— А ты уверен, княже, что тебе и впрямь нужно туда ехать? — хмуро уточнил Вячеслав. — Я, конечно, понимаю, что дело нужное, но вот место сбора мне что-то совсем не по душе.

— Киев богат и с почетом примет дорогих гостей. Но у меня тоже есть сомнения, — задумчиво произнес Эйнар. — Мои люди храбры. Я знал таких, которые бесстрашно охотились на кашалотов. Но я не знаком с теми, кто пытался голой рукой пересчитать у акулы ее острые зубы, потому что ни один из них не пережил подобной затеи.

Константин устало вздохнул. Совет, собранный им в малой гриднице, упрямо высказывался против поездки в Киев, затеянной рязанским князем.

Знали бы они, чего ему стоило договориться об этой встрече, сколько пришлось дать обещаний, распинаясь в братской дружбе и отсутствии злых намерений, иначе бы заговорили. Ну хотя бы из уважения к его трудам.

— Ныне заканчивается лето шесть тысяч семьсот двадцать восьмое от сотворения мира, — произнес он негромко. — Я уже сказывал вам, почтенные бояре, тысяцкие и воеводы, какое великое испытание ждет нас через два года. Враг, который придет на наши земли, неумолим и безжалостен. Ему будет сладок дым наших горящих домов и приятны вопли плачущих женщин. Они сильны в бою, с ними гораздо тяжелее управиться, нежели с половцами.

— Зачем нас пугать? Мы тоже сильны, — заметил Попович.

— Пусть они попробуют управиться в честной схватке с любым твоим дружинником, — хмыкнул Добрыня, расправляя богатырские плечи.

— Каждый из вас сильнее любого из их воинства, — согласился Константин. — Но это в битве один на один. Однако если произойдет сеча, то сражаться в ней станут десятки тысяч с каждой стороны, а это совсем иное дело.

— По-моему, если с каждого боку от меня будут стоять такие же ратники, то наша общая сила только увеличится, — не согласился Добрыня. — Я готов спорить на свой золотой пояс.

Жертва, что и говорить, была немалой. Сам дружинник отличался редкостным добродушием даже к врагу, особенно если он был уже повержен. Но вот любовь к красивым дорогим нарядам и доспехам была своеобразным пунктиком рязанского богатыря.

Достаточно сказать, что синее корзно обошлось Добрыне почти в годовое жалование, а его пояс и вовсе отличался такой роскошной отделкой, которой мог похвастаться далеко не каждый князь. Ныне этот раритет уже слегка пообтрепался, а золоченая нить изрядно потускнела от времени, но когда-то именно за него рязанского богатыря так и прозвали в Ростове — Золотой Пояс.

— Только если мы будем держаться заодно, — ответил Константин.

— А как же иначе? — удивился Добрыня.

— А так, — подал голос тысяцкий Лисуня. — Вроде и вместе, а каждый порознь. Тогда и пояса можно в одночасье лишиться.

Умен был Лисуня, полностью оправдывая свое прозвище. Когда-то именно его уговорил рязанский князь принять под командование тысячу пешцев вместо конной дружины, и он согласился. Были, конечно, поначалу с его стороны колебания, но все-таки он их принял, потому что чуть ли не самым первым среди ростовских удальцов понял, какие необозримые дали и выси скрываются за этим несокрушимым строем, который при хорошем обучении может сдержать даже напор конницы.

Один на один — нет вопросов. Разумеется, всадник сильнее. Но если вести речь о войсках в целом, то тут сила пехоты и конницы постепенно начинает уравниваться. Конечно, и здесь все в немалой степени зависит от обучения. Зато если выучка отличная, то пешие одолеют конных. Разве что догнать потом не смогут, но это уже дело десятое.

Да что далеко ходить. Когда на Рясском поле русские полки ломали хребет былого половецкого могущества и на самом опасном участке верховный воевода Вячеслав поставил пеших ростовчан Лисуни, то — Перун свидетель — выстояли его вои.

А ведь Котян двинул на левое крыло русских ратей чуть ли не половину своей орды, причем самую отборную. Равенства в численности и в помине не было. На каждого пешего русича приходилось не по одному — по три, если не по четыре половца. Чуть ли не по колено в своей и чужой крови дрались ростовчане, но не дали прорвать собственные ряды.

Рядом же полк Дубака из Дмитрова точно такого же натиска выдержать не сумел. Лопнула нитка, и просочились половцы сквозь дыру. Хозяйственным был Дубак. Чего греха таить, именно этим своим качеством да еще расторопностью и услужливостью сумел бывший тысяцкий Дмитрова подкупить сердце Вячеслава. Только услужливость плохо сочетается с ратным искусством. Никудышным воякой оказался Дубак. И сам был ранен, и людей своих не уберег.

А ведь на них и не наседали с такой силой, как на ростовчан. Да и половцев на их участке от силы тысячи полторы было. Но Дубак, как выяснилось, обучил своих парней лишь смирно стоять в строю. Едва же налетела лава, как они с отчаянными воплями кинулись врассыпную. Хорошо, что рядом стояли опытные полки. Те же ростовчане и себя защитили, и беглецов уберегли, приняв под свое надежное крыло.

Только с тех пор не стало Дмитровского полка в войске рязанского князя. Не потому, что его воины погибли. Таких было как раз не больше сотни. Потому что опозорились. Всех дмитровцев да москвичей раскидали кого куда, частично к звенигородцам, частично — в коломенский полк.

— Так не бывает, — замотал головой Добрыня. — Как можно порознь? Видишь, что товарищу смерть грозит, так хоть помри, а подсоби. То покон любого воя, а не только дружинника.

— Когда каждый порознь, так и получится, — заметил князь. — И сам сгинул, и товарищу не помог. Если ты, Добрыня, против любого другого на ристалище выедешь, то тебе цены нет. Достойных с тобой сразиться даже из сидящих в этой гриднице перечесть если, пальцев на одной руке хватит, а то и останутся, — польстил он самолюбию богатыря.

— Знамо, — довольно откинулся тот.

— А вот если ты с конными против того же Лисуни и его людей тягаться учнешь, то тут, пожалуй, я бы твой заклад принял и даже своей сабли бессерменской не пожалел бы.

— Не жаль отдарка купецкого? — ухмыльнулся Добрыня.

— Если б Лисуня супротив тебя встал бы? Или Пелей с его полком? Да нет, не жалко. Могу и Юрко Золото с ряжцами. Будешь биться об заклад? — лукаво поинтересовался Константин, намекая на недавно произошедшее сражение как раз между ряжскими пешцами и конными дружинниками, в число которых входил и Добрыня.

Разумеется, оружие на учениях было только деревянное, включая мечи, а наконечники копий обвернуты тряпками, хотя все равно без легких ранений не обошлось. Но дело не в этом. Главное заключалось в том, что пеший полк Юрко так и не позволил конным дружинникам прорвать свои ряды.

— Ну, тут да. — Добрыня вытер со лба мгновенно выступивший пот и протянул руку к своему именному кубку, на котором по ободку было четко выгравировано его имя и даже прозвище, чтобы уж никто не сомневался в том, кому этот кубок принадлежит.

Такой же именной кубок стоял перед каждым из присутствующих. Этот обычай с полгода назад завел сам Константин, придавая еще больше почета новоявленной знати Рязанской Руси. Каждый не на шутку гордился тем, что его удостоили включения в число этих избранных.

Для случайных же людей, попадавших в княжий терем, будь то хоть князья, доставали иную посуду. И пусть она иногда была даже золотой, но никто из сидящих здесь, в малой гриднице, ни за какие гривны не согласился бы променять свой серебряный кубок на любой другой. И даже если тот другой будет весь изукрашен самоцветами — честь стоила дороже и весила намного больше. Она порою и жизнь перевешивала, так что уж там о гривнах говорить, хотя рязанский князь на них тоже не скупился.

А куда деваться, коли ни у одного из тысячников не было деревенек и селищ, ни один не имел реальной власти над смердами, разве только при сборах ополчения и в боевых походах, но никак не в мирное время. Надо ж на что-то все это заменить. А на что? Да только на честь, то есть видимый почет, а также на гривны. Иначе было нельзя.

Гражданская сила повсюду была в руках тиунов, но опять-таки не полная, а лишь в части сбора налогов или, как ее еще называли в те времена, — дани. Но они не могли покарать смерда, заточить его в поруб или отобрать имущество. Такие дела решала третья сила — судебная.

То есть, по сути дела, у каждой из этих трех сил имелась лишь часть власти, но не вся полностью. Это ранее она практически целиком замыкалась в одних руках — боярских. Скорее всего, если бы на месте нынешних тысячников сидели бояре из прежних, старых, то мирно решить этот вопрос и не получилось бы даже на первых порах. И заговор давно бы созрел, и князя с престола скинули бы. Но в том-то и дело, что они все были из новых и этого упоения своим всевластием не ведали вовсе.

«Хотя оно тоже до поры до времени, — реально оценивал ситуацию Константин. — Пока мои тысячники и этим довольны, а потом, особенно насмотревшись на соседей в том же Киеве или Смоленске, непременно захотят большего. И что тогда? Значит, нужно срочное объединение, чтобы некуда было глядеть и некому завидовать, а иначе… иначе мне и на рязанском престоле не удержаться».

— Что да, то да, — сознался Добрыня, осушив до дна свою чару, которую тут же сам вновь наполнил доверху из пузатой братины.

— И как оно в тебе помещается? — вполголоса заметил ему сосед Осаня. — Шестую выдуваешь.

— Да мне и дюжина нипочем, — усмехнулся Золотой Пояс. — Чай не мед, так что хмеля опасаться нечего.

Это было еще одним новшеством, которое тоже с прошлого года неукоснительно соблюдалось на совещаниях подобного рода. Хмельное на столах имелось, но пить его, пока не закончилось обсуждение, стало считаться признаком дурного тона. А как иначе, если сам князь исключительно сбитень да квасок попивает. И когда Вячеслав говорил князю, что пора бы устроить очередное заседание общества трезвости, это означало, что нужно обсудить ряд назревших важных вопросов.

Правда, самые наиглавнейшие проблемы все равно решались не здесь, а в более узком кругу, который включал в себя всего четыре-пять человек. Трое присутствовали почти всегда — воевода, изобретатель Минька и владыка Рязанской и Муромской епархии епископ Мефодий I.

Остальные приглашались по обстановке. Если обсуждались торговые дела, то в этом принимал участие Тимофей Малой, для решения проблем, связанных с переселенцами, приглашался старый еврей Исаак бен Рафаил, дипломатические вопросы решались с непременным участием Евпатия Коловрата, а хозяйственные и финансовые — Зворыки. Все эти люди тоже входили в разряд «именных» гостей.

Однако иногда Константин, не желая обижать других, устраивал большое собрание. Вот только его решение не всегда оказывалось оптимальным, и сегодня был как раз такой редкий случай.

Теперь предстояло как-то выпутываться из создавшейся щекотливой ситуации.

— Ну что ж, гости мои дорогие, — вздохнул Константин. — Все мне понятно. Благодарствую всем, кто проявил заботу обо мне. Поберечься и впрямь не помешает. А посему мыслю я так. Зимнюю ратную учебу на сей раз проведем близ Чернигова, но не у самого града, а ниже по Десне. Если что, так оттуда рукой до Киева подать, одвуконь за день обернуться можно. Княжича Святослава я с собой тоже брать не стану, чтоб было кому занять рязанский стол, ежели со мной чего случится. Да и сам буду осторожен. На этом и порешим.

Он хлопнул по резному подлокотнику своего стольца, давая понять, что решение принято и дальнейшие разговоры на эту тему окончены.

Когда все вышли из гридницы, к Константину подошел отец Мефодий.

— Хорошо, что ты сам задержался, — заметил князь. — Я как раз хотел с тобой переговорить, а то ты за все время так ни одного слова и не сказал. Так я и не понял, ты сам-то за то, чтобы я поехал, или против?

— Так ведь ты уже все решил, княже, — смущенно пожал плечами рязанский епископ. — Толку не будет, даже если я и скажу сейчас, что против. Ничего же теперь от этого не изменится.

— Я всегда тебя считал деликатным человеком, — задумчиво произнес Константин. — Но во время поездки в Византию ты, на мой взгляд, чересчур старательно освоил увертки тамошних дипломатов. Со мной хитрить не надо, отец Николай… Ой, прости, отче, опять оговорился. Никак я к твоему новому имени не привыкну. И зачем ты его только поменял, да еще на такое? Или тебе его подсунули, не спрашивая, как младенцу новорожденному?

— Так ведь положено монаху новое имя брать, — пожал плечами бывший отец Николай. — А чем тебе Мефодий не угодил? — полюбопытствовал он.

— Да ну. Затхлое какое-то имя. С плесенью, — поморщился Константин. — Нет в нем нужного звучания.

— А я его не из-за звучания выбирал, — заметил епископ и упрекнул князя: — А еще историк. Разве забыл, какой великий человек его носил?

— А какой? — удивился Константин. — Ну-ка, ну-ка, просвети.

— Младший брат самого Кирилла, — торжественно произнес епископ и, видя, что князь продолжает вопросительно смотреть на него, пояснил: — Ну же, вспомни. Пришли на Русь в девятом столетии два брата из Болгарии: Кирилл и Мефодий. Азбуку славянам дали, алфавит создали, а сколько книг богослужебных с греческого на славянский язык перевели — уму непостижимо. Теперь они оба святыми почитаются.

— Так, с именем понятно, — кивнул Константин. — А что ты думаешь по поводу съезда?

— А мне думать нечего, — почти сердито откликнулся сразу насупившийся отец Мефодий. — За меня ты давно мыслишь. Решил — в епископы сунул. Сейчас вот в митрополиты пихаешь, не спрося.

— У тебя же планов громадье, отче, — взмолился Константин. — Кто кричал, что детишек надо учить, все писания богослужебные исправлять? Кто шумел, что не дело, когда попы в селищах в грязных лаптях по церкви шастают и служат абы как, потому что ни черта не знают.

— Я так не говорил, — буркнул отец Мефодий. — И не поминай ты, ради Христа, хотя бы при мне имя нечистого, да еще в речах о священниках. Грех это, княже.

— Ну, забылся, не хотел. Не сердись, отче. Но ведь они и впрямь ни фига не знают, — вновь перешел в наступление Константин.

— Вот! — назидательно заметил рязанский епископ. — Потому и негоже мне в митрополиты лезть, пока я в своей епархии порядок не наведу.

— А ты его никогда не наведешь, если в епископах останешься, — убежденно заверил Константин. — Да, лапти они за порогом церковным оставлять будут и в сапоги переобуются, с этим ты справишься. А с детишками как?

— Неужто и для этого власть митрополичья потребна? — хмыкнул отец Мефодий.

— А ты как думал? — всплеснул руками князь. — Нет, мне, конечно, приятно, что в столице моего княжества, а также близ нее, в Переяславле-Рязанском, в Пронске, в Ряжске, в Ростиславле — словом, всюду мальцы грамоту знать будут. Но ты не забывай, что есть еще Владимир с Ростовом, Суздаль с Черниговом, Полоцк с южным Переяславлем, даже Москва с прочими деревнями, и везде народ учить надо. А власть у тебя на них есть?

— А ты на что надобен? — лукаво улыбнулся епископ.

— Вот только этого еще мне не хватало, — хмуро прокомментировал Константин и посоветовал с язвительной усмешкой: — И что ж ты одну грамоту-то помянул? Ты и все остальные до кучи тоже на меня взвали и сам сверху сядь. Совсем красота будет. Знай лишь благословляй всех, кто мимо пройдет, и ножками сучи от удовольствия. Да и помимо детишек тоже дела имеются, которые даже мне не потянуть. Вот, например, как ты евангелия и прочие богослужебные книги под общий знаменатель подведешь? Митрополиту поручишь? А он возьмет и пошлет тебя куда подальше с твоими идеями. А если у вас на епископском съезде раздрай получится, то патриарх вообще грека из Никеи пришлет, а тому главное — серебро с Руси качать в пользу заморского хозяина. Между прочим, звонкая монета и тебе пригодилась бы. Ну, там, для образования, для переделки книг и прочего. А мы ее в Никею. Тебя сразу ошарашить, сказав, сколько туда ежегодно уходит, как в прорву бездонную, или не стоит пока пугать?

— А что — много? — сразу навострил уши отец Мефодий и смущенно пояснил: — Ты и сам ведаешь, не корыстолюбив я, княже, да и не для кого мне. Для дел же благих нехватку постоянно ощущаю.

— И дальше будешь ощущать, — многообещающе кивнул Константин. — Храм я построю, раз слово дал, но помимо своих гривен я на него и всю твою десятину спущу, без остатка. Ты меня знаешь, владыка, я свое слово держать умею.

— Так мы не договаривались, — возразил епископ.

— А мы вообще никак не договаривались. Мы до сих пор договориться не можем, — неуступчиво заметил князь.

— Да нельзя мне в митрополиты, — взмолился отец Мефодий. — Я и в епархии своей без году неделя. Никто меня не выдвинет. Или ты сам решил этим заняться? — испуганно отшатнулся он от князя.

— Это не твоя печаль. Не забывай, что я потому и собираю предварительно в Чернигове всех своих, чтобы выработать общую стратегию. Там и Туровский епископ будет, и Полоцкий, и Владимирский с Ростовским прикатят, и Переяславский подвалит. Словом, с тобой считая, ровно половина из всех, что на Руси имеются. Пока главное, чтобы ты согласился. А то сам представь, что получится, если я тебя в Чернигове выдвину, а ты самоотвод возьмешь. Ну что, убедил?

— Вот ты говоришь, мол, евангелие напечатаем, школы повсюду заведем, а где монахов ученых взять? — издалека начал отец Мефодий. — Это же стыдобища какая — во всей епархии ни одного монастыря нет. Откуда я кадры для воспитания детишек наберу? — Он лукаво покосился на князя и осведомился: — Далее излагать или ты сам все понял?

— Ну и хитер же ты, владыка, — облегченно засмеялся Константин. — Будет тебе монастырь. Близ Рязани, правда, места все заняты, но…

— И не надо близ нее, — перебил епископ, улыбаясь. — Я уже сыскал местечко. Аккурат у того леска, где ты свою первую, но главное — бескровную победу одержал над воинством княжича Ингваря.

— Ладно, ставь. В честь Георгия Победоносца назовешь? — уточнил Константин.

— Бескровная же победа-то была, — возразил отец Мефодий. — Думаю назвать в честь святых просветителей Кирилла и Мефодия. Так-то оно лучше будет. А с гривенками подсобишь?

— Подсоблю, — вздохнул князь, но не удержался и съязвил: — Ты любого рэкетира за пояс заткнешь, владыка. Как тут откажешь.

На том они и разошлись, оставшись довольны друг другом.

В Чернигове все прошло хорошо. После того как Вячеслав полунасильно-полудобровольно оформил епископу Симону почетную ссылку в Суздаль, желающих возражать князю не нашлось. Во всяком случае явно.

Да и тайно мало кто об этом помышлял. Себе дороже выйдет, если Константин дознается. Немало тому способствовал и изрядный возраст церковных князей — понимали, что к чему. Из молодых присутствовал один только бывший игумен Владимирского мужского монастыря, поставленного с полсотни лет назад на Клязьме во имя святых Космы и Дамиана, которого именно Константин и выдвинул на Суздальско-Владимирскую епархию. Выдвинул не первого встречного, не методом тыка. Поначалу князь вскользь поинтересовался у своего летописца:

— Скажи, отец Пимен, ты ведь повсюду со мной ездишь. Не раз и во Владимире бывал, и в Суздале, и в Ростове… Успел со многими из церковного клира перезнакомиться. Кто из них, по твоему мнению, самый начитанный, умный да и по характеру спокойный, чтоб со мной потом не задирался?

Тот даже плечи свои сутулые выпрямил, став чуть ли не на полголовы выше себя самого. Честь-то какая оказана! Шутка ли, сам князь советуется, да еще по какому важному делу. Однако, подумав пару минут, он будто пар из себя выпустил и, сокрушенно вздохнув, растерянно произнес, чуть не плача от досады:

— Так сразу и не скажешь.

— А ты не сразу, — посоветовал Константин, ободряюще похлопал монашка по костлявому плечу и… отправил его в командировку по монастырям.

Наказ был четким. Помимо указанных требований было весьма желательно, чтобы кандидаты не питали обид на князя.

— Ты сам знаешь, за что именно.

Пимен только молча кивнул. Знамо, понятно — за то, что деревеньки со смердами отнял.

Вернулся он только в середине лета. Шутка ли, в каждый монастырь заехать, а их в одном только Владимире эвон сколько. Тут тебе и во имя спасителя, и во имя святых Космы и Дамиана, в честь вознесения господня и в честь рождества пресвятой богородицы, во имя святого великомученика Феодора и во имя святого великомученика Георгия Победоносца. Так это только те, что на Клязьме расположены, а еще и на Кидекше есть, да в Муроме, да в Суздале.

К тому же Пимену надлежало не просто переписать имена и прочие данные. Если бы так, то и одного дня на каждый монастырь за глаза хватило бы. В том и беда, что эта перепись была лишь предлогом. Надлежало выяснить, что за человек в игуменах ходит, а поди-ка пролезь к нему в душу, да еще и пошуруй там — и все незаметно, как бы невзначай.

Спасибо князю, изначально надоумил, что вопрошать лучше всего опосредованно.

Пимен-то и слова такого раньше никогда не слыхал, а уж что оно означает — тем паче, но Константин растолковал, подробно изложив, как на блюдечке:

— К монахам подойди. Они ближе всех к нему. К келарю с ключником не забудь обратиться, они и вовсе его первые помощники. Сам речь заводи об игумене, не стесняйся. Похвали простодушно, а там слово за слово, и они либо подтвердят все то хорошее, что ты о нем скажешь, либо опровергнут. Но и другое не забывай. Все они — его подчиненные. Могут и не сказать кое-чего. На то у тебя смерды имеются из селищ, которые всего два года назад числились за этими монастырями. Они должны помнить, как он себя с ними вел. Теперь им опасаться его нечего, так что все вывалят как на духу.

— А с ними с чего начинать? — вновь не понял Пимен.

— Да ты просто интерес прояви, — пожал плечами князь. — Дескать, когда за монастырем были, наверное, жили как у Христа за пазухой, а теперь княжьими стали, так тяжело небось? И посочувствуй. Эх, мол, бедные вы, разнесчастные. Тиун-то княжий дерет, поди, три шкуры? Понял?

— Вроде да, — вздохнул монашек.

— Только не сразу все это выкладывай, — поучал Константин. — Поначалу просто заведи разговор о житье-бытье, об урожае, о погоде, о скотине. Затем на самого человека речь переведи, спроси, как ему живется. И слушай внимательно, с любопытством, чтоб он всей душой к тебе потянулся, сердце открыл нараспашку. Тогда только и заходи.

— Куда? — захлопал глазами монашек.

— Да в сердце же, — вздохнул князь.

— Лепо ли? — усомнился Пимен. — Он ко мне со всей душой, а я, стало быть, к нему с тайным умыслом. Как-то оно… — И, не договорив, осекся, засмущался, покраснел от стыда, ругая себя мысленно: «Князя поправлять вздумал, орясина дубовая! Совсем ума нет!»

Однако Константин не обиделся, не оговорил, напротив, терпеливо разъяснил:

— Какой ему будет вред, что бы он тебе ни сказал? — И сам же ответил: — Никакого. Главное, чтоб не огульно оно все шло, а с доказательствами.

— На каждое слово видока требовать? — вновь не понял Пимен.

— Зачем видока? — искренне удивился Константин. — Тот, кто говорит, им и станет, если умеючи. Тут, главное, вовремя усомниться в том, что человек не врет.

— А не накостыляет по шее-то, ежели я во лжи его… — начал было монашек, но князь сразу перебил.

— Обязательно накостыляет, — уверил без тени улыбки. — Кому же понравится, когда ему не верят!

— Тогда как же я?

— А ты не обвиняй, — пояснил Константин. — Усомнись только. Самую малость. Скажи «да ну?», или там «неужто вправду такое было?», или просто головой помотай: «ишь ты, прямо не верится».

— Вон ты как славно мне все расписываешь, — вздохнул Пимен и простодушно заметил: — У самого, поди, во сто крат лучшей вышло бы… — И замолк окончательно, тут только сообразив, какую ересь сморозил.

Лицо парня было уже не румяное, а кумачовое. Да что там кумач, цветом оно уже напоминало переспевшую малину. Это же додуматься еще надо — князю такой совет подать.

«Ну ты что, вовсе без ума? — вопрошал он себя мысленно и отвечал тут же, не раздумывая: — Да разве не видно сразу? Конечно, без него, родимого. Ну, теперь князь-батюшка точно взашей прогонит».

И не теплого уютного местечка было ему жаль. Хотя, что уж греха таить, таких духмяных калачей да с пахучим медком в монастыре родном ему и в скоромные дни не доставалось, а тут в постные — ешь, хоть облопайся.

Но в первую очередь монашек все-таки сожалел об ином. Прости-прощай теперь интересные разговоры с князем. Не станет он больше рассказывать Пимену о таком, о чем он раньше и слыхом не слыхивал.

«И правильно сделает, — мрачно подумалось ему. — Нужды нет метать бисер перед свиньями».

Так и стоял он молча, опустив голову и не зная, что сказать, как загладить хоть чуток свою вину. Лишь через минуту осмелился взглянуть на князя, и тут же словно камень пудовый с души свалился. Кто обиделся, тот так ласково улыбаться не станет.

— Вообще-то, ты думай хоть немного, когда говоришь, — только и посоветовал Константин.

Вот тебе и все наказание.

— Да я, княже… — встрепенулся Пимен.

— Ладно-ладно. Сам вижу, что понял. — Лицо князя посерьезнело, но почти тут же вновь осветилось мечтательной улыбкой. Легкой такой, будто ветерок летний.

— Ты даже не представляешь, с какой радостью я бы тебя подменил, хотя бы на месячишко-другой, — произнес он мечтательно. — Это ж так здорово. Идешь себе, с людьми говоришь о том о сем. Лепота, да и только. А тут… — Он тоскливо оглянулся на свой стол, заваленный бумагами.

— Взглянуть бы, — шепотом протянул Пимен.

— Ничего хорошего, — хмыкнул Константин. — А интересного — тем паче. Да вон, сам смотри, если поймешь.

Он ухватил первый попавшийся лист и протянул его своему летописцу. Буквицы на листе, выведенные рукой Константина, были натыканы густо-густо, к тому ж многих не хватало.

«А ведь с ошибками пишет князь, — мысленно отметил Пимен. — Вон там и там ять надобно было поставить, а у него… Да и тут тоже не ферту место, а фите. И ер почти нигде не стоит. Неужто он грамотой так плохо владеет?» — мелькнуло страшное подозрение, но князь тут же его развеял:

— Это я просто тороплюсь сильно при письме, вот и… — Он не договорил, но Пимену и без того стало понятно и вновь… немножко стыдно.

«Но хоть вслух не ляпнул», — успокоил он себя.

Читать и впрямь было неинтересно: «Сукно ипьское у нас по три гривны за штуку, но проще его же сменять у половцев на войлок. Тогда обойдется вдвое, если не втрое дешевле. То же самое с мехами — при самостоятельной торговле доход возрастает многократно. Значит, следует…»

Дочитывать Пимен не стал — скучно.

— А ты и впрямь думал, что у князя всего и хлопот, что меч из ножен достать и с верной дружиной лютого ворога сечь? — поинтересовался Константин, с улыбкой глядя на разочарованное лицо юного монашка. — Той же дружине гривенок ой как много надобно, да и ратников пеших удоволить надлежит, а их у меня ныне и сам видишь сколько. Где мне серебро взять? Со смерда три шкуры драть нещадно?

— Не надо, — жалобно пискнул Пимен и вновь осекся.

— Сам не хочу, — очень серьезно ответил князь. — Тогда что-то иное измысливать надо. Так что о торговом деле забывать не след. Любое дело серебром подпитывать приходится, даже самое малое, а иначе никак. Вот тебя, например, в путь-дорогу отправляю — тоже гривенок дать надобно.

— Да мне-то ни к чему, — засмущался парень, стеснительно теребя свою рясу. — Пару хлебцев захвачу с поварни да в путь, а там… — Он беззаботно махнул рукой. — Уж как-нибудь накормят. Русь не без добрых людей, с голоду не помру. И в монастырях опять же то и дело буду останавливаться.

— А ты что же, лошадей голодом морить станешь? — строго спросил князь. — С собой-то больше одного-двух мешков овса не увезешь. А раскуются ежели, тогда как?

— Так я что же, верхом?..

— Зачем верхом? В возке покатишь, как положено.

— Пешком сподручнее, — вздохнул монашек.

Что и говорить, катить в возке намного приятнее, но как-то стыдно причинять князю столько неудобств. К тому же с лошадьми и впрямь без гривен не обойтись. Он-то, Пимен, и поголодать денек-другой может, чай, привычный. Всяко в его сиротской жизни бывало, а вот животина того не понимает. Имея ее, и впрямь без гривны не обойтись, а то и двух. Эхма, разор-то какой князю выходит.

Он виновато поглядел на Константина и робко предложил:

— А может, ну ее, поездку эту. Вон какие убытки выходят.

— Окупятся, — поучительно заметил князь. — Хорошие люди всегда все окупают, ты уж мне поверь. Так что тут скупиться нельзя, потом себе дороже выйдет. — И распорядился властно: — Подойдешь к Зворыке и скажешь, чтоб он тебе десяток гривен выделил. Хватит тебе десяти-то? Или мало?

— Сколько?! — вырвалось у монашка.

— А ты как думал? До весенней распутицы не успеешь, придется сани на телегу менять. Думаешь, за так сумеешь? Да и самому пить-есть надо. Не христарадничать же. Тебе такое и по чину не положено. Ты же не монах бродячий, понимать должен.

— А кто? — вновь вырвалось у Пимена, прежде чем он сообразил закрыть рот.

— Княжий летописец, — строго ответил Константин, а потом сказал и вовсе что-то мудреное: — А еще исполняющий обязанности начальника церковного отдела кадров.

Про исполняющего парень еще понял, про церковь и начальника — тоже, хотя над кем — не ясно, а вот про остальное…

— Забудь, — вновь засмеялся Константин, глядя на Пимена, превратившегося в живое олицетворение вопроса. — Должность твоя тайная, а потому тебе ее растолковывать все равно никому не придется. Просто пока мне в этом деле больше положиться не на кого. А ты не подведешь.

Пимен и впрямь не подвел. Чего это стоило, знал только он сам. Особенно тяжко было поначалу. Княжеская грамота, в которой строго-настрого наказывалось, чтоб ему всякий оказывал помощь в дороге, была, конечно, как нельзя кстати и не раз выручала монашка. Но это в пути.

В разговорах же пришлось трудненько. Потом, конечно, Пимен малость пообвыкся, полегчало, а по первости — хоть плачь. Молчали монахи, отмахиваясь от отрока, будто от надоедливой мухи. Да и со смердами тоже семь потов прольешь, пока на задушевный разговор вытянешь.

В первом монастыре Пимен проторчал больше десяти дней, пока до конца не уяснил, что к чему. Дольше все покатило быстрее и быстрее. Но до распутицы — и тут князь как в воду глядел — монашек все равно не успел управиться с поручением. И то хорошо, что удалось добраться до Владимира. Там монастырей что близ города, что в нем самом — видимо-невидимо. Пока один навестил, пока другой — глядишь, и распутица прошла, дорога подсохла.

Так что воротился он к князю посреди лета. На мелко исписанных листах монах поставил жирные точки напротив трех имен. И непонятно никому, даже если кто любопытный заглянет невзначай, и Пимену память хорошая. Словом, листы протягивал с гордостью и похвалу от князя принимал, лишь немного покраснев. Да и то больше от удовольствия, чем от смущения.

Но особенно ему по душе пришлось, когда Константин, внимательно выслушав Пимена, поинтересовался как бы невзначай:

— А ты сам кого бы предложил?

Летописец солидно кашлянул, прочищая горло, приосанился, распрямил плечи от гордости — не каждый день с ним великий князь совет держит, да еще келейный, один на один, и приступил:

— Все трое достойны. Одначе мыслю я, что более всех для избрания подходит игумен Владимирского монастыря во имя святых Космы и Дамиана.

— Обоснуй, — предложил Константин.

— Игумен Суздальского, что на Сполье, всем хорош, но уж больно он хозяйственный.

— Так это же правильно, — пожал плечами князь.

— Ежели в меру, — вздохнул Пимен. — Сказано в книге Исуса, сына Сирахова: «Ни на кого не налагай лишнего». А он же, — монашек сокрушенно вздохнул, — резу он дерет, княже, нещадную с тех, кто к нему с протянутой рукой идет.

— И большая реза? — поинтересовался князь.

— По два десятка кун на гривну. Но знаниями умудрен обильно, — заторопился Пимен.

— А второй? — уточнил Константин. — Тот, что из монастыря под Боголюбовом. Он чем плох?

— Всем он хорош, княже. В одном лишь отличка имеется. Тот монастырь был изрядно одарен еще князем Андреем Боголюбским. Да и князь Всеволод Юрьич тоже не скупился. Добрую дюжину селищ ты от этого монастыря отъял. На словах настоятель Иоаким не перечит, а что он там себе на уме мыслит, один вседержитель ведает.

«И Любим», — подумал Константин, решив в другой раз непременно отправить их вдвоем. Все-таки слишком солидна должность епископа в церковной иерархии, чтобы позволить себе роскошь ошибиться. Это если на светскую перевести, никак не ниже тысяцкого получается, а то и выше.

— А вот отец Иоанн из захудалого монастыря, — продолжал Пимен. — Не принято было у Владимирских князей оную обитель одаривать.

— Действительно, — засмеялся Константин. — Посвящен бессребреникам, а им угодья и селища ни к чему. Уж больно не сходится одно с другим.

— Вот-вот, — подтвердил монашек. — Потому он и в сердце на тебя темных помыслов держать не может — не за что. Шли туда люди простые. Он и сам угодил в эту обитель еще малолетним сиротой, но оказался в грамоте вельми разумен. Потом его над всеми переписчиками поставили. С их трудов, почитай, весь монастырь кормился, да и ныне кормится.

— И как он ими повелевал?

— Как потом и всей обителью, с разумной строгостью, но без злобствования. И помощников себе славных подобрал. Я чаю, и без него ныне монастырь сей не пропадет, от глада не возопит.

— Помощников — это прекрасно. Как раз такой нам и нужен. — Князь довольно кивнул и заметил, улыбнувшись: — Хорошо, что мысли у нас с тобой сходятся. Лишняя порука, что человек должен оказаться хорошим.

Тут уж отрок и вовсе чуть ли не к небу воспарил от блаженства и от предвкушения того, что он нынче же вечером в своей летописи о самом себе напишет. Нет, имени он указывать не будет, разве что разок — и все же, и все же…

Константин же досадовал только на то, что он немного промедлил с этим вопросом и из-за этого игумен Иоанн не успел перейти из кандидатов в настоящие епископы.

Впрочем, как раз этот вопрос был в Чернигове благополучно разрешен. Только обычно с настолованием, властью, данной ему от патриарха, управлялся сам митрополит, а тут его подменяли шесть епископов. Но тоже уровень солидный — чуть ли не половина всех духовных владык Руси. С новоявленным же владыкой Суздальской и Владимирской, Юрьевской и Тарусской епархии и вовсе выходила ровно половина голосов на будущем съезде.

Правда, Иоанну надлежало еще съездить в Никею для окончательного утверждения в сане, но это уже дело десятое. Зато теперь половина голосов делегатов будущего церковного съезда была у Константина в кармане.

Конечно, сомнения у князя все равно оставались. Явно все помалкивают, а как там с тайными мыслями? Например, старый туровский ворчун, который отсидел на епископской кафедре дольше всех на Руси, вслух не сказал ничего, но Любим, предусмотрительно взятый Константином в Чернигов, мысли его уловил хорошо, сдержанно пояснив князю:

— А епископ Мамонт, что из Турова, сам с собой воюет. То и дело вопросом задается, а почему, мол, я, старейший, не гожусь, да сам же себя за гордыню попрекает. Недостоин, мол. Да и Митрофан Черниговский тоже недовольство выказывает. Но он себя тем успокаивает, что ветхий летами, — поспешил добавить дружинник. — Мол, куда ему за море отправляться. Не выдержит дороги тяжкой, — и хихикнул в кулак. — Надо же, святой отец, а так срамно изъяснился.

— Про меня, что ли? Или про владыку Мефодия? — полюбопытствовал Константин.

— Про дорогу к патриарху. Говорит, ну, то есть думает, «к черту на рога».

— Да, забавно. — Князь устало улыбнулся и поинтересовался: — А что ростовский епископ? Ну, тот, который в уголке тихонько сидел и молчал все время? Он как?

— Недопонял я, княже. У него думы, как голос гадючий. Шип один слышался. Так я и не разобрался толком, — повинился Любим. — Только и понял про крест какой-то да про гривенки в мешках. Более же ничего.

— Ну, это ладно, — вздохнул с облегченьем Константин. — Даже хорошо. Такого угомонить легко. Пообещал серебра — и дело с концом.

Он хоть и мало был знаком с ростовчанином, однако успел понять, что был епископ непомерно жаден, хотя по уму и начитанности тоже слыл одним из первейших.

— Остальные же владыку нашего хорошо приняли. А епископ Полоцкий даже возрадовался.

— Еще бы ему не радоваться, когда я его паству на десяток тысяч увеличил, — хмыкнул насмешливо Константин.

— Так они, я слыхал, дружно в Двине омылись и сызнова обернулись в язычество. Так ли, княже? — робко спросил Любим.

— Пустяки, — отмахнулся князь. — Им очень хотелось старое вернуть, вот они и отринули крест, да и то не все. Погоди немного — пройдет время, увидят, что их никто в церковь за шиворот не тащит, и сами обратно подадутся. Только на этот раз уже навсегда, потому как по доброй воле, — пояснил он дружиннику, устало потянулся и пожаловался: — Теперь бы отоспаться всласть, побездельничать пару дней — ан нельзя. Завтра поутру если не выедем, то в Киев опоздаем, не попадем на праздничную службу в честь рождества Христова. Так что скажи там Епифану, чтоб чуть свет меня поднял. В дороге отосплюсь.

Чуть погодя он несколько помрачнел и вполголоса добавил к сказанному:

— Главное, чтобы и в Киеве все удачно прошло. Чтобы там мне никто не помешал. — И повторил как заклинание: — Чтобы все удачно прошло.

* * *

Константин же княже учал и в делах пресвятой церкви свой покон вводити, а дабы никто помешати ему не возмог, он и владык в епархиях избраша тех, кои токмо раболепствуют перед ним, немы и покорливы, ибо истинных отцов церкви оный князь всем нутром своим ненавидя, возжелаша истребити их нещадна.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

Константин же княже, мудростью преисполнясь и о клире церковном не забыхом, радея о наидостойнейших. Их же розыск учиниша чрез мужей вятших и разумом умудренных обильно, дабы промашки в оном деле не допустити.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

И аз, недостойный, к оным выборным делам приобщен бысть и свою лепту малую в избрание наидостойнейших внес по слову княжому…

* * *

Мы знаем, что князья и раньше играли главную роль в подборе достойной кандидатуры епископа своей епархии. Однако по еле уловимым записям в летописях мы можем сделать вывод, что Константин и здесь внес определенные новшества. Трудно сказать, какие именно. То ли он собирал совет настоятелей всех монастырей, то ли это был смешанный совет, в равной мере состоящий из мирских мужей и духовных, но определенные новшества были.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 26.

Кстати, скорее всего, именно по причине своего неизбрания на пост епископа Суздальской и Владимирской епархий так злобствует на князя отец Филарет, автор одной из самых знаменитых летописей того времени. По всей видимости, именно Константин принимал участие в тех выборах, он и отвел кандидатуру Филарета, не допустив его в епископы.

Из тех же источников мы примерно узнаем и возраст Пимена, автора другой летописи. Согласитесь, что какому-то юному монашку навряд ли доверят столь ответственное дело, как участие в выборах духовного владыки, тем более такой богатой и многочисленной епархии. Князь Константин просто никогда бы на такое не пошел. По всей видимости, к 1220 году Пимен был в возрасте сорока, а то и пятидесяти лет.