Правда, это выяснилось гораздо позже, а поначалу все шло как должно. Спустя два месяца после вынесения приговора митрополита известили, что приговор собора исполнен и старца не просто отвезли в Соловецкий монастырь, но и передали с рук на руки монахам, высланным для их встречи местным игуменом.

…Южный берег Белого моря, откуда надлежало добираться до Соловецких островов, не производил на одиноких странников отрадного впечатления ни летом, ни зимой. Правда, в теплое время года низкие морские берега еще как-то были приукрашены корявыми деревцами. Пускай и малорослые, но все ж хоть что-то. Зато когда в свои права вступала истинная суровая хозяйка этих мест, тогда мрачное безлюдье и вовсе не могло навеять ничего, кроме глубокой тоски. К тому же вода в Студеном море, как его называли, до конца не замерзала даже зимой, и тяжелые свинцовые воды лишь добавляли печали.

Лишь изредка, да и то не полностью лед окружал Соловецкие острова верст на пять в округе, но постоянные приливы и отливы вкупе с сильными ветрами то и дело ломали этот лед, унося его далеко-далеко от берегов или, забавляясь, наоборот, пригоняли откуда-то с севера громадные льдины с торосами, спаивая их морозом. Они-то окончательно отрезали острова от всяческого сообщения с берегом.

К тому же светлое время здесь зачастую не превышало пары часов, да и то, можно сказать, что предрассветные сумерки, поманив человека надеждой, что сейчас наступит день, почти сразу, словно передумав, возвращались обратно, только сменив название на вечерние.

Однако, когда трое дюжих плечистых монахов приехали сюда, сопровождая четвертого, далеко не такого дородного, то, как ни удивительно, их уже ждали встречающие, прибывшие с обители на ладье.

— Игумен Филипп, едва получил весточку от митрополита, сразу повелел выезжать, — пояснил один из монахов, назвавший себя отцом Зосимой.

Вид его внушал невольное уважение приехавших — высокий богатырь с саженными плечами, а огромный тулуп, накинутый поверх рясы, — еще более глубокую зависть. Здоровенная лохматая шапка лисьего меха была надвинута низко, по самые глаза, а вся остальная часть лица пряталась за подмятым воротом. Только непослушная борода слегка высовывалась наружу.

— Одеты вы уж больно не для наших мест, — заметил отец Зосима, критически оглядывая куцые полушубки, в которые зябко кутались сопровождавшие отца Артемия. Сам старец и вовсе был одет в драное поношенное вретище, вызывая невольную жалость. Встречающий вразвалку прошел до ладьи, извлек оттуда еще один теплый тулуп и, вернувшись обратно, небрежно кинул его старцу:

— Надень, отче, а то не довезу я тебя до места. Нам здесь не менее двух седмиц еще ждать, пока не ветер сызнова льды в море не отбросит.

— Сколько?! — ахнул один из сопровождающих.

— Двух седмиц, — спокойно повторил отец Зосима и искренне удивился: — Да вам-то что за беда? Мне ж с ним куковать-то на берегу, а вам вон, — он указал в сторону робко выглядывавшего из-за туч солнышка, еле-еле, с огромной натугой поднявшегося над горизонтом, — на полудень дорожка.

— А пораньше никак? — жалобно простонал мерзший в дороге сильнее прочих отец Онуфрий.

— Поране? — протянул Зосима и пристально посмотрел на море. — Не-е-е, никак. Подольше — это да. Такое оченно даже могет быть. Студеное море — оно вишь яко баба зловредная. Коль взбеленилось, так его ничем не утишить.

Поначалу монахи заупрямились, ссылаясь на строгий наказ митрополита, гласящий, что они должны доставить «сего искусителя и лжеца» прямиком на острова. Зосима в ответ лишь пожал плечами и кивнул на море:

— Зрите сами, что деется. Мне, конечно, пара лишних рук для гребли пригодилась бы, но в такое время возвертаться что в ладье, что вплавь — все едино. Старец ваш первым на дно кулем пойдет.

— Да и пес бы с ним, с еретиком поганым, — зло выругался отец Митрофан, который начальствовал в поездке.

— Так-то оно так, — невозмутимо пожал плечами Зосима. — Тока вместях с ним и мы туда же ухнем. Нет уж, надобно ждать. Так что, остаетесь? — и не дождавшись ответа, невозмутимо проворчал: — Что ж, воля ваша. Чем больше люду, тем ждать сподручнее — время не так долго тянется. Тока припасы — вы уж не серчайте — мне да вон бедолаге вашему и то в обрез. Так что кормитесь наособицу.

Монахи переглянулись. Красочная перспектива, нарисованная отцом Зосимой, их явно не прельщала. Холод, ветер, в кулях пяток сухарей, да три сушеных рыбины, овса для лошадей от силы ден на десять. Как ни крути — надо уезжать. Оба посмотрели на отца Митрофана. Тот продолжал колебаться. Однако холодная ночь вкупе с пронизывающим сырым ледяным ветром поубавила его решимости, а добили его слова Зосимы:

— Ежели бы ныне выехали, дак чрез те же две седмицы уже дома были бы.

— Едем, — решительно произнес отец Митрофан.

А спустя час после их отъезда отец Зосима, лукаво подмигнув старцу, вытащил откуда-то из бездонных рукавов рясы баклажку:

— Ну, вот теперь и выпить можно за встречу. Я, вишь, только одного и опасался, отец Артемий — чтоб ты меня не признал. Потому и кутался все время.

— Пост вроде, — произнес старец, внимательно вглядываясь в лицо Зосимы.

— Неужто и посейчас не признал? — удивился тот. — Али избушку позабыл? Ишь как память-то слаба стала. А зайцев-то моих трескал в скоромные дни.

— Стефан?! — просветлело лицо старца.

— Он самый, — пробасил богатырь.

— Вона как нам свидеться-то довелось, — вздохнул Артемий. — Ну и на том славно, что в тяжкий час испытанья господь хоть знакомца послал. Все легче ждать станет.

Стефан крякнул в бороду и заметил:

— Вот про господа ты, отче, напрасно. Конечно, наш государь — помазанник божий, но никак не Саваоф. Да и насчет ждать ты тоже погорячился. Уж больно холодно для сиденья на бережку.

— Иоанн Васильевич? Так он, что ж, весточку игумену Филиппу отправил, чтоб именно ты меня встретил? — удивился старец.

— Я в обитель покамест не спешу, — усмехнулся Стефан. — Да и не скоро попаду. А у нас с тобой путь совсем в иную сторону лежит.

— Как… в иную?!

— А вот так. В Литву поедем, яко государь повелел. Велел он напомнить, что некто муж славный умом и летами поучал его, будто друзей забывать, а паче того — предавать их — последнее дело. Да еще кланяться просил. — И Стефан на самом деле отвесил Артемию низкий поясный поклон.

Улыбался от радости старец недолго. Чуть погодя он вновь погрустнел и осторожно вымолвил:

— А как там с отцом Феодоритом? Его тоже, как меня, или…

— Ишь какой, — уважительно крякнул Стефан. — Не успел из оков высвободиться, как о своих дружках-приятелях вопрошает.

— Учитель он мой, — поправил его отец Артемий. — Потому душа и болит. Так что — не слыхал о нем?

— Сам бы не сведал, а вот государь как чуял, что ты о нем вопрошать учнешь, и, пред тем как меня сюда отправить, повелел передать, дабы ты не переживал, что устроят его в келье Кирилло-Белозерского монастыря. А еще царь сказывал, что жить он будет как у Христа за пазухой, к тому ж и это ненадолго. Год, от силы — два, а далее он для него что-нибудь эдакое измыслит, чему и митрополит препон ставить не посмеет. Сам ведаешь, за нашим государем, — произнес он торжественно и даже чуточку высокопарно, — никакая служба не пропадет.

— Дай-то бог, дай-то бог, — перекрестился отец Артемий.

Он совсем бы успокоился, если бы слышал разговор Иоанна с митрополитом, который произошел как раз в тот день, когда старца вывозили на санях из Москвы.

— С Артемием, владыка, я тебе потачку дал, а отца Феодорита ты себе как хошь, а чрез год из застенков высвободишь, — заявил царь, давая понять, что возражений он не потерпит. — Я людишек собрался к патриарху в Константинополь посылать за благословением на царство, а по-гречески на Руси так хорошо, как он, разве что Максим Грек ведает. Мне-то все едино, — добавил он насмешливо. — Выбирай из них любого, токмо я догадываюсь, что инок с Нового Афона о русской церкви понарассказывает. Он и тут-то не таился, а уж там и вовсе. Но можешь и его отправить — я дозволяю.

Макарий вздохнул, прикинул в уме, что Феодорит в конце-то концов не ненавистный Артемий, но уступил, не иначе как выговорив то, что сей старец должен провести в «покаянной келье» не меньше двух лет. Иначе мних не успеет осознать, проникнуться, а главное — понять на будущее с кем можно, а с кем нельзя водить дружбу.

Спустя полтора года отца Феодорита уже освободят — посылать в Константинополь, как на Руси по-прежнему именовали Стамбул, было и впрямь некого.

А отец Артемий уже осторожно забрасывал удочку относительно своего будущего местожительства.

— Признаться, коли выбор бы был, то я лучшей всего на Руси бы остался, в родной пустыни, — как бы мимоходом, вскользь заметил он.

— И это в моих силах, — не стал перечить мнимый монах. — Непогодь с ветряком угомонятся, и я тебя вмиг в Соловецкую обитель доставлю.

— Нет, ты ослышался. Я про пустынь свою сказывал, — уже более смело возразил старец.

— Экий ты привереда, отче, — крякнул богатырь. — Ты уж выбери, сделай милость. Тока помни, что на Руси тебе окромя сей обители места нету.

— Тогда… Литва, — после недолгого раздумья сделал свой выбор Артемий.

— Вот и славно, — одобрил Стефан. — Сейчас до пещерки добредем, а уж там совсем разговеемся. Лошадки свежие, седмицу отдыхали, пока я вас тут дожидался, так что повезут тебя резво…

…Спустя месяц прибыл из Соловецкой обители монах, которого прислал отец Филипп за обещанной царем утварью для богослужений в новом каменном храме. Визитом к Иоанну он остался доволен, поскольку государь одарил не только золотыми дискосом, потиром, звездицей и лжицей, но также и тремя ризами из парчи, расшитыми золотыми нитями и богато украшенными жемчугом.

Ответные его дары предназначались не только государю, но и митрополиту. Монастырь хоть и не подчинялся напрямую Макарию, а входил в Новгородскую епархию, но игумен понимал толк в вежестве, а потому дары предназначались обоим владыкам, причем царя удостоили подарком, про который всего несколько лет назад весьма неодобрительно отзывались на соборе, — шахматами, вырезанными из моржовых бивней. Митрополиту же завезли белорыбицу, закопченную особым образом, с использованием неких секретов, отчего вкус она имела такой, что ее впору использовать врагу рода человеческого, чтобы соблазнять праведников в дни Великого поста.

Попутно он изложил митрополиту новости, что случились в обители за последние два года. Разговор был как бы между прочим, но когда владыка поинтересовался про отца Артемия, то монах лишь недоуменно пожал плечами — мол, не привозили нам такого.

— Как не привозили?! — возмутился Макарий. — А старец-еретик? Вот он-то и есть отец Артемий.

— За эту зиму, да и весну тоже никаких еретиков нам не привозили, — твердо ответил монах.

Митрополит еще долго допрашивал гостя, после чего, обдумав все за ночь, наутро поехал к царю. Тот, узнав, в чем дело, лишь пожал плечами:

— Значит, он утек по дороге, а твои сторожи побоялись правду поведать, — и посетовал: — Надобно было его моим стрельцам отдать. Небось от них бы не сбежал.

Говорил Иоанн настолько спокойно и убедительно, что Макарий и впрямь уверился — именно так все и произошло на самом деле. Но еще через пару месяцев до митрополита дошел слух, что отец Артемий объявился в Великом княжестве Литовском. Был старец живой и здоровехонький, во всеуслышание заявляя, что спас его от злобных козней «иосифлян» не иначе как сам господь бог, когда он уже пропадал на берегу Студеного моря, всеми брошенный и покинутый. Вот тогда-то у Макария, сопоставившего «счастливое спасение» старца с удивительной уступчивостью царя, зародились первые подозрения. Но с одними голыми догадками подступаться к государю было глупо, и он смолчал.

Дьяк Висковатый тоже считал, что потерял немного, зато приобрел — о-го-го. Епитимия — неудобство временное. Три лета обождать — и нет ее. А богатейшие вотчины, коими царь наделил его спустя всего месяц после окончания собора, якобы за великие труды и знатное уложение с аглицкими послами — вот они. Тем более что на сей счет Висковатый не заблуждался. Не было с его стороны никаких знатных уложений, а уж тем паче великих трудов. Поговорил с Ченслером государь о том, о сем, вот и все. А вот иное, тайное, о чем говорил многозначительный лукавый взгляд Иоанна в момент, когда он объявлял о жалуемых дьяку землях, то действительно было. И сразу стало понятно Ивану Михайловичу — вот она, плата за собор, за пустые тягостные говори, когда он в течение нескольких месяцев выставлял себя на позорище, рассуждая о том, чего толком и не понимал.

Но была и еще иная плата, которая, пожалуй, подороже первой, — царская любовь да милость. Их и вовсе сравнить не с чем. Отныне Висковатый не просто встал в ближний круг — в малое число наипервейших и довереннейших вошел, коих по пальцам можно перечесть, да и то лишние персты останутся. А худородство — оно что? Ему воеводой не ходить, у него все сражения инако происходят. Бумага — поле, перья — копья, словеса — ратники, а грамотки — полки. И как это славно, что государь понимает — по важности его дело не ниже ратного. Иной раз пером да с умом можно столько же заполучить, сколь и в боях, да в сраженьях. А если опосля затраты на то, и на это сравнить — оно и вовсе несопоставимо. Вот и считай — что выгоднее.

Стефан тоже был счастлив. Наконец-то сбылась его мечта — утек он из Москвы. Эх, и велики рязанские просторы. Есть где разгуляться богатырской удали. Враг перед тобой, товарищи рядом, а боле ничего и не надо. Раззудись, плечо, размахнись, рука!

Правда, радоваться ему довелось недолго. В июне 1555 года он был в войске под началом воеводы Ивана Шереметева, которого государь послал пощипать стада Девлет-Гирея, пока тот со всеми своими воинами ушел воевать с союзниками Руси, черкесами. Но крымский хан, совершив от Изюмского кургана крутой поворот влево, неожиданно двинулся в сторону земель Иоанна Васильевича. Шереметев узнал про это, находясь еще возле Донца. И вот тут-то воевода допустил непростительную ошибку. Отправив гонцов к царю, он следом за ними отрядил для сопровождения добычи чуть ли не половину своего войска, направив их в сторону Мценска и Переяславля-Рязанского, а сам налегке устремился вслед за ханом к Туле.

Девлет-Гирей, узнав, что царь предупрежден и его полки уже выступили из Москвы навстречу крымчакам, запаниковал и бросился обратно, хотя и имел под рукой шестидесятитысячное войско. В 150 верстах от Тулы, на Судбищах, Шереметев со своими семью тысячами грудью встретил степных волков. Поначалу ему свезло. Удалось потеснить хама и заставить его отступить. Но Девлет-Гирею терять было нечего, и утром он повторил атаку. Бились до самого полудня. Если бы у крымского хана под рукой имелись только его кочевники, он неминуемо был бы разбит. Беда для русских ратников заключалась в том, что с Девлетом шли еще и янычары турецкого султана, которых с детства учили стоять в битвах насмерть. К тому же сам Шереметев оказался ранен.

Вот тогда-то, в миг, когда казалось, что для русских полков все кончено и спасение можно найти только в бегстве, нашлись двое, кто сумел остановить бегущих и засесть с оставшимися двумя тысячами, выбрав для обороны крутой буерак. Девлет трижды подступался к смельчакам Алексея Басманова и Стефана Сидорова и трижды отступал ни с чем. Не желая терять времени, он в конце концов на закате солнца повелел уходить в степи.

В Тулу, куда с двух сторон вступили русские рати — с севера царские, а с юга остатки полков Шереметева, Стефана Сидорова доставили уже на носилках с множественными ранениями. В последний свой час воевода пожелал принять схиму, исповедавшись перед смертью во всех грехах, в том числе и в том, как он похитил еретиков во главе с Феодосием Косым из Андроникова монастыря, а также и то, что именно он обманул монахов, сопровождавших отца Артемия в Соловецкую обитель, приняв на себя личину инока Зосимы, и вывез старца в Литву.

— Сказывают, коль примерил на себя одеяние мниха, то снимать его — грех тяжкий. Вот и покарал меня господь, — прошептал он еле слышно.

— А по чьему наущению ты все сие содеял? — допытывался исповедовавший его священник.

— Ишь ты, — криво усмехнулся Стефан. — Ты, поп, забыл, поди, что мы не в пыточной, и я тебе не для опросного листа сие глаголю, но для очищения души. Потому и сказываю токмо за себя, а за кого иного — у них тоже языки имеются. Коль захотят — они и сами тебе поведают.

— Надобно все сказать, — не уступал священник, но Стефан, даже не дождавшись отпущения, уже не дышал.

Макарий же, после того как ему сообщили о случившемся, не стал сетовать на то, что воевода не открыл тайны до конца. Ему и так все стало ясно. Хотел было попенять Иоанну, но, поразмыслив хорошенечко, понял, что суетиться не стоит. Какая разница — где именно обретается отец Артемий. Пожалуй, Литва — это еще лучше. Уж оттуда ему на митрополичий престол Руси точно хода нет, а значит — все вышло именно по его, Макария, желанию. Да и год уже прошел. Поздновато ворошить угли, когда костер совсем потух. Лучше приберечь это знание до худших времен.

Ну, например, до тех, когда осильневший Иоанн захочет повторить свою попытку с монастырскими землями. Тогда-то эти знания и пригодятся. А пока пусть себе резвится.