«В лето 6725-е, индикта 5-го, в месяц просинец, в первую неделю опосля крещения Господня», — старательно вывел инок Пимен вверху желтоватого харатейного листа своим четким почерком и задумался: «А почему надлежит писать — в лето, когда на улице нескончаемый мороз?»

Он зябко передернул плечами и приложил руки к теплой печке, чтоб согрелись получше. Событий за последние месяцы произошло так много, что он даже не знал, с чего начать. Зато радовало другое.

О том, что произошло в самом начале зимы, он мог написать лишь со слов очевидцев. А человек слаб, и память его несовершенна, и не в силах он узреть, подобно орлу, все, что происходит на земле-матушке в той ее части, коя Русью зовется. Один человек свое видение происходящего имеет, иной кто, особливо ежели из супротивного стана, — совсем другое. Ему же, благочестивому рабу божьему чернецу Пимену, надлежит самое тяжкое сотворити — собравши воедино все, что ему люди поведали, отписать так, будто он душою ни за кого из них не страдал и не переживал. Вельми трудно сие.

Ныне же совсем иное. Ныне он в самой гуще событий был и даже по княжескому повелению в какой-то мере над ними возвысился. Инок горделиво шмыгнул носом — а ведь и впрямь возвысился.

Поверх рясы из зимнего толстого сукна обрядили Пимена в тулуп добротный и валенки чесаные, прикрыли скуфью его шапкой лисьего меха и отвели на самую высокую из всех башен рязанского града Коломны. Града, который готовилась штурмовать могучая рать князя Ярослава.

Поначалу Пимену даже страшно стало, что не устоит небольшая крепость под натиском такого огромного воинства. Он лишь крестился испуганно и с тоскою думал: «Пошто, ну пошто кажному князю в своей вотчине мирно не сидится? Пошто, аки звери ненасытныя, стремятся они у слабых соседей грады и землю отнять и к своим рукам прибрать?»

О том, что князь Ярослав пришел на помощь княжичу Ингварю лишь по доброте своей и из желания восстановить справедливость на Рязанской земле, иноку почему-то не думалось. И тут он, сам того не подозревая, прав был на все двести процентов.

Ингварь, по наущению боярина Онуфрия, и впрямь поехал к старшему князю Владимиро-Суздальской земли. Но не напрямую в Ростов, где тот обычно находился, почти никуда не отлучаясь, а через Переяславль-Залесский — столицу удельного княжества его брата Ярослава. Бояре Ингваря молчаливо согласились со здравыми доводами Онуфрия. И впрямь, ехать к тяжелобольному Константину в Ростов, не заручившись поддержкой кого-либо из Всеволодовичей, было бы глупо.

А из всех сыновей Всеволода Большое Гнездо именно третий по счету — князь Ярослав — был самым неугомонным и скорым на подъем. Сухой и поджарый, с недобрым блеском темно-зеленых глаз, он производил на окружающих впечатление сильного, уверенного в себе человека, за которым можно отсидеться от всех житейских бурь, как за каменной стеной.

В свое время именно на это польстились мужи новгородские и дорого заплатили за свою ошибку. В течение первых же месяцев своего правления злой и подозрительный Всеволодович ухитрился перессорить между собой всех именитых бояр Новгорода, причем не щадил и тех, кто в свое время звал его на княжение, а затем и вовсе отъехал к Торжку, якобы в обиде на жителей города.

Сидя в этом городе, бывшем южными воротами Великого Новгорода, он распорядился не пропускать пи одного воза с зерном. Новгородцы, у которых осенью побило весь хлеб, начали страшно голодать: ели сосновую кору, липовый лист, мох, трупы валялись по всем улицам и на торгу.

И тут на выручку своим недавним подданным пришел Мстислав Мстиславович Удатный. Вернувшись в Новгород, он поначалу хотел решить все мирным путем, предложив Ярославу уйти из Торжка по-доброму. В ответ на это обозленный на тестя Всеволодович прямо заявил, что мира он не хочет, и бросился за помощью к правившему в то время во Владимире брату Юрию. Мстислав же в свою очередь обратился к Константину Ростовскому. Старший из сыновей Всеволода был не на шутку обижен отцом при разделе наследства и потому охотно присоединился к Мстиславу. Закончилось же все на реке Липице битвой, неудачной для Юрия и Ярослава. Счастье последнего заключалось в том, что тесть оказался большим гуманистом и простил своего непутевого зятя, хотя дочку свою у него и забрал, тем самым не просто обидев, а смертельно оскорбив Ярослава.

Сейчас же третий по старшинству сын князя Всеволода сидел в своей вотчине, обозленный на весь белый свет.

После тягостного поражения под Липицей прошло уже более полутора лет. Иной давно бы все позабыл, но Ярослав был не таков. Он мог бы запамятовать добро, которое кто-либо ему сделал, но обиду, даже самую незначительную, лелеял и холил в своем сердце годами.

Визит Ингваря воспринялся им поначалу настороженно, но очень уж польстило то обстоятельство, что рязанский князь приехал в Переяславль-Залесский прежде Ростова и поклонился в первую очередь ему — Ярославу, испрашивая совета, ехать ли вообще к его старшему брату.

«Если даже Константин откажет в помощи, я свою дружину и ополчение дам в помощь рязанцам. Вот назло дам. Хоть этим нос утру дохляку нашему», — кривил он губы в надменной злорадной усмешке, стоя на обедне в каменном, еще его дедом Юрием Долгоруким построенном, Спасо-Преображенском соборе. И его суровые мысли, будто гранитные плиты, твердо укладывались вровень с суровой гладью соборных стен, прорезанных кое-где узенькими щелями окон-бойниц.

Может, потому так и любил Ярослав этот храм, по своей архитектуре больше напоминавший замок или крепость. Честолюбивому князю-воину по душе был и его внешний облик, и простенький, незатейливый орнамент, и даже небогатое внутреннее убранство. Относительной роскошью могла похвастаться разве что ризница, где, опять-таки со времен его деда, хранились подаренные Долгоруким драгоценные позолоченные сосуды.

Нравилось Ярославу и то, что причащают его из потира, на котором выгравировано изображение святого великомученика Георгия, чьим именем наречен был он сам во святом крещении. Думалось в храме легко и привольно. Ни густой запах церковного ладана, смешанного с жарко горящим в свечах воском, ни морозный пар от дыхания множества прихожан не мешали плавному течению мыслей. Присутствие же за спиной княжича Ингваря и его немногочисленной челяди еще больше вдохновляло, помогая парению дум в небесных высях.

Тем более заняться Ярославу было абсолютно нечем: однообразие охоты давно надоело, а очередное посольство, направленное еще летом к своему тестю Мстиславу Мстиславовичу, вновь вернулось ни с чем. Князь Удатный по-прежнему продолжал удерживать свою дочь Ростиславу — жену Ярослава — у себя в Новгороде, не собираясь возвращать ее родному мужу. А тут у переяславского князя появлялась великолепная отдушина: и себя потешить, и дружине косточки дать размять, и показать, что разгром, произошедший полтора года назад, всего-навсего досадная нелепая случайность, и ничего более.

К тому же Переяславль с Тверью — это неплохо, но если к ним присовокупить рязанскую Коломну, перекрывающую устье Москвы-реки на ее впадении в Оку, то можно смело просить великого князя Юрия — Константин все равно не жилец — подкинуть ему и всю западную часть Владимиро-Суздальской Руси. Городишки, конечно, там стоят так себе. Ни Дмитров, ни Москва ни в какое сравнение с тем же Суздалем не идут, но зато открывается выход к рязанским просторам. Ярослав остановился, надменно вскинув подбородок.

«Молодой княжич не помнит, как за умышление на предательство великий князь Всеволод Юрьевич приказал заковать в железа его отца Ингваря Игоревича вместе с еще пятью рязанскими князьями и долго держал их в нетях. Жаль, выпустил их после смерти отца братец Юрий, ну да ничего. Этот Константин пока грамотку не подпишет, что жалует весь свой удел ему, Ярославу, из оков не освободится. А Ингварь, что ж, его обижать не будем. Все свои грады он получит беспрепятственно. Итак, решено», — князь переяславль-залесский тряхнул головой в подтверждение принятому решению и горделиво, ибо не привык преклонять колена и перед духовными авторитетами, принял причастие, направившись в свой терем, который извилистым переходом напрямую соединялся с храмом. Следом за ним последовали и рязанцы, уже догадываясь по вдохновленному предстоящими битвами суровому и властному лицу Ярослава, что их просьба о помощи будет принята благосклонно.

Объявил же им Ярослав о своем решении лишь через пару дней, выдержав достойную паузу и собрав ради приличия на совет своих бояр.

Поначалу, когда те, едва заручившись его поддержкой, засобирались в Ростов, он хотел было их удержать, мол, сами справимся. Но вспомнив их же рассказ о том, как ловко воеводы Константина взяли в клещи рать Ингваря, согласно махнул рукой.

«А почему бы и нет, — подумал он почти весело. — Небось, когда брат мой откажется их выручить, они мою подмогу еще дороже ценить будут. Да я и сам с ними поеду. Посмотрю на лик Константинов, когда он отказывать станет, а тут я прямо при нем свою дружину рязанцам пообещаю». Тем более что Константин как раз на днях приглашал всех братьев на именины своего первенца Василька, которому исполнялось восемь лет. Утереть же нос старшему брату в присутствии младших: того же Юрия, а также Владимира, Святослава и Ивана — было вдвойне приятно для уязвленного самолюбия Ярослава.

Все вышло почти так, как он и предполагал. Единственно, чего Ярослав не ожидал, так это того, что возмущенные подлым братоубийством младшие братья Константина присоединят свои просьбы помочь Ингварю. Ошеломленный таким единодушным натиском владимирский князь лишь вяло махнул рукой, дозволяя взять и свою дружину, после чего, сославшись на нездоровье, покинул Ингваря и его бояр в самый разгар веселья.

Такой поворот дела несколько умалил торжество Ярослава, но ему удалось подсластить эту пилюлю еще до ухода Константина своими постоянными гневными комментариями горестного рассказа Ингваря. Переяславский князь отлично видел, как недовольно морщится его старший братец от его, Ярослава, возгласов типа: «Давно пора проучить этого Константина!», «Да что ж, некому управу найти на Константина-братоубойца?!», «Да надо такую трепку Константинишке задать, чтоб навек забыл, как на чужие уделы зариться!». Прекрасно понимая, в чей огород, благодаря простому сходству имен, кидает свои увесистые булыжники младший брат, тот тем не менее молчал, потому что некуда было деться. Ведь гнев Ярослава был направлен якобы вовсе не на него, а на рязанского Константина.

На следующий же день во все стороны поскакали гонцы: и в Стародуб, и в Суздаль, и в Юрьев-Польский, а во Владимир направились сразу князь Иван вместе с Кузьмой Ратышичем и Еремеем Глебовичем. Тем более именно стольный град был определен общим местом сбора всех княжеских дружин.

И никто не обратил внимания, как буквально через день после расползающихся по Ростову слухов о грядущем походе из широко распахнутых городских ворот выехала подвода, в которой сидел скромненький мужичонка в добротном теплом полушубке, валенках-чесанках и лохматой лисьей шапке, плотно нахлобученной на самые глаза. Мужичонка был немногословен, но медовухой от него разило за версту и особо допытываться, куда он едет и по какому делу, никто даже и не подумал.

Собирались дружины достаточно быстро. Похуже обстояли дела с ратным ополчением, но к Рождеству наконец все было готово, и спустя еще седмицу рать выступила в поход. Могли бы и раньше, но дело затянул сам владимирский князь Константин, встретившийся с неожиданно появившимся в Ростове духовником рязанского князя отцом Николаем. Не ожидал Ярослав, что какой-то священник почти добьется успеха там, где потерпело неудачу прибывшее из Рязани посольство, уехавшее ни с чем.

Поначалу вел себя священник весьма скромно и, как подобает духовному лицу, подался в палаты епископа, но вовремя узнал, что земля Ростовская ныне пребывает без своего духовного владыки, поскольку прежний скончался, а новый — епископ Кирилл — еще не прибыл из Киева от митрополита Матфея. И тогда отец Николай прямым ходом направился на аудиенцию к великому князю. Добиться ее оказалось легче легкого — Константин больше всего на свете, не считая своих детей и жены, обожал книги и мудрые религиозные беседы с духовными лицами.

Никто не ведает, о чем шел разговор между князем и отцом Николаем, но вышел священник из княжеского терема, счастливо улыбаясь и мелко-мелко крестясь на высившиеся неподалеку кресты на шатровых золоченых сводах одного из многочисленных белокаменных храмов, украшавших город. Далее он, пожалев вслух, что не сможет полюбоваться красотой застывшего под толщей льда озера Неро, уселся на подводу, которая уже ждала его, закутался поплотнее в овчинный тулуп темного сукна и отбыл из города.

Никто не ведал и того, отчего это Константин, несмотря на свое слабое здоровье, почти весь ужин после беседы с не известным никому священником просидел в общей трапезной вместе с семьей, а с лица его не сходила блаженная улыбка.

И в тот же вечер князь, вызвав к себе вернувшегося из Владимира воеводу Кузьму Ратьшича, повелел ему распустить собранную уже пешую рать, а также дружинников. Остолбенев от столь резкого поворота событий, воевода попробовал было что-то сказать, но Константин тоном, не терпящим никаких возражений, заявил, что в этом поганом деле ни один вой из числа ростовчан и владимирцев участия принимать не будет. Делать было нечего, и рать пришлось распустить.

А вот брат Иван заупрямился.

— В своей дружине ты сам волен, — гневно заявил он Константину. — А вот моему животу токмо моя голова — владыка.

Напрасно неразумному отроку обещались во владение и Москва, и Димитров, после чего старший брат совсем расщедрился и, решив не мелочиться, вместо всей этой ерунды пообещал ему Переяславль Южный, который как раз простаивал без князя. Однако Иван в горячке полемики наотрез отказался и от Переяславля, уехав в ту же ночь к князю Ярославу.

Выслушав брата, Ярослав тут же повелел сбирать пешую рать, но уже со своих земель, на жителей которых воля Константина не распространялась. Юрий, немного поколебавшись, поступил более хитро. Опасаясь Константинова гнева и новой опалы, а следовательно, и потери Суздаля, он тайно направил большую часть своей дружины и пешую рать в Переяславль-Залесский, а сам поехал в Ростов и прямо с порога заявил:

— Брате мой любый. Весь я в твоей воле. Как повелишь, тако и буде по слову твоему. Одначе невдомек мне, почто решиша ты отменити все.

— Один добрый человек глаза открыл, — заявил Константин и, мечтательно зажмурившись, добавил: — Веришь ли, брате, с заутрени самой и до вечери беседовали мы с ним, и часы оные как миг единый пролетели. Да что там, я даже к воскресной обедне не ходил. Одначе грех сей отче Николай отпустил мне. Воистину, святой он человек, — и добавил со вздохом: — Уже три дня прошло с тех пор, яко я повидал оного священника, а все будто продолжаю вопрошать и он сызнова на кажный мой вопрос мудрый ответ находит.

— А при чем тут дела мирские и богоспасительные беседы? — сдерживая себя, поинтересовался Юрий. — Како их твой святой человек увязал друг с дружкой?

— Стыдись, брат, — укоризненно посмотрел на него Константин. — Лишь тот, кто токмо едино по названию христианин, а не по сути своей, нарядит рать, дабы побивать своих же братьев-христиан, чиня тягости телам их и ввергая себя оным в геенну огненну.

Дальнейший разговор цитировать смысла не имеет, ибо на протяжении последующих двух часов на все страстные вопросы Юрия Константин отвечал исключительно в той же тональности и даже похожими словами.

В конечном итоге в первых числах января сводная рать князей Владимиро-Суздальской Руси стала выглядеть значительно скромнее, хотя все равно достаточно внушительно. В авангарде ее была полутысячная дружина Ярослава. Далее шли конные вои младших Всеволодовичей: Ивана, Владимира и Святослава, общим числом чуть менее пяти сотен. Замыкали конный строй несколько бояр Юрия со своими ратниками, как конными, так и пешими. А потом растянулась на несколько верст пятитысячная рать из числа простых мужиков, набранных в деревнях близ Переяславля-Залесского, Юрьева-Польского и Стародуба.

По пути к ним присоединились еще несколько Ярославовых бояр. Таким образом на подходе к Коломне общее количество собранного войска достигало уже семи тысяч человек, из коих около полутора составляла конница.

Но невзирая на более чем двукратный численный перевес в живой силе, на душе у Ингваря, в отличие от владимирских князей, скребли кошки. Это было вполне понятно, ведь никто, кроме него, не видел пеший строй ратников рязанского князя, грозный в своей неодолимой монолитности. И звучал, звучал днем и ночью в его ушах ровный, все учащающий свой неудержимый ритм бой бубнов и барабанов, пророчащих разрушение и гибель всему живому, осмелившемуся встать на их пути.

И пусть ничто не предвещало беды, но Ингварь сердцем чувствовал ее приближение, и чувство это все более росло по мере того, как они подходили к границам Рязанского княжества.

Границы же его не были очерчены с точностью до версты, поэтому и вопрошал, проезжая по лесной дороге мимо очередной крохотной деревушки, князь Ярослав жителей:

— Чьи будете? Кто дань взыскует? На какой погост отвозите?

Испуганные смерды суетливо кланялись, лопотали нечто маловразумительное, но с грехом пополам удавалось уточнить, что пока местами этими володеет князь града Володимера, причем по именам выходил полный разнобой. Доходило до того, что кое-где называли своим князем отца Ярослава — Всеволода, кой усоп еще лет пять тому назад.

Дабы ненароком не забидеть людишек своего союзника — кроткого и набожного Давыда, шли, держась строго на юго-запад, стремясь выйти к реке Москве, а уж по ней безошибочно добраться до Коломны. Ежели по прямой идти, то от стольного Владимира до цели, как прикинул Ярослав, не более двух с половиной сотен путевых верст. Хорошей дорогой, да налегке, пусть и пешим, ден за шесть-семь осилить этот путь можно было запросто, но кто же в лесах и когда прямые дороги прокладывал? К тому ж обоз изрядный с воинскими припасами тоже время затягивал прилично.

Словом, дорога растянулась аж на две седмицы, но зато подошли, как и планировали, скрытно, еще даже и не рассвело вовсе. В город ворваться, правда, не удалось, невзирая на темноту. Судя по всему, их ждали. Реальным подтверждением тому были бдительные часовые на стенах и у плотно закрытых ворот, а также начисто опустевший посад, в котором удалось отыскать лишь с десяток древних стариков, не желающих покидать родную избу даже под страхом смерти.

Ярослав поморщился. Был бы то иной какой град, не колеблясь приказал бы его обойти и попробовать выйти на Оку, а далее на Переяславль-Рязанский. Там передохнуть, взяв город, а затем двигаться берегом главной рязанской реки, по пути запаливая один град за другим, пока не дойдет до стольной Рязани или не встретится с выставленным князем Константином войском.

Ну а дальше, если только удастся вытащить Константина в чистое поле, то разметать его войско, а столицу сжечь. Ярослав хорошо помнил свою полудетскую обиду на рязанских жителей, которую они ему причинили за время его недолгого, всего несколько месяцев, княжения в этом строптивом юго-восточном княжестве.

И правильно тогда сделал его батюшка, что спалил дотла весь град. Ярослав хорошо помнит зарево от гигантского пожара. Теперь он и сам сможет повторить дело отца.

Вот только князь Всеволод вывел вначале из него всех жителей. Помнится, он, Ярослав, очень сожалел тогда об этой отцовской мягкотелости. Он сам бы, будь его воля, выводить людишек не стал. Пусть спасаются из горящего града. Если успеют, конечно.

Ныне не то. Уже обучился сдержанности, пусть и чуток. К тому же со своими будущими подданными можно и впрямь вести себя поласковее, чем обычно. Ну, хотя бы на первых порах. Пока не привыкнут.

А вот если жители Рязани, как и здесь, в Коломне, порешат боронить город, то тем хуже для них — пусть горят заживо. Хоть лучше бы было вначале все-таки разбить рязанцев. Что не удалось на Липице с одним Константином, удастся под Рязанью, с другим. В этом Ярослав ни на секунду не сомневался. Непобедимый Удатный остался в Новгороде, да и будь он поближе — все равно не пришел бы на помощь братоубийце.

То, что молодой княжич сказывал про воев Константина, Ярослав даже на мгновение не принимал в расчет. Известное дело — у страха глаза велики. Просто против его мужиков Константин выставил других, чуть более организованных — вот и все.

Владимирцы же рязанцев завсегда били, побьют с Божьей помощью и на сей же раз. Тем более что нападения беспечный князь, успокоившись своей бескровной победой, наверняка так скоро не ждет, а стало быть, рать свою, и без того вдвое меньшую, чем у них, распустил.

Ингварь же с похолодевшим сердцем смотрел на крепкие коломенские стены и башни с явственно видными следами свежего ремонта и с ужасом вспоминал Ольгов. Именно так начинался и его собственный неудавшийся набег на Константиновы владения. Даже заминка с пороками была аналогичной, только у Ингваря их задержала в пути слякотная непогода, а у Ярослава они просто были не готовы.

И ведь затемно подошли к крепости, когда еще не рассвело, а во граде уже ведали о силе могучей, идущей из Владимира. Неужто и далее так же?…

И тут его размышления прервал до боли знакомый барабанный бой откуда-то со стороны Коломенки, и вдалеке, у самого леса, омываемого с одной стороны этой небольшой речушкой, показалось трое всадников с белым стягом.

«Даже здесь все сходится», — мрачно подумал Ингварь, но сторожа не присылала своих воев ни со стороны Оки, ни со стороны Москвы-реки, и в душе молодого князя шевельнулась крохотная надежда. Во-первых, Ярослав, как воевода, намного поопытнее в ратных делах будет, а во-вторых, Константин, по всей видимости, решил, в связи со значительной силой неприятельского войска, не распылять свою дружину и пешцев, а собрать все в единый кулак.

Ингварь еще раз окинул беглым взглядом воев Ярослава. Выглядели они славно. Из мужиков Переяславля-Рязанского, коих сам Ингварь вывел два месяца назад ратиться, лишь каждый второй был вооружен копьецом, каждый пятый — хорошим добротным мечом. Только у каждого десятого имелся шелом и более-менее приличная бронь, состоящая в основном из куяка или колонтари. Луки и то были через одного. Куда там тягаться с Константином.

У Ярославовых воев иное. Редко-редко можно было увидеть у них рогатину, ослоп или кистень. Да и с защитными доспехами дело обстояло не в пример лучше: чуть ли не на каждом третьем полноценная кольчуга, оставляющая незащищенными лишь ноги, да и то ниже колена.

И опять же количество ратников. Даже если Константин не успел распустить свое войско, то все равно на сей раз ему противостояло вдвое больше пеших ратников и втрое — конных дружинников.

— Ежели этот князь, — насмешливо подчеркнул Ярослав последнее слово, с улыбкой глядя на приближающихся всадников, — в безумие впавши, порешил нас на рубежах своих остановить, то лучше он придумать не мог… для нас, — пояснил он своим братьям, стоящим подле него в нетерпеливом ожидании рязанских послов.

— Вот уж кого никак не ждал увидеть ноне, — закричал он громко спустя пару минут, встречая боярина Хвоща.

И впрямь. Всего три недели назад, находясь в покоях князя Константина, они уже имели нелицеприятный разговор. Тогда знатный рязанец вид имел более потерянный, а речь вел все о мире да о дружбе, норовя уговорить владимирского князя подписать договор со своим рязанским тезкой.

И вот новая встреча, на сей раз уже на Рязанской земле.

— К кому ж ты ноне пришел на поклон, боярин? — неласково встретил Хвоща, едва тот успел подъехать и сойти с коня, князь Ярослав.

— К тебе, княже, — невозмутимо ответил Хвощ и тут же уточнил независимым тоном: — Но не на поклон, а дабы упредить тебя, — и хладнокровно поинтересовался: — Повелел мне князь Константин проведать, пошто ты непрошеным под град сей пришел, да еще столь много людишек с собой вместях привел?

— Дерзок ты, — нахмурился Ярослав. — И за речи твои надобно было бы тебя наказать примерно, дабы другим неповадно стало, да видя лета твои преклонные, прощаю я тебя на первый раз, боярин. Но с условием — поведай, где сам князь ныне пребывает?

— Угроз твоих я не боюсь и поведаю о князе своем не потому, что я их спужался, а едино лишь по его повелению. Затем и приехал. Князь мой на охоту выехал в леса здешние. Ныне пир честной для братии своей в шатре устроил. Здесь недалече.

И трех верст не будет. Вон за пригорком его сразу видать станет, — кивнул Хвощ, показывая назад, и предложил: — Коли ты, княже, добрым гостем к нам — добро пожаловать. Чара доброго меда и для тебя отыщется — не сумлевайся. Да и братьев твоих меньших тоже просим отведать, что бог послал, — с достоинством поклонился он остальным князьям, безмолвно сгрудившимся за спиной Ярослава.

— Уж лучше пускай твой князь к нам идет, с повинной, — не выдержав паузы, откликнулся Владимир.

— Коли у тебя б мы были в Стародубе, так и поступили бы, — возразил боярин. — Ныне же вы на земле Рязанской. Гости, стало быть. А посему вам надлежит к шатру его ехать. Виниться же ему не перед кем, да и не в чем.

— Я с братоубийцами никогда рядом не сиживал и ныне не сяду, — резко ответил Ярослав. — А ежели князю твоему своей дружины и воев не жаль, то пусть он сам с повинной головой, на милость нашу надеясь, немедля явится. А коли нет…

— Вот, стало быть, какие вы гости, — задумчиво вполголоса протянул Хвощ. — Тогда повелел мне князь упредить вас всех, что угощение для тех, кто пришел с мечом на Рязанскую землю, у него иное припасено. И коли то последнее твое слово было, княже, тогда выслушай, что мне изрекла одна мудрая вещунья. А поведала она мне, что тебе, князь Ярослав, на роду написано с Константинами в свары не лезти, а коли ослушаешься, то быть тебе завсегда битому. И не суть важно, какой из них пред тобой встанет — ростовский ли, рязанский ли…

— Ах ты, — побагровев, потянул из ножен меч Ярослав, но брат Святослав вместе с боярином Творимиром удержали руку, напомнив, что вины посла в речах искать негоже, сколь бы дерзки они ни были. Ибо за слово дерзкое ответчик главный тот, кто послал его.

— Пошел вон, старый пес, — злобно сплюнул Ярослав. — А своему господину поведай, что еще не успеет стемнеть, как он трижды раскается и в том, что раньше содеял, и в том, что ныне не покорился.

Невозмутимый Хвощ, никак внешне не отреагировав на грубость князя, с достоинством поклонился и произнес, уже сидя верхом на коне:

— Воев у тебя и впрямь поболе. Это так. Токмо запомни, княже, что не в силе бог, а в правде.

Ярослав в ответ на это лишь хмыкнул презрительно, распаляясь еще больше. Последние слова боярина Хвоща вызвали у него, как у быка, увидевшего красную тряпку, неистовую ярость на рязанского князя. Обернувшись к безмолвно стоящим воеводам, он зычно крикнул, обращаясь даже не столько к ним, сколько ко всей рати:

— Славная ноне ждет вас награда, братья мои. Бог услыхал мои молитвы, и не придется нам из глубоких нор, аки медведя из берлоги зимней, князя Константина выкуривать. Сам он к нам пришел.

Напрасно осторожный Творимир пытался уговорить его не торопиться и дать отдых измученным долгими переходами пешим ратникам.

— Да и дружине твоей, княже, тоже не мешало бы коней хоть на день разнуздать, — умолял он его.

— Вначале посечем рать вражью, — упрямо отвечал, не желая слушать никаких возражений, Ярослав. — А опосля сразу на три дни роздых дам. К тому ж ежели побьем Константина, то и град сей сам нам ворота отворит. Стало быть, в тепле да в покое отдыхать будем, а не на ветру да на морозе.

Через час войско Ярослава поднялось на холм, увидев в отдалении смешанную беспорядочную толпу из пеших мужиков, беспомощно прижавшуюся к опушке леса. Правый фланг пешцев Константина прикрывала конная дружина.

Прикинув мысленно в уме численность стоящего перед ним войска, Ярослав самодовольно улыбнулся. «Стало быть, верно я мыслил, у страха глаза велики», — удовлетворенно подумал он, оценив, что в Константиновой дружине не насчитается и тысячи. От силы в ней было сотен семь, а то и того меньше. Да и хваленный Ингварем строй ратников таковым не выглядел. «Мужики и есть мужики», — ухмыльнулся Ярослав недобро.

Единственное, что он поставил бы в заслугу неприятелю, так это выбор позиции. Очевидно понимая всю мощь вражеской конницы, воеводы Константина постарались обезопасить хотя бы свой левый фланг, прижавшись им к крутому и обрывистому берегу реки Коломенки.

Однако правый фланг, на который была выставлена вся рязанская дружина, продолжал оставаться весьма уязвимым местом, и потому Ярослав решил ударить большей частью имеющейся у него конницы в бок рязанцам.

— Взять в клещи не выйдет, но прорвав строй дружинный, мы эту толпу вмиг посечем, — пояснил он свою мысль воеводам.

Те согласно закивали головами, и только осторожный Творимир предложил часть воев оставить на месте как резерв, а для охраны обоза и припасов поставить на стороже хотя бы сотен пять пешцев, дабы не оказаться под внезапным ударом с тыла воев самой Коломны.

Первую идею Ярослав с ходу отверг, заявив, что растопыренными пальцами больно не ударить, а со второй частично согласился, но оставил при обозе не пять сотен, а две.

Полагаясь на опытных воевод, сам князь решил возглавить основной боковой удар своей мощной конницы, дабы решить исход битвы в первый же час. Зазвучали боевые трубы, и пешее войско Ярослава медленно двинулось вперед. Тем временем дружины, стремительно огибая жалкую конницу Константина и замыкая ее тем самым в смертельное полукольцо, тоже ринулись навстречу неприятелю.

Однако по мере того как пешие рати сближались, неожиданно стало обнаруживаться, что беспорядочная толпа куда-то внезапно исчезла, уступив место ровной литой линии щитов, из-за которой частыми колючками торчали копья. На них-то со всего разбега напоролись суздальцы и переяславцы, а чуть позже и стародубцы.

Разбившись, подобно могучей морской волне о непоколебимую мощь прибрежного великана утеса, атакующие тем не менее еще продолжали верить в конечный успех. Но количество убитых и раненых у нападавших продолжало стремительно расти. Те пробоины, которые им, в первые минуты своего неудержимого натиска, удалось сделать в этой живой стене, мгновенно заполнялись воинами из задних рядов, так что и этим воспользоваться никак не получалось. Набегающие волны переяславцев и суздальцев постепенно стали стихать, напоровшись на несокрушимую гранитную твердыню.

Более того. Едва стихла первая горячка отчаянного напора, как стальная стена пеших рязанцев очень медленно и осторожно перешла в ответное движение. Оно было неторопливым, но зато ровным и в то же время безжалостно неумолимым, будто это и не люди вовсе были, а какие-то загадочные бездушные механизмы. Последнее еще больше подчеркивалось тем, что и продвигались они не просто так, а строго в ритм мерных глухих ударов барабанов и бубнов, а также звона мечей, которыми в задних рядах рязанского войска в такт музыкантам от всей души плашмя лупили по умбонам своих щитов. И передние, казалось, не только движутся под эту незатейливую музыку, но даже и мечами с копьями орудуют, подчиняясь строгому размеренному такту.

Шаг за шагом, медленно, но упорно, начали они теснить войско Ярослава, и спустя каких-то полчаса ратники Константина не только не дали прорвать свои ряды, но и сами изрядно продвинулись вперед.

Коннице Ярослава нужно было срочно спасать ситуацию, которая постепенно стала перерастать в критическую. Но тут оказалось, что в бой могут вступить только те, кто, как и пешцы, атаковали врага в лоб. Основная ударная масса, уже зайдя неприятелю во фланг, не доскакав до врага каких-то тридцать-сорок саженей, начала столь же стремительно валиться в ров, который до поры до времени коварно таился под снегом.

Жалобно ржали кони, ломая ноги, слышались отчаянные крики людей, часть которых не просто вылетала из седла, но в довершение, к несчастью, падала вниз, прямиком на толстые заостренные копья, хищно торчащие на дне.

По счастью, ров был не очень широк — всего около полутора саженей, и опытные в боях дружинники второй волны успели перемахнуть через подло сооруженную преграду. Но новый разгон взять они не успевали — их кони валились во второй, который ожидал умудренных опытом наездников всего в одной сажени от первого. И вот уже оба рва в считанные секунды оказались чуть не доверху наполнены живой массой, большая часть которой билась в агонии. Немногие из тех, что остались невредимы, пытались выбраться из-под тяжкой груды смешавшихся в единую тяжело копошащуюся кучу людей и несчастных животных.

Кроме того, дополнительное расстройство в смешавшиеся ряды атакующей конницы вносили лучники. Стрелять они начали еще до того, как владимирцы и переяславцы обнаружили ров. Одна из стрел, метко пущенная рязанским воином, поразила коня князя Ярослава, и, пока тот менял лошадь, его обогнала добрая половина дружинников. Обогнала, чтобы найти печальный конец своей судьбы на острых копьях. Десять-пятнадцать саженей — убойная дистанция даже в Европе, лучникам которой было всегда далеко до русских витязей. Стрелы лились густым смертоносным градом, собирая кровавую жатву и выкашивая густые ряды остановившихся и замерших на месте дружинников.

Несчастье, которое обрушилось на самого Ярослава за несколько секунд до того, как были обнаружены рвы, таким образом, спустя считанные секунды оказалось удачей.

Братьям Ярослава, коих стрелы миновали, повезло куда меньше. Лихому Владимиру свой же собственный конь проломил грудную клетку, юный Иван дергался в предсмертной агонии, налетев сразу на два кола, беспощадно пронзивших молодое тело насквозь и высунувших свои окровавленные ненасытные клыки наружу. Святослав, каким-то чудом перескочив в числе немногих оба рва, был безжалостно взят в мечи.

— Назад, — закричал истошным голосом Ярослав и, видя, что его мало кто слышит, первым подал пример. Нет, он не собирался отступать. Далеко не все еще было потеряно, хотя едва ли половина из той тысячи, что заходила во фланг, сумела последовать за Ярославом, который, огибая смертоносные ловушки, заходил на помощь пяти сотням, что пытались пробить лобовую брешь в неприятельских рядах.

Пришедшая подмога оказалась как нельзя кстати, и чаша весов, усилиями пеших ратников ощутимо склонившаяся на сторону рязанцев, снова стала подниматься. Шесть с половиной сотен Константиновых дружинников — наметанный глаз Ярослава оказался на диво точен, — с трудом сдерживая бешеный натиск существенно превосходящего по численности и по воинскому мастерству врага, постепенно сдавали свои позиции, оголяя фланг пешцев. Едва это произошло, как часть дружины Ярослава решительно хлынула на пешее ополчение.

Однако и здесь легкой победы добиться не удалось. Так же как и передние ряды рязанцев, насмерть стоявших и ничуть не уступавших напору суздальцев, Стародубцев и переяславцев, ратники, стоявшие на правом фланге пешего Константинова ополчения, мгновенно перестроились и ощетинились копьями, прикрыв себя сплошной стеной из щитов. Прорваться внутрь строя коннице Всеволодовичей никак не удавалось. Кони вставали на дыбы и упорно отказывались добровольно насаживаться на вражеские копья, торчащие перед щитами в огромном изобилии.

На некоторое время все застыло в шатком равновесии. Может быть, продлись битва на десяток-другой минут подольше, и сумели бы все-таки витязи Ярослава, изумленные на первых порах неожиданной тактикой рязанцев, прорвать нить первых рядов и вклиниться вглубь.

Ведь не фаланга Александра Македонского перед ними стояла, у которой за плечами были годы учебы и десятки, а то и сотни выигранных сражений. У самых лучших, выставленных в первые ряды и на правый фланг, было всего два месяца учебы за плечами и ни единого боя. Как знать, сколь долго продержались бы они, продлись битва еще хотя бы несколько минут.

Ведь достаточно было бы двум-трем всадникам вклиниться, разорвать эту нитку только в одном месте, и все. Дальше — дело привычное. Раззудись, плечо! Размахнись, рука! И с седла, тяжелым острым мечом, сверху вниз, косым ударом, и чтоб напополам. И только стон позади, только хрип последних судорог.

А вместо крика бульканье алой крови, щедро выплескивающейся из перерубленной гортани. А ты, не глядя — вперед, следующего, точно так же, да с потягом, от души.

К тому ж у Ярослава в дружине большинство за своими плечами не одну битву имели, не в одной сече меч обнажали. Иные еще под стягом батюшки его покойного хаживали, так что всякого наглядеться успели. Им бы только малость времени для того, чтоб успеть прикинуть, как эту задачку хитромудрую одолеть. Но как раз этих желанных минут для достижения перелома суздальско-переяславскому войску не дали.

Пока окончательно увязшая перед пехотным строем вражеская конница пыталась прорвать ряды пешцев, пока закусивший от волнения губы инок, затаив дыхание, взирал с высокой коломенской башни на битву, стоящий рядом с ним князь Константин собственноручно выбросил из узкой бойницы башни большой алый плат…

Первоначально на это место он предполагал поставить кого-нибудь другого.

— Не дело князю отстраненно наблюдать сверху за тем, как сражается его войско, — упирался он, но Вячеслав столь же упрямо отстаивал именно его кандидатуру. Под конец, благо, что в светлице кроме них никого не было, они уже безо всякого стеснения орали друг на друга, отстаивая каждый свою точку зрения и почти не слушая другую сторону.

— Случись что с тобой, кому дальше продолжать начатое?! — гневно ревел Вячеслав. — О сыне не думаешь, о будущем всей Руси подумай.

— Думаю, но трусом быть не желаю! — огрызался Константин. — Сам себя в пекло засовываешь, под основной удар, а меня к бабушке за печку прячешь?!

— Я исхожу из целесообразности. Ну не гожусь я на роль Боброка, никак не гожусь. Выдержки не хватит. Максимум, на кого потяну, так это на Владимира Серпуховского.

— Куликово поле вспомнил? — не сдавался Константин. — Так там Дмитрий Донской, отдав свою одежу княжескую, вместе с простыми ратниками головного полка основной удар татарский на себя принял, а не отсиживался в кустах или, как я, не прятался в высокой башне за крепкими стенами.

— Ну и дурак твой князь. А что касаемо почета, так Чингисхан, страны завоевывая, всегда издали наблюдал за боевыми действиями, а почета среди своих степняков не меньше имел.

Завершился же спор не совсем обычно. Исчерпав до дна все свои доводы, Вячеслав резко утих, оборвав себя на полуслове. От неожиданности смолк и Константин. Выдержав небольшую паузу, воевода тряхнул решительно головой и бухнулся перед князем на колени.

— Ни перед кем в жизни я так не стоял, — срывающимся от волнения голосом произнес он и проникновенно продолжил: — А перед тобой встал. Не за себя прошу. За Русь. Останься в башне. Только тебе такое доверить могу. Я знаю — ты не ошибешься.

— Да черт с тобой, останусь, — в сердцах махнул рукой Константин, на что вскочивший с колен и сразу повеселевший Вячеслав, на минуту преобразившись в Славку, заметил нравоучительно:

— Черт, он против меня драться будет. А со мной великая и могучая дружина славного рязанского князя Константина будет.

После чего весело хлопнул друга по плечу и бодро предложил:

— А не налить ли нам по соточке в качестве мировой и дабы окончательно закрепить наше общееединодушное решение?

… И вот теперь пришел именно тот единственно нужный момент, когда Константин, верша судьбу всей битвы, подал сигнал сгрудившейся в нетерпении у самых ворот внутри Коломны сильнейшей половине своей дружины числом до тысячи всадников.

Две сотни на охране обоза, разинувшие рот в ожидании, чем закончится невидимая им за холмом сеча, такого оборота событий не ожидали. Однако пока крепость исторгала из своего чрева все новых и новых дружинников, те редкие единицы, которые на совесть исполняли приказ бдить за Коломной, успели упредить своих товарищей. При виде столь могучего отряда часть ратников тут же впала в уныние, но деваться им было некуда, и они изготовились к бою, хотя и понимали, что пробил их смертный час. Белый, как льняное полотно, боярин Творимир, оставленный в наказание за свои, граничащие с трусостью, чрезмерно осторожные речи, попытался, как мог, ободрить вверенных его попечению людей, что ему отчасти удалось.

Спустя совсем немного времени тысячная лавина молчаливо, без единого крика, двинулась вперед. Но вместо легкого штурма неприятельского обоза за сотню метров от него отряд раздвоился, огибая готовых принять последний бой пешцев. Огибая, чтобы вновь сомкнуться в единое целое за ними и продолжить свое безостановочное движение вперед.

Невольный вздох облегчения вырвался из груди всех, кто затаился за обозами. Всех, кроме умудренного боярина, который мгновенно все понял и только охнул, представляя, что сейчас произойдет. Но даже старый Творимир, со всем своим опытом, не смог бы предсказать, какая катастрофа надвинулась на войско Ярослава. Удар тысячного отряда лишь наполовину пришелся по дружинникам переяславского князя. Почти половина, не меньше четырех сотен, с маху врубилась в тыл пешцам.

Это оказалось для них последней каплей. Левая оконечность суздальских ратников сразу пришла в смятение, быстро перешедшее в панику, и бросилась бежать на противоположный фланг, подальше от невесть откуда взявшейся конной смерти. Правая, сминаемая своими же товарищами, сопротивлялась недолго, и вскоре вся толпа, перестав слушаться и своих сотников, и воевод, кинулась бежать куда глаза глядят.

Часть из них попытались найти спасение, кинувшись с крутого обрыва на лед Коломенки. Их не преследовали. Другая часть, с гораздо меньшим успехом, просто улепетывала назад к крепости. Этим повезло меньше. Под прикрытие обозов прибежала едва ли пара сотен. Остальных настигали, но не рубили, особенно если вой бросил, для скорости бега, свое оружие и удирал налегке, а просто вязали и оставляли валяться в снегу, в азарте кидаясь в погоню за следующим.

Навряд ли добежали до обозов и эти немногие, если бы в погоню за ними устремились и всадники. Скорее всего, тут уж не ушел бы никто. Но те, поспособствовав разгрому пешей рати, уже не обращали на беглецов ни малейшего внимания, ринувшись на подмогу своей коннице. Последняя оставшаяся боеспособной конная дружина Ярослава оказалась в плотном кольце. Избиваемая со всех сторон, она продолжала оказывать сопротивление больше по привычке, к тому же отступать им было некуда: с трех сторон на них наседали воины Константина, а с единственно пустой четвертой зиял наполовину забитый их же товарищами ров. И все-таки остававшийся в живых Ярослав предпринял попытку вырваться, вновь воодушевив их своим примером. Почти с места он погнал заупрямившегося коня в сторону рва и в отчаянном рывке сумел-таки одолеть преграду. Последовали его примеру лишь очень немногие, да и из них едва ли половине — немногим более двух десятков — удалось повторить смертоносный трюк своего князя.

Мгновенно оценив ситуацию, часть дружинников, возглавляемая тезкой Константина, кинулась в погоню, норовя не столько настичь, сколько отсечь их от обозов.

Двумя параллельными ручейками неслись всадники в сторону высившихся стен Коломны. Меньший ручеек норовил обогнать больший и влиться к пешцам, продолжавшим держать круговую оборону за своими возами. Уже на полпути Ярославу стало ясно, что ничего у него не получится, а кроме того, даже в случае удачи ему лишь ненадолго удалось бы продлить агонию остатков своего войска. И вновь на ходу изменив свое прежнее решение, князь в третий раз подал пример тем немногим, что вырвались из кольца, резко повернув вправо в сторону Оки и пытаясь обогнуть стены Коломны.

— Ушел, зараза, — в ярости застонал наблюдавший за происходящим на его глазах бегством Константин и даже топнул ногой. Он понял, что допустил единственный просчет, не оставив для такого случая всего одну сотню. Сейчас она на свежих конях легко настигла бы всех беглецов, не дав им скрыться в безбрежных просторах глухих мещерских лесов.

Он сокрушенно вздохнул, понимая, что победа оказалась неполной, но битва у леса уже стихла, и надо было решать, что делать с теми, кто засел за обозами.

— Ты все видел? — спросил Константин Пимена. Недавнее напряжение еще не отпустило инока, и тот лишь молча кивнул головой в ответ, будучи не в силах вымолвить хоть слово.

— Только не унижай худым словом тех, кто сегодня бился против нас, — заметил Константин, уже повернувшись к лестнице, чтобы спуститься с башни вниз, и добавил: — И помни, что все они русичи, и оттого не ликовать надобно, радуясь победе, а скорбеть над павшими в битве. Над всеми павшими, — подчеркнул он хмуро. — С обеих сторон.

Но тут внимание князя привлек торжествующий рев победивших ратников, ликующе устремившихся к обозу.

— О, черт, — почти простонал Константин, мгновенно оценив, во что обойдется этот бессмысленный штурм хорошо укрепившихся за повозками людей, и торопливо стал спускаться по лестнице вниз.

Вспоминая сейчас все эти события, которые будто воочию вновь пронеслись перед его мысленным взором, Пимен невольно поежился. Затем он не спеша обмакнул остро отточенное гусиное перо в чернильницу и принялся за работу.

* * *

И прииде Ингвар-княжич с града Переяславль-Резанскаго ко князю Константину Ростовскому и Володимерскому, прося помочи собе на Резань идти. И Ингваря и бояр ево князья Володимерские одариша богато, и совокупиша рать свою, а воеводаю набольшим сташа сам брат Константинов из Переяславль-Залесского, князь Ярослав Всеволодович…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

И с им же вместях идее на Резань братии ево Святослав, князь Юрьев-Польский, тако же Володимер, князь Стародубский, и князь Иван, все юны годами…

Издание Российской академии наук. СПб., 1817

И дошед они до града Коломны Резанской на реке Москов и обступиша град сей. Но упредиша диавол Константина Резанскаго о рати сей и исполчась ранее пришед резанский князь тако же под Коломну свою с ратью малой. И бысть сеча велика, но рать сатанинска Константина Резанскаго, коей пособлял сам диавол, одолеша честное воинство Ярославово. Но не правдой их победиша, а одолеша обманом, заманиша в ямы волчьи.

И един токмо уцелеша княже Ярославе и воев его мене двух десятков, а братия его князья Иван, Святослав Юрьев-Польский и Володимер Стародубский со дружинами своими и ратниками пешими осташа лежати на земле пустее, снегом и льдом померзоша, и от зверя дикаго телеса их снедаеми, и от множества птиц растерзаеми. Все бо лежаша купно, умроша, едину чашу пиша смертну.

* * *

И пришед в лето 6725-е от сотворения мира в землю Резанскаю Ярослав, князь Переяславль-Залесский. И шед он не миром, но ратью, и с им братия ево меньшая тако же шед, дабы грады княжества Резанского имати. И сташа они станом у града Коломны, коя во Резанской земле у реци Московы. А бысть о ту пору у Ярослава князя воев конных 30 сотен, и послаша он половину их в бок дружине резанскай, дабы посечи вси нещадна и мысля, что бежати им токмо чрез своих же пешцев. И тако строй они их сами порушат. Но воевода резанский Вячеслав, хучь и млад буде, но мудр, повелеша загодя рвы рыти и снегом засыпати, и тако сгинула во рвах оных полдружины Ярославовой, а в остатнюю часть ея из града Коломны запасный полк конный ударил нещадна и сим победиша.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 года.

Пеши же ратники с Переяславля-Залесскаго, да с Суздаля, да со Стародуба, да с Юрьева-Польскаго ничтоже успеша, но падоша мертви аки снопы, аки свиньи закланы быша. А коих в полон взяша, то милостливый князь Константине повелеша их в закупах держати три лета, после же волю пожаловать, ибо ведал он, что не по своей воле они на землю Резанскаю приидеша, но по повелению жестокосерднаго князя Ярослава. Сам же Ярослав утек, аки заяц быстраногий, и воев с им десятка два. Брати же его полегли вси.

Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Зимой 1217 года произошло, пожалуй, самое первое крупное вооруженное столкновение между Рязанским и Владимиро-Суздальским княжествами. Зная злобный и властный характер князя Ярослава Всеволодовича, нам легко поверить Владимиро-Пименовской летописи, которая утверждает, что были послы от рязанского князя с мирными предложениями. Но Ярослав не захотел прислушаться к голосу разума, будучи убежденным в легкой победе своего войска. Действительно, рязанцы всегда уступали владимирским полкам, если не считать эпизодического случая с городком Москвой, которую спалил рязанский князь Глеб Ростиславович. Но это был лишь единичный эпизод, к тому же было бы смешно гордиться взятием какого-то захудалого городишка, который, по причине своей малости и убогости, даже не имел собственного князя. Есть предположение некоторых молодых историков, в частности доктора наук В. Н. Мездрика, видящего в неуступчивости Ярослава сильный психологический мотив. Дескать, ему не давало покоя недавнее поражение от войск старшего брата под Липицей, и именно поэтому он не хотел упустить возможность реабилитировать свое имя полководца, а также одержать реванш, пусть не над ростовским, так хотя бы над рязанским Константином. Думается, что эта гипотеза выглядит слишком надуманной. Скорее всего, его неуступчивость была порождена более приземленными меркантильными интересами. Душевная доброта никогда не входила в перечень добродетелей этого злобного и властного князя. Так что он явно рассчитывал на какую-то часть рязанских земель. И вот тут-то, под Коломной, впервые сказалось превосходство пешего строя, который стоял насмерть против значительно превосходящих его количественно ополченцев Ярослава. Рязанцам удалось добиться того, чтобы все силы владимирских князей увязли в бесплодных атаках, после чего в действие вступил конный резерв Константина, укрытый за воротами Коломны. Именно он нанес в решающий момент неожиданный и мощный удар в спину дружине Ярослава… Трудно сказать, что было бы, если бы вся четверка Всеволодовичей вернулась бы домой живыми. Скорее всего, это изрядно отрезвило бы их, заставив напрочь отказаться от захватнических целей. Кроме того, нет никаких сомнений, что именно смерть сразу троих родных братьев настолько сильно потрясла старшего — Константина, — что весьма ухудшило состояние его и без того не очень крепкого здоровья и приблизила его кончину, наступившую в августе этого же года. Разумеется, гибель братьев и он навряд ли простил Рязани, но действовал бы совершенно иначе. Однако вышло так, что из четверых вернулся лишь один Ярослав — и тот серьезно раненный. И когда к власти пришел более энергичный и воинственный Юрий, который был всегда заодно со своим братом Ярославом, война с Рязанским княжеством представлялась делом неизбежным и однозначным. Вопрос был только во времени…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.