С намека начал он свою речь, прося отцов церкви о помощи в деле укрепления христианской веры, а также устроении всего православного христианства, предлагая помощь в поддержании веры и благочестия. Намеком же и закончил ее, заявив о необходимости прекращения споров и разногласий на соборе.

Присутствие же бояр — и это был блестящий ход Иоанна — объяснялось просто. Надлежало принять, освятив подобной мерой, исключительно мирской документ — новый Судебник. В нем практически ничего не касалось церкви, только изъятие тарханных грамот прозвучавшее мельком, да и то лишь тех, которые были выданы в малолетство царя. Но получалось разумно. Участвуя в утверждении мирского указа, священнослужители тем самым как бы дозволяли боярам и прочим советникам Иоанна принять участие в обсуждении духовных дел. А как же иначе? Коли одно всем миром решаем, так и другое тоже.

И во второй речи царя не было перехода к самому главному — следовал лишь намек за намеком, начиная с определения главной цели собора — всеобщего исправления в соответствии с божественным писанием. Вновь прозвучало там желание государя предложить вопросы во исправление церковному благочинию и царскому благозаконию, причем вслед за этим шел перечень лиц, к которым обращался Иоанн и включающий в себя не только весь священный собор, но и прочих князей, бояр, воинов.

Намеки следовали и дальше, отчего митрополит мрачнел с каждой минутой. Так, обращаясь к духовенству, князьям, боярам, ко всем христианам, царь предложил им раскаяться в своих грехах, процитировав взятые из Ветхого Завета примеры кары господней за согрешение без покаяния.

Далее излагалось пространное поучение о гибели царств, основной причиной чего, по мнению Иоанна, являлось разложение нравов, забвение норм священного писания.

«Отдайте мирское, верните мне земли», — не говорили — кричали строки его речи, включая ее концовку — обращение к духовенству, которое, по мнению Иоанна, прежде всего должно просвещать, учить благочестию, соблюдению заповедей господних. При этом он не забыл упомянуть про неверие в бога, а также про жадность и распущенность — главные пороки, которые он призвал искоренить.

Особенно Макарию не понравились слова о жадности. Впрочем, ему многое не понравилось. Например, отказ государя от ответственности за соборные решения, если они будут противоречить священным правилам.

«Ишь как вывернулся, — размышлял митрополит и еще раз произнес про себя пышущие жаром слова царя: — «Убо есмь аз непричастен. Вы о сем дадите ответ в день страшного суда». Получается, что если решим не по-твоему, — мысленно обратился он к Иоанну, — то ты тогда оставляешь право не соглашаться и продолжать воевать за свое? Так, что ли?»

Сами вопросы тоже были далеко не так невинны, как это могло показаться неискушенному человеку. Нет, поначалу они и впрямь выглядели безобидно и касались общей картины беспорядков, на которые следовало обратить внимание и которые необходимо было исправить.

Но даже там, где речь вроде бы шла всего-навсего о различных нарушениях в порядке богослужения — звонят в колокола не вовремя, поют не там, где нужно, и не тогда, когда нужно, да и вообще исполняют церковную службу не по уставу, далее следовали хитрые предложения. Например, не просто учинить обо всех этих непорядках указ по уставу и по священным правилам, но также учредить церковных старост для контроля над причтом.

А уж потом речь и вовсе пошла о злоупотреблениях церковных чиновников. Прямо об этом не говорилось, но, указывая духовенству на его обязанность уставляти и поучати своих подчиненных, Иоанн в открытую заметил, что пагубное их поведение ведет к упадку нравов прихожан.

Затем пошел и вполне конкретный перечень злоупотреблений церковных чиновников. Какие именно чиновники — не говорилось, но многие из приглашенных, включая и самих епископов, невольно заерзали на лавках, недовольно морщась от резких слов царя. И добро бы, если б Иоанн остановился лишь на лени, неграмотности и небрежении к своим обязанностям белого духовенства, хотя и этот гнусный и дурно пахнущий сор было нежелательно выносить из «избы церкви», особенно такое:

— Некие настоль ленивы, что не служат ни за здравие, ни за упокой недель до пяти-шести, а иные и по полугоду, или, исправно получая из нашей казны свою годовую ругу, а тако ж деньги молебные, панихидные, праздничные, пшеницу на просфоры, воск на свечи, отправляют литургию токмо однажды в год на свой храмовый праздник, а ни молебнов, ни панихид и никаких других церковных служб никогда не служат, — жалил царь и тут же шел дальше: — Другие ежели и не ленятся свершать богослужения, то все едино — не сполна и не по уставу, иное опускают, иное вовсе извращают, поют в церквах бесчинно вдвое и втрое, дозволяют вносить в святой алтарь вместе с ладаном, свечами, просфорами, кутью и канун за здравие и за упокой, а на Велик день пасху, сыр, яйца и ряби печены, и во иные дни калачи, пироги, блины, караваи и всякую овощь. Есть и такие попы, кои клали в великий четверг соль под престол и держали ее там до седьмого четверга по Пасхе, а потом давали ее на врачевание людям и скотам. Но от соли хушь вреда не будет, равно яко и от мыла, кое миряне приносят на освящение церкви, и его тож держат на престоле до шести недель. А вот когда принимают от мирян сорочки, в коих младени родятся, и те сорочки кладут на престол на шесть недель, то тут и вовсе беда. Беда и вонь! Нешто не ведомо, что престол — не лавка для повитухи, где она свое добро раскладывает?!

Гул стоял среди собравшихся, особенно в той ее части, где сидели миряне. Бояре и окольничие и сами были не слепые — не раз видели все то же самое, о чем говорил Иоанн, но как-то не вдавались в подробности. Опять же происходило оно на их глазах не каждый раз а так — от случая к случаю, и что-то одно. Тут же, после царского перечня, становилось понятно, что это не единичное, но систематическое, и творится не в масштабах одной разнесчастной сельской церквушки, но — повсеместно, и как раз последнее, то есть масштабы безобразий, поражали присутствующих больше всего.

А Иоанну словно и этого было мало.

— А еще по невежеству, а может, и по корысти, — звенел его голос, — в том же Белозерске и Устюжне, к примеру, разрешают и благословляют четвертые и пятые браки, на Вятке же и вовсе венчают даже до шести, седьми и десяти разов, не глядючи, в сродстве ли люди, в сватовстве али в кумовстве. Тако же и с разводом — дозволяют мужьям без вины отпускать своих жен и жениться вновь, а отпущенных жен венчают с другими мужьями. — Иоанн перевел дух и нанес последний удар: — Об упивании безмерном, коему яко причетники предаются, тако и диаконы со священниками, я и вовсе молчу. И добро бы по домам сидели, дабы окромя чад малых да женки никто об их позоре сведать не мог, так нет же. Словно диавол их разжигает — и на приходе являются, и в церкви, да не просто так, но бесчинствуют всяко, речи промеж собой рекут неподобные, в брань поганую вступают, иные же и вовсе биться принимаются, — и в эпилоге вновь последовал вопрос — неумолимый и безжалостный: — Кто о сем истязан будет в день страшного суда?

Гул рос. Отовсюду слышалось: «Так, так», «Вот славно государь их…», «Давно пора за длиннополых взяться» и тут же шиканье: «Да погодь ты! Дай послухать, что там дале царь изречет!» И Иоанн оправдывал ожидания, перейдя от пьянства к распутству.

— Иные попы в том и тайны не блюдут, но держат баб открыто. Жизнь же, на соблазн миру, таку бесчинну и зазорну ведут, что во Пскове, к примеру, сами священники оных диаконов удаляют от свершения церковных служб, — и, чуть понизив голос, поинтересовался с деланым удивлением: — Священники, стало быть, удаляют, а куда ж владыки епархий глядят? Или то ж на дне чары истину выглядывают? — и тут же, практически без перехода, накинулся на черное духовенство: — Во Пскове в банях мужи и жены моются в одном месте. А отчего бы им не мыться, коли чернецы и черницы тако же в одном месте, без всякого зазору парку поддают?

Беззвучно шевелились губы надменного и упрямого епископа коломенского и каширского Феодосия считавшего, что никто в целом мире не вправе ему делать замечания. Ну, разве что один только митрополит Макарий, хотя тут тоже вопрос спорный, ибо он лишь первый из равных.

Угрюмо шмыгал сизым, в багровых прожилках носом архиепископ ростовский и ярославский Никандр. Прищурился внешне спокойный, только почему-то нервно перебирающий янтарные бусинки-четки тверской и кашинский епископ Акакий, о котором Максим Грек заметил, что сей человек заботится только о внешней благопристойности и строит свое благополучие на несчастии других.

Чувствовали за собой грешки — и немалые — епископ суздальский и тарусский Трифон, а также архиепископ новгородский Феодосий, а судя по мрачности их лиц, можно было составить впечатление, будто они заранее знали, что властвовать в своих епархиях им осталось совсем недолго.

— Старец поставит в лесу келью, — говорил Иоанн дальше, — или срубит церковь, да пойдет по миру с иконою просить на сооружение, а у меня земли и руги просит, а что соберет — пропьет да и в пустыне совершает не по боге, а как на душу придет. Да и не только чернецы, но и черницы скитаются по миру с иконами, собирая на сооружение церквей и обителей, и просят милостыни на торжищах и улицах, по селам и дворам, чему немало дивятся иноземцы, кои все оное зрят. А есть еще в нашем царстве, — продолжал царь, — на Москве и во всех городах монастыри особные: живет игумен да два или три чернеца или чуток поболе — где как случится, да тут же в монастыре живут миряне с женами и детьми. Равно и в женских монастырях живут иногда миряне с женами и холостые. В ином же монастыре живут вместе чернецы и черницы, а в ином попы и диаконы, дьячки и пономари с женами живут вместе с черницами.

Тут Иоанн позволил себе на секунду прерваться и внимательно посмотрел вокруг. На епископах его взгляд слегка задержался, после чего скользнул дальше. Но им хватило и этого, чтобы еще больше заерзать на своих лавках.

Митрополит сидел низко опустив голову. Поднять ее он был не в силах — стыдно. Да, лично самого себя ему не в чем было упрекнуть — всегда в трудах, в заботах, если и позволял себе выпить чару-другую, то было такое столь редко, что об этом можно и вовсе не упоминать, но что это за оправдания? Они годятся разве что для простого чернеца из монастыря, ибо тот в ответе за самого себя и только. Он же не просто мних, но — митрополит, а значит, в ответе за все, что происходит в епархиях, а отвечать за это ох как тяжко. Но… и государь тоже не прав.

Макарий искоса посмотрел на Иоанна. Очень хотелось ему сказать что-то вроде: «Чему радуешься, отрок? То верно, что первейшая вина на мне, но вторая-то на тебе лежит, ибо и ты тоже в начальных людях состоишь, да не просто в начальных — в главнейших. Если в державе дела творятся непотребные, то стыд и сором не токмо этим людишкам, но и всем прочим — тебе же в первую голову. Да разве так делается? Неужто нельзя было подойти ко мне и келейно сказать, что, мол, гнусь зрю и пакость велику, но срамить не желаю. Давай, владыка, обсудим, яко нам с оными бедами управляться. А ты же… Эх, ты!»

Впрочем, митрополиту было за что попрекнуть и самого себя. Недоглядел, успокоенный тем, что юный государь вроде бы совсем «ручной» и хлопот с ним никаких не будет. Посчитал, что хватит с него и с тех, кто стоит за спиной Иоанна, письменной отповеди о монастырских землях, которую Макарий ему дал. Напрасно. Ему бы присмотреться к тому, как подозрительно миролюбиво отнесся царь к этому посланию, задуматься, отчего он затаился, почему стал так придирчиво относиться к тем же вопросам, которые советовал поднять на соборе сам митрополит, а некоторые из них и вовсе отвергал.

Например, о тех же именах-прозвищах. Ну разве дело, когда почтенного боярина именуют Дружина Станятыч, хотя на самом деле звать его Феофилактом Галактионовичем. Это же чистой воды язычество. А Иоанн в ответ лишь отмахнулся, ответив: «Были бы в церкви имена попроще, как Мария, Петр да Иван, то и забот о том не имелось бы, а то нарекут девку по святцам Анафолией али какой-нибудь Иринархой, дескать, их день ныне, так с ними и впрямь язык сломаешь, пока выговоришь. Куда проще Желана сказать, али Любава с Купавой. Так что допрежь того греков с ромеями перешерсти как следует, а уж потом что останется Руси подноси».

И такого отвергнутого им было не столь уж мало. Да что там говорить — сам виноват, вот и все. Проглядел змеюку на груди, не увидал, что она уже укусить готовится, вот и…

«А все ж таки где он все это ухватил? — задумался владыка. — Кто ему наплел о сих великих нестроениях в церкви?»

Сейчас митрополиту оставалось только предполагать, откуда именно дул ветер. Не иначе как дошли до юного царя худые сочинительства. Тот же монах Вассиан из рода князей Патрикеевых изрядно понаписывал супротив церкви и ее порядков. Ох, напрасно дед этого сопляка, кой ныне так яро витийствует, не снес ему голову вместях с отцом и старшим братом. И еще горше от того, что именно отцы церкви — митрополит Симон вместе с ростовским архиепископом и другими святителями — уговорили пощадить двоюродного брата великого князя, пусть и по женской линии.

Макарий и сам читывал писания Вассиановы. Зол был тот, пускай и правду писал. Но коль ты желаешь, чтобы человек к твоему слову прислушался, скажи все то же самое, но помягче, подобрее, чтобы все увидели твою искреннюю жажду помочь, а не уязвить, да побольнее. Вассиан же мог только злобствовать.

«На соблазн в мире бродят, и скитаются всюду, и смех творят всему миру, — писал он про простых мнихов, да и непростым тоже доставалось от него изрядно. — Строят каменные ограды и палаты, позлащенные узоры с травами многоцветными, украшают себе царские чертоги в кельях и покоят себя пианством и брашнами от труждающихся на них поселян…». А в конце заключал, не желая отделять праведных — а неужто таких вовсе нет?! — от грешников, что они «иноки, да только не на иноческую добродетель, но на всякую злобу».

А уж что до монастырских земель касаемо, так тут он и вовсе слюной ядовитой исходил. Дескать, где в священных книгах велено инокам держать села? И потом с такой же злостью рассказывал, что иноки на Руси, помимо держания того, что есть, стараются еще приобретать чужие имения, ходят из города в город и разными ласкательствами раболепно вымаливают у богачей села, деревни или даже покупают; нищим же не только не пособляют, но и всячески притесняют убогих братий своих, живущих в их селах, обременяют их лихвами, отнимают у них имущество, истязуют их и нередко совершенно разоряют; что за приобретенные таким образом деньги достигают иногда высшего сана, покупая себе, подобно Симону волхву, благодать Святого Духа, а некоторые из них вместо того, чтобы подвизаться в обители, вращаются в мирских судилищах и ведут постоянные тяжбы с мирянами и прочее.

В другом послании он уже ударился в сравнения, говоря, что если и миряне, имея пищу и одеяние, должны довольствоваться тем, а не заботиться о богатстве, чуждаться сребролюбия, если и мирянам надлежит в первую очередь думать о том свете, а не об этом, и умерщвлять свои страсти, в частности лихоимание, кое есть идолослужение, тем более все это обязаны и мнихи, давшие обет нестяжательности. Причем не раз выражался вовсе грубо, говоря, что иноки «лгут на священные писания», когда говорят, будто они попущают инокам иметь стяжания.

А на возражения, которые тогда еще на состоявшемся в правление Иоанна Васильевича соборе изложили церковные старцы, непреклонно отвечал, что, напротив, по писанию, взыскующие господа не лишатся всякаго блага, что древние знаменитые подвижники — Пахомий, Евфимий, Феодосий и другие — вовсе не имели сел и стяжаний, трудились своими руками, а между тем монастыри их не только не оскудевали, но процветали.

Макарий усмехнулся, вспомнив, как даже Вассиан скрепя сердце согласился, что архиереям священные правила дозволяют держать некоторые движимые и недвижимые имения. Правда, и тут, не удержавшись, вновь перешел в атаку, заявляя, что устрояти эти имения они должны чрез своих экономов и употребляти на нищих, вдов, сирот, странников, а не походить на архиереев, кои окружают себя множеством прислуги, закатывают богатые пиршества и угнетают своих крестьян.

Да и те имения, которые монастырям пожертвовали благоверные князья на помин своих родителей и для спасения своих душ, по мнению Вассиана, давались не для того, чтобы монахи только богатели и всячески теснили и мучили своих крестьян, а чтобы раздавали свои избытки нищим и странникам.

«А ведь сам Вассиан, как мне сказывали, — припомнилось Макарию, — хоть и жил в Симоновом монастыре, однако ж той простой и скудной пищи и того убогого пива, кое инокам предлагалось, не хотел вкушать, брезговал. Такие роскошные яства со стола великого князя имел, да такие вина пил — куда там мне, грешному. Тут тебе и романея, и бастро, и мушкатель, и рейнское. Да и ел он не по часам, но когда хотел, что хотел и сколько хотел. А вот иноки, коих он стяжателями называют, ели, лишь когда им подадут и не то, чего хотят, а что им представят. В пост же и вовсе — хлеб овсяный невеяный да колосья ржаные толченые, а из питья — вода, да на сладкое — рябина с калиной. Поглядел бы лучше, сидя в своей новехонькой рясе, в какой они жалкой да грязной одеже ходят, да сам бы ее поносил, да вкусил бы ихнее — небось иначе бы запел, — и сердито засопел: — Вот все мы так. Лишь бы ближнего в грехах уличить вместо того, чтоб на себя посмотреть. Да, в иных монастырях и впрямь живут негоже, а взглянуть на тех, что подале: слезы на глаза наворачиваются при виде растрескавшейся на руках кожи, осунувшихся лиц, посиневших и распухших ног. У нищего сребреников больше, чем у них».

Впрочем, и Максим Грек тоже терпением не отличался. Пытался как-то спорить с ним Иосиф Волоцкий, утверждая, что в общежитии, каковым является монастырь, ничего отдельным монахам не принадлежит, ибо все общее, а потому ни один мних в отдельности ни людьми, ни угодьями не владеет, но куда там. Остер на язычок этот монах, пришедший с Афона, ох и остер.

В ответ на блудливые словеса Иосифа (а в душе Макарий сознавал, что именно таковыми они и являются) Максим ехидно заявил, что это все равно, как если бы кто-то вступил в шайку разбойников и награбил с ними богатств, а потом, будучи пойманным, оправдывался бы на пытке, что он не виноват, потому что все осталось у товарищей, а он сам ничего у них не взял. И вообще, не может истинный мних быть любостяжательным, ибо тогда его надо величать инако.

«Но все равно Грек не прав, — подумал он почти сердито. — Если его послушать, так наши иноки заняты токмо делами житейскими и своими имениями, морят бедных крестьян всякими работами и „истязанием тягчайших ростов”, а игумены достигают сана дарами злата и сребра, а затем проводят остаток жизни в пьянстве и бесчинии, оставляя порученную им братию в совершенном небрежении. Но ведь это же не так. Меня, к примеру, митрополит Даниил возвел на престол новгородского архиепископа не за злато, но узрев во мне достойного человека».

Почему-то вдруг вспомнилось, что минуло тому уже ровно двадцать четыре, нет, двадцать пять лет. Точно! Именно двадцать пять лет назад, в лето 7034-е от сотворения мира, возвели его в сан. Всякое было с тех пор — и худого хватало, и хорошего тоже. Изрядно трудов вложено было и им в устроение церкви, в укрепление ее благополучия, и не только в телесном, то есть вещественном, но и в духовном.

Но теперь, спустя столько времени, он вдруг с ужасом обнаружил, что как раз в последнем-то почитай ничего и не сделано. Ну да, труд его жизни — Минеи-Четьи — останутся и после него, будут веками служить на благо, но с другой стороны взять — так ли уж они важны, когда вокруг творится такое? А может, следовало начинать с иного?

Но тут же подумал, что в любом случае государь паки и паки не прав. Нельзя вываливать вот так вот, сразу, чохом, да еще в присутствии мирян. И еще одна мысль пришла ему в голову — не мог Иоанн столько грехов обнаружить. Ну никак не мог. И одними сочинениями Вассиана Косого с Максимом Греком тут явно не обошлось. Был кто-то еще, и этот кто-то явно не протопоп Сильвестр и не его закадычный приятель Симон. Они, почитай, вовсе из Москвы ни ногой, а следовательно, не могли понарассказывать ему таких страшил, да еще с указанием, где и что происходит.

Тут он заметил худенькую фигурку в старенькой потертой рясе, скромно притулившуюся в дальних рядах. Лицо показалось митрополиту знакомым. Ну точно. Это же старец Артемий, которого царь вызвал откуда-то из Белозерской пустыни. А до этого он вроде бы подвизался… Макарий нахмурился, припоминая, и услужливая память незамедлительно выдала ему ответ, после которого все окончательно стало понятно. Так и есть. Начинал свой иноческий подвиг Артемий именно с одного из Псковских монастырей, кажется, с Печерского. Потом ему там не понравилось, нравы, видишь ли, не те, и он ушел в свою пустынь. Вот только где и когда государь с ним повстречался? Впрочем, это как раз не важно. Тут иное — не иначе как его это работа. Ей-ей, его. Уж больно глубоко копнул государь про жизнь в обителях. О таком он только с подачи знающего человека мог говорить. Ну, ну…

Между тем царь продолжал и постепенно дошел до иерархов. Пускай он упорно не называл никого по именам, но и без того было ясно, о ком идет речь. Не забыл государь указать и на один из главных недостатков владык, и не только настоятелей обителей, но и епископов, о котором он так же прямо сказал им в глаза после того, как прочел послание ростовского попа Скрипицы.

Дело в том, что надзор за священниками, да и прочими, кто подпадал под церковный суд, был установлен «по царскому чину», то есть по тому же принципу, что и у светской власти. Разница заключалась лишь в том, что у царя этим ведали чрез бояр, дворецких, недельщиков, тиунов, доводчиков, а в епархиях эти же самые должности назывались иначе.

Так вот, они иногда до того злоупотребляли своими правами, обирая население, так притесняли духовенство неправым судом, вымогательством, взяточничеством, грабительством, что «от их великих продаж» многие церкви стояли пусты и без попов. Чтобы выманить со священников и мирян деньги, в ход шло все — от обвинения в незаконном сожительстве и вплоть до ложного доноса об изнасиловании. Причем чиновники церковных судов отработали свои действия очень хорошо, возведя их чуть ли не в систему, вплоть до показаний специальных свидетельниц, которым за это платили сами судейские.

Ну кому неясно, что все епископы прекрасно знали об этом, но закрывали глаза за соответствующую мзду. А их распоряжения о передаче кабальных холопов после смерти владельца его детям? Это уж и вовсе незаконно. Да много чего было сказано царем.

— Некие архимандриты и игумены, — говорил Иоанн, — власти докупаются, а потом службы божией не служат, трапезы и братства не знают, покоят себя в келье, да не просто, а с гостьми всякими, да племянников своих помещают в монастыре и доволят всем монастырским, также и по селам.

Распоряжаются же всем сами, без соборных старцев, и монастыри и села монастырские опустошают с своими племянниками, тогда как бедные братия остаются алчны и жадны, терпят всякую нужду и не имеют никакого покоя. Они же имеют и покой, и богатство, и всякое изобилие во властех, кое истощают со своими родственниками, боярами, гостьми и друзьями. А по кельям женки да девки ходят, а робята молодые по всем кельям живут невозбранно.

Это уже был явный намек на содомский грех. Распалившийся Иоанн, судя по всему, не собирался оставить камня на камне от церковного здания, круша и ломая то, что криво стояло. Но беда заключалась в том, что криво стояло слишком многое.

— В монастыри боголюбцы дают вотчины и села на помин своих родителей, а иные вотчины и села прикупают сами монастыри, еще иные угодья выпрашивают у меня. Между тем братии во всех монастырях по-старому, а где и меньше, едят и пьют мнихи скуднее прежнего, и строения в монастырях нового не прибавляется, и старое пустеет. Где ж прибытки, кто ими корыстуется?

И тут крыть было нечем. Хотелось бы, но… Макарий еще раз посмотрел на спокойно сидевшего Артемия, окончательно уверившись в правоте своей догадки, и поклялся в душе, что когда-нибудь непременно придет — не может не прийти — тот долгожданный час, в который они поменяются местами, и тогда уже он, митрополит, будет сидеть спокойно, слегка покачивая головой в такт говорящему, а старцу придется повертеться, как ужу на сковородке. Вот как Макарию сейчас.

— Иноки должны орать не землю, а сердца, сеять не хлеб, а словеса божественны, наследовать не села, а царствие небесное… Меж тем мнози епископы наши думают о бренном стяжании более, нежели о церкви. Казну монастырскую отдают в росты, тогда как божественное писание и мирянам возбраняет резоимство, — между тем все обличал и обличал государь.

«Ну, спасибо, что хоть митрополита не упомянул, — вздохнул Макарий. — Хотя кому тут неясно, что без моего согласия, пускай и молчаливого, такое никогда бы не творилось, тем паче повсеместно. Ну что ж, сын мой, ты хоть и государь, но уж больно молод, чтоб тягаться со мной на равных. Напрасно возомнил, что это тебе удастся. Лет через двадцать — может быть, а сейчас… Ладно, бой так бой, — и с неожиданным злорадством, почти весело подумал: — А монастырские земли ты все равно не получишь. Во всяком случае, пока я жив».