Чувствуя свою вину — не успел все-таки вовремя, — Константин еще больше злился на тех, кто сейчас понуро перед ним в цепочку выстроился с руками связанными.
Да, взяли они почти всех, успев перехватить на обратном пути. Прямо в лесу кольцо замкнули, и настолько яростной сшибка была, что у черниговцев даже мечи сами из рук выпадали. Всего-то и потерял рязанский князь трех своих дружинников. Царапины да небольшие раны, которые еще с десяток человек получили, и вовсе считать негоже — заживут.
Но куда лучше было бы, если б они пораньше подскочили, чтоб жителей села успеть защитить. А теперь что — смотри, князь, любуйся на два десятка трупов, среди коих не только мужики, но и бабы, и даже дети встречаются.
Поначалу он хотел вообще распорядиться, чтобы всех разом по тяжелым дубовым ветвям развесили — благо, что они тут в изобилии растут. Потом одумался. Не дело это. Пусть даже по законам военного времени с ними поступать — и то непорядок. Хоть военный трибунал накоротке, а надо провести.
Конечно, морока с ними сплошная, а в конце все равно финал одинаковый — сук да веревка, но надо. И жителям Залесья приятнее будет. Для них суд предстоящий лишь удовольствие предвкушаемое растянет от казни неминуемой, а это тоже учитывать надо. Но уж раны перевязывать, как требует тот молодой парень, — это дудки. Пускай так подыхает — невелика потеря. А тут еще один голос подал:
— Княже, ежели его не перевязать — помрет вой. И получится, что он от твоей справедливости, коя на суку болтается, утек. Хорошо ли это?
Умно сказал, подлец, рассудительно. И голос у него опять же спокойный, даже добродушный. Ну да ладно, чтоб от суда да от возмездия не ушел, так и быть, пусть кто-нибудь его перевяжет. Константин только хотел распорядиться, но тут какая-то баба чудная объявилась. В руках холстина чистая, уже на полосы разодранная, сама растрепанная, а в глазах — даже не поверил князь поначалу, хотя и рядом стоял, но, приглядевшись, окончательно убедился — слезы.
Ну и народ на Руси! Ну, народ! Этот черниговец каких-то полчаса назад кровью тут все заливал, пока не повязали, а она чуть не плачет. Тоже мне, заботливая выискалась. Не выдержал Константин, сказал пару ласковых, чтобы напомнить об этом, но и баба в долгу не осталась:
— Он моих дочек от полона спас и руду свою за них пролил. Он да еще бугай вон тот, — ткнула она пальцем в молодого парня, который рядом стоял.
— Так они что, не черниговцы, что ли? — оторопел Константин и на своего воеводу оглянулся в недоумении.
Тот, как всегда, согласно воинскому уставу, чуть сзади стоял, на полшага.
— Черниговцы, — подтвердил уверенно Вячеслав.
— Так как же они?.. — не договорив, уставился на него вопросительно князь.
— А я знаю? — пожал тот плечами. — Мне и самому интересно.
— Ладно, — решил Константин. — Этих пока в сторонку отодвинь. Потом с ними разберемся.
А молодой и рад стараться:
— И Басыню тоже! — закричал возмущенно. — Басыня самым первым за Грушу вступился.
— За кого?.. — не понял Константин.
— Вон за него, — указал парень на лежащего без сознания. — Его Грушей кличут. А вон Басыня, — кивнул он головой — руки-то связаны — в сторону рядом стоящего старого дружинника.
— Тебя послушать, так вы все сплошь и рядом заступники, — буркнул недовольно Вячеслав. — Только настоящие-то защитники селища вон где лежат, — указал он в сторону лежащих отдельно от всех прочих рязанских дружинников, которые самыми первыми в неравный бой вступили.
Хорошо им досталось. У кого голова, ссеченная одним махом, просто к телу была приставлена, кому руку аккуратно к плечу приложили. Это не считая прочих ран.
— Не все, — упорствовал парень. — А Басыня за Грушу вступился. Он даже из дружины княжьей ушел из-за этого.
— А ты? — осведомился князь.
— И я ушел. Не любо мне стало воевать, вот и ушел, — уже потише произнес парень.
— А тебя как звать-то, шустрого такого? — поинтересовался Константин.
— Спехом кличут, — буркнул ратник. — Мы с им из одного селища. — Он вновь кивнул на лежащего.
— Поэтому ты так за него и заступаешься? А с Басыней вы тоже с одного селища?
— Не знаю я, откель он, — еще тише произнес Спех, но тут же встрепенулся. — А какая разница — откуда. Ты не по селищам суди, княже, а по Русской правде. Вина на нас, что мы незваными сюда пришли, есть, то я не спорю. Токмо нам сказывали, что в селище этом одни язычники живут и наше дело святое — в веру их всех в христианскую обратить.
— Мечом и копьем? — спросил князь тихо.
Смутился Спех, замолчал, взгляд потупив, а князь не унимается:
— А кто же такую умную мысль тебе подсказал, воин?
— Князья наши так решили, после того как поп им про язычников твоих поведал, — ответил он тихо.
— Поп, значит, — засопел князь возмущенно. — Ладно, попом мы потом займемся. А пока с прочими разберемся, — и распорядился: — Этого речистого пока оставьте вместе со всеми, раз он так просит. Говорить мы все мастера. Коль не признает никто из Пеньков тебя и твоего Басыню — считай, повезло. Тогда будем дальше думать. Ну а коли кровь на тебе безвинная — не обессудь, — и скомандовал: — Давай, Вячеслав Михалыч, запускай баб.
Ох, да лучше было бы Спеху прямо тут провалиться, с головой в снег пушистый залезть, чем сызнова перед глазами тех баб оказаться, коих он зорил неделю назад. Точнее, не сам, но все едино — был же в их селище, с мечом и копьем приехал, стало быть, участие все равно принимал.
— Этот моего мужика срубил. Прямо у плетня, — ткнула в одного черниговца какая-то женщина. Словно первой ласточкой она оказалась.
Тут же наперебой голоса остальных раздались:
— Этот вашему дружиннику голову со всего маху ссадил.
— Этот на копье мою матерь вздел!
— Вот он, тать поганый, что мою избу подпалил!
Кое-где и кидаться на связанных стали. В одного какая-то баба и вовсе зубами вцепилась, да прямо в шею. Насилу оторвали, но куда там — поздно. Видать, артерию перекусила — кровь не ручьем текла, а фонтаном била.
— Ну и дела, прямо чистый вампир, — склонился к уху князя воевода.
— Они у нее троих детей в полон увели, а старшенького прямо там во дворе зарубили, — вздохнул Константин. — Понять можно. Ты лучше распорядись, чтобы ее обратно к бабам отвели — пусть успокоят несчастную. Все равно с нее свидетель, как…
Звонкий женский голос перебил князя:
— Вот он, тать, валяется. Тулуп совсем новый из избы забрал!
Пожилая женщина торжествующе указывала на Грушу, лежащего на снегу.
— А теперь что скажешь, шустрый? — осведомился Константин, поворачиваясь к Спеху.
Парень только уныло вздохнул, не говоря ни слова, а женщина не унималась:
— И на меня меч поднял, да только я увернулась.
— Крут наш защитник, — восхитился воевода.
— Ты сперва думай, а потом говори, — неожиданно встряла другая, которая Грушу перевязывала.
Она неодобрительно посмотрела на обвинительницу, после чего обратилась к Константину:
— Не верь ей княже. У страха глаза, известное дело, велики.
— Да пусть подо мной Мокошь землю расступит, ежели брешу, — не сдавалась первая баба. — Как на духу говорю — еле-еле увернулась. И скалился еще, аки зверь дикой.
— Ты, княже, лучше мне поверь. Я ведь своими очами видела, как он бой приял. Ежели бы он ее ударить хотел, то она бы тут не стояла, — твердо произнесла та, что перевязывала.
— Хоть и баба, а дело говорит, — подал голос Басыня. — Не забижай Грушу, князь. Он в своей жизни отродясь не промахивался. Коли ударит, так тут только держись.
— Точно говорю, промахнулся, — стояла на своем обвинительница. — До задницы токмо и достал.
— Ранил? — поинтересовался воевода.
— Так ведь плашмя попал, — сбавила тон женщина и пожаловалась: — Все одно больно, — и тут же оживилась: — А этот, — ткнула она пальцем в Басыню, — еще и мужику моему голову с плеч снес. Я за этим извергом-то выскочила, чтоб тулуп отнять, а он уже лежит, кормилец мой, прямо у плетня и без головы.
— Голову не сносил, — смело глядя на Константина, ответил Басыня. — А то, что охолонил его малость — был грех.
— Охолонил — это как? Копьем в живот или мечом в грудь? — уточнил князь.
— Мечом, — подтвердил Басыня. — Только не в грудь, а в голову и не острием, а рукоятью.
— А дальше что было?
— Дальше я прочь поехал и ничего не видал. А и видал бы — тебе не сказал. Негоже это — на своих наговаривать. У вас и без того видоков два селища.
— А ты не наговаривай. Сейчас ведь, не забывай, твоя судьба на кону стоит. Если кровь ее мужа на тебе, то и одна из веревок твоя. Если ж нет — тогда и разговор иной, — заметил Константин.
— А ты, княже, вместо того чтобы вешать, лучше бы мне, вдовице горемычной, в холопы его отдал, — плаксивым голосом произнесла все та же баба, обвинявшая всех и вся, и похотливым глазом скользнула по связанному воину.
— Казнить — казни, княже, а так изгаляться надо мной — не дело, — возмутился Басыня. — Лучше головой в петлю, чем к карге этой старой в холопы, — и предупредил грозно: — Отдашь — сбегу, так и знай.
— А не стыдно висеть-то будет, яко тать безродный? — прищурился Константин.
— А чего? Я и есть безродный. Ваши же рязанские и осиротили, когда я еще мальцом был.
— Значит, ты поквитаться приходил? — высказал догадку князь.
— На мужиках да бабах? — хмыкнул презрительно Басыня. — Я вой, а не кат. Просто князь повелел, вот я и пошел.
— А почему же решил из дружины уйти? — подал голос воевода.
— Это мое дело, — нахмурился Басыня. — Мое и моего князя. А иных-прочих оно не касаемо. И я, княже, не баба, чтоб тебе тут в тряпицу жалобиться.
Тем временем процесс опознания завершился, и теперь все связанные воины стояли, разбитые на две неравные кучки. В той, что побольше, были преимущественно молодые дружинники, хотя изредка встречались и годами постарше. В другой же, небольшой, состоящей всего из полутора десятков человек, преобладали люди в возрасте. Молодых же было всего двое.
Схваченные в плен князья вместе с понурым попиком стояли на особицу, поодаль от всех. Правда, было их всего четверо — Гавриил Мстиславич успел и в схватке выказать свой норов. Бился он стойко и даже успел свалить одного из нападавших, прежде чем его достали мечом. И теперь здесь стоял только его меньшой брат — Иван Мстиславич.
— Ладно, после договорим, — махнул князь досадливо и сказал воеводе: — Пока я приговор им зачту, ты как следует бабу эту расспроси — что и как там было, а то я что-то не пойму с этой троицей. — И поспешил к большой кучке.
— С этими все ясно. За руду, безвинно пролитую, за полон, за пожарища, которые вы учинили в моих селищах, — все пленные затаили дыхание. — Повесить! — И, не слушая никого, быстро перешел к другой кучке, что была поменьше. — Теперь с вами как быть? Бабы сказывают, зорили, но не убивали. Стало быть, нет на ваших руках людской кровушки. Ну что ж. Ваше счастье. Однако за все отвечать надобно. Посему виру на вас налагаю, — и распорядился властно: — Бронь, мечи и все прочее с висельников и прочих снять. То в добычу пойдет. Все убытки тиунам за седьмицу счесть повелеваю. Опосля того думать будем — как подсобить сподручнее. Самим же вам в холопах быть у тех баб, что кормильцев лишились, — и возвысил голос, перекрикивая поднявшийся недовольный ропот: — Благодарить надо за милость да за то, что разобрался, а не повелел всех огульно вздернуть.
Гомон стих. А и впрямь — разобрался ведь, не стриг под одну гребенку. А в холопы идти? Ну что ж, это не сук с веревкой, тут и удрать можно. До Дона отсюда и десяти верст не будет, а за ним уже черниговские земли, там у рязанского князя власти нет, как успел один из пленных другому заметить хвастливо. Однако Константин краем уха разговор этот уловил.
— Ежели бежать кто удумает, — счел нужным он предупредить, — то сразу, как только мои люди его поймают, велю забить в колодки и кинуть в выгребную яму. А там иноземным купцам продам. Они за русских мужиков хорошие деньги платят. Не думаю, что выживет. Так что лучше об этом не думайте. К тому же не обельными холопами будете, а в закупах. Срок — два года. После отпущу.
— На всех все равно не хватит, — вздохнул вновь объявившийся Вячеслав.
— А сколько всех-то?
— В Пеньках двенадцать и тут девять. Очко получается. А у тебя пленных этих всего шестнадцать человек.
— Тогда так, — быстро переиначил князь. — В первую очередь тем их отдаю, у кого сыновья малолетние или их вовсе нет.
Пленников разобрали сразу, но все равно одной работника не хватило. Женщина робко подошла к князю и тихим голосом попросила:
— Я ведь не в обиде, княже. Господь с ним, с холопом-то. У меня и свои сыны крепкие, только вот нет их ныне, в полон забрали. Ежели бы ты, княже, подсобил их выкупить, век бы за тебя богу молилась.
— Вячеслав, — повернулся к воеводе Константин. — Вели быстренько собрать всех назад и допросить обстоятельно — куда они всех дели и где те сейчас находятся.
— Уже, — заметил тот. — Я ж как чувствовал, что еще не все закончилось, — и бодро отрапортовал: — Всех, кого из Пеньков забрали, пока держат в Дубицах — это селище верстах в пяти от Дона. Завтра собираются отвезти на торжище в Новгород-Северский и в Чернигов. Не спешили, потому что хотели отправить вместе с теми, кого мы сегодня отбили. Охрана у них — человек пять. Ну и еще десятка два ратников имеется. Остальные все здесь, так что дело плевое. Само селище, правда, тыном огорожено с кольями, да еще небольшим валом, ну и все остальное там как в городе, только в миниатюре. Но, я думаю, возьмем без шума и пыли. Только солнце уже к закату, так что лучше завтра с утра выйти одной сотне и спокойненько к вечеру вернуться.
— Боюсь, что не выйдет у тебя спокойненько, — нахмурился Константин. — Они тоже не дураки. Раз не вернулся никто из их людей, значит, влетели. Тревогу поднимут. Осаждать придется, а там, глядишь, и помощь им подоспеет.
— Так что, в ночь выходить? — не понял воевода.
— Все равно, наверное, поздновато. Ты лучше вот что — собери всех наших полностью и покажи силу, чтобы им там, в Дубицах, страшно стало. Если нахрапом ворваться не получится, то объяви, что мы их палить в отместку не собираемся, а пришли к ним только за полоном. Вернут — и ты сразу уйдешь. А иначе ты их на копье возьмешь — силы хватит.
— А откажутся? — усомнился Вячеслав.
— У страха глаза велики — не откажутся, — усмехнулся Константин. — Да и что им толку с этих пленных? От них же весь доход князьям да дружине пойдет, а самим сельчанам ни одной куны не достанется. А когда переговоры будешь вести, тонко намекни, что если они не выдадут всех рязанцев, то князь решит, будто они там все заодно с теми, кто набег устраивал. Иначе зачем бы им полон удерживать. Тогда ты с ними другие разговоры вести будешь, и не словом, а мечом.
— В общем и целом уразумел, — кивнул Вячеслав и, показав на князей и попа, осведомился: — А с этими что делать будешь?
Вместо ответа Константин не спеша прошел к лавке, которую дружинники успели для него откуда-то притащить, критически покосился на домотканый половик, впопыхах постеленный на сиденье вместо обычного ковра, и вполголоса поинтересовался у воеводы:
— Из него хоть пыль-то выбили?
Тот утвердительно мотнул головой и заверил:
— По нему вообще еще никто не ходил. Прямо у ткачих забрал из станка. Вон, гляди-ка, нитки болтаются — даже до конца не доделали.
— Ну, тогда ладно, — вздохнул Константин и жестом подозвал пленных князей.
Те послушно двинулись к рязанскому князю. Попик семенил тихонько сзади, стараясь не высовываться из-за их спин. Оставаться на месте он не пожелал. Толпа сельчан тоже, будто по команде, стала медленно подходить, охватывая Константина и пленников плотным полукольцом, чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища. Из людской гущи слышались приглушенные голоса. Отдельные обрывки разговоров донеслись до Константина.
— Ворон ворону глаз не выклюет, — это сзади и справа.
Князь нахмурился.
— Возьмет окуп да и отпустит. А они потом сызнова придут, — это уже слева.
Константин нахмурился еще сильней.
— Раз воев их повесил, стало быть, и их должон. На них-то вины поболе, — успокаивающе произнес чей-то старческий голос, но ему возразили сразу несколько человек:
— То вои простые, а то князья.
— С покойника что возьмешь, а с живых — гривны.
— Хотел бы повесить — вместе с прочими бы вздернул.
— В нашей крови те гривны будут. Не будет ему с них счастья.
И снова обреченно-тоскливо:
— Ворон ворону…
Константин поначалу и впрямь собирался выпустить всех четверых за выкуп. Дело было не в деньгах, хотя они тоже на дороге не валяются.
Главное заключалось совсем в другом — они были князьями, то есть стояли наособицу, со всеми отсюда вытекающими последствиями. Придумать им любое другое наказание, кроме смерти? А какое? Порку публичную затеять? Это еще хуже получится.
И не в том дело, что он лично их унизит. Они-то как раз по заслугам получат. Но простому люду такого зрелища устраивать тоже ни в коем случае нельзя. Уж очень оно чревато на будущее самыми непредсказуемыми последствиями, в том числе и для самого Константина.
Тогда и впрямь лучше повесить, но этого делать тоже нельзя. Хотя, конечно, просто так отпускать их совсем не хотелось. Чисто по-человечески не хотелось. Словом, какой-то заколдованный круг получался. Константин обреченно вздохнул.
— Княже, Нюрнбергский трибунал давно пора открывать, — деликатно напомнил стоящий сзади Вячеслав. — Публика в сборе, обвиняемые на месте, кому ждем?
— В чем их личная вина? — негромко спросил Константин. — Вот этого, например. — И ткнул пальцем в человека, стоящего с самого краю.
— Сам скажешь, Андрей Всеволодович, али мне за тебя ответить? — степенно спросил рязанский дружинник, который стоял рядом с князем.
Тот молчал, понурив голову.
— Стало быть, мне за тебя, — вздохнул дружинник и сделал шаг вперед. — В селище Пеньки оный княжич черниговский троих мужиков самолично срубил. При этом еще и похвалился, что он получше прочих мечом володеет, а дабы речи его за пустую похвальбу не сочли, он четвертого, коего уже в полон взяли, своим мечом вкось на две половины разрубил. Кроме того, будучи уже здесь, в Залесье, бабе одной тоже голову с плеч снес.
— Она сама на меня налетела, — вскинулся было обвиняемый.
— С мечом в руках? — невинно осведомился Константин.
— У нее когти, как мечи. Вон, руку мне оцарапала до крови, — не зная, что еще сказать, выпалил Андрей Всеволодович, в качестве доказательства демонстрируя тыльную сторону левой ладони, на которой и впрямь алели три розовых царапины.
— Ишь ты, — усмехнулся князь. — Знатные у тебя раны. За такие и впрямь отомстить надобно, чтоб неповадно было. А мужиков зачем рубил, похваляясь? Или они тоже царапались?
— В горячке я был, в запале. Сам не ведаю, как получилось. Не ведал, что творил, — снова опустил тот голову.
— Не дело ты учинил тут, Константин Володимирович, — встрял Мстислав Глебович, который стоял в середине, держа на весу раненую руку, кое-как перемотанную какой-то замызганной тряпицей.
Был он изо всех четырех самым старшим и держался увереннее прочих.
— Я князь, и ты князь. Почто смердов на суд собрал? Откуп назови, какой тебе нужен, а перед этим вели отвести в покои да накормить, а там и обговорим, сколь гривен тебе надобно от моего отца Глеба Святославича. А что вина у нас всех перед тобой — от того ни я, ни они и так не отрекаемся.
— Вина у вас, положим, не передо мною, а перед ними, — кивнул в сторону толпы Константин. — А про князей ты тут неверно сказал. Я-то таковым являюсь, а вот вы… В чем у вас от татей шатучих отличие — не скажешь?
Ответом было молчание.
— Вот и сам разницы этой что-то не вижу, — сокрушенно вздохнул рязанский князь.
— А ты другое в виду поимей, — подал голос Мстислав Глебович. — Мы ведь подсобить тебе пришли, с христианскими намерениями — обратить в святую веру здешний народишко, который закоснел уже в поганом язычестве. Нашумели, конечно, малость, но кто же виноват, что они сразу за косы да топоры хватаются. Поначалу-то думали всех миром в церкву загнать да окрестить заново, ан не так все вышло.
— Они идолищам поганым в лесу молятся. Я знаю, где это. Даже показать могу, — пискнул осмелевший попик.
— А с тобой, человек божий, у нас отдельный разговор пойдет, — достаточно спокойно, даже почти ласково пообещал Константин.
Но была в той ласковости такая невысказанная угроза, что уж лучше бы князь как-нибудь прикрикнул — все пар бы спустил. Нет, в себе удержал, а это намного хуже. Попик мигом затаился и сызнова юркнул за княжеские спины.
— Он все верно сказал, — подтвердил Мстислав Глебович. — Ты вон Владимир с Ростовом брал, а у себя под носом язычников не приметил. Вот мы и…
— А тебе, княже, что за печаль была до язычников моих? Ты кто — митрополит или епископ черниговский? — перебил Константин и, ткнув пальцем в дружинника по имени Первак, требовательно спросил: — В чем вина этого князя?
Дружинник чуточку помедлил, припоминая. Его, как и еще троих, к князьям приставили до начала опроса видоков, чтобы запомнить, в чем именно вина каждого. Перваку, можно сказать, повезло. На Мстиславе Глебовиче меньше всего грехов оказалось, и теперь вой, старательно морща лоб, припоминал их все.
— Воя Брутю самолично на копье вздел. Это в Пеньках было. Все жечь повелел. Баб хлестал нещадно, а старухе Матрене так руку перебил, что ни поднять, ни пошевелить ею ныне не в силе. Здесь, в Залесье, девке Бажене и вовсе глаз выбил. Кузница Точилу срубил.
— Да тот кузнец самым главным у них был, кто Велесу да Сварогу жертвы приносил, — выкрикнул зло пленник. — Ты спроси-ка, спроси сам у вдовицы его, пусть она тебе как на духу ответит.
Константин повернул голову к глухо ворчащей толпе.
— Где вдовица? — спросил негромко.
Пауза длилась не меньше минуты. Затем, легко раздвинув двух набычившихся мужиков, угрюмо стоящих в первом ряду, на пустое место вышла крупная женщина лет сорока. Отвесив низкий поклон Константину, она повернулась к Мстиславу Глебовичу и с вызовом произнесла:
— Он хоть и приносил Сварогу жертвы, только никого никогда не забижал.
— Она и сама, поди, язычница! — радуясь тому, что все его слова полностью подтвердились, закричал Мстислав Глебович.
— Христианка я, — женщина сняла с шеи сиротливо болтавшийся на веревочке маленький деревянный крестик, сжала его в кулаке, подошла поближе к пленному и с силой швырнула крест ему в лицо.
Повернувшись к Константину, она как-то жалко улыбнулась и беспомощно развела руками.
— Была христианкой. Ныне же не желаю быть одной веры с этим кровопивцем. — Она, не глядя, кивнула на Мстислава. — Хотела детей окрестить, да муж не велел. Сказывал, в возраст войдут — сами пускай выбирают. Негоже это, когда мы за младенца решать станем. Я уж его и упрашивала, и молила — уперся и ни в какую. Ныне нет в живых кормильца мово, так я им и сама креститься не велю.
— А я говорил, я говорил, — вновь пискнул связанный попик, осторожно высовываясь из-за спин пленных князей и тут же ныряя с опаской назад.
— А ты и вовсе молчи, — повернулась к нему женщина. — Из-за тебя все, окаянный. Не ведаю уже, какому богу ты служишь, только знаю, что злой он, как наш Чернобог, и негоже такому поклоны бить да ради него от наших чистых и светлых отрекаться.
— Богохульница! В аду сгоришь! — вновь пискнул попик.
— Вот-вот. Целыми днями он нас только этим и пугал, — усмехнулась женщина. — А когда мужики его в круг взяли, знаешь, княже, что он нам заявил? Готов он, дескать, за веру свою мученический венец приять от нас. А за то ему на небесах вечное блаженство его бог подарит. Мой-то Точила возьми да спроси: «А нам за это что от твоего бога будет?» А тот в ответ: «Адские муки. Вечно вам в котлах кипящих вариться». Ишь ты какой. Точила и говорит: «Стало быть, ты, поганец, на наших муках хочешь вечное блаженство себе заработать. Мы-то котлов твоих не боимся, вот только противно нам знать будет, что такая нечисть, как ты, блаженствовать станет». Вот и выкинули его из селища. А он воротился, да не один — с силой ратной. А теперь хоть казни меня, княже, хоть милуй, только крест его я больше на себя не надену. — Женщина вновь склонилась перед Константином в низком поклоне и, выпрямившись, гордо вскинула голову, ожидая своей участи.
Князь молча встал, расстегнул полушубок, ворот рубахи и медленно высвободил изящный золотой крестик. Показывая его жене кузнеца, он произнес вполголоса:
— Разные люди Христу поклоняются, — и добавил с укоризной: — И свой крест подбери. Не хочешь носить — принуждать не буду. Верить силком никого не заставишь. Кому пожелаешь — тому и молись. Но и так тоже нельзя. Ты же, крест свой бросив, на одну доску с этим попом встала, себя унизив.
Женщина растерянно взглянула на князя. Иных слов она ждала в ответ. В запале своем даже смерть готова была принять. Всем жизнь тусклой кажется в первые минуты после утери близкого человека. Вот и ей все равно было, что с ней дальше сделают. А князь вон как все повернул. И попрекнул-то деликатно, можно сказать, ласково, и верить во что хочешь разрешил, а главное — ее, кузнечиху простую, да еще и язычницей сызнова ставшую, выше попа поставил. И тут же стыд пришел — а ведь и впрямь погорячилась. Крест-то тут при чем?
Она повернулась, подошла к сиротливо лежащему на снегу кресту, нагнулась, чтобы поднять его, и… неловко взмахнув руками, рухнула навзничь. Это Мстислав Глебович, изловчась, прямо в лицо ей своим сапогом угодил, отомстив за унижение.
Толпа поначалу даже не поняла, что случилось. Не до того ей было. Добрая половина слова князя обсуждала про то, что он никого к вере не принуждает и каждый из них, выходит, теперь уже не таясь может в кумирню к своим привычным богам прийти, дабы требы им принесть.
Лишь когда некоторые из передних охнули возмущенно, все сызнова на кузнечиху внимание обратили, и опять людям еще непонятно было: сидит баба, одной рукой о снег опершись, а другой кровь с разбитых губ вытирает. Что случилось, откуда кровь — ничего не ясно.
Пока те сельчане, которые в доподлинности видели все произошедшее, всем прочим о том рассказали, еще чуток времени прошло. А когда уж толпа взревела — поздно было.
Едва Мстислав нанес свой удар, как Константин мгновенно сообразил, что дальше будет. Мигом с лавки своей соскочил, да так проворно, что она завалилась назад. Первым делом князь окликнул Вячеслава. Затем, ни слова не произнося, обвел толпу рукой, а пленных князей отдельно вкруговую очертил. Только после этого рот разжал.
— Двойное кольцо. Быстро, — произнес он тихо.
Голос князь потом повысил, когда приговор зачитывал. Правда, огласил он его не сразу, поколебался чуток. Сердце чуяло недоброе, ясно было, что ничего хорошего от таких решительных мер, пусть и вынужденных, ждать не придется, но куда тут денешься, если пленные черниговцы сами сотворили все, чтобы головы в петли засунуть.
Константин молча вздохнул, мрачно глянул на толпу, которую от пленных князей отделял уже не один ряд ратников, а два, да еще и третий тут же набегал, выстраиваясь, и поднял руку. Мгновение одно отделяло гул возмущения от рева негодования, но князь успел в эту оставшуюся секундочку крикнуть зычно, так чтобы все услыхали:
— За зло, учиненное вольным рязанским людям, всех четверых повелеваю повесить.
— Князей?! Повесить?! — ахнул самый молодой из них, лицом на степняка похожий.
— Был ты князем. А ныне ты тать шатучий, — сурово ответил Константин вдогон.
Князей уже быстро-быстро, почти волоком, тащили к ближайшим дубам, а трое дружинников сноровисто прилаживали веревки на ветвях. Потом к воинам, которые волокли князей, подбежал воевода, что-то сказал им вполголоса и вновь метнулся к князю.
— Костя, — склонившись к самому уху друга, зашептал он жарко. — Нельзя их вешать. Ну, выпори их, деньги сдери, в тюрьму засунь, то есть в поруб, но только не вешай.
— Поздно, — сурово ответил Константин, кивая на толпу, которая ревела и шла грудью напролом, заставляя дружинников шаг за шагом пятиться назад. — Смотри, что творится. Озверел народ.
— У меня здесь почти сотня. Удержим. Копий с мечами побоятся — не полезут.
— Они уже ослепли от гнева, так что на все пойдут. Сейчас, чтобы их остановить, без крови уже не обойтись. А они и так пострадали. Так что или мы сами князей вздернем, или через минуту крестьяне это сделают. Как видишь, выбор невелик.
Напор толпы и впрямь заметно ослабел, едва только первый из князей закачался на толстой дубовой ветви.
— Маманя, — жалобно пискнул младший Мстиславич.
— Попомнят тебе это отец мой, и мать моя Свобода Кончаковна, и брат мой, Изяслав тоже, — успел выкрикнуть похожий на половца князь Всеволод Владимирович.
— Жди оместников, княже, — это уже крик Мстислава Глебовича раздался, после чего еще одна ветвь закачалась под тяжестью человеческого тела Андрей Всеволодович ничего не сказал напоследок. Молча на тот свет ушел.
— Правосудие и справедливость, Слава, — вещи очень разные. По закону они и впрямь могли бы от меня откупом отделаться. Только, знаешь ли, мне почему-то больше справедливость по душе. Вот как эта. — Он показал на болтающихся в петлях князей. — Все согласно библии: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.
— Ты президент — тебе видней, — вздохнул воевода, сокрушенно глядя на князей, чьи тела продолжали мерно раскачиваться на дубовых ветвях.
— А ты тут не намекай этим словом, — жестко обрезал Константин. — Я слюни распускать и моратории на смертную казнь вводить не собираюсь, так что защитником убийц все равно никогда не стану. И никакой отец Николай никогда от меня пощады для подонков и мерзавцев не выпросит.
— Ты думаешь, мне их жаль? — хмыкнул Вячеслав. — Тут совсем другое. Я ж тебе говорил, что не готова у меня еще армия. Год нужен. А ты четырех сыновей у четырех отцов на веревку. Теперь все. Жди ответного привета. Потому я и расстроился. Тебе сейчас осталось для полного кайфа вон того придурка в рясе рядышком с ними подвесить — и считай, что коалиция будет еще и идейно вооружена.
— А он, между прочим, самый главный козел и есть, — философски разглядывая одиноко стоящего попика, заметил Константин.
— Не хуже тебя понимаю. Только с одной поправкой — козел, но не самый главный. Вспомни-ка донесения из Переяславского княжества и сразу поймешь, кто из ху.
— А все равно он скотина, — брезгливо поморщился Константин.
— Но в рясе, — не отступился Вячеслав.
А толпа все никак не могла угомониться, продолжая, хотя уже не с той силой, напирать на цепь дружинников. Только теперь ее гнев был обращен на последнего из виновников случившейся трагедии, который еще оставался в живых.
За это непродолжительное время поведение попика успело разительно перемениться. Бывает, когда неробкого десятка человек в последние минуты перед смертью вдруг униженно плюхается перед своими судьями на колени, начинает целовать им ноги и униженно вымаливать себе жизнь.
Но бывает и иное. Священник, который вроде бы не отличался особой храбростью, вдруг поняв, что истекают последние часы, если не минуты его жизни, неожиданно преобразился. Раньше он прятался за спины князей, не желая привлекать к себе всеобщего внимания, зато сейчас, когда укрываться стало не за кем, гордо вскинул голову и с ненавистью посмотрел на князя.
Константин вздохнул устало, встал с лавки и неспешно пошел к нему. «Никак этот зверь самолично терзать меня сейчас учнет», — мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей, а именно так звали священника, усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко.
Жалел он сейчас только об одном. Дело в том, что его слабый кишечник в минуты очень сильных душевных волнений не желал слушать никаких увещеваний хозяина и опоражнивался самопроизвольно, причем вместе с мочевым пузырем. Иной раз ему удавалось справиться со своим организмом, неимоверным усилием воли заставив его сдержаться, но такое было далеко не всегда. Сейчас как раз не получилось.
За это ему сейчас больше всего и переживалось. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, будто он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок. «Хоть бы уж сразу пришиб», — подумал уныло попик.
Однако он почти сразу понял, что князь идет совсем не к нему, а к жене кузнеца, которая продолжала растерянно сидеть на снегу. Она даже не вытирала кровь, струившуюся у нее изо рта, — острый кованый носок княжеского сапога здорово разбил ей губы.
Константин на ходу достал из кармана платок, еще и порадоваться успел, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы на всех его штанах карманы сделали. Мелочь, конечно, но постоянно в калиту, висящую на поясе, то бишь средневековую барсетку, лазить ему было как-то несподручно. К тому же здесь она была значительно более неуклюжей и громоздкой, чем в двадцатом веке, — замучаешься ковыряться. Да и непривычен к ним был бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки проще и сподручнее. Вот и пригодился ныне в очередной раз.
Подойдя, присел на корточки рядом, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.
— Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, — как-то беспомощно улыбнулась кузнечиха и протянула жалобно, почти по-детски: — За что он меня так-то?
— Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, — нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. — Не держи на него зла. Он теперь все равно далеко — перед богом ответ дает за все свои злодеяния, — и добавил: — А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.
— Я прибрала, — послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. — Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, — повинилась она, пока он провожал ее подальше от притихшей толпы, внимательно наблюдавшей за ними.
Отведя женщину метров за пятьдесят, Константин жестом подозвал к себе ближайшего дружинника и коротко приказал:
— До самого дома доведи.
Возвращаясь назад, князь с неудовольствием заметил, что умолкнувшая было толпа вновь начала гудеть, с ненавистью глядя, на священника и вновь распаляя себя до той крайней точки, когда становится плевать на все.
— Из-за тебя все, проклятущий! Если бы не ты! Ишь, стоит, будто ни причем! — слышались отдельные возгласы.
— Ну и сволочь же ты, батюшка, — хмуро заметил бледному отцу Варфоломею Константин, останавливаясь подле священника и поворачиваясь к толпе.
— Упаси, господи, от язычников поганых, ибо сатана, в их души вселяясь, норовит служителя твоего растерзати. Не допусти, господи, но ежели будет на то воля твоя, то пошли смерть скорую… — донесся до Константина приглушенный торопливый шепот священника.
— Каешься, поганец? — вздохнул Константин.
— Каюсь, ибо грешен есмь, аки и мы все, рабы господни, — сурово ответствовал попик.
— Врешь, собака. Может, ты сам из них, но вот меня в рабы не записывай. И на бога не греши. Ему рабы не нужны. Не для того он нас, людей, создал. — И Константин брезгливо сморщился от густого смачного запаха испражнений, явственно проистекающих от отца Варфоломея.
«Даже смерть принять как следует и то не может», — подумал он и отошел на пару шагов в сторону, но тут неплохая идея пришла ему в голову.
Князь поднял руку, требуя тишины, и обратился к толпе, которая тут же притихла:
— Сей служитель божий сана своего не достоин. Но рясу с него содрать и покарать, подобно тем, что сейчас на дубах висят, я не могу. Нет у меня такой власти.
Толпа опять взревела. Пришлось снова поднимать вверх руку и продолжить после паузы, дождавшись, когда люди хоть немного угомонятся:
— Мыслю я, что епископ, в чьей епархии служит этот поп, узнав, что и как было, сам на него кару суровую наложит, а монастырская темница пострашнее будет, чем на веревке сдохнуть. Тут-то все быстро, раз — и готово. Верно я говорю? — и сразу, не дожидаясь ответа, продолжил: — А он же, недостойный, заслуживает куда более страшной казни за все то, что содеял. Правильно? — Он и на этот раз не спешил, дождался-таки недружных отдельных выкриков:
— Верно сказываешь, княже!
— Чтоб помучился, проклятый!
— Пусть в мучениях издохнет!
— Подольше чтоб!
Снова переждав немного, Константин продолжил:
— А раз вы со мной согласны, стало быть, мы с вами так и поступим — отправим его к епископу на покаяние, дабы тот его и наказал. А чтобы он не сбрехал чего, я вдогон еще и грамотку пошлю с описанием всех бед, кои приключились с вами по его вине. Так-то оно вернее будет. А то ведь он, собака лукавая, сам-то обязательно соврет, правильно?
Князь вновь дождался одобрительных голосов и только после этого повел свою речь дальше:
— Нынче же мы его и отправим в путь-дорогу, в том я свое княжеское слово даю. Пеший-то путь долог, а на коня с собой рядом ни один дружинник его не усадит, потому как обгадился он и дух с него идет мерзкий, — и пожаловался сокрушенно: — Вам-то хорошо, вы от него далече. А я рядом, так что чую, — и заключил с улыбкой: — Одно слово — поганец.
В толпе заулыбались, а кое-где раздались сдержанные смешки.
Даже физически ощущалось, как начинает спадать, смываемое ручьями смеха, напряжение. Гнев и злость, ярость и ненависть растворялись в хохоте, особенно усилившемся после того, как одна из шустрых молодок резво поднырнула под перекрестья копий, преграждавших дорогу, быстренько подскочила вплотную к попику и тут же отвернулась от него, демонстративно зажав нос пальцами.
— Ой, бабоньки, а он ведь и взаправду воняет. Да как сильно-то! — И с веселым визгом, не убирая рук от носа, кинулась обратно в толпу.
— Еще есть желающие принюхаться? — громко спросил князь и повелительно махнул дружинникам. — Вход свободный.
Те опустили копья, однако желающих все равно не нашлось. Толпа, продолжая смеяться, стала постепенно расходиться по домам.
— Ну, кажется, разрядил малость обстановку, — вздохнул Константин с облегчением и горделиво посмотрел на Вячеслава. — Учись, орел!
— Ты гений, княже. Обуздать разъяренную толпу — это талант нужен, — искренне заметил воевода.
— Не обуздать, — поправил князь. — Это как раз бессмысленно. На такое вообще никто не способен. Ее можно либо разогнать, либо возглавить. Но разгонять — без мечей не обойтись, а посему я ее возглавил и постарался повести за собой, на ходу меняя направление ее движения в нужную для меня сторону.
— Грешно смеяться над слабостями телесными, особливо ежели сам человек над ними не властен, — раздался вдруг сзади голос священника.
— Он мне еще и замечания будет делать! — возмутился Константин. — Да я тебя, чтоб ты знал, этой насмешкой от смертной казни спас! А теперь слушай меня и очень внимательно, — жестко произнес князь. — Кстати, как там тебя кличут?
— Отец Варфоломей я, — непримиримо, даже почти враждебно ответил тот.
— Вот он и устроил здесь Варфоломеевский день, — блеснул эрудицией Вячеслав.
— Для начала посмотри, сколько здесь трупов, — князь широким жестом обвел лежащих на снегу покойников, — а теперь погляди, сколько на ветвях болтается, — указал он на деревья и подытожил: — И все это именно твоя работа, ибо ты — самый главный подстрекатель. Так что веревку ты намного больше других заслужил. Ох, как жаль, что ряса на тебе, иначе я бы тебя самого первого повелел вздернуть. Но запомни мои слова, поп, и крепко запомни. Второй раз станешь людей на зло подстрекать — и ряса тебя не защитит. Крови твоей не пролью — пачкаться не хочу. Черная она у тебя, недобрая. Но и в живых тебе не бывать. Повешу сразу, потому что если разобраться по уму, то ты и есть самый главный христопродавец. Уразумел?
Отец Варфоломей угрюмо промолчал, явно не желая вступать в дискуссию, но всем своим видом выражая несогласие со словами князя.
— Короче, так, — вздохнул Константин. — Давай-ка ноги в руки и пошел вон, прощелыга. Дуй, пока цел, по дороге в Рязань. Там покаешься в грехах тяжких и самолично потребуешь, чтоб тебя заперли в темнице. Будешь там сидеть на хлебе и воде до суда епископского.
Он тут же мысленно прикинул, что до приезда отца Николая из Никеи пройдет еще не меньше полугода, так что этот гад еще вдоволь успеет насидеться на голодном пайке, дожидаясь решения епископа.
Константин же самолично проинструктирует всех ответственных за монастырские казематы, чтобы кроме хлеба с водой этому паршивцу в обгаженной рясе ничего не давали. Авось не поумнеет, так хоть притихнет с голодухи.
— Одного не пойму, — кашлянув деликатно, уточнил отец Варфоломей. — Зачем ты мне в Рязань идти велишь, княже, когда надобно в Чернигов?
— Это почему еще? — не понял Константин.
— Так селище-то енто к черниговской епархии относится, — независимо пожал плечами попик. — Стало быть, и епитимию на меня должен накладывать владыка Митрофан.
Это резко меняло все планы. Константин не знал, кто такой владыка Митрофан, но зато прекрасно представлял, что, а главное как, может рассказать о случившемся этот тщедушный человечек. Да еще усмешка какая-то подлая на губах у него промелькнула. Ох, не к добру она. Словом, нужно было все срочно менять.
* * *
В то же лето 6726-е, индикта шестого, в месяц просинец, приехали в селище Залесье четыре княжича из Чернигова и один из Новгорода-Северскаго по просьбе попа отца Варфоломея, дабы язычников злобных, кои в том селе обитали, в веру православную обратити.Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
Константин же избиша их со дружинами и повесиша яко злодеев, тела же отдаша опосля отцам оных и рек им в злобе окаянной: «Дайте срок и с вами тако же вчиню, егда осильнею».Издание Российской академии наук. СПб., 1817
О ту пору прозваша резанского князя люди на Руси Константином-князеубойцей, ибо он черную славу Святополка Окаяннаго затмиша и умалиша, бо тот токмо в смерти трех братиев повинен бысть, Константин же — сочтем, помолясь — токмо под Исадами девятерых погубил, да Глеба-страстотерпца еще, да прибавь четверых князей владимиро-суздальских, да двух муромских. К им же новые мученики прибавились, числом пятеро и тако общим числом два десятка и еще одного имеем.
* * *
Анализируя летописный материал того времени, можно сказать, что свою экспансию на запад Константин попробовал было начать, согласно некоторым летописям, уже зимой 1219 года. Предлог для этого был вполне подходящий и наиболее распространенный в те времена, причем не только на Руси — предотвратить дальнейшие рубежные споры и провокации со стороны соседей.О. А. Албул. Наиболее полная история российской государственности.
Но тут его ждала неудача. Сил оказалось недостаточно, и рязанцы потерпели поражение. С досады Константин приказал умертвить четырех молодых княжичей, захваченных в плен.СПб., 1830. Т. 2, с. 151.
Почему он так жестоко поступил с ними? Ни в малейшей степени не пытаясь оправдать рязанского князя, замечу лишь, что он, возможно, попросту не знал, что среди пленных есть и князья, приказав просто повесить всех пленников. Допустим и такой вариант, при котором он мог и вовсе оказаться непричастным к этому злодеянию, например, не исключено, что отдали команду повесить уже в его отсутствие.
Так это было или нет — никому в точности неизвестно. Ясно только одно: потерпев неудачу, Константин затаился и спешно принялся готовиться к отражению ответного удара.