Некоторое время, пока гость с хозяином разглядывали друг дружку, длилась пауза.

Кто-то из воев внес два дымящихся кубка, поставил их на стол и так же молча удалился, не сказав ни слова. Мстислав настороженно принюхался. Пахло чем-то необычным, но вроде приятно.

— Угощайся, княже, — гостеприимно предложил Константин. — То напиток дорогой, заморский. Кофе называется. Он голову яснит, и спать после него совсем не хочется.

— Колдовство, что ли, какое?

— Когда с меда хмельного в голове туман, мы же про колдовство не думаем, — резонно возразил загадочный рязанец. — Просто мед нам знаком, а кофе — не очень.

Желая лишь показать, что он ничуть не боится, Мстислав смело отпил пару глотков, после чего решительно отставил кубок в сторону. Вкус напитка по нраву ему не пришелся, а приличия он уже соблюл.

— Ты лучше поведай, почто звал меня, княже, — пробасил Удатный. — В чем оправдаться хочешь? Или покаяться надумал?

— И это тоже, — утвердительно кивнул Константин.

— Так тебе перед всеми бы каяться надобно, чтоб не повторять сто раз, — с некоторым разочарованием — трусоват, оказывается, рязанец — заметил Мстислав.

— Каяться мне не в чем, — возразил Константин. — Оправдаться же я только перед тобой хочу. До остальных князей мне дела нет — пусть что хотят, то и думают.

— За что же мне такой почет? — вопросил усмешливо.

— За то, что я тебя среди всех прочих особо уважаю, — просто ответил Константин. — И за то еще, что… — но тут же осекся, поперхнулся на полуслове и закончил иначе: — Словом, уважаю.

— Начал, так до конца договаривай, — заметил Мстислав спокойно. — Иначе и разговора не будет. Ну, как на духу. За что еще?

— За то, что… — Константин затаил дыхание и, как в омут головой, с разбега, иначе смелости не хватит, бухнул: — За то, что ты отец Ростиславы.

— Что?! — привстал со своего пенька Удатный. — Ты что же это?! На что намекаешь, стервец?!

— Ты присядь, Мстислав Мстиславович. Сам просил как на духу поведать. А про нее ты и мыслить не моги то, что сейчас хотел вслух сказать. Грех тебе такое на нее даже думать. Она же у тебя святее всех святых! — резко выпалил Константин.

«Ох, как плохо все началось, — простонал в душе. — После такого начала он, чего доброго, за меч ухватится. Ну и дернул же меня черт за язык. Не то и не так надо было говорить, а теперь то уж что — поезд ушел».

— А ты молодец, рязанец, — спокойно заметил Мстислав, заново усаживаясь на пенек. — Ишь как за дочку мою вступился. Не дал в обиду. За то хвалю. А вот иное не одобряю. Веревка да сук для татей хороши, а ты своих же князей… Нет, не одобряю, — повторил он сурово.

— А они пришли ко мне татями, — горячо заявил Константин. — Думаешь, тот попик, который о том наплел вам, всю правду до донышка рассказал?

— Всю — не всю, но ведь повесил же ты их, — рассудительно заметил Мстислав.

— Если бы я не повесил — толпа смердов в клочья бы порвала. Это лучше, по-твоему?

— Да куда уж, — миролюбиво вздохнул Мстислав. — Но у них, повешенных, оправдание хоть есть — язычников в веру святую обращать пришли. Кто ж виноват, что они в своих заблуждениях упорствуют? Выходит, ты им от христиан добрых заступу давал. Это как?

— И снова я тебе как на духу отвечу, Мстислав Мстиславович, — вздохнул Константин. — Ничего из мыслей не утаю.

— Да уж, именно так и отвечай, — поддержал Удатный.

— Так вот, если какой-нибудь волхв или иной жрец что-либо в моем княжестве учинит — убийство какое или иное зло кровавое, — я его мигом на сук вздерну.

— Вот тут правильно судишь, — согласился Мстислав.

— Но сразу скажу и повторюсь — только за зло кровавое. За веру я его пальцем не трону. Разве можно гонения на людей за такое устраивать? Христос ведь как учил — лаской надобно. Он прощать всех заповедовал и не семь, а семижды семь раз. Если бы тот же отец Варфоломей с уговорами да со словом мягким к ним обращался, то и вовсе ничего бы не было. Он же их адом постоянно пугал да муками вечными, а потом и вовсе тех, кому они поклонялись, порубил топором. Гоже ли со святыней, пусть и чужой, так поступать?

— Так-то оно так, — протянул Мстислав. — Но все же с князьями ты…

— Обожди, княже. Сейчас и до князей дойду. Ведомо ли тебе, как я с Ингварем Ингваревичем под Коломной обошелся?

— Конечно, ведомо. Убег он от тебя. Ныне раны вскрылись, так заместо него Роман в дружине Мстислава Святославовича едет.

— Вот брехуны какие! — всплеснул возмущенно руками Константин. — Живой он был и здоровехонький под Коломной. И ран у него никаких не было. Только я с ним, как стрыю подобает, поговорил по душам, усовестил, что, мол, негоже ворогов на Русь наводить да села рязанские с градами разорять. Потолковав же обо всем этом, обратно в Чернигов отпустил. Об одном лишь просил — подумать как следует. Хороший он — чистый, справедливый, добрый. Таких обижать негоже.

— А он? — заинтересовался Мстислав.

— Выполнил он мою просьбу — подумал. Обо всем подумал, как следует поразмыслил. Аккурат месяц назад окончательно решился обратно вернуться и Переяславль-Рязанский из моих рук принять, да на беду свою мыслями этими с Мстиславом Святославовичем поделился. Тот воспретил. Ингварь за свое. Его слуги княжьи под стражу взяли. Подранили же, когда он из полона уйти попытался. Хотел черниговец поначалу следующего брата — Давыда взять, но тот во всем воле старшего послушен, потому и пошел благословления испрашивать. Ингварь же сказал: «Нет тебе моего дозволения на Рязань с ратями черниговскими идти». Давыд в отказ. Третьего же Ингваревича — Романа, который погорячее, чем второй, к старшему брату и вовсе не пустили. Не знаю, сколько они его умасливали да уговаривали, но думаю, недолго. Властолюбив мальчик оказался — легко поддался на посулы.

Рассказывая все это, Константин еще раз мысленно похвалил себя за то, что в свое время не поскупился, когда разведку заводил. Съедала она, конечно, изрядно, что уж тут. На гривны, которые бойцам невидимого фронта утекали, можно было бы запросто лишнюю полутысячу дружинников нанять, да и то еще осталось бы малость. Но дружина дружиной, а разведка разведкой, как сказал Вячеслав, прикидывая, какое денежное содержание им платить надо. У Константина от названной им цифры поначалу чуть глаза на лоб не полезли, но друг-воевода, как выяснилось, не просто ее с потолка взял. Он лист бумаги извлек, сверху донизу мелким почерком исписанный, и на стол его молча положил.

— Давай вместе смотреть, где подсократить можно, — предложил миролюбиво.

Часа четыре они потратили тогда, выискивая возможность экономии. Правда, нашли, не без того. Получилось в конечном итоге аж на целых двадцать пять гривен дешевле.

— А времени-то сколько вбухали, — прокомментировал насмешливо Вячеслав. — И стоило из-за четвертака столько возиться?

Зато теперь Константин, можно сказать, во всеоружии перед Мстиславом сидел и четко знал — кто, что, где, с кем и как. Одно плоховато было — порой данные уж очень сильно запаздывали. Российские дороги, точнее, практически их полное отсутствие, знаете ли…

Впрочем, чаще всего особых неудобств от этого не возникало, но иногда…

— Чудно мне все это слышать, — пробасил Мстислав настороженно, не понимая, откуда может все это знать загадочный рязанец. — Ничего ж не ведал, веришь?

— Верю, — твердо ответил Константин, уточнив: — А вот им — нет. Вышли они из веры моей. Лишь тебе одному во всем верю. Но ты дальше слушай — про повешенных. Только поначалу расскажу тебе, что они там вытворяли. Одно мое село они целиком сожгли. Кто из огня выскочил, те босиком по снегу, в чем мать родила, в Залесье ушли. А черниговцы через неделю сызнова пришли, опять все крушить да ломать стали. Окрестить, говоришь, хотели? Так они даже не пытались. И еще одно. Прежде чем до смердов беззащитных добраться, князья сторожу мою повырезали напрочь, которую я для защиты людишек поставил. Десять дружинников рязанских под копьями, стрелами да мечами черниговцев и новгород-северцев полегли. Это как?

— И о том я не знал, — обескураженно развел руками Мстислав.

— А невыгодно было сказывать, вот и не говорил тебе никто! Всем же ведомо, что ты за правду, за истину стоишь, что ради них можешь и на зятя пойти, чтобы честь на Руси блюлась! Кто ж тебе правду ненужную скажет?! — разошелся Константин. — И о том, что Ярослав твой, едва с постели начав вставать, тут же принялся во Владимире козни мне чинить, народ на измену подговаривать, тоже, поди, не слыхал?!

— Тут ты сам виноват, — тяжеловесно брякнул Удатный. — Не надо было ему под Коломной раны перевязывать да нянькаться, — и замолчал смущенно.

— Я не о нем — о ней думал, — честно произнес Константин. — Боялся, что больно ей сделаю. И потом, пусть не самолично, но все равно, ответ на мне, как на князе, за смерть его. И кем я перед ней предстал бы — убийцей ее мужа? От такого до самой смерти не отмыться.

— Чудной ты, рязанец, — хмыкнул недоуменно Мстислав. — Никак я что-то в толк не возьму, чего ты сейчас от меня хочешь? Почто позвал?

— Оправдаться хотел да объяснить все как на духу.

— Ну, считай, что объяснил и оправдался. А что ты не досказал, — и лукавая усмешка плутовато скользнула в русую бороду Удатного, — то мне Ростислава поведала. И про водяного сказывала, и про то, какой ты есть. Потому и сижу тут, а иначе говорить с тобой и вовсе бы не стал… Ну, ладно. С этим все. Дале-то что?

— А какой я есть? — затаив дыхание, спросил Константин. — Что она сказывала-то? Ты уж тоже, как на духу, Мстислав свет Мстиславич. Не томи душу, скажи без утайки.

— Ишь какой хитрый, — громогласно загрохотал смехом, хотя и несколько фальшивым, галичский князь.

Впрочем, он тут же умолк и смущенно кашлянул.

— То не для твоих ушей. Она передо мной как на исповеди, а это — сам понимаешь — святое. Одно лишь могу поведать — плохого там ни слова, ни полсловечка не было. Ты лучше продолжай, что сказать хотел, — ушел он от щекотливой темы.

— А чего тут говорить-то, — пожал плечами Константин. — Мира я хочу — неужто не ясно? И не только мира. Не тем мы сейчас занимаемся. Тут враг страшный чуть ли не на пороге стоит, а мы меж собой грызться продолжаем.

— Что за ворог? — построжел лицом Мстислав.

— Да ты и сам небось слыхал от гостей торговых про безбожных татар, кои ныне начали всю хорезмийскую страну зорить нещадно.

— Так, краем уха, не боле. Да и не любитель я купчишек слушать. Не мое это, — сознался Мстислав и полюбопытствовал, не утерпев: — А что, и впрямь они так сильны?

— Не то слово. Они свое войско не на тысячи — на десятки тысяч делят. Называют каждую тумен.

— Одному человеку таким скопищем, пожалуй, тяжко командовать, — как практик, заметил Мстислав.

— Тысяцкие у них тоже имеются, как и у нас, — поправился Константин. — И сотники есть, и десятники тоже.

— А-а-а, ну тогда ничего — управятся, — успокоенно отозвался Удатный.

— И таких туменов у них больше двадцати, — вздохнул рязанский князь.

— Ого! — присвистнул Мстислав. — И вправду силища. Но о них нам думать рано. Сам помысли, где Хорезм, а где мы.

— Вот и шах ихний Мухаммед тоже так думал, — заметил рязанский князь. — Теперь кается, поди, да поздно.

— То шах, а то мы — Русь святая, — поучительно поднял палец Мстислав. — К нам они ежели и придут когда-нибудь, так и уйдут несолоно хлебавши. Не родился еще тот ворог, который Русь бы одолел, — добавил грозно.

— Может, и не родился, — вздохнул Константин, пытаясь припомнить, в каком именно году появился на свет разоритель Руси хан Батый.

Вроде бы уже должен был — не двадцатилетним же он на Русь пошел. К тому же не первая это у него кампания была. Он до того успел всю Волжскую Булгарию разорить. Хотя какая разница. Не в нем же дело. Его не будет — иной придет. Если память не подводила, к пределам Рязанского княжества сразу тринадцать чингизидов подкатили. И какое имеет значение, кто именно во главе того войска стоял или стоять будет.

— Только в одном случае мы их побьем, — добавил Константин веско. — Если все заодно встанем.

— А как же иначе? — искренне удивился Мстислав. — Только так.

— Что-то не вижу я единства этого, — буркнул рязанский князь.

Ему еще много чего хотелось бы сказать. Например, о том, как бездарно былая слава Руси ныне проворонена. Это когда-то воитель Святослав громил Хазарский каганат, когда-то Вещий Олег прибивал свой щит к вратам Цареграда. Все это было, никто и не спорит, но когда?! Уж больно много воды с тех пор утекло. Считай, двести лет без малого грызутся потомки Рюрика за свои вотчины — все делят их и никак поделить не могут.

Результат же налицо — ныне о Руси в Европе и не слышно вовсе, будто и нет такой страны. Могущественная держава, породниться с которой считали за великую честь короли Венгрии, Польши, Норвегии, Чехии и Франции, незаметно превратилась в кучу княжеств. Да, куча большая. Можно сказать, огромная. А что толку? Кучи, они разные бывают. В иной, кроме самих ее размеров, да еще запаха, вовсе ничего хорошего нет.

А ведь государство, точно так же как и любой дом, в постоянном уходе и заботе нуждается. Не гляди, что когда-то твои предки построили его прочным на диво да красивым на загляденье. Время все рушит безжалостно. Стоит лишь упустить годы, и обратно их уже не вернешь. Присмотрись внимательно: уже и тут и там щели появились, и крыша протекает кое-где, и пол подновить не мешает. Не маши лениво рукой, мол, на наш век хватит. Точно ли хватит? Но даже если и так — о детях твоих кто подумает? А ведь им здесь жить после тебя…

А обиднее всего то, что за это время ни войн особых не было, ни нашествий могущественных соседей. Сами во всем виноваты. Простор, чистота и свет царили в доме только до тех пор, пока семья дружной оставалась. Теперь же понастроил каждый клетушек и норовит вытеснить соседа из такого же закутка, как и свой.

Словом, много чего хотелось бы сказать Константину, но тогда уж больно долго говорить пришлось, а этого допускать нельзя. До ума лишь краткая речь доходит, длинная все больше до нервов норовит достать, да и время поджимало. Не хватало еще, чтоб к утру переполошился народ, увидев, что Мстислав еще не вернулся. Однако кое-что сказал, не утерпев:

— Сам посмотри, сколько уже земель немцы поганые у полоцких князей оттяпали, сколько селищ вместе с городами под свою руку взяли. Где Герцике? Где Кукейнос? Все рижский епископ со своими крестоносцами отнял. Раньше нам Литва немытая дань платила, а теперь русичи сами подарки ей сулят, лишь бы та в набег не пошла. На юг обернись — то же самое все. Где Тмутаракань? Где пути торные по Дону? Почему Белая Вежа в запустении — или не нужна никому? Куда былая киевская слава ушла — в распри и в раздоры, в споры бесконечные о том, чья очередь на великом столе сидеть. А какой он теперь великий? Кто сильнее, тот и прав. Позови ныне всех Киев, кто его повеление послушает? Хотя да, — тут же поправился он. — Ныне в кои веки послушались и всю Русь собрали воедино, но против кого? Да против своих же, против Рязани! — воскликнул отчаянно.

— Ну, тут мы, конечно… — засопел смущенно Мстислав, но нашелся: — А ты и сам виноват. Горд очень. Прислал бы людишек своих к черниговцам, виру предложил бы уплатить да пояснил бы, как оно все на самом деле было. Глядишь, и прислушались бы твои соседи. Усопших-то все едино — не воскресишь, а за покойников идти мстить — еще больше мертвяков плодить. Хотя и без этого иной раз нельзя, — подумав, добавил он рассудительно. — Но это ежели вовсе чужой кто, а вы же все Святославичи. Одна братия, хоть и в шестом колене.

— В пятом, — поправил Константин.

— Тем более, — охотно согласился Мстислав.

— Да посылал я… один раз.

— Мало. Надо было еще, — горячо произнес Мстислав. — Смирил бы гордыню и послал еще разок.

— Нет во мне гордыни, — хмуро откликнулся Константин. — Я бы и десять раз послал, только людей жалко. Мне же их всех на санях назад воротили мертвых да грамотку приложили. А в ней слова из священного писания: «Не мир, но меч».

— Не знал, — растерялся Мстислав. — Сызнова мне ничего не поведали.

— Теперь ты и сам видишь, как они лихо тебя окручивают. Ныне же и вовсе половцев зазвали, чтоб Рязань с юга под вздох ударить. Снова селища заполыхают, небо над княжеством от пожарищ черным станет. Ну, ладно я, а народ-то за что?!

— Принято так, — осторожно заметил Удатный. — Исстари повелось, так чего уж тут?..

На душе у него, и без того мятущейся после всего услышанного, стало совсем сумрачно — из двух орд приглашенных степняков одна была как раз на его совести.

— Кем принято?! — возмутился Константин. — Если плохо оно — возьми да отмени. Я, когда ко Владимиру с Муромом шел, ни одного дома не зажег. Всей рати своей сказал: коли что худое с кем из смердов содеете — на сук сразу вздерну.

— И послушались? — скептически осведомился Мстислав.

— Поначалу нет, — не смущаясь, ответил Константин. — В первом же селе двое, куражась, бабу ссильничали, а мужика, который заступаться полез, на мечи посадили.

— Ну вот, — удовлетворительно заметил Удатный. — Все по старине. Им что хочешь говори, все равно они за свое.

— А я не говорил, — буркнул рязанский князь. — Княжье слово — золотое слово. Раз обещал — делай, иначе веры не будет.

— Вздернул?! — ахнул Мстислав. — И не жаль?! — и непонятно было, то ли он восхищается, то ли осуждает, то ли все вместе и не поймешь — чего больше.

— Тут же, — жестко отрубил Константин. — Прямо за околицей села, на ближайшем дубу. А чего их жалеть? Дрянь людишки. Хороший человек насиловать не станет, даже если полную власть иметь будет. Совесть не позволит. Да и не мог я их пожалеть, даже если бы и захотел. Кто сам свое слово нарушает, чего от других ждать может?

— Силен ты, рязанец, — уважительно произнес Мстислав.

— И еще одно, — заторопился Константин, спохватившись, что время неуклонно к рассвету движется. — Ты сказал, что жить по старине надо. Так ведь и я того же хочу. Раньше ведь как — один был великий князь. Сидел в Киеве, всеми правил, и все его слушались. А ныне что? Мстислав Романович хоть и сидит там, но кому он повелеть может? А я предлагаю совет всех князей собрать…

— Совет править будет еще хуже, рязанец. Уж ты мне поверь. Ныне на тебя, хм… — Мстислав кашлянул скептически и покосился на своего собеседника.

Тот молчал.

«Вроде не обиделся», — подумал Удатный и продолжил:

— Словом, в поход этот мы никогда сообща бы не вышли, если б не епископ Симон. Все галдели да прикидывали до поздней осени. С тем и разбрелись бы, так ничего и не решив.

— А я и не предлагаю, чтоб совет княжеский правил. Я говорю, чтобы он себе главу выбрал, да не простого, а чтобы повелевал всеми. И величали чтоб его не великим князем, а царем.

— И такого тоже никогда не будет, — убежденно заявил Мстислав. — Каждый свой голос за себя, любимого, отдаст. Да что далеко ходить, — махнул он рукой. — Вот ты бы кому корону царскую предложил бы? Себе. Ведь так? Только не лукавь. Как на духу.

— Не лукавлю. — Константин встал, повернулся к углу шатра, где на небольшом столике стояла икона, и медленно перекрестился. — Дева Мария пусть свидетельницей будет, что не лукавлю я. Я бы ее… тебе, Мстислав Мстиславович, предложил.

— Ну-у, почто мне-то? — пробормотал польщенный Удатный.

— А потому, что власть царская, особенно первое время, должна действовать по правде и по справедливости, кого бы дело ни касалось, хоть самых ближних родичей. Ты, княже, это уже доказал на деле, — строго произнес Константин.

— Да меня и по старшинству нельзя, — промямлил Удатный. — Вон, Мстислав Романович есть…

— Которого ты на Киев подсаживал, — подхватил Константин.

— Да нет, чего уж меня-то. К тому же и лествица иное гласит. Нет, Константин Володимерович, не по старине так-то.

— Сам ведаешь, что давно уже не смотрят на лествицу эту. Ныне кто сильнее, тот и прав, — повторил сказанное ранее Константин.

— А если кто сильнее, тогда тебя надлежит, — предложил Мстислав. — У тебя и земель нынче больше всех, и сам ты… Вроде первый раз говорим, а будто всю жизнь знаемся. — И он испытующе посмотрел на рязанского князя.

Тот выдержал этот взгляд спокойно, давая понять, что ничего тайного за душой не держит, и отвечал, глаз от лица Удатного ни на секунду не отводя:

— Не дело это. На меня обиженных больно много. Кто меня выберет? А если самому корону надеть, тогда союз не получится, чтобы все от души, по доброй воле колена преклонили. Да и молод я слишком — трех десятков не прожил еще.

— Молод — это даже хорошо, — не унимался Мстислав. — Опять же решимость в тебе есть. Ишь как ты лихо с Симоном-то да с монастырями. Я бы и не посмел. А что?.. — снова построжел он лицом. — Ты и впрямь еретиков кающихся из келий повыгонял?

— Видишь, княже, как епископ все с ног на голову поставил. Первое — не из келий, а из узилищ монастырских. Уж на что мои дружинники привычные, а и то от смрада двоих тут же наизнанку вывернуло. Второе — не выгонял, а освобождал. А третье — не еретиков, а несчастных людей. Одного спрашиваю: «За что тебя сюда упекли?», а он говорит: «Гривны под резу у келаря епископского брал, да в срок не отдал. Просил обождать, а в ответ, дескать, мы бы подождали, а богу ждать недосуг. Взяли да корову единственную и свели со двора. У меня же трое детей, и все малые совсем. Потому и сказал им, что с виду они служители божьи, а по делам — Иуды Искариоты. А меня в тюрьму за богохульство». — «И сколько уже ты тут сидишь?» — спрашиваю. Он от света яркого щурится, потому что отвык, и сам вопрос задает: «А сейчас что на дворе — осень али весна?» — «Осень», — говорю. «Тогда почти два года», — отвечает. Дальше-то как, рассказывать?

— А говорят, ты силком их выпихивал, а они уходить не хотели. Тоже лжа?

— И это правда, но опять же с ног на голову поставленная. Старик это был. Он уже лет десять там просидел. Говорит: «Некуда мне ныне идти. Я и ослеп совсем, а тут хорошо. Хоть с плесенью кусок хлеба, а завсегда дадут. Да водицы испить тоже, ежели не забудут. Оставьте меня подыхать. Теперь уж все едино — смерть скоро. Отходился я». Да ты его, может, и сам знаешь, княже. Он ведь в свое время немало по Руси хаживал, людям пел да на гуслях играл. Звонимир это был.

— Кто?! — вытаращился изумленно на своего собеседника Удатный. — Как его звали?!

— Звонимир.

— А ты не ошибся, Константин Володимерович?!

— Точно он. Творимиричем его еще люди называли, которые близ покоев епископских собрались. Плакали некоторые.

— А он?..

— Улыбался. Говорит: «Помнят люди, как я пел. Славно это. А ныне уже и не смогу», — помолчав, Константин добавил сокрушенно: — Он, видать, не только зрение, но и голос там утерял. Так только, сипит да хрипит. Зимой-то не топили. От камня холодом и в жару веет, а уж когда мороз… Как он продержался-то десять лет. Видать, и впрямь здоровье богатырское было.

— Я его в молодости слыхал, еще когда в Торопце княжил, — задумчиво сказал Мстислав. — С той поры и понял, что иная песня в сердце впиться так может, что рана от меча острого усладой покажется. Душу они бередили, и жить после них так же красиво хотелось, как он пел. Надо же, я-то думал, что он помер давно, а он вишь где обретался. И такого человека сгубили. Эх! — хряпнул он со всего маху кулаком по хрупкому столу.

Посуда подпрыгнула и предупреждающе загремела.

— Ты кофейку-то выпей, глядишь, успокоишься, — умиротворяюще заметил Константин, протянув серебряный кубок Удатному.

Тот машинально принял его и вновь произнес расстроенно:

— А ведь как пел, как пел. А они… — Он, не договорив, снова звезданул от всей души по многострадальному столу, который повторного издевательства не выдержал, крякнул в последний раз и сложился вдвое.

Остатки кофе мгновенно выплеснулись, а Мстислав, придя в себя, смущенно встал и вернул сплющенный кубок Константину.

— Ты уж извиняй, Константин Володимерович, что напроказил тут малость. Поверь, не со зла. Пойду я, пожалуй, а то еще чего-нибудь сворочу. Поговорить надобно кое с кем.

Уже на выходе из шатра он обернулся:

— Я вот еще что хотел спросить у тебя, — и замолчал, внимательно вглядываясь в лицо рязанского князя, после чего поинтересовался, указывая пальцем на лоб Константина: — Это у тебя откуда взялось?

— А что там? — удивился князь.

— Да то ли шрамик небольшой, то ли… — и снова не договорил, глядя испытующе.

— Негоже князьям шрамы да рубцы считать, — пренебрежительно отмахнулся Константин. — Но ты спросить чего-то хотел. Или забыл?

— Точно, совсем забыл, — улыбнулся Мстислав, и лицо его как-то сразу посветлело. Уже садясь на коня, он добавил, глядя куда-то в сторону: — Послов ты нынче же зашли, прямо к вечеру. Думаю, миром все уладим. А коль не захотят, так я их сюда собрал, я и разгоню.

— А если не послушаются? — осторожно спросил Константин.

— Меня?! — ахнул Мстислав. — Да они… Да я тогда… Хотя… — Он как-то растерянно улыбнулся. — А ведь и впрямь могут не внять словам. Точно ты сказал. Царя надобно сажать. Ну а пока его нету, — он озорно подмигнул, — лупи всех, кто останется, в хвост и в гриву. Я им не заступа. Только вот что, — помедлив, произнес он. — Меня ведь и зятек мой дорогой может не услышать. Он же как бык бешеный становится, едва о тебе заслышит, так его обида гложет. Ты тогда с ним, Константин Володимерович, как себе хошь поступай, а Константиновичей не забижай. Дети еще совсем. Грех на тебе будет смертный.

— Все исполню, как ты сказал, Мстислав Мстиславович, — клятвенно заверил и даже перекрестился для вящего подтверждения Константин, а глядя вслед отъезжающему всаднику, добавил вполголоса: — Меня бы не отлупили… в хвост и гриву. Людей-то и трех тысяч не наберется, если булгар не считать.

Но тут же встрепенулся, ибо время поджимало, и скомандовал своим людям:

— Собираемся и уходим.

Он еще раз посмотрел в ту сторону, куда уехал Мстислав, и озабоченно произнес:

— Ох, что-то мне не по себе за тебя, князь Удатный. Если буянить начнешь, то как бы тебя самого не обидели.