— Ну уж теперь нас так просто не возьмешь, правда? — расхрабрился царевич, когда могучий железный засов до отказа ушел в паз.

Я молчал. Сколько еще надо продержаться — непонятно, а засов хоть и могуч, но ведь дверь можно попросту выломать, прорубив топором, а бердыш — вещь куда более убойная.

И вздрогнул, услышав голос Голицына, который отдавал точно такие распоряжения, которые и я дал бы, будучи на его месте.

Все правильно. Ни ему, ни мне после всего произошедшего отступать было некуда. Оба наворотили такого, что лишь выполнение задуманного могло извинить одного из нас.

Только ему позарез был нужен мертвый царевич, а мне — живой.

«Ну что ж, чему быть — того не миновать», — вздохнул я и, пользуясь краткими минутами затишья — стрельцы убежали во двор за бердышами, оставшимися притороченными к лошадям, — произнес:

— Мне бы перевязаться или перетянуть хотя бы, а то вон сколько крови набежало.

Федор растерянно огляделся по сторонам и… напустился на сестру:

— Ну чего ты расселась-то, яко квочка?! Подсоби Феликсу Константиновичу, али не зришь раны его?

— Да какие там раны, — бодро заявил я, поворачиваясь к царевне, — царапины пустя… — И осекся на полуслове, во все глаза уставившись на Ксению, поднявшуюся со своей лавки и представшую передо мной во всем своем великолепии.

Если не считать любопытного черного зрачка, то все остальное я видел первый раз в жизни, и впечатление она на меня произвела ошеломляющее.

Что там я читал о ней? «Отроковица, зельной красотою лепа…», словом, что-то вроде того.

Не верьте!

Ложь!

Ее красота слепила, сверкая ярче солнца, — хоть зажмуривайся. Мисс Мира — жалкая замызганная кухарка по сравнению с ней. Мисс Вселенная? Туда же ее, на кухню. И вообще, чего это я тут кощунствую — ее вообще нельзя сравнивать ни с кем.

Она — единственная и неповторимая.

«А Квентин-то был прав, — промелькнуло у меня в голове. — Вот что значит поэт. И как он только ухитрился дорисовать к одному-единственному глазу все остальное великолепие?!»

Ксения склонилась надо мной, аккуратно бинтуя руку какой-то белой тканью, которую тут же от чего-то оторвала. Возможно, от напряжения, а там как знать — вдруг и от смущения, но ее лицо чуть разрумянилось, а потом она посмотрела на меня, и я… отшатнулся, едва не заорав.

На меня уставились глаза… моей Оксанки.

Этого не могло быть, но… это было.

— Больно, княже? — испуганно спросила она, и ее черные глаза наполнились слезами сочувствия и сопереживания.

Странно, глаза от слез затуманились у нее, а видеть перестал я.

— Мм… — только и смог выдавить я из себя, потому что сейчас окончательно уверился: она это она.

Это был ее голос, ее жесты, все ее.

Разве лишь одежда… Да, сарафаны, летники и кокошники Оксана не носила.

— Уж потерпи, миленький, — просяще произнесла она. — Един ты у нас заступник остался опосля батюшки, а я…

У меня звенело в ушах от чарующей музыки ее голоса, темнело в глазах от близости глаз. Вот только я никак не мог разобрать чьих, и кто бы помог с ответом.

Все плыло в каком-то радужном тумане.

— Неужто и впрямь так тяжко — эвон яко побледнел, — донесся приглушенный, как сквозь вату, но с нотками тревоги голос царевича. — А ежели прямо счас богу душу отдаст?

— Тогда и нашим душенькам на этом свете недолго осталось мучиться, — печально прозвенел серебряный колокольчик голоса его сестры.

Минута — и ветер, метнувшись, В узорах развеет листы, Минута — и сердце, проснувшись, Увидит, что это — не ты… [145]

Кажется, минута прошла. Я прикусил губу, постепенно приходя в себя.

Вот так, парень. Молодец. Уже гораздо лучше. Пускай частично, но мозги заработали.

Да и не время сейчас. Если стрельцы прорубят дверь, неминуемо начнется последняя в моей жизни битва — какие уж тут сантименты.

Мой голос осип, но я сумел выдавить:

— Ты будешь жить долго и счастливо, царевна, потому что иного я просто не допущу. Во всяком случае, пока я жив…

Кто ведает, что еще я наговорил бы бедной перепуганной девочке, но тут в дело вмешались бердыши, со смачным хрустом врезавшиеся в бедную дверь с той стороны.

Увы, но помешать им я был не в силах.

Или попробовать?

— Эй, стрельцы! — заорал я во всю глотку. — Слышите меня?!

— Слышим, слышим, — невозмутимо отозвались с той стороны и насмешливо осведомились: — А ты нас?

И вновь сразу два топора или секиры врубились в дерево.

«От души наяривают парни», — невольно восхитился я их мастерством, глядя на первую трещину, появившуюся с нашей стороны в крепкой дубовой двери.

— И я вас, — бодро отозвался я. — Там, внизу, я не успел ничего вам сказать — боялся за жизнь царевича. Зато теперь могу. Слушайте слово государево. — И, стоя сбоку от трещины, расширяющейся с каждым новым ударом все сильнее и постепенно превращающейся в узкий пролом, принялся нараспев по памяти цитировать им грамоту Дмитрия.

Я знал, что продержусь недолго. Если бы я раньше поставил себе цель заучить ее наизусть — одно, но о таком повороте событий я не подумал.

Хотя если изловчиться, то можно и избежать мест, которых я не помню…

— Дальше я вам читать не буду, ибо она длинная, — заявил я после того, как память окончательно отказала в дальнейшем воспроизведении. — Вы ж не дураки, а потому главное уже поняли. Если коротко, то там сказано о милости, коей жалует Димитрий Иоаннович Марию Григорьевну, Федора Борисовича и Ксению Борисовну.

За дверью по-прежнему молчали. Ну и ладно. Главное, пролом больше не расширялся и никто уже не вгрызался в дверь, прорубая окно в нашу сторону.

Вот и правильно.

Они — не Петр Первый, а у нас тут не Европа, так что ни к чему хорошему это все равно не приведет. Только беспорядок в комнате и много кровищи с обилием покойников.

И кому это надо?

— Бояре же, злобствуя на Федора Борисовича, коего они предали, отшатнувшись от него, хоть и присягнули ему на верность, а вдобавок желая опорочить доброе имя Дмитрия, решили все иначе, задумав убить царевича, его сестру и мать-царицу, — продолжил я, стараясь говорить степенно и неторопливо — и времени уйдет больше, и верится солидному тону куда охотнее. — А государь наш, яко и подобает быти истинному царю, вовсе о том не помышлял.

— Не слушать! Руби! — раздался за дверью голос Голицына.

Оклемался, гад!

А два бердыша вновь врубились в нашу дверь.

Нет, ну как же плохо, что казаки до сих пор не научились делать путевую балансировку у своих ножей. Просто из рук вон. Коли выживу, непременно приеду в их столицу — как она там именуется, кажется, Раздоры? — и обязательно обучу тамошних кузнецов этому искусству.

А пока…

— Мне верьте — истинное слово вам говорю! — заорал я что есть мочи. — А истинное, потому что самое последнее. Почуял государь, что в Москве неладное творится, вот и послал меня разобраться, да грамотку дал, дабы я ее пред всем московским людом огласил, яко Плещеев и Пушкин.

И снова все стихло. Но тут же треклятый голос Голицына:

— Какая грамотка?! Вы перед кем уши развесили?! Это ж латинянин поганый! Я вам крест целую, что он…

Хрясь!

Кажется, моя прежняя вера им пришлась не по душе — вон как ретиво принялись рубить. Теперь в изрядно расширившуюся щель уже видны и красные кафтаны, и мелькающие время от времени лезвия бердышей.

Ну да, добраться до клятого латина — на Руси святое дело.

Между прочим, и тут ошибка, ибо я именовал себя отнюдь не католиком, а кальвинистом, то есть числился в протестантах швейцарского вероисповедания, а теперь вообще…

Словом, мне было что ответить.

— Ба-а! Никак иуды тоже научились носить кресты?! — заорал я. — А что он сказывает вам, то ложь! Меня сам государь Дмитрий Иоаннович крестил, а крестной матерью была боярыня Мария Ивановна Рубец-Мосальская. Спросите у Василия Михайловича, он подтвердит, что ныне мое имя Федор, ибо мы в Путивле и за столом почти рядышком сиживали.

А вот теперь непонятно, что там происходит. Какие-то невнятные возгласы, вроде бы кто-то даже упал, а теперь звон сабель, если я только ничего не путаю.

Впрочем, любой шум, кроме звука топора, — услада для моего сердца.

— Напрасно все твои потуги, княже, — раздался за моей спиной голос царевича.

Я повернулся. Федор стоял у окна, и слезы текли по его лицу.

— Коль написано нам на роду быть убиенными, так оно и будет, — тихо сказал он мне. — Эвон сколь по нашу душу пожаловало. Никак Голицын за подмогой посылал. Я чаю, не одна сотня будет.

— Зато есть чем гордиться, — заявил я. — Никогда еще… — Но тут же осекся. — Погоди-погоди, говоришь, не одна сотня? — И сам бросился к окошку.

Видно было плохо, но кое-кого из своих парней я признал. Ага, вон и Дубец руками машет. Теперь окончательно все ясно.

Я расплылся в блаженной улыбке. Федор недоуменно уставился на меня.

— Это прибыл по тревоге полк Стражи Верных, — сообщил я устало — сил не было, а так хотелось заорать от радости во весь голос.

— А они рази не… — протянул царевич.

— Верные потому и называются верными, что верны до конца! — отчеканил я. — И по первому зову готовы отдать жизнь за своего главного воеводу.

— Правда? — прошептал он, и лицо его после моего утвердительного кивка тут же жалобно скривилось от новой порции подступающих слез, которые не замедлили пролиться, причем на сей раз уже ручьем.

«Кажется, глаза на мокром месте у них наследственное», — подумалось мне при виде царевны, которая бросилась утешать брата, но тут же за компанию с ним залилась слезами.

На сей раз счастливыми.

— А лихо ты их с грамоткой-то! — всхлипывая, время от времени вспоминал Федор недавнее. — И ведь поверили… И имечко тож славное себе измыслил… С умыслом, поди, таковское выбрал?.. Чтоб яко у меня?.. А полк-то мой, полк каков?! А я, глупый, позабыл про него…

Я молчал. Как бы мне хотелось добавить к своим последним словам о Страже Верных что-нибудь столь же оптимистичное. «Все хорошо, что хорошо кончается» или «Конец — всему делу венец».

Но увы.

Мельком услышанная мною в народе фраза, пока я бежал к крыльцу годуновских хором: «Дмитрий, конечно, законный государь от бога, но детишков-то пошто убивать?» — ясно говорила, что ничего еще не кончилось.

Скорее уж только начиналось.

И для Дмитрия, и для Федора, и для его так и не пришедшей до сих пор в себя матери, и для Ксении, ну и для меня. Куда ж я от них денусь — пусть кто-нибудь только попробует оторвать…

К тому же царевич пока еще и не подозревает, что все мною сказанное про крещение — истинная правда, включая крестного отца.

Интересно, как он будет смотреть на меня после того, как узнает?

Я подошел к окну и еще раз взглянул вниз.

Так, прошло уже достаточно времени, и ребята должны успеть всех обезвредить.

На всякий случай я с минуту постоял у двери, внимательно прислушиваясь к происходящему в коридоре, после чего удовлетворенно кивнул — судя по раздававшимся голосам, пора принимать руководство на себя.

Я обернулся. Брат с сестрой смотрели на меня с надеждой.

— Я скоро вернусь, — пообещал я. — Совсем скоро.

«И попробуй только не оправдать!» — пригрозил я себе, берясь за засов…

День обещал быть длинным, но это меня не пугало. Лишь бы он оказался погожим…