Вскоре после Ивашкиного выздоровления иезуит, которого во дворце царевича Дмитрия звали просто Симоном, отправился к Синеусу. Встреча с колдуном была ему просто необходима, ибо, во-первых, кончился весь запас снадобий, кои старик выдавал ему для царевича, дабы уменьшить приступы падучей и их пагубное влияние на юный организм, а во-вторых, дабы в очередной раз попытаться влезть к нему в душу, вытянуть, выжать из него лекарство, которое может вовсе излечить царственного отрока от тяжелой болезни.

В предыдущие их встречи Синеус отнекивался, мол, нет у него такого лекарства. Зато во время последнего приезда лекаря все ж таки обмолвился, что сему отроку для полного излечения два-три года, а то и пяток надобно пожить у него, Синеуса, да чтоб никто его не навещал. Тогда он, дескать, головой ручается, что царевич выздоровеет.

Получалось, есть у него такое средство, непременно есть. Только хранит он его в глубочайшей тайне, не желая не то что раскрыть секрет изготовления снадобья, но даже просто продать готовое Симону.

Условие же, которое он поставил, лекарю царевича явно не подходило. Да что там не подходило. Оно было просто несуразным. Иезуит пробовал заменить пребывание царевича в гостях у колдуна серебром, но обычно падкий до него старик (во всяком случае, охотно его бравший), на этот раз наотрез отказался, хотя до того за каждый горшочек со снадобьем сдирал с Симона по двадцати золотых.

Правда, справедливости ради нельзя не сказать и о том, что иноземец был чуть ли не единственным, с кого Синеус вообще брал деньги. Всех мужиков, баб и детишек в деревне он пользовал бесплатно, хотя брался не за любую болезнь.

Например, когда вдовая баба Матрена пришла к нему, жалуясь на страшные боли в животе, он своими крючковатыми пальцами ловко ощупал ее и отпустил восвояси. Старшенькому же сыну ее, который и привез бедную женщину в санях, грустно и виновато заглянул в глаза, и тот без слов уразумел — не жилец его маманя.

А еще немец хотел уболтать старика, чтобы тот поворожил, поглядел, что там впереди. Хоть и не особо верил иезуит в возможности простых людей заглядывать в будущее, однако ж хотел себя немного приободрить перед затеянным им делом, кое должно было вздыбить Русь.

Был он уверен, что старик-колдун расскажет ему что-нибудь хорошее, ибо знал уже, что гадатели, как правило, сулят одни лишь приятности, обещая славу, деньги, почет и власть, иначе к ним бы никто не ходил и они бы просто умерли с голоду.

Наиболее же удачливыми были как раз те из них, которые напрямую ничего не обещали, а, напротив, подпускали тумана, дабы человек сам мог истолковывать это в нужную для себя, но обязательно хорошую (кто ж станет истолковывать в плохом смысле) сторону.

Зато, коли стряслась беда, можно уже смело говорить, что, мое, мол, гадание сбылось, все свершилось, как я и предсказывал. А за плохое пророчество не обессудь, судьбы людей не мною занесены на небесные скрижали, и их оттудова можно токмо считывать — изменить же никоим образом нельзя, ибо не родился еще человек, могущий перечеркнуть начертания Всевышнего.

Поначалу разговор не клеился. Старик продолжал возиться со своими горшками, не обращая на непрошеного гостя ни малейшего внимания. Он что-то деловито толок, растирал, заливал, перемешивал. Иезуит терпеливо ждал, когда у старика наконец развяжется язык, не решив окончательно, как лучше всего поднести ему известие о том, что условие его принимается и он сам, лично, доставит колдуну царственного отрока для окончательного его излечения, пусть только старик поклянется, что ни один человек не узнает о пребывании Дмитрия, единственного пока наследника царского престола, в избушке Синеуса.

Не выдержав, он все-таки заговорил первым, решив начать с ни к чему не обязывающих похвал лекарских способностей колдуна и обычных просьб насчет новых порций лекарства для царевича.

— Не ласково ты гостей встречаешь, старик. Я у тебя целую вечность сижу, а покамест и трех слов не услыхал. Почто такая немилость?

— Дак я ведь все знаю — и с чем ты пожаловал, и о чем просить станешь, — спокойно откликнулся Синеус, не переставая помешивать что-то пахучее, варившееся в горшке, даже не обернувшись к иезуиту. — Опять за лекарством прикатил. Да еще уговаривать будешь, дабы я тебе такое зелье продал, чтоб оно вовсе царевича излечило.

— Буду, — охотно согласился Симон. — Только еще одно ты забыл. Я заехал отвесить тебе по русскому обычаю земной поклон за моего мальчика, излеченного тобою.

— А где же он? — насмешливо повернулся к иезуиту Синеус.

— Кто?

— Поклон. Сам рек, и уже на попятную. Эдак вовсе негоже. Али царский лекарь спиной занемог? Дак я вылечу.

Пришлось иезуиту встать и, скрипя зубами и бормоча в душе страшные проклятья, отвесить старику низкий земной поклон. Ссориться было сейчас неуместно. Однако лицо его продолжало оставаться невозмутимо спокойным, а когда он окончательно взял себя в руки, то даже нашел в себе силы улыбнуться.

— А в лекарстве и впрямь нужда великая, — сказал он.

— И не надоело тебе золотыми со мной расплачиваться? — перебил его старик. — Привез бы мальца, да и всех делов. Излечу, как обещал.

— Нелегкое дело — уговорить царскую семью пойти на неслыханное. Поначалу убедить надо, что ты колдун великий, все можешь, даже события будущие умеешь предсказывать.

Об этом, тайном и сокровенном, иезуит узнал совершенно случайно, в одном из разговоров с Митричем. Такие задушевные беседы Симон практиковал со своим добровольным холопом не реже раза в месяц, поскольку понимал, что, пребывая в его доме, тот — вполне вероятно — может увидеть такое, отчего поневоле насторожится, и кто знает, как там сложится все в дальнейшем. Иезуиту же требовалось слепое безграничное доверие.

Вот во время одной из таких бесед Митрич, сам того не желая, — уж очень мастерски вытягивал из него хозяин откровенные признания, — и проболтался о таинственном даре Синеуса, который как-то рассказал ему об увиденном.

Поначалу Симон даже не поверил сказанному, решив, что Митрич по своему невежеству слегка преувеличивает, однако в памяти отложил. Сейчас же решил попробовать. Вдруг и впрямь у старика что-то получится. Как говорят эти варвары, иногда шутит и черт.

— Так и уговори. Се — твои заботы, — равнодушно отвернулся старик к своим пестикам, ступкам и горшкам.

— Трудно сие вельми. К тому ж во мне и самом веры нетути. Можа, и лжа это все, домыслы да байки людишек серых. Поначалу надобно самому уверовать.

— Чего ж ты хочешь, не возьму я никак в толк, — озадаченно глянул на иезуита Синеус.

— Погадай, что там отрока сего ждет впереди, да и меня заодно.

— Все равно ж ты проверить-то, что я тебе скажу, не сможешь. Когда оно еще будет.

— А ты что-нибудь поначалу из былого возьми. Скажем, обо мне. Коли верно все скажешь, значит, и вперед заглянуть можешь без обмана. А я тебе Дмитрия привезу, хоть на год.

«Все равно ведь, — рассуждал иезуит, — царевича необходимо схоронить до поры до времени в укромном месте. А избушка колдуна недалеко, да и тайну соблюсти старик сможет. Заодно и царевича вылечит. Тоже польза».

Синеус задумался.

— А без гадания не поверишь? — угрюмо спросил он.

Симон отрицательно покачал головой:

— Веры не будет. Да и что тебе стоит, коли ты вправду сие умеешь?

— Уметь-то умею, токмо страшное это дело. Не с руки мне сейчас-то, к тому ж поморожу я тебя — зима нынче лютая, а в хоромине моей тебе никак быть нельзя. Придется в собственных санях дожидаться.

— То ерунда, — спокойно улыбнулся гость. — Я подожду.

— Долго придется ожидать-то.

— А сколь надо, столь и обождем. Торопиться некуда. Я ведь понимаю, старик, что дело не шутейное, вмиг не решится.

— А коли обманешь с царевичем-то?

— Мое слово верное, старик. — Тут иезуит на миг задумался и почти тотчас же нашелся: — А чтоб ты твердо уверовал в него, так я у тебя опосля гадания лекарств для царевича нонче не возьму — ни к чему ведь они, коли самого вскорости привезу.

— Можа, — нерешительно начал Синеус, — заместо Дмитрия Ивашку — отрока свово? А я б тебе без всяких золотых лекарства дал бы. К чему гадать-то?

— Лекарство мне не нужно. Дмитрия самого вскорости доставят — к чему оно? А Ивашку тем паче везти надобности не вижу — здрав отрок, и нет у него никаких болезней.

— Мальцам вместях веселее.

— Хорошо, — заявил Симон. — Привезу и Ивашку, но не сейчас, а вместе с Дмитрием. Клянусь тебе в этом перед святым распятием! — торжественно произнес он и мысленно добавил: «Если бог мне это позволит». — Гадай, старик, а то я уже начинаю думать, что ты не такой уж большой колдун, как я раньше считал.

Иезуит торопился узнать результаты. Если в начале беседы он не особенно и верил в возможности Синеуса, то теперь, по необъяснимым для себя причинам, как-то сразу, вдруг, уразумел, что старику и впрямь подвластно увидеть будущее. От одной мысли об этом ему сделалось страшно, его начал колотить нервный озноб, чего еще никогда с ним не бывало, и он уже стремился во что бы то ни стало выйти из избушки.

Еще немного, и он совсем отказался бы от этой проклятой затеи с гаданием, ибо негоже служителю истинной веры Христовой, хоть и тайному, просить служителя дьявола оказать ему услугу. Ему уже стало казаться, что бревенчатые закопченные балки вот-вот рухнут или широкая русская печка со своим разинутым зевом бросится на него и поглотит в своем бездонном чреве. Или венцы избушки вдруг развалятся, а сам колдун исчезнет, улетев в небо на какой-нибудь свой бесовский шабаш, но тут как раз Синеус согласился.

С чувством несказанного облегчения иезуит стрелой вылетел на крыльцо, с наслаждением вдохнул свежего морозного воздуха и, взглянув на Митрича, озабоченно поправляющего подпругу у гнедого, окончательно успокоился, расслабленно плюхнулся в розвальни и утонул в мягком, душистом сене. Ему стало тепло и спокойно. Мысли его приняли совсем другой оборот, и все те страхи, что он недавно испытал, показались ему сейчас какими-то ненастоящими и надуманными, как и стариковское гадание, которое он снова стал считать глупой тратой времени.

Через некоторое время, уже слегка продрогнув, он принял окончательное решение, что как только царевич Дмитрий взойдет на царство и на Руси появятся первые церкви истинной веры и ее первые служители, то для просветления душ этого варварского народа, пребывающего в удручающем невежестве, следует издать и тотчас ввести в школах переведенную на славянский язык книгу «Молот ведьм». А первым, кто отправится на костер, будет этот проклятый колдун.

Но не успел иезуит вдоволь помечтать о том, как славно будет поджариваться на угольях этот язычник, закостенелый, судя по всему, в своих еретических познаниях, как дверь избушки со скрипом отворилась и на крыльцо, пошатываясь, вышел усталый Синеус. Сурово глянув на приподнявшегося со своего места иезуита, он сказал тихо:

— Ай, и много людишек погубил ты в своей жизни, даже родителя не пожалел.

Иезуит оцепенел. Действительно, в юности, приметив, что его отец, старый резчик по дереву, куда-то регулярно уходит на всю ночь из дома, он прибежал к своему священнику и попросил изгнать из отца бесов, которым подвластен старик. Через неделю стражи инквизиции забрали беднягу из дома, а еще спустя месяц заживо сожгли на городской площади.

Таким образом просьба мальчика была удовлетворена, ибо всем известно, что в трупы дьявол не вселяется, а сам юный Бенедикто был определен за свое усердие и набожность в колледж иезуитов для дальнейшего совершенствования похвальных душевных качеств. Но откуда об этом узнал проклятый колдун? Неужто он и вправду?.. Да нет, не может быть. А если…

Размышления иезуита прервал Синеус. Тихо, склонившись почти к самому лицу иезуита, он спросил:

— Так что, сказывать остатнее, али так поверишь? Небось, и сам помнишь костер на площади и крики несчастного? Или о других кострах, кои по твоей указке запалили темные людишки? — Покачав печально головой и уже повернувшись, чтобы пойти назад в избушку, не глядя на ошалевшего от услышанного иезуита, он глухо закончил:

— Дмитрия с Ивашкой пущай один Митрич привезет, али еще кто иной, токмо чтоб тебя не было. Страшен ты уж очень, красный весь… от крови людской, — и с этими словами старик скрылся в избе.

«На костер», — окончательно утвердился в своем решении Рейтман, а тем временем Синеус, участь которого уже была решена иезуитом, в полном изнеможении облокотился о дверной косяк, не желая идти в страшный темный угол своей избушки.

Он не набивал себе цену, когда так упорно отказывался гадать для иноземца и заглянуть по его просьбе в будущее, но уж очень высокой была плата за эту услугу: Дмитрий, а главное, Ивашка, к которому старик привязался всем сердцем, хоть и был тот у Синеуса совсем недолго.

Был и еще один выход — солгать. Но такого допустить старик как раз не мог — за всю свою жизнь он ни разу никого не обманул, и все его человеческое существо инстинктивно противилось лжи. Значит, надо было идти в угол, где…

…Когда Синеус, а был он тогда еще совсем не старым, впервые вошел в деревню, собираясь уединенно пожить где-нибудь поблизости, коротая остаток жизни, крестьяне, рассказывая ему наперебой о хороших, красивых местах, настоятельно советовали не селиться на том месте, где сейчас стояла его избушка. На все его дальнейшие расспросы они отмалчивались, отвечали уклончиво, пока наконец один из них, набравшись храбрости, не ляпнул напрямую: «Нечисто там».

И тогда остальных будто прорвало. Наперебой они начали рассказывать страннику, как пропавшая корова, найденная на этом месте мирно пасущейся, сдохла через несколько дней, и что трава там почти не растет, и зверей там отродясь никто не видывал, а одна из баб, возвращаясь с лукошком грибов, на свое несчастье прикорнула там на солнышке, разморенная, и обезумела. Видать, там нечистая сила так сильна, что и днем не боится показываться, подпуская к скотине и людям всяческую порчу.

«Вот и местечко хорошее нашлось, — подумалось тогда Синеусу. — Ни человек не забредет незваный, ни медведь с волком в гости не завалятся. Самое то».

— А что, мужики, коли я заплачу вам, чтобы избу мне там поставить до осени?

Как по команде, все разом встали и, молча надев шапки, потянулись к выходу.

— Хорошо заплачу! — крикнул им вдогонку Синеус. — Щедро! Золотом! — И он потряс кошелек, в коем зазывно зазвенел благородный металл.

Один из мужиков повернулся было, но потом махнул рукой:

— Видать, ты человек смелый, коли не боишься ничего, али заговоры какие знаешь супротив сатаны. А нам не с руки, мы людишки простые.

Шедший перед ним высокий старик, выглядевший среди них самым здравым на суждения и явно с симпатией поначалу отнесшийся к Синеусу, веско добавил:

— Али, может, сам на службе у диавола находишься, — и, указав на кисет, который еще держал в руках растерявшийся Синеус, рявкнул: — И кошель спрячь! Не найдется у тебя столь злата, дабы хучь на одну христианскую душу хватило. — И, сокрушенно вздохнув, вышел.

Вдова, у которой заночевал Синеус, на следующий же день отказала ему в ночлеге, прямо заявив:

— Бог весть, что в деревне про тебя глаголют, так что извиняй, мил человек, коли что, а надобно бы тебе другое место подыскать для жилья.

Ему даже никто не согласился продать инструменты, а нанятые в Угличе плотники, пьяно горланившие, что им сам черт не брат, наутро, протрезвев и помолясь, наотрез отказались помочь Синеусу в строительстве.

Однако суровая его натура только еще больше твердела, встречая огромное количество всевозможных препон на пути к цели К тому же, молясь и крестясь двоеперстно, как и положено русскому человеку, он в то же время не особенно верил в существование нечистой силы, поскольку ни разу не встречал ее в своей жизни, а лишь слышал о ее проявлениях. Нет, он не сомневался, что где-то она есть, живет и размножается, но особой веры насчет личной встречи с нею у него не было.

Вот тогда, закусив губу, что являлось у Синеуса признаком крайнего упрямства, он принялся за самостоятельное строительство. Сильно помогло то, что кое-какие навыки у него имелись, несмотря на проведенную в седле и при оружии добрую половину жизни. Память детства оставалась так крепка, что к осени избушка была готова. Пусть и неказиста, зато прочна и надежна. И печку он сам сложил, и мебель нехитрую сколотил.

А лежанка была у него поначалу в углу, из которого сильно поддувало. Вроде и щели все надежно мхом забил, и дверь подогнал — ничего не помогало. Пришлось перебраться в другой угол, дальний. Там-то у него и начались видения.

Почти сразу, еще когда он заново пережил и свою жизнь в дружине у Василия Иоанновича, и назначение десятником к совсем иному царевичу Иоанну, а позже и у сына его, ему стало не по себе.

Было и вправду что-то бесовское в этих сновидениях, неприятное, ледяное, как лоб покойника, и со сладковато-мертвящим запахом, который остается в помещение даже после его выноса. Наутро он встал совсем разбитый, с больной головой и трясущимися руками, весь какой-то опустошенный внутренне. Уж на что порой доводилось бражничать на государевой службе, и то он никогда, после самых лихих разгулов, затягивающихся далеко за полночь, не вставал таким измученным.

Ни о нечистой силе, ни о чем ином Синеус пока не думал, пытаясь объяснить увиденные сны тем, что пришли для него долгожданные часы досуга, но он пока не свыкся с ними. Пускай он и бросил службу у Иоанна IV, но прожитые им годы и десятилетия просто так не позабудешь, вот и вспоминаются они в голове.

На другую ночь было еще ужаснее. Кровавые разгулы царя-батюшки Иоанна Васильевича встали перед ним во всем своем неприкрытом похабстве и ужасе, причем он даже видел то, что произошло там, где никогда он не был, и от этого ему было еще страшней. То он становился попом, чью жену забрали для увеселений в царев дворец, а потом повесили аккурат над крыльцом бедняги, строго-настрого запретив три дня снимать тело, то — монахом, насмерть затравленным в царском дворе медведями.

На третью же ночь ему стали сниться уже исключительно покойники, но самое страшное ждало на четвертую ночь. Не выдержав нервного напряжения, он проснулся. Сердце тяжело ухало, в висках стучало, и он встал, чтобы напиться колодезной воды. Постояв немного возле бадейки, он решил поставить себе ковшик с водой у изголовья, дабы не вставать еще раз, коли опять проснется. Однако, сев на широкую лавку, служившую ему ложем, он в изумлении отпрянул, глядя помутившимся взором на печку, которая вдруг исчезла, а вместо нее появился кусок царской опочивальни и раскачивающийся в глубокой печали, обхвативший себя обеими руками за голову сам Иоанн Васильевич, стенающий в отчаянии:

— Горе мне, горе! Сына свово, наследника, дитя невинное загубил! Бесы, бесы в меня вселились.

Вдруг царь перестал кричать и так же изумленно начал вглядываться в Синеуса, будто и вправду увидел своего верного дружинника, коий так подло покинул его, почему-то не пожелав смотреть более на проливаемую кровь невинных, на смерти замученных стариков и детей.

— Ты?! Ты?! — перепуганно бормотал царь. — Почто явился мне? Я тобе не убивал! Ты не мной убиен! Нет на мне греха! Сгинь! Сгинь!

Тут он поднял посох и с силой метнул его в Синеуса. Видение исчезло. Посох же, долетев до какой-то невидимой границы, жалко звякнул и, зависнув на некоторое время аккурат над потолочной балкой, чиркнул по ней, переворачиваясь в воздухе, и упал возле печки. Синеус, вжавшись в угол, зажмурил в ужасе глаза, а когда открыл их, лежащего у печки посоха уже не было.

Он снова прилег на лавку, крепко уснул, а вспомнив наутро, что с ним приключилось ночью, весело, хоть и несколько натужно, засмеялся, убеждая себя, что ничего не было. Смеялся он до тех пор, пока не увидел стоящую на полу возле изголовья полную кружку воды.

Улыбка сошла с его лица. С опаской взглянул он на балку и увидел на ней четко очерченный чем-то острым, тонкий свежий след-царапину. В страхе он перекрестился и уж хотел было вовсе бежать из этого дьявольского места куда глаза глядят, как неожиданно пришедшая в голову мысль заставила его передумать.

«Все равно зимой далеко не убежишь», — убедил он себя, перетаскивая свою нехитрую постель в другой угол.

Однако, несмотря на все свои вечерние опасения, ночь прошла спокойно. Сон приснился, но какой-то совсем обычный и нереальный. И уж было вовсе забыл Синеус про чертовщину, творившуюся с ним, как спустя три года узнал он ненароком в Угличе, что царь-батюшка в порыве бешенства ударил посохом в висок своего сына, который сейчас при смерти, и во всех церквях молят всевышнего, дабы смерть отступилась от царевича.

Услышал и не придал этому никакого значения, только слегка пожалел юного Иоанна, который рос в сущности хорошим, славным, и кабы не постоянное его присутствие, а потом и непосредственное участие в кровавых отцовских забавах, то из него вышел бы добрый муж, государь и семьянин. Такого же, как и он сам, кровавого тирана сотворил из него сам государь. Не желал он, дабы его единоутробный сын с осуждением смотрел на кровавые игрища родителя, и своего добился. Во всяком случае, Новгород Великий они разоряли уже вместе, и коли сын и не превзошел отца во всевозможных мерзостях, то отстал совсем ненамного.

Лишь потом, воротившись в свою избушку, припомнил Синеус ту окаянную четвертую ночь и слова Иоанна Васильевича. Вспомнил он и кружку, и черту на балке, и… вновь хотел поначалу бежать из этого дьявольского места, но любопытство и обычное упрямство оказались сильнее, и… снова немудреная постель перекочевала в тот проклятый угол.

Правда, увидел он в ту ночь немного, а кого венчали на царство, так и не уразумел, лишь потом домыслил, что стоявший с бармой и скипетром человек, с безвольным и дряблым лицом, был не кто иной, как «наш убогий». Именно так презрительно называл Иоанн своего сына Федора, которого Синеус всегда немножечко жалел, улыбался ему при встрече и всячески старался выразить мальчику свое искреннее сочувствие. Никогда не забыть Синеусу, как Иоанн, будучи в изрядном подпитии, велел ему залезть на звонницу и притащить сюда Федора, особливо с ним не нежничая, а то уж он что-то сильно разошелся, наяривая в колокола.

Иной запросто стащил бы за шиворот царевича, как напроказничавшего щенка, но Синеус так поступить не мог. Он ласково остановил руку мальчика, в самозабвении упивавшегося колокольным звоном, и тихо, почти на ухо, шепнул:

— Царь-батюшка тебя кличет. — И, завидев, как уплывает счастливая улыбка с лица, а ему на смену вновь приходит покорно-испуганное выражение, насколько мог мягко, добавил: — Идем, царевич, а то царь-батюшка прогневаться изволит.

Мальчик шагнул вниз по крутой лестнице, но, будто чуя что-то недоброе, вдруг как-то разом обмякнув, пошатнулся и упал бы вниз, если бы ловкая рука Синеуса не подхватила его уже на лету. Воин, бережно держа на руках худенькое мальчишечье тельце, начал спускаться с драгоценной ношей вниз.

«Сомлел совсем, бедняга. Не жилец, видать, на этом свете. Али отец своей «добротой» да «лаской» довел ребятенка», — подумалось еще тогда ему.

Где-то на середине спуска он почувствовал, как детская рука, до этого безвольно свисавшая, вдруг медленно поднимается и осторожно берет его за бороду. Краем глаза Синеус приметил, что на лице у царевича появилась робкая улыбка. Не переставая перебирать нежными пальчиками его пышную бороду, Федор второй рукой покрепче обнял воина и сказал: «Мягкая какая, добрая…»

Дальше они спустились молча. Каждый чувствовал в своем сердце нарождающуюся приязнь к другому, но и не умел выразить ее словами. А когда они уже почти пришли, Синеус даже вздрогнул от неожиданности, услышав сзади злобный, по-юношески ломающийся и от этого слегка визгливый голос царевича Ивана:

— Ты что, не понял, как царь-батюшка приказал его привести? Не чинясь особливо! Ясно тебе? А ты на руках! Нянька, а не воин!

Синеус опешил, лицо Федора поскучнело, и когда воин поставил его на землю, оно приняло свое привычное выражение покорности и испуга.

— Вот так надо было! — Торжествующе смеясь, Иван ухватил брата за шиворот и поволок в залу, откуда доносился поощрительный гогот пирующих гостей. Громче всех звучал голос самого царя…

Мысленно пожелав Федору счастья, Синеус вдруг увидел в своем сновидении, как он снова протянул руку, чтобы погладить его бороду, и непременно уронил бы скипетр, если бы ловко подскочивший чернобородый красивый и смутно знакомый боярин вовремя не подхватил бы знак царской власти.

Спустя два года услышал Синеус, как в церкви присягают царю и кричат многая лета государю Федору Иоанновичу. И еще раз подивился старик этому совпадению, как и другому, но тоже необычному — о каждой траве он неожиданно для самого себя стал знать все ее целебные свойства. Вначале он собирал их, смешивал и варил, повинуясь странному наитию, позже пришло знание, и тоже невесть откуда.

Стал Синеус лечить крестьянскую скотину, да так умело, что многие к нему приходили даже из деревень, отстоящих за несколько десятков верст, и если Синеус брался, то обязательно вылечивал.

А спал он в том углу не более четырех-пяти раз после случая с Федором. И каждый раз видения были все хуже и хуже. Заметил он, что и сам-то угол выглядит не так, как другие, а намного старее, чернее, да и паутина почти не собиралась вверху, а летом, в самую жару, в том углу не водилось ни мух, ни тараканов.

Ради интереса Синеус как-то занес туда бабочку, подержал ее за крылышко, потом отпустил. Бабочка не улетела, хотя, когда он ее туда подносил, отчаянно трепыхалась крылышками в безудержном желании вырваться и улететь. Через час она умерла.

Чего только не делал впоследствии Синеус, желая извести колдовские чары. И святой водой окропил, специально привезя священника, который заунывным голосом прочел все молитвы, которые только знал. Однако проку не было и с этого. Попробовал было Синеус поспать на уже освященном месте — волосы дыбом встали.

Обращался он и к знахарю, но тот отказал в помощи сразу и наотрез. Только весь содрогнулся и строго сказал:

— Не след тебе касаться того, о чем нельзя и слушать.

— Может, мне съехать? — робко осведомился Синеус.

В ответ знахарь отрицательно покачал головой:

— Оно с тобой потянется. Уж очень много его.

— Да что такое это «оно»?! — закричал Синеус уже в бешенстве.

— Не ведаю и ведать не хочу. Чую лишь. И не приближайся ко мне, боюсь я тебя.

— Стало быть, мне и людей пользовать нельзя? Подумав немного, знахарь нерешительно сказал:

— Можно. Токмо чтоб без гнева, без волненья. Ибо тогда любой целебный отвар лишь вреден будет.

Так и жил Синеус с этим наваждением. У колдовского угла тоже была своя жизнь: с вечным потрескиванием, шуршанием, скрипением и даже каким-то покашливанием. Вот почему так не хотел Синеус гадать — боялся. Стоило ему сесть на лавку в том углу, как на него надвигался неодолимый сон, а потом начиналось…

Причем Синеус давно догадался, что человек, с которым перед сном были связаны его последние мысли, пусть и краткие, всего на миг, непременно привидится ему в очередном кошмаре. Почему было именно так — Синеус не ведал. Он просто знал, что так будет.

Так случилось и на этот раз. Поначалу старик увидел в этой избушке себя самого, затем нарядного мальчика, судя по одеже — царевича. Ан глядь, как только тот повернулся лицом к старику — оказался Ивашкой. Затем узрел какую-то иноземную страну, красавца-боярина, сопровождавшего Федора при венчании на царство, но на этот раз почему-то в царском облачении, Ивашкин перстень…

Не успел удивиться, как все вдруг размылось, растеклось, все заполонил странный багровый свет, становился гуще и гуще, почти осязаемым. Потом двух молодых юношей на конях, вновь Москву, где трезвонили в колокола, и неисчислимое татарское войско, каких-то вооруженных иноземцев, и наконец все погрузилось во мрак. Синеус проснулся, будто от толчка, хотя проснулся ли? Вроде бы он не закрывал глаз и уж точно не открывал их, перед тем как очнуться от своих видений.

Слабость во всем теле была такой, что, казалось, нет сил даже для одного шага. Сам удивляясь тому, что он еще держится на ногах, старик вышел к иезуиту и глухо сказал:

— Кровь видел. Много крови. Кони татарские возле Москвы. Венчают кого-то на царство. Димитрия-царевича в избушке видел. Ивашки не было. Не обмани, смотри, обещал ведь.

— Поразительно, — выдохнул сквозь стиснутые, чтобы не стучали от нервного напряжения, зубы немец и бросил Митричу: — Трогай. Гони. — И уже на ходу крикнул: — Привезу, как обещал, обоих!

— Уехал, — с сожалением прошептал Синеус. — И не выслушал до конца, кого я в царском убранстве видел, какие иноземцы по московским улицам гуляли, да еще при оружии. А-а, ладно. Токмо не обманул бы, а там… главное, что больше в этот угол идти не придется. — И Синеус поплелся в избушку, чувствуя, что его непреодолимо клонит в сон.

А вот иезуит не спал до глубокой ночи, полностью уверовав в успех своей авантюрной затеи. Единственное, чего он никак не мог взять в толк, так это то, каким образом старик ухитряется заглянуть туда, куда любому из смертных, казалось, дорога закрыта наглухо.

«Поразительно», — повторял он то и дело про себя. Однако усталость наконец свалила и его. Он пробормотал:

— А старика на костер, — и уснул. Снилось ему что-то хорошее и счастливое, правда, что именно, он так и не вспомнил наутро, хотя ему это почему-то казалось очень важным.

— А-а, ерунда, — махнул он наконец рукой и, как обычно по приезде в Углич, отправился лечить царевича от многочисленных «болезней», которые постоянно находила в мальчике его мнительная мамка. Ее тоже можно было понять. Если и впрямь с Димитрием что-то случится, и запороть насмерть могут. Почему, мол, не упредила?! А так вся вина на лекаре. Иезуит же успешно «вылечивал» Димитрия от всех хвороб, упрочивая тем самым свою репутацию превосходного лекаря.