Спустя короткое время иезуит вновь подъехал к своему дому. Конь его, красавец аргамак, темный, с белыми боками, уже успел отдохнуть, пока царский лекарь неспешно разъезжал легкой рысью по улицам Углича.

Едва заехав в ворота, он молча взглянул на встречавшего его Митрича. Уже смеркалось. Солнце клонилось к закату, густая тень от высокого тына, окружавшего двор, добегала до лестницы, ведущей в верхние покои. Где-то по соседству прокукарекал петух, очевидно нашедший жирного червя в навозной куче и желающий похвастаться удачей перед своим многочисленным куриным гаремом.

Все кругом дышало таким покоем и тишиной, что Митричу показалось даже странным — неужто и вправду всего два-три часа назад убили царевича, а перед ним стоит человек, жаждущий крови Ивашки, будто какой-то упырь. Бородач встряхнул головой, внимательно наблюдая за человеком, мрачно сидевшим на красавце коне. С минуту оба молчали.

— Ну что? — наконец вымолвил иезуит. — Пришел?

Кто именно, он не стал уточнять. Оба понимали, о ком идет речь. Митрич отрицательно покачал головой, виновато разводя руками.

— Ладно. Стало быть, надо ехать к Синеусу, — еле слышно, будто про себя, вымолвил иезуит. Затем, усмехнувшись одними губами, добавил: — Плохая из тебя нянька. Хорошо хоть, что Никитка не под твоим присмотром, а то ведь тоже давно бы сбег. Попадья поумней тебя будет — надежно смотрит.

Не зная, что сказать в ответ, Митрич только вздохнул и понурил голову. Весь его вид выражал полнейшее раскаяние в том, что случилось. Но иезуит и не ожидал от него какого-либо ответа, продолжая свою речь:

— Ну и ладно. Зла я на тебя не держу, памятуя твою верную в прошлом службу. Более того, завтра можешь навестить свово малого, токмо гляди сегодня в оба — со двора никуда, дожидайся Ивашку безотлучно. Будем надеяться, что придет.

Симон резко дернул за поводья и, круто развернув коня, пустил его вскачь. Аргамак, послушно выполняя хозяйскую волю, рванул по узеньким улочкам Углича в сторону Калиновки — деревни, где проживал приемный сын Митрича Никитка. Проселочная дорога с ее извечными на Руси ухабами, рытвинами и колдобинами быстро мелькала под ногами красавца аргамака.

По дороге иезуит еще раз продумал все, включая ближайшую цель — забрать ребенка у попадьи, сделав это без крика и шума. Поначалу он думал сослаться на скорый отъезд его и Митрича куда-то далеко-далеко, но потом решил, что в этом случае спешка не совсем уместна и вдобавок попадья будет собирать мальчика в далекий путь более тщательно, а стало быть, и медленно.

Поэтому, отвергнув первоначальный замысел, иезуит, прискакав на место, со скорбным видом заявил попадье, что отец мальчика всерьез и тяжко болен и зовет Никитку, желая попрощаться с сыном.

— Ахти мне! Страсти-то какие, — запричитала женщина, всплескивая поминутно руками, которые, казалось, не знала, куда ей приткнуть.

Она заметалась по избе, зачем-то выбежала в сени, но тут же вскоре вернулась:

— В дорогу-то, в дорогу-то оладышков испечь! Мучица, конечно, в цене, дак чего уж тут. Ай другого чего? — спросила она у иезуита, желая хоть как-то вызвать его на щедрость.

Последние полгода Митрич регулярно завозил ей продукты, а вот с деньгами у попадьи было туго, и хоть ее родные дети в еде-питье благодаря приемному отцу Никитки не нуждались, одежонка их стала совсем ветхая и латаная-перелатаная.

— Ты уж звиняй нас, батюшка-боярин, — решилась она подойти с другого бока, видя, что боярин никак не реагирует и ни о чем не желает догадываться. — Поизносилась одежонка-то у мальца. Токмо ты не держи в мыслях, будто я сиротку заби-жаю али ущемляю в чем. Мои тако ж ходят — разуты и раздеты. Да и то взять — дети неразумные. Гулять пошли на двор али в лес по грибы по ягоды, возвертаются, ан глядь — порты разодраны, на рубахах то ж места живого нетути. Так и живем, в нищете да голи. Был бы жив наш батюшка отец Осип Мартемьяныч, дак… — снова начала она причитать, но, видя нетерпение на лице гостя, быстро сменила жалобный тон на более деловой: — А ты батюшка-боярин не сумлевайся, нешто не понимаю, что тут спешка нужна. Я уж старшенького свово послала за им, счас они мигом прискочут. Дело ребячье, ножки у них шустрые. Токмо и ты уж, отец наш благодетель, помог бы ребятне моей с одежонкой-обуткой. Бог тебе беспременно воздаст.

Иезуит похлопал себя по поясу, достал кошель и, сунув в него руку, извлек из мошны первую попавшуюся монету. Ею оказался серебряный рубль. Симон досадливо поморщился, но затем — не бросать же обратно — протянул его попадье.

— Хватит на одежонку? — спросил он иронично, увидев, как задрожали руки у женщины.

Она часто-часто закивала в ответ, не в силах выдавить ни слова. Еще бы не радоваться — от такого богатства, перепавшего ей нежданно-негаданно. Одежонке-то цена — алтын, от силы — два. Ну если всех огольцов считать — выйдет, конечно, побольше, и все равно — останется гораздо больше, чем истратиться.

— А может, и останется… — как обычно, улыбаясь одними губами, продолжил иезуит. — Тогда ты…

— А цены-то, цены нонича какие! С три шкуры дерут купцы заезжие, да и свои тоже хороши, ничем не лучше. Счас один зипунишко купить — сколь надо, а кафтан, а порты, а рубахи! Дак ежели все брать-покупать, оно и не хватить может, а чуть и останется, так самая малость, но я уж тогда беспременно возверну, — заверила иезуита попадья. — Я — вдова честная, чужого нам не надоть.

Тот снисходительно хмыкнул и махнул рукой:

— Я ведь совсем не то имел в виду, почтеннейшая. Коли останется какая деньга, хотел я сказать, так мне ее отдавать вовсе не надо. Купите на нее детишкам своим сластей али еще чего. Дарящий сдачу брать не должен, — назидательно заметил он, — ибо сие глаголет о скупости в дарении и внушает одаренному мысль…

— А что с батяней моим? — перебил затейливую речь иезуита небольшого роста русоволосый мальчик с карими, влажными от слез глазами, еще задыхаясь от быстрого бега.

— А вот и Никитушка наш прибег, — обрадовалась попадья, и круглое, как блин, бабье лицо ее поначалу расползлось в улыбке, но тут же она вспомнила, по какому печальному поводу его вызвали, и опять посерьезнела, начав даже слегка всхлипывать носом. Так, на всякий случай.

— Ну-ну! — прикрикнул на нее иезуит. — Не хватало только воплей бабьих. — И, наклонившись к мальчику и внимательно разглядывая его, насколько мог, участливо сказал: — Болен он тяжко. Тебя хочет видеть. Просил передать, чтобы ты не плакал, — добавил он, видя, как начало медленно кривиться лицо мальчика от еле сдерживаемых рыданий.

— «Он уже большой, сынок мой. Плакать неча, я вскорости выздоровею, токмо повидать его шибко хотца», — прямо на ходу сочинил иезуит речь от имени заболевшего Митрича, легонько развернул мальца за плечи к двери и подтолкнул его в спину. — Там мой конь привязанный стоит. Влезай наперед седла, а я сейчас мигом. — И, обратившись к попадье, предупредил:

— Ни о чем не болтать в деревне, особливо о… заболевшем, дабы не сглазить. Я, возможно, заберу его надолго, поскольку, ежели Митричу здесь не получшеет, придется везти к московским лекарям. Ну а Никитка тогда, стало быть, поедет с нами. Молитесь за его здоровье. Вот вам, — он вынул еще одну монетку, но на этот раз гораздо меньшую, всего копейку, — на свечи.

— Ахи, батюшка-боярин, — рухнула женщина в ноги иезуиту, но того в избе уже не было.

Легко неся двойную ношу, аргамак уже миновал околицу и летел по дороге в сторону Углича, разбрасывая далеко в стороны своими суховато-поджарыми ногами комья грязи.

— Отец рек тебе, что я царев лекарь? — строго допытывался во время путешествия Симон.

— Сказал один раз, — робко ответил мальчик.

— А ты знаешь, что он во дворце лежит в болести своей? — вновь последовал вопрос. — И что туда пускать разных чужих не велено.

— А как же мы? — мальчик умоляюще посмотрел на иезуита.

— Я пройду один, а тебя придется на время засунуть в мешок. Но ты не бойся. До дворца доскачем, я тебя взвалю на плечо, занесу в царские покои и положу на лавку. Ты жди и молчи — после я всех выгоню из палаты, кто там будет, и тогда сразу развяжу мешок.

— А батяня мой где? — спросил ничего не понявший, но опасающийся переспрашивать Никитка.

— Когда я тебя выпущу из мешка, то и отведу к отцу. Он лежит там рядом, в соседней горнице. Все понял? — Мальчик согласно кивнул.

— Значит, ни шороха, ни звука, — еще раз строго предупредил иезуит, — пока я не развяжу мешок. Иначе отца тебе не видать. — И, остановив коня, он спрыгнул на землю.

Дорога была пуста, ничто не мешало осуществлению замысла. Симон вытащил хороший добротный мешок из дорожной сумы. Иезуит приготовил его на всякий случай. Вдруг Ивашка все-таки неизвестно с чего испугается и побоится поездки во дворец. Вот он и пригодился. Вся процедура заняла не больше двух минут. Аккуратно поместив мешок с Никиткой на коня, иезуит, понуждая аргамака идти более спокойным шагом, продолжил путь ко дворцу, еле видному в последних лучах заходящего солнца.

Однако, не доезжая до него, Симон почему-то резко повернул на другую дорогу, ведущую к церкви Преображения Спасова. Там его уже ждали две темные фигуры.

— Заждались ужо, — прохрипел Михайла Нагой. От него, как всегда, разило винным перегаром в смеси с острым запахом чеснока.

— Почто долго-то так? — поддержал недовольство брата Григорий.

— Дабы затемно все учинить, — пояснил иезуит, передавая поводья и взваливая мешок на плечи. — Царевич-то здесь?

— Тута, — отозвался Григорий. — Прямо во гробе лежит.

— С ним как?

— Дышит уж больно тихо. Вовсе не слыхать. Да и бледен весь, будто и вправду преставился.

— Ничего страшного, — успокоил его иезуит. — Одежду царскую взяли?

— Тута она, в узле. Чтоб не отыскал кто ненароком, мы ему в изголовье поклали.

— Это кто ж отыскать может? — Иезуит остановился в церковных дверях. — Нешто еще кто есть в церкви-то?

— Мы токмо, да еще сторож Максим Кузнецов, как ты и наказывал. А про отыскать — это я так токмо, из опаски лишней, — смущенно пояснил Григорий.

— Опаска лишней не бывает, — кивнул иезуит и поощрил дядю царевича улыбкой. — Очень правильно сделал. Теперь поспешить нам надо, дабы все сделать успеть и еще отвезти царевича в безопасное место.

Со своими палаческими трудами он и Максим справились на редкость быстро. Глядя на ловкость и сноровку Кузнецова, можно было бы решить, что он всю жизнь только тем и занимался, что резал детей.

Не моргнув глазом, он разрезал засапожным ножом, который никогда не вынимал из-за голенища, мешок и, прижав широкое лезвие к горлу несчастного Никитки, резко полоснул по нему, взрезая шею мальчика аж до самых хрящей. Кровь рекой хлестнула на иезуита, несколько опешившего от такой дьявольской жестокости Кузнецова.

Нагие караулили поодаль, прикрыв церковную дверь, чтоб не слышать детских криков.

Дальнейшие события в самой церкви развивались меж тем с удивительной быстротой.

Никитку быстро раздели и кое-как обмыли, заботясь в основном о чистоте лица. Затем Максим, в прошлом разбойничавший в лесах близ Углича, а затем чудом спасшийся от стрельцов и пристроившийся сторожем к церкви, принес по указанию Симона царскую одежду, и они принялись наскоро обряжать несчастного мальчика.

— Ты положишь дите, а я выну Дмитрия, — распорядился иезуит, достал из гроба, стоявшего посреди церкви, царевича и временно уложил на пол. Затем он помог Максиму оправить сбившуюся на Никитке одежку, прикрыл мальчика по грудь саваном и еще раз критически оглядел его горло.

— Многовато ты, — сокрушенно покачал головой иезуит. — Сильно слишком.

Его циничные рассуждения прервал бледный Кузнецов. Указывая на царевича, он шепнул:

— Шевелится. Иезуит улыбнулся:

— Он и должен шевелиться — чай, не помер.

Максим стер со лба испарину.

— Хоша и заплатил ты щедро, боярин, — обратился он уже поспокойнее к Симону, — но и работа того стоит. Страху-то, страху сколь.

— Так ты ж в бога не веруешь. Почто ж бояться?

— Это верно, нет во мне веры, — согласно кивнул лохматой головой Кузнецов. — С тех пор, значица, как в храме божьем, прямо близ алтаря, опричники людей рубить учали и моих всех тоже порешили — с тех самых и не верую. Был бы бог, он бы вступился. С того и в тати пошел — за обиду мстить. А все ж страшно. Чай, безвинное дитя.

— Да отец-то у него кто? — перебил его иезуит раздраженно.

Максим скрипнул зубами.

— Ежели бы не родитель евоный — опричник, как ты мне сказывал, ни в жисть бы не решился. И сказано в писании, — Кузнецов торжественно поднял руку: — Грехи отцов падут на детей их. А все ж страшно. — Помолчав, неожиданно добавил он: — Впервой поди.

— А резал мастерски, хоть и впервой, — усмехнулся иезуит. — Только и впрямь сильно.

— Так я думал, что у детишек все то же самое, что и у нас, мужиков, а того в ум не взял, что сами хрящи у них помякше будут, вот я малось и не подрассчитал, — простодушно откликнулся Максим.

— Одежу в таз, и все закопать прямо в подвале, — распорядился иезуит. — Затем сразу на коня и уходи.

— Как уговаривались, — кивнул сторож. — Более не увидимся.

Укутав плотно царевича, Симон распахнул церковные двери и знаком подозвал Михаила и Григория.

— Похож? — кивнул он вопросительно в сторону гроба, где лежал Никитка. Нагие с опаской подошли к убитому, внимательно вглядываясь в лицо мальчика. Наступила тишина.

— Брови светлей намного, — наконец хрипло выдавил Михаил. — Не царевича брови — враз видать. Да и на главе волос посветлей будет.

— Нос опять же не похож, — поддержал брата Григорий. — И губы, губы не те. Тоньше, да и рот ширше.

— Но ведь в целом сходство имеется, — настаивал Симон. — В целом похожи.

— Ну, ежели в обчем брать все враз, то… — замялся Григорий. Наконец иезуит убедил их, больше силой внушения, нежели опираясь на факты, что мальчик похож на царевича.

— К тому ж сравнить его будет не с кем, — привел свой последний козырь Симон. — А окромя вас, его и зрели-то все мельком. Где уж там вглядываться. Да и в разум никому не придет решить, что в гробу лежит не царевич, а совсем другой отрок.

— Это верно, — нехотя согласился Михаил.

— Ох, напрасно мы все затеяли, — сокрушенно вздохнул Григорий. — И народ не встал. Поначалу-то побили всех, рассвирепев, а опосля спужались, да опять по домам своим разбежалися.

— Можа, и зазря, — согласился Симон. — Токмо ведаю я, что ежели б сейчас гроб сей был пуст, то через несколько ден в нем лежал бы доподлинный царевич.

— Это как же? — встрепенулся Григорий.

— А так. Умирая, один из людишек Битяговского на предсмертной исповеди, каясь мне в грехах, поведал, что было у них такое тайное повеленье от боярина Годунова, да только не решались они, мешкали все, и уж сам дьяк корить их начал, дабы они попусту время не теряли.

— Июды, — прохрипел Михаил. — Стало быть, верно мы сотворили. Даже ежели бунт не учиним, дак хучь надежду нашу, царевича, спасем.

— Вот это другое дело, — кивнул иезуит и перешел к делу: — Царевича мне надобно пособить подсадить на коня. Да в подвале, — он прислушался, не слышит ли Кузнецов, и шепотом продолжил: — Сторож там церковный сейчас, закапывает таз с кровью и одежу этого мальчика. Так вы с ним не мешкайте. Уж больно много он знает. Таким долго жить нельзя. Как закопает, так вы его позовите с собой ко рву, где лежат все побитые. Мол, надо еще кое в чем помочь. Ну, и он там пусть уляжется — нам спокойнее будет. А я повез царевича. К утру возвернусь. Если будут какие вести — гонца ко мне домой подошлете. А у меня там дельце еще одно неотложное, кое на потом не оставить, — беспременно нынче же надо сделать.

И, уже следуя по дороге, поливаемой мертвенными лучами поглядывающей из-за тяжелых облаков луны, иезуиту почему-то опять подумалось про Ивашку.

«Как же случилось, что он исчез таинственно и в самую нужную минуту? Перст божий это, или просто совпадение, или… — тут он даже приостановил коня. — Неужто проклятый колдун учуял что-то неладное?! Ладно, доскачем до него и все выведаем».

Он опять пришпорил коня и усмехнулся, вспомнив недовольные лица Нагих, — «Не похож». Да коли на самом деле в гробу лежал бы Ивашка, нешто кто нашел бы пусть даже самое малое отличие от царевича? Разве что цвет глаз, но они ведь у покойников закрыты.

«И все-таки где же может находиться Ивашка?» — Иезуит вновь погрузился в раздумья, но ненадолго. Дробный топот скачущего ему навстречу всадника отвлек его от дум, и он принялся вглядываться в темную фигуру, становившуюся с каждым мигом все ближе и ближе.

— С нами бог и святая дева Мария, — перекрестил Симон себя взволнованно, поняв, кто именно это был.