Прошло немного времени со дня знакомства Ивашки с царевичем, и вскоре повелось так, что жильцы симоновского дома у себя на подворье да в избе не засиживались. Не сразу, конечно, а постепенно, в особенности по глубокой осени, уверовав, что хозяин по такой непролазной грязи проехать не сможет, Митрич зачастил к вдове, порою и на ночь там оставаясь.

Поначалу он хотел было прихватить с собой Ивашку, еще когда засобирался в деревню первый раз, но потом одумался. Немец-то и сам туда захаживал — то травы какие понадобятся, а то и к колдуну наведывался, что жил в шести верстах от села, на окраине огро-мадного болота. Ежели Симон узнает, что нарушен его строгий указ — никуда не пускать со двора мальчишку, не миновать Митричу наказания.

Карать же Симон умел жестоко, и хотя бородачу, слава богу, ни разу не довелось испытать его на себе, но чуял он, что коли боярину-иноземцу будет нужда — тот не пощадит никого, безбоязненно пойдет прямо по костям да по телам и даже под ноги себе не глянет. А ну, ежели кто в той деревне мельком обмолвится за Ивашку, что тогда? Ведь Рейтман строго-настрого наказывал, чтоб ни единая живая душа его даже не видала.

Посему и приходилось Ивашке сидеть взаперти, безвылазно, никуда со двора, по мнению Митрича, не отлучаясь. А чтоб хоть как-то занять мальчугана, договорился приемный отец малого Никитки, чтоб тамошний попик все священные книги, кои есть в церкви, дал бы на время почитать мальцу. Уламывать пришлось долго, пока Митрич не догадался с ним щедро поделиться кой-какими припасами, дабы размягчить душу священника.

Читал их Ивашка обычно только по вечерам, когда возвращался от Дмитрия. А бывал он теперь у него чуть ли не в каждое отсутствие Митрича. Как только тот за порог, по-доброму улыбнувшись Ивашке да еще лукаво подмигнув при этом, так и мальчуган со двора шасть — и к царевичу, а тот уж и рад-радешенек новому товарищу, с которым не соскучишься.

С Ивашкой Дмитрию и впрямь было по-настоящему интересно, не то что жильцы, которые во всем поддаются и послушно исполняют все, что ни велит царевич. И впрямь: одно дело — исполнительные слуги, и совсем другое — закадычный приятель. Уж коли его победа — стало быть, честно, без обмана, коли он похвалил — значит, и впрямь есть за что, от души.

А чтоб жильцы, приревновав, не могли сболтнуть про его нового товарища, Дмитрий порешил, чтобы они приходили поутру, перед обедней, а уж опосля сытной трапезы, когда мамок с кормилицами неудержимо в сон тянет, чтоб к нему во двор ни ногой.

Поначалу бабы диву давались, а ден пять спустя даже рады были: пущай блажит царевич, коли на то его воля. Ежели он один во дворе — еще лучше: следить не надо, дабы в игре не забидели, не поранилось бы дите, в припадке бы не забилось. Можно и поспать вволю. А царевичу только этого и нужно было. Вмиг, как Ивашка обучил, свистнет по-особому, глядь, а дружок его уже лезет через тын.

Вот тогда уже царевич ни минуты не скучал. То Ивашка игре его какой новой да диковинной обучит, то чурбачок принесет, чтобы научить ложки вырезать. Сам-то он дело это освоил запросто, дивуясь, как Митрич от скуки, как он это называл, занимался баловством, а вот с Дмитрием пришлось посложнее.

Поначалу тот только глядел за работой тонких Ивашкиных рук, изумляясь его мастерству да умению, а когда сам взял в руки липовую плашку, так через некоторое время даже отбросил ее с досады далеко в сторону — не получается, хоть ты режь.

И ладно бы само вырезание, когда надо понемногу стругать да выскребать заготовку. Это еще полбеды. А у него не выходило даже бить баклуши. У его нового товарища они получались на загляденье — ровные, причем с одного края, где будущая ручка ложки, потоньше, чтобы поменьше строгать, а у противоположного — потолще. У царевича же все вкривь и вкось.

А чтоб хоть как-то обосновать свой отказ, Дмитрий гордо заявил:

— На то мужики есть, а мое дело царское, у меня и без того делов, чай, много будет.

Ивашка возразил резонно:

— Коли тот же ложкодел ведать будет, что царь в его ремесле все знает, то и обмануть не посмеет.

Дмитрий в ответ на это лишь усмехнулся:

— У меня, я чаю, и так никто на обман пойти не посмеет — стрельцы-то на што? Вмиг плетьми забьют.

Не сумел Ивашка выразить словами, что подлинная власть держится не на батогах, а на уважении да любви к царю. Он уже и в ту пору подспудно чуял, что это так, а сказать не смог.

Зато, призвав на помощь терпение, все-таки сумел научить царевича освоить это дело, да так, что Дмитрий вскорости наловчился лучше Ивашки — то ли пальцы у него гибче были, то ли талант к вырезанию ложек имелся, как знать. Одно только царевича огорчало, что похвалиться не перед кем. Первую, что он сделал, хотел показать своим домашним, да Ивашка запретил, а точнее, сумел убедить, что ничего хорошего из этого не выйдет.

— Спросят, кто обучил, на кого скажешь? На меня?

— Холопов вон сколь по двору шастает. На любого укажу.

— А коли тот побожится, что не учил, тогда как? К тому ж его еще и отлупить могут.

— За что? — изумился Дмитрий.

— А как ты мне поначалу рек: мол, не царево се дело. Вот чтоб не учил, чему не надо. Лучше я их с собой заберу да сохраню, а как царем станешь — отдам.

— Вот удивлю всех, — сразу размечтался Дмитрий. — А как не поверят?

— А я на что? — весело улыбнулся Ивашка. — К тому же ежели ты при них ложку вырежешь, то и вера сразу появится. А теперя давай я тебя на дерево лазить научу.

Дмитрий опасливо глянул на дубок:

— Чай, свалиться можно. Больно, поди.

— А руки на што? — осерчал Ивашка. — Ты ж царем будешь. Рази ты видал когда-нибудь царя, который по деревьям лазить не умеет?

Поскольку сознаваться Дмитрию в том, что за все время безвылазного сидения в Угличе он ни одного царя ни разу не видел, тем более такого, чтоб лазил по деревьям, то он честно мотнул головой:

— Не, не видал.

— То-то, — торжествующе сказал Ивашка и подтолкнул Дмитрия к дереву: — Лезь давай.

— А ты? — испуганно повернулся тот к Ивашке.

— Я сзади помогать буду, ежели что. Давай, давай, не боись. — И, видя, что Дмитрий все не решается, добавил хитро: — Царь, а боисся. — И фыркнул: — Ну и царь.

И полез Дмитрий на дубок, а вскорости и это дело так пришлось ему по душе, что он уже, когда, притомившись после игр да забав, открыв рот слушал Ивашкины пересказы, для начала предпочитал непременно залезть на одну из облюбованных ветвей. Уж очень ему нравилось смотреть на приятеля сверху, будто он восседает на троне.

К тому же если взять на деле, то в основном, спустя месяц после их первого знакомства, царевич смотрел на него только снизу, безоговорочно признав себя младшим и по уму, и по силе, и по возрасту, хотя был помладше всего на три месяца — Ивашка в июле народился, а тот в октябре. А куда денешься, коли твой товарищ все умеет и все может, а ты, сидючи за четырьмя стенами, ничего не освоил.

На словах, правда, они были равны, все-таки царем, хоть и будущим, особо не покомандуешь, да и не любил этого Ивашка, не видя во власти никакой радости. Зато занятие, чтоб пришлось обоим по душе, находил всегда. То учил мастерить лук, то — изготавливать стрелы, а то, насадив на шест свеклу и прислоня это сооружение к тыну, устраивал состязание — кто попадет первым да еще угодит в самую середку.

А пришла зима — новые забавы пошли. Тут тебе и снежки, и бабы лепные, и даже небольшую крепость хотели сделать. Однова как-то этот снег хотели вовсе со двора сгрести, а то как бы царевич, шастая в сугробах, не застудился б да не захворал со своим хлипким здоровьем. Но Дмитрий закатил такой рев, аж припадок случился, что решили оставить это дело, хотя и строго-настрого предупредили, что ежели токмо услышат хоть един чих, так все вмиг уберут, а мамкам наказали построжее следить за ним на прогулках, чтоб не лазил, куда не следовает.

Ну а разве нянькам охота торчать на морозе, да еще опосля трапезы? И опять Дмитрий гулял, как ему заблагорассудится, а о том, что есть у него в товарищах некто Ивашка, никто и ведать не ведал, хотя они особо и не таились, разве что переговаривались вполголоса да крику никогда не поднимали. Но это Дмитрию даже нравилось. Еще бы! Получается, что у него появилась превеликая тайна, а для мальчишки тайну иметь — все равно что нежданно-негаданно полцарства получить, даже лучше. С полцарством только на словах хорошо, а так-то что с ним делать? Зато тайна — это всегда ого-го.

А как-то посреди зимы стали они вместях с Ивашкой лепить снежную бабу. Дмитрий был какой-то рассерженный, стал пояснять товарищу, что супротив него со стороны царского злобного советника Бориски Годунова, кой хоть и боярин, но без роду и племени, все время умышляются козни, но как он сам, Дмитрий, на царство взойдет, то расправится с ним по-свойски. Тут он в запале подскочил к бабе и начал рубить ее палкой, гневно крича:

— Я ему вмиг голову снесу! Вот так вот!! Вот так вот!!

Ивашка стал успокаивать его, а потом переспросил:

— А как это «без роду, без племени»?

— А так, — важно пояснил Дмитрий, обрадовавшись, что наконец-то нашлось дело, где он, царевич, разбирается гораздо лучше, нежели его товарищ. — Ежели у тебя отец — боярин, и дед им был, и прадед, и еще старее, то ты и сам можешь величаться боярским сыном. Ну и все прочие тако же. Ежели в роду все холопы — выходит, что и ты холоп, ежели гость торговый — стало быть, и тебя купецким сыном назовут. Понял ли? А у Годуновых в роду, тьфу, татаровье какое-то, да хучь бы ханы али цари, а то и там худородство одно. По родословцам, как мне дядька сказывал, он от какого-то мурзы происходит, прозвищем Чет. Это, если по-нашему, не боле сотника, али и того хуже. Да ты меня не слухаешь, — обиделся он, глядя на сосредоточенно уставившегося в какую-то невидимую точку товарища.

— Да нет, слушал я тебя, — откликнулся тот. — Я вот чего думаю. Это ежели у меня отец… — задумчиво начал было Ивашка, а потом, простодушно глянув на царевича васильковыми глазами, сделал вывод: — Значит, я князь.

— Нет, ты бы был князь, если бы твой родитель им был, — терпеливо пояснил царевич.

— Вот я и говорю, — терпеливо пояснил Ивашка, — что я князь.

— Так у тебя-то родитель — мужик, — начал втолковывать Дмитрий так ничего и не понявшему, на его взгляд, товарищу.

— Нет, мать моя сказывала, что князь он, — заупрямился Ивашка.

Дмитрий поначалу даже оторопел, но потом решил поднять товарища на смех:

— Тогда скажи, как его звать-величать? Кому он сродни? От кого род свой ведет?

— Я почем знаю, — пожал плечами Ивашка. — Я и не видал-то его ни разу. Даже лик его не признал бы, коли и встретил.

— А пошто речешь так-то? — не унимался Дмитрий. — Значит, лжа.

— Нет, не лжа, — загорячился Ивашка. — Гля-кось.

И с этими словами он снял с шеи висевший у него на веревочке перстень.

— Се есть память от него.

Дмитрий удивленно взял тяжелый, массивный перстень и, уважительно рассматривая его, отметил вполголоса:

— Тяжелый…

— С чистого золота изделан, — припомнил Ивашка слышанное им как-то раз от матери.

— А камень какой красивый, горит весь. Гля-кось, дак он переливается на солнце. Эхма, даже у нас такого нетути. Я у дядьки видал раз, но этот красивше. Держи, — Дмитрий с видимой неохотой протянул перстень обратно владельцу.

— Ну что, князь у меня отец аль как?

— Можа, и князь, — задумчиво произнес Дмитрий. — Токмо как ты его искать-то будешь, ни имени, ни роду не ведая?

— Не знаю, — вздохнул грустно Ивашка. — Он, наверное, помер давно. Ведь родители завсегда вместе живут. Хотя мать мне ничего про него и не говорила. Только раз, что он в Москве живет, в богатых хоромах, а когда я вырасту, то мы вместе с ней к нему поедем, — оживился мальчуган и с надеждой посмотрел на Дмитрия: — Токмо сперва вырасти надоть.

— Когда я буду царем, я тебе его найду, — торжественно и даже несколько высокопарно произнес Дмитрий и вдруг вспомнил: — Я сейчас такое увидел, ажно удивился.

— Ну, чего еще?

— А знаешь, на кого ты похож, Ивашка?!

— На кого? — вяло спросил мальчик, не испытывая особого интереса, поскольку мысли о родном отце не отпускали его, да и головная боль, начавшаяся с утра, никак не проходила.

— На меня! Вот те крест, не вру. — И Дмитрий, воровато оглянувшись, вынул из-за пазухи небольшое зеркальце с ручкой: — Гля-кось сам. Получается, что мы с тобой как близнята.

Ивашка бережно взял зеркальце из рук царевича и, полюбовавшись узорной, ажурно-кружевной его отделкой и гладко отполированной рукояткой, заглянул в него. Заглянул — и тут же отпрянул, увидев в нем Дмитрия. Не веря глазам, он поднес руку к своему носу, потрогал его озябшей ладошкой, и отбраженный в зеркале немедленно проделал то же самое.

— И впрямь похож, — удивленно сказал он.

— Я по первости глянул, думал — портрет твой… — Голос Дмитрия стал слышаться как-то издалека, то усиливаясь, то затухая. В ушах почему-то зашумело сильнее. Очнулся мальчуган, когда Дмитрий, довольный тем, как он ошарашил такой новостью приятеля, толкнул его в плечо. Хотя толчок был не сильный, а просто дружеский, Ивашка не удержался на ногах и плюхнулся в снег.

Перед глазами у него все поплыло, переливаясь какими-то радужными кругами, и он на миг даже потерял сознание, но тут же очнулся от звонкого удивленного голоса царевича:

— Ты чего?

Ивашка с усилием открыл глаза. Встревоженный Дмитрий сидел возле него на корточках и тормошил его за плечо. С трудом поднявшись, мальчик покрутил отяжелевшей головой и, с трудом шевеля онемевшими губами, произнес:

— Я, пожалуй, пойду. Чего-то гудит у меня все, — пожаловался он и хотел руку поднести, чтоб показать, где гудит, но не смог. Царевич, кусая губы, хмурился, обдумывая что-то, а потом взял товарища за руку и не терпящим возражений тоном решительно произнес:

— Идем ко мне.

— Ты что? — вырвал Ивашка руку. — Нельзя. Ежели кто узнает, так и тебе, и мне, и еще кое-кому попадет, — вспомнил он о Митриче.

— Тогда я с тобой пошлю кого-нибудь!

— Не, тоже не надо. Сам доберусь, не маленький.

— Тогда я тебя провожу до дома. Давай, — и царевич подтолкнул мальчугана к дубку. Ивашка дважды срывался с него и только при старательной поддержке Дмитрия, усиленно подталкивавшего его сзади, вскарабкался на дерево. Едва он встал на нижнюю ветку, по которой обычно перебирался на ту сторону тына, как глянул вниз и зашатался — перед глазами все вновь поплыло-поехало.

— Держись, я сейчас, — услышал Ивашка откуда-то издалека голос Дмитрия.

Мальчику даже померещилось, поскольку повернуть шею, чтобы глянуть, он не мог, что царевич перепутал деревья и лезет совсем на другое, как вдруг почувствовал на плече его руку.

— Пошли, Ивашка.

Тот было попытался, но ватные ноги упорно не хотели слушаться мальчишку. Казалось, страшная усталость физически придавила их к ветке. Ноги, ставшие чужими, дрожали, но вперед не шли.

— Сейчас, сейчас, — пробормотал он. — Ежели чего, Дмитрий поможет, — и крепко сцепив зубы, оторвался одной ногой от ветки.

Первый шаг в любом деле бывает самым тяжелым. Второй удался Ивашке полегче, пускай и не намного, но все ж таки. Следом за ним — третий, но на четвертый уже не хватило сил.

«Только бы не глянуть вниз», — шептал он, чувствуя, что тогда точно сорвется, и продолжал беспомощно стоять, раскачиваясь из стороны в сторону над заостренными концами бревен, которые напоминали чьи-то хищные зубы, злобно поджидающие добычу.

Дмитрий глянул вниз, на тын, потом на Ивашку, потом опять вниз, сделал шажок поближе к приятелю и, ухватив его рукой за плечо, попытался помочь ему восстановить равновесие, но, увы, сил ему явно не хватало.

Тогда, сообразив, что еще одно-два мгновения, и товарищ его свалится аккурат животом или грудью на самые острия, да еще с маху, отступил на шаг, не отпуская руки от его плеча, и вдруг ринулся вперед с отчаянным криком:

— Прыгай!

Очнулся Ивашка уже в сугробе. Рядом с ним, улыбаясь, сидел на корточках Дмитрий.

— Как я придумал? — подмигнул он, но тут же, согнав улыбку с лица, которое приняло озабоченный вид, участливо спросил: — Совсем худо тебе, да?

— Да нет, ничего, — усмехнулся Ивашка. Хотя какое уж тут ничего, когда сердце у него в груди трепыхалось, как воробей, только что пойманный и посаженный в клетку.

— Ничего, — проворчал Дмитрий. — Вставай уж, горе мое луковое. И ничего-то ты не можешь, мучайся с тобой.

Кое-как подняв приятеля и примеряясь под него и так и эдак, потому что Ивашку какая-то неведомая сила продолжала трясти и шатать из стороны в сторону, Дмитрий чуть ли не поволок его на себе к симоновскому дому, периодически спрашивая, правильно ли они идут. У ворот Ивашка озабоченно спросил у царевича:

— Назад-то дорогу найдешь аль проводить? Дмитрий рассмеялся:

— Из тебя провожающий сейчас, как… — Он запнулся на секунду, подыскивая сравнение поудачнее, и наконец нашел: — Как из той снежной бабы, что я развалил сегодня. Давай уж лезь.

Перспектива лезть через подворотню Ивашку не устраивала, поскольку он не знал, сможет ли встать на той стороне на ноги, и он медлил, собираясь с силами, а чтобы Дмитрий не заподозрил чего недоброго, переспросил:

— Чего скажешь-то там? — кивнул головой в сторону хором.

— А-а, — махнул рукой беззаботно царевич, — скажу дворне, что на воротах, мол, на дерево полез да спрыгнул по ту сторону. И погрожу, чтоб не сказывали никому.

— Ага, — кивнул головой Ивашка. — Это хорошо. Поверят.

— Ты лезь давай, а то стоишь, вон, закоченел поди весь.

Ивашка с усилием опустился на четвереньки и стал протискиваться в подворотню. Сколько полз, мальчик так и не запомнил, потому что забылся, как ему показалось, всего-то на миг, а когда наконец открыл глаза, то увидел, что он уже в избе, а над ним низко склонилось перепуганное донельзя лицо Митрича. И почти тут же услышал его хриплый голос:

— Ну вот, оклемался. А я-то уж чего только не передумал. Боялся, к колдуну везти придется. Ты меня слышишь, ай как? — озабоченно обратился он к Ивашке, на что мальчик еле заметно кивнул.

— Ну и слава богу, слава богу, — Митрич бегал по избе, суетясь, поминутно что-то хватая, но тут же с досады бросая, как ненужное, и хватаясь за другое.

— Про народ-то ты мне не досказал. Ну ладноть, завтра доскажешь. Хорошо, что я засветло подъехал. Я ворота открыл, глядь, ан ты возле валяешься, дак прямо на снегу, и весь жаром пышешь, ажно снег под тобой малость подтаял. Я тебя тащу, а ты бормочешь чего-то. Ну, вот и молоко готово, горячее, с медком, испей, и полегчает враз. — Он подошел к мальчонке с большой глиняной кружкой в руках и сокрушенно охнул — Ивашка вновь был в жару и беспомощно метался по постели, хватаясь время от времени руками за горло, из которого раздавалось уж не дыхание, а только один хрип.

— Эх-ма, горе-то какое, — Митрич сел на край у изголовья и, приложив руку ко лбу мальчика, тут же отдернул ее, как будто коснулся раскаленной жаровни. Лоб у Ивашки пылал, как и все тельце, в иссушающем и испепеляющем огне.

— Видать, не миновать тебе колдуна, малец, — сокрушенно пробормотал он и вздохнул.