— А ведь вроде и мало выпил, — бормотал себе под нос Константин, пробираясь сквозь лабиринт коридорчиков, галереек, лесенок и переходов в свою ложницу. — Не-ет, теперь точно завяжу. Уже третью неделю не просыхаю. К тому же сейчас мне и Хлад-то, поди, не страшен, — он иронично ухмыльнулся. — Да он теперь даже если и придет, то уж точно со мной ничего не сделает. Я ж так проспиртовался, что стоит мне на него только дыхнуть, как он мигом ласты свои откинет.

Но думать о возможном визите неведомого чудища пьяному князю все равно не хотелось, и мысли, пусть и не совсем здравые, повинуясь пожеланию хозяина, тут же угодливо свернули в другую сторону.

— Вот, кстати, о ластах. Интересно, а как эта сволочь передвигается? У него вообще-то конечности имеются, или он все больше ползком? А голова? Головы-то я у него в овраге тоже не приметил.

В это время он в очередной раз напоролся на какой-то угол, зашипел от боли и с еще большим энтузиазмом пообещал самому себе с завтрашнего дня завязать, причем решительно и однозначно.

— Самое большое — один кубок. Ну ладно, пусть два, — спустя несколько секунд уточнил он свое обязательство. — Но два — точно предел. Причем не чаще раза в неделю и лишь во время пира. Иначе и впрямь спиться недолго. А Хлад? Ну и что с того, что он Хлад. Подумаешь. Собачка он страшная, и больше ничего, как говаривала одна моя хорошая знакомая, дай бог памяти, как же ее звали? О, вспомнил. Кажись, Иришкой кликали. Ну вот, с шутками и прибаутками я вроде бы и добрел. — Он брякнулся на кровать и энергично помотал головой, пытаясь хоть немного согнать с себя сонный пьяный дурман.

Мед на средневековой Руси и впрямь был чертовски коварной штукой. Довольно долгое время он почти совсем не касался головы пьющего, но едва тот вставал на ноги, как начинал понимать — перебор, поскольку нижние конечности наотрез отказывались служить своему хозяину. Они наступали не туда, куда следовало, поворачивали, когда надо было шагать прямо, и вообще порывались вести исключительно самостоятельный образ жизни, требуя свободы и автономии от тела и головы.

В результате Константин по дороге не меньше пяти-шести раз ухитрился стукнуться о различные углы, причем в строгом соответствии с законом подлости напарывался на них преимущественно раненой ногой. Поэтому когда он, уже сидя на своей постели, стянул штаны, то обнаружил, что повязка на ноге насквозь пропиталась свежей кровью, хотя боли практически не ощущал — сказывалось обилие спиртного, принятого вовнутрь.

Не желая в столь поздний час беспокоить из-за пустяков Доброгневу, он решил справиться с проблемой самостоятельно. Пожалев, что отсутствует верный Епифан, который чуть ли не весь вечер бегал с расстройством желудка во двор и назад, Константин, еле справляясь с неумолимой дремой, кое-как размотал тряпицу, протер ею ногу и небрежно бросил в угол. Близ изголовья у него стояла небольшая тумбочка, совсем недавно изготовленная лучшими столярами Ожска, почти доверху загруженная различными кувшинчиками с лекарствами Доброгневы. В нижнем ее отделении лежал целый пук заранее приготовленных тонких льняных лент.

Константин старательно обмотал раненое бедро тряпицею, достаточно туго затянув узел. С удовлетворением обнаружив, что проступившее в самом начале перевязки кровавое пятно больше не увеличивается, он бережно, помогая обеими руками, переложил свою больную ногу на постель, чуточку поворочался, стараясь улечься поудобнее, и почти сразу же отключился.

А ночью к нему опять пришел Хлад. Он медленно, не торопясь, вполз в ложницу, облизывая своим противным влажным языком старую повязку бурого цвета, валявшуюся в углу, волчьи шкуры, не спеша продвинулся к ногам и осторожно принялся обвивать обе ступни своими ледяными скользкими объятиями. Запеленав их полностью, он так же медленно, но уверенно двинулся далее, сковывая вечным холодом княжеские лодыжки, забираясь под холодные штаны и все сильнее и сильнее стискивая колени Константина. Все это время князь лежал, будучи не в силах пошевелиться, закричать, позвать на помощь, но прекрасно все осознавая и понимая, что это надвигается его неминуемый конец, причем даже более страшный, нежели сама смерть.

Сгусток чего-то неизмеримо более кошмарного и ужасного, сущность которого была враждебна не только всему живому, но даже и мертвому на Земле — скалам, песку и прочему, — алчно жаждал поглотить его в своих жутких объятиях, а поглотив, растворить, прекратив тем самым в частицу себя, отрицающую все и вся в этом мире, на этой планете, да и вообще во всем разумном Космосе.

Константин попытался протянуть руку к шнурку с привязанным колокольчиком, но понял, что сделать это не в силах, хотя его пальцы находились всего в каких-то миллиметрах от витой красной нити. Тогда он, стиснув зубы, с силой напряг не здоровую, а больную ногу, пытаясь приподнять ее и разбудить боль, спящую в ней, которая, как это ни парадоксально звучало, могла стать его союзницей. Князь сам не знал, почему он так решил, но был уверен, что прав.

Приподнять ногу ему не удалось, зато черная мгла, чувствуя возросшее сопротивление человека, еще крепче сдавила больное место, причинив при этом неимоверную боль. Но даже она не смогла помочь разжать зубы и издать хотя бы слабый стон в надежде, что его смогут услышать. Зато он, наконец, смог пошевелить онемевшими, по-прежнему бесчувственными пальцами правой руки и передвинуть их чуточку поближе к шнурку. Еще один миг, и он, напрягшись изо всех сил, слегка ухватил за него двумя пальцами и резко дернул.

В сенцах, близ колокольчика, находился на часах вечно сонный дружинник со странным именем Буней. Так нарекла его плененная русским воем мать-половчанка. Спал он крепко и беспробудно, но на счастье Константина именно в этот миг по двору проходила Доброгнева, возвращаясь из места, куда, как говорится, даже королям приходится ходить пешком, королевам тоже, но вдвое чаще.

Колокольчик звякнул лишь один раз, и то еле слышно, но у девушки был очень острый слух, и она мгновенно остановилась, затаив дыхание и ожидая нового звонка, которого все не было. Прождав с минуту, Доброгнева, наконец, махнула рукой — задел, поди, князь случайно и все — и уже хотела идти далее в подклеть, где и была ее коморка. Но тут острая игла осознания того, что в княжьей ложнице творится что-то страшное, больно впилась ей в грудную клетку куда-то пониже сердца. Не чуя под собой ног, она бросилась бежать вверх по лестнице на крыльцо, а оттуда по кажущимся бесконечными галерейкам и коридорчикам, ворвавшись, наконец, в княжью светлицу.

Тяжко и смрадно пахло в ней погасшими восковыми свечами, которые, не прогорев и до середины, все как-то разом почернели и потухли. К ним добавлялся время от времени еще один запах, омерзительный и удушающий, как будто приносимый порывами неведомого подземного ветра. Такой запах не мог издавать даже давно сгнивший человеческий труп, но лишь мертвое, никогда не бывшее живым и враждующее абсолютно со всем оставляло этот знак как клеймо, говорящее о пребывании здесь мрачного и полновластного хозяина. Само оно клубилось уже на уровне пояса князя, жадно впитывая в себя его жизненные соки и тут же перерабатывая их во что-то мерзкое и чуждое.

Распахнув дверь в ложницу, Доброгнева поначалу несколько секунд не могла сдвинуться с места при виде всей этой ужасающей картины. В чувство ее привел, как ни странно, запах. Будучи необычайно гнусным, он не только перехватывал дыханье, но и вызывал неудержимую тошноту. Девушку тут же вырвало на пол, принеся толику облегчения, и она обрела возможность двигаться. Странное оцепенение пропало, и с диким визгом, мало напоминающим человеческий, она подскочила к изголовью, ухватила один кубок с питьем, другой, третий и принялась беспорядочно выплескивать их прямо на черный клубящийся сгусток неведомого врага. Только в одном из них была родниковая вода, но по счастью хватило и этой малости. Клубок черноты недовольно запульсировал, задергался и стал смещаться вначале к ногам князя, нехотя высвобождая тело из своих смертоносных объятий, а затем и вовсе неторопливо сполз на пол.

— Господи, — в отчаянии воззвала она к иконам. — Ты же сильнее порожденья сатанинского, так почему же взираешь безмолвно на козни дьявольские? Почему не уничтожишь врага рода человеческого? Порази его молнией гнева своего, — тут она, облегчая Богу задачу, даже указала конкретно рукой, что именно надлежало ему поражать, но сгустка на полу уже не было. То ли тварь уползла в одно из укромных мест, то ли попросту исчезла, мгновенно переместившись в пространстве, то ли…

Доброгнева уже с опаской покосилась на иконы. Фиолетово-вишневый мафорий Богоматери в полумраке комнаты незаметно для глаза сливался с ее сапфирово-синим хитоном, отчего казалось, что Дева Мария была одета во что-то сумрачное, монашеское. Впрочем, и в одеянии Иоанна Предтечи не наблюдалось перехода от его темно-синей ризы к красному омофорию. Все смотрелось почти черным. Только тоненько посверкивала светлыми полосками золотая разделка на хитоне и гиматии младенца Спасителя, вселяя крохотную надежду на то, что все, в конце концов, обойдется. Она медленно перекрестилась и склонилась в земном поклоне.

— Коли изничтожил ты его — вечная благодарность, ну а коли отогнал просто — и на том спасибо.

Она огляделась по сторонам. Удушающий запах начал быстро исчезать и через минуту пропал вовсе. Свечи вновь запылали, зажженные заботливой рукой, и затеплилась лампадка у Деисуса, непрерывно чадя и потрескивая.

Одного Доброгнева никак не могла понять: почему этому страшному существу понадобился человек, лежащий сейчас без сил на своей ложнице. Почему именно он?

— Ты снова спасла меня, — слабо улыбнулся позеленевшими трупными губами князь.

Доброгнева молча кивнула, мысленно спросив саму себя: «А надолго ли?» Но она ничего не сказала вслух, лишь принесла укрепляющего средства, не говоря ни одного слова, помогла князю приподнять голову, чтобы легче было напиться, и, наконец, выдавила из себя одно-единственное слово:

— Спи.

«Он больше не придет?» — умоляюще вопрошали глаза князя.

«Нет», — ответила девушка, вкладывая всю силу убеждения в свой взгляд. Она не лгала. Хлад никогда не приходил дважды за одну ночь. Но его приход был обязателен, как восход солнца. Если уж Хлад пришел раз, то будет появляться вновь и вновь. Доброгнева не знала случаев, чтобы хоть кому-то удавалось спастись от него. С другой стороны, она никогда не слышала, чтобы за одним человеком Хлад приходил трижды, хотя, скорее всего, просто из-за того, что редкий выживший после первого визита непременно исчезал после второго. Князь уцелел и во второй раз. Что будет дальше — она не знала, но чувствовала, что Хлад придет в третий, что сегодняшней ночью Константин получил лишь отсрочку. Надолго? Кто знает? Может быть, они?

Доброгнева молча повернула лицо к образам в углу, еле видным в тусклом свете лампады. Лики, изображенные на них, колыхались в такт дрожащему язычку пламени и не сулили ничего утешительного, во всяком случае, ни ей, ни князю. Впрочем, и мрачных прогнозов она тоже не уловила. Христос, Дева Мария и Иоанн Креститель были по-детски безмятежны и простодушны.

И тут девушка поняла, что она сделает завтра и куда пойдет. В этом заключалась ее единственная надежда на успех. Маленькая, просто крохотная, почти незримая, но она была. Правда, Доброгнева знала и другое. Это будет очень страшно, с нее потребуют чудовищную плату, ничего не дав взамен — такое было наиболее вероятным. Все это она прекрасно понимала, но отступить в сторону, когда погибал ее названый брат, как она уже давно мысленно называла князя, девушка просто не могла.

И пусть ее сердце кричало от ужаса, а душа была объята страхом, но она не видела для себя иной прямой дороги или окольного пути.

Так она и просидела в княжьей ложнице весь остаток ночи, с нетерпением дожидаясь рассвета. И первое, что увидел Константин после своего недолгого сна, — ее. Она отрешенно смотрела прямо сквозь него куда-то вдаль и о чем-то напряженно размышляла. Князь еле заметно пошевелил пальцами своей широкой могучей пятерни. Движение было слабым, но Доброгнева сразу очнулась от своих раздумий, тут же вскочила с постели и бросилась к выходу. Она не хотела встречаться с упрямо вопрошающим княжеским взглядом, но не смогла пересилить себя и, уже открыв дверь, все-таки обернулась.

«Скажи, что это больше не придет! Я не вынесу еще одного раза!» — молили глаза Константина.

«Не скажу, ибо это будет неправдой», — сурово отвечали ее зеленые зрачки.

«Когда ждать?» — стиснул зубы князь.

«Не знаю», — последовал обреченный в своей беспомощности ответ.

«Как мне с ним бороться?»

А вот это уже было кое-что. По-мужски. Именно так и надо встречать опасность. Даже если она непреодолима. Только животные порою специально подставляют свою шею, чувствуя, что враг неизмеримо сильнее, и заранее сдаваясь на милость победителю. Им легче. К тому же им всегда противостояло такое же существо, как и они сами, действительно зачастую великодушно щадящее сдающегося врага, который таким образом переставал быть достойным противником в глазах сильного.

Хлад же не ведал великодушия, но лишь ненависть ко всему живому. Однако Доброгнева не знала ответа и на этот мужской вопрос, который лишь укрепил ее решимость пойти на все. Ценой увечий, здоровья, жизни, наконец, но попытаться сделать все, что в ее силах.

— Перед тем как лечь, привязывай к пальцу колокольчик, — наконец разжала она губы. — Только к безымянному пальцу на правой руке, — зачем она это говорила, девушка и сама не знала, но, не в силах удержаться, продолжала: — И на каждый средний палец вздень кольцо из серебра. Даже на пальцы ног. Четыре кольца и пятый — серебряный крест на груди.

Константин молча кивнул и вновь с надеждой посмотрел на нее.

— И это поможет? — недоверчиво шепнул он.

— Да, — хрипло изрекли очередную ложь ее уста. — Но только если ты сам будешь бороться до конца.

Она не могла сказать, что все это бесполезно и глупо, что спасения нет, а есть только Чудо, которое она попытается ему принести, если, конечно, вообще вернется оттуда живой и если оно есть.

И тут она вспомнила еще одно средство, причем неожиданно даже для самой себя, и решилась сказать об этом вслух, хоть и страшась предстоящего ответа:

— Ты можешь повелеть, чтобы в твоих ногах спал еще один человек. Это может помочь. — И она просяще посмотрела ему в глаза, всем своим существом умоляя сказать «да».

Константин отрицательно покачал головой. Сразу, не раздумывая, и грустно усмехнулся. «Слишком высока цена», — красноречиво ответила эта усмешка.

— Это может быть обреченный на смерть тать, — искала она выход.

— На Руси нет смертной казни, — получила она ответ, и это была правда. Восточные варвары, в отличие от кичащейся своей цивилизованностью, образованностью и культурой средневековой Европы, и впрямь не имели в Правде Ярославичей ни одного преступления, которое каралось бы смертью.

— Или больной, коему уже ничто не поможет, — не сдавалась Доброгнева.

— И это не дело.

— Тогда прощай, — печально вздохнула она, но странное дело, в глубине души испытывая гордость за человека, который очередной раз доказал ей, что она избрала своим названым братом лучшего мужчину в мире, равного которому нет ни по доброте, ни по бескорыстию, ни по верности, ни по отваге.

Не зная, вернется или нет, а если да, то когда и какая, сможет ли принести мало-мальски утешительную новость, она вновь подошла к его изголовью. Чуть помедлив, молча склонилась и поцеловала сухими обескровленными губами в еще бледную, но уже начавшую понемногу розоветь щеку и, не зная, что еще сказать перед разлукой, которая, вполне возможно, могла оказаться вечной, лишь повторила:

— Прощай, названый братец.

Почувствовав, что предательская слезинка сейчас сорвется и упадет прямо на его лицо, она резко отпрянула, но стремительное движение оказалось слишком медленным по сравнению с быстротой соленой капли, и у самого выхода, когда она уже с силой распахнула пред собой дверь, ее успел догнать голос князя:

— Не плачь, сестренка. Мы еще повоюем.

Она выскочила из ложницы, ошпаренная его утешительными словами. Ведь ее утешает именно тот человек, который сам сейчас нуждается в утешении больше всех живущих на этом свете. И в то же время его фраза словно прибавила ей уверенности, и она уже ни секунды не колебалась в своем решении пойти туда, не знаю куда, и принести оттуда то, не знаю что.

Точь-в-точь как в той сказке, которую давным-давно рассказывала ей бабушка. Правда, сказка была совсем не страшная и хорошо заканчивалась. Впрочем, на то она и сказка, иначе их и не придумывали бы люди. Грустную да с плохим концом выдумывать не надо, она уже есть, только называется по-другому — жизнь.