Град Пронск был третьим по величине среди прочих в княжестве. Но это только по количеству жителей. Если же брать его стратегическое расположение, то тут он однозначно вставал почти вровень со своей столицей, контролируя все южные земли. Ну а коли исходить из любви местного населения к свободе, то его и вовсе можно было ставить на первое место.

Князь Глеб дружинников перед своей кончиной успел по городам разослать. Не по всем — где семьи братьев проживали. Задача была одна — вырезать подчистую всех княжичей пола мужеска, не глядючи, сколь годков им минуло.

Вели себя дружинники по-всякому. Иные, особо жестокосердые, приказ сполнили от и до. Погиб в числе прочих от ножа и малолетний Федор Юрьевич, которому в этом мире уже не суждено было обвенчаться с византийской царевной Евпраксией. Были тайно удавлены и Всеволод — сын Кир-Михаила, и прочие — всего до пяти числом. Уцелело только семейство Ингваря во главе с Ингварем-младшим, да еще… годовалый малец — сын Изяслава, родного брата Глеба и Константина. Всего-то у него их трое было — больше не успел. Те, что в Пронск прикатили, до старшего почти сразу добрались. Хотели его к Стрыю-батюшке отвезть, да расхворалось семилетнее дите по пути. А баньку, коя, как известно, от всех хворей лечит, не подумавши, перетопили шибко. В ей он и угорел — недоглядели. Но пока они им занимались, самая старшая из детей — сестра их одиннадцатилетняя по имени Евлампия ухитрилась Ляксандру-княжича укрыть-таки от глаз убивцев. Она с им на руках в сельцо неприметное убегла, да там и отсиделась. Дружинникам же настырным поведали, что померло дите от болести нутряной. Даже на могилку иродов водить пришлось. Теперь он единственной надежей у прончан был — свой князь, родной.

После того как на столе рязанском Константин уселся, горожане пронские поначалу долго к князю новому приглядывались, о своем князе объявлять не спешили. Но потом дошли до них слухи про то, как милостиво князь с Ингварем-младшим поступил, и известили они Константина о мальце выжившем. И времени с тех пор не бог весть сколько прошло, ан глядь, объявился в южных пределах княжества беглый Гремислав.

Впрочем, о том, что один из самых доверенных слуг Константина ныне в бегах обретается, о ту пору еще никто не знал. Весточка с Рязани еще не дошла. К тому же был он у них не так давно — дань для князя Константина сбирал. Причем не рядовым дружинником — набольшим над всеми ходил да горлатную боярскую шапку нашивал. Дань требовал жестко. Случалось, что недрогнувшей рукой и последнее из скотниц да бретяниц вынимал, не брезговал и самолично в сусеки заглянуть.

К тому ж сластолюбив был — без меры. Сколь девок перещупал — пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы счесть. Закончилось все тем, что вконец разошедшийся дружинник ссильничал приглянувшуюся ему селянку. Та, не выдержав позора, на следующий же день удавилась. Ее брата, накинувшегося на воина с вилами, Гремислав ловко насадил на меч, вспоров несчастного от пупа до грудины одним ловким ударом. Место, где произошло это циничное убийство, было безлюдное, и, хотя многие в селище прекрасно знали, кто именно виноват в гибели обоих внуков окончательно осиротевшего старика, видоков тому не было.

Да и где ее, правду-то эту, сыскать? Упрятали ее бояре злые за семь заборов во железный сундук и затворили его на семь замков. Ключи же в окиян-море выбросили, чтоб никто отворить не сумел. Ходили, правда, слухи про праведный суд Константинов. Те из прончан, коим побывать на нем довелось, взахлеб всем прочим сказывали. Слушали их раскрымши рот, как сказку дивную. Старики токмо головами седыми качали, а бабы, особливо когда про вдовицу убогую сказывали, и вовсе навзрыд плакали. Однако сказка — она и есть сказка. К тому ж ты поди доберись до князя светлого. Вон, старик, внуков по милости Гремислава утерявший в одночасье, шапчонку надвинул, котомку прихватил и подался за правдой в Рязань стольную. И где он теперь ныне?

К тому ж терять-то уж ему нечего было, потому и осмелел он. А ежели есть что, тогда как? И вообще, сказка — она хороша, ежели ее лежа на теплой печи слухать. Нешто на самом деле тот же князь свого слугу изобидит? Когда такое случалось, чтоб ворон ворону глаз выклевал? Волки, они завсегда дружной стаей по лесу ходят, тем и сильны.

Ныне же сызнова Гремислав объявился. Дескать, за княжичем малолетним приехал, коего князь Константин зрить жаждет. А у самого взгляд недобрый. Волчий взгляд. Ну, одного княжича к братцу его Глебу свезли уже — вестимо, чем дело кончилось. Так что дите малолетнее выдавать никто не восхотел. А как откажешь, коли сам Константин велит? Ныне Гремиславу еще можно на порог указать — благо, что один прикатил, а ежели завтра рязанский князь многотысячную рать пришлет — тогда что делать?

Тут же нашлись горячие головы. Стали вести речи крамольные, что подниматься надобно всем миром и Ляксандру-княжича никому не отдавать. Попробовали их старики урезонить, что, мол, еще неведомо, по какой такой надобности в столицу княжеску его кличут — может, за добром, но тут сам Гремислав масла в огонь подлил. И в грехах прошлых покаялся, и поведал ошеломленным прончанам, что Константин задумал с дитем сотворить. Потому и послал одного Гремислава, чтоб разговоров опосля помене было. Да не просто поведал — кулаком в грудь себя стучал и сказывал, что, может, он сам и злыдень несусветный, но такого черного греха на свою душу не примет, а посему разругался с князем напрочь и вон подался. Прончанам же поначалу не открылся, потому как думал, что здеся овцы безгласные, готовые стоять покорно и ждать, пока у них все стадо вырежут, а они вона каки — богатыри былинные. Да с такими молодцами, да супротив них…

И невдомек было горожанам, что в промежутке между сбором дани и до того времени, как он сызнова у них объявился, много воды утекло. И не потому его опала постигла, что он княжича малолетнего убивать отказался. Иная причина была. Аукнулось-таки ему сластолюбие непомерное. Добрался все ж таки дедок до Рязани стольной. Сторожко он к ней шел, все больше окольные пути выбирал, так что когда Гремислав спохватился и погоню послал вдогон — ни с чем она воротилась.

Да и в Рязани нашлись добрые люди, подсказали, когда лучшей всего к князю в ноги бухнуться, чтобы Гремислав со товарищи перехватить не сумел. И лучшей всего не в столице такое учинить, а поймать князя, когда он в Ожск али Ольгов наведается. Так дед и сделал.

Немедля учинив судебное разбирательство, Константин заставил дать обвиняемому Библию, но тот, положив руку на священную книгу, громко и прилюдно поклялся, что не повинен в изнасиловании, да и брата девушки убивать вовсе не хотел — тот сам набросился на меч, который дружинник выставил перед собой, пытаясь защититься от юного безумца. Старик только плакал, онемев от такой чудовищной лжи, но сделать было ничего нельзя. Расклад был равный — слово дружинника против слова старика.

И вот тогда-то из рядов хмуро переговаривающихся меж собой воинов выступил Любим.

— Я видок, — смело заявил он и начал рассказывать, где именно Гремислав завалил девку, как выглядел этот тенистый овраг и какие колючие кусты терновника росли неподалеку. Именно они и стали помехой для убегающей от насильника девки, цепко ухватив ее своими колючками за юбку и дав тем самым фору Гремиславу, который за эти несколько секунд успел добраться до беглянки.

Побледнев, обвиняемый начал было оправдываться, но Любим выкладывал доказательство за доказательством, одно весомее другого, и Гремислав выдал себя окончательно, истошно заорав:

— Но тебя же не было там! Не мог ты видеть всего этого!

Окончательно доказав этим выкриком свою вину, княжеский дружинник был обречен, но тут к князю прошел бледный, но внешне невозмутимый тезка Константина, который с недавних пор возглавлял в отсутствие Вячеслава конную дружину. Склонившись к князю, он шепнул ему на ухо, что Любим в ближайшие две недели и впрямь не отлучался из Рязани и видеть ничего не мог. Стало быть, настоящий видок не он, а тот, кто пересказал Любиму все подробности лесного преступления.

Пришлось отложить судебное разбирательство на следующий день и попытаться в присутствии старого Сильвестра вытащить из молодого парня подлинную правду. Однако тот упорно стоял на своем, не желая выдавать подлинного видока. Сознался он уже ближе к вечеру и то лишь после того, как князь пригрозил, что выпустит насильника, оправдав его.

Попросив разговору с глазу на глаз, Любим поведал ошеломленному Константину, что на самом деле подлинным видоком был сам Гремислав, мысли которого им, Любимом, были слышны так же ясно и четко, будто он произносил их вслух. После нехитрой проверки, заключившейся в безошибочном чтении мыслей самого князя, Константин вздохнул и принял решение. Оно заключалось в том, что завтра вместе с Сильвестром и десятком дружинников Любим и Гремислав поедут на место преступления, дабы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов видока и виновность одного из наиболее доверенных воев князя стала очевидной.

Сам того не подозревая, Гремислав очень точно подсказал Любиму, где именно произошло изнасилование. Казалось бы — все, и по возвращении оттуда можно смело выносить приговор, но ведь Любим был один, а Русская Правда требовала семь послухов, не меньше. В случае же, если истец не отказывается от своих обвинений, она предусматривала испытание железом, о чем намекнул тихонько князю старый Сильвестр.

— Стало быть, железо, — вздохнул Константин, но Гремислав, бросив искоса взгляд на руки старика, составлявшие сплошной большой закостеневший мозоль, постарался себя обезопасить от такого риска. Он выступил вперед и во всеуслышанье объявил:

— Негоже, княже, когда на твово слугу верного прирок такой изречен. Я вой, а стало быть, и сам за себя могу постоять. Прошу тебя, княже, божий суд объявить. Пущай там на небесах истину изрекут.

Гремислав знал, чего он просит. Навряд ли кто из простых селян или ремесленников сумел бы справиться с ним — что на мечах, что на секирах. За своих дружинников он тоже был спокоен. Пусть и не был он ни с кем в близких отношениях из-за своей нелюдимости и излишней жестокости, но он был свой в стольной Рязани, а старик прончанин — чужак. К тому же тягаться с ним и впрямь было затруднительно даже лучшим из воинов Константина.

На рожон мог полезть разве что кто-то из числа новичков, которыми пополнили потери княжеской дружины после Коломны. Но тех воев насильнику бояться и вовсе не стоило. Им и пары минут было не выстоять против него в бою один на один.

Рванулся было Любим, горя желанием восстановить справедливость, но Константин со своего судейского кресла властно махнул рукой, чтобы парень отступил назад.

— Послуху не подобает свой меч вздымать, — пояснил он сумрачно, а ободрившийся Гремислав, чувствуя, что он вот-вот одержит верх в этой судебной тяжбе, горделиво поглядывая на угрюмо молчащую толпу — торопиться на верную смерть никто не отваживался, еще раз громогласно повторил свой вызов:

— Готов с кем угодно в бою немедля сойтись!

— Нешто и впрямь татя верх будет, — сокрушенно вздохнул дед-прончанин, и скупая старческая слеза мутной каплей выкатилась у него из глаза, но в этот миг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

— Не горюй, старче, — пробасил пролезший из задних рядов огромный молодец.

— Юрко это по прозвищу Золото. Из новиков он, — полетело по оживившейся толпе, а тот, бережно отодвинув старика в сторону, прямиком направился к Константину и низко склонился перед князем в поясном поклоне. Выпрямившись, он, посопев, явно не зная с чего начать, наконец бухнул попросту:

— Я старику верю. И Любиму верю. А ентому злыдню, — он небрежно кивнул в сторону Гремислава, — ни на едину куну. А Господь тож поди не слепой. Повели, божий суд учать.

Константин мрачно посмотрел на Юрка. Парня было жалко. После того зимнего путешествия Константин без колебаний принял его в дружину, но на поединок с таким опытным бывалым бойцом, как Гремислав, выходить ему было еще рано — уж очень необученный. Даже при всей своей неимоверной силе ему было не выстоять. Тем более на помощь с небес, которая неожиданно явится парню во время поединка, Константин, в отличие от Юрка, не рассчитывал. Однако надо было что-то решать, причем срочно. «Какое же ему оружие порекомендовать, чтоб хоть как-то уравнять шансы?» — лихорадочно размышлял он. И вдруг он вспомнил, что когда-то где-то что-то он то ли читал, то ли видел…

— Вызов от Гремислава ты принял. Стало быть, чем биться — тебе выбирать, — медленно и отчетливо выговаривая слова, произнес он, пристально глядя на нежданного заступника старика.

Тут же, не давая возможности произвести скоропалительный выбор, он без остановки продолжил:

— Хочешь — мечи выбирай, хочешь — секиру.

— Я тебя напополам раздвою, — угрожающе пообещал Гремислав. — Больно много тебя одного будет.

Юрко в ответ только засопел сердито:

— Ишь пирожок без никто. А ты поговори мне, поговори, — пообещал многозначительно.

— Словом, чем пожелаешь, тем и дерись, хоть оглоблей, — закончил князь, не обращая внимания на Гремислава и продолжая пристально смотреть на молодого воина.

— Во как, — простодушно изумился Юрко. Кажется, намек до парня дошел.

— А что, я и вправду могу оглоблю выбрать?

— Как пожелаешь, — пожал плечами Константин.

— Тогда я ее, родимую, и возьму, — и, повернувшись к Гремиславу, в свою очередь буднично заметил: — Коль и не зашибу — больно уж ты верток, — то в землю-матушку непременно вобью. Ежели токмо она, родимая, такого изверга в себя примет.

Божий суд княжеским повелением был назначен на следующее утро. Гремислав ничего больше не сказал, лишь искоса недобро посмотрел на князя своими прищуренными глазами. Он-то прекрасно понял двусмысленную подсказку Константина и уяснил, на чьей стороне княжеские симпатии.

Ночью, при явном попустительстве стражи, очевидно порешив, что шансов на победу при таком оружии у него остается не очень-то много, Гремислав бежал из поруба и волчьими тропами ушел куда-то на север. Виру за него Константин заплатил сам, взяв ее из конфискованного добра. О своем же даре Любим, по строгому приказу князя, больше не рассказывал никому.

Но вот беда, не было среди тех, кто на суде присутствовал, ни единого прончанина. Один только Юрко — но он занят был под завязку, до седьмого пота мечом крутил, копье метал да строю ратному учился. Словом, не до того. Старик же сам от пережитых волнений в беспамятство впал, да и помер вскоре. Вот так и получилось, что в Пронске о том суде и не слыхали, еще на мятеж хотели подняться супротив того, кто их же притеснителя покарать восхотел.

Однако, памятуя о бедах недавних — и десяти лет не минуло, когда их князья в замятие кровавой с рязанцами сходились, — стали думать и гадать, с какой стороны им союзников сподручнее взять. Без подмоги, ясное дело, не сдюжить. Проще всего было бы в Новгород-Северский послать али в Чернигов. Но уж больно много у них безудельных князей развелось. Того и гляди союзнички званые с Ляксандром свет Изяславичем то же самое учинят, что и Константин сбирался.

А вот ежели к владимирским князьям обратиться, тут, может, что и выйдет. Всеволодовичи Святославичам враги наипервейшие, а уж Рязань для них и вовсе кость в горле. И идти надобно не к Константину старшему, не Юрию, а к бездетному Ярославу. И сам он воинственный, и детишек опять-таки у него нету. Да и то в расчет взять, что ровно десять годков назад сами рязанцы его со своего стола согнали, а он, по слухам, обид прощать не свычен. Словом, по всем статьям годится.

А то, что бивал его совсем недавно Константин Рязанский под Коломной, да так, что пух и перья летели, оно даже к лучшему. Во-первых, трех братьев разом утерял Ярослав — значит, злее будет. А во-вторых, за одного битого двух небитых дают. Да и сам, коли все удачно будет, не так своей властью кичиться станет.

Кого послать — тоже вопросов не возникало. Тяжелы малость гражане на подъем, но есть у них Гремислав — удалой молодец. Ему в путь-дорогу сбираться, только подпоясаться. Да и грехи искупить прошлые не помешает. Сам бог велел за народ пронский порадеть. А пока он ездить будет, уговорились сидеть тихо, чтоб Константин раньше времени положенного не проведал. А уж когда придет назначенный час, они разом и ударят — с севера Ярослав, а с юга они. Славные клещи получатся. Из таких не больно-то вырвешься.

И дождались бы, но тут Константин гонцов прислал с требованием, дабы град от имени княжича малолетнего ему на верность присягнул и как бы из рук его правление принял. А правление — оно не володение. Это все равно что попользоваться дать. Ныне вещица у тебя в руках, а завтра я, коль пожелаю, кому иному ее отдам. И решили прончане не ждать весточки заветной от Гремислава, ударить немедля в колокол вечевой, затворить ворота городские на засовы крепкие, а допрежь того рязанских послов взашей из града выгнать.

Константин поначалу решил, что здесь какое-то недоразумение. Может, что послы его неосторожное сказанули, а может, вели себя как-то не так. Два дня их расспрашивал, все подробности до единой выудил — ничего. Послал еще одних — та же история. Даже в город не пустили. Пришлось собирать войско. Но оголять полностью северные рубежи не решился — мало ли. Вместо этого порешили они с воеводой Вячеславом располовинить всех воев, что имелись, взять часть дружины и, на всякий случай, всю сотню спецназовцев, хотя была уверенность, что они не понадобятся.

С собой Константин решил прихватить воевод поопытнее и поспокойнее. Особо буйных под началом Вячеслава в столице оставил. И это тоже понятно было. Ни к чему конная дружина при осаде города. Да и воеводе верховному тоже делать нечего — пусть в Рязани побудет. Да и инженерный гений ни к чему — бочонок или два с порохом у ворот городских заложить, да фитиль поджечь, да у других то же самое сделать — невелика премудрость.

Изобретатель, когда узнал, что Константин рать собирает, два дня просился. Поначалу у князя и в мыслях не было с собой его брать.

— Твоя главная задача — производство, — упирался он. — Про бронь в годы Великой Отечественной слыхал? У меня то же самое будет. Ни один мастер никогда воевать не пойдет. А тут сам главный инженер, он же начальник производства в одном и том же лице, все дела свои хочет бросить и на войну податься.

— Да я уже давно не начальник производства, — не сдавался Минька. — Не веришь — посмотри.

Посмотреть было можно — разговор-то в Ожске проходил. Надо отдать должное рязанскому Кулибину — доказал он это в течение буквально пары часов. Все то время, пока они втроем (Минька, князь и Сергий из Ивановки, которого изобретатель давно перекрестил в Иванова) гуляли по многочисленным мастерским, со всеми вопросами обращались только к смуглому невысокому пареньку. Поначалу тот смущался, стеснялся, но Минька строго сказал — нет меня, я уже на войне, — и хлопец разошелся вовсю. Казалось, он знал все — где, кому, куда, когда, сколько, тут же одергивал нерадивых, одному обещал прислать трех смердов, второму повелел куда-то ехать за песком, третьего отчитал, почему мало дров вчера привезли. Ну и, разумеется, никаких конспектов в руках, никаких записей.

— Я ж тебе еще раньше говорил, что он у меня не просто первейший помощник. Я без него сейчас, как без рук, — гордо заявил он Константину, когда наконец прогулка закончилась.

— А этот живчик у тебя только по хозяйственной линии, — осведомился князь. — Или…

— Он у меня по всем, — улыбнулся Минька. — Говорю ж тебе, что я без него и половины бы не сделал. Сам же знаешь — за всем глаз да глаз нужен, особенно если что-то запущено, а до ума не доведено, а у него нюх, в смысле чутье на новую технику.

— Так уж и чутье, — засомневался Константин.

— Точно я тебе говорю, — клятвенно заверил Минька. — Иной раз я еще и до конца разъяснить не успеваю, как, например, тот же станок устроен в монетном дворе. И ведь только-только его установили, сам он никак знать не мог, лишь с моих слов, а он уже говорит, что ему все ясно. Начинаешь проверять — точно, не врет. Он уже даже два усовершенствования к этим станкам придумал и одно к арбалету.

— Защелку небось какую-нибудь укоротил на пару сантиметров, — иронично хмыкнул князь.

— Сам ты… Он обойму придумал с пружинами, чтоб снизу из короба сами стрелы прямо в ствол ложились одна за другой. А на пружины еще и фиксатор регулирующий поставил.

— И все сам? — подивился Константин.

— Говорю же, — уже начал злиться от такого недоверия Минька.

— Арбалет хоть теперь починить можно?

— Балда ты, хоть и князь. Если хочешь знать, теперь из этого арбалета в течение какой-то минуты можно десять выстрелов сделать. Он, конечно, тяжелее от этого стал, но зато представь — ни тебе колчанов, ни прочего.

— Хорошие стрелки из лука намного больше выпустят за это время, — возразил князь.

— Отличные стрелки, — поправил Минька. — Но даже они с такой точностью, как из арбалета, вести стрельбу не смогут. А учиться сколько надо, чтобы этого достичь? А тут сразу. Плюс убойная сила не в пример. Словом, преимуществ масса, — и тут же, без перехода, снова затянул: — Княже, возьми на войну.

Константин еще раз все прикинул. Войнушка предвещала быть легкой прогулкой, зато на следующую его можно было уже не брать: «Я тебя уже брал — сколько можно». К тому же его знания и впрямь могли пригодиться, да и одно из самых главных обстоятельств в памяти вовремя всплыло.

Дело в том, что именно возле Ряжска, у села Петрово, только намного позже, лет эдак на полтысячи, некий крестьянин нашел каменный уголь. Тогда-то и началось освоение этого бассейна, где залежи располагались весьма широким фронтом, на территориях сразу нескольких областей. Ждать пятьсот лет Константин не собирался, а леса, точнее, дров, необходимых везде — и в стеклодувном производстве, и в изготовлении пороха, не говоря уж про кузнечное и особенно литейное дело, — требовалась уйма. С этим условием он и взял с собой Миньку.

И в июле месяце трехтысячная пешая рать с полутысячей дружинников и спецназом Вячеслава направилась на юг. Шли неспешно, чтоб в пути не притомиться. К тому же была надежда на то, что время, которое до жатвы осталось, быстро пробежит, а когда колос на полях осыпаться станет, тут уж не до войн. Об ином все заботы и помыслы.

И расчет оказался верным. Всего один день горожане со стен высоких на врагов своих плевались, а самые бойкие доходили до того, что и вовсе места срамные оголяли и княжескому войску напоказ выставляли. А чего не посмеяться. Воды, правда, в городе своей не водилось, но припасли ее изрядно, надолго хватит. Да и всего прочего тоже с избытком. Опять-таки скоро и Гремислав весть подаст. Небось, когда Ярослав полки с севера приведет, по-иному рязанский князь запоет. А до этого поди-ка возьми град на копне. Об него даже Всеволод Большое Гнездо зубы свои вострые поломал. И стены пятисаженные, и град сам на крутом холме расположен, да еще вежами своими о плиту гранитную облокотился — попробуй сковырни.

Но Константин даже не пытался пробовать. Штурмовать стены — двойная невыгода. Первое — своих людей положить, а второе — тоже потенциально своих, которые пока этого не знают, в городе сидючи. Опять же первый штурм, скорее всего, неудачным окажется. Значит, у горожан дух боевой повысится. Кому это надо? Да и со спецназовцами тоже спешить незачем. Первые несколько дней часовые по ночам бдительно службу несут — ждут нападения. Раньше чем через неделю на своих постах они спать не будут.

И наконец, самое важное, из области психологии. Пока кровь с обеих сторон не пролилась — все еще можно поправить, обо всем договориться. К тому же Константин, будучи в абсолютной уверенности, что город будет его, изначально запланировал свой вояж еще дальше на юг. Надумал он сходить на те места, где некогда родился и вырос, где прожил лучших семнадцать лет своей жизни. И не просто рекой Хуптой полюбоваться да холмом крутым, на котором его Ряжск в двадцатом веке высился. Отнюдь. Цель у него самая что ни на есть практическая была — привести туда людишек мастеровых и град там заложить. До зимы они запросто управятся, особенно если пешие ратники все черные земляные работы на себя возьмут.

И опять-таки не для того, чтобы можно было в кои веки сюда приехать и ностальгию потешить. Не без того, чего уж греха таить, но главное — не в этом. Город этот по задумке князевой предполагалось поставить в первую очередь как мощный противовес Пронску. Тогда Рязань с севера, а Ряжск с юга наглухо закрывали бы его. И любовь его жителей к воле никогда бы не перешла в сепаратизм.

А когда Ряжск встанет во всю свою мощь, да еще камнем обложенный, тут-то и будут для Пронска — если что, — клещи страшные. Впрочем, зная о них, он и сам никогда чудить не станет.

Да и о каком штурме может идти речь, когда буквально за неделю до отъезда вернулся из Киева отец Николай. И в том письме, что он от митрополита привез, помимо гневной отповеди относительно нового епископа — негоже о преемнике речь поднимать, когда предшественник покамест жив, — была еще пара фраз, которые позволяли надеяться, что в случае смерти Арсения Матфей благосклонно отнесется к постановке княжеской креатуры на освободившееся место.

Одно жаль — расставаться надолго придется, ведь тогда отцу Николаю аж в Никею отплывать, а это путь неблизкий. Ну да ладно, об этом потом. Оно далеко еще. Ныне иное важно — город без крови взять.

Первых парламентеров Константин направил в Пронск на четвертый день осады. Условия выставил щадящие. Если горожане открывают ворота, то никаких репрессий Константин учинять не собирается, тем более что главный бунтовщик к тому времени уже был ему известен и в городе его не было. Единственное, на чем настаивал, — принятие всем городом безусловной присяги на верность ему, Константину. На будущее бунта никогда не поднимать, а по всем спорным вопросам вначале присылать к князю в Рязань делегацию из числа самых уважаемых и почтённых людей города. А вот уж если они общего взаимовыгодного решения не сыщут, то тогда… будут думать дальше.

Про малолетнего княжича посланцы Константина молвили так: «Ежели у вас есть опаска, буде он в Рязани стольной может погинуть в одночасие, так и оставляйте его у себя во граде. Князь от того урон для себя не зрит, но токмо облегчение, ибо ежели с ним беда в Пронске, не дай господь, случится, то тогда никто князя облыгати в сем грехе смертном не возможет».

А в число посланцев Константин включил и Юрко Золото. Когда он предварительно растолковал парню причины, по которым поднялись на мятеж его земляки, то тот даже не поверил поначалу, но затем, обозвав их всех пирожками без никто, пообещал растолковать кое-кому по-свойски, что они не правы. Что такое «по-свойски», а главное, какой смысл вкладывает в это сам Юрко, Константин, конечно, не знал, но догадывался. Пришлось взять с парня роту, что он никого не ударит, ни с кем в драку не ввяжется) а также объяснить, что он, как посол, представляет самого князя. Ну какое может быть толковище? Юрко осознал и обещал. На второй раз он, правда, не поехал. Заявил, что он теперь туда поедет только после того, как князь с него роту снимет. Ну или, на худой конец, звания посла лишит, чтобы он, Юрко, представлял не князя, а себя самого. Иначе никак, потому как иных языков некоторые вовсе не разумеют, а по-свойски ему говорить запретили. Пришлось оставить в лагере.

Впрочем, для должного пропагандистского эффекта хватило и одного его появления. Угар медленно, но верно рассеивался, горожане начинали изумленно оглядываться по сторонам и понимать, что они натворили. А получалось у них, что они, как последние дурни, поверили убийце и насильнику. Ныне же, исходя из требований князя, выходило, что, оказывается, и малолетнего двухгодовалого Александра Изяславича он не только оставить соглашается, но и сам его забирать желанием не горит. А чего ж тогда они весь сыр-бор затеяли?!

Одно только сомнение у них было. Гладко князь стелет, да как бы жестко спать не пришлось. Все ж таки что ни говори, а бунт есть бунт. Кто-то все равно должен отвечать, так вот как бы не сменил Константин милость на гнев, после того как в город войдет. Однако рязанский князь в присутствии многих видоков из пронского посольства еще раз все слова свои повторил. И что он все грехи прошлые отпустит безнаказанно, и что виновных искать не будет, благо, что самый главный давно известен — Гремислав, который с толку всех сбил. А что до убытков касаемо, то и тут возьмет он с града по-божески. Ничего ему не надо, токмо людишек в помочь на работы земляные, да харч для войска, да еще мастеровых добрых, чтобы подсобили новый град поставить.

На том икону целовал и на мече поклялся. Словом, ежели клятву порушит — либо Перун-громовержец, либо Илья-пророк, но кто-то Константина непременно приложит так, что мало не покажется. После того порешили торжественную встречу организовать на завтра, чтоб все как положено, чин по чину, с попами, хоругвями и иконами. На том и разъехались — прончане в град свой, встречу готовить, а Константин с Николаем, что посольство принимали, спать завалились пораньше — завтрашний день предстоял быть напряженным, а посему нужно было хорошенечко выспаться.

Однако наутро приключился казус. Едва горожане проснулись, как дружно ахнули. Двое ворот у города нараспашку открыты, а вместо стражи городской, которая невесть куда делась, откуда ни возьмись, сурового вида молодцы из княжьего войска стоят. И взгляд у них такой, что не подступишься. Да еще и мечи наголо.

«Ну, вот и все. Сорвал, видать, с себя Константин личину доброты да милости. Теперь держись», — перешептывались боязливо горожане, а у самих один вопрос в глазах застыл: «Поруб, полон иль сразу резать учнет». Многие тут же, за голову схватившись, начали припоминать, как он тут с братцем Глебом несколько лет назад лютовал. Одно лишь отличие — тогда братец его всем заправлял, а ныне он сам.

И не только в главном белокаменном храме архистратига Михаила, но и во всех прочих деревянных церквях города народу в то утро было — не протолкнуться. Каждый норовил свечу поставить Матери Божьей, заступнице за весь род людской, каждый причастился, каждый в грехах покаялся. А потом, делать нечего, решили, как и вчера договаривались, выйти князю навстречу с изъявлением покорности, с хлебом-солью на рушниках расшитых и священников вперед выставили… У каждого в трясущихся от страха руках святой образ… Двинулись…

А в это время в своем княжеском шатре Константин на все корки материл понурого, с опущенной головой, верховного воеводу Рязанского княжества Вячеслава. Правда, на сурового военачальника он в те минуты походил слабо. Даже на бесшабашного спецназовца не очень-то тянул. Скорее на напроказившего мальчишку, чей спрятанный дневник с добрым десятком двоек был неожиданно найден рассерженным отцом.

— Мало того, что ты все бросил и из Рязани сбежал втихую, так ты еще и здесь мне ухитрился напакостить! — орал Константин, будучи не в силах сдерживаться и поминутно переходя на такие выражения, которым немало подивились бы даже бывалые одесские грузчики в порту.

— Я же говорю — не тайком. Константину поручил за городом смотреть.

— Да за ним самим еще смотреть и смотреть! Он же молодой совсем!

— Ну сказал же — за Ратьшей еще послал. Даже подсчитать все успел. Два дня на дорогу. День на сборы. Два дня назад. Всего пять. А я только на четвертые сутки уехал. Так что Константину всего-то два дня и осталось одному рулить.

— А потом?

— А потом будет шикарный сплав зрелого опыта и бесшабашной молодости. Любая армия мира усохнет от зависти. Да и спокойно везде. Тезка твой ростовский жив — мне об этом рассказывал один купец буквально перед моим отъездом сюда…

— Бегством!

— Нет, отъездом. И вообще, вместо того чтобы спасибо сказать за город взятый, ты меня вот уже два часа костеришь. Хороша благодарность.

— Тьфу, идиот, — сплюнул в сердцах Константин. — Да тебя за одно это взятие убить надо. Все мне запорол, а потом еще нагло залез ко мне в шатер и замяукал: «Сюрприз». За один такой сюрприз тебя надо сразу и четвертовать, и повесить.

— Не получится, — заметил Славка. — Если четвертуешь, то вешать уже не за что станет.

— А тебя и так не за что вешать! Головы-то на плечах нет! — не остался в долгу Константин.

— А чем же тогда я ем? — искренне изумился Славка. — И потом опять же шапка.

— Это не доказательство, — безапелляционно заявил князь. — И вообще — скройся с глаз моих долой, а то зашибу ненароком.

— Хотел, как лучше, — забубнил Славка обиженно. — Думал, подъеду тихонечко. Подниму свой спецназ по тревоге, до утра город возьму, на все посты людей расставлю и пойду дорогого любимого князя будить. Представляешь, — оживился он. — Ты усталый, измученный, полночи по кровати катаешься, все думаешь, как город взять. К утру только засыпаешь, весь проблемами изнуренный, а я тебя бужу и говорю: «С днем рожденья, дорогой княже».

— С каким еще днем рождения? — недоуменно уставился Константин на воеводу. — У меня оно в октябре.

— Как?! — остолбенел Славка и сокрушенно схватился за голову. — Ну точно, перепутал, — простонал он. — Это же у отца Николая в июле. Ах я балда.

Впрочем, очень на удивление быстро оправился и гордо заявил:

— А город я все-таки взял.

— Да он и так мой был, — простонал князь. — Все уже договорено было. Меня ж хлебом-солью должны были встретить.

— Это все слова, — заметил Славка. — А я для надежности его сам взял.

Константин, перестав метаться по шатру, подошел поближе к воеводе и некоторое время внимательно его разглядывал с выражением глубокой задумчивости на лице. Спустя минуту он устало вздохнул и вынес окончательный диагноз:

— Клинический идиот. Настолько безнадежный случай, что тут только гильотина может помочь.

— А может, вначале терапевтически? — робко предложил Славка. — Чего уж сразу к таким радикальным мерам переходить? Ну, погорячился человек. Но ведь исключительно из добрых чувств.

— А что бы ты сказал, если бы кто-то из добрых чувств свой дом поджег, чтобы от клопов избавиться?

— Его проблемы, — пожал плечами Славка. — Ему ж на улице спать придется. Я-то здесь при чем?

— При том, что ты мой дом запалил! — взвыл Константин.

— Зато клопов не будет, — нашелся воевода и быстро уклонился в сторону.

Массивный кубок из серебра просвистел мимо его уха.

— Подарок, что ли? — недоуменно переспросил он у князя и вновь отпрыгнул в сторону.

Вторая попытка Константина была еще менее удачной, чем первая.

— Так я от тебя с целым сервизом выйду. Нет, мне, конечно, приятно, дари, пожалуйста, — заторопился он, пристально наблюдая, как князь вертит в руках последний кубок. — Только я за тебя волнуюсь. Сам-то из чего пить станешь?

— Сколько трупов? — отставил Константин в сторону кубок.

— Вот с этого и надо было начинать, — удовлетворенно заметил Славка. — Только не надо мне говорить, что тебе лучше знать — с чего начинать. Ты не папаша Мюллер, хотя временами, вот как сегодня, здорово похож, а я уж точно не штандартенфюрер Штирлиц.

— Ты не юли. Я спросил, сколько трупов после твоих орлов осталось?

— Да ни одного. Даже тяжелораненых нет.

— Это среди них самих. А я имею в виду городскую стражу, — уточнил Константин.

— Ну я же сам стариной тряхнул, — развел руками воевода. — И потом это наш русский город. Можно сказать — свои, только временно заблуждающиеся. Значит, пару ребер одному сломали, кажется. Бугай оказался. И еще одному руку вывихнули, но уже вправили. И все. Но я их накажу, — тут же торопливо произнес он.

— Их-то за что? — буркнул Константин. — Это не в меру услужливого командира наказывать надо.

В это время в палатку осторожно заглянул отец Николай:

— Там процессия идет. Уже из ворот вышла. Надо бы тебе, княже, навстречу к ним…

Константин с тяжким вздохом подался на выход. А торжественный марш горожан с повинной головой, затаив дыхание, приближался все ближе и ближе.

— Ох, что сейчас будет, — пробормотал он вполголоса, но деваться было некуда.

Впрочем, его опасения были напрасны. О ночном взятии города никто из горожан так и не заикнулся. Вначале было не до того — все ждали, что будет делать князь и не начнет ли он лютовать. А уж потом не спрашивали по принципу: «Не буди лихо, пока оно тихо». Коли князь молчит, то и мы помолчим.

И лишь к вечеру, на торжественном пиру один из изрядно подпивших дядек-пестунов малолетнего княжича Александра не выдержал и все-таки спросил Константина. Мгновенно в просторной трапезной воцарилась гробовая тишина. Все ждали ответа рязанского князя. Но Константин уже не был застигнут врасплох.

— А для того я оное содеял, — мужественно взял он вину воеводы на себя, — дабы вы все воочию уразумели, что ежели бы я восхотеша град ваш поять, так он токмо до первой ночи бы устоял, а далее… — тут он многозначительно усмехнулся. — Далее все узрели, что нет таких градов на Руси, кои мой славный воевода на копье взять бы не смог. — И, наклонившись к сидящему рядом Вячеславу, шепотом добавил: — Жаль только, что он на это у своего князя разрешения не всегда спрашивает — хочет он того или нет.

— А мед мне у них больше всего по вкусу вишневый понравился, — невозмутимо ответил воевода, глядя невинными доверчивыми глазами на Константина, и тут же простодушно предложил: — Тебе налить?

* * *

Уже в самом начале своего становления князь Константин порою находил совершенно гениальные решения, как это было, например, в случае с Пронском. Уже практически решив все вопросы с мятежным городом мирным путем и договорившись с горожанами, Константин накануне ночью неожиданно для всех отдает приказ и берет град «на копье», то есть штурмом. Не знаю, сколько было жертв с обеих сторон, но сколько бы их ни было — чисто стратегически рязанский князь несомненно выиграл. Такая гениальная демонстрация боевой мощи своего войска настолько шокировала жителей Пронска, обычно склонных к сепаратизму и независимости от Рязани, что они раз и навсегда зареклись прибегать к мятежам и бунтам. Более того, как бы плохо впоследствии ни складывались дела у властителей Рязанского княжества, но в Пронске они всегда находили самую горячую поддержку.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.