть. А то, если хочешь, мне покайся, — предложил он после паузы.

— Нет уж, уволь, — улыбнулся Константин и медленно сдвинул руку чуть ближе к тому месту, где лежал нож.

Он даже почти нащупал его кончиками пальцев, оставалось только выбрать удачный момент. К тому же на ум пришла неплохая идея. Сработает, нет ли — бог весть, но попробовать стоило.

— Ну, как знаешь, — разочарованно произнес Ярослав.

Не то чтобы он жаждал услышать от рязанского князя какие-нибудь сокровенные тайны. Гораздо больше его расстроило иное. Он-то, когда шел сюда, — чего уж перед самим собой скрывать — надеялся увидеть страх на лице человека, приговоренного к смерти, полюбоваться тем, как тот ползает у него в ногах, униженно умоляя сохранить ему жизнь, а что на деле? Да ничего. Рязанец спокойно сидит и даже разговаривает без дрожи в голосе.

Лишь один раз Ярослав слегка оживился, после того как Константин предложил ему Переяславль. Думал — вот оно, началось. Сейчас один за другим отчины возвращать начнет, а там как знать, может, и Рязани своей не пожалеет. Ан нет. Как нищему на паперти, куну метнул и больше ни-ни.

Словом, все не то и не так. Получилось не торжество над поверженным врагом, а черт знает что.

Ярослав тяжело поднялся с лавки и, равнодушно бросив на ходу лаконичное «Прощай», двинулся к выходу. Правда, он успел сделать лишь пару шагов. Третий не получился — узник не дал. Одной рукой закрыв Ярославу рот, он взмахнул перед его носом рукой с зажатым в ней ножом и тут же легонько прислонил холодное лезвие к его спине.

— Передумал я помирать, — сообщил Константин шепотом. — А что ножичек у меня небольшой, так это пустяк. Зато лезвие травленое. Потому и держу плашмя — царапнуть тебя боюсь, ты мне еще живой нужен. Так что имей в виду — твои люди и вбежать не успеют, как ты уже мертвым валяться будешь. Может, я тоже сдохну от рук твоего Кулеки, хотя если крик подниму, то как знать, как знать. Неизвестно еще, будет ли он мстить, когда стражники городовые набегут. Князь-то его все равно окочурился. Но я не кровожадный. Могу и жизнь тебе оставить. Так что выбирай.

Злоба душила Ярослава, но он понимал, что пока бессилен. Страха перед смертью у него тоже не было, просто стало досадно от одной лишь мысли, что его вновь, в который уже раз переиграли. Если он позовет Кулеку, то рязанец и впрямь пустит в ход отравленный нож. И выходило, что Константин еще поживет, а вот сам Ярослав — увы.

— Чего ты хочешь?! — зло прохрипел он.

— Давай вместе поживем, сколь нам бог отпустил, — предложил Константин. — Вот только для этого тебе проводить меня придется. Тут рядышком, всего-то до Кириллова монастыря прокатиться. Там я тебя и отпущу с миром, если мои люди еще на месте, — на всякий случай уточнил он. — А если нет, то мы чуть дальше проедем. И уж ты извини меня, Ярослав Всеволодович, но я тебя теперь всю дорогу обнимать буду.

— Не боишься, что не соглашусь? — выдохнул Ярослав, не переставая проклинать себя за глупость.

Эх, был бы он здоров! Но какая разница. Травленым лезвием и впрямь можно лишь чуток царапнуть, и никто уже не поможет. Так что не важно. Ох, но какой же он дурень!

Ярослав чуть не застонал от бессильной злобы.

— А чего мне терять-то? — резонно заметил Константин. — Только если ты откажешься, то тогда уж точно первым сдохнешь. Сказал же я, что зелье надежное. А вот если выведешь меня отсюда, то как знать. Может, и получится у тебя со мной поквитаться. Жизнь — она штука сложная. Нынче я на коне, а ты у моего стремени, завтра — наоборот.

— А не обманешь?

— Когда это я слово свое не держал? — вопросом на вопрос ответил Константин. — К тому же меня сейчас больше татары заботят. Неужто ты не хочешь, чтоб я им за вас отомстил? Они же думают, что всех на Руси одолели, что могут без боязни до самого Киева идти, а тут я и нагряну.

— Рязанский князь всю Русь спасти надумал, — криво ухмыльнулся Ярослав.

— И опять ты неверно говоришь, — упрекнул его Константин. — Я — русский князь, вот что главное. А уж из какого там княжества — дело десятое, — и поторопил с ответом: — Так что ты надумал?

— А если и тебя побьют? — вместо этого спросил Ярослав.

— А вот это уже не твоя печаль, — заметил Константин и рассудительно добавил: — Тебе же лучше. Как ни крути, а ты при любом исходе будешь в выигрыше. Либо они меня одолеют — тогда тебе путь к моему княжеству открыт, либо я их — тогда они Киев не возьмут. Да и не пойдут они на него после сечи со мной. Сам знаешь, что мой пеший строй по воинскому мастерству ни в какое сравнение не идет с теми смердами, которых вы в ополчение набрали. Так что кровушки мои люди из них попьют — будь здоров.

Ярослав тяжело вздохнул. Вновь рязанец оказывался прав. Конечно, унизительно вот так, под ножом, выполнять требования, но, по здравом размышлении, он и впрямь выигрывал, причем в любом случае, как бы все ни сложилось.

— Хорошо, — нехотя произнес он, но тут же предупредил: — Мне на коне до монастыря не доехать.

— А мы верхом и не поедем. Вели своим орлам телегу подать. В ней и покатим. Только чтоб никого с нами не было, кроме возницы.

Дальше все пошло как по маслу. Единственная заминка получилась у Подольских ворот. Никак не хотела полусонная стража открывать их в неурочный час. Однако и тут разобрались быстро — чай, не гость торговый и не смерд простой в телеге сидел, а сам князь Ярослав Всеволодович, да и с ним — мать честная! — еще один, тот самый!

— Так он вроде бы в порубе? — шепнул на ухо один ратник другому.

— Верно, разобрались, — сумрачно ответил тот. — Сам, что ли, не видал, как они обнимаются?

Комфортабельным это путешествие Константин не назвал бы. Телегу немилосердно трясло на ухабах, так что из опасения случайно царапнуть своего соседа приходилось старательно отворачивать нож, при этом держа его достаточно близко от тела Ярослава.

Разумеется, лезвие не было отравленным, но если бы Ярослав понял это, то могло случиться что угодно. Тем более что правил лошадьми тот самый Кулека.

Словом, расслабился Константин лишь тогда, когда телега подкатила к Новому двору, а с высокого крыльца терема горохом высыпали обрадованные дружинники во главе с Любимом. Лишь тогда он позволил себе с облегчением вздохнуть и убрать руку с ножом.

Ярослав при этом поморщился и с ненавистью прошипел:

— Не сдержал ты слова, убивец!

Сзади на его белой рубахе расплывалось небольшое кровавое пятнышко. Очевидно, когда Константин убирал нож, он все-таки чиркнул по коже острием.

— Извини, нечаянно вышло, — развел руками рязанский князь, но тут же успокоил: — Я же совсем легонько зацепил, а ты уж в печаль впал, прямо как дите малое.

— А яд? — скривился Ярослав, с ненавистью глядя на Константина — еще и издевается, собака!

— Да это я пошутил, — усмехнулся он в ответ, с легким злорадством наблюдая, как багровеют от подступающего бешенства шрамы на лице Ярослава.

Однако долго наслаждаться его возмущением времени не было. Константин даже отказался перекусить, торопя дружинников в путь.

— Дорогу продумали? — спросил он, уже забираясь в седло.

— И смены расставили, и ладьи с гребцами наготове.

— Тогда в путь, — скомандовал рязанский князь, без сожаления оставляя посреди двора телегу с пышущим злобой Ярославом.

Проезжая мимо, Константин не удержался и крикнул:

— Ты подорожник приложи, и всего делов.

Ярослав продолжал наливаться злобой всю обратную дорогу до Киева и решил хотя бы на словах поквитаться с бессовестно надувшим его рязанцем, поэтому в ответ на тревожный вопрос Ростиславы торжествующе выпалил:

— Не освободить теперь Константина киевлянам — сдох он.

За Кулеку, если княгиня решит его расспросить, Ярослав был спокоен. Предупрежденный дружинник будет молчать — слова не выжмешь.

— Ты убил его? — ахнула побелевшая как снег Ростислава и, не дожидаясь ответа, без сил опустилась на лавку — ноги не держали.

— А тебе что за печаль? — грубо заметил князь.

— Тебе не понять, — сухо ответила Ростислава и, закрыв лицо руками, выбежала прочь из светлицы.

Наутро до Ярослава, едва он встал с постели, донесся какой-то шум. Вышел из ложницы — так и есть. Девки бегают, мамки узлы вяжут, а дюжий холоп Митрюня, пыхтя и отдуваясь, тащит вниз тяжелый ларь. По всему видно, что княгиня куда-то засобиралась, причем спешно.

В ответ на возмущенный вопрос мужа — куда это она без его дозволения? — Ростислава сухо заметила, глядя в сторону:

— В Новгород уезжаю, а там в монастырь уйду, в Михалицкий, что на Молоткове. Бабка моя в нем скончалась, да и мать недалече захоронена. — И грубовато осведомилась: — Тебе-то что?

При этом она с тоской подумала про опрометчиво данное обещание даже и не помышлять больше о том, чтобы наложить на себя руки.

А как не дать? Если б Ярослав перед нею был, а то милый батюшка, Мстислав Удатный. Очень уж он встревожился, когда узнал про случившееся на Плещеевом озере. Чуть ли не на коленях умолял он ее, чтобы не губила она своей души, и впредь, что бы ни стряслось, ни в коем разе сама расправу со своей жизнью не чинила. Вот и пришлось ей поклясться перед иконой и поцеловать крест.

Теперь ее любимого больше не было. Тот, что стоит перед нею, — иной. Он — венчанный, а это большая разница. Порой даже слишком большая. Так что теперь ей одна дорога — в монастырь. Та же смерть, только мучительная, растянутая во времени.

«Вот и проваливай! — хотел крикнуть Ярослав. — Все равно ты мне четыре лета как не жена со своими бабскими болячками. А я себе — свистнуть только — мигом другую сыщу!»

Но пустота, внезапно образовавшаяся в груди при известии о ее отъезде, заставила его произнести вслух совершенно иное:

— А может, погодишь малость? Уж недолго тебе со мной осталось мучиться, — неожиданно даже для самого себя попросил он с непривычной мягкостью в голосе. — Умру, а там поступай как знаешь.

Ростислава впервые за время их разговора взглянула в глаза мужа и поняла: не врет. И впрямь чует, что вот-вот. Она немного подумала. Конечно, отвратно еще несколько дней провести рядом с убийцей любимого человека, но, наверное, так уж ей суждено.

— Хорошо, — ответила коротко и тут же повелела занести обратно все собранные пожитки в девичью, но узлов не развязывать и из ларей и сундучков ничего не вынимать.

Отдав все распоряжения, она спросила мужа:

— Твои люди зарубили Константина или иное что с ним содеяли? И что он, никого из убивцев так ножом и не пырнул? — Сама же в ожидании ответа снова отвернула голову в сторону, чтоб не смотреть на постылого.

«Да живой он, живой», — хотел было сказать Ярослав, но вдруг почуял неладное.

Сперва эта мысль была какой-то неясной, словно грозовая туча, когда она еще копится где-то там вдалеке, набирая силу. А уж затем из нее молния, да прямо в темечко полоснула — нож! Откуда ей про нож известно?! Да уж не она ли его и передала Константину?! А зачем?

И тут же новая догадка еще одной молнией в голове блеснула — про Переяславль.

«Так это что же получается?! Это ж она!.. Она и он!.. Он и она!»

А додумать и сил не оставалось. В груди сразу что-то загорелось, жечь начало. Так вот кому он своим очередным унижением обязан, да еще каким?! Ах ты ж!..

Еще на что-то надеясь, он грубо ухватил жену за подбородок и, преодолевая сопротивление, повернул к себе.

— В глаза мне! — промычал сквозь зубы, зверея от бешенства.

Ростислава послушно взглянула на мужа. В это же мгновение все туманные остатки надежды тут же послушно развеялись под испепеляющими лучами ненависти, полыхнувшими в фиолетовых зрачках жены.

— Ты… когда… успела? — прохрипел он, по привычке нащупывая свой меч, хотя после прибытия в Киев так ни разу им и не опоясывался — тяжко.

Ответа Ярослав так и не дождался. Почти сразу же боль в груди неимоверно усилилась, перерастая в ослепительно яркое пламя, вспыхнувшее перед глазами, после чего он стал медленно валиться на пол.

…До самой своей смерти он больше ни разу не пришел в себя. Ростислава же хозяйничала в тереме, часами сидела в ложнице у изголовья больного мужа — словом, вела себя как примерная супруга. А уж что творилось в ее душе — кто ведает.

Вот только когда Ярослав умер, она почему-то не проронила ни единой слезинки.

Едва справили тризну, как княгиня вновь повелела собираться в дорогу. На этот раз — окончательно. Впереди ее ждали могила-монастырь и гроб-келья. Слегка утешало Ростиславу лишь твердое ощущение того, что все это ненадолго. Всего-то несколько месяцев потерпеть, ну, самое большее, полгода-год. И все. И тогда она окончательно отмучается.

Через несколько дней после ее отъезда в Киев долетели первые вести о Константине. Будто бы он на Иван-озере сбирает полки и твердо намерен отмстить ворогам за всех, кто полег на Калке.

Но Ростислава в это время уже проехала земли Смоленского княжества.