Посмотрев по сторонам, Константин сразу понял, что ситуация складывается критическая. Краткая визуальная рекогносцировка местности к оптимизму тоже не располагала. Справа, буквально в ста метрах, виднелся овраг, причем достаточно глубокий. Попытаться его форсировать? Так пока лошади будут спускаться и подниматься по крутым склонам, те люди, что на холме, успеют несколько раз подскакать вплотную и расстрелять их в упор из луков.
Слева — низина с поблескивающей вдали озерной гладью, но до нее еще надо добраться, а судя по берегу, обильно поросшему камышом, кони увязнут в болотистой почве, не успев дойти до чистой воды. К тому же и озерцо-то само по себе маленькое, метров пятьсот в длину и вполовину меньше в ширину.
Назад дорога была открыта, но до заветной дубравы скакать и скакать, так что оставалось лишь два варианта. Первый — попытаться договориться, второй — идти напролом, однако от мысли прорываться с боем Константин отказался сразу же.
Отряд перед ними был небольшой, человек с полсотни, но для пятерых, из которых двое подранены, их вполне хватало, так что самым разумным было вступить в переговоры. Впрочем, командовавший им усатый воин, поджарый и уже в годах, был настроен миролюбиво. Он властно поднял руку, призывая своих бойцов не горячиться, на глазах у настороженных спутников Константина демонстративно снял с себя перевязь с мечом, вынул из правого голенища нож и все это передал одному из своих воинов. Затем он легонько толкнул сапогами в бока коню и, не торопясь, направился к небольшой группе, разыскиваемой вот уже четвертый день чуть ли не всей дружиной Глеба, разбитой на полусотни и разосланной по всем направлениям.
Константин еще ощущал слабость — все-таки немало крови вытекло, пока ее не успел остановить волхв, но чувствовал себя достаточно бодро благодаря многочисленным отварам, которыми чародей усиленно пичкал князя. Бутыль с одним из них и сейчас была пристегнута к его поясу.
Что и говорить, встреча с этим отрядом явно не входила в Константиновы планы, но драться с таким количеством воинов было явным безумием. Оставались переговоры и капитуляция, причем, скорее всего, безоговорочная, как у немцев весной сорок пятого. Существовала надежда, что удастся выторговать хоть какие-то поблажки для своих спутников. В идеале можно было просто договориться, чтобы их всех отпустили. Но с этой надеждой пришлось распрощаться. Сотник имел строгий наказ пленить всех, кто сопровождает Константина.
— Людей своих терять не хотелось бы, — пояснил он, поглаживая длинную багровую полоску шрама, тянувшегося от уголка левого глаза аж до подбородка, но, как ни странно, совершенно не портившего благородства и мужественной красоты немолодого лица бывалого вояки. Угольно-черные глаза его смотрели на Константина с неприязнью и каким-то затаенным презрением. Даже в речи его сквозила легкая тень сдержанной враждебности:
— Вои у тебя добрые, спору нет. Афоньку да Изибора в деле видать доводилось, особливо под Пронском. О Гремиславе слыхивал, будто он и народился с мечом в руках, ну а Епифан твой и вовсе стрыем моему двухродному братану доводится. Было дело, и добрый медок вместе не раз попивали. Словом, попотеть, ежели что, придется.
Он чуть помолчал, сделав паузу, и затем продолжил, многозначительно оглянувшись на свой отряд:
— Только зря это. Ну, положат они пяток-другой, а дальше-то что? А так, глядишь, и зачтется им у Глеба, коли без пролития руды нам в руки отдадутся.
— Тебя же за мной прислали? — уточнил Константин.
— Это так, княже, — согласился сотник.
— Стало быть, мои вои тебе не нужны. Давай тогда так — я с вами сам поеду, и никто из людей моих меча из ножен не вынет, но ты за это всех их отпустишь.
— Невозможно, княже, — отрицательно покачал головой сотник. — Князь Глеб строго наказал, дабы не только князя Константина, но и всех, кто с ним вместе будет, хватать, вязать и в Рязань немедля везти.
— Скажешь, что я один был, — попытался найти выход Константин.
— Я-то скажу, — усмехнулся сотник и вновь многозначительно оглянулся на своих дружинников, застывших в нетерпеливом ожидании окончания переговоров.
— Ну что ж, — слабо усмехнулся Константин. — Раз так, то ничего не попишешь. Плетью обуха не перешибешь. Поехали.
Сотник вздохнул с облегчением, повернулся к своим и вдруг на секунду застыл, пристально вглядываясь в дубраву, синеющую километрах в двух от них, из которой минут десять назад выехал князь. На краю дубравы одиноко белела крохотная человеческая фигурка.
Впервые за все время общения с Константином лицо сотника осветила легкая улыбка.
— Жив еще, стало быть, Всевед премудрый, — буркнул он себе в усы и уже веселее глянул на князя. — Поехали.
И далее они направились уже вместе. Сотник почти всю дорогу помалкивал, только изредка поглядывал на князя, собираясь что-то спросить, но в последний момент вместо вопроса только угрюмо подкашливал, будто першило в горле. Константин, подметив это, сам под конец не выдержал и обратился к нему, начав издалека:
— Как кличут-то тебя.
— Да на что оно тебе? — попытался уклониться тот от ответа.
— Хоть знать буду, кто пленил, — пояснил Константин.
— Невелика слава, — усмехнулся сотник, — десятеро меньших числом в полон взять. А звать меня Стояном.
— А может, отпустить повелишь? — влез в разговор Епифан, подъехав к сотнику с другой стороны, но держась почтительно, на одну конскую голову сзади дружинника. Мечи, луки, ножи и прочее у них всех уже забрали, оставив оружие только Константину, и потому сотник мог не опасаться внезапного нападения с целью задержать отряд и дать хотя бы минуту форы бегущему из плена князю.
— Чай, не чужой ты мне. И меды пивали вместе, и стрыем я довожусь, — добавил он для вескости.
— Пивали, — лениво и равнодушно согласился сотник. — Да мало ли с кем я их пивал. А стрыем ты не мне приходишься.
— Все ж таки сродственник, — не сдавался Епифан.
— Сродственник, — вновь не стал спорить сотник. — Двухродный плетень соседнему тыну. Все мы с одной дубравы, да разными топорами тесаны.
— А мы бы златом отдарились. Уж для такого дела, сам, поди, ведаешь, князь наш с ног до головы тебя осыпал бы.
— Глуп ты, Епифан, хоть и возле князя своего рядом ходишь. Сам ведаешь, что я роту князю Глебу давал и порушить ее мне совесть не велит. К тому же, — помолчав, веско добавил он, — рудою алою людишек безвинных это золото полито. То даже не Иудины сребреники будут, а Каиновы.
— Это как же? — поначалу не понял Епифан, но Константин, сразу сообразивший, какое страшное обвинение выдвинул против него этот немолодой воин, вздрогнув, тут же приказал стремянному отстать, желая поговорить подробнее и наедине.
— Стало быть, Каин я? — переспросил он Стояна.
— А то кто же? Чай, не чужими те князья были, что под Исады съехались. Братанами тебе доводились. А Изяслав с Глебом таки и вовсе самобраты. Будь ты в моей воле, я бы тебя, княже… — он замешкался, и Константин пришел ему на помощь, предположив уверенно:
— Казнил бы прилюдно, нет? Или распял бы?
Сотник хмыкнул:
— Чести много. Ишь чего захотел, как Иисус Христос жизнь окончить. Это не по тебе.
— Тогда что же? — не отставал Константин.
— А как Господь Бог поступил бы. Жить оставил. Сдается мне, лучшей муки не выдумать — живи и вспоминай своих братьев Авелей. Я-то поначалу, когда услыхал о таком, не поверил…
— Так ты не был сам в Исадах? — перебил его Константин.
— В Рязани я оставался, — пояснил Стоян. — Там и услыхал весть страшную.
— От Глеба, поди? — прикусил губу Константин.
— От него, от князя нашего. Он у нас, конечно, тоже не медом намазан. Иной раз такое сотворит, что хоть беги. Однако до душегубства своих единокровных не додумался, как ты.
— А князю своему ты крепко веришь? — осведомился Константин. — Ведь он и солгать мог.
— Мог, — не стал возражать сотник. — Да я потом и тех, кто там был, поспрошал. Истинную правду на сей раз сказывал наш князь. К тому же я самолично Изяслава видел, како его на ладье в Колодках повезли в Пронск. Сказывали, твой боярин Куней его и порешил. — Он вдруг резко повернулся к князю: — Или вновь не так?
— Про Кунея — да, спорить не буду, — согласился Константин. — А про то, кто его самого порешил, не сказывали тебе?
— Так князь наш собственною дланью самолично зарубил гадюку.
— Да нет, не Глеб, — возразил Константин.
— Ну, может, и приврал чуток. Так ведь оно и не больно-то важно, кто именно суд правый свершил.
— Может, и не важно, — хмыкнул Константин. — А если это я сам был, тоже не важно?
Сотник вновь резко повернулся к нему. Какое-то время оба молчали, пристально вглядываясь друг в друга, затем, кашлянув, Стоян охрипшим голосом осведомился:
— Стало быть, как же? Выходит, одного ты пожалел? Или начал черное дело, да раскаялся? — и тут же успокоился от здравой логической мысли, пришедшей в голову, и уже обычным голосом иронично заметил: — Обеляешь себя? Только зачем?
Константин обернулся. Метров десять, не меньше, отделяло их от остальных всадников, и можно было идти на откровенный разговор.
— И правда, зачем мне перед тобой-то тень на плетень наводить, — согласился Константин. — Просто напраслину на меня князь твой возвел, и уж очень обидно стало. Я тебе больше поведаю, не Каина ты в Рязань везешь, а Авеля.
— Так ведь живой ты, — логично заметил сотник.
— Ну, будущего Авеля, — быстро поправился Константин. — А вот везешь-то как раз к Каину. На его руках руда братская застыла, не моих.
Сотник недоверчиво усмехнулся.
— Я понимаю, что ты мне не веришь, — продолжал Константин, нимало не смутившись от этой презрительной усмешки. — Но предлагаю проверить. Сейчас я тебе расскажу, что да как на самом деле было, а потом ты моих людей подзовешь по одному и расспросишь тихонько. А теперь слушай, — он чуть замялся, не зная с чего начать, но потом нашелся: — О том, что Глеб удумал, я случайно узнал, причем уже по дороге в Исады. Бояре мои с ним, это правда, в сговоре были, а дружина, знаешь, наверное, на мордву ушла. Будучи в опаске, порешил я следующее…
После подробного рассказа Константина о случившемся — только про гранаты он не стал говорить — сотник долго молчал, напряженно посапывая, затем искоса глянув на князя, испытывающе заметил:
— Дабы проверить, что не поклеп ты на князя Глеба возвел, вас бы свести вместе.
— Я же сказал — людей моих опроси, коли мне самому веры нету, — напомнил Константин о своем предложении.
— Ну, это вы и сговориться могли, — не согласился Стоян.
— Могли, но только в главном, в сути, тогда остальное обязательно не сойдется, — возразил Константин. — К тому же не до того нам было. Я ведь тогда от погони Глебовой ушел и полумертвый в Дубраве валялся. Если бы не волхв, то и вовсе помер бы.
— Всевед? — удивился сотник. — Он что же, лечить тебя взялся?
— Как видишь, — улыбнулся Константин. — Иначе я бы с тобой не ехал. Хотя это не так уж и важно.
— Да нет, вот это как раз важно. — Изумление не сходило с лица старого воина. — А не дал ли он тебе чего с собой перед отъездом?
— Бутыль с настоем, — не стал скрывать Константин. — Сказал, чтобы я по утрам пил по два-три глотка.
— Ну да, ну да, для лечения, — охотно закивал Стоян и осторожно осведомился: — А боле ничего?
Константин немного помедлил, размышляя, стоит ли рассказывать, но, вспомнив, как сотник по-доброму улыбнулся, заметив стоящую вдалеке фигурку старика, решил ничего не скрывать:
— Еще вот это на грудь повесил и сказал, чтоб носил, не снимая.
Он извлек из-под рубахи небольшую деревянную фигурку, похожую на идола из числа тех, которые так любят показывать режиссеры в исторических фильмах. Вырезана она была несколько грубовато, однако можно было разглядеть и длинные усы, и другие черты лица неведомого божка.
Завидев ее, сотник даже присвистнул. Некоторое время он, ни слова не говоря, только бурчал себе под нос что-то невнятное. Затем пора напряженных раздумий сменилась робким вопросом, направленным даже не к князю, а скорее к самому себе:
— А может, ошибся старик? Чай, в годах уже немалых. По старости, по дряхлости, не разобравши толком, взял да нацепил кому ни попадя. Хотя чтоб Всевед, да вдруг ошибся… — Он вновь хмыкнул, не зная, как решить неразрешимое, и, наконец, поинтересовался у князя: — А долго ли он лечил тебя?
— Первый день и вовсе не отходил, — коротко ответил Константин, которого несколько озадачило такое странное поведение своего собеседника. — Точнее, всю ночь и весь день, — уточнил он. — Да и потом варил что-то все время.
— А посох его с ним был? Видел ли ты его?
— Так им он меня и лечил поначалу. Только странно как-то. К груди приставил и… — дальше рассказывать Константин не стал. Мало ли что кому в бреду померещиться может. Потому и оборвал он свою фразу на полуслове.
Изумлению сотника и вовсе не было предела. Он то покачивал головой, то тряс ею, то хмыкал недоверчиво, то принимался тереть свой шрам — словом, вел себя как человек, которому сообщили такое, чего не могло быть, но чему все-таки надо поверить, потому что имелись весомые доказательства этакого чуда.
Еще раз с видимым сожалением на лице он обернулся в сторону оставшейся далеко позади дубравы и протянул вполголоса:
— Дела-а.
Какое-то время они ехали молча. Наконец Стоян решился и спросил:
— А ведомо ли тебе, что означает эта вещица?
— Ну-у, — протянул Константин неуверенно. — Я так мыслю, что Перуна.
— Мыслит он, — передразнил его сотник, затем еще раз опасливо оглянулся на отряд, безмятежно скачущий на небольшом отдалении, и заговорщически извлек из-за пазухи аналогичную фигурку на точно таком же кожаном шнурке. Впрочем, имелись у них отличия: руки Константиновой фигурки были сложены на груди, будто в молитве, а у Стояновой опущены вниз и прижаты к бокам.
— Это знак тайного братства. Братства Перуновых детей. Потому и помстилось мне поначалу, будто Всевед маху дал, на братоубийцу знак этот нацепил. А когда ты про лечение посохом сказал, уразумел я, что никакой промашки здесь нет, — пояснил сотник, тут же убирая свой амулет назад, под рубаху. Константин незамедлительно последовал его примеру, поинтересовавшись:
— Одно тогда неясно. Разве туда, ну, в это Братство, вступают не по собственной воле? Ведь моего согласия никто не спрашивал.
— Смотря какой знак, — отозвался Стоян. — Заметил отличку от моего?
— Руки?..
— Точно. Я гляжу, око у тебя приметное, — похвалил его сотник. — Так вот, ежели они к груди прижаты, как на твоем, то ты еще не считаешься вступившим в Братство. Всевед такой знак на моей памяти только раз единый и давал. Означает он, что хоть сам носитель знака и не вступил еще в Братство наше, однако чист душой, светел мыслями и нуждается в помощи, которую ему любой, в Братство входящий, обязан оказать. После, когда нужда пропадет, Всевед этот знак с тебя снимет, а уж там тебе самому решать — вступать в наше Братство или нет. Обычно он другой знак дарует, но тот простой вовсе и больше на полено похож. И тут я уж сам решаю — помочь или как.
— А твой?..
— Мой гласит, что я уже в Братство вошел. Стало быть, ежели душа моя запачкается или злое что-либо учиню, то всего один день и проживу после этого. А может, и того менее. Словом, следующего восхода солнца мне уже увидеть не доведется.
— Ого, — покачал головой Константин. — А что с посохом?
— Это не простой посох был. Сила в нем великая сокрыта.
— Ну, еще бы, — не стал спорить Константин. — У меня на что раны тяжелые, а к утру уже рубцеваться начали.
— Тому и дивуюсь, — откликнулся сотник. — Будь ты вправду Каином, Всевед к тебе вовсе не притронулся бы.
— А я почти все время в беспамятстве лежал, — уклончиво заметил Константин.
— Неважно это. Всевед все едино учуял бы. А не он сам, так посох свое дело сделал бы.
— Это как? — не понял Константин.
— А так, — пояснил сотник. — Был человек и нет человека. Вмиг живота бы лишил. Сила в нем покрыта, от самого Перуна полученная. К тому ж приложил он его к тебе когда?
— В Перунов день, — ошарашенно ответил Константин. Надо же, оказывается, дед ему еще одну проверку на вшивость устраивал, а он-то думал, что это для лечения необходимо.
— Вот, — удовлетворенно заметил Стоян. — А в этот день у него сила и вовсе, страшно сказать, какая могучая. От тебя бы одни угольки остались в одночасье, ежели бы ты пусть и не сам задумал злодеяние на братьев своих, но хоть чуток поучаствовал в том.
— Но я все равно убивал в тот день, — возразил Константин. — Того же Кунея, к примеру, да и не только его.
— А вот это как раз не важно, — досадливо отмахнулся сотник. — Ежели за правое дело да в честном бою, Перун прощает. — Он криво усмехнулся. — Наши боги — это не Христос. Другую щеку подставлять не посоветуют… и правильно. За добро драться надо. Ударили по левой, а ты его в ответ, да так, чтоб не разогнулся. Оно по-нашему.
— Тут я согласен, — выразил солидарность в этом вопросе Константин и напомнил: — Вон уже Рязань показалась, а ты еще ни с кем из моих воев не поговорил.
— А для чего? — удивленно воззрился на него Стоян.
— Чтобы точно знать, правду я тебе рассказал или нет.
— Я и так знаю. Куда уж точнее, — отмахнулся сотник досадливо. — Ты мне лучше вот что скажи. Ежели отпущу я тебя сейчас, то ты до Ожска добраться… — не договорив, он тихо выругался, мрачно глядя налево.
А там показался и уже был хорошо виден довольно-таки крупный — не меньше сотни, а то и полторы — отряд, во весь опор скачущий им наперерез.
— Это вои Глебовы из-под Пронска возвращаются, — хмуро пояснил он Константину. — Не успеть тебе. Даже если я всех своих положу, все едино — не оторваться.
— Пусть будет, как будет, — согласился Константин. — Об одном прошу — людям моим по возможности участь облегчи. Они же не повинны ни в чем.
Стоян с уважением поглядел на князя.
— Тебе о себе ныне думать надо в первую голову, — заметил он все же.
— Обо мне князь Глеб позаботится, — невесело усмехнулся Константин. — А вот о них…
— О них тоже, — буркнул сотник. — У него в порубах места много. Там им и перина пуховая будет, и песни веселые, ежели Стожара попросят.
— Так гусляр жив? — встрепенулся Константин.
— Жив, — сумрачно подтвердил Стоян и уточнил: — Пока жив. — Впрочем, он тут же попытался приободрить князя: — Да ты не горюй. Перун нас в беде не оставит.
— Почему нас? — не понял Константин.
— А неужели ты думаешь, что я после слов твоих смогу князю свому как и прежде служить? — прищурил один глаз сотник, пытливо глядя на Константина.
— Оно, конечно, — протянул тот. — В порубе, как ты сам говоришь, у Глеба места много, и ты там вполне поместишься. Вот только пользы от этого никакой. Ты погоди пока. Да и о разговоре нашем помалкивай. Узнает Глеб — беды не миновать.
— Стало быть, Авеля собственноручно Каину привезти и при этом помалкивать, — уточнил сотник и ехидно заметил: — Ну да, конечно, помалкивать. О таком не говорят, и хвалиться тут нечем. Вот только не знаю, — заметил он чуть погодя. — Осина-то выдержит меня или как?
— Какая осина? — вновь не понял Константин.
— Ну а как же, — удивился Стоян. — Иуда же на осине повесился. С того времени она и трясется вся. Стало быть, мне прямая дорога к ней, родимой.
— Глеб меня не убьет, — твердо заметил Константин и тут же поправился: — Во всяком случае, не сразу.
— Это так, — подтвердил сотник. — И наказ у нас всех был такой — только живым. Да и людишек, кто с ним будет, с тобой то есть, — тут же пояснил он, — всех живыми брать. Потому я и сказал про пяток-другой, который мы потеряли бы, ежели бы до стычки дошло, — напомнил он про переговоры и улыбнулся. — А ежели бы не наказ такой, можно было бы и издали вмиг всех вас положить. Оно ведь не только Афонька Лучник по этой части горазд. У меня тоже с десяток таких отыщется, кто не хуже стрелу пустит. — И он оглянулся, окидывая почти любовным взглядом свой небольшой отряд.
— Ну вот, — пропустил мимо ушей его лирическое отступление Константин. — Стало быть, я ему нужен.
Стоян утвердительно кивнул, соглашаясь, но тут же поинтересовался:
— А зачем? Ты ж для него теперь самый опасный свидетель. Да и твои вои тоже.
— Зачем нужен — не ведаю. Но коли так, то он меня сразу не убьет, да и остальных тоже. Значит, твоя помощь мне и им еще понадобится. Если сумеешь — выручишь или хоть что-то сделаешь, ну а если нет, тогда не судьба.
— Будь по-твоему, княже, — согласно кивнул сотник. — Оно, конечно, загадывать наперед сейчас глупо. Но вот тебе мое слово — все, что только в силах моих будет, все для выручки твоей исполню.
— Спросят, о чем говорили мы с тобой, — торопливо заметил Константин, видя, что приближающийся отряд находится уже в какой-то сотне метров от них. — Скажи, что я оправдывался. Говорил, будто невиновен. Ну а ты мне, конечно, не поверил.
— Ишь ты, — Стоян вновь, на этот раз недовольно, мотнул головой. — Всю жизнь ни вот на полстолька никому не солгал, а тут придется душой кривить.
— Это святая ложь, — заметил Константин. — Во спасение людей. — И замолчал, угрюмо глядя на подъехавших и радостно скалящих зубы дружинников.
С этой минуты говорить им больше не пришлось. Плотное кольцо второго отряда тесно обступило их со всех сторон и бдительно сопровождало до самых городских ворот, где их — видать, гонца заранее послали с радостной вестью — встречал сам князь Глеб собственной персоной.
Широкая улыбка, причем искренняя, от всей души, не сходила с его смуглого скуластого лица все время, пока он распоряжался, кого из дружинников брата и в какой конкретно поруб поместить. Лишь покончив с последним из них, Епифаном, он обратился к Константину. Тот все это время продолжал молчать, внимательно разглядывая братоубийцу и ни на секунду не отрывая своего взгляда от его лица.
— Теперь и до тебя очередь дошла, братец мой единственный, — ласково пропел Глеб, и улыбка его стала еще шире и еще радостнее. — Тебя, как князю подобает, мы в своих покоях поместим. У меня, правда, там скудновато — не взыщи уж.
— Зато от души, — в тон ему подхватил Константин.
— Это точно. От самой что ни на есть. А ты, — он повернулся к Стояну, — после зайдешь, расскажешь, где да как вы его поймали, какие речи он вел, пока ехали. Да и награду заберешь за улов знатный. Уж я не поскуплюсь. — И он заговорщически подмигнул ему.
Тут же, вновь обращаясь к Константину, которого в это время торопливо разоружали, согласно Княжескому повелению, Глеб широким жестом гостеприимного хозяина приглашающе указал на свой трехэтажный терем, возвышающийся вдали над прочими домами подобно великану.
— Может, помолиться в остатний раз дозволишь? — вежливо поинтересовался Константин.
— Да почему же в остатний? Ежели только захочешь, то я каждый вечер к тебе своего исповедника засылать буду, — возразил Глеб. — Вот только грехи тебе он лишь один раз отпустит. В первую встречу, — и, не дожидаясь вопроса, тут же пояснил: — Вдругорядь уже каяться не в чем будет. Сам посуди, дни все у тебя, брате, будут постные — хлеб да вода. Медов хмельных, увы, вовсе не увидишь, да и с девками сдобными тоже позабавиться не удастся. Молись себе, коли охота придет, — и поинтересовался, когда они прошли уже с десяток-другой метров: — А что это ты поглядывал на меня все время? Или в одеже какой беспорядок увидел? Так ты скажи по-братски.
— С одежей у тебя все в порядке. А высматривал я совсем другое — печать на тебе искал.
— Какую такую печать? — не понял Глеб.
— Которую Господь на сыне Адама поставил, — терпеливо пояснил Константин. — Ну, чтобы никто его не трогал. Пусть ходит и мучается.
Глеб отрывисто засмеялся.
— И как, нашел ли? — ничуть не обидевшись, осведомился он.
— Нет, не нашел, — честно ответил Константин. — Наверное, потому, что она невидимая.
— А вот тут ты, братец, маху дал. Вовсе не потому, — принялся пояснять Глеб. — Причина проста. Дабы ее найти, тебе надо было не на меня глядеть, а в кадь с водой заглянуть, на отраженье свое полюбоваться.
— Это почему же?
— А потому, что печатью этой я, — тут улыбка стала медленно сползать с лица Глеба, и его маленькие глазки с ненавистью впились в лицо Константина, — как Господь Бог, самолично тебя заклеймил три дни назад. Ныне я в глазах людских чист, аки агнец Божий, ибо только по причине моей душевной чистоты и сохранил мне Господь жизнь в отличие от братьев моих грешных, которых умертвил ты рукою своею мерзкою без жалости и сострадания. Да ты проходи, проходи, чего стоишь, — спохватился он, приглашающе отворив дверь. Ступеньки за ней вели куда-то вниз и терялись во мраке.
— Вон уже и свет несут, чтобы не оступился ты невзначай, — указал он на торопившегося к ним со всех ног здоровенного детину с жирным, одутловатым и каким-то затхлым лицом, несущего в каждой руке по ярко горящему факелу.
Константин вздохнул и шагнул через порог.
— Будь ты проклят, Каин! — услышал он в тот же миг.
Константин сразу узнал этот голос. Он явно принадлежал сотнику, который все-таки не смог сдержать своих чувств. Можно было бы и не оборачиваться, но он все-таки по инерции повернулся в его сторону. Впрочем, не он один. Глеб повергнулся тоже. Стоян смотрел в их сторону, не стараясь сдержать свою ненависть, и каждый из князей был уверен, что проклятие это адресовано не ему. Правда, один из них ошибался.
* * *
А бысть о ту пору на Руси святой тайный сговор черных слуг антихристовых, кои, воедино собравшись, порешили себя прозывати детьми идолища поганого, коего Перуном величали. А нечестивый князь Константин и тут успеша и в оный сговор вступиша. И учал он с прочими нечестивцами бесу жертвы приносити и на капище языческом в угоду Перуну идолу резати коров, овец, а в ночи, кои луну полну имеша, детей — сирот малых.Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
* * *
В братстве же оном, в коем каждый себя сыном идолища Перуна прозываша, немало о ту пору бысть воев старых, мужей именитых, и князь Константин, будучи Богу верен, союз оный трогати не повелеша, дабы вои те в обиду смертную не впали и от стяга княжого не отшатнулися, ибо час вельми обильных перемен на Русь шедши и не гоже было в столь тяжкую годину раскол и смуту меж людей вносити.Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.
* * *
На вопрос, существовало или нет в то время Братство детей Перуновых, ответ напрашивается, скорее всего, положительный, поскольку слишком часто употребляется это название в различных летописях. Вероятно, это было просто общество идолопоклонников, и не исключено, что оно и впрямь приносило на своих капищах кровавые жертвы. Однако не думаю, что это были маленькие дети, пусть даже и изредка. Скорее всего, только домашние животные, не более.Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
А вот ответить на вопрос, состоял ли в этом братстве сам князь Константин, почти невозможно. Лишь в двух летописях упомянут этот момент, причем в одной из них говорится о том, что он входил в это общество, другая же утверждает прямо противоположное. Кто прав, а кто заблуждается — судить не нам.Т. 2. С. 108. СПб., 1830.
Также практически невозможно дать ответ на другой вопрос — кто из этого братства был в ближайшем окружении Константина и какую вообще роль сыграли люди из этого братства в жизни князя.