Последнее из радостных событий, произошедших уже осенью того же 6727 года, по значимости не очень существенное, но по своему эффекту весьма и весьма, пришлось на первую неделю жовтеня. Такого жители Рязани еще не видели. Впрочем, в иных городах на Руси этого зрелища тоже раньше никогда не наблюдали. Не принято оно было.

Нет, и раньше князья-победители тоже практиковали торжественные въезды в свою столицу. И бежала вдогонку за горделиво гарцующими на своих конях дружинниками малышня-ребятня. Боязливо распахивались створки ставень в богатых теремах, чтобы боярышни краешком глаза могли увидеть молодых красавцев, украшенных свежими, еле зарубцевавшимися шрамами. Дебелые же боярыни из другого окна глядели смело, положив необъятную пышную грудь прямо на подоконник и любуясь своим седым вислоусым мужем, чей конь важно шествовал след в след за княжеским скакуном. А может, и не только мужем, но еще и сыном, да мало ли кем. Не об этом же речь, верно?

И ахали восторженно горожанки попроще, которым менее высокое положение запросто позволяло вести себя повольнее. Иные же и вовсе кидались в крепкие объятия своего единственного, будь то суженый, только нареченный или просто желанный.

И смех радостный тут слышался, и плач бабий, когда видела она у своего родного руку на перевязи. Зачастую и вой скорбный раздавался, когда на вопрос — мой-то где? — знакомцы прежние только крякали досадливо, хмурились, стыдливо отводя глаза в сторону, а вместо ответа мрачно стаскивали шапку с головы. Все мешалось.

Словом, эти торжественные въезды в город и раньше были, но проходили они все больше как-то спонтанно. Специально же организацией подобных мероприятий отродясь никто не занимался.

Ныне же все подталкивало к тому, чтоб не просто, не абы как, а иначе, построже, что ли. Поэтому, пока все пешие полки неспешно плыли вниз по течению Оки, больше любуясь рекой да радуясь возвращению и погодке разгулявшейся, княжеская ладья — одна изо всех — стрелой в Ожск летела, чтоб успел Константин все окончательно обсудить, а также прилюдно вручить первые медали и ордена. Пусть видят, как князь своих людей жалует, невзирая на то, кто они по роду-племени, а также по званию сословному.

Вечер Константин с Вячеславом, Минькой и Сергеем Ивановым потратили на то, чтобы обсудить — кому, какие и за что ордена с медалями вручать. Торопиться было необходимо, потому как к утру должны были причалить ладьи с людьми из первых трех полков, чтобы славу награждаемым громогласно кричать, а ведь к каждой из наград требовалось еще и грамотку выписать соответствующую, а на ней большую княжескую печать оттиснуть. Ну, сами-то грамотки, положим, и заранее можно было заготовить, а вот с именами да отчествами похуже — пока решение не принято, только шапку сверху и можно накатать. Хорошо еще, что обсуждали только за тех, кто из Ожска самого, а таковых не столь уж и много набиралось. По остальным же проще. По ком Константин сам решение принял, а кого-то Вячеслав назвал — прежде всего это дюжины тысяцких касалось из наиболее отличившихся полков, а также воеводы и свежеиспеченного тысяцкого ряжского полка Юрия Михайловича Золото.

Наконец были утверждены и прочие кандидатуры. Непривычно было здоровякам кузнецам и прочему мастеровому люду прилюдно выходить на середину поля, по одному краю которого стояли горожане, а на трех других сторонах выстроились муромский, владимирский и суздальский полки. Каждый из них впервые в новой роли опробовал себя еще под Ростиславлем, где после победы пришлось драть глотки в троекратном «Слава!». Только там их было шесть — сами ростиславцы в строю стояли, коломенцы по правую руку, а вои из Переяславля-Рязанского — по левую. В Коломне их так и осталось шесть — вместо ростиславского полка там встал звенигородский с тысяцким Зуйко, а вот под Переяславлем-Рязанским было уже четыре.

Ныне же только три, поскольку ратные люди ожского и ольговского полков, прибывших из-под Ряжска и Пронска, не в счет. И не обучены, и мало их, да и ходят-то еле-еле. Зато в оставшихся трех полках каждый ратник за двоих глотку драл: великая сила — привычка. Как рявкнут, так вороны, только присевшие на деревья вокруг поля, снова в полет поднимаются, возмущаясь на ходу, что люди сегодня будто с ума посходили, покоя совсем не дают.

Мудрилу же, то бишь Юрия Степина, и вовсе в пот кинуло, когда князь ему прилюдно медаль «За отвагу» на грудь повесил, грамотку вручил и поцеловал троекратно. Чуть погодя, на пиру у князя, в этот же вечер устроенном, кузнец откровенно сознался, что ему проще было бы цельный день из литейной мастерской не выходить, в жаре, копоти да саже пребывая, чем то недолгое время на поле возле князя простоять.

— Вон, погляди, княже, руки аж доселе трясутся, — показывал он стыдливо.

Константин сочувственно кивал, но хорошо видел и другое, как шел тот обратно, домой после награждения возвращаясь. Грудь колесом выпячена, а голова так высоко кверху задрана, что того и гляди споткнется кузнец обо что-нибудь. Не от заносчивости — от гордости он так шел. Когда еще такой почет будет, как ныне, чтоб ему, простому ковалю, не токмо вои оружные — сам князь прилюдно «слава» кричал.

Почитай, каждый из соседей Мудрилу останавливал и не отпускал, пока тот грамотку ему не зачитывал да не давал медаль пощупать. Иные ее на зуб пытались пробовать, но тут уж кузнец начеку был.

— Каждый будет грызть, так она и до завтра не дотянет, а мне ее еще внукам оставить надобно!

— Так, можа, она и не серебряная, — хмыкал обиженно иной.

— Дурья твоя башка, — снисходительно отвечал Мудрила. — Серебрецо-то что — оно у каждого имеется. У тебя самого, поди, одна-две гривенки припасены. Тут ведь честь главное. Она, пожалуй, дороже всего прочего стоит. Но опять-таки мыслю, что коли даже у тебя гривны имеются, то неужто у нашего князя их в казне в тыщу раз больше не скоплено? Стал бы он мне дарить невесть что, самого себя в позор вгоняя. Эх ты, тютя.

Но пока одному втолкуешь, другой с расспросами лезет. Приходится и ему отвечать. А иначе никак. Живо слух по Ожску поползет, что зазнался Мудрила сын Степин — а ему с людьми жить да жить еще. Еле-еле он к вечеру до дому добрался да отмыться успел, чтоб на княжий пир не опоздать.

Про себя, кстати, Минька и не заикнулся ни разу, когда награды обсуждали. Он даже в мыслях не держал, что друг Костя ему и Сергею Иванову не медали, а ордена приготовил.

— По блату, что ли? — спросил ворчливо, с трудом от счастливой мальчишеской улыбки воздерживаясь.

Лезла она упрямо, выползала, подлая, на лицо веснушчатое, заставляя губы кусать, чтоб не расползались они, предательницы, радость несолидную выдавая. Уж больно красив был этот орден окаянный. Странное дело, когда штамповали, он таким красивым Миньке еще не казался, зато теперь… Вязью славянской витиевато выписано: «Доблесть и мужество», а на обороте — впрочем, такое у всех наград без исключения — сам князь изображен в полном боевом облачении, а в полукруге нижнем выпукло написано: «Великий Рязанский князь Константин жалует».

— Ну, Миня, — только и сказал в ответ на его реплику князь, да и то вполголоса, чтоб никто не услышал. — Ну когда ты только поумнеешь? Ты же мне город спас. Неужели неясно, что был бы любой другой на твоем месте — и он бы такой же награды удостоился?

— Сережка, то есть Сергей Вячеславович, побольше моего там трудился, — заметил критически изобретатель. — Со стен вообще сутками не сходил. Лучше бы ты ему вручил.

— И впрямь я чего-то не подумал, — притворно вздохнул Константин. — Орден-то дефицитный. Теперь надо год ждать, пока еще один изготовят.

— Как год? — не понял поначалу Минька, но потом заулыбался — дошло до парня.

А Сергей же приятно удивил тем, что строго ответил князю, едва тот его расцеловал, «Доблесть и мужество» вручая:

— Служу Руси святой!

— Вот это орел! — восхитился Вячеслав. — Никто ж не учил, а он почти по уставу шпарит, хотя и ненаписанному еще. Тысяцкий, как есть тысяцкий.

— Э, нет, воевода, — поправил его нерастерявшийся Сергей. — Я человек вольный. Просто Руси на любом месте послужить хорошо можно.

Словом, замечательно все прошло. Может, оно и получше можно было бы организовать, но и так недовольных не было.

Прощаясь же и торопясь в Рязань, чтоб непогода в пути не застала, Константин уже на пристани заметил Миньке с Сергеем:

— Пора на полный ход монетные цеха включать. Там для вас завтра ладьи подойдут с весовым серебром. Принимайте строго по описи и приступайте. Теперь вам надолго хватит — сто двадцать пять пудов плывут. В первую очередь крупную монету чеканьте — мне их своим воякам раздать надо, ну и семьям, где люди погибли, — тоже. Так что побыстрее, если можно.

— Сделаем, княже. До первопутка успеем, — солидно кивнул Сергей, и орден на его груди тоже блеснул, будто за хозяина поручался.

В Рязани же и до всех прочих очередь дошла. Поначалу медали раздавали. Не забыли и спецназовцев. Жданко и Званко — двоим, особо отличившимся при взятии столицы Переяславского княжества, — тоже «За отвагу» достались. Доказали на деле парни, что не только на шалости да проказы способны, от которых купцы стоном стонали.

Ох и радовался за товарищей Николка Панин. Чуть ли не больше их самих ликовал. Только в душе совсем немного, самую чуточку, на судьбу посетовал — был бы он там, может, тоже сейчас посреди поля стоял, счастливый и довольный. А потом отмахнулся беззаботно — а может, и не стоял бы. Нешто тут угадаешь.

И снова вместе со всеми троекратное «Слава!» кричал, когда медали норвежцам раздавали, не уставая каждым из них восхищаться — и Туре Сильным, сыном Борда Упрямого, и Старкадом по прозвищу Семь Узелков, и Торлейфом Теплым Чулком, и Эйвандом Шестипалым и пятым из их компании Свеном Отважным. Это те, кто лучше всего в дружине бились. Да и всем прочим, кто князю уйти подсобил и от верной смерти его спасал, медали достались. Но не только им одним.

Ныне князь щедр был на награды. Рясское поле тоже забывать не след. Тем, кто там лег навечно, дьячки в церквях «Вечную память» пропоют голосами гнусавыми, а кто выжил, вечную славу себе снискал. Среди таковых первыми по праву ростовчане были — Добрыня Златой Пояс, Александр Попович, Нефедий Дикун и еще человек пять из бывшей богатырской дружины. Им князь «Мечи славы» вручил. Но не только им одним — еще человек двадцать, включая недавних черниговцев — Басыню с Грушей, — тоже медалей удостоились.

А вон и молодой совсем вышел. Спехом кличут. Смущается парень, сразу видно. Непривычно ему почести принимать. Это там, на поле брани, он ничего не боялся. Но ему «Меч славы» не вручишь. Он в азарте боевом свой вовсе откинул и бревнышком, с земли подхваченным, половцев крушить принялся. Ему награду с иным названием вручили — «За отвагу».

В том месте, где стояли эти трое, тонкая нитка воев хоть и прогнулась изрядно под напором степняков, но устояла. Вот и вручал князь сейчас награды тем, благодаря кому не был прорван русский строй.

Приближенные князя тоже почестей удостоились. За что — Константин Володимерович как-то туманно сказал, но, зная его, хоть и немного, Николка уверен был — тоже по праву. Просто так он бы раздавать не стал. Видать, изрядный вклад и дружинник Любим, и княжеский тиун Зворыка, и купец Тимофей Малой внесли в победу общую.

Потом дело до орденов дошло. Первый, кому «Честь и верность» вручили, на сей раз не из русичей — из булгар был. Сын хана Абдулла-бек, союзнический долг выполняя, пришел в трудный час со своими воями на выручку рязанскому князю, так что и тут никаких споров быть не может.

На этот раз с Абдуллой всего с десяток человек было, да и сам ханский сын держался скромно, хотя и с достоинством. Одет, правда, был не по-нашенски, да ведь это только встречают по одежке, а чуть погодя совсем иное ценить начинают. Вот за это «иное» и удостоили сегодня булгарина русской награды. Правда, не все из горожан правильно поняли — перешептываться начали, хотя он ведь, по сути, именно их и защищал в первую очередь, напрочь перекрыв неприятелю проход по Оке. Зато полки не подвели — «Славу!» провозгласили дружно, хотя тоже не так, как могли бы.

Но это чуть погодя выяснилось, как они на самом деле могли, когда для вручения награды бирюч громко выкрикнул имя великого рязанского воеводы Вячеслава Михайловича. Тут уж вои троекратное «Слава!» не крикнули — взревели просто.

— И первым орденоносцем ты стал, старина, а теперь и первым кавалером орденов двух степеней, — заметил Константин, напоминая про осеннюю награду за Коломну. — Гордись, «русский богатырь».

— Такими темпами начнешь их мне на шею вешать — скоро все кончатся. Придется завязать с победами ратными, — вздохнул сокрушенно Вячеслав.

— Я тебе завяжу. Ишь какой, — пригрозил Константин, обнимая друга. — Я лучше новые придумаю, специально для тебя.

— Ну, тогда ладно. Повоюем еще, — миролюбиво согласился воевода.

Едва шум на поле немного утих, как бирюч другого воеводу выкрикнул, на сей раз ряжского. Тут помимо полков особенно горячо рязанцы ликовали — они-то уж все знали, благодаря кому ворог к столице княжества так и не пошел. Вот он стоит, герой, воевода Юрий Михайлович Золото, а вон и второго вызвали — тысяцкого пронского полка Истреня.

Тому тоже несладко пришлось. Мало того что половцы стены штурмуют, так еще и с водой туго. Ратным людям на день строго по ведру на десятерых отпускалось — не больше. Не то что умыться — напиться и то с трудом хватало. А они держались и выстояли. Вот это да! И впрямь богатыри русские, да и только!

Затем тысяцкие пошли, чьи полки били под Ростиславлем сводные дружины прочих князей и храбро стояли на Рясском поле против степняков, не давая им прорваться. И снова первым из них стал ростовчанин Лисуня. Козлика, который всего с двумя сотнями устраивал под Ростиславлем лихие набеги на врагов, удостоили ордена «Быстрота и натиск». Такой же достался и викингу по прозвищу Заноза. Доказал тот, что не только языком лясы точить умеет, но еще и свою конную сотню лихо в атаки водит.

А потом… Потом Николка и сам не понял, что получилось, но кто-то его имя выкрикнул, да еще и указал, что, мол, вой сей из особой сотни. Николка даже головой покрутил — кто же его позвал так не вовремя, не давая славное зрелище до конца досмотреть. Не нашел никого и успокоился — видать, послышалось, а если и нет — беда невелика. Надо если, так еще раз позовет. И точно, совсем немного времени прошло, как позвали его во второй раз. В тишине, наступившей на площади, имя его особенно отчетливо прозвучало. Неужто опять послышалось? Но тут уже и товарищи сзади шикать на него начали да вперед выталкивать — иди, мол! Чего стоишь, как пенек?!

А Николка все равно не поймет — куда идти-то ему? Нешто в середку саму, так там лишь князю гоже быть и награждаемому очередному. Лишь потом до него постепенно доходить стало, что это его самого сейчас требуют. Ну, точно. Вон и князь, в его сторону повернувшись, машет приветливо. Мол, поспешай, парень.

Николка бы поспешил, да ноги клятые, как колоды дубовые, совсем слушаться не хотят. Но поднапрягся чуток и заставил их потихоньку переступать. Так что не пошел он к князю — поплелся скорее. Только зачем — непонятно.

А тот уже за цепь златую ухватился. Вот беда так беда. Сейчас глянет в сторону Николки и спросит недоуменно: «А ты чего вышел сюда? Кто тебя звал?» Ох, и позорище будет! И товарищи его хороши — нашли время шутки шутить. Разве так можно со своим-то?

«Ой, а князь уже приближается. Убежать бы, да сызнова ноги одеревенели. Ну, все, попал ты парень, яко кур в ощип… «Доблесть и мужество» на меня почто надеваешь, княже?! Чего творишь-то, не подумав?! Глаза свои раскрой! Я ж Николка, который, как дурак, половину лета на мягких шкурах телеса наедал в Ростиславле. В этом, что ли, мужество мое?! Одно лишь припомнить можно — как бродили втроем по лесу. Так за такое и этой, как ее, медали не положено давать. Оно и само по себе почет великий. А как беда пришла, так я в первый же миг стрелу себе в грудь схлопотал. Какая же тут заслуга?! В чем она?! Ага! Говорит чего-то князь-батюшка. Ну-ка, ну-ка».

— Этот вой ныне такую честь заслужил, потому что, ежели б не он, не стоять сейчас Ростиславлю. Да и прочие города на земле рязанской пали бы, прежде чем мы с силой собрались. И его немалая заслуга в том, что ратей у ворогов уже на Угре более чем наполовину поубавилось. Лучшие самые с мечом к нам так и не пришли.

Ну вроде бы и русским языком князь говорит, а Николке все одно — темный лес.

«Это как же я так лихо рати вражеские поубавил аж вполовину, что сам только ныне о том узнаю, княже, — хотел спросить Николка, да язык перестал слушаться. — А ну постой-ка, погоди. Да уж не про Мстислава ли Удатного речь зашла? Тогда, конечно. Тогда… все равно не ясно. Я-то тут при чем?! Кто с ним речи вел, кто увещевал его мудрыми словами — я, что ли? Ты же сам все это и проделал с ратями, князь-батюшка! Ты их уполовинил-то! Почто ж ныне грех с себя снимаешь, да на чужие плечи кладешь?! То есть не грех, а как бы даже напротив — заслугу, но все равно не прав ты, княже. Как есть не прав».

Сам-то Николка всего и делов, что до Удатного прогулялся да на встречу его позвал. Так и то ему бояться нечего было. В чем тут доблесть-то? Неужто забыл князь, как сам на своего воя заклятие могучее накладывал и аж упрел весь от трудов тяжких? Кто же его, Николку, после такого заговора тронул бы. И ведь про все успел вспомнить, на все слово наложить, да еще как складно. Почто ж он об этом молчит?! Или если сказать так, то выйдет, что он за сущую пустяковину красоту эту Николке на шею повесил?! И впрямь негоже тогда получится. А как ему, Торопыге, теперь быть?

«Нет, княже, ты себе как хошь, а все едино — не прав. Ой, какой же он блестючий-то! Надобно его снять да назад вернуть. Нынче же. Вот через час малый или через два-три… я его и сниму, — твердо решил парень. — Ну, или к завтрему — это уж край. Сверкает-то как! Будто золото горит! Ах, ну да, он же и есть из золота. И что-то там на нем такое интересное выбито. Слова даже какие-то есть. С грамотой вот не ахти у меня. Разумею малость, но не шибко. Ах, ну да, сам князь его назвал «Доблесть и мужество». А на обороте что?»

Нет уж, не серчай, княже, но денька три Николка у себя его еще подержит, пока надпись не одолеет. Оно понятно, что не по заслугам, но прочитать-то хочется. Опять же грамотку врученную тоже хотелось бы самому осилить. На все про все седмицу клади — не меньше. А опосля возвернем непременно — нам чужого не надобно.

И еще в гости заехать бы. Есть тут одна остроносенькая. Сама-то худенькая — смотреть не на что, кожа да кости, а вот глянется отчего-то. И имя славное — Радомира. Радуется она, стало быть, миру. А скорее мир ей — уж больно красивая. Словом, правильное у нее имечко. Поп-то ее Ириной нарек, но крестильное имя сердцу ни о чем не говорит, а вот Радомира — самое то. Перед ней бы гоголем пройтись, чтоб ахнула изумленно и порадовалась немножечко за него, Николку.

Опять же по селищу родному тоже прогуляться не помешает, да брату Алешке с матерью дать порадоваться за своего старшого. А то она все расстраивалась да переживала, когда Николка из ополчения вместе со всеми не вернулся, а заместо того в особую сотню при самом воеводе угодил. Хотя что уж тут. Оно и понятно. Матери, они завсегда такие.

А вот про заговор, который на него князь наложил, он ей ни за что не скажет, а не то мигом к попу потащит, дабы тот бесовские слова снял. А по его, Николкиному размышлению, какая там разница — кто именно его на небесах от смерти в бою защитит. Раз они там, наверху, сидят — значит, все боги, то есть светлые. Лишь прозываются по-разному.

Да и про рану ей тоже знать ни к чему. Сызнова плакать учнет. У нее и так после отцовой смерти глаза частенько на мокром месте. А того она не поймет, что шрамы, как воевода сказывал, украшают воина. Да Николка это и без него отлично знал. Сам чуть ли не с первого дня, едва только в сотне очутился, как о боевых рубцах мечтать принялся. Пусть малюсеньких, но на видном месте.

Сейчас-то все уже — заполучил, причем на груди, лучше места и не придумать. Конечно, сабельный или от меча намного краше бы смотрелся, но Николке и такой сойдет. Получается, что теперь у него все имеется — и шрам, и даже орден.

Нет, княже, раз твоя промашка — стало быть, только через две… ну, от силы, три седмицы возвернет его тебе Николка. Да чего мелочиться — месяц кладем на все про все, а там… там посмотрим.

А Константин уже заканчивает говорить. Теперь на пир всех приглашает, а награжденных просит за свой княжеский стол. Кстати оно для Николки. Уж очень ему захотелось еще один вопрос князю задать, прямо язык зачесался. Вот на пиру и… Или сейчас спросить, пока одни посреди площади? А-а, была не была.

— Княже, а ты-то как же? — выдавил из себя тихонечко, но Константин услышал, поближе подошел, взглянул непонимающе.

— А что я? — переспросил.

— Ну, с орденами этими, — заторопился Николка. — Кто Мстислава Удатного уйти уговорил — нешто не ты? Я-то лишь позовником послужил, да и то с твоим заклятьем бояться нечего было. А потом ты и Ростиславль боронил крепко, опять же и рвы выдумал тайные, и много еще чего измыслил. Да и в лесу потом… Думаешь, я не понял, что ты от всех прочих беду отводил? Я бы сразу сказал о том, еще тогда, но ты меня с собой взять согласился, потому лишь и промолчал. Да тебе, если подумать, не один, а враз два их на шею повесить надобно.

— Я — князь, Николка. Это обязанность моя — землю от всех ворогов беречь, да еще судить по совести татей и прочих умышляющих, — медленно, чуть улыбаясь, произнес Константин. — Так что я лишь свой долг исполнял, не больше. А ты смелость проявил, отвагу. Ведомо ли тебе, что у нас, оказывается, всего одна ночка и была для той встречи. Упусти мы ее — и все. А упустить запросто могли, если бы ты не расстарался. Так что твое у тебя на груди по заслугам. Иди, покрасуйся перед Радомирой. До пира времени еще много, так что успеешь.

Вот тут Николка чуть не ахнул. А про нее откуда князь знает? Это ж тайна сокровенная, в которой он даже самому себе сознаться стесняется. Хотя если Константин Володимерович с силами неведомыми знается, то тут тоже дивиться нечему.

— Да видел я разок, как у тебя глаза горели, когда ты на нее смотрел, — печально усмехнулся Константин, ответив на молчаливый вопрос, светившийся в простодушных глазах парня. — Так что иди — беги быстрее к ее крыльцу и… будь счастлив. За двоих будь, — добавил он почти шепотом. — За себя и за меня.

— В сердешных делах каждый токмо за себя счастлив может быть, — возразил робко Николка, не поняв грустной княжеской иронии.

— Ну что ж, тогда за себя одного попробуй, — не стал спорить Константин.

Вопрос же, который по своей наивности паренек задал, Константину только за этот вечер еще два раза выслушать довелось. Один раз — когда его, смущаясь, Юрко Золото задал. Ну, с ним полегче. От Вячеслава же так легко не отделаешься. Друг Славка иногда самым настоящим репейником становился.

— Ну хорошо, — вздохнул Константин. — Вот тебе, воевода ты мой верховный, кто орден вручал?

— Ты, разумеется, — даже удивился столь наивному вопросу Вячеслав.

— А изображен на нем кто?

— Тоже ты.

— А теперь ответь — мне его кто вручать будет, а? Ты представь, представь себе эту картинку. И тебе не кажется, что в этом случае по сравнению с моей дурью четыре геройские звезды Брежнева просто побледнеют?

Вячеслав представил. Но спустя минут пять — сразу, как только руки от живота убрал и икать от смеха перестал, — рацпредложение внес:

— А давай мы специальную медаль, нет, лучше орден, состряпаем, но на обороте карту Руси вместо тебя выбьем и напишем что-то типа «Князю Константину — от благодарной Руси». Нет, а чего — здорово же будет?

И так Вячеслава эта новая идея захватила, что Константин понял — так просто ему от друга не отделаться и не отшутиться. Не хотелось, а пришлось тайную причину назвать.

— Вот ты за эту войну сколько душ погубил? — спросил для начала.

— Ну, началось, — иронично присвистнул главный воевода. — Ты, часом, в прокуратуре не подрабатываешь, княже?

— Не понял, — искренно удивился Константин.

— Чего ж тут неясного. Комитет солдатских матерей тебе разве на меня заявку не делал? Или ты и сам не знаешь, что войны без жертв не бывает. Да, мог я мир с половцами заключить. Тогда бы, разумеется, последние сотни погибших в живых бы сейчас были. Зато что потом? А потом…

— Дурак ты, Славка, и уши у тебя холодные, — перебил его Константин. — Я тебя ни в чем не виню. Наоборот, я в восторге, как ты время тянул, силы на Рясском поле стягивая. Классика. Суворов лучше тебя не развернулся бы. А хребет половцам ломать было нужно — с этим вообще глупо спорить. Вот и получается, что все погибшие ушли из жизни не по твоей вине. Ты все, что только мог, со своей затяжкой времени для них сделал. Зато у меня картина иная. Если бы я не зарвался, то минимум сотню с лишним шикарных ребят уберег бы.

— Вначале ты тысячу уберег, — возразил Вячеслав. — Нет, даже не так. Одним тем, что ты Мстислава Удатного уговорил — не одну, а все десять тысяч сохранил. Добавь к этому аферу со своей казной. Это тоже тысячи, а то и десятки тысяч мужиков да баб. Половцы запросто до Рязани бы дошли, если бы не ты. Теперь от итого числа минусуем полторы сотни и получаем… Семь на восемь множим, а потом на три с четвертью… Словом, до фига получаем, причем со знаком плюс. И вообще — ты на пиру или кто? Улыбайся, княже, на тебя ж народ глядит. Кстати, ты новую балладу Стожара о своих деяниях не слыхал? — заговорщически шепнул он другу.

— Да нет, — удивился Константин. — А что, уже есть?

— Он меня спрашивает, — тут же надел воевода маску старого одесского еврея. — Он задает вопрос, хотя тут надо только слушать. Конечно, я могу изложить ее краткое содержание, но разве ж у меня получится перевести глубинный смысл поэзии на будничный язык банальной прозы. Я буду только размазывать белую кашу по чистому столу, и ничего хорошего из этого таки не выйдет.

— А ты попробуй, — предложил Константин.

— Ну, только если совсем немного, — кокетливо заметил Вячеслав. — Так вот, дело было так. Сеча. Идет бой между твоей дружиной и Ярославовой. И вдруг… — дальнейшее он изложил на ухо другу.

Через несколько секунд оба весело смеялись.

— Но вообще-то это больше порнухой какой-то отдает, — вытерев выступившие слезы, заметил Константин.

— Зато в каком выгодном ракурсе ты, и в каком невыгодном свете, точнее позе, он, — возразил Вячеслав. — Ты погоди, погоди. Про вас с ним скоро вообще анекдоты рассказывать станут. Будете такая же сладкая парочка, как Брежнев с Никсоном или Горбачев с Рейганом.

— Или Чапаев с Петькой, — добавил князь.

— А что? Между прочим, замечательная идея, — не стал спорить воевода. — Но на данный момент у меня есть соображения получше. Надо подойти к Стожару и тихо попросить, чтобы он исполнил твой бледный пересказ текста о ведьме и ведьмаке в своей яркой и образной литературной манере. Пошли, пошли, — потащил за собой друга Вячеслав, приговаривая на ходу: — Я знаю, что если попросишь ты, то он железно не откажет…

Но веселились ныне не только в княжеском тереме. Ликовала вся Рязань. Да что там Рязань — от невиданного урожая, который будто кто и впрямь наворожил, по всем селищам народ пьяный от радости ходил. Опять же все дела закончились, горячие денечки в поле позади — чего не повеселиться? К тому же не просто так, а на веселых свадебках, кои завсегда об эту пору устраивались.

О том же, что там потом грядет, мало кто задумывался. Пословицу, по которой день прошел и слава богу, не вчера выдумали — давным-давно.

Да и не у народа о грядущем голова болеть должна, а у князя — ежели он настоящий, конечно. Им-то что, под Константином грех жаловаться — самый всамделишный попался, как есть доподлинный. Вон как лихо всех одолел, включая половцев. Теперь надолго забудут поганые, как по рязанским землям бродить. А это значит что? Да то, что можно жить спокойно.

Коли уж и степняки укорот получили, то теперь и вовсе бояться некого. Изо всех ханов только один и остался в силе — Данило Кобякович. Да и тот в шуринах у рязанского князя, который в это лето так ему угодил, что лучше некуда. Не зря половецкие пастухи прямо перед осенней грязюкой сразу два табуна к Рязани пригнали, и в каждом не меньше тысячи голов. Отдарился, стало быть, Данило Кобякович.

А за что, о том старший над пастухами сказал, передав рязанскому князю изустно слова хана:

— Ныне весь Дон твой, княже. Володей. А мне и остальных пастбищ в степи хватит. Просторно сейчас в ней. На славу ты потрудился этим летом. Теперь живи да радуйся на долгие лета.

Слова эти мигом по всему княжеству разлетелись, присказкой стали. То и дело их повторяли:

— Живи да радуйся.

Это в перерывах между песнями звонкими да плясками бесшабашными на свадебках веселых.

К тому же и епископ новый, владыка Мефодий, который по осени на Рязань прибыл, об этом говорит. «Бог есть любовь» — доподлинные его слова.

А уж кому-кому, а ему виднее. Чай, он к вседержителю поближе иных прочих стоит — зря не скажет. Это у него чин новый да имечко поменялось из-за сана монашеского, а сам он хорошо всем известен. Давно уже о нем добрая слава по всему княжеству идет. Такого не грех и послушать сходить, и куну лишнюю в церковную кружку опустить, и поступить, как он советует.

А раз бог есть любовь, то что это значит? От земной-то любви до венца — шажок малый. Иначе-то нельзя, потому как это уже блуд, срамота и грех смертный будет. Венец же, в свою очередь, свадебку означает. Вот мы и сызнова к тому же самому пришли. Получается, что не просто так народ веселится, а по божьему благословению.

Лоб же морщить о том, что какая-нибудь напасть может в следующее лето приключиться, непривычно, да и ни к чему.

И вообще, чего зря креститься, если гром не грянул?

* * *

Константин же вовсе стыд утеряша, с той диавольской печати своей учал отиск делать и оным отиском учиниша своих людишек клеймити, аки скотину, души их диаволу в нети вручахом. Те же, яко овцы неразумны, сии отиски, видом яко кругляки, носища на шее явно и хваляся оными пред прочими.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

* * *

Наидостойные же самы из воев особы гривны в дар получиша яко награды, а к им грамотку особь, в коей реклось, за что оное дадено. И не зриша он, кто из людишек боярин набольший, а кто смерд голимый, ибо тако рек: «Не звание красит человека, но дела его».

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

* * *

Трудно сказать, где именно произошло первое вручение наград, но, скорее всего, под Рязанью. Надо сказать, что в этом деле Константин превзошел самого себя и поставил все так, что система дальнейших награждений осталась практически неизменной вплоть до наших дней — уникальный случай. Демократичность же вручения наград вызывает просто восхищение. Были напрочь отринуты все сословные предрассудки.

О. А. Албул. Наиболее полная история российской государственности.

Так, были удостоены, причем не медалей, а орденов, некто Торопыга или в крещении Николай, по прозвищу Панин или Панич (в разных летописях оно указывается по-разному), изобретатель Михалко Юрьевич и его помощник Сергей Вячеславович Иванов.

СПб., 1830. Т. 2, с. 180.

Сами грамоты до нас не дошли, но и без того ясно, что вручены они были тому же Панину за беспримерную храбрость в бою, где он, надо полагать, одолел даже не одного, а сразу нескольких князей. Остальные двое, по всей видимости, удостоились наград за выполнение каких-либо очень важных княжеских заказов, связанных с вооружением.

Разумеется, не остались обойденными и многие тысяцкие. Хотя ордена получили не все из них, а только самые-самые, чьи имена, вроде того же Юрко Золото или Искрена, прочно вошли в российскую историю.

Говорят, что это были великие времена. Позвольте мне с этим не согласиться. Таковыми они стали, а точнее, таковыми их сделали люди, которые тогда жили, возвысив их до собственного величия.

На этом я и заканчиваю первую часть своего второго тома, ибо Рязанское княжество почило в бозе, а речь теперь пойдет о Рязанской Руси.