Когда царевич выздоровел, он каждый день подолгу бродил после обеда по двору, тщетно ожидая прихода Ивашки. Сознание, что его лучший товарищ может погибнуть, а он, Дмитрий, не в состоянии ничего для него сделать, не покидало царевича ни на час, но Ивашки все не было.

Вот и в тот вторник, 12 мая, Дмитрий вновь, уже почти не веря, что увидится с Ивашкой, бродил по заднему двору. Ребятня, которая наперебой завлекала царевича сыграть с ними в какую-нито игру, наконец угомонилась, и сынок постельницы Колобовой, Петруша, также живший при дворе Дмитрия в мальчиках-жильцах, предложил всем сбегать на конюшню, поглядеть, как у чалого мерина раздулась от нарыва задняя левая нога и как он, мучаясь от боли, плачет самыми настоящими слезами.

— Ей-ей, плачет. А слезоньки крупны таки и текут по морде, текут! Сам, чай, видал, не брешу ни на вот столечко, — клялся и божился Петруша. — Айда глядеть, а то к вечеру лекарь придет, он его мигом вылечит, и слез никто уже не увидит.

Однако Дмитрий, махнув рукой, дал понять, что отпускает всех поглядеть на эдакую диковину, как плачущий конь, и все же остался во дворе. Искушение было, конечно, сильным, но и цена велика — жизнь товарища по играм, и не только товарища, но более того — друга. Вдруг тот как раз в это время подойдет и, не застав царевича, вернется ни с чем восвояси, а завтре или через пару дней его уже убьют — как знать.

Он походил еще малость по двору, будучи уже в гордом одиночестве, если не считать мирно дремлющую на лавке мамку — боярыню Василису Волохову. Наконец ему стало вовсе скучно, и он, порешив, что Ивашка сегодня тоже не придет, уж хотел тайком от мамки улизнуть, дабы присоединиться к прочей ребятне, которая уже была на конюшне, как вдруг заслышал знакомый озорной свист.

Вздрогнув, он тут же с опаской оглянулся на мамку — не разбудил ли ее Ивашка. Но та, безмятежно сложив руки на подоле сарафана, дремала, почмокивая жирными, будто уже успела оскоромиться в постный день, губами. Крадучись и в то же время стараясь идти как можно быстрее, Дмитрий, кляня свои поскрипывающие сапожки синего сафьяна, подошел к забору.

— Ивашка! — шепотом окликнул он. — Ежели енто ты, голос дай, токмо негромко.

— Я енто, кому исчо и быть, — весело окликнулся Ивашка. — Давненько мы с тобой не видались. Счас я, погодь, влезу, а то веревка слетает, петлю ветер сносит, тады и поздоровкаемся.

— Ты погодь лезть-то, — взволнованным шепотом отозвался Дмитрий. — Нельзя тебе. Убьют.

— Почто так-то? — оторопел от услышанного стоящий по ту сторону забора Ивашка. — Можа, побить и побьют. Тогда ладно — не полезу. А убивать — енто ты сказанул не подумамши.

— Слухай меня и молчи, — перебил его Дмитрий. — Лекарь мой знает, что мы с тобой друг на друга ужасть как похожи.

— Дак, ясное дело, коли я у него живу, а он тебя лечит. Видал, стало быть, — попробовал опять встрянуть Ивашка.

— Молчи, — прошипел Дмитрий.

Нервы у него были напряжены до предела, он поминутно оглядывался на мамку, боясь, что та вот-вот проснется. От волнения царевича даже прохватила дрожь.

— Вот он-то и хочет тебя убить, — заговорщически прошептал Дмитрий в щель, — а скажет, будто ето меня убили, чтоб бунт поднялся и меня на царство поставить.

— Ну-у?! — изумился Ивашка.

— Вот те и ну, — передразнил его Дмитрий. — А потом скажут, что спасся я.

— А убивать почто?

— Чтоб тело мертвое показать всем. Тебя даже в одежду мою обрядят. Я сам видал, как он ее выбирал. Беги, Ивашка. Они ведь еще с татарами уговор держали. Те тоже с Крыма придут им на подмогу. Сказывали, когда трава зеленая будет.

— Так она уже зеленая.

— Стало быть, со дня на день. Беги, Ивашка, прямо сед ни беги.

— Я вмиг. Ты за меня не боись, — успокоил его голос из-за забора. — Вот токмо харч соберу, да и убегну разом. Токмо меня и видели.

— Слышь, Ивашка, — опять окликнул его царевич. — Ты… как… проститься-то забегнешь?

— Непременно, — откликнулся погрустневший голос. — Как же не проститься-то. Ты ж меня от смерти спас. Хучь обниму напоследок. А тобе-то ничего не будет?

— За что? — удивился царевич.

— Ну, что меня упредил. Всю задумку, стало быть, ихнюю сгубил.

— Не-а, я же царевич, — успокоил Дмитрий Ивашку и тут же заторопил друга: — А таперь давай, беги скорей.

— Я прощаться-то не буду. Чай, свидимся, тада и почеломкаемся.

Оглянувшись в очередной раз, Дмитрий увидел проснувшуюся и направляющуюся к нему мамку, явно встревоженную чем-то.

— Идут за мной. Беги, — шепнул он еще раз через забор и, встав, пошел ей навстречу.

— Ты это чего там делал-то? — хмуро встретила его вопросом боярыня Волохова.

— У забора, что ль? — невинно осведомился Дмитрий и тут же нашелся, что сказать в оправдание, — как знать, может и она в сговоре супротив Ивашки, не заподозрила б чего. — Переобуться нужда была. Ка-менюка в сапог залез.

— А у забора-то на кой сел? — стала выговаривать мамка.

— Дак там трава погуще.

— Все едино грязно, да и земля сырая, чай, не прогрелась еще опосля зимы. Заболеешь опять — ужо будет мне от царицы. Я тебе как наказывала? Чтоб на землю — ни-ни.

— А вот мы ему лекарства за то горького, — неожиданно раздался за спиной Дмитрия знакомый и с некоторых пор такой страшный голос лекаря Симона.

Он подошел очень тихо и одну руку почему-то держал за спиной.

Глаза Дмитрия испуганно расширились. Он побледнел и неожиданно для всех бросился к иезуиту, желая увидеть, что тот прячет в руке. Сердечко его учащенно забилось, и он немного успокоился, лишь когда, ухватившись за лекарский кулак обоими руками, разжал его. В кулаке оказался леденец.

— А спужался-то почто? — ласково вопросил Симон царевича.

На лице его застыла слащавая улыбка, но во взгляде мелькало что-то холодно-ядовитое, как у змеи перед решающим прыжком.

— Так бояться будешь, ребятишки засмеют. Скажут, леденца испужался, — и Симон улыбнулся еще шире, явно насмехаясь над царевичем. Дмитрий вдругорядь глянул на руку лекаря — леденец, и тоже облегченно захохотал, широко открыв рот.

— Ну будя, будя, — спустя минуту стала успокаивать его мамка. Царевич не унимался, заливаясь все громче, а затем вдруг побледнел и, захрипев, рухнул на землю.

— Припадок, — мгновенно определил Симон. — Вы в дом, готовьте постель, а я здесь с ним. Быстро, быстро! — поторопил он остолбеневшую Волохову.

— Эх, рановато малость, — прошептал он, когда мамка, тряся телесами, побежала в дом. — Я даже одежку не примерил, — и склонился над бьющимся в приступе падучей царевичем.

А Ивашка тем временем со всех ног летел домой. Заскочив в родной двор, он огляделся по сторонам — пусто. Впрочем, так и должно быть, поскольку мальчик еще перед уходом рассчитывал, что Митрича не будет до самого вечера — уедет повидать Никитку, а сам Симон поехал во дворец к царевичу, строго-настрого наказав Ивашке никуда не отлучаться со двора.

Схватив в подклети пару караваев хлеба и прихватив из погреба несколько луковиц и шмат сала, Ивашка увязал все это в узелок и уж собрался покинуть дом, как вдруг новая мысль пришла ему в голову.

Он критически осмотрел свою одежонку и пришел к выводу, что в ней далеко не пройти, поскольку у него не имелось даже обуви — иезуит держал ее в сундуке, под замком, дабы Ивашка при всем желании не смог никуда уйти — так, на всякий случай, как дополнительная страховка.

«К тому ж ежели я прямо седни сбегну, то и с Дмитрием попрощаться не успею. Его-то уж, чай, во дворе нетути. Солнышка-то не видать, да и смеркается. А я проститься обещался. Негоже выходит. А-а, ладно», — он решительно махнул рукой и подумал, что до завтра ничего случиться не может, коли ему даже не дали померить царскую одежу, а ведь сказывал же друг его верный Дмитрий, что убивать Ивашку должны именно в ней.

Да и бежать лучше засветло, чтобы успеть добраться хотя бы до Синеуса. Больше-то идти ему было некуда. До Переяславля-Рязанского далече, догонят по дороге. Лесом идти — волки сожрут. Рясск родной — так его татаровья окаянные пожгли. Только к Синеусу и оставалось. Если с утра, так за день можно спокойно добраться. А дорогу к нему Ивашка запомнил хорошо, еще когда они с Митричем в марте месяце возвращались от колдуна.

«Главное, чтоб солнце в лик мне било все время, как от деревни ехать, а дотуда добираться — оттель езжали, оно справа светило, стало быть, когда пойду — слева должно быть. Чего уж проще», — и Ивашка совсем успокоился.

Однако на следующий день вырваться из дома ему никак не удавалось, несмотря на то что лекаря целый день не было. Мешал Митрич, с утра просивший мальчика рассказать что-нибудь эдакое, а потом, пока Ивашка сказывал про святого Сергия Радонежского и как тот благословил войско Дмитрия Донского на рать великую с татаровьем поганым, наступило время обеда.

После полудня бежать смысла не было, к тому ж, услыхав о болезни царевича и неожиданном его припадке — об этом рассказал Симон, заскочив на минутку за лекарствами, — Ивашка больше думал уже не о своем побеге, а о царевиче — как-то он, оклемается, нет ли?

В четверг иезуит объявил, что Дмитрий уже ходил гулять, и наказал Митричу нынче же сходить с Ивашкой в баню, помыть его как следует, а вечером он уже примерит одежду, чтоб мальчику завтра было не зазорно показаться царевичу.

Ивашка поначалу обрадовался, услыхав, что Дмитрий жив-здоров, но потом, вспомнив грозное предостережение друга, вздрогнул от мысли, что там его в бане и прибьют. Однако, взглянув мельком на Митрича, он тут же устыдился этой мысли. Тот аж расцвел, узнав, что Ивашку поведут знакомить с царским сыном.

«Нет, Митрич ничего не знает, поди», — подумалось мальчику.

— Уж я тебя, малец, по такому случаю напарю. Чтоб до каждой косточки пар дошел, — гудел взволнованно бородач.

И действительно, обещание он свое сдержал. В Рясске-то мальцам последок доставался. В первую голову мужики мыться ходили — под самый злющий пар, потом уж бабы да ребятня. В монастыре это дело и вовсе не больно-то уважали, а тут…

Весь красный, измученный и исхлестанный березовым веником, да не одним, а двумя, Ивашка, как и подобает мужику, все вытерпел молча, но зато потом пришло удивительное чувство блаженной легкости и невесомости.

Вечером он примерил нарядную одежу, которую привез иезуит. Она пришлась Ивашке почти впору, вот только парчовый зипунок чуток жал в плечах, да несколько малы были мягкие желтые сапожки. Но Ивашка смолчал и про зипунок, и про сапожки, боясь, что их отберут и привезут другие, совсем не такие красивые, как эти, что уж на нем.

— Сейчас спать, — сказал Симон, провожая мальчика в каморку, — а поутру я съезжу во дворец и мигом обернусь назад за тобой. Митрич тебя в это время оденет. Когда вернусь, чтобы был готов, — предупредил он еще раз мальчика и подтолкнул к постели: — Спать.

Утром Ивашку разбудило ворчание Митрича:

— Ишь, заспался, как нарочно. Вставай, вставай, а то и во дворец не уедешь. Вон, одежа готова уже.

Ивашка мигом ополоснулся из медного рукомойника, в спешке разбрызгивая воду во все стороны, натянул наспех алую ферязь на белоснежное исподнее, но Митрич осадил его:

— Сымай назад. Вначале эвон что, — и протянул Ивашке красивый становой кафтан. — А енто так останется лежать. Запарисся в ей, — и он кивнул на ферязь.

Затем придирчиво осмотрел уже одетого Ивашку с ног до головы и похвалил:

— Вылитый царевич.

От этих слов в Ивашке сразу проснулись дремавшие опасения. Всплыл в памяти взволнованный шепот Дмитрия: «Беги! Убьют!»

Он помрачнел, но как мог беззаботно сказал Митричу:

— Я покамест во дворе погуляю.

— Боярин заругает, — засомневался было бородач, но потом махнул рукой: — Ан ладно. Иди уж, покрасуйся. Токмо в лужи не лазь — сапоги запачкаешь.

Ивашка мигом слетел с крыльца, нырнул в конюшню, выхватил из угла присыпанный сеном узелок и рванулся к подворотне. Но на крыльце уже стоял Митрич, встревоженно закричавший мальчику:

— Погодь, погодь! — И, сойдя вниз, крепко ухватил его за плечо. — Это куда ж ты собрался? Эва, ажно харч прихватил на дорогу, — подметил он каравай хлеба, выглядывавший из узла.

Ивашка исподлобья глянул на бородача, а тот продолжал, укоризненно глядя на мальчика:

— Нешто так делают? Нехорошее энто дело. Ишь чего удумал. Решил, стало быть, прихватить одежку понаряднее да сбечь. Не ждал я от тебя, брат, такого. Уж чего-чего, а… — и он замолк, услышав горькое всхлипывание Ивашки:

— Вить убьют меня тута, дядя Митрич, коль не сбегу я. Вот вам крест, — и мальчик быстро перекрестился на золоченые кресты видневшейся вдали церкви Преображения Спасова.

— Погодь, погодь, — Митрич опешил от таких неожиданных речей, присел на корточки, не выпуская Ивашкиного плеча, и, озадаченно уставившись на мальчика переспросил:

— Убьют тебя — ты рек?

Ивашка в ответ быстро закивал головой.

— И кто ж?

— Боярин наш, лекарь царский.

— Ишь ты, — Митрич весело покрутил головой, недоумевая, как такая выдумка могла прийти в голову мальцу.

— Ас чего ж ты помыслил так-то?

— И не помыслил я. Сказывали мне, что так будет.

— Да кто ж сказывал-то? Какой шиш приблудный эдакие страхи на тебя нагнал?

— А вы нешто не знали? — в свою очередь строго спросил Ивашка бородача. — Нешто не вместях с боярином?

— Упаси бог, — перекрестил он мальчика. — Ишь чего удумал, на невинного человека такой поклеп строишь. Да рази у меня на дитя рука подымется?! Рази смогу я, коль и захотел бы?! Да мне хучь бы царь приказал — нешто я смог бы?! Эва-а… а насчет боярина — тоже лжа великая. Почто ты так умыслил на него? Кто оболгал, скажи, не боись?

— А вы никому? — После минутного колебания Ивашка решился посвятить во все Митрича.

К тому ж ему ничего иного и не оставалось, ведь с минуты на минуту должен был вернуться Симон, и тогда уже спасения не жди.

— Да вот тебе крест, — истово наложил на себя двумя узловатыми натруженными пальцами крестное знамение Митрич.

Ивашка вздохнул и начал свой рассказ. Митрич внимательно слушал, порой открывал рот, чтобы сказать что-то, но сдерживался и только гневно хмурил брови. Наконец мальчик закончил. Бородач некоторое время молчал, потом озадаченно крякнул и спросил, в надежде увидеть добрую детскую улыбку и услышать звонкий голос: «Да пошутил я, дядя Митрич. Не серчай!»

— Неужто все, что ты сказывал, — правда? Ивашка повернулся к церковным крестам и еще раз трижды перекрестился на них.

— Ажно голова загудела, — пожаловался бородач Ивашке, в сомнении почесывая лоб. Делал он это со всей силой, будто надеясь, что ему оттуда удастся выскрести, если как следует постарается, конечно, единственно правильную мыслишку о том, как поступить.

— Давай-ка мы с тобой вот что… — наконец решил он. — Спешить неча. Лучше всего, ежели мы боярина дождемся, и я сам его вопрошу. Поглядим, чего он нам скажет.

Ивашка совсем по-взрослому, рассудительно ответил:

— Убьет он тогда меня, вот и весь сказ будет. Митрич ухмыльнулся в свою густую бороду.

— Ну, за енто ты не боись. Коли он хучь пальцем до тебя коснется, я его… — Он замешкался, но потом нашелся: — Вон, по стене так и размажу, аки гниду поганую. — И, заметив по-прежнему недоверчивый Ивашкин взгляд, добавил: — Ни на шаг от себя не отпущу. Не боись. К тому ж, сдается мне, что страхи твои напрасные будут. Это я не к тому, что ты мне тут сказки сказывал, а что напутал малость. Бывает такое, ага, бывает. У взрослых даже порой случается.

В это время ударил колокол. Бил он тревожно и часто, призывая весь честной народ на площадь.

— Эва, никак стряслось что? — Митрич вопросительно уставился на мальчика, будто тот мог дать ему ответ.

— Пойдем-ка в дом. Я прикрою тебя, дабы ты опять стрекача не задал, да схожу разузнаю все. Не боись, я скоро обернусь, — сказал он уже напоследок, для надежности закрывая дверь за мальчиком на увесистый замет.

Вернулся он и впрямь скоро и выглядел еще более озадаченным, нежели перед своим уходом. С секунду он молча смотрел на Ивашку, затем медленно вымолвил:

— А ведь и впрямь ты правду сказывал.

— Дак почто колокол звонил, почто народ сбирают? — нетерпеливо выспросил мальчик Митрича.

— Дык, ведь как получается-то? Убили, бают, царевича. Людишки годуновские повинны, глаголют на площади. — И он, нагнувшись к Ивашке, шепотом продолжил: — Глаголить разно можно. А как взаправду? — И подытожил сказанное: — Стало быть, ты мне сущую правду рек.

— А что ж теперь будет? — жалобно спросил Ивашка.

— Схорониться тебе надоть, вот чего, — произнес деловито Митрич и заторопился куда-то к себе в подклеть.

— Ты иди-кось сюды. Спущайся, — раздался через минуту его голос снизу.

Ивашка сошел во двор и увидел выходящего из-под лестницы Митрича, держащего в руках полушубок.

— На-кось, примерь, — протянул он его мальчику, затем помог натянуть и, отойдя в сторону, критически заметил: — Велик дюже, ну ништо — чем больше, тем лучше. Там холодно, чай.

— Где? — испугался мальчик.

— Где, где, — проворчал Митрич. — В погребе, где ж ишо. Узелок свой токмо не забудь.

Спустившись в погреб, бородач зачем-то ухватился рукой за железный крюк, вбитый в притолоку, и подергал его легонько. Затем проворчал одобрительно:

— На совесть вколочено. Надежная работа. — И, поплевав на руки, опять ухватился за крюк, кряхтя и тужась изо всех сил. Затем, все ж таки выдернув его из притолоки и отскочив по инерции вместе с ним к противоположной земляной стене, ухмыльнулся в бороду:

— Ан есть исчо силушка, не поубавилась. — И скомандовал Ивашке: — Полезай внутрь, а я сейчас.

Еще несколько минут мальчик, стоя уже внутри, разглядывал, как Митрич озабоченно расширяет с помощью острого узкого ножа отверстие, где раньше находился крюк, и только собрался спросить, зачем он это все проделывает, как бородач неожиданно перед самым его носом захлопнул дверь и ловко накинул замет.

— Ой, — испугался мальчуган. — Дядя Митрич, ты чего? Ты почто так-то, обманом? — закричал он, навалившись со всей силой на дверь, и она, неожиданно для Ивашки, вновь открылась. С гулким стуком плюхнулся наземь увесистый замет.

— Ай молодец, силач, — улыбался стоявший рядом с дверью Митрич. — Такой замет плечами снес, не каждому мужику под силу будет. — Затем, посерьезнев и будто что-то вспомнив, продолжил: — Я счас крюк-то назад воткну, а дверь закрою и замет поставлю, чтоб боярин, когда придет, ежели разыскивать тебя начнет, не нашел.

— А ежели он сюда толкнется?

— Для того и замет стоит, — пояснил Митрич. — Ему, я чаю, и невдомек, что дверь счас и дите открыть сможет. А ты сиди тихо, аки мышь, и жди меня. Ежели до ночи не вернусь, стало быть, тебе самому уходить надоть, но я так думаю — это крайний случай. Скорей всего, к Синеусу. Не забоишься?

— Не-а, — протянул Ивашка. — Я и сам туда хотел.

— Вот и хорошо. Ну, а ежели помстилось тебе про убивство, то тогда…

— Да говорю ж вам, как на духу, — все правда была! — закричал Ивашка возмущенно.

— Вот и проверим, — рассудительно ответил Митрич. — Ежели боярин тебя не спохватится, стало быть, ты напутал малость, али твой друг Дмитрий чегой-то перемудрил, поскоку боярин наш — лекарь царев. У него, ежели он человек честный, голова совсем не тем должна быть занята. Ну а ежели искать тебя всюду станет — стало быть, совсем он гнилой в душе, аки гадюка скользкая, и тогда прощай службишка моя верная. Чист я буду тогда от слова свово, ибо, — тут он грозно повысил голос, — детоубийце в холопы не нанимался.

С этими словами он вновь закрыл дверь и оставил Ивашку сидеть на каких-то бочонках, а сам вышел вон. Буквально через десяток минут раздался нетерпеливый стук в ворота. На взмыленном коне влетел иезуит в одном кафтане и накинутой поверх епанче. Когда Митрич открыл ворота, Симон соскочил со своего аргамака и небрежно бросил поводья бородачу.

— Мальчик в доме? — спросил он, проходя мимо и явно торопясь.

«Вот оно, началось, — подумалось Митричу. — Стало быть, истинную правду малец мне рек. Да и Синеус верно насчет боярина глаголил, да я, дурень старый, не поверил».

— Дак тут такая штука получилась, — кашлянул он в кулак и продолжил виноватым тоном: — Одел я его, как наказывали, а потом чуток отлучился — в погреб нужда была сходить. Вылезаю, а его, постреленка, уже и след простыл.

— Ты что?! — Иезуит остановился, побледнел, и глаза его от ярости сузились, как у дикой кошки. Не в силах сдержать клокотавшие в нем чувства, он поднял плетку и начал охаживать ею бородача, который, не увертываясь, а лишь закрываясь руками от ударов, пятился все дальше и дальше.

Иезуиту было от чего прийти в столь сильный гнев. В этот день все шло наперекосяк. Казалось, не только люди, но и сама судьба пошла наперекор его обширному замыслу.

Во-первых, царевич с утра, давясь и отплевываясь, выпил лишь половину того возбуждающего средства, которое ему дал лекарь. Расчет был верный, но доза оказалась слишком мала, и припадок, ожидавшийся вскоре, случился лишь спустя целый час, когда Дмитрий уже спустился во двор играться и даже успел напороться на свайку. Да чем — горлом! Еще бы чуть правее — как раз налег бы на свайку яремной веной, а тогда и впрямь пришла бы его смертушка, только доподлинная, а не понарошку. Они бы еще нож ему в руки дали!

Опять же, во дворе в это время почему-то находились четыре мальчика-жильца, один из которых — Петрушка Колобов — и прибег сообщить о несчастном случае царице, которая вместе с братом Андреем Нагим села трапезничать. Спрашивается, сколько раз в этой варварской стране нужно повторять распоряжение, чтобы оно было выполнено? Три? Четыре? Десять? Зачем они их туда пустили, ведь он, Симон, несколько раз предупреждал, чтобы в этот день никого не было.

Но и это было поправимо. Как знать, возможно, то, что царевич напоролся на свайку, можно было бы использовать даже с выгодой для общего замысла. Например, в связи с этим разогнать всех детей и прочих мамок, чтобы оставить в «свидетелях» случившегося только доверенных людей и преспокойно дожидаться прихода Битяговского вместе с его людьми. А уж потом, дождавшись и заманив их в покои, устраивать «покушение» на жизнь царевича и обличать дьяка в этом жутком злодеянии.

Кстати, в том, что дьяк Битяговский так и не подошел, тоже прямая вина братьев царицы Марии, и в первую очередь Михаилы, который крепко всех подвел. Ведь именно он должон был позвать во дворец Битяговского, для чего, усмирив ненужную гордость, прискакал самолично к нему на подворье. А дальше, позабыв про все, о чем говорил ему лекарь, принялся вместо приглашения ругаться с Битяговским насчет пятидесяти посошных людей. Ну не дурак ли, а?! Нашел время!

А после ругани — слов даже нет подходящих, дабы назвать прилично всю его несусветную дурь, — так никого и не пригласив, поехал пьянствовать к себе домой.

Григория тоже взять. Помнил он, не забыл, что Битяговский опосля обедни по приглашению брата Михаилы должен быть у царевича. Узнав, что тот не справился с поручением, не растерялся и сообразил послать к годуновскому прихвостню своего духовника, попа Богдана. Тут, конечно, он молодец, и вдвойне — оттого, что не поехал сам, чтоб не насторожить Битяговского.

Но вот беда — толком разъяснить попу, что Битяговский нужен срочно, не сумел и даже не сказал, чтобы тот поторапливался. В результате, когда грянул колокол, поп еще находился у него в гостях, польстившись на чарку, а там и на другую с третьей.

И в конце концов получилось — хуже не придумать. Царица, забыв про все наставления иезуита, моментально подняла крик, что сына убили.

«Тоже мне, мать называется, — мрачно размышлял иезуит. — Тут сын на руках у кормилицы кровью обливается, а она с поленом наперевес принимается лупить мамку и кричать, что Битяговский убил царевича. Экая дурная баба! Да ты хоть посмотри по сторонам, раздень глаза, как говорят у вас в народе. Или не так? Впрочем, вот это-то как раз и не важно. Неужто трудно понять, что намного тяжелее свалить на невинного человека вину, коли в момент преступления его там не было вовсе?!

А в довершение сумятицы Максим Кузнецов — церковный сторож, вместо того чтобы дождаться условного знака, который должен был подать только сам Симон и более никто, воспринял крик царицы как сигнал и ударил в набат. Ударил, хотя во дворе в тот момент так и не было ни самого Битяговского, ни его людей.

Хорошо хоть, что сразу после припадка в течение нескольких минут человек кажется мертвым, так что лицо царевича, да и весь его внешний вид вполне тянули на покойника. И сам весь синюшный (после припадка кровь еще к коже не прихлынула), и ручки с ножками расслаблены, и глазки закатились. Словом, полный набор. А что слышится легкое прерывистое дыхание, так оно тоже вполне объяснимо — живо пока дитя, но уже кончается. К тому же, пока лицо еще не успело порозоветь, его успели унести в дом.

Все, что еще можно было сделать, Симон сделал. Он спешно унес царевича в опочивальню, он же незамедлительно сделал перевязку, прикрикнул на царицу, чтоб умолкла, поставил у дверей стражу — чтоб никто не мог войти-выйти. Словом, кое-как выкрутился.

Была еще возможность дождаться Битяговского, была. Если бы только он успел прибежать к ним в терем, встревоженный страшным известием о смерти Дмитрия, можно было бы немедленно запустить его в опочивальню к царевичу и прямо там с ним и расправиться. А объяснить потом, как все случилось, — пара пустяков. Например, сказать, что тот решил довершить злое дело и, улучив время, когда его оставили с Дмитрием одного, поднял длань на царственного отрока. Главное, что он был бы именно там и убийство самого дьяка произошло бы на месте его же «преступления».

Но тут, откуда ни возьмись, появился пьяный и азартный Михайла Нагой. Не мог, видишь ли, усидеть дома при звоне колокола. Он-то развалил до конца хитроумный замысел иезуита, не став ничего слушать, а поведя угличан на штурм Приказной избы, где и сидели ничего не подозревающие дьяк и его гости.

А теперь, пока есть несколько часов, чтоб спокойно заняться с Ивашкой и, умертвив его, а затем показав всему народу, еще больше возбудить угличан на мятеж, оказывается, что этот постреленок из-за недоглядки старого дурака куда-то исчез со двора. И это в самый неподходящий момент. Было от чего взбелениться иезуиту.

— Почто ж лупцуешь люто, боярин? — глухо прогудел Митрич. — Чай, сыщется он, не иголка, поди. Видать, на площадь побег, как колокол зазвонил.

Иезуит злобно отбросил плетку:

— А почто на площадь?

— Дак, видать, любопытно мальчишке стало. А можа, нарядной одежей похвалиться захотелось — кто знает.

— Так он в одежде царевой был?! — охнул иезуит. — Час от часу не легче! — Но потом приободрился, вспомнив, что сам же только что проезжал через эту площадь, окидывая разъяренно-бурлящую толпу внимательным взором и радуясь их гневу. Если бы там находился Ивашка, то иезуит непременно заметил бы его яркий нарядный кафтанец среди серо-черных грязных зипунов, сукманов, тегиляев и гунек.

— Не было его там. Я б узрел, — задумчиво произнес он. — К тому ж и ворота на запоре были. А ты, случаем, не сам ли сего мальца выпустил? — Он подозрительно уставился на Митрича.

— Вот те истинный крест — не выпускал. Про такое даже удумать грешно. Я ли вам верой-правдой сколь уж лет… — обиженно пробасил тот в ответ.

— Ну хорошо. — Мысли иезуита потекли в другом направлении. — Странно, что именно сегодня. Впрочем, нарядная одежда, вполне естественно, вызывает желание похвастаться. Да, но перед кем? — возразил он сам себе. — Он же никого здесь не знает, ни одного человека. Хотя… хотя нет, есть один. Синеус. Но туда уж очень далеко. Нет, отпадает. А что же делать? Для начала надо обыскать весь дом, проехать по всем улицам. Время еще есть, пока угличане громят Битяговского и его людей. Решено!

— Сейчас ты немедленно, — указательный палец иезуита уперся в грудь Митрича, — займешься поисками мальчика. Обшарь дом, все подклети, погреб…

— Он на запоре у меня. Туда он попасть никак не мог, — поспешно возразил Митрич.

— Неважно. Обшарь все, что можно. Я же тем временем попробую поискать его в городе. Помни, дорога каждая минута. И не забудь про ворота, — напомнил он напоследок бородачу, вскочив на коня. — Пусть будут открытыми… слегка. Вдруг мальчик придет сам. Торопись.

— Все сделаю, не сумлевайся, боярин. Токмо почто такая спешка? — осведомился он с невинным видом у иезуита.

Тот поморщился недовольно, скривив тонкие губы.

— Не твое это собачье дело, холоп. Впрочем, я добрый и отвечу, хотя ты и сам мог бы догадаться. Видишь, что с народом нынче творится? Не дай бог, он там — затопчут! О его здоровье забочусь.

— Ишь, — крутанул головой Митрич. — А я-то, дурень старый, и не дотумкал. — И вслед отъехавшему иезуиту сплюнул и добавил: — Ищи, ищи, гадюка. Чтоб ты погибель себе нашел.

Иезуит же, пустив лошадь легкой рысью, размышлял, что же ему предпринять, коли Ивашка все-таки не найдется. К Синеусу ехать? Очень долго. Так как же быть? Наконец после недолгих размышлений его осенила новая идея, и тонкие губы слабо скривились в подобие улыбки. Он понял, что ему следует делать.