— Ежели бы сразу откачали — иное, — в очередной раз сидя напротив меня в Думной келье, разглагольствовал Годунов, продолжая обсасывать излюбленную тему о невозможности воскрешения царевича из мертвых. — Вона и ты меня тоже из мертвяков вытащил — уж душа от тела отделилась. Но то — миг краткий. А он токмо в домовине в церкви и то с десяток ден лежал. Клешнин сказывал, уж и пованивать учал, да изрядно. Смердело от тела перед захоронением зело обильно. Что ж за Исус такой середь моих бояр сыскался, кой камень надгробный отворил?! — кипел от негодования царь. — Вот бы полюбоваться на чудотворца!

Мне оставалось только понимающе вздыхать, кивать и… помалкивать. А что тут скажешь, коль даже дотошные российские историки так толком и не выяснили, кто был на самом деле человек, называвший себя царевичем. Ни происхождение, ни род — ничего не известно.

И то, что одно время его именовали Отрепьевым, вовсе ничего не означает. Царские власти ляпнули эту фамилию потому, что вроде бы все совпадало, а им позарез понадобилось как-то назвать этого неизвестного афериста, и вся недолга.

На самом же деле, помнится, я читал, что даже заговорщики, убивавшие его, в последние минуты упорно спрашивали: «Скажи, кто ты есть и чей ты сын?»

Лишь раз я раскрыл рот. Это произошло в день, когда сам себя измучивший догадками Годунов вдруг ударился в крайности, спросив у меня:

— А как ты мыслишь, Феликс Константинович, можа, и впрямь чудо свершилось?

Я вытаращил глаза.

— И кто же тот Исус, государь?

— Нет, я не о том, — поправился царь. — А ежели в самом деле мальца подменили? Людишки Семена Никитича сказывали, будто расстрига оный крестом златым бахвалится, кой, дескать, мать ему передала, инокиня Марфа. Крест же и впрямь дорогой, с каменьями. Иван Федорович Мстиславский не поскупился, егда дарил оный. Не могла ж она кому ни попадя крестильный сыновний крест отдать, так?

— Так спросить ее надо, и все, — предложил я.

— И я о том же мыслю, — кивнул царь. — Послано уже за ей. Вскорости привезут. А ты со мной пойдешь вопрошать. Кому иному не могу доверить — тебе же яко на духу.

Я, встав на дыбки — внутренне, разумеется, — как мог, объяснил Годунову, что это дело не принесет ничего хорошего, вывалив ему подробный расклад. Ну в самом деле, какая мать выдаст местонахождение своего сына, даже если он действительно был подменен?

— А на дыбе? — возразил Годунов.

— Помнишь, государь, как мой отец в твоем присутствии, когда царь пытал князя Воротынского, заявил Иоанну Васильевичу, что на дыбе любой человек от нестерпимой боли может оболгать себя самого, не говоря уж про других, и скажет все, что только нужно кату с приказными людьми?

Борис Федорович сумрачно кивнул и нервно прошелся из угла в угол Думной кельи. Он так сильно нахмурил брови, что глаз практически не было видно.

— Так ты мыслишь, что истины в сем деле уже не сыскать? — наконец спросил он.

— Нет, не мыслю, — нахально заявил я. — Умному человеку надо дать лишь ниточку в руки, и он дальше будет ее потихоньку тянуть, пока не размотает весь клубочек. Может, и не до конца, — поправился я, — но что касается того, подлинный царевич или нет, тут сыскать можно.

— А мне оное нужнее всего, — мгновенно оживился царь. — К тому ж умных людишек у меня изрядно, вот токмо с преданностью худо. — И уставился на меня.

Неправильный какой-то этот взгляд. Не понравился он мне.

— От твоих подьячих из Разбойного приказа ничего не ускользнет. А если желаешь, могу и сам с ними поговорить, чтоб нужного человечка подобрать.

Годунов продолжал молчать и смотреть на меня. Как там в гайдаевской кинокомедии говаривал Жорж Милославский? По-моему, что-то типа: «На мне узоров нет и цветы не растут».

Но ему было легче. Стой сейчас передо мной управдом Бунша, и я бы ему ответил что-то в этом духе, а тут…

Конечно, Борис Федорович не Иван Грозный, а весьма приличный мужик с пониманием, но все же царь, а это не хухры-мухры. Однако и совсем промолчать не годилось, а то мало ли что придет ему в голову.

— Только помимо преданности не забудь, государь, что твоему будущему порученцу, кто бы он ни был, надо вести розыск тихо-тихо, не поднимая шума, дабы не дать лишнего повода для всяческих сплетен, и, разумеется, он должен иметь большой опыт в сыскном деле.

Вот смотрит. Вы так на мне дырку протрете, ваше величество. А если чего задумали по принципу «инициатива наказуема», так у меня дел и без того с лихвой — только успевай поворачиваться. Вот, кстати, напомнить надо бы про…

— Я тут о Страже Верных хотел потолковать, царь-батюшка. Сдается мне, что желательно бы увеличить их количество хотя бы до двух тысяч. Ей-ей, пригодятся они твоему сыну, когда он на престол сядет…

Борис Федорович гулко кашлянул, по-прежнему не сводя с меня пытливого взгляда, и наконец-то открыл рот:

— А оное ты славно придумал. Токмо тихо-тихо не выйдет. Едва подьячий учнет опрос чинити, как о том мигом слух разлетится — попробуй-ка слови его.

Опять он о прежнем. Впрочем, все правильно, и удивляться тут нечему. У кого что болит, тот о том и говорит.

Я пожал плечами:

— Ну если заминка только в этом… Силой слух пресечь и впрямь не получится, верно. Оно все равно что огонь маслом тушить. А вот хитростью… Тут ведь главное не о чем опрос, а с какой целью. Вот ее-то и надо утаить. Тогда и сам слух о другом поползет. Если немного подумать, то выкрутиться можно.

— Подумай, Феликс Константинович. Лучше тебя навряд ли кто надумает, — кивнул Годунов и заботливо осведомился: — Денька три хватит?

— Если во дворец вообще не являться, чтоб мысли не путались, — вполне, — твердо ответил я, довольный тем, что Борис Федорович, оказывается, вовсе и не думал посылать меня.

— Добро, — согласился царь. — Но чрез три дни жду. Искать меня не надобно — сам загляну к Феденьке…

Я появился досрочно, уже на третий день. Кажется, все склеивалось. Пяток исписанных листов — подробная инструкция для неведомого подьячего была готова. Суть идеи проста — еще раз заняться свидетелями гибели царевича, но предлогом для этого взять не расследование его смерти, а совсем иное.

Дескать, долго у государя всея Руси лежала на сердце боль и гнев на тех, кто не уберег Димитрия, но ныне царь решил снять со всех опалу, посчитав ее несправедливой, и даже наградить видоков-свидетелей, дабы и они вместе с Борисом Федоровичем возносили всевышнему молитвы о безвременно почившем.

И тут же на стол тугой кошель, после чего вопрос: «Вот только берут сомнения: впрямь ли ты видок али токмо послух, коим и плата иная отмерена — впятеро меньше. А ну-ка, давай докажи, да расскажи, что именно тебе довелось увидеть из тех событий?»

Заодно достигается, пусть и частично, вторая цель. Человек, рассказавший все как есть, получивший за это энную сумму серебром и помолившийся за упокой души Дмитрия, после, если до него дойдут слухи о воскресении царевича из мертвых, непременно станет с пеной у рта опровергать эти сплетни.

Ну хотя бы из опасения, что царские слуги могут быстренько отнять подаренное серебро, раз молитва за упокой теперь вроде как и не нужна.

— Мудер, княж Феликс, — одобрительно кивнул Борис Федорович. — Эдакое измыслить суметь надобно. Таковское не кажному по уму. Да яко глыбко истину запрятал — там ее и впрямь не сыскать. Ой и мудер. — И подытожил, словно давно решенное: — Вот ты оным и займись.

— Да у меня… — возмущенно начал было я, но тут же был остановлен.

— Охолонь! — приказал Борис Федорович, но, правда, почти сразу же смягчил интонации и вкрадчиво продолжил: — Сам не хочу в такое время тебя лишаться, хошь и ненадолго, одначе, яко тут ни крути, иного столь же верного человечка мне не сыскать.

— Да мне ж Стражу Верных расширять надо. Подполковник Христиер Зомме и без того который месяц один с ними мается — тяжело.

— Подполковник, — иронично хмыкнул Борис Федорович. — Почти как у казаков…

— Полки нового строя должны не только иметь новую выучку и быть одетыми в новую форму, но и иметь над собой воевод, отличающихся от всех прочих новыми званиями, — пояснил я.

— А ты тогда, выходит…

— Просто полковник, — продолжил я. — Царевич же, как первый воевода, является старшим полковником.

Вообще-то было бы лучше окрестить его генералом, но я посчитал это преждевременным. Если полковничье звание всем более-менее понятно — действительно, как еще называться, коли командуешь полком, то насчет генералов могут быть излишние вопросы.

Да и не горит оно. Тут главное — полученные юными ратниками знания, а все остальное как приложение, своего рода обертка для конфетки. Лишь бы сама была вкусной, а бумажку разрисовать можно и потом.

Но увильнуть, сменив тему, не получилось.

Тогда, чтоб царю стало еще понятнее, насколько велика моя загрузка, я решил приоткрыть кусочек тайны, заявив, что вдобавок к куче неотложных дел со Стражей Верных жду важных новостей из Кракова.

— Как раз в это время они обещали меня известить, что успели выведать. Вот приедут, а меня нет, и что тогда?

— От Варшавы до Москвы, я чаю, подале, нежели от Кремля до Углича, — усмехнулся Годунов. — Опять же вчера снежок первый выпал. Коль что важное — живо по первопутку домчат.

— Да и не сведущ я вовсе в сыскном деле. Опять-таки ни чина, ни титула, и молодой я совсем — тут кого посолиднее бы да повнушительнее, — лепетал я, лихорадочно подбирая один аргумент за другим и с каждой секундой ощущая, что все больше и больше уподобляюсь гоголевскому Хоме Бруту.

Для вящего сходства оставалось только добавить, что «у меня и голос не такой, и сам я — черт знает что. Никакого виду с меня нет».

Но «пана сотника» недавнему философу, пускай и не киевской, а московской бурсы, переупрямить не получилось.

— Я со стороны зрил, так совсем иное глянулось. Эвон яко ты про Сократа Федору сказывал, кой людишек вопрошал да мог все, что душе, угодно выпытать. Потому и мыслю, что лучшей тебя… — Годунов отрицательно покачал головой. — Коль без дыбы, без углей да без кнута истину сыскать — у боярина Семена Никитича таковских людишек нетути. — И для ясности подчеркнул, как припечатал: — Ни единого. — В довершение он развел руками. — Ты ж и без всего сумеешь выведать.

Он замолчал, на ощупь, по-прежнему не сводя с меня своих черных глаз, нашарил на столе кубок с лекарством, морщась, осушил до половины и глухо произнес:

— То не повеление тебе — просьбишка. Ентот злыдень уже и рубеж пересек. Да не токмо рубеж — грады мои один за другим к его ногам так и падают, так и падают. Худо мне, княже, а что делать — не ведаю. Войско слать? То понятно. Но иное в толк не возьму — отчего к нему не токмо простецы льнут, но и князья иные пред ним выю склоняют, вот и терзают душу сомнения — кто он?

«А действительно, почему бы мне этим не заняться?» — вдруг подумал я.

В конце концов, для успокоения его величества от меня требуется вовсе не выяснять фамилию самозванца, а только еще раз установить факт смерти царевича Дмитрия, что, по сути, является простой формальностью.

Будем считать, что у меня месячный отпуск, но с ограничительным правом отдыхать только в Угличе, вот и все.

А царь продолжал жаловаться:

— И до того я в думках своих исстрадался, что ажно в наказе Постнику-Огареву, коего я к Жигмонту послал, не токмо просьбишку о выдаче вора указал, но и помету сделал. Мол, ежели человечек сей и впрямь царевич Дмитрий, то все одно — он от седьмой жены Грозного рожден, потому незаконный, ибо у православного люда более трех раз венчаться нельзя. Вона как. А теперь помысли, насколь у меня душа в смятении, ежели я такие словеса Жигмонту отписать решился.

Я помыслил. Действительно, чтобы откровенно сознаться в таком королю соседней страны, с которой и мира-то нет — сплошные временные перемирия, тут и впрямь надо быть в жутком смятении.

И я сочувственно посмотрел на Бориса Федоровича, только теперь заметив, как разительно он переменился за последний месяц.

До этого все изменения в его внешности проходили как-то мимо моих глаз, а тут вдруг я сразу увидел и набухшие темные мешки под глазами, и изрядно углубившиеся морщины на некогда моложавом лице, и обильную седину, которой всего пару недель назад еще не было видно.

Да он после сердечного приступа выглядел куда лучше.

— А кому оные сомнения развеять? — уныло произнес Годунов. — Един ты у меня, да и у сына мово тож един. Потому и прошу подсобить.

Голос был печальный, да и вид как у побитой собаки, причем побитой неизвестно за что. Во всяком случае, взгляд у него был именно такой — тоскливо-недоумевающий. Такое ощущение, что даже лепестки алых бархатных цветов, вышитых на золотой парче кафтана царя, и те привяли.

Как еще зеленые листья возле них, уныло свесившиеся книзу, не пожелтели?

Аж не по себе стало.

Я молча кивнул, не говоря в ответ ни слова, и царь сразу оживился, на глазах повеселел и тут же, словно опасаясь, что я передумаю, сменил тему разговора:

— У самого душа болит — до того с тобой расставаться неохота, но что делать, коль иного пути нетути. Хотя, — Годунов задумчиво посмотрел на меня, — ежели до завтра сыщешь себе славную замену, токмо чтоб и верен был, и умен, яко ты, слова поперек не скажу. Более того, даже рад буду. Вот тебе и весь мой сказ.

Хитер Борис Федорович. Получается почти добровольная командировка, от которой я вправе отказаться, если… Вот только если б я внутренне не согласился, то все равно не смог бы найти достойного кандидата, да еще до завтрашнего утра, когда на дворе уже вечер.

Однако я сразу предупредил царя, что дело для меня новое, непривычное, побеседовать с каждым свидетелем предстоит вдумчиво и дотошно, не имея возможности подхлестнуть воспоминания кнутом, а действуя только на добровольной основе, так что времени на расследование понадобится не одна неделя.

Борис Федорович поморщился, но вновь еще раз утвердительно кивнул:

— Хошь и надо было бы тебя поторопить, но, боюсь, потом от твоего недопеченного каравая у меня брюхо вспучит, потому дозволяю хошь месяц, а коль занадобится, то и поболе.

Так что в числе прочих обновлял зимний первопуток и я, сидя в удобных санях, кутаясь в бобровую шубу — царский подарок и любуясь лесами, где каждое деревце батюшка Морозко успел заботливо укутать в белоснежные теплые платки.

На санях, следующих передо мной, сидели четверо здоровенных стрельцов. Эдакая силовая поддержка на случай ежели что, плюс они же — даровые носильщики.

Не мне же таскать три огромных сундука, один из которых был до половины заполнен золотыми и серебряными монетами — царь не поскупился, приказав отвесить мне тысячу рублей. В двух других, полегче, лежали личные вещи, как мои, так и трех моих спутников.

Первым из них был… Игнашка.

Получилось все непроизвольно, когда я сидел в тереме и гадал, с чего же начинать процесс предстоящего опроса. С чего и с кого. Все-таки пусть и формальность, но и она должна быть проведена на совесть.

Если бы Игнашка, как примерный ученик, к вечеру не нагрянул ко мне на очередное занятие, то я бы и не подумал о нем как о помощнике. Но он явился, и при взгляде на него меня осенило.

А чего я терзаюсь? Да, у меня нет ни малейшего следственного опыта, я не умею ни допрашивать, ни выведывать, но… вот же передо мной сидит, можно сказать, профессиональный следователь.

Правда, до этого времени у него был несколько… гм-гм… специфический профиль, но не суть. Главное, у человека имеется все то, чего нет у меня, — и необходимые навыки, и многолетний опыт «работы» по выбранной специальности.

А что у Игнашки он был не просто многолетний, но и весьма успешный, — даже спрашивать не надо. С неудачником «сурьезный» воровской народ водить компанию не стал бы.

Опять же польский язык тут знать не надо, да и публика совсем иная — ни ясновельможных панов, ни чванливой шляхты. Сплошь холопы, смерды и прочие птицы из отечественного гнезда и весьма низкого полета.

Короче, я вновь, как и в тот раз, затеял с ним беседу о житье-бытье, трудных временах и о том, как тяжко нынче людям в поте лица зарабатывать на кусок хлеба.

Игнашка поначалу поддакивал, а потом напрямую заявил:

— Чую, к чему ты клонишь, княж Феликс Константиныч. Тока ты со мной зазря учал от печки плясать. Я-ста и без того за твое вежество для тебя на что хошь. Опять-таки виноват пред тобой малость, что в тот раз отказал, потому готов искупить. — И умолк, выжидающе глядя на меня.

Наступила пауза. Игнашка ждал, а я пару секунд раздумывал, стоит ли мне говорить ему, что…

Нет, об истинной цели и речи не может быть — оно и ему ни к чему, и мне спокойнее. Но надо ли прямо сейчас упоминать, что нужно выведать все мельчайшие подробности смерти царевича Дмитрия? Или это тоже лишнее? Потом-то да, никуда не денусь, а сразу?

Пожалуй, вначале лучше обойтись без конкретики.

— Ко мне на службу пойдешь? — осведомился я как бы между прочим. — В тот раз причины для отказа у тебя были, но теперь вроде как и рожей никого не напугаешь, и языки не нужны, и народ, с которым тебе говорить придется, куда как мельче.

— Неужто сам куда выехать надумал? — осведомился Игнашка.

— Надумал, — кивнул я и начал рассказывать, что посылает меня Борис Федорович собирать сведения о неизвестных православной церкви святых, подвижниках, мучениках, преподобных и прочих людях, отличившихся на этом поприще, ибо ничто не должно пропасть втуне на святой Руси.

Тут я не лгал. Именно этот вариант я предложил царю. Получалось что-то типа этнографической экспедиции.

Только в отличие от гайдаевского Шурика у меня были более ограниченные задачи — никаких тостов, шуток и прочего фольклора. Предстояло сосредоточиться исключительно на сказках, легендах, преданиях и былинах, то есть на житиях святых.

— Одна беда: не умею я «раскручивать» людей на воспоминания. Не дано оно мне. А отказаться от царского поручения — сам понимаешь. Ежели бы ты мне подсобил…

— Так-то оно можно… — неуверенно протянул Игнашка. — А надолго ли?

— Месяц, от силы два. — Я весело хлопнул его по плечу. — А условия такие — десять рублей в месяц, стол, одежа и прочее отдельно, само собой.

— По-царски платишь, — кивнул Игнашка, но тут же недоверчиво осведомился: — За такую деньгу и столь малая безделица? Неужто боле от меня ничего не занадобится? — И вопросительно уставился на меня.

— А как же, — не стал отрицать я. — Непременно занадобится.

Так, теперь можно и остальное, в смысле про царевича Дмитрия.

Но я представил дело так, будто хочу еще раз прояснить обстоятельства его смерти исключительно по собственной инициативе и только для того, чтобы впоследствии выдвинуть перед царем предложение канонизировать его как святого.

Однако если об этой затее раньше времени дознается «государево ухо», то бишь боярин Аптечного приказа Семен Никитич Годунов, мне придется весьма и весьма худо.

— А государь нас за оное не того? — осведомился Игнашка. — Слыхал я, будто он мальца сего и при жизни недолюбливал. Его и отпевать было запрещено в церкви, ибо он сам себя жизни порешил.

— Не того, — твердо ответил я. — Если ничего нового не узнаем, то я Борису Федоровичу и вовсе ничего не скажу. А зачем? Пусть все остается по-прежнему.

— А чего мы можем такого нового разузнать? — не понял Игнашка. — Да и столько лет минуло. Поди, уж и забыли про то, что тогда стряслось.

— Мало ли чего в людских головах всплывет, — пожал плечами я. — Память человечья чудная. Иной раз вроде бы напрочь забыл, а проходит год, и вдруг вспоминается. С тобой такого не бывало?

— Нет, — буркнул Игнашка и вновь с подозрением заметил: — Чтой-то, чую я, сызнова ты мне не все обсказал, княже. Али сумнения тебя гложут? Так то напрасно — в меня что упало, то пропало.

— Тут вот еще что, — вздохнул я. — Царь ведь только троим это поручил, мне да еще двоим. Лишних людей брать нельзя. Потому если ты со мной и поедешь, то только на правах холопа. А о том, кто ты есть на самом деле, знать будут лишь двое — ты и я.

— Вона как… — неодобрительно протянул мой собеседник. — А ведь на холопа рядную грамотку надо составить, чтоб все честь по чести, — продолжал он с явственно чувствующейся в голосе иронией. — А иначе никак. А в ней…

— Стоп! — оборвал я Игнашку. — Никаких грамоток. У нас на все про все особая грамотка будет, указная, то бишь от самого государя. И кто там осмелится спрашивать, холоп ты мне или как? Да если даже и осмелится, я ему так отвечу, в такой рог наглеца скручу — мало не покажется. И вообще, грамотки подписывают, когда у людей доверия нет, а у нас с тобой иное. Я — князь, тебя вон тоже Князем прозывают, так неужто два князя друг друга обманывать станут?

Игнашка сразу заулыбался. Еще бы. Одно дело, когда к тебе с почтением относится «сурьезный» народец, совсем другое — когда выказывает уважение природный, настоящий князь, к тому же потомок заморских царей.

Знал бы он, что я такой же потомок, как он — боярин, улыбался бы поменьше. А может быть, наоборот, восхитился бы моим нахальством. Впрочем, ладно, не знает — и хорошо.

— Тока я… — начал было он, но был остановлен мною:

— Мы ж уговорились, что ты не холоп, а лишь считаешься им. Потому будешь исполнять очень немногое, но явное для всех — лошадью в дороге править, кубок подать, вино разлить, если понадобится, и все в том же духе.

Игнашка скривился, но я тут же дополнил:

— Представь, что ты едешь… ну, к примеру, с младшим братом твоего отца. Вроде бы и родичи, но из уважения к летам ты бы и сам…

— Все, княже, — даже не дал мне договорить Игнашка. — Твоя правда. На таковское с охотой пойду. — И пояснил причину своего согласия: — Выходит, я братанич истинного князя, вона как. За-ради оного можно не токмо винца подлить…

Потому сейчас он и сидел в санях за возницу. А по бокам от меня расположились еще двое из тех, кого Борис Федорович отрядил мне в помощь.

Учитывая специфику командировки, спутников мне придали соответствующих. Были они не из Разбойного приказа, а из ведомства патриарха Иова.

Честно говоря, едва узнав, что со мной вместе будет путешествовать священник, а в придачу к нему еще и монах, я расстроился и даже не сумел сдержать огорчения, отчетливо проступившего на моем лице.

В ответ на это Борис Федорович хитро усмехнулся и заметил, что один из них если и будет докучать мне в пути, то разве что воспоминаниями… о моем отце…

Оказывается, не забыл царь про Апостола — бывшего холопа моего дядьки, нянчившегося с малолетним Ванюшей Висковатым.

Правда, перерыв получился изрядный, аж в пятнадцать лет, но вины Годунова тут нет — он же понятия не имел, где его искать. С подворья моего дядьки Андрюха послушно съехал, как и велел ему на прощанье «княж-фрязин», а Москва — город большой.

Вдобавок Борис Федорович не знал ни про супругу Апостола Глафиру-пирожницу, ни про род ее занятий. Да и нельзя было Годунову искать в открытую дворового человека опального князя.

Но, как бы оно ни было, а их встреча все равно состоялась, причем как нельзя вовремя. Отец Антоний, как его теперь именовали, как раз созрел до возраста священника, каковым он, наверное, все равно бы стал, только при его характере гораздо позже, лет эдак на пять — десять.

Встреча произошла случайно. Почему-то тут особым уважением боярынь и цариц пользовался некто святой Никита Мученик, который якобы давал исцеление от ряда младенческих болезней. В посвященный ему храм, располагавшийся за Яузою на Вшивой горке, пришел как-то и Годунов, желая помолиться о выздоровлении прихворнувшего годовалого Федора.

Там-то, на службе, хотя мысли Бориса Федоровича и были заняты в первую очередь ребенком, цепкий глаз боярина сразу углядел знакомое лицо, признав в почти не изменившемся молодом бородатом дьяконе юношу, которого его родная сестра Ирина учила грамоте.

Кстати, первые расспросы Годунова были именно о моем «отце», на чье чудесное возвращение будущий царь хотя особо и не рассчитывал, но где-то в глубине души подспудно лелеял надежду на спасение, ведь ни тела «царской невесты», ни самого княж-фрязина в пруду так и не нашли.

Однако, даже узнав, что Константин Юрьевич так и не подал о себе весточки, Борис Федорович в память о княж-фрязине все равно обласкал Апостола, походатайствовав за него перед митрополитом Иовом о его назначении священником.

Да и потом он внимательно приглядывал за служебной карьерой своего протеже, чтоб не изобидели. А теперь, сразу после поездки, ему был твердо обещан пост личного духовного исповедника Годунова, о чем отец Антоний мне с гордостью сообщил.

— Так ведь тебя вроде бы раньше Андреем звали? — поинтересовался я от нечего делать.

— Положено так, — улыбнулся бывший Апостол. — В тот день, егда меня в сан рукоположили, на буквицу «аз» как раз это имечко и было.

— И что? — не понял я.

— Так ведь в церкви принято называть на ту, с коей прежнее имя начиналось, — пояснил священник. — Я тако мыслю, что оное потому, дабы сам человек не забывал о своем мирском происхождении. Да мне и без того, можно сказать, по-божески досталось. Бывают имена и вовсе не выговорить: Асигкрит, али там Анемподист, Акепсима, или Агафопуст, тут и впрямь тяжко, а мое самое то.

— А если бы в тот день, когда тебя в сан ризоположили…

— Рукоположили, — все с той же добродушно-приветливой и чуть виноватой улыбкой поправил меня отец Антоний.

— Ну да, — согласился я. — Так если бы не было имен на эту буквицу?

— Тогда дело иное, можно любое из имеющихся избрать. К примеру, Димитрий. Оно тож в оный день имелось. Но не тот святой, кой… — И отец Антоний принялся пояснять, память какого конкретно святого отмечает в тот день церковь, но я, честно признаться, не слушал.

Свежая мысль пришла мне в голову, навеянная именем Дмитрия и святыми…

И, главное, я ведь знал, что спустя всего три или четыре года ставший царем Василий Шуйский, опасаясь появления где-нибудь на окраине Руси нового Лжедмитрия, распорядится объявить угличского царевича святым.

Знал, а подсказать Борису Федоровичу такой простейший вариант забыл.

Надо бы хоть теперь написать ему…

Или не стоит — кто знает, в чьи руки может попасть мое письмо? Пожалуй, и впрямь лучше доложить свои соображения лично по приезде.

На отца Антония я уже смотрел совсем иначе — пусть невольно, но он мне изрядно помог.

Да и вообще, дядя Костя абсолютно точно описал натуру человека, сидящего близ меня. Добрый, застенчивый, искренний, охотно готовый услужить любому, кто ни попросит, причем сам же искренне радующийся любой такой возможности.

За время пребывания на Руси я успел насмотреться на служителей церкви. Хватало среди них разных, особенно среди «черного» духовенства, то есть монахов. Но по левую руку от меня сидел тот, что «из настоящих» — иначе не скажешь.

— А вот твое имечко мне ранее слыхать как-то не доводилось, — донеслось до меня сквозь раздумья.

— Разве всех святых упомнишь, — пожал плечами я. — Но что до перевода, то оно мне как раз подходит — означает «счастливец».

На каком языке, я благоразумно промолчал. Ни к чему отцу Антонию знать, что, скорее всего, в православных святцах такое имя вообще отсутствует.

Сразу могут возникнуть ненужные вопросы насчет моей веры, а там недалеко и до предложения принять святое крещение, перейдя в православие, а я к этому не шибко стремился.

Пока, во всяком случае.

К тому же в перспективе крещение сулило массу неудобств.

Это вначале полдня на процедуру и вроде как отделался. Проблема в том, что она будет только первой, но далеко не последней.

Сейчас мне куда как хорошо. Пока народу наплевать, хожу я в свой костел, кирху или что там у протестантов имеется или не хожу. К тому же кальвинистов в моем окружении не имеется, так что вообще свобода и полная бесконтрольность.

Зато стоит мне перейти в православие, как тут же придется выстаивать обедни, ходить на исповедь, часами потеть во время различных великих праздников, на которые церковь весьма богата, а оно мне надо?

Правда, избежать подобного разговора все равно не удалось.

Оказывается, знал священник о моей «неправильной» вере. Предупредил его о том сам Борис Федорович, сделав это с благой целью, дабы отец Антоний не надоедал мне попреками в том, что я не ходок на богослужения, литургии, обедни и прочее.

Однако получилось как бы не хуже — дня не проходило, чтобы тот не сокрушался по этому поводу, все время вспоминая моего «отца» и как бы тот, будучи жив, негодовал по поводу моей веры.

Правда, насчет крещения — или правильнее перекрещивания? — не приставал. Лишь раз, заговорив об этом где-то в самом начале нашего путешествия, но получив уклончивый ответ, он по своему обыкновению охотно закивал головой и заметил, что и впрямь к оному великому таинству второпях лучше не подходить.

Да и насчет крестного отца с матерью тоже надлежит помыслить яко следует.

— Вот от святых книг не откажусь, — заметил я. — Очень хочется знать, как там у вас про все написано. А уж тогда, после их прочтения, обмыслив все как следует, и определюсь.

— А чего тут мыслить-то?! — бесцеремонно влез в наш разговор второй мой спутник, сидящий по правую руку от меня.

Этот выглядел куда хуже Апостола — неопрятный, любитель приложиться к жбанчику с хмельным медком, вдобавок грубиян каких мало. Навряд ли такому поведают о святых угодниках. Кто и зачем выбрал для поездки именно этого монаха — понятия не имею.

Правда, имечко у него было куда поудобнее и попроще — отец Кирилл. Но это, пожалуй, его единственное преимущество перед бывшим учеником царицы Ирины.

— Вона церквушку некую зрю. Заедем, святой водой окропим, и вся недолга. А опосля, знамо дело, обмоем новообращенного в иной водице, чтоб для памяти. — И отец Кирилл предвкушающе потер ладони.

Отец Антоний неодобрительно покосился на монаха, но промолчал, очевидно не желая портить отношений, а тот не унимался:

— С крестным отцом вовсе никаких хлопот — для оного и я гожуся али вот отец Антоний, а мамку тож недолго подобрати — эвон сколь их на бережку порты полощат. Выберем помясистее, и вся недолга. Люблю помясистее.

— Так мамка вроде как для меня. Ты тут при чем? — полюбопытствовал я.

— Эва! — возмутился монах. — Зато в отцах я у тебя буду, а что ж за крестный, коль свою крестную…

— Негоже ты сказываешь, отец Кирилл, — не выдержав, вмешался Апостол, так и не дав договорить монаху, что именно он собирается учинить с моей мясистой крестной мамой.

Впрочем, оно и без того было ясно, а подробности ни к чему. Вон Игнашка и без них принялся надсадно кашлять, сдерживая рвущийся смех. А голос отца Антония даже задрожал от праведного возмущения:

— О святых вещах гово́рю ведешь, а такими словесами, будто на торжище капусту покупаешь али вовсе на гульбище яко мирянин вышел!

— Тут не словеса важны, а то, что в душе у человека, — назидательно заметил отец Кирилл, и на его лице отразилось сожаление — не вышло устроить славную попойку и согрешить с мясистой, — но все-таки прислушался к замечанию и умолк.

К сожалению, дотошность отец Антоний проявлял не только в богословских вопросах, но и во всем остальном, включая сбор сведений о подвижниках и просто благочестивых людях, то есть потенциальных святых.

Именно из-за этого мы раз за разом теряли кучу времени даже в селениях, не говоря уж о городах.

Да и в Угличе все оказалось не слава богу.

Словом, командировка, в которой поначалу предполагалось просто подтвердить выводы следственной комиссии тринадцатилетней давности, день ото дня становилась сложнее и сложнее.

А ведь поначалу ничто не предвещало неожиданностей и шло обычным, хотя и неспешным чередом…