Душно было в просторном шатре. Душно и сумрачно, потому что слуг не допускали, а дебаты затянулись далеко за полночь и часть восковых свечей, окончательно выгорев, погасла. Те, что еще горели, находились на последнем издыхании, хотя и продолжали выжимать из себя неяркий грязно-желтый свет. А еще было холодно. Поставленный в чистом поле шатер мог лишь сдержать порывы студеного сырого ветра, а вот согреть собравшихся в нем — увы…

Княжич Ингварь, возглавляющий это походное совещание и всего несколько месяцев назад перенявший от погибшего отца правление во граде Переяславле-Рязанском, ныне пребывал в тяжких раздумьях. Последнее слово было за ним, и как он порешит, так тому и быть. Он же так и не знал, что предпринять. Бояре, собравшиеся еще засветло к нему на совет, судили-рядили и так и эдак, но мнений было много, предложения следовали самые разнообразные, и князь растерялся.

Причиной тому была его молодость и отсутствие опыта. От роду было ему неполных 18 лет, хотя выглядел, пожалуй, даже постарше. Темноволосый и кряжистый, он оставлял о себе впечатление двадцатидвух-двадцатичетырехлетнего молодого, но уже заматеревшего телом мужчины. Чтобы казаться старше, ходил всегда соответственно высокому званию, вышагивал не торопясь, степенно. Даже за жестами своими тщательно следил, чтобы были уверенные и властные. В разговоре старался быть немногословным и всегда дать выговориться другим — так отец учил.

Однако то, что до недавнего времени, будучи хоть и самым старшим из братьев, ему ни разу не довелось принимать ответственных решений, вселяло сейчас вполне понятную робость и боязнь за возможную ошибку. Отец его — Ингварь Игоревич — все дела решал сам, пусть и после недолгих совещаний со своими братьями — стрыями молодого княжича.

Исподволь готовя своего первенца, князь Переяславля-Рязанского не очень-то спешил привлекать юношу к участиям в княжеских советах. А зачем? Ему и самому лишь четыре с половиной десятка. Правда, некоторые нутряные хворости стали уже ощущаться, но сдаваться им в одночасье князь не собирался, твердо вознамерившись помереть не ранее, чем достигнет совершеннолетия последний его сын Олег, коему к лету 6725-му исполнилось четыре года.

Всего лишь полгода назад, аккурат после злосчастной зимней охоты, когда от рук шатучих татей изрядно пострадал и едва не умер от ран гостивший у них в ту пору ожский князь Константин, Ингварь Игоревич принял наконец решение направить своего первенца на самостоятельное княжение.

В удел ему выделил небольшой город Зарайск, стоявший на реке Осетр. Для начала правления лучшего места для учебы и представить было нельзя. Окруженный со всех сторон дремучими лесами городок был мал, а жители селищ, относящихся к нему, нрав имели тихий и спокойный, событий почти никаких не случалось. И с весны молодой, но уже не какой-то там княжич, а полноправный удельный князь Ингварь Ингваревич, выехал туда. Пока обосновался, пока вник во все, пусть не до самых тонкостей, но более-менее основательно, прошла половина лета. Ничто, казалось, не предвещало беды.

Но в конце месяца зарева в его хоромы ворвался поздно ночью черный гонец. Одежда его была покрыта запекшейся кровью, а левая рука от самого предплечья и до локтя была неумело замотана какой-то грубой серой тряпицей и плетью свисала вниз. Едва войдя в княжий терем и увидев вышедшего молодого Ингваря, гонец рухнул на домотканый половик, успев прошептать лишь два слова: «Беда, княже».

Более внятные сведения удалось получить от молодого дружинника лишь ближе к утру, когда он, периодически впадая от неимоверной усталости в беспамятство, поведал потрясенному Ингварю о том, что случилось с его отцом — Ингварем Игоревичем, с его боярами и дружинниками на княжеском съезди близ села Исады в Перунов день.

В шатре, где пировали князья и бояре, дружинника не было. Что именно там стряслось — он так и не знает. Зато как напали на них люди из боярских дружин князя Константина — видел воочию. Бились недолго, уж очень неожиданно и врасплох их захватили. Однако немного погодя вислоусый старый половец, ходивший у Ингваря Игоревича в сотниках, сумел организовать оставшихся в живых — тут уж нападавшим тоже пришлось несладко. Однако силы были слишком неравны, и сотник повелел ему и еще троим скакать в Зарайск и Переяславль-Рязанский, дабы упредить домочадцев князя о случившемся, а сам, с остатками дружины, стал пробиваться к шатру, где находился с ближними боярами Ингварь Игоревич с остальными князьями.

Что именно произошло с его отцом — гонец не ведал, однако когда уже забирался на коня, то почудилось ему, что услышал он голос отца молодого князя, и слово «предатель», выкрикнутое им, гонец запомнил накрепко.

Кому оно было адресовано — тоже неведомо, но учитывая, что подлое нападение было организовано людьми из Константиновой дружины, тут особо и гадать было нечего.

Первая мысль была у Ингваря — немедля скакать к отцу на помощь. Хорошо, что старшие дружинники удержали. За ней другая пришла, потрезвее — в Переяславль-Рязанский спешить. Сам город к обороне подготовить надо, мать Аграфену Ростиславовну ободрить, а если надо, то и утешить в горе. Опять же братья меньшие там остались. Давыд с Глебом уже большие совсем, одному пятнадцать годков исполнилось, другому четырнадцать. Роман поменьше. Ему этой осенью лишь десять минет. Олегу же и вовсе едва пятый пошел. И если что — хотя от этой мысли Ингварь и открещивался, но она все чаще и чаще приходила на ум, — то получается, что удельный князь Зарайска в одночасье должен принимать все огромное хозяйство отца.

Уходили в Переяславль налегке, но из полусотни дружинников, что достались ему от отца, Ингварь все-таки оставил с десяток во главе с самым опытным — седым и кряжистым Костарем, наказав спешно собрать рать из мужиков близлежащих деревень. Дело это обещало быть долгим, а посему заняться им надлежало немедленно.

Собрав с бору по сосенке местное ополчение — три сотни кое-как вооруженных мужиков — и повелов утроить бдительность и осторожность оставшимся на страже Зарайска, Костарь через пару недель выехал вслед за Ингварем в Переяславль-Рязанский.

К тому времени о случившемся под Исадами Ингварь знал еще не все, но самое главное. Два князя-братоубийцы, из коих один Константин, а второй — родной брат Константина Изяслав, порешили всех прочих своих братьев умертвить, дабы самим княжить на рязанских просторах. Однако не дано было каинам новоявленным свой злодейский замысел в жизни претворить, ибо у прочих князей дружины оказались крепки и сумели дать достойный отпор. К печали превеликой, к тому времени вороги лютые уже успели порубить и Святослава, и Ростислава, и прочих князей, среди коих оказался и отец Ингваря.

Обо всем этом говорилось в послании князя Глеба Владимировича, чудом уцелевшего в этом побоище. Сообщал тот также, что тело Ингваря Игоревича, равно как и других невинно убиенных князей, будет погребено в белокаменном рязанском соборе Бориса и Глеба, и приглашал всю семью погибшего князя проститься с отцом. Особенно настойчив был, зазывая к себе как раз молодого Ингваря.

А еще просил, ежели только объявится в Переяславле князь Константин-братоубийца, сумевший убежать от праведного возмездия, то немедля заковать оного злодея в железа и с надежными людьми отправить его в стольную Рязань на справедливый княжеский суд.

Непонятным для Ингваря было одно: зачем Константин вообще появится в этих краях и будет ли он один или же ему удалось удрать из-под Исад вместе с дружиной. На всякий случай приказал спешно укреплять городские стены и обновить крепостные сооружения, дабы злодей не смог внезапным штурмом взять Переяславль.

Уезжая на княжеский совет, его отец взял с собой почти всех бояр, оставив лишь опытного воеводу Вадима Данилыча по прозвищу Кофа. Из молодшей же дружины под началом Кофы Ингварь Игоревич оставил не менее половины воев. Оно, конечно, две сотни не так уж много, но и не мало. Тут как посмотреть. К тому же княжич уверен был, что и дружина Константина потрепана изрядно. Вдобавок к этому не все же бояре ожского князя к злодейству причастны. Стало быть, силы должны быть равны. И ежели только князь-братоубийца объявится под стенами города, то ему несдобровать.

Ожидания оказались напрасны. Уже через неделю Ингварь получил от Глеба новую весточку — пойман Константин и сидит в порубе. Судить же его Глебу хотелось бы не единолично, а с сыновцами своими, коих осталось немало после невинно убиенных под Исадами князей. Те, что еще во младенчестве пребывают, — ясное дело, в судьи не годятся, а вот Ингварь слово свое сказать должен. Поэтому Глеб и не стал сейчас в одиночку ничего решать, а решил дождаться всех, но в первую очередь князя Переяславля-Рязанского, а также Всеволода, сына Кир-Михаила, хоть и юн он годами — пятнадцатый год всего идет.

В заключение Глеб просил ускорить по возможности свой приезд, ибо народ рязанский волнуется и может Константина-братоубийцу сам порешить в одночасье. Отказаться от такого ответственного дела Ингварю в ум прийти не могло. К тому же изрядно льстило то, что именовали его не просто князем Переяславля-Рязанского, полностью признав за ним все права на этот второй по величине город в Рязанском княжестве, но и приятно намекали на большее. Причем значительно большее. Писал Глеб, что своих сыновей Господь ему не послал, и потому есть у него горячее желание взглянуть на будущего князя рязанского, под чью руку перейдут все земли этого обширного княжества.

За сборами в дорогу прошло еще три дня. На четвертый, рано поутру, должны были Ингварь, Вадим Данилыч Кофа и полусотня дружинников отправиться на трех ладьях вниз по Оке, но тут прискакал еще один гонец.

На сей раз вести от князя Глеба были тревожные. Извещал он своего сыновца о том, что вышла под стены Рязани дружина Константинова, такая же богопротивная, как и возглавляющий ее Ратьша. С нею же вместе пришли и язычники дикие с далекого севера, в железа закованные, да еще степной народец во главе с шурином жены князя Константина, половецким ханом Даниилом Кобяковичем. Требуют они вернуть им своего князя, вынув его из поруба, иначе грозят штурмом столичного града.

У него, Глеба, воев довольно, но еще лучше было бы, если б Ингварь Ингваревич поспешил со своими людишками, дабы задать такую трепку осаждающим град, чтобы ни один из-под стен Рязани не ушел. Пришлось вновь откладывать отъезд и отряжать во все концы своего удела дружинников для сбора ополчения.

Но не прошло и седмицы, как новый гонец на взмыленном коне появился в Переяславле-Рязанском. На сей раз им оказался сам боярин Константинов Онуфрий, про которого еще ранее Глеб писал, что к злодейским помыслам своего князя сей честной муж никаким боком непричастен.

Поведал боярин, что ожский князь, коему не иначе как сам сатана подсоблял, выбрался-таки из поруба, а воевода Ратьша со своими людьми и вместях с нехристями погаными из половецкого войска хана Данилы Кобяковича, сумели взять Рязань. Ему, Онуфрию, удалось уйти только чудом, притворившись поначалу мертвым. Вместе с ним бежать удалось еще одному боярину, и тот, если уйдет от погони, по приезде в Переяславль непременно подтвердит сказанное ныне.

Ингварь не сразу узнал Онуфрия. Тогда зимой, когда Константин приезжал звать его отца на встречу всех князей под Исады, с ним тоже был этот боярин. Ингварь хотел было задать вопрос о том, как случилось, что один из самых ближних бояр ожского князя ничего не ведал о преступных замыслах своего господина, но не успел. Поначалу это казалось не совсем удобным — боярин только с дороги, а спустя день Онуфрий, не дожидаясь расспросов, сам завел о том разговор. Оказалось, что он как раз с зимы впал в немилость к князю, который перестал ему доверять, и то, о чем Константин думал, самому Онуфрию и в страшном сне не приснилось бы. Для вящей убедительности старый боярин то и дело целовал золотой нагрудный крест и неистово божился, что говорит сущую правду.

Разумеется, не было и речи о том, чтобы выдать боярина душегубцу-князю, хотя послы Константина с этой просьбой прибыли уже спустя неделю после появления в Переяславле Онуфрия. Прибыли и удалились ни с чем, ибо, памятуя о том, что перед ним стоят возможные убийцы его отца, Ингварь наотрез отказался говорить с ними и даже выслушать не пожелал.

А тут еще слухи поползли. Дескать, Константин безбожный еще до того, как в поруб к князю Глебу угодить, новое злодейство учинил, отправив воев своих по градам рязанским, дабы они и потомство братьев его вырезали, не щадя никого. Тут уж либо самому смерти ожидать покорно, аки в старые времена князья Глеб с Борисом, либо отпор давать. Лавры святомученика Ингваря не прельщали. К тому же он не один был и кому же теперь братьев его меньших защищать, как не ему?

Потому он и принялся готовить дружину и собирать воев в ополчение. Вадим Данилыч и ряд дружинников поопытнее спешно стали обучать пеших ратников элементарным азам воинской науки, а Ингварь, списавшись с материнской родней, отправил в Черниговское княжество, куда уж точно не сумеет дотянуться князь Константин, и свою бабку Аграфену Ростиславовну, и мать Всеславу, и своих меньших братьев, оставив лишь одного Давыда. Ему было уже пятнадцать лет, и пришла пора привлекать к княжеским делам. За делами и хлопотами прошла вся осень. Лишь с первыми морозами наспех обученное войско, состоящее из двух тысяч пеших ратников и пятисот всадников, выступило на Рязань.

План был таков. По пути предполагалось захватить Ольгов и родовую вотчину Константина — Ожск. Во-первых, у людей под началом Ингваря благодаря этим победам появится чувство уверенности в воинском мастерстве князя, который ими командует, да и в самих себя тоже. Во-вторых, потери из числа ратников при взятии этих городов, конечно, неизбежны, но зато оставшиеся смогут не только изрядно пополнить запасы, но и улучшить свое вооружение за счет захваченных трофеев. А в-третьих, узнав о случившемся, Константин не станет отсиживаться за толстыми бревенчатыми стенами Рязани, а решит непременно выйти в поле, дабы дать бой. Ну а далее все решит божий суд, ибо не попустит Господь-Вседержитель неправды и не даст братоубийце победы.

С этими соображениями умудренного опытом Вадима Даниловича согласились все принимавшие участие в совете, и Ингварь с легким сердцем порешил, что так тому и быть.

Непредвиденные случайности начались почти сразу же, как только наспех собранное войско выдвинулось в путь. Поначалу предполагалось идти по Оке — Ольгов как раз одной стороной выходил на эту полноводную рязанскую реку, и укрепления с этой стороны у города вроде как были, но ветхие стены давно уже нуждались в ремонте, а одна из башен из-за прогнивших бревен и мягкого грунта и вовсе дала угрожающий крен по направлению к Оке. Во всяком случае, именно так обстояло дело всего полгода назад.

Однако из-за того, что река только-только встала и лед на ней еле-еле выдерживал даже простого мужика, обремененного всего лишь топором и копьем, пришлось подступать к Ольгову с противоположной стороны. Упования на ветхие стены также не оправдались. Напротив, сразу было видно, что конец лета и вся осень не были потрачены людьми князя Константина бесцельно.

Сотни мужиков, собранные князем Константином с окрестных деревень, навозили земли, заново углубили ров, чуть ли не повсеместно освежили островерхую кровлю над самими стенами, подновили, а кое-где и вовсе заменили старые ветхие ряжи, засыпав их утолоченной глиной. Словом, потрудились на славу. Результаты этой работы теперь воочию предстали перед Ингварем. Новые, аккуратно подогнанные бревна то тут, то там чуть ли не светились, прочно усевшись среди серых и старых, но тоже прочных дубовых кряжей. Более того, башни были не только отремонтированы, но еще и изрядно надстроены. Словом, идея подойти к граду затемно и наглухо обложить его, не дав возможности защитникам позвать на помощь княжескую дружину из стольной Рязани, потерпела оглушительное фиаско.

В надежде на то, что глупые караульные проспали, воевода Вадим Данилыч все-таки стремительным броском конной дружины перекрыл защитникам Ольгова все дороги на юг и на восток к Рязани и начал осаду. Запылали убогие домишки, которые лепились чуть ли не вплотную к городским стенам, хотя самих людей в посадах оказалось на удивление мало, не более десятка, из коих почти половина были в таком возрасте, когда не очень-то боишься пленения с последующей продажей. Причина проста — кто же их купит?

Правда, мужики из Ингваревой рати тем не менее сумели разжиться кое-каким кухонным скарбом. В хозяйстве ничего лишним не будет. Брали все железное — ухваты, топоры, горбуши, медяницы. Тут и там возникали споры за забытые хозяевами лады, за старую, изрядно замусоленную и залапанную полсть. Какой-то счастливчик, воровато озираясь по сторонам, ухитрился засунуть в свой холщовый мешок оставленное ольговской молодкой копытце и, торопясь, пихал туда же никак не помещающуюся сукмяницу, Другой, рядом с ним, не успев ухватить ничего, с досадой запихивал за пазуху изрядный кус востолы. А за брошенное впопыхах нерето два мужика и вовсе устроили что-то вроде состязания по перетягиванию каната.

Жители ольговских посадов, успевшие укрыться за крепостными стенами, мрачно наблюдали за происходящим, сокрушенно вздыхая и сквозь зубы отпуская очередное незатейливое ругательство.

Из них напутствие подавиться чужим добром на фоне остальных выглядело наиболее миролюбивым и благожелательным…

Ольговские вои, дома которых находились внутри крепостных стен, стоя на городницах и вежах, выглядели более веселыми и лишь осыпали переяславских мужиков градом язвительных насмешек, сопровождая каждую схватку из-за трофейной вещицы, ухваченной одновременно двумя или тремя ратниками, ехидными комментариями и насмешками. Впрочем, пыла у мародеров от этого не убавилось.

Еще более язвительно встретили они и парламентеров Ингваря, пытавшихся уговорить жителей открыть городские ворота. Общая суть остроумных высказываний заключалась в том, что мешки у воев молодого князя не бездонные, а в данный момент времени и без того наполнены доверху. Посему пусть их рать сходит к себе в Переяславль, выгрузит награбленное добро, а уж затем возвращается для более обстоятельного разговора. Дай волю ратникам Ингваря — они так и поступили, разве что не вернулись бы назад. Однако суровое начальство, которое и так в бессилии скрежетало зубами, видя подобный бардак, такой команды, конечно, же не давало.

Лишь спустя несколько часов, уже после того, как заполыхали посадские дома, в стане осаждающих удалось навести относительный порядок и дружинники, пытаясь использовать старую половецкую тактику, приступили к осаде как таковой.

Здесь тоже изначально все пошло наперекосяк. Во-первых, стрелы, обмотанные горящей паклей и исправно впивающиеся в кровлю и стены городских домов, никак не хотели разгораться. Виной тому был изрядный снегопад, прошедший, как назло, минувшей ночью. Во-вторых, из-за того же снегопада лошади, везущие четыре заготовленных загодя порока, окованных добротным железом, безнадежно застряли в дороге и прибыли лишь на третьи сутки, да и то к вечеру.

А на следующий день после доставки пороков, когда уже можно было начинать ломать ворота, перед дружиной Ингваря и его пешей ратью как из-под земли выросла несокрушимая железная стена. Строй ратников князя-братоубийцы даже издали внушал невольное почтение невероятной монолитностью сомкнутых рядов и удивительной стройностью выполнения команд, подаваемых зычными голосами сотников и тысяцких.

Впрочем, по количеству воев Константин лишь ненамного превосходил Ингваря. Если последний насчитывал в своих рядах две тысячи пешцев, то князь-иуда выставил супротив него едва ли полторы. Дали бы переяславскому князю и его воеводе хотя б с годик поучить своих мужичков ратному делу, и Ингварь не колеблясь бросился бы в атаку. Но посылать их теперь, практически почти необученных, означало обречь всех на верную гибель, от коей, куда ни глянь, виделся один вред и никакой маломальской пользы.

А потому пороки были брошены, и войско Ингваря начало медленно отступать от Ольгова. Поначалу это еще не выглядело как стихийное беспорядочное бегство, но уже к исходу дня, невзирая на все старания Вадима Данилыча, боярина Онуфрия, сотников из числа дружинников и самого Ингваря, отступление все больше и больше стало напоминать постыдное бегство от неминуемой смерти.

Рать Константина же, представляя собой явную противоположность, мерным шагом шла, сохраняя свой монолитный строй, только перестроившись в походную колонну.

Заночевали два враждебных войска почти рядом на одном поле. Расстояние между ними не превышало двух полетов стрелы. И вновь разительное отличие. Если мужики Ингваря вынуждены были спать на мокром, раскисшем от оттепели снегу и довольствоваться лишь краюхой ржаного хлеба, куском сала и луковицей, то в той стороне, где разместились Константиновы ратники, весело мерцали костры, и легкий ветерок даже доносил аромат густой горячей похлебки, щедро приправленной травами и мясом.

Наутро же Ингваря ждало новое потрясение. У опушки далекого леса, миновав который можно уже было узреть родной Переяславль-Рязанский, перед ними предстало почти такое же по численности войско, что и преследовавшее их. Денек выдался на редкость солнечный, и отблески небесного светила щедро отражались в сплетении колец и пластин начищенных кольчуг вражеских ратников. Дружины были почти одинаковы — что спереди, что сзади. Разве что ратовища копий у тех, что преграждали путь в Переяславль, не так густо вздымались над головами воев, но зато вместо них в изобилии виднелись оскорды.

Роднила эти две рати не только стройность несокрушимых рядов, но и поведение. Обе застыли в неподвижности, не подавая ни единого звука. Ингварь хотел в отчаянии попытаться пойти на прорыв конной дружиной, чтобы проломить брешь, но как бы предупреждая, что попытка будет безуспешной, из-за спин вражеских ратников, безмолвно стоявших на дороге в Переяславль, медленно, никуда не торопясь, выехало не менее четырех сотен конных дружинников, Сосредоточиваясь на фланге, противоположном речному изгибу. Одновременно точно такой же маневр совершила и дружина, преследовавшая неудачливых воев Ингваря от самого Ольгова.

Паника в стане молодого переяславского князя быстро достигла предела. Даже более обвычные к ратному делу дружинники стали растерянно оглядываться на Ингваря, понимая, что с таким перевесом в силах вои Константина прихлопнут их всех, как надоедливого комара, вознамерившегося попить крови.

Дружины медленно двинулись навстречу друг другу, угрожающе ощетинив копья и норовя окончательно сомкнуть кольцо окружения, но, пройдя полторы сотни метров, неожиданно остановились. От преследователей отделился нарядный всадник. Изо всего оружия у него было лишь копье. На шейке наконечника широко развевалась по ветру белая тряпица.

Подскакав к шатру, где его настороженно встречали бояре и сотники Ингваревой дружины, он спешился с коня, воткнул копье подтоком в сырую землю и, протягивая в знак доказательства, что он не вооружен, руки ладонями вверх, остановился напротив Ингваря. Его не смутили угрожающе нацеленные прямо в грудь перья копей и готовые выхватить в любой момент свои мечи дружинники.

После тщательно выдержанной паузы, внимательно окинув взглядом встречающих его, наконец заговорил:

— Я послан к тебе, Ингварь, от рязанского князя Константина.

— Не ведомо мне имя оное, — сухо ответствовал Ингварь. — Может, ты прискакал от того, кто не во крещении, но по делам своим, наречен Каином? Так мне его и слушать негоже.

Всадник насмешливо прищурился и предложил:

— Не для посторонних ушей речь моя к тебе, княже Ингварь. И мыслю я, ежели восхочешь ты жизнь воев своих сохранити, то слух свой ко мне все же обратишь и слову мирному внемлешь.

— Я от бояр своих тайн николи не держал, — не сдавался Ингварь. — А коли жаждешь слово свое донести, допрежь обскажи мне и советникам моим — кто сам будешь.

— Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя младого. Потому и имечко мне дадено — Константин. Ноне я тысяцкий во всей дружине конной, коя, — не удержался всадник, чтобы не съязвить, — пред тобой выстроилась во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошо разглядеть мог, мы ее о две стороны пред тобой поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо. Вои славные везде пред тобой.

— А под Исадами они тако же выстроились? — задал вопрос в тон Константиновой речи воевода Кофа.

— Под Исадами, воевода, — повернул к нему голову посол, — нашей дружины и вовсе не было. А из тех, Ингварь, кто твоего батюшку от князя Глеба защитить пытался, только четверо в живых и осталось. Ноне они, как и ранее, в дружине княжеской.

— Сладко гадюка шипела, да больно кусала, — хрипло изрек Онуфрий. — Его послухать, княже Ингварь, так Константина-иуду хоть на икону малюй.

— С переветчиками и душегубами глаголить мне дозволения князь не давал, — недобро прищурился посол. — Им другая речь и другое слово уготовано. А ноне я, княже Ингварь, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари живот свой в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру в шатер князя Константина. Он тебя ждать будет.

— А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! — не выдержал Кофа.

— Князь Константин на мече клятву дал, что ежели не будет уговора мирного у него с князем Ингварем, то и тогда живым и здоровым переяславский князь до своего шатра доедет.

— А есть ли у нас вера в слово князя твоего? О том ты что ж не спросишь? — осведомился воевода.

— Я, Вадим Данилыч, слово своего князя до вас донес, — уклончиво отозвался Константин. — Ноне вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать будете. Коли возжаждал бы наш Константин покарати всех за набег дерзкий, ноне же поле это вашими телами устелил бы. Ежели мне, княже, веры нету, так ты у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя замерзла, хозяина своего дожидаючись.

С этими словами посол, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню и через минуту был уже возле своей дружины.

Ингварь еще долго смотрел всаднику вслед, напряженно размышляя о чем-то. Затем окинул хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и, не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки, пригласил всех ближних бояр и воевод в шатер.

Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, но большей частью холодной. В завершение последний из слуг вылил добрых полбочонка хмельного вишневого меда в здоровенную братину, которая была торжественно водружена в самый центр своеобразной самобранки. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой, соглашаясь с неизбежным злом.

— Можа, в останний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть. Пусть будет. Но допрежь надобно нам решить, что далее делать будем, а тако же ехать мне или нет к Константину.

При этих словах воевода пешцев молодой тридцатилетний Шестак резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.

— А тут и думать неча, княже… — открыл импровизированное совещание Онуфрий. — Ежели тебе восхотелось лавров мучеников-князей Бориса и Глеба сыскать, тогда езжай смело. Как знать, можа, церковь наша православная и тебя, спустя десяток-другой годков, тоже в святые али в великомученики запишет.

Слово за слово и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое, и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь продолжал хранить упорное молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе княжич.

А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение, как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь молчаливо поднимавший изредка свою длань Ингварь остужал разгорячившихся собеседников и в какой-то мере на время гасил чрезмерный накал затянувшейся дискуссии.

Дебаты длились долго. Начавшись еще засветло, они грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Из всех бояр и военачальников в одном лишь все оказались едины своему князю — идти на поклон к Константину не предложил никто.

Наконец Ингварь прервал молчание. В шатре тут же установилась гробовая тишина. Каждый в душе надеялся, что князь встанет на его точку зрения, как наиболее разумную.

— Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а воев пеших бросить врагу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, — строго обратился он к Онуфрию.

— Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, — повернул он голову к Шестаку. — Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един буде.

Так один за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.

— И что же ты надумал, княже? — не выдержал Вадим Данилыч.

— Как рассветет, поеду я к князю Константину.

— Это ж смерть неминуемая! — рявкнул возмущенно Онуфрий. — Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!

— Князь я, посему о людях должон в первую голову помыслить. И ежели смерть приму, то ведать о ту пору буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.

— А мы как же, княже? — тихо осведомился Кофа. — С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.

— И меня тоже, — сразу влез Шестак. Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.

— Брать с собой я никого не буду. Случись беда со мной, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения града нашего Переяславля-Рязанского, да сумеете вывести из западни этой. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, стало быть, и…

— Обожди, княже, — перебил его Вадим Данилыч. — Допрежь всего давай обговорим об жизни все, а помереть завсегда поспеем. Что может князь Константин с тебя взыскать, давай об этом помыслим. На что согласие свое дать можно, а чему противиться до… — тут он запнулся, но все же нехотя договорил: — До последнего надлежит.

И жаркие споры разгорелись с новой силой, затянувшись до самой полуночи. Наконец, придя к выводу, что обсудили все самое главное, все стали расходиться.

Оставшись один, Ингварь неторопливо снял с себя пояс вместе с мечом, устало прилег на небольшой, сложенный вдвое кусок войлока, постеленный на широкую доску, и попытался уснуть, однако смежить очи и погрузиться в сладостное — без забот и хлопот — забвение получилось лишь перед самым рассветом.

— Будто и не спал вовсе, — улыбнулся он Прыгунку — своему верному оруженосцу, который весь остаток ночи просидел в ногах у Ингваря, зорко охраняя княжеский покой.

Тот в ответ сочувственно посмотрел на князя и неожиданно буркнул:

— Коли ехать собрался, то и меня захвати. Чай, пригожусь.

В ответ Ингварь лишь улыбнулся мягко и покачал головой:

— Еще один богатырь былинный выискался. Ты лучше иди жеребца моего оседлай. Время не ждет.

Выйдя из шатра, ухватил горсть снега, старательно растер лицо, пытаясь прогнать остатки сна, и улыбнулся собравшимся его проводить воеводам и боярам:

— Рано на похороны собрались, други мои верные. Мстится мне, еще не одну чашу меда хмельного изопьем мы вместе с вами.

Затем неторопливо обнял каждого, начав с Вадима Даниловича и заканчивая Онуфрием, после чего, уже свесившись с лошади, весело хлопнул по плечу приунывшего Прыгунка и направился навстречу неизвестности.

Что его ждало — он не ведал, но о возможной смерти почему-то не думалось. По молодости мало кто вообще о ней задумывается, беспечно считая, что роковую чашу предстоит испить еще не скоро.

Впереди в тусклом свете пасмурного морозного утра показался шатер Константина. Ингварь посуровел лицом и тяжело вздохнул. То был не страх. Просто он помнил, как красиво тот изъяснялся, находясь у них в гостях, и знал, что не сумеет ответить тем же. Но едва он услышал голос Константина, как усилием воли сумел стряхнуть с себя неуверенность и робость. «Князю надлежит верить в себя», — припомнилось ему одно из наставлений отца, и он с гордо вскинутой головой вошел в шатер, полог которого был гостеприимно открыт услужливым воем.

Внутри неподвижно сидел человек, который убил Ингваря Игоревича, многих стрыев молодого князя и теперь, возможно уже сегодня, убьет и его самого. Человек, тяжело опираясь на плечо подоспевшего ратника, поднялся со своего места и очень дружелюбно произнес:

— Ну здрав буди, князь Ингварь.

После чего, пригласив гостя сесть, отослал слугу прочь из шатра, какое-то время внимательно разглядывал переяславского князя и, видимо оставшись доволен осмотром, неловко уселся напротив.

Плеснув из кувшина с длинным тоненьким носиком вина в каждый из двух небольших золотых кубков, стоящих прямо перед ним, он протянул один Ингварю, предложив:

— Выпьем за встречу.

* * *

Един бысть на земли Резанския кречет гордый, кой не смиришися пред сатаны порождением, а повелеша воев сбираться и ведоша их на грады захвачены, кои под тяжкаю дланью Константине-братоубойцы оказашися…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

* * *

Един токмо не вняша гласу разума, ибо тьма которы охватила главу княжича Ингваря. И запылаша огнем град Ольгов, кой его вои сожигаша, и возрыдаша живши во граде оном. И тако же оный княжич и други грады земли Резанской порешиша на копье взяти, ежели бы не княже Константине — заступа их, посланный Богом и святыми угодниками.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

* * *

Совершенно непонятно, на что рассчитывал князь Ингварь, когда решился на отчаянную, но совершенно бессмысленную авантюру с лихим наскоком на владения князя Константина. Возможно, он надеялся, что его поддержат жители городов, которые совсем недавно перешли под руку Константина. Не исключено, что теплилась в его душе надежда, что обескровленная под Исадами дружина Рязанского князя не сможет оказать должного сопротивления его рати. Несомненно лишь одно — если бы не безумная жажда мести, толкнувшая его на эту авантюру, то, скорее всего, он продолжил бы править в своем городе и… вся история Руси покатилась бы в неизвестном никому направлении.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.