У города не было ни стен, ни башен, ни ворот. Вместо них — только головешки и обугленные бревна. Из-за этого вся Рязань сразу стала казаться беззащитной и какой-то осиротевшей.

Впрочем, ныне это громкое слово — вся Рязань — относилось разве что к трем высившимся в самой середине большой кучи золы, пепла и дымящихся углей храмам, которые только потому и уцелели, что были выстроены из камня. Пострадал лишь их цвет. Некогда выложенные белым известняком, сейчас они имели скорее пепельно-серый цвет, а с некоторых сторон и вовсе преобладали черные оттенки.

Все разом повскакивали со своих мест и смотрели во все глаза на огромное пепелище, образовавшееся на месте бывшей столицы Рязанского княжества. Смотрели долго и скорбно, пока наконец общую траурную тишину не прервал хриплый княжеский голос:

— Смотри, воевода, на порядок, тобой обещанный! Внимательнее гляди, не упусти ничего! Это и есть твой сплав молодости с опытом?!

Лицо Вячеслава, и без того бледное, побелело как мел. Он открыл было рот, но какой-то твердый комок, стоящий в горле, мешал произнести хоть слово. Да и не было у него таких слов, чтоб оправдаться перед Константином, равно как не было для этого ни малейшего желания.

Одно хорошо — Доброгнева цела и нашлась быстро. Управилась она с Минькой быстро, заверив, что с мальчишкой ничего страшного, что яда в парне почти нет сейчас, иначе он так спокойно бы не уснул. А сама рана тоже пустяшная. Стрела лишь мясо задела. Такое быстро заживает.

А уж спустя пару часов, когда Вячеслав вник поподробнее и увидел разрушенный город вблизи, во всех его страшных подробностях, то тут у него и вовсе дар речи пропал. Блуждая по дымящимся руинам, он даже на вопросы, с которыми к нему обращались дружинники и прочий люд, отвечал исключительно жестами, не в силах выдавить из пересохшего горла хоть какой-то звук.

Да что там слова, когда и дышать-то было неимоверно тяжко. Там в лодке ему, да и остальным, еще не думалось, что бедствие столь глобально — большую часть беды милосердно скрывал высокий, метров до шести-семи со стороны Оки, а с остальных и вовсе до десяти, земляной вал, хотя чудовищный смрад от быстро разлагающихся в теплыни бабьего лета мертвых тел горожан уже тогда говорил о многом.

Но едва путешественники кое-как причалили к полусгоревшей пристани и вошли в город, как вид страшных разрушений раскрылся перед ними в полной мере. И глядя на полностью выгоревшие Старые и Новые Пронские ворота, на жалкие останки Исадских ворот, на все это гигантское пепелище, Вячеслав в глубине души жалел только об одном — об отсутствии пистолета.

Свое личное оружие он недолюбливал, справедливо считая, что пистолет Макарова лишь пукалка, от которой в современном бою столько же пользы, как от разряженного сотового телефона, то есть одна видимость. В Чечню он его с собой никогда не брал, предпочитая старый добрый АК, впрочем, как и другие офицеры.

Был «Макаров» хорош только одним — из него было очень удобно стреляться. Так всегда говаривал один из его командиров-наставников полковник Налимов. Именно для этой цели ПМ и был нужен сейчас рязанскому воеводе. Утопиться, повеситься или зарезаться, пусть даже и боевым мечом, — все это звучало как-то не по-офицерски — сказывались условности, привитые в двадцатом веке. В конце концов он не японец, а славянин. Но если бы ему сейчас попал в руки пистолет, то Вячеслав не раздумывал бы ни секунды, ну разве что потратил некоторое время для поисков местечка поукромнее — ни к чему демонстрацию устраивать.

Виноват он, что и говорить, кругом виноват, и нет ему прощения. Все правильно, все по делу. Костя оставил город на его попечение, а он… Понадеялся на сопляка Константина да на престарелого Ратьшу? Что толку в боевой лихости первого?! Оказывается, здесь совершенно иные навыки нужны были. А что проку в опыте седого Батыри?!

Впрочем, как выяснилось уже в первый день их пребывания в сожженном дотла городе, Ратьшу виноватить в случившейся беде никоим образом было нельзя. Гонцы, посланные Вячеславом за ним, застали старого вояку уже в дубовом гробу в его маленьком деревянном тереме.

Болезнь точила его долго, но добила быстро. Потому он и уехал из Рязани, чувствуя приближение своего последнего часа. Как верный сторожевой пес, почуяв свою кончину, деликатно выбирает место поукромнее, дабы и смертью своей не омрачить чело любимого хозяина, так и старый воевода уехал в свою вотчину подальше от своего любимца. Сам Константин и предположить не мог, насколько близок конец Батыри, тем более что тот даже перед самым своим отъездом продолжал хорохориться изо всех сил, всем своим видом показывая, что он еще о-го-го.

Да и не подобало воеводе лежать как немощному старцу, из последних усилий цепляясь за неумолимо вытекающую из тела жизнь в бесполезной тщете продлить ее хотя бы на два-три денька. Пожил уж, хватит.

Гроб же с телом, сразу после прощания с покойным, пятеро таких же старых, как и он сам, дружинников бережно водрузили на здоровенную поленницу загодя приготовленных дров, в руки воеводе вложили его добрый испытанный меч, надели княжескую награду — шейную золотую гривну, и с четырех сторон четырьмя факелами запалили сухие поленья.

Запалили, невзирая на истошные крики не в меру ретивого священника. Так была исполнена последняя просьба седого воина. Те, с кем он последние месяцы делил кров, еду и часы досуга, вспоминая о давних битвах, перед кем он мог себе позволить похвалиться своим воспитанником — князем Константином, в пух и прах разгромившего под Коломной сводные дружины владимирских князей, не подвели.

— Не хочу рая, — сказал он на предсмертной исповеди священнику, выгоняя его прочь. — Скучно мне там будет. Ежели Перун сочтет достойным, в ирии моей душе быть.

— Одумайся, раб божий, — орал и брызгал в исступлении слюной священник, судорожно тряся перед умирающим своим тяжелым крестом. — Покайся, и Господь, может, и простит тебя.

— А меня не за что прощать, — строго ответствовал Ратьша. — Всю жизнь князю Володимеру верно служил. Последний его завет верой-правдой сполнил — сына его Константина вырастил, сберег. В бой ходил — спины ворогу николи не показывал, дружины вел — победы Перун дарил. И не раб я вовсе, а вольный человек.

— Ты червь земной! — визжал священник.

— Я воин земли Рязанской, — слышалось в ответ.

— Ты прах греховный! Ты хуже раба!

— Я сын Сварога, Перуна и Даждьбога, и все мы их потомки.

— Гореть тебе в геенне огненной! — неистовствовал поп, злорадно предрекая: — Жарить тебя будут черти на сковородке раскаленной, топить в смоле кипящей, стонать тебе от боли и вечных мук в преисподней.

— Ну и зверь же твой бог, — осуждающе мотнул головой Ратьша. — Нам, русичам, такой и даром не нужен. А что до чертей, — он задорно подмигнул своим верным рубакам, а заодно и священнику, — это мы еще поглядим, кто из нас осилит. Как бы я кого из них заместо себя на ту сковороду голым задом не посадил. Чай, меч-то со мной будет. А теперь иди, монах, прочь, скучно мне от твоих глупых речей. Уйди и не смерди здесь своим ладаном.

И взметнулась вольная душа одного из «Перунова братства» в небо, подхватила ее там красавица Магура, посланная своим суровым отцом, чтобы помочь найти дорогу в его вольные чертоги, где каждый день пируют самые-самые из русских богатырей.

А может, и правду говорил бесноватый священник. Может, и впрямь угодил Ратьша по первости прямиком в ад. Как знать. Одно точно могли бы с уверенностью сказать его старые сотоварищи из дружины — недолго бы он там задержался, гоняя чертей в хвост и в гриву. И уже через несколько дней такой адской жизни они сами открыли бы для седого воеводы свои ворота, пали бы ему со слезами в ноги, уверяя, что где-то произошла чудовищная ошибка и на самом деле место для Батыри предназначено вовсе не у них.

Со всевозможным почтением препроводили бы они его обратно, да еще и эскорт почетный дали, чтобы довести воеводу до светлых чертогов славянского ирия. А то вдруг передумает вояка на полпути, да вернется обратно в ад, решив немного позабавиться.

Нет уж. Прямо до границы и доставили бы, как самого уважаемого и беспокойного гостя…

Да и без присмотра Батыри все было бы на Рязани благополучно, но как-то прибыл в столицу княжества взмыленный гонец с сообщением, что шайка татей налетела на Березовку и ныне зорят ее нещадно. А Купаве с сыном Константина Святозаром удалось в терему своем укрыться, и еще с пяток мужиков ее боронят, коими княжий дружинник Мокша командует. Да токмо не продержаться им долго. Уж больно велики силы у татей — не менее трех сотен в ватаге разбойничьей.

И не стал княжеский тезка гонца странного ни о чем более расспрашивать, хотя надо было, а усадил целиком всю ту половину дружины, что в Рязани ему оставили, на коней быстрых и помчался ладу князя Константина из беды выручать. Одно хорошо — не сумел он воспротивиться, когда княжич Святослав вместе с ним увязался. Очень уж возгорелось единственному наследнику Рязанского княжества в бою поучаствовать, да и на своего сводного брата Святозара поглядеть тоже интерес был.

А в Рязани-граде осталась пара десятков караульных на стенах да на башнях, да еще столько же им на подмену.

Гонец не лгал. Вот только обманный это налет был, и почти все три сотни душ из ватаги той уже у самой Рязани стояли, скрываючись в лесочке ближнем. А едва дружина на изрядное расстояние удалилась, как подъехала к Старым Пронским воротам телега, а в ней баба с дитем грудным.

— Открывай врата, — завопил мужик истошно, что лошадьми правил. — Не вишь, Купаву от погони татебной еле увез вместе с дитем.

— А ты сам кто будешь? — опасливо со стен кто-то умный вопросил.

— Березовский я. А вон и Мокша ваш с дружины княжьей лежит. С татями яко богатырь дрался. Не уменьем — числом вороги его взяли.

Пригляделись — и впрямь Мокша лежит, перевязанный весь. Потому и вопрошать боле ни о чем не стали. Распахнули ворота настежь — въезжай скорей. Конь-то зашел, да, видать, испугал кто-то — на дыбки поднялся, копытом бьет, храпит, трясется весь. Те, кто поблизости, — к лошади скорей. Телега-то прямо на проезде встала — ворота никак не закрыть.

А из-под рогожи старой, что на телеге лежала, откуда ни возьмись, пяток мужиков вынырнуло. Да все об оружии добром и сами к ратному делу свычны. Сверкнули мечи. По первости воротники княжьи одолевать начали, да тут в открытые врата остальные вороги налетели — все три сотни во главе с Гремиславом. Тут уж не до боя — свой бы живот оберечь. Смяли стражей городских и дружинников княжеских. Вмиг затоптали, будто и не было их вовсе на белом свете.

Ну а далее и сказывать не о чем. Для татей потеха началась — кто бабой норовит попользоваться, прежде чем брюхо ей вспороть, кто дите на пику подсаживает, а кто к терему княжьему дорогу мечом прорубает — знамо дело, там добыча побогаче. К тому ж вожак уж больно мало времени на разор и грабеж отпустил — спешил сильно. Женку Константинову Гремислав своим воям убивать накрепко запретил. Чуял он, что смерть ее не горем — избавлением для Константина обернется, да не углядел все-таки. В сердцах полоснул кто-то из татей клинком назад наотмашь — уж больно крикливая баба попалась. Кто же ведал, что то сама княгиня была.

А спустя час разбойнички удалые огоньку городу подпустили. Людишки они к этому свычные, так что заполыхало дружно — не унять, как ни старайся. А Гремислав прямиком на Ожск подался, чтоб красный петух над всеми мастерскими княжескими взвился. Знал он — где и что у Константина самое дорогое, по чему ударить побольнее.

К тому ж уговор свой с князем Ярославом Всеволодовичем норовил по чести сполнить, если есть она вообще у насильника и убийцы. Светло им скакать было, как днем. Это Рязань деревянная так ярко с гостями непрошеными прощалась.

Домчали до Ожска еще до рассвета, но взять град сей изгоном не удалось. Перед своим отъездом Михал Юрьич упросил князя Константина, дабы над работами всеми ведал Сергий из деревеньки Ивановки, а он даром, что из простых, да сам не прост. При нем дружба дружбой, а служба службой. Уж больно великий почет в одночасье взвалили на его плечи. Тут либо, пузо выпятив, шествовать по улицам гордо, властью наслаждаясь нежданной, либо стремиться не кому иному, а себе в первую очередь доказать, что не удача на тебя с ветки свалилась, не перо с жар-птицы, пролетающей случайно, на плечо упало, а по заслугам все досталось.

А как доказать? Да обыкновенно — делами ежедневными. Он и доказывал. И не токмо в мастерских, кои работали безостановочно. При нем и караульные у ворот поспать хоть вполглаза на дежурстве своем даже в думах не помышляли. Ну и пускай все спокойно вокруг, Сергий и сам подитко знает, что нет поблизости ворогов, но коли поставил на сторожу — бди в оба, а зри — в три. А вдруг откуда ни возьмись появится — что тогда? Словно чуял неладное.

И когда ворог объявился, в град сей малый с наскоку, как в Рязань, ворваться Гремиславу не удалось. К тому ж столицу наполовину хитростью взяли — кинули в телегу тяжело раненного Мокшу, кой в беспамятстве был, простую крестьянку поядренее выбрали, дите ей в руки сунули чье-то — и нате вам пожалте: сама Купава с дитем и последними защитниками спасенья у ворот просит, от татей убежавши.

Да и не думал Гремислав, что перед его тремя сотнями какой-то Ожск устоит. Мелковат больно. На каждого воя из караульных десяток татей приходится. С кем защищаться-то будут гражане?

Поначалу и впрямь казалось — удастся взять. Пока почти все дружинники у ворот скучились, натиск двух сотен отбивая, еще одна сотня тайно в обход пошла, с другой стороны.

Но и Сергий зря время не терял. Поначалу ведь Гремислав думал добром договориться и разговоры затеял — мол, коли ворота откроете сами, то град сожгу, а животы ваши целехоньки будут, ни к чему они мне. На том и роту на мече давал. Сторожа караульные за Сергием послали, а тот даром, что годами млад, но хитер оказался, будто змий библейский. Первым делом стал он Гремиславу зубы заговаривать, время выгадывая. Мол, сам, без Михал Юрьича, такое не решу. Потом подростка какого-то на стену затащили, и он пискнул, как велели, что князя боится, вот ежели все горожане сообща на себя такой грех перед Константином возьмут, тогда и он им препятствовать не станет.

А пока сыр да бор, мастеровых людишек прямо с постелей теплых подняли и все, что было под рукой в хранилищах княжевых, — полностью им раздали. Гранаты несколько штук Сергий только себе позволил взять, а вот арбалетов готовых с полсотни вручил и кузнецам, и прочим, свычным с железом людям.

И на стенах городских, которые сотня тайная штурмовать удумала, разделившись на две части, татей уже не три-четыре дружинника ждало, а почти весь рабочий ожский люд. К тому же Сергий, памятуя все, что слыхать от того же воеводы довелось, той ночью познания эти наружу полностью выплеснул, без остатка. И шуму не поднимать раньше времени повелел, и огня не зажигать, а главное — бить только по его команде и всем разом, чтоб дружный залп получился. Так-то пострашнее будет.

На одной из стен поторопился малость с командой своей дружинник, что старшим был, — всего пяток уложили в ров кузнецы со своими арбалетами, а вот там, где сам Сергий оборону возглавлял, тати уже после первого залпа побежали прочь. Да и то сказать — почти в упор арбалетчики били, да так метко, что весь передовой десяток нападавших подчистую выкошен оказался.

А тут еще и грохот страшенный раздался, и молоньи невесть откуда прямо из земли ударили. Да так метко, что еще с десяток головорезов сгинуло навек, и столько же, стеная жалобно, валяться на траве осталось. Не иначе как сам Перун в гости пожаловал, а уж на чью сторону встал — тут и к гадалке не ходи. Вон они лежат, родимые, и все, как один, из душегубов.

Да и дым черный, удушливый, горьковато-кислый вокруг. Такой запах только из пекла может быть, где сера круглый год горит в кострах адских. Видать, сразу в преисподнюю дыры те ведут, чтоб чертям сподручнее было покойничков свежих в гости к себе затаскивать. Да не одна, а сразу три. Господи, зришь ли ты раскаяние искреннее?! Спаси и сохрани, не дай грешным душам получить все, что они заслужили!

Словом, когда рассвет забрезжил, под стенами Ожска да во рву градском не менее полусотни трупов валялось и плавало.

Попытался было Гремислав еще разок на штурм свою ватагу сводить — и сызнова чуть не двух десятков лишился. Он бы и еще раз их на стены бросил — чего жалеть, бросовые людишки, — да чуял, что не пойдут более они. Одно дело — над простым смердом измываться, калиту у купца беззащитного потрясти, бабу слабую ссильничать, и совсем иное — когда вот она, смертушка твоя железная, из рук бугая-кузнеца на тебя уставилась.

Тут уже самому дай бог ноги унести. Да не был ноне бог к разбойному люду милостив. Он ведь как заповедал — «не убий». А коль ты нарушаешь слово его, стало быть, и тебе самому нечего на этом свете делать. Убивец не сидеть в порубе али остроге должен. Из них, как ни надежны запоры, все едино — убечь можно. Нетушки. Тут самое надежное — мать сыра земля. Из нее уж никуда не денешься. Это уж потом люди непонятной жалостью к отребью ночному проникаться стали, а в старину с татями завсегда разговор правильный вели да короткий — либо в бою мечом, либо в плен. Ну тогда на часок-другой подольше проживет — пока сук крепкий не отыщется да сажени две веревки доброй не найдется.

Самим татям про оное тоже ведомо было. Потому, едва топот копыт дружины княжьей заслышали, кто куда разбегаться стали, ничего и никого больше не слушая. Знать не знали, но чуяли всем нутром своим черным, что вои те из-под Рязани ворочаются, за свой град мстить будут страшно. Тут уж веревки с суком не жди — либо за ноги лошадьми растащат в стороны, да еще не торопясь, чтоб прочувствовал в полной мере; либо к деревьям согнутым привяжут да отпустят. И что так, что эдак — конец один, страшный и мучительный.

Но не успел разбежаться никто. Даже тех, кто исхитрился и успел до леса добраться и там затаиться, местные охотники потом по следам сыскали легко. Впрочем, их уже обычный сук ждал — первую жажду мести воины княжеские утром утолили.

А вот Константину, кой дружиной командовал, сразу дважды не повезло. Он впереди всех был — все смерти искал, но так и не нашел. Даже не ранило его ни разу. Он Гремислава повелел живым или мертвым взять — и тут неудача. Утек вожак. Не успели их в полное кольцо взять, так что десятка три ускользнуло.

Нет больше ватаги татей могучих — это хорошо. Но и Рязани нет — это худо. Хуже града сожженного только гибель княжича могла бы быть, но его целый десяток оберегал. Тезка князя слово на мече дал, что никто из них, каким бы удальцом ни был, лишний рассвет без княжича не увидит, а он слово свое завсегда крепко держал.

Терем княжий, хоть времени всего ничего прошло, чуть ли не на треть поставили заново. Есть где спать, есть где пищу вкушать, есть где князю и своего опального тезку, что град сей не уберег, выслушать. Так он и стоял посреди гридницы небольшой, очи долу устремив и на князя поднять их не смея.

— Казнь тебе я после удумаю, — выслушав его немногословный рассказ о случившемся, вымолвил наконец Константин. — А пока иди с глаз моих долой, дружиной займись.

— Вот так-то, Вячеслав Михалыч, друг мой ненаглядный, — повернулся князь сразу после ухода своего тезки к безмолвно сидящему рядом воеводе, — заварил ты кашу своим отъездом, нечего сказать.

— Оправдываться не буду, — вздохнул Славка, снимая с себя красную шапку — знак верховной воинской власти, который Константин ввел еще зимой, перед битвой у Коломны. — Хреновый из меня воевода получился, чего уж тут. А хуже всего знаешь что? — Он впервые за последние сутки посмотрел князю прямо в глаза и печально улыбнулся: — Ты даже не догадываешься, что именно. Так вот, прикидывая, как бы я сам поступил в тот день, могу сказать, что останься я в Рязани — ничегошеньки бы не изменилось.

— То есть я все равно прикатил бы к пепелищу? — уточнил князь.

— К нему самому, — подтвердил Вячеслав. — Потому как действовал бы я точь-в-точь как твой тезка. Решил бы дать всей дружине поразмяться и оставлять в городе тоже никого бы не стал. А зачем? На границах все спокойно, а чем больше толпа, тем легче разбежавшихся бандюков из их нор выкорчевывать. Вот так-то вот, — вздохнул он и сухо, по-деловому, поинтересовался: — Кому шапку отдать, кому хозяйство сдать?

— А ты сам кому все вручил бы? — последовал ответный вопрос Константина.

Воевода почесал в затылке, посопел носом, поковырялся пальцем в дубовой столешнице и пожал плечами:

— А черт его знает? Из отцов-командиров волки все славные, но для воеводства у них кишка тонка. Вон как у тезки твоего. Если только Стоян, когда от половцев вернется, да и то…

— А он чем плох?

— Консервативен больно. Мыслит увесисто, качественно, но чтобы с теми же гранатометчиками разобраться или, скажем, со спецназом или на разные виды толпу поделить: кого в саперы, кого в минеры, кого в тыловое обеспечение — тут уже иначе мыслить надо. Хотя, если бы он был, сейчас Рязань целой была — осторожен, чертяка.

— Стало быть, ты еще и зама путевого не подобрал до сих пор?

— Стало быть, так. Кругом минус голимый и полное служебное несоответствие, — не стал спорить Вячеслав. — При себе хоть оставишь — в военной инспекции какой-нибудь? Или как своего тезку — казни предашь? — с полнейшим равнодушием к своей дальнейшей судьбе и испытывая лишь одно легкое праздное любопытство, поинтересовался он.

Как поступят с ним самим — его и впрямь не волновало, что он тут же и подтвердил, начав отстранение, будто речь шла о ком-то другом, рассуждать вслух:

— А что? Вообще-то правильно. Кто-то ведь должен отвечать за все эти безобразия? А тут парочку голов оттяпал, и народ сразу угомонился, справедливость княжескую славя. К тому же не стрелочники на плахе окажутся, а самые что ни на есть настоящие виновники.

— Настоящие виновники уже на крепких сучьях в лесу возле Ожска болтаются, — сурово обрезал его Константин — злость за сожженный дотла город до сих пор не выплеснулась из его груди и раздражение, вызванное этим, время от времени прорывалось наружу. — Но ты прав. Казни я тебя тоже предам, хотя и втихую, чтоб только между нами.

— Ядом, что ли, напоишь? — недоуменно хмыкнул Славка. — А как же воспитательное значение?

— Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие. Когда ж ты запомнишь, что казнью на Руси наказание называют, причем любое. Второй год здесь живешь, пора бы. А тебя я военным инспектором сделаю, только когда ты все наладишь на совесть и заместителей качественных воспитаешь, включая того, кто на твое место сядет. А пока напяль шапку на свою бестолковку и чеши отсюда, паразит. Иди людей организовывай — кому руины расчищать, кому ямы копать и трупы хоронить, словом, налаживай работы. Только со стенами не торопись, — крикнул он вдогон Вячеславу.

— А если Ярослав подойдет? — остановился тот в недоумении.

— На то у нас войско есть — встретим. А стены, раз уже так получилось, каменные ставить будем. Так что ты мне не только в городе все организуешь, но и мастеров отыщешь, которые храмы рязанские ставили. Отыщешь и потолкуешь с ними — где камень брали, много ли его осталось, хватит ли нам на стены или надо еще и кирпичный заводишко где-нибудь поблизости ставить. Опять же именно, чтоб рядом с сырьем он был, ну и так далее. А первым делом ты мне пока пару бригад из плотников организуй. Мы их в Березовку и Ожск направим.

— Так Ожск же уцелел? — попробовал было возразить Вячеслав. — Зачем им плотники?

— Чтоб посад мало-мальски восстановить. Его-то целиком сжечь успели. Там до зимы тоже все не поднять, но хоть бараки поставим. А что до Рязани, то тут все княжество на уши поднимать надо, чтобы город восстановить. Грамотку составь во все города. И гонцов организовать надо посмышленее, да не простых, а из числа тех, что ополченцев хорошо учили, — в Переяславль, Ольгов, Ростиславль, Михайлов, Козарь, ну и прочие. Ну а в Пронск Юрко можно послать — лучше его там никто не разберется.

— Судя по голове, он в рядовых недолго засидится, — поддержал его воевода. — Такому орлу и в десятниках не место. Тем более что прошел индивидуальную проверку лично у князя, да еще в экстремальных условиях.

— И сдал ее с оценкой отлично, — в тон ему добавил Константин.

— Твое темное учительское прошлое когда-нибудь тебя погубит, — философски заметил Вячеслав. — Вечно ты оценки всем раздаешь.

— Это в тебе просто ревность играет, — хмыкнул Константин. — И здесь все запорол, и в школе, поди, в двоечниках хаживал.

— Мои школьные годы попрошу не ворошить. В эти светлые и чистые воспоминания имею право погружаться только я сам. А что до оценок, то они у меня были… разнообразные, — напустил туман воевода. — Но мы отвлеклись. В целом все ясно, вот только грамота… — пригорюнился он.

— Да ты не унывай. Главное, что с тебя нужно, — это мысли и идеи, а текст пусть Пимен набросает. Я же знаю, что по-старославянски ты только на двойку тянешь, да и по сочинениям тоже, поди, не блистал.

— По-разному бывало, — вновь уклонился от ответа воевода, но затем честно сознался: — Если в целом, то, конечно, да, блеску было… маловато.

— Я почему-то так и подумал, — кивнул головой Константин. — Но с призывами-то хоть не подведешь?

— Тут будь спок, — заверил князя Вячеслав. — У нас училище хоть и командное было, но общественные науки грызть тоже довелось, а там такие зубры сидели, что о-го-го.

— И ты учил? — подозрительно уставился на него Константин.

— В отпуск захочешь — китайский язык одолеешь, — с печальным вздохом произнес воевода. — Мамочка шибко ждала.

— Ладно, с призывами разобрались. Патриотизму накидай, не забудь. Мол, столица в княжестве одна, значит, надо ее всем миром восстанавливать, и вообще кто, если не мы. Хорошо, что Зворыка свои кладовые в целости сумел сохранить — будет чем расплачиваться. Но своих предупреди — пусть постараются экономить. Гривен не так уж много.

— Так, может, в Ожск бригаду из Рязани не посылать? С Ольгова и Козыря намного ближе будет? — внес рацпредложение Вячеслав.

— А это уже психология, — пояснил свою мысль Константин. — Люди град свой отстояли. Должен же я их хоть как-то поощрять? А чем? Ну хотя бы тем, что заново, за казенный счет, дома им отстрою. И в бригаду эту ты мне чтоб самых лучших подобрал. Я их вместе с Сергием отправлю.

— Это который Иванович? Тот, что город отстоял? — уточнил Вячеслав.

— Тот самый, — подтвердил Константин. — Только он не Иванович, а Иванов. Это их прозвище по имени деревни, откуда они все родом. А отца его зовут… погоди-ка, дай вспомнить, он же мне сам рассказывал… Ага, так вот его дед, будучи в пешем ополчении, какому-то там князю в сече жуткой жизнь спас. Ну и тот его в благодарность гривнами осыпал, меч подарил, кольчугу дорогую. А дед в его честь первенца своего княжьим именем нарек — Вячеславом. Так что тебе легко его отчество запомнить будет, — и не удержавшись, напоследок съязвил: — Между прочим, он гражданский, а город свой, который я ему доверил по Минькиной просьбе, уберег. И некоторым профессионалам нос-то утер. Чую я, — произнес Константин мечтательно, — выйдет из парня толк. Двадцати лет еще не исполнилось, а талантов выше крыши, в том числе и воинских. А если его еще и подучить малость…

Вячеславу крыть было нечем и оставалось только, сменив тему, спросить про Минькино здоровье. Услышав, что Доброгнева самолично сказала — все в полном порядке, Вячеслав, потоптавшись у входа, наконец удалился.

Впрочем, об учебе Сергия князь больше говорил для того, чтобы поддеть воеводу — пусть помучается. На самом-то деле ни о какой ратной службе спаситель Ожска и не помышлял, а на прямое предложение князя ответил деликатно:

— Повелишь — пойду и в дружину. Токмо зачем это тебе, княже? У тебя ведь на каждом месте надежные людишки должны быть, в каждом граде. Пока я, твоим повелением, в Ожске сижу — у тебя за него душа болеть не будет. А дружина… У меня душа слишком вольная для нее, а там порядок нужен строгий. Я-то разумею, что в ратном деле без порядка никуда и со своих караульных сам три шкуры спущу ежели что, но… — Он замялся и все-таки выпалил честно, как на духу: — За награды все, коими ты меня наделил, — поклон тебе низкий. Верь, доверие твое не уроню, а в дружину не неволь. Я уже лучше в подручных у Михал Юрьича. Мне там интересу больше.

— Но Ожск на тебе, — строго предупредил князь.

— О том даже и не сумлевайся, — твердо заверил его Сергий.

На том и расстались. Жаль, конечно, было немного, но если взять с другой стороны, парень-то прав был — Константину позарез надо было всюду своих людей ставить, чтоб за любой город спокойным быть. А этот и башковит, и хватает все на лету, и по характеру надежен. Такие не продадут, до конца пойдут, куда хочешь. Правда, только при условии, что дело правое.

Вон он как себя в его гриднице вел. Хотя и сам из простых, хоть перед князем стоял, а себе цену знал. Держался уважительно, не лицемерил, разговаривал почтительно, но не раболепно. Холуя из такого никогда не сделаешь, да они Константину и ни к чему. Ему соратники нужны, сподвижники, словом, как раз то, что из себя и представляет этот невысокий, кряжистый, как дубок, парень. Ох, воистину богата на таланты русская земля…

Константин еще успел пройтись по пепелищу, не гнушаясь кое-где самолично подсобить разгребавшим завалы, а к вечеру вернулся назад в недостроенный терем. Вызвав Зворыку, он повелел тряхнуть гривнами, чтоб дома простому люду поставить в самые короткие сроки, равно как гостиничный двор и складские помещения для купцов. Причем последние непременно надлежало сделать каменными, чтоб товары их в будущем ни от какого пожара пострадать не могли.

— Так оно и им впредь спокойнее будет, и нам честь — сам князь о торговом люде печется, заботу проявляет, — заметил он.

Поглядев на приунывшего Зворыку — это сколь же гривен выкинуть придется ради почета такого, — Константин приободрил его:

— Те дома каменные, что под склады пойдут, нам к выгоде большущей обернутся. Мы же их не подарим, а внаем сдавать будем. Считай, что борти пчелиные ставим, чуток потратимся поначалу, зато потом до скончания века с медом будем.

— Ага, совсем чуток, — скептически хмыкнул Зворыка.

— Так ведь и купцы столько гривен потом отдадут за первый же год, сколько ты с меда за десять лет не выручишь. Какой вклад, такая и реза.

— Ну, ежели с кажного… — ударился Зворыка в сложные подсчеты и после минутного беззвучного шевеления губами уважительно глянул на князя. — За пяток лет, полагаю, они нам полностью все расходы окупят, а далее чистая прибыль пойдет. А ежели дома для люда ремесленного тоже внаем отдадим, то тогда и вовсе прибыток на третий год пойдет, хотя смотря сколь брать…

— Это ты брось, — резко оборвал новый виток подсчетов своего дворского князь. — Кого обдирать собрался? У них же кроме рук с мозолями ни куны за душой. Хочешь, чтоб тебя, да и меня заодно живоглотом да кровососом величали? Не с чего им платить.

— А работой своей, изделиями? — не согласился Зворыка.

— Работой своей и мастерством они славу Рязани принесут, а это подороже всех гривен будет, — отрубил князь. — Сказал — бесплатно, значит, так оно и будет, — и уже более мягко добавил: — Не боись. Пока я с тобой, лари с сундуками не опустеют. Я ж знаю — князь без серебра, что блоха без собаки. Как ни прыгай, как ни суетись, а все равно кушать нечего. Только ты их не там найти хочешь. С мастеровых да смердов по селищам семь шкур драть негоже. С них одну взять — многовато будет. А вот на торговле — иное дело. Пока аренда только, ну и пошлины еще, а потом и сами начнем караваны в дальние страны налаживать. Там и вовсе на каждой гривне по пяти возьмем. Придет час, мы и Новгороду нос утрем.

Он еще много чего насулил своему дворскому, так что уходил Зворыка вдохновленным.

Успел Константин навестить и Всеведа, который тоже изрядно сдал, и чувствовалось, что жить старику осталось недолго. От силы — год-два, не больше. Потому и вернулся он в Рязань с тяжелым осадком на душе.

Впрочем, в столице было не легче. Трупов было не десятки — сотни, да, пожалуй, столько же, если не больше, раненых и обожженных. Для них, увечных да болезных, первым делом отстроили барак, где всем заправляла Доброгнева. Она, слава богу, почти не пострадала, только на левой стороне головы изрядно подпалила волосы.

Княжич от отца не отставал — на равных помогал взрослым, иной раз, по поручению князя, даже руководил кое-какими работами. Смерть матери-княгини он воспринял тяжело, но уже как-то по-взрослому, понимающе.

А у Константина голова шла кругом. Трупы, раненые, погорельцы — обо всех надо позаботиться. А ведь был еще и сам город — завалы, стены, склады… К тому ж настроение стойко держалось на уровне намного ниже среднего. Ловил иной раз на себе взгляды людей Константин, а в глазах у них читалось: «Ежели бы ты, князь, в Рязани был, и беды этой страшной не случилось бы. Почто бросил нас и уехал невесть куда? Почто за себя мужа серьезного не поставил, а на мальцов своих понадеялся?»

А может, и не думали они этого вовсе, может, он сам себе такого напридумывал… Однако так или иначе, а тоска не проходила. Тоска, густо замешанная на чувстве вины. И от этого так тошно становилось, что хоть в петлю лезь.

* * *

И покараша Господь княжество Константиново, послаша на ны воев своих, и взяша они Резань на копье, и бысть огнь небесный, кой этот град спалиша дотла. Ярослав же княже о ту пору раны свои лечиша в Переяславле своем. А Константин безбожный уже к пепелищу пришед…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

* * *

И разорихом безбожный князь Ярославе землю Резанскаю, и пожег град стольный. А вел рать Гремислав-убивец, кой из нетей Константиновых убег и ворога оного навел. Восхотеша он и Ожск пожечь, но град оный волей Божьей устояша пред ратью ворога, а дружина резанскыя, приспев туда, побита вси и токмо Гремислав-убивец утек прочь от суда праведнаго. А Константине-княже ворочахось уже на пепелище. Узреша содеянное Ярославом, учал он землю свою сызнова отстраивать и не о мести думы его были, но о том, дабы люд простой устроить и накормити, да град свой отстроити краше прежнева…

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

* * *

То, что Рязань сожгли в лето 1218 года, понятно всем, но никому не ясно, кто именно это сделал. Хотя, судя по приписке суздальской летописи о князе Ярославе, создается впечатление, что нет дыма без огня и это именно он организовал набег на южного соседа. Скорее же всего, рати было две, причем первую из них, отвлекающую, действительно вел Гремислав и ее разбили под Ожском, а вот вторая, основная, ведомая лично князем Ярославом или его воеводами, в это время взяла Рязань «на копье», то есть штурмом.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.

Это объясняет и непонятное отсутствие дружины в столице, и то обстоятельство, что какой-то Ожск устоял перед набегом, а Рязань была взята. Миролюбивый Константин, воротясь из-под Пронска, принялся заново отстраивать город.

Т. 2. С. 148. СПб., 1830