ПЯТЕРО

© «Советский писатель», 1982.

1

Они были разные по возрасту, все — красноармейцы, кроме одного — сержанта, худые, небритые, в выцветших оборванных гимнастерках, грязных сапогах, мешковатые, с тревожными угрюмыми взглядами. Выглядели они, в общем-то, довольно неважно.

Сперва их было трое, один ранен, один контужен — это, пожалуй, все, что осталось от стрелкового батальона, вдребезги разбитого немцами. Шли развалистой штатской походкой. По лесам, болотам, забытыми проселочными дорогами, все на восток, на восток, туда, где свои, шли вдали от городов и трактов, по которым двигались бесконечным устрашающим потоком немцы.

Старшим стал сержант Иван Чудаков, и тут было не признание сержантского авторитета — в подобных условиях солдаты не очень-то считаются с чинами, а просто им понравился этот немногословный парень, в характере которого чувствовалось что-то твердое, осмотрительное, обжитое, что бывает обычно уже в среднем возрасте. Все сразу, без лишних слов, признали его за старшего и обращались к нему совсем не по-уставному: «Слушай, сержант!», «Эй, старшой!», «Чу-да-ков!», «Ва-ня!» — и он охотно откликался. Здесь было полное несоответствие фамилии характеру: никаких чудачеств за Иваном никогда не водилось, плохо понимал он и юмор, а во всем остальном был вполне нормальным человеком.

С Чудаковым шли долговязый красноармеец с веселой украинской фамилией Забегай, Грицько Забегай, подвижный, более веселый, чем другие, слегка горбившийся, как и многие высокие люди (до войны он работал сельским киномехаником), и шумливый задиристый боец Василий Антохин, который говорил о себе с усмешкой: «Меня родил детдом». Забегай был ранен в руку. Рана с грязной повязкой кровоточила. У Василия тоже были следы от ран, но старые, полученные еще до армии, — два глубоких шрама на лице и на руке, видать, от ножа; тот, который на щеке, белый и ровный.

Вскоре пристал к ним еще один — красноармеец первого года службы, совсем еще зеленый и испуганный. Он был в штатском. Точнее, наполовину в штатском — старенький пиджачишко, явно узкий для него, с короткими рукавами, фуражка с надорванным козырьком, солдатские брюки и сапоги-кирзачи.

Чудаков строговато сказал:

— Покажь документы.

— Красноармеец Коркин. Еще че?

Достал из пиджачного кармана измятую красноармейскую книжку. Развязал узелок и вытащил гимнастерку.

— Че пиджак напялил? А где винтовка? Из какой части? — допрашивал Чудаков.

— А что, думаешь, убег?

— Ниче пока не думаю.

— Девятый стрелковый полк. Был полк. Может, и уцелел кто-то. Убегали. И я убегал. А меня землей сыпануло.

— Оно и видно. Здоров как бык.

— А вы-то, собственно, кто такие?

— Ты сначала ответь на наши вопросы.

— Нет, а вы сами-то кто такие?

— Ты будешь отвечать?

— Я своих ищу. Че вы лезете ко мне?

Позднее Чудаков и сам не мог понять, почему он с таким недоверием допрашивал красноармейца, даже как-то придирался к нему, хотя они были с ним, в общем-то, в равном положении. Правда, один — сержант, другой — рядовой. Но что это теперь значило; он так же будет отвечать и лейтенанту, и капитану, и так же отрешенно смотреть на все. Чудакова рассердил кургузый пиджак, в который был облачен красноармеец Коркин. Смешной цивильный пиджачишко, потертый, помятый, явно с чужого плеча. Даже пуговицы разные — черные и коричневые.

— Тоже начальство нашлось, — продолжал Коркин недовольно. — А сам-то…

— Ты вот снял гимнастерку. — Это сказал Забегай. — Выйдем к нашим, что тогда скажешь?

— А где они, наши? — Коркин махнул рукой.

«Паникер, — подумал Чудаков. — Паникеры идут на все. Если надо, и бабью юбку напялят».

— Сказывают, немцы-то прут вовсю. И уже много городов взяли наших. Вчера я с бабами в лесу повстречался. Они немецкие листовки видели. И в этих листовках написано, что Красная Армия уже уничтожена.

Чудаков плюнул:

— Вранье! Сколько времени прошло, как война-то? Шесть ден нету. И как это они могли за эти шесть ден всех наших подмять и все порушить? Армия и на Волге, и на Урале, и в Сибири. А Дальневосточный фронт?.. Пограничников сбили. Ну первые подразделения… А вот как подойдут основные силы, танки да авиация, тогда от фашистов мокрое место останется.

— Не трепись, — недобро глядя на Коркина, сказал Василий Антохин. — А то мы запросто тебе кумпол прочистим.

— Да я че… — обрадованно затараторил Коркин. — Я ниче. Сказал, как бабы сказывали.

Кто он такой, этот Коркин? Ясно, что рядовой. Солдат как солдат или трус? По внешнему виду черт-та определишь. Да и словам не всегда можно верить, слова могут быть навроде невидимой маски, — любую грязную душу спрячешь.

«А все-таки как они долбанули нас, — подумал Чудаков. — Но как же так? Сколько разов говорили: ни пяди своей земли не отдадим, и все такое. Не с бухты же барахты, черт возьми… Ну командиры, те могли еще как-то и ошибиться, че с них возьмешь. А самые-то, самые большие начальники, те-то уж знают, у кого сколько сил. Однако неуж немчура недалеко от Минска? Брехня! И вон Наполеон саму Москву захватывал, а все ж таки остался с носом. Мы, как медведи, не сразу раскачаемся. Но уж если раскачаемся…»

Он вспомнил тот бой. На красноармейцев вдруг обрушилась какая-то чудовищная лавина огня и звуков: спереди и сзади, справа и слева — везде рвались и рвались снаряды и мины, заглушавшие стоны раненых, брань солдат, стук пулеметов и звуки винтовочных выстрелов; окопы, покрытые дымом и пылью, обваливались и уже были похожи не на окопы с брустверами, а на длинные полузасыпанные ямы. Избитая, будто наспех вспаханная земля вздрагивала и вздрагивала под ногами, болезненно, как живая. Орал взводный, а что — не поймешь, голоса не слышно, только видно, как сердито раскрывается рот лейтенанта. Диким, нечеловеческим шумом наполнялась земля.

Иван никогда не думал, что война так ошеломляюща и беспросветно жестока.

Потом был удар — и землю будто разорвало. Первое, что он заметил, когда пришел в себя, это странный шум; так шумят сосны в тайге при сильном ветре. Но шумели не сосны, шумело у него в голове. Был чистый, без дыма и пыли воздух; заходящее солнце назойливо обшаривало холодеющими лучами изуродованную, мертвую землю. Кругом убитые. Метрах в десяти от Чудакова, неудобно изогнувшись, вцепившись в землю пальцами, лежал их взводный — молодой лейтенант, весельчак и крикун. Иван приподнялся было и снова бухнулся на землю: метрах в трехстах от него ехали на мотоциклах немцы и, видать, весело, гоготали, что-то орали. Но Иван не слышал их голосов. Немцы ехали не сюда, — пронесло, слава богу.

Чудаков уполз в лес, прихватив винтовку. Он помнит, как полз, и, кажется, даже сейчас видит раскрытый в крике рот лейтенанта и чувствует, как вздрагивает под ними земля. Потом, ночью, да и на другой день и во вторую ночь, было что-то невыносимое: кружило и разламывало будто свинцом налитую голову, тошнило и рвало без конца. И была противная слабость. На второе утро он с трудом прошел сколько-то… Увидел сороку. Та сидела на ветке сосны и, сердито поглядывая на Ивана, ворочала головкой направо, налево и стрекотанием (Иван не слышал стрекотания, он слегка оглох и только догадывался, что птица стрекочет), всем своим беспокойным поведением предупреждала лесной мир: он идет, идет, этот страшный человек, наступает опасность. Потом он увидел белку. Заметив человека, та взвилась кверху, почти на самой верхушке сосны замерла и, свесив голову, неподвижно, с великим любопытством смотрела на него.

Он опять лег, вернее, упал под куст и лежал так до следующего утра, совершенно обессиленный, ничего не слыша, видя одни деревья и однообразные, цвета золы, облака. Он и теперь (столько дней прошло!) мучается от головной боли и чувствует наплывы ранее небывалой у него раздражительности, которую с трудом подавляет. Морщился от злобы, думая, что выглядел навроде подопытного кролика, над которым немцы проделывали всякие жестокие эксперименты, а он, сержант Чудаков, проявил почти кроличью беспомощность — в начале боя упал, потеряв сознание. Он не убил ни одного фашиста, он просто не успел этого сделать.

Ему все казалось тогда, что его вот-вот схватят, ослабевшего, беспомощного. Больше всего Иван боялся плена. Пусть будут тяготы, болезни и голод, пусть что угодно, даже смерть, если уж иного выхода нету, только не фашистские тюрьмы и лагеря.

Сосны и ели здесь такие же, как на Урале, и небо такое же, только гор нету. Непривычно, скучно без гор. А Забегай говорит: «Знали б, как хорошо в степи». Ивану же степь кажется вовсе однообразной и невыносимо скучной. Он родился в заводском поселке возле Свердловска, а Забегай — в украинской степной деревне. Закроет Иван глаза и ярко видит все то, что окружало его до армии, до войны: древний демидовский завод, крепко осевший в котловине синеватых, покрытых хмурым хвойным лесом гор, рядом с прудом (возле старинных уральских заводов обязательно пруд); в разные стороны тянутся длинные-предлинные улицы с деревянными домами, тянутся возле пруда, заводского тына и по горам. Отец у него прокатчик. Дед по отцу тоже прокатчиком был, а дед по матери — сталеваром. Сам Иван работал токарем. Ровно, умиротворяюще шумит станок, как бы успокаивает Ивана: «Ты видишь, я работаю, работаю. Все в порядке». Резвой змейкой выскакивает из-под резца металлическая стружка… А вечером он на Чусовой удит. У сердито булькающих перекатов. На том берегу каменный утес, поросший сверху карликовыми березками. Они обречены на карликовую жизнь, эти милые, беспомощные березки. Сердито булькают перекаты, поплескивает мелкая рыбешка, над рекой туман, — хорошо.

Почти два года не видел Иван отца, матери, а в нетерпеливой душе солдата два это уже не два, а бесконечная серия дней, недель, месяцев. А теперь и вовсе неизвестно, когда увидится с ними. Он — холост. И это, пожалуй, лучше, а то к материнским слезам и тревогам добавились бы слезы и тревоги жены.

Забегай и Антохин увидели его под кустом. У Забегая была винтовка, у Василия — пистолет, который он снял с убитого комроты. Василий рассказывал потом: «Слышим вдруг, кто-то постанывает. Ну и видик был у тебя».

Коркина они прихватили с собой, и он охотно пошел за ними, сказав: «А я че, я ниче. Я не какой-то…» Шли только по лесу, по чащобам, возле болот и по болотам, по-прежнему обходя села, сторонясь больших дорог, — везде им чудились немцы, все на восток, только на восток, прислушиваясь к звукам, а точнее, к лесной тишине и удивляясь, что лесной покой ничто здесь не нарушает, лишь лениво шелестят под ногами травы, шумят сосны, что-то булькает в болоте да где-то пипикает невидимая птица, — земля по-летнему нежится.

Ночью Василий сходил в ближнюю деревню, принес хлеба, картошки и сала. Сказал: «Немцев нету. Старуха тут одна говорит, что позавчера приезжали на машинах. А где наши, она не знает».

Конечно, можно было отлежаться в лесу, отдохнуть, но Чудаков не выказывал своей слабости, торопил: «Надо, ребята, идти. Потерпите уж». Ему казалось, что скоро… дня через два-три, ну, самая крайность — через неделю выйдут они к своим (Иван с ребятами идет на восток, а Красная Армия, как думал он, движется на запад), и тогда командиры спросят: «Как ты, сержант Чудаков, вел себя в тылу врага? Почему распустил бойцов? Почему сачковал?»

Последние два дня Чудаков чувствовал себя уже куда лучше, чем прежде, и шагал твердо, не шатаясь.

2

В тот день, о котором речь пойдет дальше, они забрели в лесную деревушку, совсем заброшенную, из тринадцати домов, жители которой — сплошь старики, бабы и дети — еще не видели немцев; крестьяне резали скот, прятали хлеб (все одно фашисты сожрут) и слушали жуткие рассказы беженцев, видевших немцев в других деревнях и селах.

Иван сперва не хотел заходить в деревню, но красноармейцы начали возражать: они устали, им так хотелось отдохнуть, попить чайку, а Забегаю надо было перевязать легкую рану. Странно, но никто из четверых не знал, как лечат раны. Повязка сбивалась и стала грязной. Кожа вокруг раны припухлая, красная. Хозяйка хаты, совсем старая бабка, вытащила из матраца клочок ваты, зажгла его и долго обкуривала рану Забегая, от чего тот морщился и смущенно хихикал.

Бабка деловито тараторила:

— Дым этот любой гной и всякую другую заразу как рукой сымает. Во имя отца и святого духа, аминь!

— Оп, оп! Не туда тебя повело, бабка. Это не надо.

Когда начали укладываться спать, радуясь, что наконец-то, после скитаний по лесу, ночевок у затухающего костра, под дождем — последние две ночи моросил дождь, — поспят хотя бы ночку на кровати или на сухом полу, во дворе послышался голос Василия Антохина:

— Иди, иди, а то вдарю вот! У меня быстро сопли-то выпустишь.

Антохин и Коркин ввели в хату бородатого мужика в лихо распахнутом плаще, порванной кепке и охотничьих сапогах, облепленных комьями грязи, засохшими и свежими. Был пришелец зверски мрачен, тощ — кожа да кости, взгляд пристальный, злой.

— Вот разберись с этим стариком. — Василий положил на стул наган. — Сволочь какая-то, угрожал еще.

— Не тот разговор идет. — Усмехнувшись, пришлый сказал неожиданно чистым громким голосом — с таким голосом поют, читают лекции — и, сев на скамью, стянул с головы кепку, обнажив крупную лысоватую голову. — Если б я поднял наган, эти губошлепы не стояли бы тут. Еще шеперятся чего-то.

— Не болтай-ка, старик! — сердито выкрикнул Василий.

— Подожди! — махнул рукой Чудаков, присматриваясь к новичку.

Тот был еще молод — лет тридцати пяти, не больше, хотя борода как лопата.

— Садитесь. Кто таков? — спросил Иван, с первых минут давая понять, что он не тюхтя-матюхтя и бородой глаза ему не застлать. — Кто таков, спрашиваю?

«Штатский, конечно. От немцев бежит. Только откудов у него наган?» — подумал Иван и уже готов был сказать пришлому что-либо дружеское, а некстати разбушевавшегося Василия утихомирить, но бородач начал ерепениться:

— Солдат-спортсмен, как и вы.

— Не то болтаешь, мужик, — с раздражением проговорил Забегай.

— Вы, понятно, не колхозник, — сказал Чудаков. — Правда, Забегай?

— Он такой же колхозник, как я москвич.

— Так кто же вы? И что вы тут делаете?

— Потребуй у него документы, — крикнул Василий. — Ишо угрожал, сволота!

— Хорошо, хорошо, скажу. Я такой же, как вы. Я похож на вас. Как и вы, я показываю фрицам попу. Главное — удержать штаны. Фрицы за мной, я от них. Они шибче за мной, я шибче от них. И так бегать понавык, что любую лошадь обгоню.

Лоб у Чудакова покрылся частыми, резкими, злыми морщинками. Видит бог, Ивану не хотелось ругаться, он устал и мечтал об одном — полежать, помолчать.

— К чему такие слова?

Забегай добавил:

— Слушай, что ты нам травишь душу?

— Что можно сделать с душой, которая давно ушла в пятки?

— Какого хрена вы с ним вошкаетесь? — Василий стукнул по столу рукой: — Выкладай документы, говорят тебе!

— Плетет черт те что, — с тихим смешком проговорил Коркин. Он по-прежнему был в пиджачке, и Чудакова уже не раздражал его вид, Иван проникся к солдатику даже какой-то симпатией: Коркин — паренек неплохой, хоть и мало в нем армейского, — деревенский телок.

— Ты… давай, без этих самых… — поднял руку Забегай. — А то у нас просто. Трибуналов у нас тут нету.

— У вас ничего нету. — Губы у незнакомца вытянулись и застыли в холодной улыбке. — Ничего нету, кроме мокрых штанов.

— Хватит! — гаркнул Чудаков, чувствуя, как от злости у него начинает подергиваться щека. — Если ты щас же не заговоришь нормально, сукин сын, мы тебя научим.

Иван встал.

Вот чудно: на лице незнакомца появилась простая, веселая улыбка. Кажется, он доволен, что его собираются «научить».

— Стой, сволота! — Василий подскочил к бородачу, обшарил его карманы и вытащил документы.

Бородач оказался красноармейцем-сверхсрочником. Лисовский Никон Петрович, 1908 года рождения.

— Че дуру валяешь? — Василий поднес кулак к носу Лисовского и грязно выругался. — Давайте, ребята, наподдаем ему.

«С придурью человек, — подумал Иван. — А черт с ним! Пусть катится своей дорогой. Какое-то монашеское имя — Никон».

Лисовскому задали еще несколько вопросов, и он коротко, уже без насмешливости, сообщил, что его полк разбит и что немцы захватили Минск.

— Так ты тоже считаешь, что они разбили Красную Армию? — спросил Забегай.

— Не разбили и не разобьют.

На вопрос, кем он был до войны, бормотнул:

— Да так…

— А все-таки? — допытывался Чудаков.

— Ну, канавы копал, на заводе рабочим… Специальность? Нету у меня никакой специальности.

Потом он, молча походив по избе неслышными, волчьими шагами, затеял вдруг спор со старухой хозяйкой, которая со вздохом сказала, что бог все видит и «накажет немчуру». На губах Лисовского появилось что-то похожее — вот странно! — на робкую улыбку (улыбки у него были вообще разные):

— Вся история человечества, бабуся, — сплошные стоны и муки. И господь бог спокойно зрил на это. Мы, люди, так устроены, что не можем обходиться без животной пищи. Иначе слабеем и гибнем раньше времени. Мы поедаем живое. Нас сам господь бог устроил такими. Мы, в сущности, не виноваты, что родились порочными. И у животных. Волк, к примеру, разрывает зайчонка, коршун — цыпленка. И в океане живые существа так или иначе пожирают друг друга. Ну, мы, люди, еще можем надеяться на рай небесный. Хоть там отдохнем, а тот же зайчонок? Или лошадь, изувеченная недобрым хозяином? Зачем же богу, бесконечно мудрому и справедливому, надо было создавать такой подлый мир? Ведь без воли божией и волосинка не упадет с головы. Еще вопросик. Зачем бог создал вшей, клопов, блох или, к примеру, осьминога? Шутить изволил? Царь Давид стал одним из самых почитаемых церковью святых. А как вел себя этот человек? В побежденных странах убивал всех. И мужчин и женщин. Он приказывал класть их под пилы, под молотилки, под топоры и бросать в обжигательные печи. Так утверждает Библия — книга, написанная под диктовку самого господа бога! Библия восхваляет Давида. Обо всем этом можно говорить без конца. Наш бог — винтовка.

Человек этот с первой минуты не понравился Чудакову. Иван не любил людей злых, насмешливых, неясных, выпендривающихся, упорно показывающих свое особое отношение ко всему и ко всем. Неприятна была его всклокоченная, неряшливая борода, рассчитанная конечно же на то, чтобы выделиться. Попробуй влезь ему в душу, пойми до конца, кто он. Раздумья эти были тягостны для Ивана.

Когда Чудаков вышел с Забегаем на крыльцо покурить, Грицько спросил:

— Ну, що ты думаешь о нем, Иван?

— Какой-то недоделанный. Злости в нем. И вообще… Че это у тебя папироса-то подрагивает?

Чудаков уже изучил повадки Грицько, знал, что тот болен неврастенией и, как всякий неврастеник, странен характером — без причины возбуждается, без причины впадает в меланхолию, бывает порой раздражителен и, — а это, кажется, уже и к неврастении-то не относится, — во время разговора иногда бледнеет и краснеет ни с того ни с сего. Крепкий нервами, простой и ясный во всем Чудаков поначалу с пренебрежением посматривал на Забегая, но день ото дня проникался к нему все большей симпатией — был Грицько и честен и смел.

— Он, пожалуй, не совсем тот, за кого себя выдает. Канавы копал, говорит. И одежонка — дрянь. А вид… И слыхал, как говорит?

— Он в Киеве жил. А в городах-то больших и дворник — барин. Матюкается.

— Матюкается что… Командир нашего полка тоже вон как матушку поминал. А ты заметил, как он воду пил?

— Кто?

— Ну Лисовский. Вот ты, когда пьешь, так от тебя звуки всякие: из глотки — как из водопада. Крякаешь, губами шлепаешь. А у него все интеллигентно, знаешь ли, все тонко.

3

Они ночевали вместе. И завтракали за одним столом. Поставив на стол чугунок с картошкой, старуха хозяйка печально сказала, глядя на Лисовского:

— А бог все-таки есть.

— Нету! — грубо отозвался Лисовский. Он был по-прежнему угрюм и казался более старым, чем вчера. Лицо опухшее. И какая-то неподвижная, неприятная этой неподвижностью, мертвая улыбка. Ел он активно, основательно, как это делают здоровые, энергичные люди, и вроде бы совсем не смотрел на бойцов, но они чувствовали: пришлый прислушивается к ним, изучает их. Вставая из-за стола, он сказал:

— Странные вы все же люди. Я вас вчера даже за трусов принял. Какое-то противное благодушие у вас. Давайте переодевайтесь в гражданское. Надо пробираться под видом крестьян. Линия фронта уже не близко. Я видел листовку. Нашу листовку. В ней написано, что в тылу у немцев начали создавать партизанские отряды. Надо искать партизан.

Чудаков слыхал о партизанах, которые воевали против белых, но не представлял себе ясно, что это такое — партизанские отряды. Не знали и красноармейцы. «Искать». Где искать? Ивану стало как-то не по себе: «Куда он собирается нас вести?»

— Поспрашиваем в деревнях, — продолжал Лисовский. — Или свой отряд создадим. Примем деревенских мужиков и кое-кого из баб.

— У баб и винтовки-то в руках не бывало, — сказал Коркин. — И че винтовка. Там вон как вся земля дрожала. И надо всякую командирскую стратегию знать.

«Какой у него еще детский голосок», — подумал Иван о Коркине.

— Мушка, пуля и лоб фашиста — вот и вся стратегия.

Лисовский говорил о партизанах, а Чудаков, вслушиваясь в его резкий, лающий голос, какой-то не русский голос, подумал: «Больно уж едучий и злой взгляд у этого человека. Партизаны… Против авиации, против пушек и минометов. А может, и в самом деле есть они, с какими-то своими задачами?»

Лисовский оказался на редкость выносливым: изнурительные походы по бездорожью, слякоть — все он переносил спокойно, только сутулился и мрачно зыркал по сторонам, не охал, не морщился, как другие, просыпаясь под елкой или в наскоро сляпанном из веток шалаше, сыром, холодном и неуютном, не глядел жадными глазами в котелок, донышко которого прикрывала порой лишь детская порция овсянки.

— С виду ты вроде бы квелый, а на самом деле другой, — сказал ему Василий, переобуваясь. Сапоги у Антохина промокали, а это самое поганое дело для солдата: все время что-то хлюпает там, в сапогах, неуютно, мокро, портянки сбиваются, на ноге мозоли. Пока идешь — ничего, терпимо, а посидишь — невозможно встать. Мозоли — позор. У исправного бойца не бывает мозолей и портянки не сбиваются. Но это когда добрые сапоги. А у Василия они старые, там и тут вылезают гвозди. Охотничьи сапоги у Лисовского тоже дрянь, один сапог каши просит.

— Крепкая душа любое тело носит.

— Какая ишо душа… — небрежно отозвался Василий, не понимая толком, о чем говорит ему собеседник. — Не шибко тебе противна жись такая?

— Нет. Только все думаю, что тело у меня не чистое. — Усмехнувшись, добавил: — А нечистое тело и мысли грязнит.

— Не боишься, что кокнут?

Лисовский полоснул по Василию острым, неожиданно похолодевшим взглядом.

— Запросто могут дырку-то изделать, — добавил Василий уже не без ехидства. — Не успеешь и «мама» сказать.

У самого Антохина не было ни матери, ни отца и вообще никого из родни. Только воспитательницы детдома, с одинаковыми улыбками для всех, от этих воспитательниц вечно драчливому беспокойному Ваське порядком-таки доставалось. Говорили Антохину, что его мать погибла в гражданскую. Так или не так — он не знает. В детдоме Василий как-то не думал о родителях, среди ребятишек был как рыба в воде. Раздумья об отце и матери пришли позже… Идет вечером по заводскому поселку (ему четырнадцать лет), видит: везде в домах светло, уютно, садятся ужинать — папы, мамы, ребятишки, а его никто не ждет; спит он в общежитии, в комнате двенадцать коек, — скука. Утром на завод не опоздать бы. Бывало, просыпал. Бывало, отлеживался, когда на душе было шибко уж скверно, не ходил на завод. Слыл хулиганистым. Василий докладывал Чудакову:

— Насчет души и духа чего-то плетет. Телом, говорит, нечист.

— В загробну жись он вроде не верит. Может, нервишки сдают?

— Я так понимаю, Иван, что вместо нервишек-то у него куски железа. — Добавил нерешительно: — И на хрена мы взяли его.

— Не плети.

Тяжкие, беспокойные мысли одолевали Чудакова. Что делать дальше? В первые два-три дня их бродяжнической жизни у него одна была мысль — быстрее пробраться к фронту, к своим. Иван говорил красноармейцам: «Армия отступает в стратегических целях. Скоро подойдут из глубокого тыла главные войска и тогда уж даванем на немчуру, только дым пойдет». Но дни проходили, а контрнаступления что-то не было. Судя по всему, фронт откатывался на восток со страшной и непонятной поспешностью. И когда красноармейцы говорили встревоженно: «Что же это?..» — Иван отвечал, стараясь придать голосу своему убежденность и бодрость:

— Подождите, ребята, скоро начнем их колошматить.

Обессиленные солдаты передвигались не так быстро, как хотелось бы Чудакову, неохотно поднимались, особенно по утрам, часами молчали, супились, в их походках было что-то тяжеловатое, что-то немолодое уже. У Забегая не заживала рана. Да и сам Чудаков чувствовал непривычную слабость, которая никак не покидала его. Лег бы и лежал, смотрел на небо, не вставая. Ивану в армии приходилось много ходить и бегать, — пехота, и он, когда шибко уж уставал, особенно вовремя марш-бросков, старался мечтать о чем-нибудь приятном, далеком, не теперешнем, и легчало: тогда он как бы не замечал тяжелого дыхания бегущих распаренных бойцов и вроде бы не так уж сильно резали плечи лямки вещевого мешка, не так надоедливо ударяла малая лопата по колену, и пыль была вроде бы уже не такой густой и удушливой. Тяжко бежать в строю, когда ничего не видишь, кроме мокрых солдатских гимнастерок, задыхаешься, бешено колотится сердце, и все тело как бы сковано обручами. Тут уж лучше не думать, что путь длинен и невыносимо тяжел. Во время марш-броска слабые падают. Чудаков и теперь старается думать о чем-нибудь постороннем и радостном, когда устает. Например, представляет себе, как приедет домой, переступит порог, увидит радостные лица вечно суетливой, беспокойной матери, которая, прежде чем обнять сына, тщательно оботрет руки о фартук, и отца, деловитого, заботливого, от одежды которого все время горьковато пахнет заводом. Соберутся соседи, и начнется: «Какой Ванюшка-то стал виднай да гладкай!», «Не грех теперича и дернуть по стакашку, по два». Потом он пройдется по заводским улицам, заглянет в клуб. В армейской форме. В начищенных сапогах, с командирским широким ремнем…

Но что-то плохо мечтается, в голове свист один, будто от ветра в тонкой трубе. И ноги как деревянные, как не свои, а чужие — шагают и шагают. И, кажется, ничего уже не чувствуешь, не способен чувствовать. Автомат с отключенным мозгом.

Они переоделись в крестьянскую одежду. Иван долго думал, надо ли переодеваться, но Забегай с Василием и особенно Лисовский говорили: надо. Лисовский советовал оставить красноармейскую одежду в деревне, запрятав до лучших времен, но бойцы уложили гимнастерки и брюки в вещмешки, понесут с собой, а при опасности вещмешки можно и бросить. Одежонку насобирали девушки-колхозницы, которые с любопытством и детским смешком наблюдали, как парни, окончательно утерявшие солдатский вид, расправляли на себе старенькие пиджаки, фуфайки, рубахи и гляделись в зеркало. Торопливо попрощались, сказав, что после войны приедут и уж во всяком случае напишут письма. Такие славные девушки.

Выйдя за ворота, Чудаков настороженно оглядел тихую улочку деревни, поежился. Глядя на угрюмо курившего сержанта, Лисовский сказал:

— Чапай думает.

Лисовский был единственным из четверых, кто мог выводить из себя Чудакова. Все эти дни Ивана мучили какие-то нехорошие подозрения в отношении Лисовского, надоедливые, как зубная боль; Иван не мог понять этого человека до конца: свой — да, это ясно, но почему так озлоблен и болезненно нетерпелив?

Лисовский глядел неприятно-настойчиво.

— Что же ты хочешь? — спросил Чудаков. — Чем-то недоволен. А чем — не пойму.

— Не нравится мне эта жизнь. Идем — прячемся, спим — вздрагиваем. Жизнь беглых рабов.

— Это ты преувеличиваешь. А что же ты все-таки хочешь?

Угрюмо молчит.

Лисовский везде спрашивал о партизанах. Но никто о них ничего не слыхал.

Иван устал от всего, — хотелось сидеть и лежать, лежать, не волнуясь, ни о чем не думая, — это были последствия все той же контузии. С Лисовским Ивану было как-то не по себе. И он обрадовался, когда подошел Забегай.

— Что же тянем, пора идти.

Поздним вечером, измученные грязной лесной дорогой, мелким прилипчивым дождем, будто нехотя сыпавшим из низких, болезненно-пухлых туч, подошли они еще к одной деревне. Это была деревня со страшными следами войны. Вместо домов одни кирпичные печи с длинными трубами. И зола. Изгородей нету. Тьма, немая, беспомощная и настороженная. Ни огонька. Мертвая деревня. Под ногами гряды — огород, поросший травой. Чудаков выдернул несколько стебельков, пожевал. Лук. Еще выдернул и пожевал. Трава. Горьковатая, противная.

Возле уцелевшей избы остановились, замерли. Мягко шуршит легкий дождик. И больше никаких звуков. Стекла в оконцах разбиты, дверь выворочена. В избе — никого. Под ногами что-то ломается, хрустит.

— Пошли, найдем какую-нибудь целую избу и заночуем, — сказал Василий. — Хоть пообсохнем малость. И поесть бы. Может, кто-то есть тут.

— Подождите, — недовольно проговорил Лисовский. — Все-таки надо проверить, нет ли здесь немцев.

— Да уж в деревушке-то такой, — возразил Василий.

— Это село.

— Откуда ты взял?

— Мы возле кладбища проходили. Там богатые памятники. И церковь. Да и дороги везде широкие, возле деревушек не такие. Командир! — каким-то презрительным голосом позвал Лисовский. — Пойду-ка я. И давай еще кого-то. Посмотрим. А вы — пока тут.

«Он прав, — подумал Чудаков, которого несколько покоробил презрительный тон Лисовского. — Кого же еще направить? Ваську».

Поеживаясь от сырости, прижимаясь друг к другу, мучительно долго ждали они разведчиков, каждый думая о своем. Или, может быть, только казалось, что долго — на часы не смотрели.

«Найдут ли они нас? — с тревогой подумал Чудаков. — А стрелять… Может, и в самом деле немцы близко. Тьма, хоть глаз выколи. Оно и хорошо, что тьма».

Забегай вспоминал жену, дочку. В который уже раз содрогнулся, подумав: а что, если его деревню захватили немцы? Уж лучше не думать, от дум таких ни ему, ни им не легче.

Самые легкие — что те пушинки — мысли были у Коли Коркина: «Пельмешков бы теперь, этак тарелочки две навернуть. Таких, как тетка Маня стряпает. С молочком. А после того — на перинку». Коля забавлял ребят своим новгородским говором. Даже думая о чем-либо, Коркин мысленно окал: «Хо-ро-шо дома-то. Молочко парно. Оладышки. И в ого-ро-де всего полно. Кроватка мягка».

Послышались шаги, приглушенные голоса. Лисовский и Василий кого-то тащили.

— Пошли в хлев, — задыхаясь, сказал Лисовский. — Давайте свет.

Чудаков носил с собой свечку.

Хлев с низким прогнившим потолком, но просторный и целый. Мечущееся красноватое пламя осветило бескровное вытянутое, какое-то совсем чужое, не российское лицо немецкого солдата, молоденького, почти ребенка, который неподвижно лежал сейчас на полу.

— Васька, закрой-ка окошко спиной, — сказал Лисовский.

Чудаков на мгновение онемел: он никак не ожидал, что Лисовский и Василий приволокут немца. Потом спросил не без тревоги:

— Здесь немцы?!

Лисовский и Василий не ответили.

— Где вы его взяли? Васька!..

Даже при слабом свете свечи было заметно, что Коркин побледнел и напрягся.

На губах Василия усмешка. Он коротко сообщил… В селе уцелело лишь несколько домов, все — на отшибе, за оврагом. Свет только в одном доме, остальные полуразрушены и вроде бы пусты. Лисовский заглянул в окошко и увидел двух немцев, они что-то ели и пили. Один из немцев поднялся и вышел во двор.

— Может, до ветру иль перекурить. Попер прямо на Лисовского, ниче в темноте-то не видно. Ну, а Лисовский возьми да и закрой ему лапой хайло. А я пособил. Ноги попридержал. Че мне оставалось делать? И вдарил разок-другой, чтоб не дергался. Я б потихоньку ушел оттуда, вот те святая Мария, ушел бы, не связывался бы, а Лисовский шепчет: «Жалкий трус! Скотина!» Ну как тут?..

Бойцы с любопытством разглядывали немца.

Нервно зевая и подхалимски часто хлопая глазами, пленный что-то торопливо говорил.

— Сколько вас в этой деревне? — крикнул Чудаков.

Пленный попятился, не отрывая взгляда от лопатистой всклокоченной бороды Лисовского, больше он ни на кого не смотрел.

— Чего это он зевает? — хихикнул Коркин, но хихиканье у него получилось какое-то жалкое. — Не выспался.

Ему ответил Василий:

— Вот как пымают немцы, тоже зевать будешь.

Тут, к удивлению красноармейцев, Лисовский заговорил на немецком языке, сбивчиво, неуверенно, повторяя слова, но заговорил. Ткнул немцу кулаком в нос:

— Ну!

На губах немца то появлялась, то исчезала робкая, дрожащая улыбка, образуя возле рта мелкие горестные морщинки.

— Это шофер, — сказал Лисовский. — А в доме есть еще один — ефрейтор. И женщина какая-то. Трудно… разобрать… Видно, наша женщина. Продукты… Автомат. Они застряли… с машиной что-то. Так я понимаю его. Должны уехать утром. Все!..

«Где он научился по-немецки?» — подумал Чудаков и спросил:

— Ты че хочешь делать?

— Надо взять второго.

— Но ведь близко немцы.

— Надо уходить! — вскричал Коркин.

— Убегай, дорогой. — Лисовский повернулся к Чудакову: — Немцы где-то далеко. Он говорит, что далеко. А эти застряли. Подстрелим второго в окошко — и конец делу. Так и так начали уж. Куда мы сейчас пойдем? Все мокрые. И целый день не ели. А у них там продукты. И автомат. Придется… Я бы не стал. А он вышел. Так и просится в руки.

«До чего все же легкомысленный, — подумал Чудаков. — Ведь их там могло быть не два, а двадцать».

— А этого немчика придется кончить, — сказал Лисовский. — Куда мы с ним?

Забегай и Василий угрюмо молчали. Коркин согласно закивал головой. Чудаков нахмурился: «Убить. За что? Шофер, мальчишка…» Все в душе Ивана поднялось против этого. Взять и просто так убить, как клопа, таракана.

— Пусть лежит.

Они еще сколько-то времени решали, как быть, спорили, потом связали пленного и Чудаков сказал:

— Никуда он не денется, пусть лежит.

Пошли. Впятером. Дождь совсем разошелся, шебаршит, булькает, хлюпает под ногами, и в звуках этих что-то тревожное, чужое.

Пиджак, рубаха и брюки у Чудакова промокли насквозь, стали узкими и тяжелыми; по спине к пояснице стекают бойкие струйки, щекочут, мокрое тело чешется.

«Пожалуй, зря идем, — пожалел Чудаков. — А вдруг их много там? Может, фрицюга соврал. И черт их угораздил напасть на этого немца. Сейчас они все равно уже хватились своего. В темный мокрый лес идти или уж сюда…»

Он отметил про себя, что чувствует какую-то неуверенность перед Лисовским. Только перед ним.

А Лисовский думал другое: «Надо б мне, дураку, сразу второго-то кончить. А как хочется есть, черт возьми!»

Редкой цепочкой перебежали через дорогу. Укрылись кто за хлевом, кто возле ворот. Смотрят.

Дом длинный, с маленькими окошками, видать, старый-престарый. В двух окошках — огонек, слабенький и бледный, как светлячок. Над столом человек наклонился. Голову видно. И видно, что женщина. А немца нет.

«Черт возьми, а где же он? — с испугом подумал Чудаков. — Куда он подевался?»

И в это мгновение они услышали голос второго немца, заставивший Ивана прижаться к темным бревнам:

— Вилли! Вилли!

Немец стоял где-то на темном крыльце.

Еще недавно, до прихода в деревню, Чудаков испытывал противную усталость, болезненная вялость одолевала его. В деревне все это исчезло, как по воле аллаха, он почувствовал напряжение и бодрость, зябко пожимал плечами — так было с ним всякий раз, когда рядом была смертельная опасность. Слава природе, создавшей человека таким!

Видимо, кто-то из них допустил оплошность, чем-то выявил себя. Немец закричал, резко, громко. В сырой шебаршащей тьме грубо ударила автоматная очередь. Послышался короткий предсмертный крик. Чудаков вздрогнул: «Коркин!», привычно вскинул винтовку и выстрелил наугад. Почти одновременно с ним выстрелил из нагана Лисовский.

«Автомат, две винтовки и наган. Третья винтовка молчит. Значит, и Забегай убит или ранен», — с испугом подумал Иван.

Свет в окнах погас. Немец больше не стрелял. Они сколько-то минут выжидали, вглядываясь в окна, в темное крыльцо. Василий снял с себя белую рубашку и, зацепив штыком, выставил ее из-за хлева. Рубашку хоть немного, но видно, и, если немец жив, он может на эту приманку клюнуть.

— Э-э, была не была! — крикнул Антохин и бросился к крыльцу. За ним поднялся Лисовский, потом Чудаков. Что-то попало Ивану под ноги, кажется, полено, он свалился в грязь, вскочил и забежал на крыльцо. Снова раздались выстрелы. Из автомата и нагана. Удары, крики, стоны и хрип. И в шуме этом громче всех слышались матерщина Лисовского и женский испуганный крик.

Иван почувствовал, как всю душу его наполняет дикая злоба, какое-то лихое отчаяние, и он тоже начал кричать непонятно что.

Как-то враз стихло все.

Василий зажег коптилку на столе. Слабенький огонек испустил тоненькую черную струйку дыма, которая метнулась вправо, влево и расплылась по низкому потолку.

Прижавшись спиною к печке, на полу сидела старуха — трясущаяся головка, скрюченные пальцы, залатанное платье.

Василий затащил в избу немца и швырнул на пол. Тот был ранен, лицо вытянутое, бескровное, глаза неприятно прилипчивые, тоскующие.

Чудаков побежал во двор. У калитки стонал Забегай, раненный в ногу. В нескольких шагах от него лежал Коркин, в нелепой неудобной позе, какую часто избирает смерть. Чудаков с трудом поднял Забегая.

«Зачем мы потащили с собой Коркина? Зачем?»

Что-то страшное творилось с Лисовским: он стоял посреди избы, полусогнувшись, прижимая руку к животу и пошатываясь. Плюхнувшись на стул, начал кричать, стонал, скрежетал зубами и походил на сумасшедшего. Его ранило в кисть левой руки.

«Забегай стонет, а этот орет. А Забегая ударило куда сильней».

И даже потом, через день-два, когда можно было и успокоиться, утихнуть, Лисовский, в сотый раз глянув на раненые пальцы, будет болезненно морщиться, матюкаться и бить исступленно кулаком здоровой руки по чему попало.

Они разглядывали пленного. Белобрысый, в потрепанном зеленоватом мундире. Брюки на коленках отдулись. Он тихо, придавленно стонал. Что-то твердил. Вынул фотографию. Две немки — старая, морщинистая, похожая на ведьму, и молодая хорошенькая. Пацан с ними на стуле сидит. Показывает немец фотографию, и в глазах мольба: не убивайте, семья ждет.

— А что, нас, по-твоему, никто не ждет? — крикнул Чудаков.

Нет, он не так уж молод, этот немец. Его молодила русая шевелюра, узкие плечи и пухлые детские губы, полутьма скрадывала мечущийся тревожный, какой-то ненавистнический взгляд и кривые ряды тонких горестных морщинок на лице.

«От зверюга», — подумал Чудаков. Теперь, когда все закончилось, Иван опять почувствовал слабость, захотелось постельного покоя, веки сами собой закрывались.

— Васька, кончай его! — сказал Лисовский тоном приказа.

— А сам че?.. Я палач, что ли?

— Выводи, слышишь!

Чудаков сказал напряженным голосом:

— Подожди, Лисовский. Слушай, Грицько, че нам с ним делать?

Забегай молчал.

Чудаков понимал: немца придется застрелить, куда его… Но как же так вот — сразу, хотя бы допросить, подумать немножко, помедлить…

— Уж не думаешь ли ты его отпустить? — прохрипел Лисовский.

— Подожди, не горячись.

— Пойди, Васька!

Немец понял, что к чему, забеспокоился, со страхом воззрился на Лисовского и все жался и жался к стене, будто хотел вдавиться в нее.

— Нет, они и в самом деле хотят отпустить этого выродка. Да вы с ума сошли, идиоты!

— Тебе вон два пальца царапнуло, и то как бесишься, — глухо проговорил Чудаков. Лисовский раздражал его.

Василий начал спрашивать у пленного, чем он занимался в Германии, кто его родители. Коверкал русские слова, смешно подделываясь под немца, и все пытался помогать себе жестами. Немец проговорил что-то резко и поджал надменно губы.

— Что он?.. — спросил Чудаков у Лисовского. — Ты понял, что он сказал?

— Понял.

— Что?

— Фашистская пропаганда. Что…

— И все-таки?

— Он убежден, что через несколько дней Россия падет. Он предлагает нам не отягчать своей вины и сдаться немецким властям. Германия самая сильная. Германия превыше всего.

— Расстрелять, — проговорил Чудаков, больше недовольный уже собой, чем Лисовским. — Васька, пойди!..

— Все-таки я… — усмехнулся Антохин, вставая.

— Сиди! Пусть буду я. — Держа пистолет в левой руке и морщась от боли, Лисовский показал пленному на дверь: — Выходи. — И добавил про себя: «Иди-оты!»

Долго думали, что же делать с немцем, который лежал в хлеве. Сперва Чудаков склонялся к тому, что надо убить, — куда денешь его? — а потом, посмотрев на вытянутое детское личико немца, который, тараща глаза, без конца испуганно позевывал, Иван махнул рукой: черт с ним, пускай живет. Сказал и засомневался. «А ведь все же вражеский солдат. Какой уж солдат. Мальчишка. О как перетрусил. Все штаны, наверное, мокрые». В общем, решили шофера не убивать, оставить в деревне. Всем, кроме Лисовского, казалось: мальчишка дуриком попал в армию и ненавидит Гитлера. Василий развязал немцу руки.

— А ноги сам развяжешь. Смотри, не смей больше брать оружие в руки. А то мы тебя — чик! — Антохин провел ребром ладони по горлу. — Понял? — Отошел от немца и, закуривая, добавил: — Раб капитализма.

Послышался болезненный хохот Лисовского:

— Слюнтяи! Иноки несчастные!

Красноармейцы молчали. Они не знали, что такое иноки, но спрашивать не хотели: слишком дики, неприятны были глаза у Лисовского.

И опять Иван начал сомневаться: «А прав ли я?» Старуха — хозяйка хаты — перевязала раны Забегаю и Лисовскому, накормила бойцов, и пока они ели (старухины картошка, хлеб, от немцев — консервы) и сушили одежду, женщина все говорила, говорила, больше о том, как «тихо да ладненько» жили в их селе до войны, «народу на улицах было полным-полно». Строились, старались, и вот теперь все пошло прахом, многие погибли, многие куда-то поразбежались, кроме нее в уцелевших домах живет лишь несколько старичков с ребятишками, как кроты в норах.

Поговорили о Коркине. Коркин. Звать Коля. Рядовой. Из какой-то деревни. А из какой — бог его знает. Перерыли карманы, адреса не нашли. Ничего не нашли. Коркин, Коля Коркин, и все.

Перед сном Василий сказал:

— А формочка у фрицев ничего, особливо фуражки.

— Кажется, ты не прочь напялить на себя эту змеиную кожу? — прошипел Лисовский.

Чудаков вспомнил, с какой брезгливостью Лисовский отбрасывал от себя ногой шмотки немцев.

Они уходили на рассвете. Было сыро, туманно. Ночью дождь перестал. При дневном свете село выглядело еще более печально — одни печи и трубы среди золы и головешек, тоскливые, как кресты на сельских кладбищах.

Торопливо похоронили Коркина. Положили мертвое тело в наскоро сколоченный длинный ящик, совсем не похожий на гроб, и зарыли на грустном деревенском кладбище в неглубокой могиле. Уходя с кладбища, Чудаков подумал: странным человеком был Коркин — стеснительным, замкнутым. «Надо было оставить его с пленным в хлеве», — в который уже раз упрекнул себя Иван.

Старушка вертелась возле и бормотала испуганно и бессмысленно: «Что-то будет! Ой, что-то будет!»

К Чудакову подбежал Василий:

— А немчика-то кончили.

— Как?

— Старик какой-то заявился. У него дом тут был. Чего-то в печке рылся, в золе. Увидел немчика и стуканул его обухом. Тот даже ножками не подрыгал. Старуха все видела.

Думать о немце Ивану не хотелось. Думалось о другом: «У детишек в здешних деревнях глаза почему-то как у взрослых».

4

У парня дни проходят куда быстрее, чем у ребенка. Это Иван давно подметил. Мальчугану обычный день кажется длинным-предлинным: сколько радости и даже восторга приносят ему игра, рыбалка, беготня по улицам и лесу. Увидел на цветке пчелу — и подпрыгивает от избытка чувств, потому как впервые перед его глазами предстала такая чудная картина. С годами восприятия ослабляются, и человек уже равнодушно проходит мимо цветка с пчелкой; все видано-перевидано, и день становится вроде бы короче и короче. Война перевертывает жизнь вверх тормашками, и, хоть любоваться нечем на войне, дни опять — любопытное дело! — стали длинными, столь длинными, что казалось Чудакову: всю жизнь бегает он с винтовкой, спит по-скотски, недоедает и прячется, чтоб самого не подбили, а мать, отец, завод и горы уральские, грустно-синеватые, лесистые, тупоносые, — это где-то бесконечно далеко, как в тумане, во сне будто привиделись.

Солдат везде приспособится. Однажды Иван устроился с ребятами на ночлег в овраге, на дне которого валялось кем-то брошенное тряпье. Ночью продрог, сжался. И вот чудеса: все же чувствовал он в этом сыром, холодном овраге какой-то странный уют, удобство — видно, только теперь рождался в нем настоящий солдат. Уют в ночной сырости и мраке, теплоту своего маленького мирка, как бы обособленного от всего неприятного земного, ощущает он теперь каждодневно, радостно сознавая, что без чувства этого было бы невыносимо тяжко, даже более тяжко, чем без едучей махры, коей в изобилии снабдили красноармейцев женщины из лесных деревушек.

Но тело все же просило настоящего покоя и тепла: в хатах солдаты немилосердно топили печки, было жарко и душно, как в бане. Минута отдыха — и уже кто-то задает храпака. Никто так легко не переносит холод, сырость и всяческие неудобства, как солдаты, и никто так не жаждет тепла и отдыха, как они. Кто-то говорил Ивану, что первый солдат России Суворов любил отдыхать в страшно жарких избах.

К ним пристали двое красноармейцев, тоже из какого-то разбитого батальона, уходившие от немцев, часа два шли бок о бок, а потом куда-то незаметно исчезли.

В сосновой и еловой чащобе они наткнулись на избушку, приземистую, полуразвалившуюся, видимо поставленную когда-то давно охотниками, подладили дверь, выбросили мусор и расположились.

Ближняя деревня была километрах в пяти. Место это казалось Чудакову в общем-то хорошо обжитым: то тут, то там виднелись пни, кое-где у сосенок поломаны ветки, лес очищен от валежника — наверное, местные жители повытаскивали для печей; поляны голы, чисты, такими они бывают только вблизи человеческого жилья. Ивана тревожило также обилие конных дорог, которые сковывали землю, как обручи бочку, и острых жестких тропинок, исхлестывающих лес вдоль и поперек. Но что делать? Дальше идти они не могли. Забегай почувствовал себя плохо. Сперва он был возбужден, встревожен, менялся в лице и говорил, говорил о чем придется, хаотически перемешивая русские слова с украинскими. В этой неврастенической растерянности Грицько было что-то близкое Ивану, простое, домашнее, и скованные усталостью губы Чудакова раскрывались в улыбке. Но возбуждение у Забегая все более и более приобретало какую-то болезненную форму, он пытался сорвать повязку на ране — «давит, не могу», метался, потом сник и потускнел. Мерз, потел и блевал.

Все они ни бельмеса не смыслили в медицине. Дивились только: почему даже слабые раны подолгу не заживают, кровоточат. Василий говорил: «Потому что тоска смертная гложет вас».

Пощупав отек возле раны у Забегая, Лисовский сказал:

— Цвет у раны какой-то… как у вареного мяса. Надо врача. Ты уж потерпи, Григорий. Это ничего, это пройдет, потерпи.

Но все поняли: не пройдет. Может быть, и прошло бы в хорошей больнице, да где ее взять.

Отозвав Ивана в сторону, Лисовский прошептал:

— По-моему, газовая гангрена.

В этот день и на другое утро они ходили в ближние деревни, искали медика — один сидит с Забегаем, двое — в дороге, — но не нашли. Уже хотели идти в поселок, до него километров пятнадцать, и продумывали, как это лучше сделать, — колхозницы говорили, что в поселке немцы, но все закончилось непредвиденным образом. Когда Лисовский с Василием вышли из избушки покурить, Забегай сказал Чудакову:

— Все! Иди и ты. Иди! Я побуду один.

Через несколько секунд в избушке раздался выстрел из пистолета — Забегай застрелился.

В одном селе, не в пример другим почти полностью уцелевшем, на церковной площади слегка покачивался от ветра на виселице старый мужчина, коротконогий, большерукий; рубаха разодрана, на синем теле раны, кровоподтеки. Сельчане боялись снимать повешенного, немцы не велели, угрожали расправой.

«Что же это такое? — думал Чудаков. — Мало того, что повесили. Да еще не разрешают снимать. И пытали. Люди — людей. Мерзавцы! На войне раздолье садистам — все узаконено».

Здесь они увидели красноармейца, жившего в доме немолодой уже, дородной женщины не то работником, не то любовником, а может быть, и в том и в другом качестве, жалкого человека с бабьим лицом и трясущимися руками. Когда Чудаков, Лисовский и Василий сняли повешенного, солдат с бабьим лицом подошел к ним:

— Ребята! Они ж нас всех ухайдакают, как увидят. Они ж в любое время могут приехать. И старосту вчера назначили.

— Скотина! — Лисовский шел прямо на солдатика. — Ты кто такой?

Путаясь, красноармеец сообщил, что пришел сюда третьего дня. «А до этого прятался и голодал». Из их роты осталось несколько человек, где они — не знает. Здесь представился родственником «бабы одной», «чахоточным крестьянином». «Спасибо, помогла. Хорошая баба, жалостливая».

— Сказывают, немцы-то и Москву уже взяли. Все уж!.. Выходить надо, пожалуй, робята, какого шута прятаться? Сказать, что, мол, из разбитой части, что, мол, простые солдатики. Больные, раненые, то-се… Много ли с нас возьмешь?

Он искоса поглядывал на Лисовского и взглядом своим, настороженным, холодноватым, говорил: хоть ты с бородой, человек, видать, поживший, может, даже начальничек, а мне на тебя наплевать, потому как никакого прежнего начальства в нашем положении и быть не может. Чудаков почувствовал, как противное нервное напряжение начало охватывать его. Даже слегка запостукивали зубы.

— Всему нашему конец. Жалко человека, но ведь он все одно мертвенький. Робить надо. Руки еще крепкие.

— На немцев работать? — взвинтился Лисовский.

— Почему на немцев? На себя. Так ведь все одно без работы куда?

Надо было разбить солдатика. Но Чудаков не успел и слова сказать, как Лисовский подскочил к парню с бабьим лицом и, схватив его за воротник, начал трясти изо всей силы:

— Гнусный подонок! Негодяй! Жалкий раб!

Голова солдатика раскачивалась взад-вперед, взад-вперед, будто игрушечная. Борода у Лисовского взъерошилась, подалась в стороны, и весь он, Лисовский, тощий, согнутый, с диким взглядом, был похож на старого коршуна. Отшвырнул солдатика, сказал почти равнодушно:

— Этого типа надо расстрелять.

Солдатик не поверил, отшатнулся и завопил:

— Вы не имеете права! Кто вы такие? Вы что, с ума сошли?

Потом заплакал, бросился под ноги. Лисовский пнул его в бок:

— Умри хоть нормально, зараза!

Лисовский вынул наган.

Солдатик задрожал, выставив вперед руки, будто ему угрожали не револьвером, а палкой.

— Стой! — крикнул Чудаков. — Убери наган! Мы что, трибунал? Убери.

— Не надо, — сказал Василий. — Сейчас я наподдаю ему — и ладно. Наши придут, все одно с ним разделаются.

— Да где они, наши-то, где? — вскричал солдатик и осекся, выжидающе посмотрел на одного, на другого, на третьего. Он страшно обрадовался, что Лисовский спрятал наган и что все закончится, по-видимому, простым мордобоем. Даже придвинулся к Василию: дескать, бей, бей, пожалуйста, если считаешь нужным, только не стреляй.

Василий ударил, солдатик упал.

— Не могу больше. Противно. Ну его к черту! Давай ты, Лисовский.

— Подите вы, слюнтяи!.. — Грубо выругавшись, Лисовский сунул руки в карманы брюк и сердито зашагал в сторону.

С головой у Ивана стало получше, он не чувствовал прежней тошнотворной слабости, отходил помаленьку. Но в душе все нарастала и нарастала тревога: где наша армия, почему отступает? Подтягивают войска из тыла? Что же так долго подтягивают? А если и в самом деле немцы сильнее? Если они все же сильнее? Он вздрагивал от этих страшных мыслей, ругал себя и ненавидел. Думал: немецкие солдаты вот-вот восстанут против Гитлера… Говорил об этом Лисовскому и Василию. Лисовский желчно смеялся: «Ну-ну!.. Жди!» Иван становился каким-то другим — мрачным и злым. Подозрительно много спал, порой даже на ходу: забудется на минуту, и ноги сами собой сворачивают с дороги черт те куда. Бледный, испитой, он готов был часами лежать и лежать, глядеть в потолок или на небо, прислушиваясь к посвистыванию ветра, к редким уличным звукам или шуму сосен.

Он не был подвержен предрассудкам, но, когда однажды в выжженной врагом, мертвой деревне ему перебежала дорогу черная кошка, подумал с нехорошим чувством: «А, лешак тебя дери!» — (ничего подобного с ним раньше не случалось) и тут же начал отплевываться, стыдясь этой минутной слабости и дивясь тому, что война и опасность смерти возродили в нем что-то слегка мистическое.

Даже Василий, шумливый и болтливый Василий, и тот будто язык откусил, молчуном бродит. Вроде бы тот же Васька и не тот.

Лисовский понемногу «оттаивал»: меньше злословил, стал поспокойнее, но улыбался по-прежнему чрезвычайно редко странноватой, непонятной, какой-то мертвой улыбкой. Будто подсмеивался, издевался над собеседником. Есть люди, которых хочется звать только по фамилии. Таким был и Лисовский. Никто ни разу не назвал его по имени. Лисовский — и все. Даже саму фамилию его красноармейцы произносили суховато, строго. А уж они умели вкладывать в слова теплоту. К примеру, Забегая солдаты называли Грицько, и это получалось у них по-украински певуче и нежно.

Конечно, энергия Лисовского, злость его и неуемность как бы взбадривали бойцов, были своеобразным щитом, удерживающим их от излишнего уныния и апатии. Это признавал Иван, хотя и без особой радости. И Чудаков и Василий, а раньше Забегай и Коркин уважали Лисовского, таких уважают или, по крайней мере, побаиваются, а неярко выраженная боязнь часто похожа на уважение. Лисовский спал четыре-пять часов в сутки. Проснется Иван — Лисовского нет. Ходил в деревни, поселки. Один. Выносливость у него была необыкновенная. Возвращался усталый, потный, на лице только борода, всклокоченная, спутанная, и острые, злые, сумасшедшие глаза. И больше вроде бы ничего не видно. Сбрасывал вещмешок с продуктами. Говорил с едкой насмешливостью:

— Полеживаете?

Надо же! Как будто все такие же двужильные, как он.

В деревнях Лисовский прибивал на заброшенных домах и столбах листки с надписями, сделанными красным карандашом: «Смерть фашистам!» Однажды притащил помятую брошюрку:

— Эта штука издана в Берлине. На немецком языке. Недалеко от деревни нашел. Я вот тут перевел. Интересно. Послушайте. Вот что говорит Гитлер: «Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви». Это ты то есть размножаешься, как червь. Слышь, Васька? И еще фраза из трудов Гитлера: «Только германский народ будет народом воинов, народом господ, остальные нации будут рабами…»

— Хватит! — выкрикнул Василий.

— «Убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобою старик или женщина, девочка или мальчик».

Конечно, и Чудаков и Василий много слыхали о фашистах, но такого… Да еще в книжке…

— Довольно, слушай, — не выдержал Иван.

— По-дож-ди-те! Это вам очень даже полезно послушать. А то вы какие-то подозрительно добренькие. Вот еще что они говорят о нас: «Русские лишены государственных способностей». М-да! «Они не умеют творчески мыслить…» Вот так! Не способны, значит, творчески мыслить. «Русские жуют, раскрывая рот, как животные, плотоядно чмокают губами». Сколько раз тебе говорил, Васька, чтоб ты, когда жуешь, не раскрывал рта и походил на германца. И когда самогонку лакаешь, не чмокал. Вот длинная таблица тут. Для каждой нации определенная графа, так сказать, согласно ее уму, развитию и месту в истории. Выше всех, конечно, сами фрицы, господа фашисты. Как же иначе! А мы, русские, здесь вот, в конце. Ниже нас графы на три-четыре обезьяны должны пойти. Вот такось!

— Довольно! — закричал Чудаков, и губы у него начали подрагивать. — Порви эту гадость.

— Почему же? Такая интересная брошюра. Вот ты, Васька, поди, думал, что одинаков со всеми другими людьми на земле. Ничего подобного! Тебя, Васька, нагло обманывали. И наши учителя, и наши газеты. Ты, Васька, не-до-че-ло-век.

— Издеваешься? — лицо у Антохина потемнело от злости, только шрам болезненно-белый. Василий шагнул к Лисовскому.

— Прекрати! — закричал Чудаков.

— Прекращаю, друзья, прекращаю. Примерно такие же брошюрки на русском языке, только без слов о поголовном истреблении русских, немцы сбрасывали и в наши окопы. И командиры строго запрещали красноармейцам читать эту блевотину. А зря. Я бы делал как раз наоборот. Каждого бы красноармейца заставил прочитать.

Вспоминая потом об этом, Иван не мог понять, почему он тогда так разозлился на Лисовского. Ведь язвительность, насмешка, с которыми читал Лисовский фашистскую брошюрку, были как нельзя кстати.

Уже засыпая, Чудаков услышал голос Василия:

— Послушай, Лисовский… Только ты, это самое, спокойно… Ладно? Слушай, если вдруг… Я, конечно, не верю, такому никогда не быть. Но если б вдруг немчура нас одолела бы…

— Ну!

— Что ты делать будешь тогда?

— Разговор этот бессмысленный. В любом случае я убивал бы их.

Теперь Чудаков верил Лисовскому, пожалуй, так, как никому другому, хотя тот для него, да и для Василия, был по-прежнему какой-то не совсем понятный.

5

Перед рассветом, когда еще мерцали в смоляном небе редкие звезды, подожгли они деревянный мост через овраг, по дну которого текла речушка.

Мысль о поджоге пришла в голову Василию.

— А мост на кой хрен тут? — сказал он. — Тока немчуре на пользу.

— Поджечь! — коротко бросил Лисовский.

Мост старый, сухой, а загорался что-то плохо. Потом заполыхало, с громким треском. Миг — и половина моста в огне. Василий подпрыгивал возле огня, крякал весело. Лисовский стоял, головой и плечами подавшись вперед, будто разглядывал что-то и никак не мог разглядеть.

Чудаков начал переобуваться, когда услышал голос Лисовского, обеспокоенный и слегка насмешливый:

— Вот они, выплыли.

В поле показались силуэты людей. В свете красноватого пламени они выглядели аспидно-темными.

Цепью бегут. Десятка два. Руки к автоматам прижаты. Что-то орут.

Откуда-то из темноты, заглушая треск горящего дерева, грохнула автоматная очередь, выпущенная Лисовским. Два пальца левой руки у него были забинтованы.

— Чего тянете? — крикнул он резко и зло.

Припав к земле, Иван начал стрелять из винтовки; пальцы что-то ныли и не гнулись, и он мимоходом подумал, что не удалось посидеть у огня, и подивился, тоже как-то мимоходом, что еще может размышлять о чем-то, кроме боя, в такую пору.

Небольшая цепь немцев черным зловещим полукольцом охватывала их. Они бежали все быстрее, на ходу стреляя.

Пуля дернула Чудакова за рукав пиджака.

Горящий мост с шумом обрушился в овраг. На землю опять упала густая темнота, у южного горизонта вспыхнули звезды. Потом, когда привыкли глаза, снова стали видны овраг и опушка леса.

— Пропали! — крикнул Василий и вскочил. — Бежим!

— Лисовский, за мной! — крикнул Иван.

Но тот как прилип к земле, стрелял и стрелял.

— Да что ты там?! — Иван заматерился, вдруг почувствовав какую-то страшную злобу против Лисовского. Остановился — и в этот миг его с силой ударило в руку. «Почему не больно?» — подумал он с удивлением и тут же почувствовал боль, острую, все увеличивающуюся. Противная тягучая теплота расплывалась по коже — это текла кровь.

«Если бы кость — рука б онемела».

Они бежали по дну оврага, что-то бормоча, задыхаясь и падая.

У моста Чудаков оставил вещмешок. И только сейчас вспомнил о нем.

Овраг раздвоился: вместо одного стало два, таких же широких. Василий, бежавший впереди, свернул налево. Он и сам не знал, почему налево. Свернул, и все.

Под ногами сухая трава шуршит («Отчего сухая?»), сапоги оплетает, ветки кустарника лицо колют. Где-то в стороне стреляют и кричат немцы. Без конца стреляют — не жалеют патронов.

Бегут, бегут. Чаще падает Иван. Лисовский на ходу поддевает его под мышку и сильно, грубо отбрасывает от земли.

Овраг кончился, впереди стена обрывистая, земля на обрыве в сухой седой траве, будто припудрена. А там, за берегом, гора покатая. На гору лезут темные рубленые дома деревни. Лезут, лезут и залезть не могут. Дома как живые, а людей не видно. И света в окнах нет.

Бежали возле сваленной околицы, по огородам, мимо хлевов, пригнувшись, озираясь, бежали туда, где под розовеющим небом чернела и радовала лесная опушка.

На отшибе — двухоконная хатенка, подпертая бревешком, между ею и огородом — густой плетень. Освещенные окна зашторены, на подоконнике цветы.

«Ой, не туда бежим!» — подумал Чудаков.

От плетня отделился длинновязый немец в расстегнутом френче и, торопливо подтягивая штаны, истошно заорал, ударил кулаком пробегавшего Чудакова. Иван упал.

На крыльцо выскочил второй немец и, не целясь, выстрелил раз, другой из парабеллума в Василия и пробил ему ухо. Лисовский ударил по стрелявшему из автомата короткой очередью, но, боясь задеть своего, свел в сторону и промазал. Василий схватил гитлеровца за руку, заломил ее. Парабеллум глухо стукнул о ступеньки крыльца. Все это произошло за какое-то мгновение. В следующее мгновение Василий схватил немца за горло, но был отброшен. Тут же бросился на гитлеровца Лисовский; они покатились клубком, рыча и ругаясь.

В хатенке завизжала, нервно закричала русская женщина.

Лисовский вцепился зубами гитлеровцу в руку, надавил со злостью и омерзением, чувствуя запах пота и крови.

Чудаков и длинновязый немец били друг друга кулаками. На помощь Чудакову подбежал Василий.

— Бежим! — крикнул Иван.

Распахнулось окошко хаты, то, которое выходило на улицу, и раздался надсадный женский крик:

— По-мо-ги-те! Бандиты!

Когда они уже отбежали от хаты, Лисовский выстрелил по окну, зло плюнул:

— Подстилка фашистская!

С горы по улице спускались черные мечущиеся фигуры. Немцы. Их было много.

Послышался свист пуль, короткий, тонкий, обманчиво-нежный, — звуки смерти. Они наплывали отовсюду, эти звуки, — справа, слева, спереди, и не было им конца. Ивана они страшили, он резко дергался книзу, заслышав их, — «кланялся пулям», хотя и думал: уж если просвистела, значит, где-то далеко, и наклоняться нет никакого смысла. Но философия философией, а не сразу избавишься от этой паршивой унизительной привычки. Вон и Василий «кланяется». Только Лисовский — нет.

Крикнув «Сюда!», Иван бросился через огород к лесной опушке. Он, как и всегда, при появлении смертельной опасности, чувствовал наплыв бодрости и силы.

Лисовский остановился у развалин кирпичного сарая за деревней, торопливо набросал перед выломанной дверью кучу кирпича, распластался по земле и начал стрелять. Крикнул:

— Бегите! Бегите, говорю!

Чудаков, отбежавший от сарая уже довольно далеко, позвал Лисовского. Его всего обдало смертельным холодком: «Не уйти!» Рядом вбивались в землю пули, поднимая легкую пыльцу, похожую на мелкий игривый дымок. «Будто мальчишки камешками бросаются», — подумал Иван. И это было последнее, что он подумал.

Его ударило в грудь, и Чудаков упал.

Немцев поразило, с какой одержимостью трое русских в крестьянской одежде сражались с ними. Раненый, весь окровавленный молодой оборванец (это был Василий), окруженный в лесу, не захотел сдаться в плен и, дико заскрежетав зубами, выстрелил последнюю пулю себе в голову. Двух других немцы так и не нашли, те как сквозь землю провалились.

Русские убили пятерых немецких солдат и четырех ранили.

Вспоминая об этом, обер-лейтенант, руководивший операцией по уничтожению русских, опытный офицер, не переставал удивляться.

Лисовского ранило в плечо. Но он мог идти и долго тащил тихо постанывающего Чудакова по лесу, по кочкам, болотинам, через речушки, слыша, как немцы все тише и тише кричат где-то в отдалении, и свалился обессиленный в непролазном кустарнике, когда солнце висело уже высоко над горизонтом. Полежал сколько-то, приподнялся, приложил ухо к груди Ивана. Тот был уже мертв. Лисовский даже не заметил, когда Иван умер. Видимо, сколько-то времени тащил мертвого.

День, а потом и ночь выдались теплыми, и Лисовский надеялся, что он отлежится и к утру ему будет легче. Но стало хуже. Рубаха была в липкой крови. Он чувствовал странное, какое-то тупое безразличие ко всему. Не ел уже сутки, и есть не хотелось. Где-то рядом раздражающе методично и холодно посвистывала неизвестная Лисовскому птица. Он родился в степи и лес знал плохо. Лес всегда казался ему непонятным и даже немного пугал. Лисовский не привык быть один. Он всегда страшился мыслей о самом себе. Его бесило одиночество.

Надо было похоронить Ивана. Лисовский почти весь день рыл сучками и перочинным ножом яму, отдыхая, поднимаясь, опять отдыхая и опять поднимаясь.. Похоронил уже под вечер, прикрыв лицо покойника платком. И после того свалился, чувствуя, что совершенно обессилел и уже не может пошевелить ни ногой, ни рукой.

Он навсегда был оторван от внешнего мира, и настоящее уже не существовало для него. Но внешний мир жил в этом человеке, жег, опустошал его умирающую душу; картины давнего, то яркие, будто наяву, то бледные, замутненные, мелькали и мелькали в его воспаленном, болезненном мозгу.

…Нина была одной из тех слабых на вид, хрупких созданий, которым боишься и резкое слово сказать. Как и Никон, она была музыкантом. Начинающим. Студенткой музыкального училища. А он это училище уже давно закончил, но по старой памяти часто заходил туда. И увидел Нину. Первое впечатление от нее (она всегда сидела, подперев щеку кулачком)… Собственно, первого впечатления почти не было. Что-то белое, светлое-светлое — и платье, и волосы, и лицо. Неприметное, как тень. Как бесформенное облако. А Никон любил все яркое, броское. И разнообразное. У него даже философская фраза на этот счет была: «Мир и жив потому, что разнообразен».

Голос у нее оказался неожиданно звонким, каким-то очень сочным, певучим необычайно, совсем не гармонировавшим с ее неприметной внешностью, будто вобрал он, голос этот, в себя все звуки человеческие, отбросив ненужное — грубое, слабое, неблагозвучное. Она вроде бы даже стеснялась своего голоса и, может быть, потому часто употребляла простонародные слова и говорила порой излишне торопливо. На улице прохожие обертывались, когда она что-либо произносила. Он не мог не оценить этот голос. Ведь он жил в мире волшебных звуков.

Потом он услышал, как она играет. Неумело, конечно. Но под заурядной внешностью скрывалась страстная душа музыкантши. О, было бы ужасно, если б и душа ее была подобна тени, летучей и холодной, тогда музыканта нет, техника без одухотворенности мертва.

Шли дни, по-зимнему медлительные, одинаковые. Только не одинаковой ему казалась Нина. Что-то непонятное творилось с ним: с каждым днем она представлялась ему иной, неприметненькое светлое личико вырисовывалось, становилось ярче, отточеннее; он стал замечать удивительную нежность и матовость ее кожи, обаятельность линий лица и всего тела, манящий блеск глаз ее, и однажды (это случилось веселым весенним утром — что за пора была!) он вдруг увидел, какая же она красивая, какая чудесная! И он уже клял себя за то, что был слеп, — «реакция замедленная, как у столетнего». Почему-то все у него наоборот. При первой встрече с женщиной он порой восхищается: красавица! Но проходит время, и он видит в лице ее, фигуре, походке что-то пошленькое, отталкивающее, отнюдь не красивое: видимо, красота, даже внешняя, очень тесно связана с характером человека, всем внутренним миром его; внутреннее незримо проступает во внешнем, подавляет, заменяет собою это внешнее.

Первый раз он влюбился еще в седьмом классе. Предметом его обожания была учительница пения, молоденькая хохотушка. Она была, конечно, значительно старше его, но он как-то не чувствовал разницы лет. Ему хотелось видеть ее майское, улыбчивое лицо, разговаривать с ней. То детское увлечение быстро прошло, усилив в нем и без того крепкую тягу к музыке.

С Ниной сложнее. Это было уже настоящее. И Нина тоже тянулась к нему. Ей почему-то все время хотелось держать его за руку. Она часто гладила тонкими мягкими пальчиками его грубоватую шершавую, как у чернорабочего, руку.

Все в ней казалось Никону совершенным и нравилось ему. Нет, по характеру они не были похожими, едва ли бы Лисовский полюбил такую же, как он, задиристую, с демоническим взглядом. Но духовное единение было. Несмотря на одержимость, страсть, свойственную его натуре, Лисовский сдерживался, был с ней нежен, осторожен, холил, как ребенка. Будучи физически сильным, грубым, не очень-то сдержанным в выражениях, он имел какую-то странную, самому ему непонятную тягу к нежным, деликатным людям.

Они решили пожениться. Но она что-то все колебалась, оттягивая регистрацию брака, видимо, хотела поближе, получше узнать его. Это немножко обижало, но он не настаивал.

На воскресенье они поехали в деревню, так захотелось Лисовскому. Заночевали там и росным утром ушли в лес. Все было так прекрасно: прозрачная вода в речке (видны камни на дне и плавающая рыба), густая с пьянящими запахами трава и сосны-мачты, подпирающие небо. И было много солнца. Везде солнце. И в центре всего этого — она, Нина.

После того как они искупались, Нина, уже причесанная (она привела себя в порядок как-то удивительно быстро, незаметно) подошла к нему. Отвела глаза.

— Что? — спросил он.

— Ничего, — несмело улыбнулась. Потупилась, заморгала часто, по щеке покатилась круглая, хрустальная слезинка.

Он думал — это от любви, от природы, от солнца, от переполнившего ее восторга. Но она сказала:

— Я не могу… не могу тут… в деревне. Я хотела скрыть. Но не могу! Прости.

С этого и началось его просветление: мало-помалу он начал понимать, что она вовсе не такая, какой казалась ему, а пустоватое и, в сущности, слабое существо; мечтает закончить училище и, если удастся, консерваторию и преподавать музыку в Киеве. Непременно в Киеве. Так хочет она, так хотят ее папа и мама — преподаватели института. Да, какое-то время она тянулась к нему — слабых женщин часто тянет к физически сильным мужчинам. Тянулась… Но замуж за него она не пойдет, нет. Как он заблуждался, наивная душа. Не замечал, что так же игриво, такими же прилипчивыми глазами, по-девчоночьи поджимая губешки, она смотрела на всех. Ее отец обращался с ним более чем холодно, а ее мать, та — с откровенной неприязнью. Да и кто он такой для них?

…Родился Лисовский у северной границы Туркестана, в семье хлебороба-переселенца, где главным достоинством считались отвага и трудолюбие. Их село было древним, но глухим и заброшенным. Отец Никона получил в первую мировую войну три Георгиевских креста. Был он лихим человеком, работягой и матерщинником, пуще всего любил охоту, рыбалку, коней и приучал ко всему этому сынишку. Отслужив срочную (мать и отец к той поре уже умерли), Никон подался в теплые края — на Украину. Работал там баянистом. Учиться музыке он начал еще в селе. «Учиться музыке» — это, пожалуй, слишком здорово сказано. Отец купил ему тальянку, и Никон сам, безо всяких нот, быстренько наловчился играть. Даже на вечера приглашали. Хвалили. В селе было еще гармониста два-три, но те кое-как тренькали. И он начал думать, что будет большим музыкантом. Упорно изучал, сам не зная зачем, немецкий язык, читал и конспектировал книги о манерах поведения и этикете. Большому музыканту надо. Как могла к нему прийти эта уверенность? А черт его знает! Но пришла и — нет худа без добра! — была для него жизненным эликсиром, волшебным напитком, который постоянно взбадривал его. Казалось, приложи побольше усилий, и успех — вот он. Прилагал. Не получилось. Хорошо не получилось. Играл на рояле, баяне, гитаре. И пел. И плясал. Но все это было на уровне хорошей самодеятельности. Ну, может быть, немножко выше. Он, к несчастью, понял это слишком поздно и… заметался: из филармонии перешел в заводской ДК, потом в дом отдыха, в оркестр ресторана и, наконец, устроился в гарнизоне. Нельзя сказать, что разочарование в силе своего таланта было для Лисовского слишком уж тягостным. Нет. Но оно вселило в него некоторое болезненное самолюбие и упрямство. В гарнизоне ему нравилось больше всего. Тут его ценили. И не только как музыканта. Он метко стрелял, имел хорошую строевую выправку, да и вообще по натуре своей был типичным военным. Он был рожден для армии. Для строя, походов, марш-бросков, казарм, землянок, окопов, траншей. И для боя, где он чувствовал себя куда увереннее, чем другие солдаты.

Где Нина, что с ней, Никон не знал.

Одно тяготило Лисовского — он был рядовым. Какой-нибудь сопливый мальчишка с писклявым голоском — уже лейтенант, а то и капитан, а он, Лисовский, просто боец, боец-сверхсрочник. Никон сильно жалел, что в свое время пошел в музыкальное, а не в военное училище. Радовался, что будет в мире искусства. Утихомиривал себя, свою буйную душу, настраивался на лирический лад. Слепец. Идиот!

…То утро было туманным и теплым.

Шел он к деревушке, купить молока и хлеба. Путь не короток — километра три. Искупался в озере, полежал. Еще в утренней дремоте были поля и лес, мычали коровы, лаяли собаки, громко и печально скрипели телеги. И было еще что-то трудноуловимое, без ясных звуков, но определенно тревожное, несвойственное тихой деревушке и теплому сонному утру. Он старался избавиться от этого непривычного и тягостного чувства, подпрыгнул, засмеялся без причины, но… Но это неуловимое «что-то», казалось, уже пропитало и землю и воздух, оно липло и к нему, к Лисовскому.

От деревни куда-то в лес торопилась старая баба. Удивленно, диковато вытаращилась.

— Что с вами, землячка? — наигранно весело спросил Лисовский.

— Со мной-то ничего. А ты вот!.. Война, а ему хахоньки.

Неделю назад, получив отпуск, он взял вещмешок с котелком и вышел на проселочную дорогу. Прошел километров полтораста, ночуя в деревнях, а то и просто в степи, где крышей было вязкое дегтярное небо, а подстилкой — пахучая трава. Последние сутки провел у речки, в старом шалаше (здесь он нашел соль, спички, удочку), рыбачил и загорал.

К ночи Лисовский прибыл в свой гарнизон.

…Каждый час налетали вражеские эскадрильи, и воздух все время был наполнен прерывистым, будто захлебывающимся шумом немецких самолетов. Лисовский видел, как падают бомбы, слышал их противно-пронзительный свист. Он без ошибки определял — здесь помогал ему холодный рассудок: если бомба сброшена над его головой, бояться нечего — в сторону отнесет, а если чуть впереди — ветры почему-то все время дули в одну сторону, — тогда уж держись — припадай к земле.

Лязгают гусеницы вражеских танков, надвигающихся на окопы, опять содрогается земля, уже от снарядов, и как-то по-другому содрогается — мелко, нервозно, осыпаются окопы. Лисовский бросает связку гранат, и черная громада с белым черепом на броне как бы спотыкается — чуть-чуть развертывается. Дикий восторг охватывает Лисовского, и он кричит, сам не зная, что.

Ночами взмывают вверх яркие, с синеватым отливом ракеты, освещая все вокруг настороженным светом и будто огнем опаляя душу солдатскую. В свете этом неживом жутко чернеют развалины поселков и деревень. Ждешь: вот-вот ударят из пулемета, из автомата. Нет, прошло. Тьма кромешная! И снова продырявливает угрюмое, бездонное небо и повисает в воздухе ослепительно яркий фонарь-ракета. Опять становится светло, как днем. Лисовский прижимается к земле, под ногами что-то мягкое, вода ли, грязь ли — не поймешь; лежит не шевелясь, пока не падает на него непроглядно-густая мгла.

Ко всему привыкаешь. И он уже замечал, что у каждой пули свой след: на сухой земле — легкие смертоносные дымки; порой их много, и кажется, что земля дымится. Нельзя сказать, что Лисовский не боялся пуль. Не боится разве что сумасшедший и человек, твердо решивший покончить свои расчеты с этим миром. Сперва он вздрагивал, когда слышал их зловещий свист, кусал губы от злобы на себя, матерился истово. А потом все это прошло, лишь отмечалось в мозгу: «Ишь как посвистывают».

…Солнце по-детски веселое, облака ласковые, трава в мирном сизом тумане, и нелепы, некрасивы, страшно лишни на этом радужно освещенном, беспечном поле крадущиеся темные, жесткие фигуры немцев. Где-то сзади — испуганные крики наших солдат. Наши солдаты отступают. Лисовский ловит в прицел темные фигуры…

Какие чудовищно грубые звуки у боя, у войны… Дикое, недостойное человека дело — война. История, созданная людьми, в общем-то, не очень гуманна: она всегда была благосклонна к тем, кто много и безжалостно проливал кровь человеческую, — тому давала славу и часто почет. Настоящая цивилизация наступит тогда, когда люди не будут убивать друг друга и профессия военного станет казаться жестокой и непонятной.

Когда их полк разбили, Лисовский, переодевшись в «гражданское», два дня бродил по деревням и лесам. Лихорадочные, ястребиной зоркости глаза его видели…

…По улице немец-офицер идет. Картинно-красивый, горделиво-прямой, неживые, как у робота, движения. Даже издали заметно: надменностью, пренебрежением ко всему и ко всем человек этот пропитан с макушки до пяток. Остановился, нехотя поманил пальцем хромого мужичонку, что-то недовольно говорившего и грубо размахивающего руками, и небрежно, как бы делая одолжение, ударил его и пошел дальше.

А потом — вовсе страшное… Трупы женщин и стариков, кое-как засыпанные землей. И везде пепелища, вонючие головешки, странно оголенные печи с длинными трубами. И запах крови. Везде чудился Лисовскому терпкий противный запах крови.

Конечно, он был немножко странен и понимал, что странен. Зачем-то сказал красноармейцам, что он чернорабочий. «Не хочу выделяться». Но все равно выделялся. Можно по-разному выделяться. Даже грубостью. Даже ленью. У него был все же нелегкий характер: и самолюбив, и порою заносчив. Шаги и те злобные, стремительные. А ребята попались хорошие. И Чудаков, и Васька, и другие. Смешно разозлились на него в тот первый вечер. Не заметили, что он был тогда пьян: выпил самогонки у старика крестьянина, чтоб хоть немного забыться. Самые что ни на есть штатские люди. Смирные. Кроме Васьки. Дня за два до смерти он сказал, впрочем, довольно равнодушно: «А знаете, никто никогда не звал меня Васенька, Василка или Васек. А только — Васька. И иногда — Вася». И еще признался, что ни разу в жизни не произносил слово «мама».

В окопе изувеченный бомбежкой солдат ревел и просил, чтобы его пристрелили. А перед самой смертью звал, как ребенок: «Ма-ма! Ма-ма!» Васька не стал бы звать.

Когда Лисовскому поранило пальцы, он плюхнулся на стул, застонал, заматерился. Ребята подумали: трус. А он боялся одного, — что не сможет больше играть. Он не знал, что ранение легкое. Как музыканту без пальцев?

С Чудаковым и его ребятами Лисовский опростился, огрубился, чувствуя в этом даже какое-то удовлетворение и дивясь, как странно быстро при определенных обстоятельствах теряет человек всякий лоск, меняет привычки, становится совсем не таким, каким был. Лисовский вошел в новую роль. И лишь изредка срывался. Как-то завел Васька разговор о музыке. Сказал, что немцы «все на губных гармошках симфонят», а вот баянов у них не видно. А еще хвалятся, что страна богатая, музыкальная. «Баян — это русская гармоника», — отозвался Лисовский. «Гармоника само собой, а то баян». — «Русская ручная хроматическая гармоника, — начал сердиться Лисовский. — Названа по имени легендарного древнерусского певца Бояна. И на губной гармошке нельзя симфонить. Нет такого слова — симфонить». Он вовремя понял, что не туда повело его, и закрыл рот, будто на замок. Это были последние слова Лисовского о музыке.

И вчера и позавчера где-то рядом в кустах без конца насвистывала птица. И сегодня неумолчно насвистывает. Какая примитивнейшая мелодия и какой неприятный металлический голос! Почему у нее такой голос? И почему в лесу так жарко? Душно и жарко, как в печке. В степи не бывает так жарко и душно. Там свежий воздух, и ветер, и солнце над головой. А здесь — кусты. Неподвижные, мертвые кусты. И плешивые стволы сосен. Острые шишки на земле.

Он лежал все под одной и той же березкой. Все реже приходил в сознание. И странное это было сознание — разумные вопросы к самому себе и слова «Пить!», «Душно!» перемежались с бредовыми словами, непонятными, бессмысленными. Ему чудилось, что рядом красноармейцы, что они разговаривают с ним; водил расширенными зрачками широко раскрытых глаз, но это были неосмысленные, механические движения, взгляд оставался мертвенно-тусклым. И опять лежал неподвижно, безмолвно, с восковым лицом. Хотелось пить. Поначалу жажда была терпимой, но потом… Он никогда не думал, что это так мучительно. Как пытка. Он не мог больше без воды: во рту пересохло, язык и губы потрескались, слюна была густой, как сметана, и забивала горло. Откуда бралось столько слюны, если в нем все высохло, кажется, до последней кровинки. Хоть бы немножко воды, хоть бы глоток!

Ему казалось, что он чувствует запах воды и слышит бульканье ручейка. Ручеек где-то близко — может, там вон, в низине. Там должна быть низина, а значит — вода. Ручей или озеро. Какая жара! Какая страшная жара!

Он снова пришел в себя под вечер. Одна-единственная мысль бушевала в его мозгу: пить!.. Надо было пройти или проползти эти сто, двести метров… сколько там. Лисовский попытался встать, но упал и долго лежал, задыхаясь. Снова попытался… Нет, в полный рост не получается, надо согнувшись, держась за стволы березок, или ползти. И он пошел, держась, и полз, выговаривая, а точнее — выстанывая проклятия и самые грубые ругательства.

Как он и предполагал, вскоре начался крутой спуск, Лисовский покатился и ударился о раненое плечо. Боль была столь сильной, что он потерял сознание и очнулся уже в темноте. Он не мог понять, сколько пролежал: может, час, может, два часа, а может, и сутки, — какое это имело значение? Он еще способен чувствовать боль — значит, организм борется. Это была случайная мысль, появившаяся на мгновение и исчезнувшая. Он хотел одного — воды! И думал, что она близко, где-то совсем близко. Под ногами редкие кочки, справа и слева — жидкие кусты. Земля, кусты, сухие кочки и ничего более. Возле кочек бывает вода. Нет, нету! Пахнет прелью, гнилью. Почему так противно пахнет? Какая беспросветная мгла, тягостная мгла.

«Пить!..»

Вдруг сзади грубо и зловеще ухнуло. Лисовский не знал, кто кричит — зверь или птица, он никогда не слыхал такого крика, но даже не вздрогнул, уже не был способен вздрагивать. Шагнул раз, другой и… провалился в трясину, которая стала засасывать его, окутывая гнилью и вонью. Он сразу понял: это конец, но не хотел смириться с нелепой смертью и шарил, шарил, дергал, дергал руками, безуспешно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Но возле него были только трясина и воздух. И — тьма.

 

СОСЕД

© «Советский писатель», 1982.

Еще Цицерон сказал: «Человеку свойственно ошибаться, а глупцу настаивать на своей ошибке» — эта фраза надоедливо лезла в голову Николая Николаевича Варакина и злила. Оба дня — вчера и сегодня — его не покидало крайне тягостное, удрученное настроение. Ему было стыдно. И стыд он чувствовал прежде всего перед самим собой. А перед людьми — что, они поймут это как критику, и только. Но он, сам-то он, знал: это не обычная критика. Да и вообще, критика ли?..

Собственно, что произошло? В тот день… Нет, начнем, пожалуй, не с этого, а с рассказа о болезни.

…Весной на семью Николая Николаевича свалилось несчастье: заболела жена, и не какой-то простой болезнью — врачи признали туберкулез; все лето пролежала она в больнице, осунувшаяся, внезапно — а эта внезапность особенно опасна — утратившая и броскую красоту лица, и по-девичьи легкую подпрыгивающую походку, и свойственную ей прежде шутливость и насмешливость. Шумный, пыльный, дымный, обычный в наше время город был вреден жене, и после долгих раздумий и бесконечных мирных разговоров и споров порешили они переехать в поселок, расположенный в тайге, вдали не только от городов, но и от железных и шоссейных дорог. Поселок походил на сибирскую деревушку — маленькие дома из толстенных бревен, амбарушки, хлева, сараи, баньки, огромные огороды, на улицах свиньи, телята, куры, гуси и своры собак; только на южной окраине — двухэтажные дома с балконами и верандами, клуб с колоннами, магазин с большими по теперешней моде окнами и даже сквер, окруженный деревянной, чуть покосившейся изгородью. Здесь — владения мебельного комбината, довольно крупного. Собственно, из-за комбината и поселок называется поселком.

Квартиру Варакиным дали в доме, стоявшем на самом конце улицы, у речки, за которой начинался сосняк, изрезанный кривыми дорогами, постепенно и незаметно переходивший в бесконечную тайгу, уже безо всяких дорог, с редкими звериными тропами, которые может увидеть только охотник.

В квартире не было привычных городских удобств; летом возле дома стояла грязь непролазная, а зимними ночами наметало такие сугробы — с лопатами не выберешься. Но какой чудесный, целительный воздух! И какая тишина!

Николай Николаевич, с тяжестью на сердце покидавший областной город, в котором прошли почти все годы его жизни, вскоре после приезда в поселок начал успокаиваться; он тешил себя мыслью, что до пенсии каких-то два года, они быстро пролетят, эти два, а для пенсионера лучшего места не сыщешь — прекрасная рыбалка и охота, грибы, ягоды — благодать, одним словом.

Утвердили его в должности начальника отдела труда и зарплаты, — для бывшего областного работника должностишка, прямо скажем, не очень, и оклад здесь не ахти какой. Но сыновья давно выучились и не нуждались в помощи, а расходы самого Николая Николаевича и его жены с годами почему-то все уменьшались и уменьшались, и новой зарплаты им вполне хватит. А должность?.. К чему ему сейчас большая должность?

Добровольный переход на низовую работу казался Варакину делом весьма демократичным. Он представлял себе, как будут ахать его сослуживцы в городе, с какой почтительностью встретят его на комбинате и с каким вниманием начнут прислушиваться к его голосу. Но не увидел ни того, ни другого. Начальник, которому был подчинен Варакин, недоуменно пожал плечами и сказал: «Дело ваше», а другие сослуживцы вели себя так, будто ничего не произошло. На комбинате, куда Варакин в прежние годы наезжал с проверкой, поначалу с некоторым любопытством смотрели на него, но без какой-либо почтительности. А любопытство, как известно, таежные жители проявляют к каждому новичку.

Директор комбината Костяев, старый практик, не имеющий даже среднего образования и, по выражению старожилов, «как черт за волосы державшийся за свою должность», поначалу настороженно отнесся к Варакину — видимо, боясь, не готовится ли ему замена. Но прошел месяц-два, и все стало на свои места: Николай Николаевич уже был для всех обычным работником, отличающимся разве что изысканной одеждой да городским выговором без оканья. Он свыкся с новой обстановкой, хотя это обычно дается нелегко, и у него установились со всеми неплохие, пожалуй, даже дружеские отношения. Не ладилась дружба только с начальником планового отдела Генрихом Иосифовичем Антушевым, молодым инженером, года два назад приехавшим сюда откуда-то из Подмосковья.

Многое в этом Антушеве не нравилось Варакину — и заносчивость, и грубые манеры, и надутые губы, и не в меру длинные — по теперешней моде — с пошлыми завитками на шее, нечесаные, как у неопрятной бабы, волосы, и стремительная репортерская беготня, и странные для этих мест старая польская курточка и красный берет.

Они работали в одной комнате, полутемной, со скрипучими половицами и препротивной дверью, которая всякий раз, когда ее открывали, громко, почти по-человечьи взвизгивала. Их столы стояли рядом. Николай Николаевич выставлял в сторону Антушева свою блестящую лысину, а тот — красный берет, он редко стягивал его с головы. В центре берета было пятно, узкое, продолговатое. Пятно казалось Николаю Николаевичу черным, но однажды, при свете солнца, проникающего вечерами в эту мрачную комнату, он увидел, что пятно темно-синего цвета. Длинные космы и красный берет — весьма оригинально. Иногда Антушев заявлялся в свитере, старом, заштопанном, и выглядел тогда совсем уж по-уличному. Николай Николаевич дивился: как может Антушев так небрежно одеваться? Сам Николай Николаевич всегда следил за одеждой. И в молодости, и теперь. Одевался не то чтобы модно, но опрятно, всегда, даже в жару, на нем дорогой костюм с непременным галстуком.

«Не понимают люди, что, напяливая дурацкие береты, какую попало одежду, они вредят себе, — думал Варакин. — Что прежде всего видит человек, входя в контору? Костюм, лицо работника. Ну и его манеры».

Антушев хлопает дверью, без надобности громко говорит, многословен. И по телефону рассуждает бог знает о чем — о новой пластинке, о цветном телевидении, об академике Королеве. На работу запаздывает, то на три минуты, то на десять. А однажды запоздал даже на полчаса. «Испортился будильник». И говорит об этом так это… спокойненько. Правда, вечерами он подолгу засиживается в конторе. Но порядок есть порядок…

Сам Николай Николаевич никогда в жизни не опаздывал. Ни на минуту. Он зимой и летом просыпается около шести, никакого будильника не надо. И это независимо от того, поздно лег или рано, работал накануне или отдыхал. И только редкие выпивки сбивали его с ритма, он просыпался позже. Он вообще был на удивление точен, пунктуален и не терпел даже малейшей разболтанности.

Неприязнь к Антушеву появилась сразу. С первого дня. Хотя нет. Не с первого… Слегка ошеломленный новой обстановкой, Николай Николаевич много говорил и смеялся, был со всеми ласков и вежлив. Все ему нравились, и, казалось, он тоже всем нравится. Антушева он не выделял из других. И только на третий или четвертый день ясно почувствовал холодную… нет, хуже — ледяную вежливость соседа, за которой люди обычно скрывают неприязнь. Пытаясь разбить этот лед, Николай Николаевич сказал что-то шутливое и услышал в ответ:

— М-да!..

В этом «м-да!» чувствовалась легкая насмешка.

«Хам! — мысленно обругал Варакин Антушева. — И, кажется, самолюбив до крайности».

Настроение у Николая Николаевича испортилось, он стал мрачен и молчалив.

Зазвонил телефон. Антушев сказал:

— Вас!..

Было самое обычное: человек поднял трубку и передал ее соседу. Но как передал: торопливо, небрежно. Так подают нищему. И смотрит куда-то в сторону, не то в окно, стекла которого покрыты ледком, не то в пустой угол кабинета. И потом… Почему телефонный аппарат должен быть на столе Антушева? Ведь телефон общий.

«Ох, эти молодые!.. Кое-кто из них кажется сам себе гением. Убежден в том, что сделает в жизни что-то великое, что-то выдающееся. Конечно, не сделает ни великого, ни выдающегося. Но убежден, что сделает. И ведет себя соответственно. И требует к себе особого отношения, как к будущей знаменитости. Аванс ни за что».

К Варакину пришел начальник цеха. Поговорив о деле, он сказал с наивной простотой исконного провинциала:

— Устаю я все же таки здорово. Только в субботу прихожу в себя. В баньке попарюсь, стопочку, вторую пропущу. Сегодня вот женка на лекцию тянет. Лекция о планете Марс. А мне уже никуда неохота. Да я и не очень о таком люблю…

— Почему же? — возразил Николай Николаевич. — В наше-то время! Сходите, послушайте. Марс — интересная планета, во многом сходная с Землей. Там, как и у нас, есть кислород. И даже какие-то каналы есть. Предполагают, что они построены разумными существами.

— Ну, это вы, наверное, еще в начале века читали, — бойко и весело проговорил Антушев.

Варакин слегка побледнел.

— Почему же в начале века?

— Потому что ваши рассуждения никак не согласуются с данными современной науки. Честное слово, не согласуются.

И он начал бойко рассказывать о Марсе, перечислял какие-то книги, брошюры, статьи, называл десятки фамилий ученых. И все это противно-поучительным тоном.

Лучше бы, пожалуй, не обращать внимания на мальчишку, но Варакин не стерпел и проговорил:

— Да-да, мы чувствуем, что этот вопрос вы хорошо изучили.

— Неужели вы думаете, что я для этого говорил?

Когда посетитель ушел, Варакин сказал Антушеву, что зря он ввязывался в чужой разговор.

— Простите, но ведь вы все, все, ну решительно все перепутали.

«Перепутал». Конечно, хорошо им, молодым: сытое детство, институт, спокойная жизнь; проработал до шести — и за книги, журналы. А у Варакина в детстве одни мыслишки были: где-то пожрать бы и избежать оплеух, которыми охотно награждал его вечно пьяный отец. А потом — страшно длинный и невыносимо скользкий путь до руководящего работника. До знаний. Впрочем, каких знаний? По специальности. Для других знаний у него не было времени: постоянные командировки, бесконечные собрания и заседания (в его молодые годы они продолжались чуть ли не до утра). Дрянная, тесная, неблагоустроенная квартира, в которую он возвращался после работы не раньше десяти — двенадцати часов вечера. А позднее, когда стало полегче и поспокойнее, у Варакина были уже не те силы и не та память. Вечерами тянет в постель, такая слабость появляется, будто пятьдесят верст прошагал. Возможно, здесь, в поселке, он наберется сил и окрепнет.

Нет, Варакин в молодости был не таким. Была уверенность в своих силах, а самоуверенности — слава богу! — не было. Самоуверенность появляется у людей, которые легко живут, при добреньком папе, ласковой маме, когда они сытно питаются и вообще когда судьба балует их. Самоуверенными бывают еще круглые дураки, те независимо от пап и мам и от того, какая выпала им судьба.

Варакин всегда работал много и охотно, не зная устали и не жалея себя. Конечно, теперь он уже не тот, каким был когда-то, — стар, и болезни подтачивают его здоровье. Даже характер вот изменился: раздражает всякая мелочь — хлопанье двери, резкие голоса, длинные разговоры; появилась тяга к уединенности, к тишине, в голову лезут навязчивые мысли о пустяках: выключил ли газ, закрыл ли на замок квартиру, то ли говорил, что надо, вчера по телефону с областью. Не тот… Но вспомнить есть что. Одних Почетных грамот целая полка.

Николай Николаевич чувствовал какую-то странную, самому ему неприятную, зависть к молодым инженерам. Думал: «Живут же люди! Не то, что мы жили. Ни войны тебе, ни голода. Все для них. А им все мало. Некоторым молодым полезны были бы кое-какие лишения. Лишения дисциплинируют. Да хоть бы уважали старших».

Николая Николаевича возмущали бестактность, неуживчивость соседа, его во всем проявляющаяся самоуверенность. Николай Николаевич всеми силами старался отдалиться от Антушева, но не так-то просто отдалиться от человека, с которым связан общей работой и рядом проводишь все дни. Перетащить бы стол в другую комнату. Но нигде нет свободного места. Да и вроде бы стыдно: не поладили — перетаскивается.

Николай Николаевич замечал, к удивлению своему, что немного побаивается Антушева; отвечая соседу, Варакин чувствовал в своем голосе противное напряжение, которое ему никак не удавалось скрыть. Он хмурился, отмалчивался, и со стороны казалось: на кого-то сердится человек.

На профсоюзном собрании, где говорили о трудовой дисциплине, Варакин резко критиковал Антушева. Кажется, никогда еще Николай Николаевич не критиковал с таким удовольствием, как в этот раз. Он говорил, что Антушев часто опаздывает на работу, болтает по телефону о чем попало, бегает и шумит, как мальчишка, что он заносчив, безалаберен и неаккуратен. Пора навести порядок; разве можно допускать такое в конторе?

В зале посмеивались, кое-кто, видимо, воспринял это как мелкую склоку. Костяев сказал с противным смешком:

— Вы сейчас в другом чине, Николай Николаевич, это, конечно, необычно для вас. И Генрих учтет.

При чем тут чины? И, спрашивается, что учтет Генрих? Чины?..

Все в Антушеве было неприятно Варакину, даже его непростое, «с выпендриванием», имя — Генрих Иосифович.

Зима в поселке казалась Николаю Николаевичу мягкой, теплой, спокойной, хотя термометр все время показывал более двадцати градусов ниже нуля. Он не надевал полушубок и валенки, которыми запасся перед выездом из города. А старый тулуп — в нем он раньше, когда работал в тресте, ездил в командировки на Крайний Север — пришлось упрятать в кладовку, чтобы не смешить людей. Жарко было в конторе и цехах. Вообще в поселке, видать, любили жару: в каждом доме температура, как в бане, — бери веник и парься.

От жары, едкого табачного дыма, бесконечных телефонных разговоров и разноголосого шума, которым с утра до вечера была наполнена маленькая контора, у Николая Николаевича ломило голову. И еще этот Антушев… Бегает, хлопает дверью, кричит, хохочет. У него полно знакомых, парией и девушек, таких же шумливых и бесцеремонных.

— Черт знает как шумно у нас, — не выдержал однажды Николай Николаевич.

— А что? — голос Антушева стал подозрительно тихим.

— Очень шумно.

— Да ведь не можем же мы все на цыпочках ходить, Николай Николаевич.

— Почему же на цыпочках?

— А как?

— Ну зачем вы так?.. Я ж по-товарищески… И в самом деле, ни к чему этот крик. Мы же не на пожаре. Дверь можно открывать и закрывать по-человечески — тихо. А то она скоро совсем отлетит. Вон как перекосилась. И телефон рассчитан на спокойный разговор.

— Ну, вы утрируете.

— Ничуть!

— Право, вы слишком утрируете. И потом, у нас ведь не больница, не монастырь.

— Да при чем здесь монастырь? У меня все время болит голова.

— Сходите к врачу.

— Вы смеетесь?

— Почему? А что… она от моего голоса болит?

— Повторяю: от всей нашей дикой обстановки. Невыносимый шум. И дым. Из-за табачного дыма даже лиц не разглядишь.

— Ну, хорошо-хорошо, не буду курить в комнате. Не буду. Сказали бы раньше. Но в остальном… Я ведь еще не старик.

Он говорил необычным для него натужным, тихим с присвистом голосом.

— Вас не устраивает мое поведение. А я… извините меня за откровенность… должен сказать, что меня не устраивает ваше поведение. Что же делать?

Нет, с ним невозможно разговаривать.

— Надо вести себя так, как подобает работнику государственного учреждения! — Варакин стал выходить из себя.

— Я честно выполняю свои обязанности, и, кроме вас, никто меня не упрекал ни в чем.

Варакин шумно вздохнул и резко махнул рукой. Этот жест почему-то разозлил Антушева.

— А ну вас! — вдруг слезливо выкрикнул он и выскочил из комнаты.

«К старости люди становятся почему-то более желчными, — грустно размышлял Генрих. — У стариков на все готовый ответ. Подолгу не думают: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Каждый сединой да бородой хвалится. Какая-нибудь жалкая, ничего в жизни не сделавшая старушенция и та твердит: «Проживи с мое». Экая заслуга — прожить лишних два-три десятка лет. В присутствии иного деда не знаешь, что сказать, не знаешь, как ступить. Он по-стариковски шаркает ногами, шепелявит, и ты должен так же шаркать и шепелявить».

Генрих — человек быстрый и непоседливый; где он, там много шуму: говорит, говорит, хохочет, то стул уронит, то на стол или дверь наткнется. Охотно, с азартом спорит, если уверен, что прав. А он обычно уверен. В пылу спора может нагрубить. С ним все бывает. Его не каждый понимает, кое-кто думает, что он злой. А вот тетя Клаша, уборщица конторская, с первого дня прониклась к нему доверием и говорит с пренебрежением и одновременно с лаской: «Пе-ту-шок!»

Варакин казался Генриху чинушей, по-стариковски упрямым. Почему-то не хотелось верить, что Николай Николаевич сам, по своей воле, отказался от должности в городе. Теперь модными стали «обтекаемые», деликатные формулировки: «В связи с переходом на другую работу», «По состоянию здоровья», «По личной просьбе».

«Сидит идолом, — мысленно ругал Антушев Варакина. — Ни ногой, ни головой не шевельнет. Только руки медленно двигаются, как щупальцы. Он и в тридцать лет наверняка был таким же. Кровь рыбья».

Вечером Николай Николаевич написал статью для областной газеты, его давно просил об этом редактор. На комбинате много чрезвычайных, происшествий — попоек с драками, краж; пьяницы запаздывали или вообще не выходили на работу, выпускали брак. И с выработкой… какая у пьянчуги выработка? В конце месяца обычно начиналась штурмовщина — старались выполнить план. Комбинат поругивали на пленумах обкома, на сессиях областного Совета, на разных совещаниях. О многих недостатках написал Варакин. И об Антушеве написал: «Плохой пример показывают и некоторые специалисты…» Привел те же факты, что и на профсоюзном собрании. Правда, если говорить по совести, в цехах есть парни куда похлеще Антушева — настоящие забулдыги. Генрих что!.. Критикуя Генриха, Варакин несколько сгущал краски, утрировал и понимал, что сгущает, утрирует. Ругает Генриха за опоздания, «за телефонную болтовню», за «несобранность» — и ни слова о том, что Антушев уходит из конторы поздно вечером, работает, в общем-то, значительно больше, чем ему положено, и дело свое знает. Думал: «Это первые наброски. Изменю потом, поправлю, отшлифую», но не поправил, а только добавил в конце статьи строгую фразу, какую любил употреблять, выступая на собраниях в городе: «Необходимо призвать к порядку нарушителей трудовой дисциплины».

«Вот шуму будет, когда придет газета. Пускай!»

Как легко здесь писать. Стол у окна. За домом — овраг с редкими кустиками на склоне, за оврагом — темная тайга. Над тайгой висит желтая луна. До чего же тихо, умиротворенно! А в городе в такую пору бог знает что: гудят автомашины и самолеты, с тротуара доносится говор, от соседа — музыка. Звуки, звуки, отовсюду звуки, и нет им конца.

Уже отослав статью, Николай Николаевич почувствовал некоторые угрызения совести, ему стало как-то не по себе. Но дело сделано.

К счастью, Генрих не появлялся в конторе — уехал в командировку. В комнате без него было тихо, уютно. Как может портиться настроение даже от одного человека. Да что от человека, от одной фразы, одного слова, даже от недружелюбного взгляда. Улыбаешься, весело на душе и вдруг… хочется сплюнуть.

Эта странная женщина пришла в конце рабочего дня, когда Варакин уже закрыл стол и, перед тем как одеться, глядел на сумрачную улицу, где расходилась вьюга, постепенно поглотившая и круглую луну, и все, что светилось вдали, — звезды, огоньки в окошках изб и одинокую лампочку на столбе у сквера.

Он сразу понял, что она приезжая: дешевенькое городское пальтишко, видать, на рыбьем меху, старая-престарая (уж не из театральных ли реквизитов?) шляпа, движения быстры и нервны, возраст неопределенный: можно дать тридцать пять, а можно и все пятьдесят.

— Мне бы Антушева.

Глаза мутные, бегающие, а сама вся как-то странно вздрагивает, будто от озноба. «В своем ли уме?»

— Я мать Генриха Иосифовича.

Кажется, он почувствовал смутную радость; уж не от того ли, что своим жалким видом эта женщина унижала Генриха: «Фу, какая гадость!»

Он пригласил ее сесть, выслушал, а потом повел на квартиру Генриха. Он не знал, где живет Антушев, и они долго бродили по вьюжному, безлюдному поселку, стучали в окна, в двери домов, запорошенные снегом, промерзшие от непостижимо сильного ветра.

Раньше Николай Николаевич любил такие вот темные зимние вечера. И была причина тому.

После войны он работал директором райпромкомбината, и его, как и других руководящих работников района, райком направлял уполномоченным в колхозы. Чаще всего на уборочную. И на посевную. В общем, летом было куда труднее, беспокойнее, чем зимой. Отдых приходил только с темнотой. Даже в городе. Во всяком случае, городскими вечерами у Варакина работы тоже поубавлялось. Выработался условный рефлекс: темнота — это отдых, темнота — это облегчение. Но когда Николаю Николаевичу перевалило за пятьдесят, он начал замечать, к своему удивлению, что темнота теперь действует на него уже как-то по-другому — все больше и больше становится в тягость, и Николай Николаевич нетерпеливо ожидал рассвета, ожидал солнца. Видимо, сказывались тут усиливающийся невроз, частый спутник старости — депрессия и то обстоятельство, что теперь Николая Николаевича все щадили, реже посылали в командировки и не давали общественных нагрузок.

«До чего же мрачный вечер, — подумал он. — Аж вся душа выстыла».

Его подивило убожество квартиры: узкая длинная и чистая комната в старом доме с общим темным и вонючим коридором; у окна — грубой работы стол, стул, кровать, табуретка, дешевенький радиоприемник. Книги, очень много книг, они лежали на этажерке, на столе, подоконнике и на полу; яркий домотканый половичок, над кроватью картина: старая русская деревня поздней ненастной осенью. Очень грустная картина.

Аскетическая обстановка квартиры никак не вязалась с бурным характером Антушева.

— Надолго ли к нам? — поинтересовался Николай Николаевич, ставя чемодан и узел женщины.

— Да вот… Генрих давно уже зовет к себе жить.

«Не знаю, лучше ли тебе будет, голубушка», — с жалостью к женщине подумал Варакин, а вслух сказал:

— Ну что же, желаю счастья на новом месте.

Она тоже хотела что-то сказать, но не решилась, а когда Варакин проговорил как мог мягче: «Может быть, вам чем-нибудь помочь?» — попросила:

— Одолжите мне, пожалуйста, если можете, три рубля до завтра. Осталась совсем без денег, как-то так получилось.

Варакин был уверен, что Антушев обозлится на него: убогая квартира, жалкий вид женщины, трешка, данная взаймы, — все это унижало его. Но утром Генрих пришел веселым, поблагодарил, заговаривал с Николаем Николаевичем и смотрел почти ласково. Лицо осунувшееся, потемневшее — видимо, приехал ночью и не успел выспаться.

Пришла его мать. Сегодня она выглядела лучше, свежее, улыбалась, от нее пахло хорошими духами, но все же было в ней что-то приниженное, что-то жалкое.

Генрих обнял ее и сказал с улыбкой:

— Она сла-авная у меня.

Улыбка чуть заметная, застенчивая.

«А в нем определенно есть что-то хорошее», — подумал Николай Николаевич.

Они куда-то ушли.

В глухом поселке приезжего замечают все, и обычно много разговоров о нем. Всезнающие женщины из конторы сказали Варакину, что мать Антушева не впервые здесь. Что это и в самом деле славная женщина. А Николай Николаевич знал: к новичкам здесь относятся настороженно и без причины не похвалят, скорее похают. Жизнь у женщины сложилась тяжелая, на фронте сошла с ума и долго лечилась. Генрих и его сестра жили у бабушки; бабушка умерла, и они попали в детдом, а потом на материнскую зарплату в семьдесят рублей жили втроем. Сейчас Генрих помогает матери и сестре-студентке.

Слушая рассказы женщин, Варакин вспомнил свою мать — человека необычной доброты. А может быть, ему только кажется, что она была необычайно добра, по-видимому, большинству детей их матери кажутся добрыми. В те годы у Николая Николаевича не ладилось с работой, он дневал и ночевал в тресте, нервничал, недоедал, недосыпал и, конечно, забывал отвечать на письма матери, — ведь нас всегда больше тревожит то, что рядом. До сих пор помнит он ее малограмотные каракули, прыгающие вверх и вниз: «Здраствуй, Коля, дорогой сыночек. Во первых строках моего письма хочу те сопчить, что я покудов жива и покудова здорова. Не шибко уж здорова, но все ж таки ниче». Нелегко ей было писать, а писала. Он странно ясно, полно представил на миг лицо матери, ее согнутое над столом костистое тело. С потолка свисает голая лампочка, за окошком — тьма, с печи безразлично поглядывает старый кот Васька; мать тычет перо в чернильницу, в которую полчаса назад налила воды; чернила грязно-серые, будто из весенней лужи. Николай Николаевич был в командировке в Москве, когда она умерла, и приехал через день после похорон. Раньше он почему-то не думал об этом. Правда, после смерти матери ругал себя за плохое отношение к ней, а потом успокоился. И вот теперь впервые почувствовал стыд и горечь, которые, казалось, уж намертво прилипли к нему.

Вбежал Антушев.

— Старовата уже, — сказал он тем особым голосом, когда желают вызвать сочувствие.

«А в нем действительно есть что-то хорошее», — снова подумал Николай Николаевич. Он уже жалел, что так разделал Антушева в статье. Ведь сам-то Николай Николаевич тоже кое в чем виноват: говорил с Антушевым порой снисходительно-ласково, барски покровительственным тоном. Да, он сейчас ясно понял, что именно так; одолжение, видите ли, делал. Он давно заметил у себя этот отвратительный слегка покровительственный тон, который появлялся еще в городе при разговоре с подчиненными. Появлялся неожиданно, кажется, даже против воли самого Николая Николаевича. Старался чем-то обособиться и от Антушева, и от других.

Сегодня работа не шла на ум. Николай Николаевич много ходил, надеясь, что ходьба принесет успокоение, былую уверенность в себе, но наплыла усталость, обыкновенная усталость, какая появляется после трудового дня, и мутная тяжесть в голове, хорошо знакомая старикам. Он любил спокойствие, стремился к нему, искал его, и теперешнее состояние угнетало Варакина. Но это было тоже проявление скверны, эгоизма: он не раскаивался, он боялся, что нарушилось спокойствие.

«У меня, кажется, шизофрения, — грустно раздумывал Николай Николаевич. — Да!.. Почему-то мы, люди, иногда не понимаем друг друга, одна бестактность рождает вторую, и грубость возвращается к тебе же, как бумеранг, хотя ты в общем-то не злой и не пакостливый, разве что не в меру самолюбив».

Потом он долго бродил по вечерним улицам поселка и стоял возле своего дома, прислушиваясь к свисту ветра и думая, думая… Хорошо думается, когда ходишь по безлюдным улицам, в поле, в лесу.

«А почему все же думается лучше, когда ходишь? Не все ли равно — ходишь или сидишь?»

Чем дальше, тем больше убеждался он в том, что был не прав: беспокойный характер, мальчишество Генриха принимал за неуживчивость и злобность. Споры по пустякам.

«…Если воля цепляется только за мелочи, только за нечто бессодержательное, то она превращается в упрямство». Кто сказал это? Кажется, Гегель. «Чем сильнее, тем смирнее; чем умнее, тем скромнее». А кто это сказал?»

Ну, по-мальчишески петушится, ну, ершится, горд, конечно, как многие из нынешних молодых, непреклонен. Это от молодости. Пройдет. Есть такой грех. И что? На периферии, в глуши все проще. Надо бы не так с ним… не теми словами, не тем тоном. Да и вообще все бы надо не так… Почему он начал понимать это только сейчас? Сейчас?! Что-то понимал и раньше. «Что-то»… «Количество перешло в качество? Бог ты мой, нельзя же в каждую мелочь подпускать философию. Как любим мы различными мудрыми изречениями оправдывать свои просчеты. Ведь должно же было это произойти когда-то, не могло не произойти, — всему бывает конец».

Статью напечатают в завтрашнем номере газеты. «Материал обработали, все факты использовали», — сказал ему еще позавчера по телефону сотрудник редакции. А Николай Николаевич знал, как в редакции «обрабатывают»: так порой подадут, что хоть в тюрьму сади… Он трижды пытался позвонить в редакцию и снять статью или убрать фразы об Антушеве, но связь была прервана, где-то в тайге порвало провода, что часто случалось в этих местах в непогоду.

Почему он не подумал об этом раньше? А когда раньше? Вчера, например. Сегодня утром надо было уехать в райцентр, а оттуда на самолете в область. Хо, на самолете!.. Отсюда летают только маленькие самолеты. Да и едва ли летают в такую пакостную погоду. Кроме того, билет надо заказывать за сутки, за двое, там всего мест десять — двенадцать. И один рейс в день. Костяев говорил, что дорогу в райцентр завалило снегом — ни пройти, ни проехать.

Еще позвонить.

В трубке послышался равнодушный голос телефонистки: «Связь с городом нарушена».

Э, черт! Он успокаивал себя, что, возможно, восстановится связь и что вообще ничего особенного не произошло, — обыкновенная критика; ну, может быть, не совсем объективная, но все же критика недостатков, а критику надо уважать. Утешал, бодрил себя, но в душе оставалось что-то тревожное, тягостное, и в голову назойливо, неврастенично лезла цицероновская фраза: человеку свойственно ошибаться, а глупцу — настаивать на своей ошибке.

Утром к нему вызвали врача. Он почти не спал в эту ночь, голова была тяжелая, как котел, и мутная, будто после угарной бани. Когда-то все для него было трын-трава. А теперь тягостные мысли, гнетущее настроение выводили его из строя. Собственно, он уже не думал ни о статье, ни об Антушеве, вспоминались все больше давние события, трудности и лишения, мучившие его в войну, — он был тогда взводным, трижды ранен, — послевоенные голодные дни, когда он, кроме старой шинелишки, ничего не имел, и теперь было обидно за себя, жаль своей молодости. Но ведь смешно жалеть сейчас. И еще более смешно не спать из-за этого. Видимо, были какие-то другие причины бессонницы, непонятные ему. И, возможно, много причин. «Количество перешло в качество». Опять!..

Конечно, можно бы не вызывать врача, но жена Варакина, напуганная собственной болезнью и свято верившая в силы медицины, позвонила в больницу. Врач обнаружил перебои в сердце и прописал Николаю Николаевичу постельный режим. Такое с Варакиным случалось и раньше.

Он лежал и ругал себя: «Слюнтяй! Нелепый человек». В голову почему-то без конца лезли одни и те же слова из забытой песни: «В краю, где пурга свистит, где ветер и снег, вдруг может на полпути устать человек».

«Устать человек…» Уж скорей бы пенсия. Тогда он уединится… Уединится!.. Не будет ли в этом проявление гордыни? И ложной скромности?..

Он вздрогнул, услышав свою фамилию по радио.

— …в которой автор вскрывает причины серьезных недостатков в работе этого предприятия.

Ему показалось, что в комнате стало холодно и откуда-то дует.

Следуя примеру жителей поселка, Варакины днем не закрывались на замок — входи, кто хочет. Дверь открылась. Николай Николаевич подумал, что пришла жена. Но это, к его удивлению, был Антушев.

Торопливо раздеваясь и тяжело дыша, Генрих спросил:

— Что с вами, Николай Николаевич? Говорят, вы заболели.

«А он, несомненно, лучше, чем кажется поначалу, — подумал Антушев. — Ничего, мы с ним поладим».

— Мы передавали обзор областных газет, — сказал диктор, и из репродуктора полились мелодичные звуки рояля.

 

ТРОЕ В КУПЕ

Будучи от природы замкнутым человеком, не любившим пустых дорожных разговоров, Петр Васильевич все время молчал, устало поглядывая в окно вагона на бесконечные, однообразные сибирские леса и луга, на редкие деревушки, заваленные глубокими январскими снегами. Его необщительность и обособленность не нравились двум другим пассажирам в купе. Один из них, его звали Сенькиным, был лет сорока с хвостиком, одет на первый взгляд просто, вроде бы небрежно даже — без галстука, костюм, рубашка и пальто темные, помятые, но все, как подметил Петр Васильевич, дорогое, из первосортного материала, видать, не магазинное, а пошитое в лучших ателье. Другой пассажир совсем еще молоденький, с жиденькими, вялыми усишками, брюки по-модному туго обтягивают толстый зад — вот-вот порвутся с неприличным треском. Чувствуется, что и этот, второй, тоже с большими деньгами: дорогой, весело поблескивающий чемодан и еда как из ресторана — жареная курица, шоколад, сыр и коньяк.

Петр Васильевич услышал, как парень сказал Сенькину (они оба стояли в коридоре):

— Какой все же угрюмый старикан, правда?

— Чинодрал, — не сразу отозвался Сенькин.

В голосе Сенькина легкая, но заметная неприязнь. Петру Васильевичу кажется, что неприязнь эта не только к нему, но и почему-то к парню.

Все они сели на поезд сегодня утром, когда по голому перрону лихо неслась поземка и было холодно, неуютно. Петр Васильевич собрался к сестре в деревню. Сенькина он видел и прежде. Хотя как видел? Недели две назад тот выступал по местному телевидению; запомнились лицо Сенькина и его фамилия. И, видимо, не одному ему запомнились, потому что больно уж чудно выступал человек. Начал, правда, ничего: сказал, что защитил кандидатскую диссертацию и теперь вот будет готовить докторскую. А потом пошло, бог знает что! Все о детстве да о детстве, оно у него выпало на военные годы и, дескать, больно уж худое было: ходил он тогда в мамкиных сапогах, которые каши просили, в тятькиной телогрейке, латаной-перелатаной. Когда на отца пришла «похоронка», мать захворала, слегла, и Сенькин сам готовил варево, гонял коровенку в табун, поил ее, пытался доить (а она все чего-то не доилась), кормил куриц, жил, в общем-то, трудно, ослабел, конечно, и деревенские ребятишки почем зря лупили его. Тятька и мамка малограмотными были, а сын их вознамерился выучиться. В институте тоже лиха хватил: по воскресеньям железнодорожные вагоны разгружал да перевозил новоселов — подрабатывал, мать в деревне и себя-то едва кормила, а стипендия велика ли. Но добился-таки своего — к двадцати трем годам корочки диплома уже приятно тяжелели в кармане. Но даже потом, став инженером, он какое-то время жил все-таки неважнецки — в полуподвальной комнатушке старинного поповского дома да еще вдвоем с приятелем, который тоже в конце концов добился своего — защитил диссертацию.

В лице и голосе Сенькина что-то отрешенное, какая-то глубинная горечь и обида; вот, дескать, как худо мне было, скверно как. И чувствовалось еще: Сенькин очень недоволен тем, что поздновато стал кандидатом. Конечно, он немножко спекулировал всем этим, но было видно, что какая-то всамделишная горечь и обида все же постоянно терзают его: брови насуплены, говорит устало, натянуто и крепко поджимает губы.

«Хлюпик. Все ему подай и поднеси немедленно. Другие могут жить как угодно, только не он», — недовольно подумал тогда Петр Васильевич, у которого выступление Сенькина вызвало лишь раздражение.

Да, это он, тот самый Сенькин. Старческий склероз ослабил память, но кое-что Петр Васильевич запоминал по-прежнему легко и цепко, как в молодости. Сенькина, во всяком случае, он запомнил.

— Пенсии сейчас дают хорошие, — продолжал Сенькин. — Делать нечего, вот и разъезжают.

«Как странно некоторые люди смотрят на пенсионеров, — раздумывал Петр Васильевич. — Им кажется, что это просто-напросто лодыри». Вспомнилась внучка. Та любит говорить: «Дедя, беги за мной. Уу, нехолосый!» Ну, с нее что возьмешь, ей пока всякий человек кажется одинаково бойким, здоровым и даже бессмертным. А вот в прошлую субботу и соседка по квартире, умная вроде бы дама, не кем-то, а главным бухгалтером работает, сказала ему так же вот, по-детски чудно: «Поезжали бы вы, Петр Васильевич, куда-нибудь на курорт. Поближе бы к морю. Знаете, как омолодитесь. А бегать трусцой не пробовали? Хотя бы понемногу».

Просто сказать — «поближе к морю». И уж вовсе забавное предложение — «бегать трусцой». И тут же к чему-то вспомнилась покойная жена: в гробу у нее было измученное, обиженное, какое-то жалкое-прежалкое лицо: в свои пятьдесят шесть лет она выглядела столетней.

Грубовато отстукивали и отстукивали свою бесконечную мелодию вагонные колеса, голоса пассажиров то исчезали, то слышались довольно отчетливо, а то не поймешь как — одно «бу-бу-бу»… Старик старался отвлечься и не слушать, точнее, не слышать — глядел в окно, читал газету, думал о том, о сем, но что-то не получалось, и голоса звучали почему-то все сильнее и сильнее:

— Бывает, сидит такой… — Это говорит Сенькин. — Важный и надутый, как индюк. Пузо, как у беременной бабы. Мнит себя чуть ли не государственным деятелем. А был до пенсии мелким чиновничком.

«Как все просто: «Разжирел… пузо, как у беременной…» Петр Васильевич тоже толстячок теперь, с брюшком (а всю жизнь был тощим, люди даже подумывали: уж не чахоточный ли?), и это не потому, что много ест он, ест куда меньше, чем раньше, больше на овощи и фрукты налегает, старческие хвори всему причиной, нарушен обмен веществ, и тут уж ничего не попишешь. Спина не сгибается, идешь, как аршин проглотил, — самому противно.

На той неделе видел в клубе любопытную картину: в фойе вошел старик с палочкой, в потертом пальтишке, старенькой шапке, стоит, глядит, близоруко щурясь. Трое модных волосатых парней посмеивались, игриво пошатываясь у окна. Старик им не понравился: «Иди, иди отсюда, чего стал?» Сколько пренебрежения в голосе. А старик этот — бывший фронтовик, бывший стахановец. Куча боевых и трудовых орденов.

Сейчас уже не о Петре Васильевиче толкуют, а все равно неприятно. Он встал, вынул из чемодана свой скромный завтрак — пирожок с картошкой и луковицу, увидел в чемодане орденские планки (он прихватил их так, на всякий случай), подумал: пожалуй, стоит прицепить их к пиджаку, все-таки не черт те кто он, а фронтовик, пусть смотрят. Прицепил. И чему-то усмехнулся.

— …И вот ехал тогда со мной в купе полковник в отставке, — рассказывал парень. — Ну, сижу… Скучаю, конечно. Пытаюсь завести с полковником разговор. Сперва о живописи. Как говорится, ни в зуб ногой. Потом об астрономии. Ни бум-бум. Изрекает какие-то прописные истины важным самоуверенным голосом. В шикарном штатском костюмчике. С брюшком.

«Далось им это брюшко. Едва ли было у этого полковника достаточно времени, чтобы читать о квазарах и черных дырах. Такие вот парни исходят из принципа: побольше критикуй — у мудрецов критический взгляд на мир».

— Видимо, решил подучить меня и говорит: «Важно произвести впечатление своим внешним видом». Дескать, учти. В этом главное. Каково, а?!

Парень был неумно болтлив, без конца говорил, говорил, не поймешь о чем, часто произнося «дураки», «глупые», и Петр Васильевич подумал не без раздражения: «Тоже умник выискался. Дурак не думает, что он дурак. И только когда начинает умнеть, появляется колкая мысль: «А не глуп ли я?» Вдруг вспомнился афоризм Ларошфуко, который врезался ему в память, когда он еще учился в институте: «В то время как люди умные умеют выразить многое в немногих словах, люди ограниченные, напротив, обладают способностью много говорить и ничего не сказать». Я вот и сам тоже подозрительно много размышляю о пустяках».

Уже сидя в купе, парень начал рассказывать, как трудно было ему учиться в техникуме и как не просто теперь на заводе: «Такая техника… И вообще…»

— Понятно, что с каждым годом сложнее, — сказал Сенькин. — Но у вас хоть детство было не голодное. Кто ваши родители?

— Да… Папа был начальником отдела кадров на комбинате. Должность вроде бы интеллигентная, правда? А получал меньше квалифицированного рабочего. Ну, а мама болела и не работала.

— Ну, хоть отец был. И в городе жили. А вот на моего отца пришла «похоронка». — Сенькин повторил почти слово в слово то, что когда-то говорил по телевидению. В лице и голосе снова горечь и обида. — Деревушка у нас маленькая, всего лишь одна улочка возле озера. Начальная школа была в соседней деревне. В двух километрах. И я ходил туда. Осенью и весной, конечно, грязь до пупа. А зимой опять холод. Бежишь, бывало, утром, снег, темнота. То и дело оглядываешься. Везде волки мерещатся. Ну, а средняя школа у нас была в райцентре. Когда учился там, возил с собой картошки и хлеба. Иду, бывало, по селу. Гляжу, везде в домах ужинают. Семьями. Веселые. А я — один. Как-то мать послала десятку. Еле-еле наскребла. Я завязал эту десятку в тряпочку и положил в пальто. Отзанимался, хвать за карман-то, а там ни тряпки, ни десятки.

«Господи, ну что случилось такого уж страшного? — раздумывал Петр Васильевич. — Это же в войну. А тогда чего только не было. А подается-то как, елки-моталки!»

И в памяти стала выплывать с ненужными подробностями та, старая, а для памяти вечно новая жестокая картина его собственного детства.

…Осенью двадцатого года, распродав что было можно — самодельную деревянную кровать, две табуретки, ну еще рукомойник, топор, чугунок, лоханку, старые плошки, поварешки, — мать Петькина прикрыла дверь своей комнатушки, расположенной в конце сырого, уже разваливающегося вонючего барака и, перекрестившись, опасливо поглядела на темную, предрассветную улочку города.

— Подем. А то пока-то…

Шагали все утро, весь день по безлюдной подстывающей дороге, по обе стороны которой стоял затихший перед зимними холодами печальный сосняк. Поздно вечером, вконец измочаленные, едва держась на ногах, притопали наконец-то в заводской поселок, разбросанный в ложбине между тупоносых гор, у Чусовой. Здесь жила материна тетка, она была одинока, давно звала их к себе, обещая сытую жизнь и спокой.

— Да не стони ты, ирод! — злилась мать. — Я вон хуже тебя ухайдакалась, да ничего. Заулок вот пройдем, и там будет изба ее.

Улица пустынна, тиха, в стылой темноте дегтярными пятнами выделяются избы, амбарушки, сараи, хлева. В северной стороне вспыхнуло над поселком красноватое зарево. Петька испугался было (уж не пожар ли?), но мать сердито бормотнула:

— Иди, иди, это от мартена. Завод тамока.

Два оконца теткиной избушки закрыты ставнями. Закрыты и ворота. Мать распахнула ставни, постучала. Женский голос спросил недовольно из темноты:

— Кто там? Ково нада?

— Где тетка Лиза?

За окном помедлили, потом к стеклу приникло чье-то лицо, не разберешь, старое или молодое. Видно только, что широкое.

— А ты кто?

— Я племянница, Нюрка.

— Она ж померла. Летом ишо.

— Как померла? Ты че буровишь-то? — испуганно сказала мать и уже другим голосом — тревожно и громко: — Теть Лиз!

— Ну че орешь-то? Говорю, померла, значит, померла.

— Ой, господи! Да врешь ты.

— Опять двадцать пять.

— А когда померла?

— Я ж сказала: летом.

— А от чего?

— А бог его знает. Взяла да и померла.

— Открой хоть нам.

— Я больная. — И в самом деле, голос какой-то необычный — хриплый, надсадный. Даже слышно, как она там, у себя в избе, тяжело дышит. — У меня тоже мужик третьего дня помер. — Заревела.

Пока мать переговаривалась, Петька сидел на завалинке.

— Вставай, подем.

— Куда?

— На кудыкину гору. — Зло сказала, Петька даже испугался. — Иди, черти б тебя побрали. Навязался на мою шею.

Почему так: пока шел — ничего. Ноги, правда, болели, устал страшенно, но все-таки шел. А сейчас не ступишь — все тело гудит. Хоть реви. Он молчал, боясь рассердить мать, чувствуя перед ней какую-то вину. А она все чего-то сморкалась. Не плакала, а сморкалась.

Железнодорожный разъезд верстах в трех от завода, возле Чусовой, ее быстрые булькающие воды отдают холодом и сыростью. В приземистом деревянном зданьице разъезда грязь и холод. Человек двадцать мужиков и баб с узлами и мешками лежат вповалку. Спят. Лишь один бородатый в рваном полушубке не спит, сидит на полу, недобро ворочая синеватыми белками загноившихся глаз. Петька с матерью легли недалеко от двери, у стены.

Он проснулся уже на рассвете. Будто и ночи не было. Ой, до чего же холодно! Бьет, бьет ботинком о ботинок и ничего не чувствует, ноги как не свои. И руки застыли, и спина, все застыло. Он мелко дрожал. И не мог унять эту дрожь.

— Мам!

Матери не было. На том месте, где она лежала, сидела цыганка с девочкой-подростком. Девочка удивленно смотрела на Петьку.

— Где мама?

Цыганка показала пальцем на Петьку.

— Твоя мама? Не знаю.

Он ждал почти весь день, то и дело выскакивая на улицу, вглядываясь в прохожих, искал мать, не веря, что она бросила его, пугаясь, как бы с ней не случилось какой-либо беды, и почти с ненавистью поглядывал на бородатого старика, который продолжал недобро ворочать синеватыми белками глаз.

Под вечер он пошел. Пошел, не зная куда. Подмораживало. Небо было серым, вязким и хмурым. На верхней деревянной ступеньке стояла неподвижно, как изваяние, девочка-цыганка, в жакете и… босая; от грязи и холода ноги ее выглядели темными; вроде бы и не ноги, а какие-то палки, тычки. Он удивился: «Ты че, холодно ить?..» Девочка не ответила.

Вчера ему здорово хотелось есть. И позавчера. Да все время хотелось. А еды не хватало. Так… немножечко сухарей и картошки. Мать делила сухари и картофелины на маленькие кучки и куда-то прятала: «Седни хватит. А то потом ревмя реветь придетса». А вот теперь есть почему-то не хотелось. Вялость. Ноги как не свои, будто на ходулях идешь. Лег бы и лежал. И все уже вроде бы безразлично. Хоть что случись… Но он понимал, что надо чего-то поесть. И, подойдя к толстой бабе, стоявшей у ворот двухоконной избенки, сказал:

— Теть, дай хлебушка.

Голос будто не свой. Чужой будто.

Баба вяло махнула рукой и пошла в избу.

— Иди, иди с богом!

На улице ни души, все в легкой серой дымке, и кажется, будто вечер уже. Недалеко от разъезда, у кустарника, помойка. Помойки везде казались Петьке большими, пахучими, какими-то жирными. И эта такая же. Может, что-то там… Возле помойки елозится собачонка, недоверчиво и зло поглядывает на Петьку, в зубах желтая, видать, старая кость. В городе у их барака бегала такая же собачонка, нахальная, вороватая, и, когда на нее кричали: «Пошла!», — она дико шарахалась. Петька подошел к помойке и тоже крикнул: «Пошла!», — но собака не только не убежала, а, зарычав, цапнула его за ногу.

По ноге текло что-то теплое, липкое. Кровь. Петька снова пошел в здание разъезда и долго сидел там в углу. Становилось все холоднее, темнее, неуютнее, и он начинал смутно понимать, что ему предстоит теперь совсем не легкое житье. Было тогда ему одиннадцать лет.

С того дня и началась его бродяжническая жизнь: с весны у богатого мужика (верстах в десяти от разъезда) он работал, делал, что велели. Летом стали дохнуть овечки, которых Петька пас. Мужик начал лупить его, и Петька ночью убежал из деревни. Осенью жил уже в городе, на окраине. А зимой пришел на завод. Вернее, его привели с четырьмя другими беспризорными мальчишками: их поймали в подвале старого полуразрушенного дома, где они устроили себе лежанку из тряпья и ночевали. Его дружки потом сбежали, а Петька остался, робил в цехе и жил в холодном грязном бараке. Восемнадцать человек в одной большой комнате. Стены мокрые, и по ним ползали медлительные, толстенькие противные мокрицы. Наверное, ни одно животное не выжило бы в тех условиях, а он вот выжил.

Беды и невзгоды не закалили его, как следовало бы думать, а наоборот — вселили в душу робость, неуверенность в себе, и, стараясь скрыть это, он всякий раз угрюмится, супится.

Лет двадцать назад вдруг объявилась — это было как снег на голову — его мамаша. Она была уже безнадежно больна, прожила у сына с полгода только, и Петр Васильевич ни разу ни в чем не упрекнул ее. Раньше он с какой-то даже теплотой и в то же время с тревогой вспоминал об этой женщине, думал о ней, как о матери, безвестность рождала у него сыновьи чувства, а когда она оказалась тут вот, рядом, молчаливая, жалкая (в глазах покорность), когда он узнал, что в ту ночь с ней ничего плохого не случилось, она ушла от него, то вдруг внезапно, на диво самому себе изменился — начал ясно чувствовать ее вину пред собой. Картины детства и отрочества все ярче и ярче высвечивались в памяти. На людях еще ничего, зовет ее мамой, разговаривает с ней, а когда они остаются наедине, вдвоем, что-то сковывает его язык и на душе становится как-то неспокойно, тяжело. Хочет пересилить себя, быть снисходительным, добрым, увидеть в ней мать — не получается.

…Он не сразу расслышал вопрос, который задал ему парень.

— Не хотите ли коньяку? Говорят, коньяк расширяет сосуды. И берите шоколад и сыр. А то что за завтрак — лук с хлебом.

Чувствуется, что парень говорит все это больше для Сенькина, а не для Петра Васильевича. И голос… Очень интересный голос: по-особому холодный, отчужденно вежливый.

— Не могу, — слегка напряженным голосом ответил Петр Васильевич. — Коньяк это ведь тоже алкоголь. А он мне вреден.

— Ну, маленечко-то…

— Все равно.

— Наверное, внучатам помогаете, бабка больна, вот и приходится экономить? — Парень улыбался. В его широкой улыбке тоже что-то свое, затаенное.

— Нет у меня внучат.

— Правда ли, что к старости люди становятся более бережливыми? А точнее сказать, скупыми?

— Кто как. — Петр Васильевич делал вид, будто его совсем не трогают приличные по тону и бестактные по содержанию вопросы.

Да, он всю жизнь экономил, смолоду научился — зарплатишка в те давние годы была мизерная, а потом, когда в сорок с лишним лет заочно окончил институт и стал инженером, когда пришли к нему чины (не сразу, правда, и не ахти какие, но все равно чины), а вместе с ними и деньги, Петр Васильевич по старой привычке продолжал экономить, то на одном, то на другом, и это получалось как-то привычно, машинально. А со стороны могло показаться даже глупым. Костюм, который сейчас на нем, куплен лет десять назад в магазине уцененных товаров и все еще новешенек. По дешевке куплено и пальто. Только вот шапка дорогая — пыжиковая. Но что же в этом дурного? И странное дело: даже в скромной одежде он кажется почему-то солидным и важным.

Парень перелистывал толстую старую книгу.

— В Бахчисарае, в ханском дворце, теперь музей. И там все сохраняют. Все очень хорошо организовано. А Сибирскому ханству не повезло. От Кашлыка, говорят, ничего, не осталось. Вы слыхали о Кашлыке? — спросил парень у Петра Васильевича.

«Это он меня экзаменует. И как примитивно экзаменует».

— Да! Я был на том месте, где когда-то располагалась столица Сибирского ханства. Правда, еще лет двадцать назад. Там, действительно, уже ничего не осталось. Только холм. Точнее, остатки холма. Ну и лес еще. Холм этот все время подмывается Иртышом. И это очень жаль, что ничего не осталось. Ведь это все-таки история.

Помолчали. По радио уже часа два наяривал джаз, одна мелодия веселее другой. Репродуктор сверх всякой меры хрипел.

— Любите джазовую музыку?

Петр Васильевич любил джаз, но признаваться в этом почему-то не хотелось.

— Ннет!

— Ну, как же так, папаша? Интеллигентные люди должны разбираться в музыке. Даже школьники и — те разбираются.

— Любить и разбираться — разные понятия. Я люблю скерцо и скерцино. А вы?

По правде говоря, Петр Васильевич не знал, что такое скерцо и скерцино, слыхал когда-то от кого-то о них, и не в меру услужливая память зачем-то сохранила эти слова. Парень не злил его, скорее, забавлял. «Вот такие самоуверенные, усатые-волосатые парни почему-то нравятся девчонкам, — подумал Петр Васильевич. — Для этих парней все просто и ясно. Никаких тебе сомнений».

— Лично я не очень-то разбираюсь в музыке, — сказал Сенькин. — У нас в деревне не было даже гармошки.

Он снова начал вспоминать, а Петр Васильевич, разглядывая его угрюмую носатую физиономию, думал, что человек этот, по всему видать, самолюбив и злопамятен. Даже одежда на нем и его вещи выглядят какими-то надутыми, сердитыми: рубашка грубо топорщится, вылезая из-под пиджака, волосы на мохнатой, видать, из дорого меха шапке стоят торчком, а книга, которую он читает, слишком толстая, пухлая. «Молчаливые выглядят не только умнее, но спесивее других. Наверное, я кажусь спесивым. Во всяком случае, они чувствуют во мне чуждого им человека».

Слушать Сенькина было неприятно.

— Сколько времени вы питались одной картошкой?

— Ну, не помню сколько. — Сенькин помедлил и вдруг резко спросил: — А что?!

Все перенес старик: недоброжелательные взгляды, разные намеки и подковырки, а тут не смог сдержаться:

— Да че вы, ядрена-матрена, без конца стонете-то? Скоко-то поголодовал в войну. А после войны скоко-то пожил в полуподвальной комнате. Ну и что? — Когда Петр Васильевич слишком волновался и злился, он начинал говорить простонародными словами, как когда-то в детстве и молодости: — Ну, едри твою налево! А если б побеспризорничать пришлось? В грязи и на холоде пожить. В заброшенном подвале где-нибудь. И почувствовать, как вошки иногда бегают у тебя по спине.

Сенькин хотел что-то сказать, но Петр Васильевич забил его густым басом:

— Узнать, что когда тебя изо дня в день лупят и лупят, так, что ты и подняться не можешь, то боль исчезает. Вконец измученному человеку почему-то не так больно. А когда будешь взрослым, в окопах полежать. А после войны в землянке пожить… В тридцать лет… полысеть. А в сорок поседеть. Наводите тут тень на ясный день.

Он понимал, что у него получается как-то неубедительно, сбивчиво, бестолково. По-мальчишески как-то. «В окопах полежать»… Не те слова. Не то! До чего же услужлива память, черт бы ее побрал! Будто вчера было. Без конца рвутся снаряды, мины, в воздухе стоит дикий шум и грохот, и земля нервозно вздрагивает. Он грудью, всем телом чувствует, как она вздрагивает, холодная и влажная. Где-то сзади чернеют головешки, оголенно и жалко возвышаются над пепелищем печи и трубы — все, что осталось от белорусской деревушки. Стоны. Кровь. И смерть. И в эти минуты поднялся и побежал неведомо куда молоденький солдатик с окровавленным лицом и обезумевшими глазами…

Петр Васильевич подумал, что следовало бы сказать не только о себе, но и о тех, кто попал в плен к фашистам, кого ранило в войну, кто остался без рук, без ног (Петра Васильевича, слава богу, не ранило), кто жил в блокадном Ленинграде. Да мало ли!

— А что вы так разговариваете со мной? — Сколько надменности и холода было сейчас в глазах Сенькина. — Он меня отчитывает. Да как вы смеете? Что за тон?! Какое мне дело до ваших вшей!

Когда он произносил последнюю фразу, глаза его слегка блеснули. Он, видать, страшно доволен был этой своей последней фразой.

Сердчишко у Петра Васильевича начало бешено колотиться, голова свинцово тяжелеть — надо было куда-то уходить, пока не поздно. Этим двум что… У них железо вместо нервов.

Есть не хотелось, но он все же заказал себе в вагоне-ресторане шницель, чай и медленно, вяло ел и пил, продолжая, уже мысленно, спорить со своими собеседниками (он часто мысленно спорил с людьми и это у него получалось более убедительно, более доказательно, чем если бы он спорил с кем-то с глазу на глаз). Больше раздражал Сенькин, и старик мысленно говорил ему: «Ты — баловень судьбы. И эгоист, в сущности». Он давно убедился, что споры мысленные тоже плохо действуют на него — нервируют, вызывая тяжесть в голове и даже сердцебиение, и сейчас, стараясь отвлечься, начал убеждать себя, что он не так уж и стар, правда, плешь на всей башке и виски совсем седые, на лице болезненная старческая белизна и размягченность, а вот глаза, те еще по-молодому живые, темные, влажные, а ведь главное глаза: живут глаза — живет человек.

Вспоминая обо всем этом назавтра, уже усмешливо, как бы между прочим, Петр Васильевич печально подумает, что у каждого поколения свои трудности, и люди каждого поколения, наверное, по-своему правы. Видимо, не надо подсчитывать, кому досталось больше трудностей и невзгод, кому меньше, и просто надо быть уступчивее и снисходительнее.

Он вышел на тихом, заброшенном полустанке, не попрощавшись с соседями по купе, ничего не сказав им. Сестра жила в тридцати верстах отсюда, в деревне. Он много раз бывал у нее, когда-то добирался на лошадях, когда-то на попутных грузовиках, а когда-то и на своих двоих. Сегодня нет ни грузовиков, ни повозок. Не видно и людей. Древнее, осевшее в землю станционное здание грязно-желтого цвета выглядит немо, печально. Чуть в стороне, среди пышных сугробов виднеется десятка полтора изб. Мороз. Сырой ветер. Пустынно. Какой-то одинокостью и щемящей тоской, давно уже забытыми, вдруг повеяло на него, и Петр Васильевич подумал, что он, пожалуй, тоже стал каким-то слишком уж разборчивым, изнеженным. Странное дело: его как будто манили те неясные, туманные и вроде бы уже давно утраченные чувства — одинокость, бесприютность, щемящая тоска. Они были даже приятны ему, потому, наверное, что напоминали о его молодости, а молодость есть молодость (к тому же, все мы в старости склонны в той или иной степени романтизировать прошлое). Он недовольно тряхнул головой и нахмурился, как будто это были не мимолетные чувства, а какие-то внезапные, грозные призраки.

 

ЛИВНИ

По природе своей Петр Петрович Мошков — тихоня, но нелегкая судьбина (фронт, два ранения, послевоенная голодуха, многолетняя работа на посту председателя колхоза, что в давнюю пору было тоже не сахар, да и сейчас не больно-то легко) основательно изменила его характер, и теперь мужик этот отличался активностью, быстротой, громкоголосостью и выглядел довольно-таки суровым с виду. Но зато он знать не знал нервных болезней, так модных ныне; широкое, как лопата, лицо его всегда одинаково спокойно, ни один мускул не дрогнет, не шевельнется, хоть потолок вались.

Но сегодня ему было не по себе: весь день валились и валились, как поленья на голову, всякие неприятности. С утра-то вроде бы ничего шло. А потом… Позвонил шофер председательской машины, молодой мужик, не раз хваставший, что «за всю жись ни разу не был у докторов», и сказал, что «загрипповал», «температурка» и все прочее. Автомашину Петр Петрович и сам может водить (как трактор и комбайн), да вот беда — вчера руку поранил, затаскивая в квартиру шкаф, и врач сказала: «Повязку не снимать…»

Однако он все же съездил на поля, где косят сено. А когда вернулся и только-только сел за стол, в кабинет влетел обычно неповоротливый ветврач и выпалил, что заболели коровы: пастух по дурости подогнал их к Змеиным болотам. Гиблые места эти (болота тянутся по тайге на много верст) всегда пользовались дурной славой.

По радио (рации теперь во всех бригадах, в мастерской, даже на машинах главных специалистов есть — знай наших!) ему сообщили: над северными лугами пронесся ливень. Ну что ж, пронесся так пронесся — бывает. Но там заготовляли сенаж. И надо было колхозников с машинами куда-то спешно перебросить. Перебросили — не впервой. И тут ему сказали, что наплывают сплошные тучи с востока — сбывается прогноз о ненастье. Конечно, зимой (в отчетах и выступлениях) можно будет прикрыться этим ненастьем. А перед коровами как? Коровкам корм подавай.

И пошло, и поехало! То одно, то другое, подь ты к чемору! Заявился главбух с пухлой, как квашня, кучей бумаг на подпись. Только-только уселись, углубились в бумаги, как шумно отворилась дверь, и заявился пожилой мужичок в плаще и кривой кепке (никак не может к культуре привыкнуть).

— Петр Петрович, конягу бы мне часика на два, а?

— А к бригадиру обращался?

— Нет.

— Иди к нему. А я бригадиров не подменяю. И надо раздеваться.

Когда мужичок ушел, Мошков вызвал по рации бригадира:

— Слушай, к тебе придет… — Назвал фамилию колхозника. Петр Петрович знает в своем колхозе всех от мала до велика. — Дай ему лошадь, дров подвезти. Кстати, как он сейчас работает?

Сердито встал и открыл дверь:

— Вера, ко мне пока никого не впускай.

— Хорошо, Петр Петрович, — бойко ответила толстенькая секретарша, глядя на председателя влюбленными глазами.

Но не подумайте чего-нибудь… Баба эта — забавная баба — глядит на всех так, будто влюблена по уши. Поначалу это озадачивало Петра Петровича. А потом — ничего, привык.

И только под вечер стало тихо-мирно. С улицы тянуло свежестью. Хорошо все же, когда такая вот тишина, спокойная, деловая. Как бывший фронтовик, Мошков знает, что тишина может быть и настороженной, зловещей. Когда он лежал в тылу, в госпитале, тишина казалась ему вялой и сонной.

Жарко. Но рубаха у Петра Петровича застегнута на все пуговицы. Когда-то в детстве он сдуру сделал татуировку с помощью одного городского балбеса, приехавшего с отцом в деревню в каникулы. Да хоть бы что-то скромное вытатуировал, а то: мужик и баба вытянули губы — целоваться собрались.

На улице начал пошлепывать дождь. Застучал кровлей ветер, заходили от ветра рамы. Вот тебе и тишина!..

Когда вечером, отяжелев после ужина, Мошков, как и обычно, вышел за ворота своего дома — подышать свежим воздухом, дождь по-прежнему сыпал; с огородов тянуло острыми запахами мокрой зелени.

Мимо шагал не по-деревенски худой мальчишка лет двенадцати. Стеснительно поздоровался.

— Ты куда это так торопишься?

Мальчик остановился:

— К врачихе. К Анне Степановне. Она в город уехала. А папе плохо. И мама говорит: сходи, погляди.

— Ну, наговорил. Отец-то, заболел, что ли?

— Заболел.

— А что с ним?

— В животе чего-то.

— А зачем ты к Анне Степановне идешь, если та уехала в город?

— А она хотела приехать.

— Ну, беги, беги!

Это был сынок колхозника Якова Охохонина, мошковского одногодка и однокашника. Избы их родителей наискосок стояли. Мальчонками вместе на рыбалку, по ягоды и по грибы бегали.

Одевшись в простое и повздыхав (так хотелось отдохнуть, а, видимо, не удастся), Мошков пошагал к Охохониным. Анна Степановна была уже там, по-хозяйски рассевшись на стуле возле больного, и что-то выспрашивала у Охохонина, который лежал, согнув ноги и держась за живот. В избе поразбросано. Неприятный, щекочущий запах лекарств.

— Что с тобой, Яков Максимович? — громко спросил Петр Петрович.

Охохонин жалко и виновато глянул на председателя:

— Да вот живот болит. Ну, невозможно как…

— Поел что-нибудь не то. Третьего дня соседка моя, Егоровна, сдуру-то ядовитых грибов набрала. Возле Змеиных болот. Так тоже маялась. Едва отходили.

«Зря я насчет «отходили».

— Да каки грибы! Я их ишо и не едал нонче. Не до грибов.

Охохонину тесно на односпальной кровати (ноги вылезают, руки вылезают), такой он большой. Обычно это — молчун. А лицо, — будто мужика только что невежливо разбудили. У ног Охохонина пригорюнилась его жена Евдокия, баба тихая, безответная. У Евдокии мудреное, видать, древнее отчество — Аккондиновна, какого нынче уже нигде не услышишь, как бы насмех данное ей, скромнице. И, наверное, потому все зовут ее просто Евдокией, или Дуней.

— Так что у тебя? — приставал Мошков.

— Говорю, в брюхе болит. Схватки. Как рожать собираюсь.

У докторши глубокомысленное лицо: кажется, что она все, все знает о болезни Охохонина, а вот сказать остерегается.

— Что с ним, Анна Степановна?

— Его надо срочно в районную больницу, — не отвечая на вопрос Мошкова, проговорила докторша. — Сейчас, немедленно!

— Я еще днем хотела увезти его, — сказала Евдокия. — Да машину не нашла. Автобус утром ушел. Забежала к Пашке, а он уже нализался, окаянный. Лыка не вяжет. А у Максимова легковушка сломалась. Врет, поди. Да как их заставишь!

— А почему не в колхозе? — строго проговорила докторша. — Зачем нам частники? Петр Петрович!..

— Сейчас организуем.

Держась руками за низ живота и напрягаясь, Охохонин сдавленно постанывал, и стон его походил на храп. Утихал, а потом еще крепче хватался за живот и получался уже не храп, а что-то вроде мычания.

Анна Степановна встала:

— Петр Петрович, срочно нужна машина.

— Сперва-то у него не так, чтобы шибко уж было, — сказала Евдокия. — А вот все хуже и хуже.

Несколько шоферов были в разъезде. Один отпросился в соседнюю деревню проведать мать. Торопко прошагав с полквартала, Мошков открыл калитку в новых резных воротах. Куда тебе ворота! А дом еще краше: четыре комнаты, веранда, мансарда, амбарушка, хлевок, сарай — все в лучшем виде. Тут жил самый молодой и бесшабашный колхозный шофер с многодетной семьей (две дочки и два сына — мал мала меньше).

— Где хозяин?

— Да убрел куда-то, — ответила смазливая, расторопная бабенка, жена шофера.

— А давно?

— Да сразу как поужинал. И ума не приложу, где он.

Петр Петрович знал, где. У секретарши Веры, той самой, с влюбленными глазами.

«Везде, сатана, успеет!» — Мошков и хмурился, и ухмылялся.

Были еще шоферы, на окраине села жили. Но он махнул рукой, той, которая в повязке: подите вы!.. И через некоторое время подогнал легковую (личную) к дому Охохониных.

— Ну, пошли помаленьку, Максимыч.

Охохонин шагал, согнувшись в три погибели, поддерживаемый врачом и женой.

— А где шофер-то? — беспокойно спросила Евдокия.

— А я? Чем не шофер?

— Да вы что, Петр Петрович?! Стока шоферов…

— Поехали!

Мошков говорил эти слова не без удовольствия, дескать, знай наших!

До райцентра — села Петелино — каких-то восемнадцать километров — рукой подать. Бабы, те иногда даже пешком добираются. И не потому, что нету машин. Есть. А просто издавна привыкли так. «Деды и бабки, отцы и матери пешочком ходили. И нам бог велел».

В лесу белым-бело от дождя. Ветер, рвавшийся из глубин тайги, гнул кусты, раскачивал деревья. Машина слегка подскакивает, отчего Охохонин глухо мычит, а его жена бормочет:

— Потерпи, Яша, потерпи. Скоро приедем.

Проехали мимо Цыганских озер. Озер, собственно, нет, — низина, а точнее, впадина, поросшая грубой осокой, камышами, а по краям — жидким кустарничком. В центре этой впадины — кочковатое болотце. Старики говорят, что лет сто назад здесь были большие мелководные озера. И произошла тут одна история, о которой те же старики вспоминают не иначе, как с содроганием. Несколько цыган увели лошадей из их деревни. Деревенские догнали их в лесу и всех, как одного, порешили. А петелинские крестьяне свое поганое дело вытворили — выгнали из домов цыганок и цыганят, родичей убитых конокрадов. Зима, как нарочно, выдалась неслыханно морозной. К ночи буран нахлынул. И цыганки с ребятишками, убегая неведомо куда, все как есть померзли близ озер, в зароде. Утром поехали мужики за сеном, видят — мертвецы. С той поры и прозвали эти озера Цыганскими.

Дождевая белизна, ветер и сырость вдруг напомнили ему окопную жизнь, когда все на тебе и вокруг тебя в ненастье становилось прилипчиво мокрым, грязным, и ты не знал, где и когда сможешь обсушиться. Вот это незнание — где и когда? — было тяжелее всего. Одной землицы сколько на фронте перекопал. И сейчас бы еще заравнивал. До сих пор иногда мерещатся ему ночами фронтовые сполохи, разрывы снарядов и кажется, что вздрагивает под ним кровать. Вот тебе и железные нервы! Да что там!.. Безразличен ко всему только труп. Мошков всю жизнь работал до одури, чувствуя при этом какую-то странную, злую радость, не покидавшую его даже дома и уже непонятную ему теперь. Дескать, когда-нибудь потом, потом буду отдыхать, сейчас не до этого. И прогнал, сжег свои молодые годы.

Кажется, конца не будет слякотной дороге, мокрым лугам и почерневшему лесу. Никого. Пустынно. Хоть бы птица какая-нибудь пролетела. Замирает тайга в ненастье.

— Ну, как, Максимыч? — спросил Мошков нарочито бодро.

— Ниче, — не своим голосом выдавил Охохонин.

— Скоро приедем. Потерпи, дорогой.

О, если бы все было так, как ожидаешь! Как предполагаешь. А главное, как хотел бы. Но!.. Возле безымянной речушки они увидели знак, запрещающий проезд (дорогу ремонтировали). Начались всякому здесь знакомые дорожные мучения: машинешка подскакивала, шаталась, падала и выла на все лады. Заскользила-поплыла куда-то влево, будто по катку и, накренившись, судорожно подергалась и застыла. Стали слышны приглушенные стоны Охохонина, тоже смахивающие на вой.

«Этого еще не хватало, — с раздражением подумал Мошков, вылезая из машины. — Ладно хоть сапоги надел».

Пахло мокрой травой и навозом. Петр Петрович знал: никакого навоза тут нет, это здешняя земля так странно пахнет, когда отсыреет. Ветер по-прежнему гнал белый молочный дождь.

Мошков оглядел левые колеса машины, наполовину погрузившиеся в яму с густой грязью. Уже виднелся конец объезда.

Пока он раздумывал, как и что, Евдокия натаскала невесть откуда сосновых веток, сушняка и подложила под колеса. Тихоня, тихоня, а везде успевает.

— Гони, Петр Петрович!

Мошков подскочил к тальнику, отломил веток пять (не сразу и оторвешь, черт их дери!) и тоже бросил под колеса — надо же что-то и самому сделать.

Машина, взревев, зло выскочила из ямы.

Вскоре показалась маленькая деревушка, где тоже был объезд. Мошков, пыхтя, вылез из машины, чтобы посмотреть, нет ли и тут какой-нибудь ямы, колдобины. Приземистые избы и амбары кучились возле дороги, как бы собираясь перебраться, перепрыгнуть через нее, почернев от влаги и приобретя, под стать погоде, крайне унылый вид. Из ближней пятистенки неслись пьяные голоса, там надрывалась гармошка, и какая-то баба визгливо выкрикивала: «Эх, эх, эх!..» Видать, пляшет. К дороге бежала молоденькая, с растрепанными волосами девка. Краснорожий, с пьяными глазами парень догнал ее и дернул за руку.

— Да отстань ты от меня! — крикнула девка.

— Ну, что ты корчишь из себя?

— Отстань, говорю! Налил шары-то.

— Еще чего-то фасон гнет.

— Че ты пристал к девке? — сказала Евдокия. Но по-особому сказала — таким голосом просят, умоляют.

— Нет, ты все же пойдешь!

— Хоть кол ему на голове теши, — продолжала орать девка. — Уйди, добром прошу!

— Фу-ты, ну-ты, елки гнуты! — Парень пьяно вихлялся, дергая руками — передразнивал девку.

— Иди, давай, иди, — уже другим, заметно сердитым голосом сказала Евдокия. — Будь ты неладен! А то вот возьму и угощу палкой этой.

— Че-го?! — удивился парень, насмешливо оглядывая женщину.

— Съезжу вот по дурному-то колгану. Поворачивай давай, ать, два!

«Ну и Евдокия! — дивился Петр Петрович. — Вот те и тихоня».

— А ты откудов выползла? — придвинулся к Евдокии парень. Крепко же его пошатывает.

— Кончай концерт! — осматривая машину и не поворачиваясь к парню, сказал Мошков.

Парень глянул на широкую спину Мошкова и задиристо хмыкнул:

— Хм! А ты-то чего еще тут?!.

— Веди себя как полагается.

Петр Петрович повернулся к парню. И тот, поглядев на строгую, явно начальническую физиономию Мошкова, сказал:

— А че… Почему она?..

— А потому, что ты рылом не вышел. — Он тут же пожалел, что сказал такое. Не то и не так надо говорить.

— Ну, бляха! — снова взвинтился парень. — Тебе-то что надо?!

— Иди, иди, милый, — совсем дружески проговорил Петр Петрович, будто приглашал чайку попить. — И оставь девушку в покое.

Это был чужой колхоз, в своем на Мошкова никто так вот рот не разевает. Но девка все же узнала его:

— Здравствуйте, товарищ Мошков! Видите, что вытворяет? Надоел хуже горькой редьки. Трезвый еще ничего, человек как человек. А под пьяную лавочку — что хошь вытворит.

— А что, выпить нельзя? — сказал парень.

— Давай-ка не прикидывайся дурачком, — зашумела девка.

— Да на холеру вы мне сдались! — махнул рукой парень и пошел к дому, где продолжали отчаянно наяривать на гармошке.

У другой стороны объезда, с краю деревни, возле прясел стояли двое — молодой долговязый мужик и беременная женщина с нежным детским личиком. Мужик поднял руку:

— Довезите нас до больницы. Рожать ей.

— Да вы что?! — удивился Мошков. — У себя машины не нашли? И почему без фельдшера?

— Да я думал, что она еще с недельку походит, — удивленно махнул рукой мужик. — А ее вон корчить начало. Хотел соседа Ваньку Нарбутовских упросить, чтоб довез. А он и сам слег.

— Почему без фельдшера? — опять, уже грубо спросил Петр Петрович.

— Нету у нас никакого фельдшера. Это надо в Комарово ехать. Так уж лучше сразу в Петелино.

— Садись, мамаша, — весело сказал Петр Петрович. — Сейчас доставим тебя, куда требуется.

Долговязый без конца болтал. Видать, был доволен, что все так легко устроилось — сели, едут.

— У мамы моей было девять детишек. А у тетки Лизы, у сестры маминой, у той человек, наверно, пятнадцать.

— Ну, вот и у вас будет столько же, — не очень ловко пошутил Мошков.

— Нет, нам много не надо.

— «Много не надо», — передразнила его жена. — Тебе-то что. Тебе не рожать. Вот принесу одного, и хватит. Еще не знаю, как рожу, — добавила она тихо и отрешенно.

— Не бойсь, — протянула Евдокия. — Все рожают, не ты одна. На то и баба.

Стараясь приподнять настроение пассажиров, Петр Петрович весело сказал:

— Кого ждете? Мальчика, девочку?

— Да это все равно, — тоже весело отозвался долговязый.

— Живот-то у тебя, девонька, что-то большеват, — раздумчиво проговорила Евдокия. — Впервой рожаешь?

— Первый раз.

— Тем более. Может, и двойня.

— Типун тебе на язык, — вдруг грубо сказал Охохонин. Совсем по-здоровому сказал.

— Врач говорила, что будет один.

— Ну, они скажут!.. — Это опять проговорил долговязый.

— Да иди ты!.. — рассердилась роженица.

К Петелино подкатили в сумерках. Село разбросалось на взгорьях; дома будто сползали по мокрой склизкой земле, книзу, к озеру, покрытому сонной темно-серой дымкой. Сквозь косой дождь как-то по-особому — опасливо и нахально — проглядывали красноватые огоньки села. Здесь, возле озера, перед взгорьем дорога была в глубокой грязи. Машина едва-едва шла, трясясь и дергаясь и все плывя куда-то вбок. Беременная женщина заойкала, потом закричала: «Аа!!! Ааа!!!» Застонал Охохонин. Беспокойно завозились Евдокия и муж роженицы.

«Еще рожать будет», — подумал Мошков с испугом.

Он не знал, как это бывает. Отродясь не видывал. Видел роды коров, лошадей, овечек. Но там другое. Чего не знал, того не знал.

Кажется, он повернул куда-то не туда, машина вдруг резко клюнула, накренилась, и мотор заглох. Опять яма. Да еще какая. Он сразу понял: это — намертво, так просто отсюда не выкарабкаешься.

Грязь, колдобины только на окраинах, а дальше, на взгорьях, дорога ничего. «Тут вот, тут надо было прежде всего улаживать дорогу-то», — злился Мошков. Он опять обошел вокруг машины, слыша, как шебаршит, булькает, хлещет и хлещет ядреный дождь и доносятся приглушенное ойканье и стоны беременной. Петр Петрович торопливо зашагал, почти побежал, не разбирая дороги, к большой пятистенке на конце квартала, у ворот которого стоял-дремал «газик». Все в этом доме было по-деревенски открыто, доступно.

В комнате за столом, вокруг ведерного самовара сидело человек десять, Гоняли чаи. Старик и старуха, видать, хозяева, недоуменно и вопросительно глядели на Мошкова.

— Помогите, товарищи! В моей машине рожает женщина.

Кто-то сдержанно хохотнул. И старуха закричала на него:

— Че тут смешного-то, еретик ты этакой?!

— И у меня еще больной мужчина. А машина застряла. Вот тут, рядом.

— Дак мы-то чего? — сказал вихрастый парень, поставив стакан с чаем на стол. — У нас тут врачей нету. Идите быстрее в больницу. Она недалеко.

— «Газик» ваш?

— Мой.

— Поехали! Быстро!

— А вы что командуете?

— Митрий, ну че ты говоришь-то? — замахал руками старик. — Одевайсь живо!

Женщина еще не рожала.

Когда они сдали медикам — с рук на руки — роженицу и Охохонина, Петр Петрович наконец-то почувствовал, как он устал, измаялся. А еще надо вытаскивать машину из ямы. Надо сегодня же позвонить в одну из бригад. И надо бы поговорить с сынишкой (лентяйничать начал, плохую отметку принес по математике). Надо!.. Сколько в этом слове непреклонности, суровости. Много чего надо.

Посидев с Евдокией сколько-то в тесном безлюдном коридоре, Мошков решительным шагом — за окнами тьма, пора домой — вошел в кабинет врача. Охохонин лежал на кушетке, выставив толстый голый живот. Над ним склонилась пожилая докторша.

— Извините! Мне надо ехать. Что с ним?

— Проверяем, — не очень охотно отозвалась докторша, равнодушно поглядев на вошедшего. — Видимо, колит. Ему придется полежать у нас.

— Ой-я! — вздыхала Евдокия.

— Не вздыхай. Ничего страшного с ними не будет. Баба, наверное, уже родила одного или двойню. А Яков твой полежит и выйдет. А вот как мы будем добираться до дому? Это, пожалуй, пострашнее.

Дождь на улице сыпал и сыпал.

 

ИЛЬЯ ШУЛЯКОВ

© «Советский писатель», 1982.

Дело было в 1959 году, давно уже, а все помнится полно, живо, и живость тех еще молодых для меня лет, тех впечатлений как-то не согласуется с теперешними, не очень яркими впечатлениями, где есть раздумья и маловато эмоций.

…Новость эту сообщил мне первым Василий Васильевич, персональный пенсионер, человек общительный и не по-стариковски резвый. Он имел привычку каждое утро прохаживаться до магазинов и базара, покупал кое-что по мелочи, а главное, «делал проминку», без которой, по его словам, он чувствовал себя «препротивнейше». Василий Васильевич нередко попадался мне на улицах. Я работал в обкоме партии ответственным секретарем «Блокнота агитатора», с утра до ночи бегал как чумовой по авторам, в типографию, в издательство.

— Все носишься, Василка? — спрашивал он обычно.

— Все ношусь, Васильич, — отвечал я.

Почему он называл меня «Василкой», бог ведает. На этот раз Василий Васильевич был хмур и начал с другого:

— Слыхал, Илья Антонович умер? Да, сегодня под утро. Сердце, конечно… Говорят, еще вчера днем в общем-то ничего себя чувствовал. Да, вызывали. Из «Скорой помощи», из спецполиклиники. Но…

Когда я через час вернулся в обком, там уже все говорили об этом.

Илья Антонович Шуляков был весьма видной фигурой в области: уже более десятка лет работал он первым секретарем горкома партии, избирался членом бюро обкома, его видели в президиумах всех партконференций и пленумов, а также в президиумах всех самых важных собраний. Его фамилия частенько мелькала в газетах. А люди называли Шулякова только по имени-отчеству, как будто у него не было никакой фамилии.

— А знаешь, что вчера Илья Антонович говорил?..

— Слушай, сходи-ка к самому Илье Антоновичу.

Почти все жители нашего маленького областного центра знали в лицо Илью Антоновича. Внешность у него, надо сказать, была довольно-таки примечательная: крупное, рыхловатое, все в мелких морщинках лицо; такие лица считаются добрыми, и в наших краях их называют почему-то «бабскими», хотя, если разобраться, чисто женского в них ничего нету; был Илья Антонович толст, лыс и сед, говорил голосом громким, усталым и чуть хрипловатым. На каждого, кто его видел хоть раз, он производил впечатление человека знающего, пожившего на белом свете, умного и в то же время простоватого.

Вспоминаю…

Я впервые столкнулся с ним вскоре после войны, когда, приехав с фронта, устроился на работу в радиокомитет. В ту пору мы еще не слыхали о магнитофонах и, когда требовался «живой» голос, «выпускали» неискушенных людей прямо в эфир. Однажды выпустили заведующего орготделом горкома партии. Фразы три-четыре он проговорил бодро — любо-мило послушать, но вдруг его голос исчез, из репродуктора доносился какой-то непонятный шорох, подозрительное щелканье и опять зловещая, таинственная, как бы говорящая тишина. Так продолжалось несколько секунд, потом послышался тяжелый вздох и… дрожащий — ужасно слушать — голос выступающего. Я со страху закрыл уши, а когда отнял ладони, не мог понять, кто говорит: вроде бы не заворготделом и не диктор.

Что же произошло? Видя страшный провал, диктор подтянул к себе бумагу и, подделываясь под выступающего, начал читать.

Как говорят в таких случаях: разразился скандал.

Через какое-то время после этой невеселой истории председатель радиокомитета сказал:

— Вчера на пленуме выступал Илья Антонович Шуляков. Очень толковое, на мой взгляд, выступление. О строительстве. Он говорил главным образом о темпах строительства. А это важно: строим мы пока что страшно медленно. Надо организовать передачу по этому вопросу. Подите к Шулякову и постарайтесь самого его вытащить к микрофону. Поняли? Вы почему это перестали давать живые голоса?

Илья Антонович работал в обкоме партии заведующим промышленно-транспортным отделом. Он произвел на меня поначалу несколько странное впечатление. Я думал, все пойдет чинно, неторопливо, как обычно: позвоню ему, войду в приемную, секретарша доложит, подожду сколько-то… Раньше у некоторых руководящих работников была неприятная привычка: принимать посетителя не сразу, а через какое-то время, заставляя его ожидать в приемной, хотя — дело прошлое — руководящий работник не всегда был занят, и в этом проявлялось не только отсутствие чуткости, но и по-детски наивное стремление придать себе весу.

Шуляков буркнул по телефону «Заходите», и не успел я войти в приемную, как открылась дверь, и показался толстенький человек с потрепанной физиономией — он и тогда был так же лыс, сед и морщинист; шагал Шуляков быстро, устало и деловито. Быстрота эта несколько удивила меня, привыкшего к размеренной походке руководящих товарищей. Но еще больше подивился я костюму Ильи Антоновича — светло-серому в крупную клетку: партийные и советские работники по обычаям тех времен носили, особенно зимой, темные костюмы, как будто все поголовно в трауре были. Костюмы как у Шулякова считались признаком легкомыслия, «иностранщиной» и еще бог знает чем.

— Привет! — сказал он. — Пошли. Садитесь. Да вы без церемоний.

Сунув руки в карманы пиджака — это тоже не было тогда принято, другие совали в карманы брюк, — Илья Антонович прошелся по кабинету и, сев, взглянул на меня не очень настойчиво, но внимательно, изучающе.

— Согласен! Выступлю. Только не пойму, почему вы хотите писать за меня? А? Так я вас понял? Ну, дам я вам текст моего выступления на пленуме, еще несколько интересных примеров дам. Но ведь это же еще не передача. Чего я буду с чужого голоса петь? Знаю! У нас, к сожалению, не только статьи пишут за начальников, но и, скажу вам откровенно, пишут даже тексты их выступлений на разных собраниях. Говорит с трибуны областной руководитель: вид важный-преважный, голос внушительный, а слова-то не свои, слова-то чужие. И получается, что в голове у такого руководителя не мозги, а — прошу прощения — труха. Наивно прикрываемая занятостью.

— Вы только бога ради не волнуйтесь, — предупреждал я его перед выступлением.

— Не беспокойся, слушай.

Шуляков мне «тыкал», но это меня почему-то не обижало, видимо, потому, что он держался со мной на равной ноге; обижают грубость, надменность, барски покровительственный тон, холодная и вместе с тем тихая вежливая отчужденность, спокойная начальственная непреклонность, то, что создает дистанцию между «им» и «мной», что ставит меня в строгие рамки.

Говорил Илья Антонович перед микрофоном спокойно, и совсем не похоже было, что он читал. Несколько раз добавил от себя «так сказать», «это самое» и даже целую фразу — «Вообще за строительство жилья пора приниматься всерьез», отчего у меня екнуло сердце — подобная отсебятина тогда строжайше запрещалась.

— Сильно! — воскликнул председатель, так и не заметивший отсебятины Шулякова.

Вскоре Илью Антоновича утвердили директором судоремонтного завода — предприятия довольно крупного, но отстающего, куда безуспешно пытались послать «на усиление» того, другого, но согласился один Шуляков, он, видимо, не умел отказываться.

Года через два-три судоремонтный как-то незаметно выдвинулся на видное место, и в горкоме партии нам, репортерам, советовали: «Сходите-ка туда, там много интересного. Главное — по всем показателям план перевыполняют».

Человек, как известно, привыкает ко всему, привык и я вместе с другими работниками радио, что на судоремонтном хозяйствует Шуляков, обосновался там прочно, надолго, и когда его избрали первым секретарем горкома партии, это было для меня, да и вообще для многих, как-то вдруг, неожиданно. И сразу же почему-то поползли по городу разные слухи и толки о новом секретаре, порою анекдотические. Рассказывали, например, такую историю. Будучи директором, подошел Илья Антонович к молодому токарю — лентяю порядочному, покачал головой:

— Такой здоровый, такой крепкий, а норму не осиливаешь.

— Э-э, говорить-то легко. Попробуйте сами, — грубовато отозвался токарь.

И вот на другое утро Шуляков пришел в цех, к удивлению рабочих, в старом комбинезоне и сказал ершистому токарю, что сам проработает смену на его станке. Конечно, все это выглядело несколько по-мальчишески; во всяком случае, никто из директоров в нашей области никогда ничего подобного не проделывал. Илья Антонович обтачивал валики — работа не сложная, но требующая сноровки и быстроты, а парень, как дурак, болтался возле него; пот ручьями лил с директорского лица, упрел порядком Илья Антонович, но все же дотянул до конца смены — норма, конечно, была перевыполнена — и сказал парню, махая перед его носом своим длинным замасленным пальцем:

— Вот так и робь. Понял?

Никто из нас — несановных людей — не боялся с любым вопросом зайти к нему. А звонили Шулякову, когда кому взбредет на ум, и в кабинет, и даже на квартиру. Рассерженный слишком докучливым человеком, Илья Антонович кричал в телефонную трубку громко, но отнюдь не барственно: «Послушай, дорогой товарищ, неужели с такой мелочью надо обращаться непременно к секретарю горкома? Твое дело и без меня могут успешно решить». В голосе секретаря столько было искренней досады и в то же время дружелюбия, что жалобщик морщился от собственной бестактности. Шуляков все же часто, против своей воли, ввязывался в мелочи, помогая, а порою и потакая настойчивым просителям, и его безжалостно ругали за это на конференциях и пленумах. Люди эксплуатировали его доброту, его отзывчивость, урывая у Шулякова время, а ведь нет ничего страшнее бесконечных, может быть и важных для отдельного человека, мелочей, утопая в которых руководитель может упустить первостепенное, главное.

Был он прост. И прост не показушно, не наигранно, что случается у иных руководителей, которые гонятся за популярностью; казалось, что велюровая шляпа, светло-серый костюм, который полюбился ему, и галстук случайны на нем, а постоянно он носит кепку с погнувшимся козырьком и старорусскую расписную рубаху-косоворотку. Рассказывали, что Илья Антонович до смерти любил пельмени, блины, шаньги, оладьи, завариху, кулагу и другие древние русские блюда, что-то было в нем все же от старого сибирского мужичка. Был забывчив — то авторучку оставит в чужом кабинете, то карандаш, то папиросы, и эта забывчивость как-то не вязалась с его постоянной аккуратностью, пунктуальностью, и, конечно зная за собой подобную слабость и немножко стыдясь ее, Шуляков говорил: «Тридцать рублей в месяц (счет велся еще на старые деньги) я отвожу из своего бюджета на утерянные ручки».

Любил ходить пешком. Об этом знали многие и старались поймать его на улице. Иногда прохожие видели прелюбопытную картину: стоит Шуляков, держит собеседника своей здоровенной ручищей за борт пиджака и говорит ему что-то с раздражением, а собеседник, вытянув лицо, согласно кивает головой.

Работал в горкоме партии заведующим отделом пропаганды и агитации маленький, юркий человек по фамилии Патрахин. Перевелся он из сельского райкома. С легкой руки Шулякова его сразу же прозвали «бумажным завом». И было за что: Патрахин имел необычайное пристрастие к писанине, — всегда что-то строчил, исправлял, черкал, бормоча недовольно; весь стол свой завалил газетами, книгами, журналами, справками и сводками.

Рассказывают… Как-то Шуляков зашел в отдел и спросил инструктора:

— Когда свою справку представите? Уже все есть, кроме вашей.

Горком проверял работу учреждений культуры, и вопрос этот должен был обсуждаться на бюро.

— Еще позавчера написал, — ответил инструктор. — Да Петр Петрович забраковал. Я уже два раза переделывал, а ему все что-то не нравится.

— А что он говорит?

— Да по языку… О наглядной агитации велел немного добавить, а в остальном — по языку. А по-моему, все там нормально. — Инструктор помолчал и добавил уже тише и недовольно: — Сегодня сам все переделывает. Фразы с конца записки на начало перетаскивает и наоборот.

Секретарь горкома вызвал Патрахина.

— Должен сказать вам, Илья Антонович, что работники горкома еще не научились писать как следует, — начал Патрахин. — Любой наш документ должен быть грамотным. Как же иначе?

— Это верно, — поддакнул Илья Антонович.

— В райкоме, где я работал, мы до конца доводили все справки и постановления.

— Трудились в поте лица, — пробормотал Шуляков.

Патрахин не понял иронии и заулыбался:

— Там мне в основном поручали. Доклады для первого секретаря писал и тексты выступлений готовил для него. И вы поручайте…

— Ишь ты!.. — нахмурился Шуляков.

— Я не пойму вас, Илья Антонович.

— А и понимать нечего. Когда закончите свою справку, перепечатайте и принесите. Да захватите и черновики.

Тот приволок все, уверенный, что секретарь наконец-то убедится в его необычайных способностях «готовить документы», «доводить дело до конца», а ведь это так важно — «доводить до конца»; хотя бы этим да выделимся, хотя бы… Ведь строить карьеру обычным путем не просто, совсем не просто, а если будут говорить: «Только он может…», «Надо спросить у…», следует имя-отчество…

Шуляков прочитал материал и пришел к выводу: Патрахин улучшил текст, но справка, написанная инструктором, тоже годилась.

— Послушайте, зачем вы, вы лично, почти два дня возились с этой бумагой? — начал Илья Антонович, вновь вызвав к себе Патрахина.

— Вы считаете, что из горкома могут исходить любые безграмотные сочинения? — решил дать бой Патрахин.

— Да послушайте, — все еще спокойно продолжал Шуляков, — ведь нет предела совершенствованию. Попадет ваша справка кому-то другому, он тоже будет над ней мудрствовать. Хороший документ — понятие очень неопределенное, каждый понимает по-своему.

— То есть как неопределенное? — строго спросил Патрахин, привыкший о всем судить просто и прямолинейно. — Как неопределенное? — повторил он и тут же осекся, вспомнив, кто перед ним, и уже тихо и покорно добавил: — Я не пойму, Илья Антонович…

— Ну, какой же это хороший документ, коли в нем полно выспренностей и каких-то крикливых фраз. У вас есть этот грешок. Так вот… Надо прежде всего, по-моему, учитывать назначение документа. Справка эта никуда не пойдет, ни в каком деле не останется. Кое-какие факты используем для постановления, и все. Это мелочь.

— Я думаю, что в нашем деле нет мелочей, Илья Антонович.

— Как это нет?

— Ведь и вы!..

— Что я?

— Извините…

— Говорите, не бойтесь.

— Вот позавчера… бабка та приходила… Вы с ней больше часа беседовали. А ведь это было перед самым бюро, без бабки полно работы.

— Бабка… А вы знаете, что это за бабка? Бабка!.. Ее отец был председателем волисполкома, а мать — активистка-учительница. Оба старые коммунисты. В феврале двадцать первого года, когда был мятеж, их схватили кулаки, связали вместе и бросили в прорубь. Живьем. В Иртыш. Километрах в тридцати от Тобольска. А она, эта самая бабка, ее звать Марией Ивановной, весь век проработала в деревне, и не как-то там… а избачом, председателем сельсовета и председателем колхоза была, сколько-то лет в райисполкоме работала. Вместе со старыми коммунистами в молодости коммуну создавала. Сын на фронте убит. А сейчас живет в подвале, в одной комнатке с родственницей. И комната принадлежит не ей, а родственнице. Конечно, я мог бы отмахнуться: иди в горисполком, я квартирами не занимаюсь. Но я же человек, я коммунист! Мелочь мелочи рознь, дорогой товарищ.

— Все это я понимаю. Но из этого вовсе не значит, что инструктор может писать как попало, — не унимался Патрахин.

— Ты весь в бумагах, как рыба в чешуе, — загремел Шуляков, перебивая Патрахина. — Только попусту потратил два дня. Всех вполне удовлетворил бы и первый вариант справки. Ясно?! Ну исправил три-четыре фразы, потратил десять-двадцать минут, и хватит. А то… Все равно через три дня можешь эту бумагу использовать для нужника. Ведь в городе днем с огнем не сыщешь по-настоящему хорошего агитатора. В тех же учреждениях культуры что творится? Надо же заниматься этим. А ты… Заведующий отделом пропаганды и агитации!

И пошел, и пошел шуметь, так что секретарше пришлось плотнее закрыть двери.

Он нередко покрикивал и пошумливал, нанося себе тем самым непоправимый вред. Бывалые люди понимали — это, в сущности, безобидный, не унижающий людей крик и шум, уж таков Шуляков от природы, накричится, а разберется, поступит по-человечески; но кое-кто обижался, даже жаловался в обком; говорили об этом и на собраниях, тем более что говорить было безопасно — любую критику, даже несправедливую, Илья Антонович принимал по-партийному и никогда не выказывал злопамятности, точнее — не отличался ею; он был весь на виду, весь открыт, без забрала.

Патрахин вскоре перевелся на Север, заявив в обкоме партии, что первый секретарь горкома его невзлюбил.

…Городское совещание по идеологическим вопросам. С третьего ряда мне хорошо видно всех и за столом президиума, и на трибуне. В президиуме, как на подбор, сидят молодец к молодцу, и только Шуляков, то и дело поглаживающий свою блестящую лысину, среди них как белая ворона — старый и какой-то сонливый, помятый. Но я заметил, выступающие обращаются только к нему: «У нас, Илья Антонович…», «Попросим вас, Илья Антонович…», хотя здесь был и секретарь обкома партии.

Вот на трибуну поднялся элегантно одетый инженер — внештатный лектор. Говорил он с расстановками и с каким-то странным нажимом, в которых чувствовалась некоторая театральность. Много жестов. Да, этот парень определенно любовался собой. Я упрекнул себя в том, что, кажется, зря придираюсь к нему. Я почти десяток лет пробыл в армии, все больше в нижних чинах, потом жил в тайге и, привыкнув к простоте и суровости, не переносил тогда холеных красавцев.

Все слушали инженера внимательно. И мне стало казаться, что один я так настроен к выступающему. Илья Антонович вроде бы думал о чем-то своем, но вот он поморщился, повернул голову и проговорил неожиданно громко:

— Послушайте… только вы, пожалуйста, не обижайтесь. Ну чего вы рисуетесь? И не надо бы так много этих… общих слов.

Инженер сконфузился, что-то забормотал. Шуляков как-то совсем просто, по-домашнему почесал лысину и мягко добавил:

— Пожалуйста, поконкретнее…

А потом он сам подошел к трибуне.

Мне показалось, что Илья Антонович очень уж быстро закончил свое выступление. Я взглянул на часы и удивился: говорил Шуляков довольно-таки долго — пятьдесят пять минут. Только он один в нашем городе умел так «заговаривать» людей, что они не замечали времени. Голос его между тем вовсе не походил на голос опытного оратора: несколько монотонный, с хрипотцой, и ударения в словах не всегда удачные — «ква́ртал», «зво́нят», «доку́менты», «про́токол». Причем вместо «ц» он по-сибирски произносил «с» — «улиса», «куриса». Но вот странно! — его простоватый голос, хрипотца, неправильные ударения, местные простонародные словечки — «кажись», «давеча», «робил», «ниче», «аха» (да), «блазнится» (мерещится), «шпарь вовсю» — в соединении с интеллигентными словами, интересными фактами, примерами и необычайной логичностью мысли делали речь впечатляющей, ее запоминали. В конце выступления он говорил о хамском отношении к коммунисту Пахомову на механическом заводе, том самом, где работал инженер-позер, выступавший на совещании. Пахомов дожил до пятидесяти четырех лет тихо-мирно и, будучи не очень грамотным, дотянулся до поста начальника литейного цеха. И вдруг на одном из собраний двое молодых инженеров разбивают его в пух и прах, ругают, за что он виновен и за что не виновен. Через день после того директор завода объявил Пахомову, что назначает его мастером, и еще добавил к чему-то: «И этого вам, прямо скажем, лишку». Все решила критика на собрании: в те давние годы многие руководители слишком уж прислушивались к критике на собраниях, порой не вникая в суть — так ли, правда ли?.. И этим пользовались карьеристы и интриганы. Оно конечно, пора было уйти с начальственной должности, где уж за инженерами гнаться. Но разве так беседуют со старыми рабочими? Пахомов с горя напился, да столь крепко, что «плохо помнил себя», и, будучи обиженным и желая на ком-нибудь выместить злобу, придрался к соседу по квартире и ни с того ни с сего обругал его матерно. Сосед пожаловался, стали Пахомова без конца «склонять» на собраниях, вызывать по начальству, «всыпали» выговор, после чего он занедужил и уже совсем слег в постель.

Узнав об этом, Шуляков примчался на завод, побывал на квартире у Пахомова. Мастер тотчас же встал на ноги — вся хвороба у него была от одного огорчения.

— В истории с Пахомовым вы тоже повинны, — сказал Шуляков, уставившись на инженера, будто прицеливаясь. — Ведь это вы первым и совсем бездоказательно обрушились на него. Тогда, на собрании…

После совещания я вышел на улицу, закурил. У входной двери стоял Шуляков с пожилой женщиной. Подальше от него, возле колоннады — начальник областного управления культуры Назаров, рослый и представительный, разговаривал с мужчиной в замасленной рубахе и молотком в руках — дежурным слесарем. Слесарь, размахивая руками и тараща глаза, что-то говорил — видимо, жаловался на кого-то. Назаров, улыбаясь, протягивал ему раскрытый портсигар. По всему было видно, что беседа у них не деловая, а так, от нечего делать. Мимо прошагал музыкант из филармонии, подобострастно поздоровался с Назаровым, но тот, не поворачивая головы, небрежно, даже как-то сердито ответил: «Здравствуйте». Шуляков, наблюдавший эту сценку, пробормотал, ни к кому не обращаясь, — он частенько выражал свои мысли вслух:

— Актеришка!

Хоронили Шулякова в серый холодный, дождливый день. На улицах сонно, тихо — сырость и неслышный, мягкий дождь скрадывают звуки. Было обидно: почему такой день, к чему эта серость, сырость, этот легкий и частый дождь, похожий на пыль, так любимый героями произведений Достоевского и совсем не подходящий к характеру Шулякова, — природа все же странно безразлична к нам, людям.

Возле клуба железнодорожников, где стоял гроб с телом, как всегда при затяжном ненастье, образовалась огромная лужа, даже нечто вроде болота, но тысячная толпа горожан, пришедшая поглядеть на покойника, протоптала через невообразимую грязь широченную дорогу.

Духовой оркестр играл что-то меланхоличное. В зале выставили наскоро написанный портрет Шулякова. На нем Илья Антонович выглядел молоденьким, по-приказчичьи приглаженным и с каким-то пустым, легкомысленным взглядом. Мертвый Шуляков оскалился, его лысина посинела, лицо тоже посинело и вроде бы покосилось немного, как после страшных побоев, и было неприятно оттого, что ни портрет, ни покойник не похожи на живого Илью Антоновича, у которого были глубокий проникновенный взгляд, улыбчивые губы и розоватая добродушная плешь.

Похоронная процессия протянулась почти на километр, — одних венков насчитали семьдесят восемь. Путь до кладбища был длинен, пыльный невесомый дождик неторопливо лил и лил, люди были молчаливы и полусонны, под стать мокрому спящему городу, и в голову мне лезла всякая чепуховина: другие покойники, страшные болезни, подстерегающие человека. Потом я вдруг вспомнил, что Шуляков много лет заочно учился в высшей партийной школе и только в позапрошлом году получил диплом. Рассказывают, недосыпал перед экзаменами, повторял материал даже за обедом, даже по дороге в горком.

Рядом со мной шагал, сутулясь, Василий Васильевич, шагал молча, думая о чем-то своем; был он в старом-престаром пальтишке, в такой же старой кепчонке, — простоватый мужичок по виду, и никак не верилось, что это подполковник в отставке, бывший председатель парткомиссии обкома партии.

— Что же это медицина? — сказал я. — Ведь не старый еще…

Василий Васильевич покашлял в кулак:

— Что медицина?.. Не очень жалел себя человек, вот в чем вопрос. А точнее будет сказать — не очень его жизнь жалела, или, как моя теща говорит, не шибко баюкала. И, собственно, к чему эта застарелая, наивная философия! Сказал — и самому эти слова противны. Хоть и правдиво, а все же как-то неприятно звучат… Все — жизнь, все — жизнь, а сам что? «Не жалел…» У нас некоторые возводят это даже в достоинство. Хотя что уж!.. Ты газетчик, и вот тебе факты. Работать он начал с двенадцати лет. В Екатеринбурге, на Верх-Исетском заводе. Тогда все начинали с десяти — двенадцати. Потом красноармейцем был. На колчаковском фронте. И с фашистами тоже воевал. Ранения, конечно. В тридцатых годах завод строил на Дальнем Востоке. Потом — партийный работник на Ямале. Где-то недоспал, когда-то не поел, не отдохнул — всякое бывало.

Дождь лил и лил, легкий, липкий, холодноватый; противно чавкала под ногами грязь; бесконечная колонна двигалась упрямо и молча; в серой дождевой завесе показалась темная железная изгородь старинного, бог весть когда открытого, кладбища с вековыми хмурыми соснами…

 

НА ТАГАЙКЕ

Все, что он видел сейчас, знакомо ему с детства. Наверное, тыщу раз бывал он и у этого вот глубокого русла бог знает когда высохшей безымянной речки. Русло густо поросло кустарником и березняком. Здесь всегда было пугающе затенено, затемнено, завалежено и сыро, как в ненастье. На покатых склонах берегов росли ядреные-преядреные подберезовики. Помнится, лет этак сорок назад он набрал здесь почти полную корзину грибов. Дома жена поджарила их в сметане, Василий Андреевич пропустил полковшика бражки и потом наесться не мог — одно объедение. В дни его молодости в тутошних местах было совсем дико и глухо: летом без топора, бывало, и не пройдешь — какой-то сплошной, бесконечный плетень из зелени. В версте от высохшей речки начинаются непроходимые болота с кочками и вонючей жижей. Когда-то, при царе еще, были тут мелководные озера и тогда деревенские старухи — азартные ягодницы и грибницы — страсть как боялись этого проклятого места; они утверждали, что в озерах плавают «большущие змеи с башками кверху», а в чащобах у озер и у высохшей речки водятся не только звери, но и лешие. И будто бы многие бабы видели и змей, и леших.

Страшные россказни, однако, не мешали бабам, почитай, все лето бегать к этим чертовым местам, — больно уж много было здесь и грибов, и ягод.

«Большущие» водяные змеи это, конечно, — старушечьи сказки. А вот диких зверей в тайге, действительно, было полно. Помнит Василий Андреевич… Еще до войны дело было. В ту весну впервые выгнали стадо на выпас (пас коров кривой, смирный мужичонка Саньша, он вскоре после войны помер). В стаде было два быка, и оба здоровенные такие. Глядит Саньша на быков, и как-то не по себе ему: шибко уж воинственно настроены, видно, совсем ошалели от лесного воздуха и свободы. Саньша потом, сам ошалело глядя на мужиков, испуганно рассказывал им… Растравляя себя, быки заревели, гребут и гребут землю ногами, морды книзу, а хвосты кверху. Растравились и бросились друг на друга, стукнулись лбами; люди, те и на ногах не устояли бы, а быкам хоть бы хны: разошлись, как по команде, и со всей-то силушки вновь хлобыстнулись. Опять разошлись и опять хлобыстнулись, рогами бьют друг друга, черти, насмерть сражаются, прямо как взбесились. Саньша вертится возле, а подступиться боится. Один бык, побежденный, убрел куда-то в лес: где он бродил и что делал — бог его знает; уже и стадо пригнали, а его все нету и нету.

В тот вечер Василий Андреевич пошел в лес, березовых виц для метелки наломать. Вышел за околицу и видит: бежит бык к деревне, а на шее у него… медведь сидит — прямо намертво прицепился. Тут собаки деревенские вовсю залаяли, а какая-то баба дико заорала. Не успел Василий Андреевич толком разглядеть медведя, как спрыгнул зверюга и — в лес. Подбежал бык, шея и бок у него все изодраны, искровянились. Пошли мужики, а с ними и Василий Андреевич, в лес, с медведем расправляться. Да разве догонишь его. А то место, где напал медведь на быка, нашли, не так уж далеко от деревни: между кустами земля изрыта — это бык ногами, и следы от медвежьих лап остались, на земле клочья шерсти и кровь. Быка, конечно, пришлось заколоть. Ничего себе денек достался на его долю.

В старину волки и зайцы забегали даже в деревню; выйдешь, бывало, утречком за ворота, и шары на лоб — на снегу следы звериные. Дикие утки прямо над домами летали и плавали в озерке рядом с деревней. Да что в старину. В сорок пятом году дело было. В тайге развелось тогда до черта волков, и перед весной рыскали они поблизости от домов стаями и в одиночку. И вот один из них пробрался темным вечером на окраину деревни, заскочил в стайку к соседке Нюрке и выволок оттуда свинью. В ту пору как раз кино в клубе закончилось. Шагает Нюрка с бабами по улице и слышит: визжит не своим голосом свинья, будто режут ее. Подумала со страхом: «Кажись, моя!» Бежит, ног не чуя, бабы за ней, — свинья все-таки, время-то голодное было. В полутора метрах от ее палисадника — сугроб, в сторону дома (улица односторонняя) отвесный, к лесу — покатый. Волк тянет свинью на сугроб, свинья визжит, упирается. Увидев людей, волк задал стрекача, а свинья побежала обратно в стайку. Нюрка потом заверяла всех, будто волк стоял наверху сугроба, а свинья — внизу. И будто бы волк тянул свинью за ухо на сугроб: «Ну, не дурак ли? Рази вытянешь ее на сугроб? Да ишо за ухо». Ей не верили, и Нюрка страшно злилась и кричала: «Молчали бы уж, если ниче не понимаете!»

Много разных чудных историй рассказывали в деревне о зверях. Но что любопытно: видел это чудное обычно кто-то один, и не поймешь, то ли в самом деле было такое, то ли выдумал человек. Ну, скажите, как увидела Нюрка в темноте, что волк держал свинью за ухо?

И рысей тоже было много. Однажды ночью рысь даже в колхозный овчарник забралась, через окошко выбитое. Забралась и давай, и давай шуровать, с ходу три овечки зарезала. Старик чабан слышит: шум какой-то, что-то неладно вроде бы (он глуховатый был). Глядит: рысь на овечке, сидит, вцепилась. Чабан прикрыл окошко то чем попало и — к Василию Андреевичу. Василий Андреевич схватил ружьишко и… рысь даже не поежилась.

Что ему сегодня лезут в голову всякие звериные истории? А может, и не зря лезут. Многое повидал за свою длинную-то жизнь — уже семьдесят восемь годков глядит на свет белый, шутка в деле; всякую крестьянскую работу делать умеет, ничего из рук не вываливалось. Смолоду ружьишко и бредешок держит. Шкура убитого им в тридцать третьем году медведя до сих пор на полу в горнице лежит и будто новешенькая. Другую такую же шкуру подарил братану, горожанину. В прежние времена Василий Андреевич и свою семью, и родичей, и всех дружков своих закармливал дикой утятиной. Жена блезирно отмахивалась: «Надоела уж мне твоя утятина хуже горькой редьки». А сама, бывало, довольнешенька, глаза будто маслом смазали. И лосины, и рыбы было у них тогда — завались.

Многие мужики в их деревне рыбачили и охотничали; даже когда-то умудрялись ездить за два десятка верст на большие озера с неводами и сетями, а на речку Тагайку что возле деревни протекает (она маленькая, кое-где курица перебредет), ходили с бреднями. С удочками не баловались, считая это ребячьим делом. Лет десять назад был Василий Андреевич в городе и диву дался: сидят мужики у плотины с удочками, солидные вроде бы, в шляпах даже и в очках, в воду глазами уперлись, ждут не дождутся, когда же чебачишка клюнет.

Ружье у Василия Андреевича в избе висит, над сундуками, забыл уж, когда и стрелял из него. А бредешок в амбарушке пылится.

Не стало зверей; не только что медведя, даже паршивенького зайчишку и того не увидишь — все куда-то подевались. За утками надо на дальние озера ходить, верст за пять-десять. Тагайка обезрыбила, редко-редко когда клюнет на червячка чебачок, да и какой, смех глядеть: тощий, вялый. Будто его уже вылавливали и поджаривали на сковородке. Возьмешь в рот — керосином припахивает. Вода в речке помутнела, потемнела, провоняла, и уже не увидишь рыбьих всплесков, не услышишь утиного кряканья, мрачные тени опоясывают ее, грязную, неживую, и не обдает она путника волнующей свежестью, острыми, дурманящими запахами прибрежных трав, и на крутом повороте не булькает весело, как раньше — обезводилась. Молча и покорно несет она на себе черные маслянистые пятна-блины и разный мусор, сбрасываемый людьми, в том числе и в их деревне, давно уже ставшей поселком.

Поселок большой, в нем и колхоз, и леспромхоз, и фабрика, и какие-то непонятные старику учреждения и конторы с красивыми вывесками; по улицам бродят длинноволосые, как бабы, бородатые парни и девки в штанах, языкастые и спесивые, бог знает откуда сюда понаехавшие. Вымирали или исчезали неизвестно куда и звери, и птицы, и рыба. Зато комарья, мух и других насекомых стало вроде бы даже больше.

В прежние времена лес крепко подкармливал Василия Андреевича. Одних грибов они с женой засаливали полную кадушку. Да еще и насушивали с полмешка. О, сколько их было, грибов, тогда в лесу, местами так будто обсыпано все. И — вот чудно! — грибы охотнее росли не где-то в глубине тайги, а в ближнем лесу, изреженном, с проселочными дорогами, где тут и там виднеются солнечные полянки, веселенькие пролески, гнилые пеньки. А в далеких чащобах, с завалами деревьев, погибших от старости и поросших мягким мхом, в местах глухих и сумрачных, доброго гриба и не сыщешь. Брали не всякий съедобный гриб (сыроежками, к примеру, гнушались), больше налегали на грузди да рыжики, да подберезовики. Правда, рыжики попадались все больше червивые почему-то, и Василий Андреевич всегда безо всякой жалости отбрасывал их, он собирал только крепкие, ядреные грибы. Поешь хлебца с рыжиками, поджаренными в сметане, и — сытехонек. Или возьмешь, бывало, солененький груздочек, маленький, плотненький, хруп, хруп, — просто объедение. В войну и послевоенную голодуху все это сильно помогало семье.

Последние годы старик начал сдавать, похварывал, стал тугой на ухо, не так ясно видел, утратил свойственный ему ранее тонкий нюх, но все еще был крепок на ноги. И сегодня вот без труда отмахал около пяти верст, выискивая грибные места. Но что-то не везло ему — он положил в корзину немного опят и с десяток худосочных ломких сыроежек, кажется, даже червивых (надо будет проглядеть дома, приходится и сыроежки собирать), к осени в сырости многие из них становятся червивыми. И хоть бы один груздочек попался. Василий Андреевич — мастак собирать грибы: идет, бывает, по лесу, не видно ни груздя, ни бугорка, за которым может спрятаться груздь, а будто что-то толкает старика, — копни-ка давай здесь, копни-ка, тут он притаился, миленький! Поведет по земле ножичком туда да сюда, и, действительно, вот он, беленький, крепкий, влез в землю, прикрылся сосновыми шишками и затаился, паршивец. Что ни говори, а грибнику, как и охотнику, хорошие глаза нужны. Отгрибничал, что уж! Но он тут же начинает сам себе возражать: почему отгрибничал? Мало стало грибов, далеко за ними надо ходить.

Пройдя еще сколько-то, он остановился у низины, покрытой краснолесьем, и, выматерившись, остервенело плюнул: вся земля вокруг была изрыта и измята, как будто бы тут все лето паслось беспокойное стадо свиней. Кто-то до него наткнулся на грибное место и, видать, немало насбирал груздей. Насбирал и все порушил. У старой сосны валялись разломанные червивые грузди.

— Свинья! — сказал старик. — Неужели не понимает, что уж никакой груздь тут больше расти не будет!

Увидел два смятых окурка и усмехнулся:

— Да тут не один пасся.

Год назад старик похоронил старуху и теперь жил один в своей избе, лишь изредка забредали к нему кто-нибудь из пожилых соседей и такая же старая, как он, сестра. И, живя один, Василий Андреевич на диво быстро привык разговаривать сам с собой.

Он вышел из дому рано утром, еще в холодок — был уже конец августа, когда деревянные крыши домов синевато и тревожно белели от инея и все цветы в лесу приобрели от влаги бодрящую свежесть. Шагал, шагал. И вот ноги и спина стали гудеть. Был уже полдень, это он понял по солнцу, пора домой. И старик повернул было, но остановился, увидев костер на дальней полянке у взгорья, покрытого засохшим, видимо, от какой-то тайной болезни, кустарником. Костер одиноко и печально догорал, рядом лежала куча сушняка. Старик погасил, затоптал горящие угли и головешки. Это его утомило, он посидел на обгоревшей с одного конца сухой березе, устало вздыхая и думая: хорошо, что нету ветра и земля сыровата. Потом встал и начал осматривать все вокруг. В траве валялись консервная банка, недокуренная, смятая сердитой рукой папиросина, несколько спичек, клочки газеты и осколки разбитой водочной поллитровки и бутылки из-под пива. Видимо, бутылки раскокали, бросая в ствол сосны. Тут же он нашел три брошенных червивых груздя. И сказал сам себе:

— Это те!.. Набедокурили, и хоть бы хны им.

У сосны старик заметил следы больших мужских ботинок, наверное, сорок третьего или сорок четвертого размера, а у костра — следы ботинок меньшего размера; люди эти что-то мотались тут из стороны в сторону, а мужик в больших ботинках вроде бы прыгал даже. Он свернул на заросшую, забытую людьми тропинку, которая то исчезала, то появлялась, легкая, еле приметная, и думал: все же как много пакостливых людей на свете или, во всяком случае, таких, которые не отдают себе отчета в том, что они делают. Лес испоганен на десяток верст от поселка. Везде дороги, дорожки, тропинки — туда тянутся, сюда тянутся. Какие-то ямы, канавы, карьеры, скучные пеньки, черные болячки на траве — кострища, консервные банки, бутылки, битое стекло, тряпки, газеты… Чего только нету!

Поперек тропинки лежала жидкая надломленная березка, надлом свежий и листья у березки свежие. А вот смяты, придавлены к земле ростки сосенок, их тут десятка два или три, один возле другого — кучкой. Конечно, большинство из них все равно погибнет, не успев вырасти, разве хватит тут места для стольких деревьев, но ведь дело не в этом.

Старик жалел деревья. Временами ему казалось даже, что они чувствуют, подобно животным. Он понимал, что это глупо, нелепо, но все же думал так. А, точнее сказать, так думалось. Ведь не все получается по нашей воле! Но деревья что! Даже на домашние вещи — это уж вовсе забавно — Василий Андреевич порою смотрит, как на что-то живое. И когда попортились старые настенные часы (их он выменял в городе на муку еще в тридцать первом году), к бою которых он привык и бессонными ночами с удовольствием слушал неторопливое «бом, бом, бом!», ему стало как-то не по себе, будто рядом с ним поселили покойника. Помнится, никто в деревне не мог починить часы и пришлось ехать в район. Его самого дивило и смешило это странное восприятие, эти непонятные, пугающие чувства, появлявшиеся в минуты особенно острого нервного напряжения и душевной усталости. Он никогда никому не говорил о них, стыдился, таил их в себе, подавлял как мог, они казались ему унизительной слабостью, не достойной таежника. Жена, человек наблюдательный и умный, все понимала и говорила с усмешкой:

— Знаешь что, Васил. По-моему, у тебя ум за разум заходит.

Он шел за мужчинами, как когда-то ходил за зверем, — внимательный и осторожный. Далеко не пошел бы, нет; старик был убежден, что они где-то близко, и ему хотелось хоть мельком взглянуть на них, если удастся.

И удалось. Неожиданно где-то сбоку раздался выстрел (как это бывает всегда, от внезапности он показался слишком громким, резким), старик вздрогнул и повернулся. С ближней сосны упала сорока. За кустарником, на травянистом берегу Тагайки, сидели два парня, один рослый, кудрявый, с ружьем в руках, другой — коротконогий толстяк. Возле толстяка лежала корзина с груздями. Речка здесь узка, тиха, вода у берегов и в заводях покрыта неровной матовой пленкой из копоти и разной темной нечисти, и это как-то странно видеть здесь, в тайге. Старик любил Тагайку на быстрине, на перекатах и отмелях, там вода чище, прозрачнее, и можно, как в старину, весело посидеть на бережке.

Он сразу почувствовал в парнях что-то чужое, холодное. Долгая и нелегкая жизнь приучила его, как ему казалось, безошибочно определять, где его затаенные недруги. А тут и не затаенные даже. Вроде бы простые, ничем не примечательные лица — обычные лбы, носы, губы, без бород и модных бабьих причесок, все вроде бы обычное и в то же время необычное. Какое-то самолюбие, недовольство, даже злость так и разлились по лицам парней, особенно по лицу кудрявого, и видны в каждой черточке, в каждой морщинке. Даже в движениях рук (парни курили), резких и как бы вороватых, Василию Андреевичу почудилось что-то недоброе, скрытое.

Парни глядели угрюмо. Но глаза что, многие таежники да и сам он, Василий Андреевич, глядят так же вот угрюмо. Старика больше пугали руки парней и выражение их лиц. Ружье двуствольное, дорогое, видать. Василий Андреевич никогда не видывал таких красивых ружей.

Он попытался улыбнуться, но не получилось (сам почувствовал: не получилось), поздоровался и спросил:

— А сороку-то зачем застрелили?

Кудрявый парень повернулся к толстяку и хохотнул:

— Как тебе нравится этот голос?

Короткий, какой-то деланный, недобрый хохот… Он насторожил старика.

— Силе-ен! — насмешливо отозвался толстяк.

— И костер вон не затушили. Ладно хоть ветра нету. А то в прошлом годе так же вон за болотами кто-то побаловался. И вон скока лесу выгорело. Бутылки зачем-то разбили. — Василий Андреевич ткнул пальцем в сторону кудрявого. — Это я вам по-стариковски. И вы уж не обижайтесь на меня.

— Ну, это ты зря, дед, — сказал кудрявый. — У нас все чин-чинарем. Сорока, к примеру, нам нужна для научных опытов. Понятно?! Ты что, науку не признаешь? Наука — это двигатель нашего общества. Так в газетах пишут. Ты хоть газеты-то читаешь? А что касается костра… Костер разводили не мы.

— Да, не мы… — фальшиво-солидно проговорил толстяк.

— И бутылки разбили тоже не мы.

— Тоже немые, — добавил толстяк, ухмыльнувшись. Ему было весело от своих неуклюжих шуток.

— Вы, вы, че уж! — махнул рукой Василий Андреевич.

— Ты неприлично ведешь себя, дед, как я погляжу. Пристаешь и оскорбляешь подозрением. Ведь те бутылки из-под водки. Так? Значит, водку кто-то вылакал. А мы с корешом, как видишь, трезвехоньки.

— Не блезирничай уж. Всыпать бы вам обоим, трезвехоньким.

— А чем докажешь, что мы? — Кудрявого да и его дружка, по всему видать, забавлял этот разговор. — Ну?! Вот то-то!

— А следы-то. У тебя ж на правом ботинке железная набойка. А на левом нетука.

— Ну, гадство! Так ты что, выходит, подглядывал за мной?

— Да как это набойку-то подглядишь, ты че? Вот и видно, что оба на взводе.

— Значит, я оставил следы?

— Оставил, слушай.

— И ты их увидел?

— Увидел, слушай, — уже более твердым голосом сказал старик и подумал: «Рази они поймут вежливое обращение. Вежливость, по-ихнему, — это слабость. Налили шары-то».

Кудрявый парень опять повернулся к толстяку:

— Таежный активист, так сказать. Герой из фильма. Давай-ка чеши отсюда, дед, пока я не рассердился.

— Взять бы вас под микитки да увести куда следует. Я все одно узнаю, кто вы такие, и сообщу начальству вашему.

— Ничего ты не узнаешь, дурная твоя голова, — усмехнулся толстяк. — Мы же из города.

— Ты мне надоел, старый хрен, — грубо сказал кудрявый. — Видишь вон ту ель? Дуй туда, не оглядываясь. Срок — две минуты. — Он посмотрел на часы. — Не добежишь за две минуты — пеняй на себя.

Старик стоял (еще не хватало, чтоб какие-то мальчишки командовали им), недовольно и вопросительно смотрел на них. Толстяк криво ухмыльнулся. Глаза у кудрявого стали нехорошо поблескивать, он небрежно поднял ружье и вдруг выстрелил поверх головы старика. Василий Андреевич видел, что тот стреляет не в него, но все равно вздрогнул.

— Что ты делаешь?! Ты что, с ума сошел?!

— Заткнись! Ты думаешь, мы шутить с тобой будем. Смотри-ка, какой он уверенный. Не слишком ли уверенный? — Кудрявый опять хохотнул. — Вот пристрелим сейчас и сбросим в болото. И никто ничего не узнает. Был — и не было. Понял?

— Понял.

— Ну и мотай отсюда. И радуйся, что жив и здоров. Костер, видите ли, забыли затушить. Головешки тлеют. Милиционер какой выискался. Да я из тебя самого головешку сделаю.

Парень, конечно, шутил. Пока шутил. Но старику тут же стало казаться, что кудрявый и не шутит вовсе. В его глазах Василий Андреевич улавливал едкий вопрос: «Ну что, старый хрен, небось штаны стали мокрыми от страха?» Нахмурившись, старик ответил ему взглядом: «Я прожил долгую жизнь и всякого навидался. Не тебе меня пугать, сопляк ты еще». Парень остро кольнул его взглядом: «Утихни, паразит, зараза несчастная! Закрой свое едало, а то врежу». В их взглядах росла и росла еще не высказанная полностью, но ясно видимая злоба, и старик начинал смутно чувствовать, что встреча эта закончится для него недобрым. Но он не был трусом, отличался упрямством, и чувство опасности лишь возбудило его, и он сказал:

— Не надо меня пугать.

У старика даже появилась мысль: а что если выхватить у парня ружье? Он как бы играючи, как-то не по-охотничьи держит его, будто это не ружье, а палка. Но эта мысль тут же исчезла: два таких лба, да разве он справится с ними. И зачем ему ружье? Ну, приведет он их к себе в поселок, а дальше что, скажет: костер развели, бутылки разбили, сороку убили, березку надломили… Ведь надо еще доказать все это, что они фотокарточки возле костра и той березки оставили. С парней этих как с гуся вода, сам же в дураках и останешься.

Кудрявый встал. Встал и толстяк. Кудрявый лениво, вяло, как бы после сна, сделал шага три-четыре и, приблизившись к старику, выкрикнул что-то короткое, злобное и быстро, с силой ткнул ему кулаком в живот. Старик застонал и согнулся.

— Что — радикулит мучает? — со злобной веселостью спросил кудрявый, закуривая. Он злорадствовал, и это, видать, оживляло, даже взбадривало его. Все в нем казалось старику каким-то необычным и злым: нос длинный и острый, как маленький кол, челюсть тяжелая, волосы плотно прижаты к ушам, будто приклеены. Конечно, у другого человека все это — нос, челюсть и волосы, — наверное, показалось бы обычным: во внешности людей мы часто видим то, что хотим, желали бы видеть. Затягивался он тоже зло и жадно, папиросина во рту резко дергалась из стороны в сторону. Когда старик выпрямился, парень вынул папиросину изо рта и вдруг харкнул ему в лицо. Харчок ударил в щеку.

— Мотай, говорю!

Василий Андреевич почувствовал, как все его тело начинает тяжело, противно напрягаться от обиды и злости. Он вынул из кармана замасленный, обтрепанный кисет, сшитый еще покойной женой, и подбросил его вверх. Кудрявый поднял голову, не понимая, что делает старик, и в этот момент Василий Андреевич ударил не по-стариковски крепким кулаком в открытую бычью шею парня. Конечно, лучше бы этого не делать, уйти бы лучше, в крайнем случае еще раз отругать их. Но уж больно он разозлился, а когда злился, то приходил в такое сильное возбуждение, что уже забывал об осторожности, никто и ничто тогда не могли сдержать его. Тогда он, как говорят, терял голову. Эту особенность его характера знали в поселке и не лезли к нему (горячих, азартных людей побаиваются даже больше, чем сильных), а бабы в критические минуты даже прибегали к нему за помощью, прося спасти их или от пьяниц мужей, или от хулиганов.

Потом оба парня долго били старика, уже лежачего, и он хрипло выкрикивал:

— Прекратите! Слышите?! Прекратите!! Негодяи!! Бандюги!!!

Он сжался, согнулся, выставив голову, надеясь, что уж в голову-то они пинать не будут. И, действительно, в голову они не пинали. И, вообще, пинали так… не сильно, как бы нехотя.

— Хватит, пошли, — сказал толстяк.

Кудрявый недовольно глянул на толстяка, посопел и сплюнул:

— Ладно, черт с ним!

После их ухода старик долго лежал на траве, смотрел на пухлое, по-осеннему скучно-серое небо, на сосны-мачты, чувствуя слабую тупую боль в спине, острую боль в животе и тяжело думая: откуда у этих людей такая жестокость, такая темная нелюбовь к природе и человеку? Говорил себе: «Я все сказал им». Какой-то внутренний голос с ехидством возразил ему: «Проку-то от этого. У каждого должен быть свой судья в душе. А уж если его нету… Валяешься вот… Жалкий». — «Я боролся… Они — дураки, и по этой причине могут кому-то показаться даже упорными и храбрыми. Налакались…» — «Пьяный лучше виден. Тем, кто пакостит, ненавистны люди, которые не пакостят».

Веселые оба, только веселость какая-то злая… Она ведь всякая, веселость, бывает. Потом ему пришла в голову еще одна мысль: «Если нетука дубины над головой, дак и пакостят…»

Вспомнилось к чему-то, как, будучи парнем, он однажды зимой заблудился в этих местах; с неба валил и валил крупный снег, будто прорвалось там, на небе, было сумеречно и тоскливо: нога то и дело упиралась под снегом обо что-то твердое, но когда вставал на это твердое обеими ногами, то проваливался и увязал — это были сгнившие деревья. Ему казалось, что он бесконечно далеко от деревни.

Чудно получается: когда тебе почему-то плохо, память как назло подсовывает из своей необъятной кладовой давние тяжелые впечатления и они выступают ярко, выпукло.

На сосне сидели две сороки и, глядя, как человек поднимается с земли (он легко поднялся, только левая нога немножко болела), громко и тревожно застрекотали, бусинки их глаз сердито запоблескивали.

Домой он вернулся уже под вечер, никого не встретив на сонной окраинной улочке. Почистил и вымыл грибы, решив утром поджарить их. Сегодня ему что-то не хотелось есть, он только выпил стакан молока и, умывшись холодной водой из чугунного рукомойника, доставшегося ему в наследство еще от отца, лег на кровать. И сразу почувствовал, что будто прилип к перине, к подушке, к кровати, слился с ними, утяжелился, оцепенел, и это странное, неведомое ему чувство его удивило.

Утром к нему заскочила соседская девчонка попросить соли. Дверь была открыта. Старик лежал на кровати. Мертвый. Дико вскрикнув — она впервые видела мертвеца, — девчонка выскочила из дома и, всхлипывая, побежала по улице.

 

ВЬЮЖНОЙ НОЧЬЮ

© «Советский писатель», 1982.

Остановив газик, шофер сказал:

— Ну, мне надо поворачивать вправо.

Было уже сумеречно, в свете фар снег густо сыпал на дорогу и вихрился.

— Может, все же довезешь нас до райцентра? — неуверенно проговорил Пимен. — Я хорошо заплачу.

— Смеешься, что ли? Дотуда двадцать километров. И пурга вон начинается. Свою-то дорогу не знаю, как одолеть. Прощевайте! — Шофер открыл дверцу кабины.

От ветра раскачивались стволы и тревожно шумели кроны сосен. Снег слепил глаза, был он острый и тяжелый.

— Ничего, Валюха, дойдем помаленьку, — нарочито бодрым голосом сказал Пимен своей спутнице — молодой женщине, которая была в большом — до пят — тулупе, а сам подумал: «Дело, видать, хреновое».

Из деревни они выехали еще до обеда. Пимен думал засветло добраться до райцентра, переночевать в гостинице и утречком пораньше отправиться в больницу. Но дорогу занесло снегом, и они без конца застревали и вытаскивали машину.

«Надо бы подождать с недельку, пока поутихнет погода», — пожалел Пимен.

— Ой, далеко еще как идти, — вздохнула Валя.

— Дойдем помаленьку.

— Ноженьки не держат.

— Ишо такая молодая — и не держат, — усмехнулся он. — Сколько тебе?

— Перед Новым годом двадцать шесть минуло.

— Ну вот…

— А звери не нападут на нас?

— Какие звери?

— Ну… волки.

— Не нападут. Всякое зверье боится человека.

— А вот, говорят, в прошлом годе тетка Палаша, Маньки Созоновой свекруха, дрова везла. Так на ее лошадь волки набросились.

— То на лошадь… На лошадь бывает.

— А медведи?..

— Медведи в берлогах. Не буровь, че не надо, Валентина.

Через час в тайге вовсю бушевала пурга; ветер рвал одежду и валил с ног, снегом забивало рот и ноздри. Уже ничего не было видно. Одна тьма. И снег, который летел на них со всех сторон, даже от земли. По спине Пимена текли холодные струйки. Сквозь дикий вой ветра он слышал, как трещат деревья. «Худо, худо. Зря поехал», — снова пожалел Пимен.

Валя свернула с дороги.

— Куда ты?! — он потянул ее к себе и повалился вместе с нею.

Она вскрикнула коротко и визгливо. Пимен не узнал ее голоса.

«Как робенок. Пропадешь с ей тут». Почему Валентина всегда казалась ему сильной и телом и духом?

«А тулуп-то хорош у ей». Ему вдруг вспомнилось, что когда-то в молодости у него был такой же новый мохнатый тулуп. Февральским утром поехал он в Тобольск муку продавать. Еще темно было. По дороге волки привязались. Бегут и бегут. Не нападают и не отстают. Испугался тогда Пимен и бросил волкам кусок сала, который на обед себе вез, мешок с мукой и тулуп. Лишь потом, в Тобольске, сообразил, что мешок с мукой зря бросил, — едва ли волки захотят жрать муку. К чему появились эти странные воспоминания?

Держа женщину за руку, Пимен, пригнувшись, — так легче сопротивляться ветру, — нащупывал ногами скользкую землю дороги. Спустились в низину. Здесь большак везде был завален сугробами. И Пимену все казалось, что они сбились с пути, отвратительный холодок страха расползался по телу. От злобы рыча и ругаясь, он прыгал по сугробам, до пояса проваливался в снег, бегал из стороны в сторону, нащупывая ногами гладкую твердь дороги. Женщина, согнувшись, стояла на месте. Они все время забирали влево от большака.

— У меня снег в пимах! — крикнула Валя Пимену в ухо.

— У меня тоже полно.

Снег у Пимена в валенках не таял — шерстяные носки, толстые штанины, обмотанные портянками, не пропускали тепло от ног.

Она уже совсем обессилела, спотыкалась и падала. У Пимена тоже подкашивались ноги, и ему почему-то казалось, что их вот-вот засыплет снегом. Правой рукой он держал Валю за руку, а левой без конца тер обмороженные щеки и нос. За свою долгую жизнь Пимен много раз обмораживал лицо, и оно было слишком чувствительным к холоду.

Они наткнулись на сосну. Женщина прижалась к дереву.

— Пойдем! — крикнул он и дернул ее за руку.

— Подожди!

Минуты через две он снова крикнул:

— Ну хватит!

Молчит.

— Пошли, говорят!

— Ой, не могу, подожди.

— Подохнуть хочешь? А ну пош-ли!

— Минуту… дай еще минуту.

Она засыпала стоя. На него тоже напала вялость, дремота, хотелось сесть, уткнуться лицом в воротник полушубка и, прижавшись к сосне, спать, спать…

Он понимал, что это значит: через какие-нибудь полчаса их тела превратятся в ледяшки.

— Какого ты черта!.. Дуреха!! — снова крикнул он, злясь и на женщину, и на себя.

Она слабо отталкивала его рукой и что-то бормотала.

«Еще мороз не шибко сильный», — мелькнуло у него в голове.

Пимен слыхал, что люди, застигнутые пургой, закапываются в снег и в снегу пережидают непогоду. Но он не знал, как это делают. И, может, врали люди.

— Да иди же ты!.. У, горе мое!

Он обхватил ее за талию и потащил. Она отбрыкивалась, отталкивала его, валилась на снег; он падал вместе с нею и, поднимаясь, снова волочил женщину за собой.

«Никогда не видывал такой тьмы кромешной, — подумал Пимен. — Что же это такое, господи!» Он торопливо, испуганно бороздил по снегу ногами и не нащупывал дороги — валенки легко уходили в мягкую массу.

Надо было найти дорогу. Во что бы то ни стало найти дорогу. Он бегал вправо, влево, вперед, назад. Потом потерял и женщину. Должна быть где-то тут. И — нету. Истошно заорал и, раскидывая руки, бросился на ее поиски. Валя сидела на снегу. Он чуть не свалился, наткнувшись на нее. Она опять не хотела идти, что-то бессвязно говорила. И он снова грубо уговаривал ее.

Они шли и шли, уже по снежной целине. А снег и ветер буйствовали, и земля походила на ад. Пимен скрежетал зубами и беспрерывно ругался. Валя двигалась как слепая.

Нет, он не увидел, он скорее почувствовал, что слева от него какое-то строение. Шагов через десять Пимен уперся в избушку. Нашарил дверь, с трудом приоткрыл ее, влез в узкую щель и втащил за собой женщину.

Это была маленькая бревенчатая избушка, полуразвалившаяся от старости, без окон, без печки, видимо построенная когда-то крестьянами на покосе. Пимен обшарил пол и стены, хотел спички найти. Но спичек не было. На полу — сено, сухие ветки, чурбан, какие-то палки, у двери снег. Потолок провис — не встанешь.

Прикрыл плотнее дверь. Прислушался. Валя тяжело дышит, охает.

— Ну, как ты? — спросил он.

Она будто не слышала.

— Валь!..

— Нне могу!..

— Че у тебя?

— Сердце заходится.

— Это ниче… пройдет. Укутайся и лежи.

Он придвинулся к женщине, погладил ее трясущейся рукой.

— Полушубок-то на крючки не застегнула, едрена матрена! Эх ты!

Стянул с себя шарф и намотал ей на шею.

Пимен не чувствовал пальцев ног и кожу на щеках и коленях. Долго тер колени и щеки варежкой. И вот они заныли. Стянул пимы, ударил ногой о ногу. Боли нет. Ударил изо всей силы и почувствовал резкую боль в пальцах. Обрадовался: пальцы не совсем обморожены.

Избушку заносило снегом. Уже где-то вверху слышался вой пурги.

Сжавшись в комок и уткнув голову в грудь мужчины, Валя тяжело, с присвистом дышала — спала.

У Пимена ломило спину, зудилась поясница, и вообще сидеть было как-то очень неловко. Но, боясь потревожить женщину, он лишь слегка пошевеливался. Колючим подбородком прижался к ее холодному лбу и волосам, выбивавшимся из-под шали. Тяжело вздохнув, она заерзала, как курица на насесте, откинула голову и снова уснула. Сейчас лицо ее было напротив его лица, он чувствовал это по теплому дыханию женщины. Пимен с замиранием сердца, какое бывало у него только в минуты смертельной опасности, медленно наклонялся к ней и, стараясь показать, что он спит, что все это со сна будто, слегка посапывал. Его губы коснулись краешка ее неожиданно горячих, влажных губ. Он тут же резко отшатнулся и еще крепче обнял женщину, будто краденый поцелуй давал ему какое-то право на это.

Ночью пурга утихла. Проснувшись, Валя сказала:

— О-о-о, как холодно! — У нее постукивали зубы. Еще сильнее прижалась к Пимену. — Не спишь?

— Мне нельзя.

— Все время не спал? — удивилась она.

— Не спал.

— Так-таки… ни капельки?

— Нельзя мне.

— Какой ты хороший, дядя Пимен. — Она положила голову ему на плечо. — Ой, вся дрожу. Ой, как холодно! Да что же это, господи!

— Давай поборемся, теплей будет.

Они долго боролись, катались по полу, ударяясь головой о потолок и стены.

Задыхаясь, она проговорила:

— Когда пойдем?

— Лежи покудов. Пучай посветлеет маленько. Зубы-то болят?

— Нет, перестали почему-то.

— Ну и ладненько.

— Погоди! — она замерла на мгновение. — Че это, а?

— Волки воют, — стараясь быть равнодушным, проговорил Пимен.

— Волки?! — встрепенулась она.

— Да че ты, дурочка, боишься-то?

— А как мы пойдем?

— Ничего, пой-дем.

Помолчала и вздохнула:

— Щеки болят. Ознобила.

— Говорил ить, варежкой три.

— Потемнеют теперь… Когда ознобишь, всегда темнеют. Ну зачем тока я поехала?

— Пудрой побелишь, — усмехнулся он.

— Это что же за напасть такая!

— Не только вчерась, весь февраль метет.

— Пальцы че-то онемели. Не сгибаются.

— Отой-дут.

— Какая я слабая. Даже стыдно. А знаешь, дядя Пимен, ведь ты спас меня. Пропала б я. Ей-богу, пропала б. Я тебе так… так тебе благодарна, что даже не знаю как.

Она опять вздохнула печально и помолчала, о чем-то думая.

— Я теперь все время помогать тебе буду, зови меня, когда надо белье постирать, иль полы помыть, иль постряпать чего. Как мужику без женщины?

— Может, переедешь ко мне? — сказал он неуверенным, глухим, прерывистым голосом.

— У меня ж дом свой. Ты чего?..

— Сдашь квартирантам. Библиотекарша вон фатеру ищет.

— Так прислугой-то у тебя мне тоже какая охота.

— Пошто прислугой? — он проглотил слюну и проговорил полушепотом: — Жить будешь со мной.

— Что?

— Распишемся, — тяжело выдохнул он.

— Как? — испуганно переспросила она.

— А как люди…

— Да ты что, дядя Пимен? — Валя удивленно хмыкнула.

— А че?

— Да как тебе не стыдно? Ну, как тебе не стыдно?!

— Отчего стыдно-то?

— От этого самого…

— Я ж все как по совести, чтоб все законно…

— Да ведь ты вдвое старше меня.

— Так че?

— Ты же против меня старик. И не стыдно?

— Я не силую. Я как по закону.

Она засмеялась. Так смеются люди над полудурком, сказавшим несусветную чушь.

«Господи! Что это с мужиком? Бабу он почуял, что ли?» Валя отшатнулась от Пимена.

«Не пойдет», — подумал он и почувствовал, как внутри у него похолодело. Сейчас он, кажется, не только любил ее, но и ненавидел! Не за отказ ненавидел. За смех. У него даже появилось на миг гаденькое желаньице: встать и уйти.

— И сынишке твоему отца надо. Скоро спросит: «Где папа?» А папу — ищи-свищи.

— При чем тут мой Стаська? И кому какое дело?.. — Последние слова Валя произнесла уже раздраженным голосом. Горделивая и обидчивая, она не любила, когда ей напоминали о старом грехе — случайной связи с красивым офицером, встретившимся ей в райцентре в позапрошлом году.

Помолчали.

— Ты ж пожил. А я чего?.. Я и жизни-то еще не видела.

— А я видел? — зло спросил он.

— Все ж таки…

— Да че там «все ж таки». При чем тут годы? Рази годами измеряют счастье?

«Его ничем не измеряют», — подумала она.

Снова молчали. На этот раз долго. Потом она сказала, чувствуя, что чем-то, — не только одним отказом — обидела его:

— Да, конечно… Одному легко выпадает, а другому…

— Да не то! Если о ласке говорить… так я ее тоже почти не знал, хошь верь, хошь не верь. Че уж!.. Че было-то? Было все очень даже интересно. Тока подрос — в армию забрали. И на Дальний Восток турнули. А там сопки голые да шинеля серые. И окроме их — ниче. Отслужил, домой поехал — рад-радехонек. Только-только отдышался, к гражданской жизни стал привыкать, смотрю, финская война началася. Опять забрили. А опосли — с фашистами. Так все молодые годы с винтовкой и пробегал. Больше по Дальнему Востоку, по Северу да по тундрам… Вернулся уж в сорок седьмом. А в колхозе у нас развал. Мужиков не было, одне старики, бабы да детишки. Работы — прорва, а жрать нечего — на трудодни по двести да по триста грамм тогда давали. Я от работы никогда не убегаю, сама знаешь. Ну и вкалывал. Когда жись полегче стала, женился. А Марья чахоточной оказалась. Два годка и пожили только. Да и како там пожили. Она мучилась. И я с ей мучился. Вчерась посмотрел в зеркало на себя. Весь седой, плешина уж, мешки под глазами.

— Да-да!.. А от чего лысеют, дядя Пимен?

Он чувствовал, что она улыбается. Она хохотушка, и глаза у нее завсегда игривые, так и стреляют, так и стреляют. И бесовские огоньки в них.

— Лысеют? Хм! Не знаю. Наверно, от умственности.

— А вот Авдей дурак дураком, а голова голая, как яичко.

— Да…

— Имя у тебя какое-то чудное — Пимен.

— Родителей надо ругать. Ребята в детстве Пашкой звали. Зови, если хошь, Павлом. Так вот я и говорю, седой уж и мешки под глазами. А годов-то своих старых я вроде бы и не чувствую. Как будто двадцать пять мне, а не пятьдесят. Самому чудно. Скажу кому — не верят. Тебя вот приглядел. Давно уж. Все собирался поговорить, да не решался. Боялся не боялся — не поймешь чего. И, наверно, не сказал бы никогда… да ночь эта… больно дикая. Когда смерть в глазах, всегда больше жить охота и посмелее стаешь.

Заговорил тише:

— На Кольшу метишь?.. Который на радиоузле… Знаю. Тока зря… Легкий он человек, я тебе скажу. Седни здесь, а завтра там. Ни кола ни двора. А вид — куды тебе. Тока и делов, что за мордой своей следит… По часу кажный раз в зеркало смотрится. А я, если хошь знать, в сравнении с ним куды больше деньжонок заколотить могу. Поехал с тобой не потому, что зубы… Зубы че… Я очень даже просто лечу их: выпью чекушку на сон — и утром хоть бы хны, не болит, флюс только иногда появится.

Всю ночь он обнимал ее и гладил. Нежно, как ребенка. Нет, как любимую женщину. Почему ей казалось, что как ребенка? И раньше… То печку переложит, то пимы починит. Дрова из лесу привозил, ворота старые подправлял. Он все умеет, в колхозе шибко любят его. Денег с нее не брал. На улице, в поле, на собрании всегда находил ее и прилипал жадными глазами. На ферму, где Валя дояркой работает, без дела заявлялся. А она еще удивлялась: почему у него такие странные, почти сумасшедшие глаза? Какая же наивная! Дуреха!

Женщина тихо засмеялась. Он принял это на свой счет, замолчал и сердито засопел.

Валя поспала еще часа два. Когда стало светать, они с трудом вылезли из избушки, ее почти всю завалило снегом. В лесу стояла какая-то странная могильная тишина. Ни ветра, ни снежинок. Небо скучно-серое, неподвижное.

Они отыскали большак, переметенный снегом, и неторопко пошли, огибая сугробы. За ночь подбородок и щеки у Пимена покрылись темной щетиной, он смотрел угрюмо, был, как всегда, немногословен и строго деловит; перебрасывались незначительными словами, нетерпеливо ожидая конца дороги, и Валя начинала сомневаться: говорил ли ей Пимен ночью о любви, или, может быть, все это только приснилось?

 

МОСКВИЧКА

Ох, как хотелось ей побыть одной, совсем одной, хотя бы с полчасика, в лесу где-нибудь, в снежном поле, у Иртыша, на худой конец в деревенской избе, чтобы за окнами ничто не гудело, не грохотало. Никогда еще она так не уставала, — от людей, от машин, от каменных домов, от надоедливой тесноты и неумолчного шума.

Зина первый раз в Москве, уж так получилось. До замужества что-нибудь да мешало, то не было денег, то одолевали сомнения: «Кто ждет меня там? И где ночевать буду — на вокзале?»

Когда показывали Москву по телевизору и в кино, она представлялась Зине просто сказкой, прекрасной и заманчивой, а тут — город как город. Красив, конечно, только шибко уж шумный и слишком большой: высоченные дома, бесснежные, твердые тротуары… А воздух? Бензином и газом воняет. И пыль. Ее не видишь, а чувствуешь. Зина то кашляет, то чихает. Свекровь говорит, что это от простуды и от смены климата, а Зина думает: от пыли и газов. Квартира свекора и свекрови на бойком месте — тут полным-полно машин, а на тротуарах — бесконечные толпы, и вся эта шумящая мешанина куда-то без конца несется, несется, и нет ей ни начала и ни конца. Первые два-три дня Зина, привыкшая к тихой, размеренной жизни у себя в Сибири, была придавлена и растеряна, даже голос изменился, став каким-то не своим — не то просящим, не то заискивающим, даже самой противно слышать.

Дверь открыла Танечка, девятилетняя племянница Зины, хорошенькая, бойкая девочка.

— Женя дома?

Танечка на любые вопросы отвечает обычно весело и беспечно, кивая головой и слегка подпрыгивая. Сейчас она как-то странно глянула на Зину, будто впервые увидела, и отвернулась, пробормотав: «Нету».

«Обо мне говорили, — догадалась Зина. — И что-то не очень хорошее. По девчонке видно».

Все, кроме Евгения — мужа Зины, были в сборе: свекровь Мария Ивановна — рыхлая, тяжелая женщина, свекор Константин Петрович, этот не толстый, не тонкий, ладненький бодрячок с большим, как заслонка, лбом, хотя голова у него, в общем-то, не велика, и их дочка Элла — тощая, высокая, с пышными волосами. Они, видать, о чем-то спорили, лица у всех недовольные.

— Ну, что Антипин? — громко спрашивала Мария Ивановна. — Антипин, Антипин… Дался тебе этот Антипин. Что в нем? Только что морда смазливая, да вид — фу-ты ну-ты! Ни профессии толковой, ни образования. А все корчит из себя какого-то чина.

— Но он заочник, — возразила Элла.

— В том-то и дело, что за-оч-ник. Интересный народишко пошел. Ничего за душой, а женихаться охота, на это горазды. Надо прежде что-то иметь, а потом уж и семьей обзаводиться. Вон у хуторян-латышей раньше был прекрасный обычай: мужчина прежде всего обзаводился домом и землей, а потом уж и сватался. Квартира у Антипина, правда, хорошая, но опять же мамаша в придачу.

— Причем тут латыши, — повела плечами Элла.

— Ну и второй ничем не лучше, — сказал Константин Петрович. — Алименты платит. А ведь это каждый месяц надо. И с квартирой, сами говорите, что-то там у него не утрясается.

— Ну, этот хоть специалист, — возразила Мария Ивановна. — Этот на своих двоих стоит. И легковушка…

Элла встрепенулась:

— Далась тебе эта легковая. Мне нужен муж, а не легковая. И, в конце концов, мне жить с ним, а не вам.

— Ей-богу, не пойму, что она все же нашла в Антипине этом, — снова заговорила Мария Ивановна и уже каким-то обиженным голосом.

— Ну и ты тоже!.. — поморщился Константин Николаевич. — Чего тебе дался этот Тарасенко. Нос, как у коршуна, а ноги, как у цапли. И это при таком-то толстом брюхе.

— Что тут за оценка-переоценка? — спросила Зина. Бодро, весело спросила. Таким же вот голосом говорил ее покойный отец, желая утихомирить кого-нибудь, успокоить. Это отцовские слова — «оценка-переоценка».

Сказала и сразу же пожалела, что сказала. Не надо было этого говорить. Вообще не надо было ничего говорить. Зина с первого же дня поняла: родичи мужа болезненно самолюбивы — ничего не скажи. Вроде бы все хорошо, и вдруг насупились, уже чем-то недовольны, а чем — лешак их поймет.

— Какая оценка? — На широком жирном лице Марии Ивановны гримаса неудовольствия, будто ее ни за что ни про что отругали. Она редко улыбается и, кажется, никогда не смеется. В овощном магазине (свекровь работает продавщицей) она так же строга, немногословна, как и дома, и отпускает покупателям продукты с таким видом, будто отдает задаром, от себя отрывая.

— Какая переоценка? Что за глупости?

Обязательно надо сказать «глупости».

— Да ведь это все же женихи, а… — Зина улыбнулась. Но сама чувствовала: улыбка получилась вымученной.

— Что а?..

— Да нет… я так… — совсем стушевалась Зина, подумав: «О женихах рассуждают, как о лошадях».

— Что так?

Она была не рада, что ввязалась в разговор, замолкла, отошла в сторонку и села, взяв газету. Но свекровь уже завелась, из нее уже поперло:

— Муж есть муж, милая моя. Это не перчатка. Перчатки, кстати, тоже надо неторопливо примеривать. Хотя их можно и менять, это не дорого. А мы все-таки родители.

— Да вы зря, право, на меня, Мария Ивановна. Я вовсе не хотела… Ну, может быть, что-то и не так сказала.

— Еще Демокрит… кажется, он говорил, что кому попался хороший зять, тот приобрел сына, а кому — дурной, тот потерял и дочь. — Голос у Константина Петровича уверенный, немножко манерный. Свекор как бы в стороне от спора. Он вообще живет как бы в стороне от всего и от всех.

— Да, если рассматривать моральные качества жениха, — согласилась Зина и опять подумала: «Зря я!..»

— Ну, чего ты, дорогуша, строишь-то из себя? — Свекровь смотрела на Зину ласково и насмешливо. — Еще представляется чего-то. А сама!.. Ведь сама-то тоже небось не пошла за кого попало. А?.. Небось тоже долго думала, как и что.

«Конечно, у меня был тонкий расчет. Я подцепила академика», — улыбнулась Зина. Хорошо, что Мария Ивановна не видела этой улыбки.

— В Москву перебираешься. А то бы в деревню ехать пришлось. В метро все-таки лучше, чем на телеге по грязи.

— Там сейчас тоже машины, — не выдержала Зина. — Что это вы так о деревне?.. И зря думаете, что я выходила замуж по какому-то расчету.

— Мы деревню уважаем, — сказала Мария Ивановна.

— Деревня не проживет без города, так же как и город без деревни. — Золовка прихорашивалась перед зеркалом. — Что бы делали деревенские без города-то? Одевались бы в шкуры и обрабатывали землю деревянными мотыгами.

— Бога ради, не надо! — поморщился Константин Петрович и, достав таблетку валидола, сунул под язык. — Я не могу!..

Конечно, свекор — пожилой и больной, видать, но почему он всякий раз так вот нарочито неторопливо сует себе под язык таблетку? Хочет, чтобы все это видели? И говорит неприятно манерным голосом: «Опять что-то сердчишко пошаливает». Он еще работает — продает в киоске папиросы, — и вид у него при этом весьма важный, можно даже за профессора принять.

— Что не надо? — спросила Мария Ивановна.

Зина думала, что свекор заступится за нее, но он сказал:

— Я смертельно устал.

— Я тоже устала. Целый день носишься как угорелая.

— И у меня что-то с головой.

— И у меня то же.

— Я хочу ти-ши-ны!

— И я хочу.

— До-воль-но! — рассердился Константин Петрович и, выбежав на кухню, начал там что-то выкрикивать.

Позавчера он так же вот выкрикивал. Они — свекровь, свекор и Зина — ехали в метро и начали подниматься на эскалаторе у Белорусского вокзала. Константин Петрович проскочил вперед и, когда Мария Ивановна с Зиной еще поднимались, он был уже в густой, тягучей толпе, у выхода на улицу, и что-то раздраженно выкрикивал там. Зине казалось, что Константин Петрович мог бы и не шуметь, можно бы и без этого — в его раздражении тоже была какая-то нарочитость, что-то искусственное, как будто его заставили делать так и он нехотя согласился: ладно уж!

Сейчас она подумала: «Эти сцены, пожалуй, нужны ему не только для нервной разрядки. Не только и не столько…»

Одеваются они в дорогое, новешенькое, особенно Элла, у той все приглажено, прилизано, все какое-то яркое, пестрое — в глазах рябит; вырядится и шагает по улице, как автомат, с каменным лицом. Вчера Зина смотрела семейный альбом: множество старинных фотокарточек, хорошо сохранившихся, — деланно серьезные лица, напряженные позы, и не поймешь что за люди. Когда Зина спросила у мужа, чем занимались его деды и бабки, тот усмехнулся: «Ну, вот этот дедуся был до революции поваром. У какого-то важного барина. А после революции тоже поваром. Кажется, в столовой. А бабуся — прислугой. Красавица, говорят, была. Даже старик торговец какой-то сватался. Но она предпочла простого повара, выказав тем самым свое расположение к трудовому классу. Это по отцовской линии. А по материнской… Там кто-то был кучером… И тоже у бар. Подробностей не знаю. В общем, пролетарии. Рабочие. Голубой крови у моих предков не было, это точно. И у твоих, как я полагаю, тоже. А зачем тебе знать мое родословное древо?»

Сегодня с утра сонно сыплет снег. Напротив в доме зажглись огни и видно, как люди вяло ходят там, что-то делают; улица старинная, узкая и дом тоже старинный, трехэтажный, из грязновато-красного кирпича. Собственно, дом весь и не виден, только окна второго этажа, скучно одинаковые, закрытые тюлем. Квартира казалась Зине сжатой со всех сторон домами, толстыми кирпичными стенами и снег — не настоящим, а бутафорским, как в театре. Она понимала: тут у нее что-то от провинциалки, наивное, даже смешное.

Родное Зинино село далеко отсюда — в Сибири. Клуб, магазин, столовая, контора совхозная и другие видные дома притулились у подножия невысокой горы, а две кривоватые улочки с частыми избенками по самой горе тянутся, пересекая ее наподобие обруча; избенки эти как бы скатываются с горы, катятся, катятся и скатиться не могут. Дом, в котором она родилась, почти на самой макушке стоит, торчит там каланчой, и оттуда чудный вид: все как на ладони — дома, пристройки, огороды, дальше — озеро, еще дальше — луга, потом зеленый кустарник, а за тем кустарником — тайга темная, которой нет конца. Мать и отец были учителями, а тетки, дядья, бабушки и дедушки — крестьянами. Уже никого из них не осталось на свете, только дальние родичи. Последней померла мать — в позапрошлом году, тихо, незаметно, не поймешь отчего, она всегда была нервной, болезненной и скрывала свою болезненность, стыдилась ее, хотя чего тут стыдиться.

У них в семье сроду не сидели сложа руки, все время что-нибудь делали, не болтали, говорили обычно о деле. Учительство и само-то по себе — штука не легкая, а к нему вдобавок (ничего себе добавка!) — огород да сад, да свинушка, да курицы, и в доме никаких удобств: за водой изволь под гору спускаться, дровишек бог знает сколько запасай.

Здесь же, родичи мужа, все о чем-то беседуют, говорят, говорят, частенько спорят, и каждый старается доказать свое — столько времени ухлопывают впустую! И спорят обычно тихо, зудят, зудят помаленьку. «Они как будто ожидают, что им вот-вот скажут грубость или сделают что-то нехорошее», — раздумывала Зина, глядя на брюзгливо напряженные лица свекра, свекрови и золовки. А дом у них, между прочим, полная чаша, чего только нет, даже старинные картины какие-то, хрусталь, импортная мебель и дорогие ковры.

Ужинали без Евгения, он все еще на работе. Винегрет, творог, сыр, чай. Стол, тарелки, вилки, ложки, ножи… Ужин как ужин. Но! Зине казалось, что она именно сейчас, за ужином, по-настоящему видит их всех: Мария Ивановна ела жадно, широко разевая большой рот, не быстро, а, скорее, медленно ела, у ней как-то странно переплетались медлительность с жадностью; Константин Петрович вкушал тихо, церемонно, было что-то слегка показное во всем его поведении, так же, как и в оттопыренном мизинце Эллы, золовка почему-то всякий раз забавно оттопыривала мизинец, когда ела. Зина ловила себя на том, что все время незаметно и несколько критически присматривается к своим новым родичам. Никогда и ни к кому не присматривалась она так. Это ей было непонятно, казалось нескромным, даже недобрым, и она, ругая себя, опустила голову, нахмурившись.

— Тебе что-то не нравится? — спросила свекровь.

— Нет, что вы!

— У вас в городе есть в продаже творог?

— Да, есть.

— Такой же?

— Да.

По правде говоря, творог в их сибирском городе был похуже московского, развесной и не такой вкусный, но Зине почему-то не хотелось в этом признаваться.

— О, совсем забыла! — Зина встала и весело вынула из сумочки пакет. — Продавали какой-то… — Она хотела сказать: сорт конфет, но тут же поправилась: — Редкие конфеты.

— Какой-то… редкие… — повторила Мария Ивановна. — Едва ли это правильно.

— Да… Так уж вот получилось. Никогда этаких не видела.

— Таких… — опять, как бы между прочим, поправила Мария Ивановна.

— Нет, почему же… Можно сказать и так. Просторечное слово.

— Да хватит по пустякам-то спорить, — устало махнул рукой Константин Петрович.

— Вчера ко мне подошел покупатель один. Под мухой. По всему видать, из приезжих. Так у него в каждой фразе — похабщина.

— С такими не следует и разговаривать, — сказал свекор. — Хулиганы с бараньими мозгами.

— Отшила, конечно. Со мной не очень…

Зина к чему-то вспомнила вдруг, как ее отец говаривал когда-то: «Умные люди куда реже, чем дураки, рассуждают об уме и глупости».

— Кушайте, пожалуйста. Очередь пришлось выстоять. У вас что-то слишком много очередей.

Зина боялась, чтобы не подумали, будто жалко ей конфеток, она стала всех навязчиво угощать, и это получилось у нее неловко. Нечто подобное случалось и дома, в Сибири, когда она была особенно возбуждена. Позовет гостей, выставит угощение (она не скупа) и чувствует себя несколько тягостно, скованно: не подумали бы, что ей жалко еды. Глупо, смешно! Она вообще чудная, сама понимает это: слушая разговор о преступлениях, об уголовниках, о чем-то грязном, мерзком, может побледнеть и покраснеть. Чаще — краснеет. И — вот уже совсем смешно! — боится покраснеть.

Мария Ивановна повернулась к дочери, что-то шепнула той на ухо. Она и вчера что-то шептала ей. Чудно!

— Осенью я зашла в гости к одной тут… из универмага. — Свекровь улыбнулась. — Давно звала меня. Когда-то мы вместе работали. И вот мать ее, старушка, подсовывает мне икры и говорит: «Ешь, ешь, это очень вкусно. Я по знакомству достала. Знаешь, сколько она стоит?» В рот не идет после таких слов.

«Зачем она так? — недоумевала Зина. — Собственно, что я плохого сделала? И старушка та, видимо, от чистого сердца…»

Зина старалась больше молчать, выглядела вялой, полусонной, а внутри — все кипело. Это внутреннее напряжение и подвело ее сегодня. Поужинав, она встала и, проходя к окну, задела за круглый старинный столик на трех ножках, на котором стояла хрустальная ваза. Легкий, высохший столик качнулся, ваза упала и разбилась с громким, на всю квартиру, как показалось Зине, звоном.

— Ой, господи! Что я наделала? — почти с плачем произнесла Зина, собирая осколки. — Что же это? Ойя! Вот тюлень. Простите меня, пожалуйста. Надо же! Как я с вами расплачусь? Завтра поищу такую же.

Ваза маленькая, простенькая, так себе ваза, но у Зины не хватит деньжонок и на такую, ни на какую не хватит, едва-едва на билет наскребет, у мужа попросить придется. Сказала, не подумав. Квартира большая, места достаточно и для хоровода, а она все время задевает: то за стол, то за стул, то за дверь. В студенческом общежитии — комнатушка. И не задевала. Элла улыбнулась, в ее улыбке насмешливость. Впрочем, золовка часто улыбается насмешливо, особенно при разговоре с мужчинами. Кто-то когда-то говорил Зине, что насмешливая улыбка привлекает мужчин. Так ли?

— Все не как у людей, — бормотнула Мария Ивановна.

— Такую уже не купишь, — сказал Константин Петрович. — Еще от отца моего досталась. Ну, бог с ней! Зачем расплачиваться, мы же родственники.

— Ни-че-го! — добавила Мария Ивановна. — Ничего.

«А улыбаются они насмешливо и слегка покровительственно».

Эту насмешливую покровительственность Зина подметила с первого дня, с той минуты, когда Мария Ивановна начала спрашивать: «А может, примешь душ? Надеюсь, ты знаешь, как и что надо делать», «Куда тебе? К ЦУМу? Ну, если ты впервые в Москве, то не так-то просто будет найти этот магазин. Подожди до завтра. Я завтра поеду в ту же сторону».

Друг другу они улыбаются как-то иначе. Свекровь часто не отвечает на вопросы Зины (Элла тоже делала так, раза два или три), молчит, окаянная душа, будто у нее заложило уши, видимо, думает, что этим придает себе весу и воспитывает невестку. Первый раз Зина спрашивает бойко, весело, второй раз уже по-другому — скорее просяще, в голосе появляются какие-то жалкие интонации, самой противно слушать. Хочет, чтобы было весело — не получается. Начинаешь что-то рассказывать, свекровь, недослушав, уходит. И на улице так же: спросишь — молчит, идет, а ты за ней плетешься как дура. Однажды Зина, разобидевшись, отстала от свекрови, затерялась в толпе, и дома Мария Ивановна вся изворчалась: «Ну, где ты была? Да разве можно так? Я не знала, что и подумать. Даже обедать не смогла — весь аппетит пропал. Уже в милицию решила звонить».

Зина вспоминала отца, мать, их друзей — сельских учителей и врача. Те были снисходительны и просты, порою шумны, но беззлобны и уж во всяком случае не отягчены этим странным болезненным самолюбием. «Почему так тяжелы люди, не ставшие интеллигентами, но упорно старающиеся казаться ими?» — раздумывала она.

Зина волновалась, нервничала и от этого много говорила (вообще-то она молчаливая), даже начинала спорить, но только с мужем, и тот удивленно смотрел на нее, старался успокоить. Вчера она полдня шаталась по улицам и магазинам с соседкой по квартире — пенсионеркой и та сказала ей: «Ваши родичи, несомненно, серьезные и добропорядочные люди. И с большим достатком, между прочим. Только сам хозяин, я о Константине Петровиче говорю, немножко нервный. Мне говорили, что его и Марию Ивановну ценят на работе».

«Наверное, многие на работе сдерживаются и притихают, — думала Зина. — Добрым и хорошим слыть выгодно».

Ночами здесь относительно тихо. Прошипит какой-нибудь запоздалый автомобиль, что-то стукнет-брякнет или прогудит в водопроводных трубах — вот и все звуки. Она часто просыпается, неслышно подходит к окошку и подолгу стоит, глядит: ночной умиротворенный город ей нравится.

Сейчас она тоже глядела на улицу, где по-прежнему вяло, с утомительным однообразием падали пухлые снежинки, и было ей как-то не по себе. Тяжело было. И вроде бы ничего особого не случилось… Вспоминала, что сказала она сама, что говорили свекровь, свекор и Элла сегодня и в прежние дни, начинала мысленно спорить с тем, с другим, доказывая свое, подумала о матери, с которой ей было так легко, хорошо, и тут… Нет, она не хотела плакать, это само собой получилось, глупо нюнить, но по щеке скатилась слеза… Зина недовольно дернула плечом. Элла, мурлыча веселую песенку, ушла куда-то, хлопнув дверью.

— Что с тобой? — удивленно спросила Мария Ивановна, наклонившись над Зиной.

Подошел свекор, и Зина каким-то непонятным образом почувствовала, что старики переглядываются за ее спиной.

— Она же плачет, — сказал Константин Петрович. — Ты что это плачешь? Зина!

— Я не плачу. Это так…

— Нет, нет, ты все-таки плакала. Ты на Марию Ивановну обиделась, да?

— А что я ей сделала? Ну, сказала что-то, так мало ли… Нельзя же быть такой уж сверхчувствительной.

— Провинциалы, они обидчивы.

Свекровь принесла вязаную кофту:

— На-ка надень. Прохладно у окна-то. Могу и подарить, если хочешь.

«Компенсация за прежнее невнимание».

Зине казалось, что в квартире тепло, но она не стала возражать и набросила теплую кофту.

Откуда-то снизу доносился тихий нетерпеливый гул, и не поймешь, что гудит, каждый день гудит: слева — столовая, справа — мастерская. Никто в квартире не слышит этот слабый беспрестанный гул, только — Зина. У себя дома она улавливает даже самые слабые звуки, удивляя подружек-студенток. Она немножко стесняется этой своей способности, считая, что звериный слух девушкам ни к чему. Сейчас она убеждена: так получилось от тренировок. В детстве Зина любила прислушиваться к звукам, которые рождались в их селе глухими ночами, поздними вечерами, в полуденный зной, в лютую стужу, то есть в самые тихие минуты: вот кто-то просеменил по улице, стеклянно похрустывая на снегу пимами; далеко-далеко, кажется, у одинокой бабки Захаровны, звякнула щеколда калитки; у дяди Паши чуть слышно заскулила собачонка (она, видать, болеет, денно и нощно скулит) и печально пропел свою унылую короткую мелодию раскачиваемый ветром ставень. Конечно, это было баловство, но оно вошло в привычку. Зина стала каждый день ловить в немой тиши слабые, едва слышимые звуки, затаив дыхание, до предела напрягаясь; злилась, если ничего не слышала, и сияла, если удавалось, выражаясь языком той же бабки Захаровны, «пымать» какой-то слабенький звук; нетерпеливо ждала часа, когда на село опускалась абсолютная, могильная тишина. Девчонка прослушивала тишину, чувствовала ее. Зина убеждена теперь, что именно эти постоянные тренировки и решили все — она стала обладать необыкновенным слухом; ей кажется, что нет других причин. Сказала знакомому врачу, так не поверил, надо же!

Тонкий слух помог Зине поближе познакомиться с Евгением.

…Их было трое — она и две ее подружки-студентки. В тот вечер, как это часто бывало, они пошли в заводской Дом культуры, до которого от их общежития рукой подать — через две крупнопанельные пятиэтажки (они росли в городе, как грибы после теплых дождей) и три ветхих деревянных домика. Потанцевали. Без постоянных партнеров, с кем придется. Потом поужинали в буфете, по-студенчески, взяв, что подешевле. Захотелось домой.

Была поздняя осень. Студеный ветер сгонял на застывшую землю редкие снежинки. На улице странно тихо и одиноко. Но вот послышались какие-то недобрые, с нажимом, выкрики, матерщина — у перекрестка, на тротуаре стояли, что-то обсуждая и пьяно размахивая руками, двое мужчин, молодые, мордастые, один — в распахнутом полушубке, другой — в кепке и расстегнутом пальто. Зина с подружками хотела обойти парней. Не тут-то было: пьянчуги будто ждали их и, перестав махать руками, преградили дорогу.

— Стой!

А второй крикнул вовсе нелепое:

— У, гадство! — И промычал что-то нечленораздельное.

— Держи, Вань, ту, а я — энту.

Зина страшно боится пьяных; никого не боится так, как пьяных, даже язык вроде бы отнимается и коленки дрожат. И началось это с детства: когда была маленькой, дома через три от них жил лохматый, мрачный мужик, который часто напивался и, будучи на взводе, гонял по улице свою бабу и орал что-то совсем несуразное. Зина нервно и визгливо крикнула:

— Отстаньте! Налили шары-то.

А Зинины подружки не испугались и начали стыдить, урезонивать парней, но это вроде бы даже взбодрило пьянчуг и они, пошатываясь и хохоча, наплыли на девушек. Подружки увильнули, а Зина попалась. Парни держали ее за руки: один за левую, другой за правую. Она вырывалась, уговаривая их и ругаясь. Подружки подбежали и стали отдирать Зину от парней. Конечно, было много шума. И крика. И хохота (хохотали парни).

Что же дальше? А дальше… Смешно получилось дальше: Зина толкнула парня в полушубке, и он, попятившись, налетел на одну из подружек — Нюру. Та тоже толкнула его. Парень, снова попятившись, запнулся и свалился, — видать, до того нахлестался, милый, что уже едва стоял на ногах. Но тут же вскочил и налетел на Нюру. Та отмахивалась, отступала, бормоча: «Да отвались ты, холера!», — а потом, рассердившись, ударила его кулаком. Он упал, на этот раз просто и быстро, шлепнулся, как мешок с картошкой. Даже взвыл слегка.

Нюра была рослой, уже не очень-то молодой, некрасивой и по-мужичьи сильной. О Нюриной силе, которую та всегда стыдливо скрывала, Зина узнала случайно: гостила у ее матери в деревне и однажды утром, выскочив во двор, увидела, как подружка, приподняв за комель бревно, оттащила его к задам двора, даже не вздохнув. Зина тоже схватилась за комель, приподняла, но с трудом: «Ой-е-е!»…

Парень в кепке не разобрал, не понял с пьяных глаз, что к чему, и захохотал, увидев, как его дружок развалился на земле. Шибко уж смешно ему стало, что тот валяется в ногах у девчонок.

И тут подошел он, Евгений (герои всегда появляются в нужный момент, правда, в жизни куда реже, чем в книгах).

— Оставьте девушек в покое! А этот чего тут разлегся?

— Закрой свое едало, а то я тебе его заткну, — сердито проговорил парень в кепке. До прихода Евгения он был настроен, в общем-то, неплохо, даже похохатывал, а тут начал ругаться: «Ты че приперся? Уматывай, ать, два! Убирайся, гад!», — а потом, что бывает с пьянчугами, вдруг озлился, зарычал даже, съездил Евгению по скуле и хотел пнуть в живот. Евгений удивился (это было заметно, что удивился), крикнул: «Хулиган! Бандит!» — и тоже ударил парня. Тот упал. И как-то странно — боком.

Пьянчужки, вскочив, погнались за ними. Парень в полушубке, видно, поскользнулся и снова шумно бухнулся на землю, а второй, крикнув: «Стой, сволота!», — дернул Евгения за плечо, да столь резко, что и сам едва удержался на ногах.

Теперь Зина понимает: то, что делал Евгений, тоже нехорошо, — он мог отогнать их и так, много ли силы у пьяных в стельку, но тогда… тогда она была почему-то восхищена им, он показался ей таким смелым, таким благородным, таким…

Евгений, оказывается, тоже был «под градусом», но слегка. Проводил их до общежития и все говорил, говорил, стараясь быть любезным. В голосе легкое напряжение. Сказал, что в отпуске, живет у двоюродной сестры.

— Что вы вдруг надумали отдыхать в Сибири? — спросила Зина. — Да еще в холод.

— Это не зима, а лето в зимнем платье.

— А если серьезно?

— У меня предстоят очень важные встречи. И я не мог не приехать.

— С кем же? — спросила она с непосредственностью провинциалки.

— Да с вами.

У институтского общежития (рядом кинотеатр, напротив — больница) было светло, людно; по-прежнему кружились, плясали и дергались возле электрофонарей сухие снежинки. Кажется, никогда Зине не было так радостно и легко. А почему — шут его знает. Он глядел только на нее, его интересовала из троих только она, это было заметно. И это было неприлично. Но она тогда не думала, что неприлично. Она думала: «Он красив. И смел. В чертах лица суровость и благородство». Понимала, что мыслит высокопарно, смешно, и улыбнулась. Он принял это на свой счет и тоже улыбнулся.

Попрощавшись, сказал ей в спину сердитым шепотом: «Хорошенькая, чертовка! Мы еще встретимся». Но она услыхала.

Назавтра он пришел в общежитие. А недели через две она не узнавала себя: слушая лекции, вспоминала Евгения, его лицо, пушистый чуб, басовитый голос, легкую, как бы игривую походку. Готовясь к занятиям, думала больше о нем, чем о занятиях, не могла не думать, это было выше ее сил. Хочет сказать: «Послушай, Слава», «Петя», — а язык против воли говорит другое: «Послушай, Женя». Конечно, ехидненькие улыбочки, смешки… Пробудившись ото сна (все равно, ночью ли, утром ли), чувствовала какую-то неуемную радость. На улице морозина, пурга, нелюдимо, а сердце горит: «Что со мной?! Что такое? От чего!.. А — Женя!!» И, кажется, будто знает его давным-давно, с самого детства. Поблек весь мир, ярко сиял только он, Евгений. Это была не простая, а какая-то горькая радость, что-то вроде неотступной болезни, которая пугала Зину.

Он писал ей из Москвы. Часто. Каждую неделю. А она ему еще чаще — через два-три дня. И ее не обижало, что он пишет реже: он занят, ему некогда. Перед каникулами Евгений снова приехал, и они поженились.

Обыкновенная, в сущности, история.

Помнится, они стояли напротив институтского общежития, возле голого, холодного тополя и он сказал, беспричинно посмеиваясь: «Ты красива. А красавицы в личной жизни бывают почему-то более неудачливыми, чем другие женщины. Не замечала?»

Зина не раскаивается, что вышла замуж. Конечно, ленив он и несобран. Учился в институте. Бросил. Двадцать семь лет, а сменил уже много работ и ни в какой из них «не мог найти себя». Выпивает. Понемножку, правда, — стакан или два любимого им портвейна, зато частенько. Даже Мария Ивановна и Константин Петрович не догадываются, что сын сколько-то пропустил, а Зина замечает: глаза у Евгения тогда как-то необычно блестят, и на щеках появляется легкая болезненная краснота. Униженно клянчит у матери: «Ну, дай хоть трешку. Хорошо, дай рублевку. Ну, пожалуйста!»

Зине жалко мужа, ей кажется, что в нем есть какая-то теплота, что-то по-настоящему хорошее.

…Они стояли у вокзала. На улице кружились, плясали и морозно поблескивали редкие снежинки. Как тогда, в их первый вечер… Беспокойно, шумливо сновали пассажиры с чемоданами, портфелями и узелками. Бесконечная, текучая толпа, у которой не бывает ни конца, ни начала, — вокзал есть вокзал. У каждого свое. У Зины тоже свои заботы.

— Какие у тебя маленькие пальчики. — Он удивленно разглядывал ее руку, будто видел впервые.

— Точнее, короткие и толстые. И не очень-то красивые, как мне кажется. У моего отца и матери пальцы были такими же. Я ведь сибирячка. У нас страшные морозы бывают. И твои тонкие длинные пальцы там легко обморозить.

— А я обмораживал. Ух и ныли!

— И потом… В деревне все же много физической работы. Это тоже сказывается… Ты опять выпил, — сказала она уже недовольным голосом, углядев на щеках Евгения болезненную красноту.

— Только стаканчик…

— Горе ты мое! Горе луковое.

Евгений как-то смешно поежился. Он не обидчив, не то что его родичи. С ним, в общем-то, легко.

— Ведь ты привыкнешь.

— Да я уже давно привык к тебе.

— Привыкнешь к вину. А потом попробуй отвыкнуть.

— Я?! Если я скажу себе «нет», значит — нет.

Петушок! В нем как-то странно сочетались смелость с малодушием, сила со слабостью. Дома не шибко-то считаются с ним, Мария Ивановна то и дело обрывает: «Да, много ты понимаешь. Молчал бы уж!»

— И все-таки ты рано уезжаешь. Ведь могла бы еще денька три-четыре пожить. Не любишь ты наших, я знаю. Я же вижу. А они о тебе, между прочим, отзываются совсем неплохо. Говорят, что ты работяга и чистоплотная… От других только и слышишь: «Она не стоит его», «Он не стоит ее». А мои такого не говорят.

— Я не могу у вас, — просто сказала она. — Мне тяжело. Конечно, можно как-то приспособиться, но не хочу.

— Да отчего тяжело-то?

«Странную роль предназначает он мне в своей семье. Или уж так слеп. Что вернее? И что страшнее?»

— Ну, давай поговорим со стариками. Чего уж!

— Надо снять где-то комнатку. Частную. Хотя бы за городом.

— Да ты что? Элла скоро переедет. Она все-таки хочет выйти замуж. За этого… Квартира у нас большая. И старики могут обидеться. Не пойдет.

— Ну, тогда давай поедем в Сибирь.

— Это значит навсегда распрощаться с Москвой. Попробуй-ка потом прописаться. Так тоже не пойдет.

— Боишься?

— Ты думаешь, в Сибири нам будет лучше? Ведь чем крупнее город, тем больше благ выпадает на долю человека. А у вас к тому же такой морозина… Брр! Люди мечтают о Москве. Нне пой-дет!

Смеется. Почему ему так весело? Что-то он не нравился ей сегодня: вихляется по-уличному, посвистывает. Ей хотелось говорить серьезно, обстоятельно, и шуточки мужа были хуже ругни.

— Ну, там увидим, как… Потом видно будет.

Но она чувствовала: ничего «потом» не будет.

Ждала, так долго ждала диплома. И вот он в руках, шершавый паршивец. Голова после бесконечной зубрежки, как в хмельном тумане, не голова — артельный котел. И до сознания вроде бы не доходит еще, что учеба закончена, что уже все, все!.. Но диплом в руках, и комендантша, ворчливая тетя Клаша, уже поторапливает: «Готовьтесь, девчонки. Давайте освобождайте общежитие».

Было грустное прощание. Обнимались. Целовались. Записывали адреса. И говорили, говорили, говорили. О чем только не говорили! В одной из комнат общежития гуляли Зина и две ее подружки — Нюра и Вера: на столе распочатая бутылка сухого вина. Только что проводили на вокзал четвертую подружку, миловидную и ласковую Любу, которая умчалась к своему мужу-лейтенанту в Закавказье.

— А все же повезло Любке, — сказала Вера, бойкая, беспокойная девушка. — Как-то уж очень быстро она подцепила этого лейтенанта. Кавказ все же. Тепло. И фруктов — завались.

— Да что уж!.. — неторопливо возразила Нюра. — Кавказ, Кавказ!.. Дался тебе этот Кавказ. Маленький гарнизонишка. Солдаты да офицеры. Ну еще жены офицерские. До города черт те сколько. И потом — лейтенант. Вызвал какой-нибудь там капитан или майор, и вытягивайся перед ним в струнку.

— Воинская дисциплина, что ж такого…

Обе они — и Вера, и Нюра — едут по распределению в сельские районы.

— Говорят, будто выпускники быстро забывают друг друга, — сказал Зина. — Сперва переписываются и даже встречаются, а потом… А мне вот не верится.

— Посмотрим… — неопределенно посмеивается Нюра. Чувствуется, что она, да и Вера, немножко завидуют Зине, считают ее счастливицей.

В комнату врывается горластая, принаряженная ватага выпускников, человек десять-пятнадцать, больше девушки. Под хмельком. Смотрят на всех и на все сияющими глазами. Зине тоже становится весело. И весело, и грустно. Почти все что-то говорят.

— А знаете, девочки, мне кажется, что я по-настоящему и не жила еще вовсе. А как-то по-детски жила. И думала: вот уж закончу институт…

— Ну, в Александровке тебе будет не лучше. Даже в образе педагога.

— Если бы в самой Александровке. А то затолкнут куда-нибудь. В этом районе — сплошь болота. Ты вот в Тартайск едешь. Город все-таки.

— Всех нас, конечно, переплюнула Зинка. Тихоня-тихоня, а…

— В таких-то все черти водятся.

Смешок. Добрый смешок. Эти девчата и парни приехали из деревень и, хотя за пять лет попривыкли к городу, не прочь были возвратиться и обратно, только бы в райцентр или в село, какое побольше да поблагоустроеннее. Но Москва!.. Пожалуй, никто не отказался бы пожить в Москве, да еще с таким красивым смелым мужем, в готовой квартирке. И опять в голосах двух-трех подружек Зина почувствовала легкую зависть. Нехорошая штука — зависть. Недаром от зависти сохнут. Зависть даже жизнь укорачивает, как говорят ученые.

Зина молчала. Что она могла сказать?

— А в Созоново начали новый универмаг строить. — Это проговорила Вера (она будет работать в Созоновском районе).

«Эх, Верка, Верка, наивная ты душа!»

Сама Зина безо всякого уехала бы в Созоново, а еще лучше в свое родное село (даже рада была бы), хотя понимала: сие почти невозможно теперь — завтра за ней прилетит Евгений. Сегодня ночью она опять слышала, как шевелится и легко ударяет в бок тот, кто теперь жил в ней и о ком она не переставала думать, улыбаясь и вздыхая.

 

СОЛДАТСКАЯ ЛЮБОВЬ

1

Все это было давно, так давно, что, кажется, вроде бы и не было вовсе, а просто в тяжелом сне привиделось… Вскоре после начала войны наша авиадивизия перебазировалась в тайгу, в глухомань. Оставлять самолеты на старом месте, недалеко от маньчжурской границы, было опасно: немцы научили нас осторожности. И непонятно было, кого это угораздило дать команду построить аэродромы у границы, среди голых сопок, где самолеты стояли у всех на виду, весело поблескивая, как бы ласкаясь (и не легкие истребители, а бомбардировщики)? Садили самолеты у дальних таежных деревень, прямо на колхозные поля и луга. Штаб дивизии расположился в Антропово, деревушке домиков в двадцать. За деревней тянулся кустарник: сплошная сетка из тонких веток — зимой и пышный, благоухающий, непролазный — летом. Говорят, поблизости от Антропово когда-то охотились на тигров. Наши армейские охотники не могли найти даже кабанов: зверей отпугивал грозный, недовольный гул моторов, начинающийся на рассвете и затихающий только к ночи.

…Когда я проснулся, будильник показывал без пятнадцати восемь; через оконце проникал стылый синеватый свет, чуть освещая убогую обстановку моего кабинета — старый обшарпанный письменный стол, стул и скособочившуюся солдатскую койку. Прислушался: тихо. Печатник сержант Андрей Рогов, видать, уже уплелся в столовую; он ночует рядом, в комнатке, за дощатой перегородкой, и всегда тяжело, с какой-то натугой храпит. Его храп мешает мне спать. Там же стоят койки красноармейцев-наборщиков. Наборщики отпросились вечером в деревню. Конечно, ночевать в теплой хате куда приятнее, чем в редакции, где холодище, как на улице.

Редакция и типография нашей дивизионной газеты размещались в длинном приземистом доме, который стоял на окраине Антропово. Он был срублен наскоро, везде огромные — руку просунешь — щели, отовсюду дует, тянет холодом. Мы замазали и затыкали тряпками щели, но тепла не прибавилось. Возле печатной машины «американки» стояла одна-единственная на весь большой домище железная печка, похожая на бочку с квадратной дырой посредине. Сама по себе печка-бочка еще ничего, все зло в трубе: у нее не было задвижки. Пока печка топится — еще терпимо вроде бы, можно погреться, но стоит ей прогореть — все тепло почти вмиг вытягивает на улицу. А задвижку не сделаешь: труба канализационная, из чугуна, с толстенными стенками (железную трубу здесь днем с огнем не сыщешь).

Наборщики мерзли и, не переставая, хныкали, — попробуй-ка поработай на холоде. И только Рогов молчал. Это главный герой рассказа и, разумеется, заслуживает того, чтобы я написал о нем поподробнее. Как и все обитатели нашего холодного дома, он был очень молод. Андрей с завидным терпением целыми днями настраивал не в меру грохочущую от старости «американку», которая из-за смены температур никак не хотела нормально печатать. Ночами Андрей без ропота ежился под холодным одеялом, а утрами наскоро умывался на улице снегом. В общем, был он сержант как сержант, только глаза какие-то жалостливые. Глаза эти не такому парню надо бы, а младой девице, живущей у батюшки да матушки тепло да сытно.

Я временно исполнял обязанности редактора дивизионки и был в звании младшего политрука. Мне только-только минуло двадцать три, и я, помнится, немножко петушился, гордясь своими двумя кубиками в петлицах и новенькой темно-синей авиационной шинелькой со звездочками на рукавах. Бывший редактор, старший политрук, человек не по-армейски изнеженный, не захотел жить в Антропово и перевелся куда-то в город, а нового редактора что-то не присылали.

Пора вставать. Но легко сказать «вставать», изо рта идет густой крепкий пар: без термометра ясно, что в кабинете здоровый морозище. С вечера я набросил на себя кроме суконного одеяльца шинель и полушубок, и сейчас тело даже побаливало от тяжести. Сверху тепло, а снизу сквозь матрац пробирается холодок, и спине плохо, неуютно. Но все же надо вставать, черт возьми. У меня выработался свой метод подъема: под одеялом надеваю гимнастерку и брюки, сжимаюсь, со всего маху отбрасываю одеяло, шинель, полушубок и, стуча зубами, стремительно натягиваю сапоги. Самое страшное — сапоги, они узенькие, хромовые. А ведь летом даже радовался, наивная душа: «Красивые, модные…»

И вот бегу к невысокой сопке, у подножия которой — огромная землянка. Да какая там землянка, целый подземный дворец! Одной стороной он углубился в сопку, а другой поглядывает махонькими веселенькими оконцами в поле, где прошлой весной колхозники сеяли гречку, а сейчас стояли бомбардировщики. В землянке — штаб. Бегу и не чую ног своих, они как деревянные. Будто на ходулях я: топ, топ, топ! В центре штабного коридора топится железная печка, и не простая, а двухэтажная: на большой железянке еще одна железянка поменьше и в обеих огонь. Возле печки мостились штабисты-командиры, сержанты, бойцы. Тут — жара. Говор. Смех.

Стягиваю сапоги и сую белые, мертвые ноги почти что в самый огонь. А он такой веселый, такой манящий… Сколько-то времени ничего не чувствую — будто и огня нету, и ног нету. И вот пальцы начинают невыносимо ныть.

— И квелый же народ, корреспондентики, — посмеивается капитан Угрюмов, рослый, щеголеватый мужчина лет тридцати, как всегда сияя начищенными пуговицами и сапогами. Это заядлый штабист, кадровик. Он так же, как и наш командир дивизии, пожилой болезненный генерал, изредка солидно подкашливает. Я его не люблю, мне не нравится, что со мной и другими младшими по званию он разговаривает с какой-то противной ухмылкой и при этом горделиво приподнимает голову. Но на язык он остер, надо отдать ему справедливость.

— Давно всем известно, что самый квелый народ — штабисты, — отпарировал я, ничего лучше не придумав.

К печке подошла девушка-боец (она работала в штабе машинисткой), быстро и старательно, как это бывает только у новичков-солдат, приложила руку к «головному убору»; в движениях и во всем поведении ее какая-то неестественность, скованность. Девушки-бойцы стали прибывать осенью. Сперва, еще в старых гарнизонах, их размещали в начсоставских домах (девушки все-таки), а сейчас, как и всех бойцов, без поблажек, — в землянках, в тайге. Но то был все же дальневосточный гарнизон: на одну женщину приходилась, наверное, добрая сотня крепких мужиков. А эта была всем девицам девица: стройная, свежая, широкие бедра и полные груди выпирали из солдатской одежды, и казалось, гимнастерка и юбка малы ей. Мечта солдата. Надеть бы на нее широкое цветастое платье да на лужайку пустить с хороводом. Под переливы баяна. Она чувствовала всеобщее внимание и улыбалась снисходительной улыбкой женщины, все понимающей.

Приподняв голову, капитан жадно смотрел на девушку и говорил, улыбаясь:

— Замерзли? Идите сюда.

Девушка промолчала.

— Идите. Слышите?!

Она ответила суховато, совсем не так, как положено отвечать командиру:

— Ничего я не слышу.

— Неужели я так тихо говорю? Батальону подавал команды.

Это было, прямо скажем, не очень остроумно, но кто-то засмеялся.

— Нельзя так отвечать, товарищ боец.

Люба отвернулась от него и спросила у меня:

— Не помешаю?

Я пропустил ее к печке.

— Не трогайте его, — усмехнулся капитан. — Он и сам-то почти доходит, хоть сейчас в санчасть.

Это было уж слишком; видимо, он подумал, что Люба оказывает мне какое-то особое внимание, и решил унизить меня. И хохотнул даже. Как-то по-особому хохотнул — высокомерно.

Угрюмов и раньше лез к ней — игривые разговорчики, двусмысленные шуточки, рисовался, горделиво подбочениваясь при ее появлении. Сейчас он рассказывал, грея руки (он всегда почему-то грел только одни руки):

— В тридцать восьмом году на Вознесенском аэродроме любопытнейший случай произошел. В январе или феврале, не помню уж, прыгнул с парашютом штурман звена. Фамилия его была Озерский или Озеровский — что-то вроде… Прыгнул, а парашют не раскрылся — застопорило. Падает и понимает, что все, конец! С ума сходит от страха. И думает: «Никогда не верил в бога. Но если ты есть, оставь меня живым. Оставь! Весь век буду молиться». И ведь надо же было случиться такому: упал он, понимаете, прямо в сугроб. С восточной стороны Вознесенского есть небольшой овраг. И вот он бухнулся как раз в этот овраг. Точнее, на склон его, в сугроб. И как бы прокатился в снегу. Санитарная машина на всей скорости мчится к месту падения. Медики в окно глядят и уже носилки направляют, кости собирать. Подъезжают, значит, а он вылезает из сугроба цел, невредим. Только поцарапался. Да!.. Уволился потом из армии и, говорят, ярым религиозным фанатиком стал. В церковь начал ходить. И даже на попов доносы писал, считая, что те плохо поповскую службу несут.

На лице капитана брезгливая гримаса.

— Религиозным людям легче умирать, чем нам, грешникам. Мы ведь знаем, что от нас ничего не останется. Даже могилы со временем сровняют и поставят на них дома.

Он стукнул зачем-то носком сапога о край печки:

— Впрочем, церковники тоже не очень-то пугались греха. Вся история христианства зиждется на крови. Библия утверждает, что бог сам водил полюбившихся ему древних варваров на битву. И варвары эти истребляли всех, даже детей. Даже овец и ослов. И многие из этих деспотов считаются теперь святыми.

Чувствовалось: все это он говорит только для нее, для Любы. Посмеиваясь, придвинулся к девушке.

— И посему делайте вывод: жить надо сегодняшним днем. Не пугаясь греха. А то ходят, будто сонные. Как рахитики. Все вполсилы.

Да, он ее обгуливал. И как грубо, примитивно. Мне вспомнилось… Дня три назад Угрюмов, так же вот посмеиваясь, говорил двум лейтенантам-летчикам: «В жизни побеждают смелые и нахальные. И последнее, пожалуй, более важно, чем первое».

— Надо брать от жизни че можно, — ухмыльнулся боец Шагин, шофер, мрачный, неуклюжий и, как говорили красноармейцы, знавшие его, глупый донельзя человек, до войны сидевший в тюрьме за хулиганство и поножовщину. — Греха-то и быть не может. И бояться, значит, неча. Жми на всю катушку!

Шагин прямо-таки ел глазами Любу.

От угрюмовского пошловатого монолога и уж вовсе невыносимой шагинской реплики всех покоробило. И один из командиров, пожилой майор, недовольно кашлянул:

— Хватит! Не туда вас обоих повело.

Вечером, возвратясь из столовой, я увидел Любу у себя в типографии; она стояла, упираясь спиной о подоконник, держала шапку в обеих руках и игриво раскачивала этой шапкой. Голова ее тоже слегка раскачивалась; волосы, пышные, цвета осенней соломы, срезали лоб наискось, закрывали половину правой щеки и мягко ложились на воротник грубой шинели. И опять мне почему-то подумалось: с хороводом бы ей на лужайке…

В двух шагах от нее стоял Рогов — нога к ноге, одной рукой ухватил пряжку ремня и методично постукивал пальцем по пряжке, другой покручивал шпагатик: поза неловкая, видно, что напряжен. Спрашивает у нее, улыбаясь:

— А ты любишь цветы? Знаешь, здесь они какие-то не поймешь. Красивые. Я б сказал, даже очень красивые, но почему-то не пахнут. У нас на Урале нету таких.

— А какие у вас деревья?

Голос у нее другой, не тот, что утром, — веселый, простой, домашний какой-то.

Я хотел незаметно проскользнуть в кабинет, но сержант, увидев меня, сказал громко, официально:

— Товарищ младший политрук! Вот эта девушка жила возле Алма-Аты. Яблоков, говорит, там!.. Обещает попотчевать после войны.

Рогов хотел мира, он немножко заискивал. Вспомнив, что в типографии быть посторонним нельзя, добавил:

— Она — на секунду. Сейчас уйдет.

Люба надела шапку и потирала пухлую щечку рукой. Стеснялась.

— Ничего, ничего… Если спросят меня, скажите, что в штабе, — пробормотал я, неловко поворачивая назад.

— Мне надо идти. — Девушка ринулась к выходу. Рогов за ней.

Нам всем было как-то не по себе.

Наружная дверь нашего холодного дома была с фокусом: когда ее открывали вежливо, легонько, она громко и сердито скрипела, и когда быстро и грубо — молчала, как немая. Сержант, конечно, знал об этом и, подскочив к двери, с силой толкнул ее, но она — вот неладная! — на этот раз почему-то пронзительно заскрипела.

В столовой, за ужином, капитан Угрюмов сказал мне, четко отделяя каждое слово:

— Вы ничего не замечаете за своим сержантом-печатником? Как его?..

— Рогов.

— Да, да!

— Ничего. А что?

— Понаблюдайте. Он с девушкой-бойцом… С Любовью любовь крутит. — В голосе капитана та же снисходительность.

— Ну!

«Ну» можно произнести по-разному. Мое «ну» выражало неудовольствие и нетерпение. Угрюмов насупился:

— Вы что нукаете, товарищ младший политрук? Я вам сообщаю то, что уже всем известно. А, между прочим, долг службы обязывает вас раньше других узнавать все о своих подчиненных. Тоже мне по-лит-работ-ник!

Он говорил резко, как всегда самодовольно приподняв голову, и было ясно, что ему нравится читать нотации. А я злился. Весь сегодняшний день у меня был нелегким: утром уехал в одну из эскадрилий, промерз в кузове полуторки, много работал, не обедал, обратно прошел пешком километров двадцать, проголодался как волк, а официантка принесла всего-навсего ложки три сухой перловой каши, поверх которой плавала микроскопическая лужица масла, и стакан чая. А тут еще этот самодовольный тип. До чего же у него длинный, неприятный нос, подумал я. Свисает над сердитой губой как козырек. Раньше я вроде бы не замечал его длинного носа. Тихонько, но с явно выраженным сарказмом я сказал, не глядя на капитана:

— Нет, черт возьми, все же досадно, что с каким-то сержантом…

— Что вы хотите сказать, товарищ младший политрук? — зашумел он, делая ударение на слове «младший».

«Ээ, была не была!» — вдруг подумал я с какой-то непонятной мне лихостью и, глядя в тарелку, сказал убежденно:

— Девочка, конечно, не дурненькая… — Я старался говорить словами Угрюмова и подражать его интонациям. — Пухленькая. Свеженькая. Мда!

— Что вы паясничаете?

— Нет, женщина все же должна тянуться к сильной личности. А не к жалким рахитикам. Разве вы не согласны с этим?

— Что вы пле-те-те?! Что вы ломаетесь? — Он почти кричал. — Дисциплины армейской не знаешь? Хор-рош!

— Да, да, хороша. Что скажешь. Солдатка, а гордая. А гордые женщины так заманчивы. В них что-то такое, этакое… Конечно, она делает непростительную ошибку, оказывая предпочтение младшему командиру… Ну, что сержант!..

Я всеми силами старался показать, что знаю его отношение к Любе. Но Угрюмов делал вид, будто не понимает меня. И все грубо поучал, наставлял…

— Я лично тоже обожаю гордых, — продолжал я. — А у этой еще фигурка какая! Мм! Не девочка, а конфета. И как она там с сержантом Роговым? Даже перловка в рот не лезет, черт возьми, как подумаешь об этом.

— Ты что?!!

— Но ведь это у меня не лезет, а не у вас, товарищ капитан.

На нас стали оглядываться.

— И голос у нее чудненький. Этакий нутряной. Ласковый. Многообещающий…

— Замолчи! Я приказываю замолчать! Сколько лет в армии?

Это непростой вопрос: некоторые старые вояки любили задавать его военнослужащим-новичкам, стараясь показать тем самым, что новички еще недостаточно опытны, не все понимают. И их надо учить да учить.

Капитан наливался злостью. Но мне его было не жаль. Он не жалел других, что было жалеть его! Человек я в армии временный — пока война… Мне все равно. Будь что будет.

Эти стихи вконец взбесили его. Он уперся в меня глазами и, признаюсь, мне стало вроде бы не по себе: на меня повеяло холодом, чем-то даже жестоким.

2

Когда мы в спешном порядке готовили очередной номер нашей маленькой газетки (впрочем, мы всегда почему-то спешили), ко мне прибежал посыльный.

— Товарищ младший политрук, вас вызывает батальонный комиссар Дубов. — Боец едва заметно ехидненько улыбался и смотрел, так, будто хотел сказать: «А я что-то знаю. Знаю, а вот не скажу».

У посыльных особый нюх, они без ошибки определяют настроение начальства. Но надо сказать, что и мы, командиры и политработники, глядя на посыльных, тоже частенько без ошибок определяли, что нас ожидает. В этот раз готовилось что-то недоброе. Батальонный комиссар Дубов работал начальником политотдела дивизии; уже пожилой, толстяк и добряк, скрывавший свою доброту за внешней показной суровостью, которая сбивала с толку новичков, настораживая их и пугая.

Я доложил Дубову: «…по вашему приказанию прибыл». Батальонный комиссар коротко, холодновато взглянул на меня и долго рылся в ящике стола, что-то перебирая там: это была верная примета, что старик сердится. С силой задвинул ящик и сказал:

— Садитесь. Ваш печатник…

— Рогов.

— Вот, вот!.. Этот самый Рогов… Этот самый Рогов связался с девушкой-бойцом…

— Логиновой.

— Вот, вот! У вас великолепная осведомленность, слушайте. Тогда становится непонятным ваше пассивное, так сказать, отношение к этому делу. Может быть, вы объясните.

«Угрюмов поработал. Его следы».

Я стал намекать Дубову об этом, осторожненько, туманными фразами, но получилось длинно, сумбурно, неясно.

— Что-то я вас не пойму. Кто-то на кого-то наговаривает. Какие-то странные намеки на капитана Угрюмова. Собственно, в чем вы его обвиняете?

— Вы пользуетесь сведениями капитана Угрюмова, товарищ батальонный комиссар, — сказал я напрямик и посмотрел на Дубова, стараясь определить, как это на него подействует. Вроде бы никак, не лицо — изваяние, ни один мускул не шевельнется, не дрогнет. — А он, капитан Угрюмов, по-моему, сам прихлестывает за этой девицей.

— У вас есть факты?

— Фактов у меня, положим, кот наплакал. Но!..

— Вот то-то что «но». И потом, что это за выражение «кот наплакал»? Если нет фактов, то получается сплетня. Я, между прочим, имею сведения от трех человек. Хотя должен сказать, что действительно первым мне сообщил Угрюмов. Кстати, он мне доложил, что вы очень грубо разговаривали с ним вчера в начсоставской столовой. Он старший по званию, имейте это в виду. Подождите, прежде закончу я. Что у вас за привычка перебивать начальника? Одиннадцатого числа ваш Рогов почти до отбоя проходил с Логиновой по лесу. Ее утеряли во взводе, начали искать, и всякое такое. Несколько часов отлучки. Видал, куда повело?

— Что-то не верится, товарищ батальонный комиссар.

— Что не верится?

— Несколько часов… по лесу…

— Ну?!

— В холод такой. В шинелях. Да еще в темноте.

— Ээ! — сердито махнул он рукой и с усмешкой, почти как Угрюмов, поглядел на меня. — Вот что! Поговорите с ним, как положено. Объясните, что такое поведение недостойно советского воина. А то сперва прогулки, отлучки… Кстати, он отпрашивался у вас в тот день?

— Отпрашивался, товарищ батальонный комиссар. Только, конечно, не говорил, что с ней…

— Так он тебе и скажет. Прогулки, отлучки, а потом, понимаешь, беременность, «чепэ». В шестьсот двадцатом БАО два бойца-девушки забеременели. Только успели приехать и — все, готово. Неприятности. Пусть газету получше печатает. А то или бледная какая-то, или столько краски пустит, что в руки не возьмешь. — Голос батальонного комиссара снова стал резким. — Блуд разводите.

Признаюсь, Дубов сказал не «блуд», а словечко покрепче.

— Я-то тут при чем?

— Твой красноармеец.

Надо сказать, что на первых порах за девушками-бойцами у нас был присмотр построже, чем у любой дотошной мамаши. Правда, только на первых порах…

Рогова в типографии не было, он участвовал в лыжных гонках. Пришел уже под вечер, злой, с повязкой на лбу и на вопросы наборщиков отмахнулся:

— Да так… ничего. Бузгнулся маленько. Да ничего, говорю. А что соревнования… Соревнования как соревнования. Лыжи всем дали хорошие. И шли нормально. Особенно старшина один. Ну, это настоящий мастер. Забыл его фамилию. А я пятым шел. За Шагиным. И сволочь же он, этот Шагин, я вам скажу. Седни я это окончательно понял. Там есть одна сопка высокая. И когда мы поднялись, я ходу прибавил. А спуск крутой и изгибается как дуга. Я решил Шагина обогнать и свернул с лыжни. А скорость прямо бешеная. В общем, сглупил я, зацепился за что-то и полетел. Прямо на куст. На сучья. Вот гадство! Сгоряча-то ниче вроде и не почувствовал. А так… удар только. Но вижу — кровь хлещет. Хотел подняться, да шиш. Боль в ноге, ну прямо дикая. Нет мочи терпеть. А Шагин обернулся и усмехнулся, сволота. Был бы человеком, а не свиньей, так помог бы. Ах ты, паразит, думаю! Палкой бы тебя по кумполу угостить. Ну, тут ребята подбежали… Он же блатной, Шагин этот. А такие помогают только своим. И потом еще из-за Любки он…

Андрея Рогова я позвал к себе в кабинет и сказал, как мог, сурово:

— Вот что, парень. Гулять — гуляй, но чтоб никаких следов не оставалось. Понял?

Это было не совсем по инструкции, данной начальником политотдела, и вообще не по правилам, но мне казалось, что так будет лучше.

Он отвел глаза, на его переносице появились складки.

— Тут ить капитан, наверно, наговорил. Это он все чего-то заедается.

— Да что капитан! Вы за себя отвечайте.

— Ну, а в чем я виновен?

Рогов — нервный, впечатлительный человек. Таким трудно в армии. Разговаривает со всеми не по-армейски многословно, вежлив, предупредителен, но, если его обижают, может взвинтиться, и тогда говорит резко, грубо. И вообще в нем больше штатского, чем воинского, в этом сержанте, это сразу видно, если присмотришься: одеваться любит с излишествами — то начсоставский ремень натянет, то голенища внутрь подогнет, и получаются сапоги не сапоги, черт те что (вот и сейчас у него опять не в порядке с голенищами, гимнастерка топорщится, — как петух после драки); вечерами он мирно, совсем по-домашнему, похохатывает с красноармейцами и говорит каким-то простецким, полупьяным языком: «Дык че ты, Петька?!», «А ну тя к чемору! Не блезирничай уж!»

— Что я сделал такого?.. — В голосе боль. — Рылом не вышел?

Внимательно слушает меня, виновато помаргивает, но, чувствую, не согласен со мной.

— И я за вас отвечать не намерен.

В его жалостливых глазах недоумение:

— Но, товарищ младший политрук!.. Мы с ней не как-то… А мы вполне серьезно.

— Ну и что?

— И ничего такого…

— А отлучки?

— Ну, один раз было. И ничего плохого в наших отношениях нету.

— Плохого не плохого, а нельзя, вам говорят.

— Мы жениться будем.

«Этого еще не хватало!»

— После войны будем, — поправился он.

— Вот после войны и женихайтесь. Потом все будет можно.

— Я люблю ее. И я серьезно с ней.

Разговор этот мне все больше и больше надоедал. Видимо, Рогов заметил что-то в моем лице.

— Выходит, скрываться надо, — сказал он с тоской. — Выходит, только тайно можно.

— Никак нельзя. Ни тайно, ни открыто. Да ты что, не понимаешь, что ли? Она — красноармеец. Крас-но-ар-меец!

— Но мы же только так… дружим.

«Ничего не хочет понимать», — думал я, злясь уже не только на него, но и на себя.

— А мы все равно будем дружить. Я не могу без нее. Честно говорю. — В его голосе упрямство. — И что все лезут к ней?

— Кто все?

— Я не о вас говорю, товарищ младший политрук.

Я молчал. Если б все зависело только от меня, я бы вообще ничего не говорил сержанту. Вспомнилось вдруг… Вчера под вечер я пошел прогуляться. Вяло и бесшумно валились на землю хлопья снега, и снег этот приглушал случайные звуки, возникавшие в безмолвной, застывшей тайге и сонной деревушке. Едва слышно кашлянул часовой: знайте — не дремлю. А какой приятный свежий воздух! Я неторопливо прошагал по деревне, которая чем-то напомнила мне окраинную улочку уральского городка, где я родился и жил до армии, миновал столовую, затихший штаб и остановился, услышав оклик знакомого лейтенанта Грищенко, командира «бабского» взвода, где было тридцать две девушки, и в их числе Люба Логинова. Грищенко стоял у землянок, возле которых был аккуратнейше расчищен снег и проделаны дорожки.

— Ну как воюете? — спросил я, едва скрывая улыбку.

Многие командиры дружелюбно подсмеивались над «бабским» взводным. Я ждал веселого ответа. Но Грищенко был сердит. Сплюнул:

— Да ну к черту!.. Прошусь в обычный взвод. К мужикам. Не могу больше. Обещают перевести. С ними ведь знаете как… — Он мотнул головой в сторону землянок. — Да и землянки эти… Одна халтура, а не землянки. Сунешь в печку две лучины — жара, спасенья нету. Хоть на улицу выбегай. Пройдет час какой-нибудь — холодище. Опять сунешь лучину — опять жара нестерпимая. Особенно ночью плохо. А они же все спят без задних ног. И простывают, конечно. Чихают, насморк и все такое. А что касается меня… После отбоя-то к ним не сразу и войдешь, черт те в каком они виде там.

На лице «бабского» взводного неподдельное огорчение. Я успокаивал его, говоря обычные в подобных случаях банальные фразы: «Уж если обещают, то сделают…», «В армии всяко приходится…»

Из землянки вышла Люба Логинова. Она, видимо, не ожидала встретить рядом со взводным меня, недоверчиво, как-то даже настороженно глянула на нас, замялась было, но тут же сказала громко:

— Товарищ лейтенант, разрешите к вам обратиться? Разрешите мне отлучиться на тридцать минут.

В таких, случаях взводные обычно спрашивали, куда и зачем. Грищенко ни о чем не спрашивал и метнул на меня многозначительный взгляд: «Уж мы-то с тобой, слава богу, знаем зачем. Нам эти штучки-дрючки — ооо как! — известны».

— Да вы же сегодня и так уже уходили. Скоро пойдете кино смотреть. Постойте с нами, чистым воздухом подышите. Какая все же прелесть — воздух таежный. Медовый какой-то. До армии я в Кемерово жил. Ну, у нас там воздух, конечно, другой.

Тут же без всякого перехода лейтенант сказал, что ожидается потепление, но метеорологи, «бывает, брешут», и неизвестно, в самом ли деле спадут холода. Потом сообщил новость: охотничья команда подстрелила двух здоровенных кабанов, и завтра в столовой будет гуляш из кабаньего мяса.

— Дичатинки поедим, — довольно потер руки Грищенко. — Это, брат, штучка! А там, глядишь, и медвежатиной угостят армейские охотнички.

Люба беспокойно переступала с ноги на ногу, будто на раскаленных углях стояла, лицо жалкое, болезненное. Было тяжело, неприятно глядеть на нее. Отошла от нас развалистой, совсем не армейской походкой.

— Видал? — сказал Грищенко.

Это был грубоватый вояка, отвергавший всякие «сантименты», всегда твердо, не щадя живота своего отстаивавший «дисциплинку». Чувствовалось, он немного растерян, командуя солдатами в юбках.

— Слушайте, приструните хоть покрепче своего сержанта. А то, смотришь, опять торчит тут. Давайте заключим союз: вы — оттуда, а я — отсюда. Ха-ха! Между прочим, видел вчера сценку одну. Капитан Угрюмов у штаба придирался к вашему сержанту. Дескать, не так поприветствовал. Не по уставу.

Люба, по-цивильному покачиваясь, неторопко прошлась мимо землянок до кустарника, облепленного снегом и похожего на высокие сугробы, и стала там что-то рассматривать. В сторонке, по дороге, проходили красноармейцы. Вот один из них (это был шофер Шагин) подбежал к Любе и что-то начал ей говорить, говорить. И тоже, как капитан Угрюмов, подбоченивается, рисуется, нос кверху. Она ответила что-то резкое. Но тот хоть бы что, даже слышно было, как смеется. Она пошла, он встал ей наперерез.

— Товарищ Шагин! — крикнул лейтенант. — Подойдите сюда.

И мне:

— Видал? Вот так и караулю. Навроде классной дамы. Или игуменьи. Ха-ха!

Влюбленные немножко похожи на сумасшедших. Я впервые подумал об этом, наблюдая за Роговым: он мог даже в лютую стужу, а она нередка здесь зимою, подолгу выстаивать в кустах, возле землянки, где жила Люба, и, переминаясь с ноги на ногу, по-детски похлопывая руками, ждать, когда девушка выйдет. Днем бегал в штаб, чтобы встретить ее в коридоре, и дежурные по штабу уже начали грубо выпроваживать его. Сержант наш заметно похудел, побледнел, стал растерян и странен: сидит, ничего не делая, никого не замечая, и улыбается как блаженный. А то что-то бормочет про себя. И на работе: крутит и крутит «американку», как автомат, а сам в мыслях где-то далеко-далеко отсюда, глянет на машину — не туда пошло… Но он еще вроде бы таился, скрывал свою любовь. А Люба нет. Я слышал, как она говорила девушкам-бойцам: «Я его ни на кого не променяю. Он лучше всех». Влюбленные женщины, не в пример нам, мужчинам, не боятся своей любви и готовы сказать о ней во всеуслышание.

Мне стало казаться, что Люба и Рогов похожи, как брат и сестра, хотя он был худощав, темноволос, длиннолиц, а она в телесах, светленькая, с личиком круглым, как месяц. Странное, необъяснимое сходство, появляющееся обычно у людей, уже давно живущих ладной супружеской жизнью.

3

В штабе пропали часы, принадлежавшие майору Звягинцеву, человеку, как мне тогда казалось, уже старому, с мужиковатой, на первый взгляд, даже отталкивающей внешностью, но беззлобному, честному, чем-то удивительно похожему на батальонного комиссара Дубова. Часы Звягинцев привез еще с колчаковского фронта. Они принадлежали убитому в бою командиру взвода, под чьим началом служил красноармеец Звягинцев. А взводному еще при царском режиме подарил часы его отец, а отцу — еще кто-то. В общем, часы были старые-престарые, неуклюже большие, тяжелые, с двумя крышками и надписью на внутренней крышке: кто-то когда-то кому-то подарил их. У вещей ведь, как и у людей, бывают сложные, запутанные судьбы. В штабе втихомолку посмеивались над допотопными, смешными часами, которые к тому же все время запаздывали и частенько останавливались. Но майор дорожил ими и охотно показывал их всем. Часовых мастеров в тамошних местах днем с огнем не сыщешь, и Звягинцев по моему совету вызвал вечером Рогова, который кое-что понимал в часах. И вот в эту пору, когда оба они — майор и сержант — возились со старинным механизмом, стараясь проникнуть в его тайны, командир дивизии вызвал к себе штабистов. Звягинцев ушел к генералу, а Рогов, сколько-то времени поколдовав над часами, вернулся в типографию, оставив на столе записку: «Товарищ майор! Сделал, что мог. Часы, как видите, ходят. Не знаю только, долго ли вот проходят».

Записка лежала на столе, а часы исчезли.

Подозревали Рогова. Горячие головы предлагали поступить круто: вызвать сержанта и сказать: выкладывай часы, или будет худо. Но Звягинцев наотрез отказался: «Невероятно, чтоб он… Починил и — в карман. Спрошу, но осторожно…»

Звягинцев судил да гадал, как ему быть, а Рогова в Антропово уже не было, он уехал в город с серьезным заданием: надо было получить на армейском складе новую «американку», которую нам, после долгих просьб, наконец-то дали, отгрузить ее, на конечной железнодорожной станции разгрузить и подождать автомашину. Возвратившись из командировки, он, конечно же, узнал об этой истории, бегал к майору, о чем-то долго говорил с ним и как-то сразу сник, осунулся, помрачнел, хотя вроде бы никто ни в чем не обвинял его.

Я был убежден, что Рогов не виновен и что тут что-то не чисто. А почему убежден — не смог бы сказать. Такое бывало со мной; убежден, а доказательств нет, они приходят позднее.

Весной злополучные часы нашлись, их обнаружили на дне неглубокого колодца, заваленного щепками и забитого сверху тремя досками. Колодец этот крестьяне забросили еще в двадцатых годах — перестала поступать вода. Наши интенданты решили углубить его. Рассказывали, что майор Звягинцев, которому красноармейцы принесли часы, недоуменно и комично, как мог делать только он, пожал плечами.

— Ну и чу-де-са!

— Подозрение было вроде бы на печатника Рогова, — сказал адъютант командира дивизии, все знающий, везде успевающий, не в меру бойкий младший лейтенант. — Наверное, он взял. А потом побоялся и бросил.

— Нельзя же так бездоказательно… — возразил я. Узнав о находке, я поспешил в штаб.

— Кто и зачем набросал в колодец щепок? — недоумевал Звягинцев.

— Это связисты, — разъяснил адъютант. — После того, как построили казарму. Не захотели увозить — и бух в колодец.

— Когда набросали?

Адъютант позвонил куда-то и доложил:

— Десятого мая. Ох и перетрусил старшина связистов, слушайте, даже голосок задрожал. Пакостливы, а трусливы.

— Стойте! — воскликнул я, обрадованный неожиданной догадкой. — Давайте разберемся. Часы исчезли четвертого мая вечером. Так? Так! Рогов пятого утром уехал в штаб армии за печатной машиной. Я помню точно, что пятого. Он уехал, совсем не зная, что его подозревают. Совещание в штабе закончилось уже после отбоя. А Рогов лег спать рано и часов в шесть утра уехал. Какая ему была необходимость сразу же бросать часы в колодец? Майор поддакнул:

— Вроде бы…

— Десятого мая в колодец набросали щепок, а тринадцатого Рогов приехал. Это я тоже помню. Я еще ругал его, что он долго проездил. А он сказал в шутку, что тринадцать — цифра нехорошая и лучше бы приехать двенадцатого.

— Да, конечно, он мог бы эти часы продать в городе или где-то по дороге, — сказал Звягинцев. — Мда! Рогов здесь ни при чем. Значит, хотели нагадить мне. Но зачем?..

Майор в эту минуту не походил на себя: как-то смешно съежился, вздрогнули губы, дернулась кожа под левым глазом и, думая о чем-то своем, он тихо произнес непонятную мне фразу:

— Да, бывает и так, что причина ненависти уже исчезает, а сама ненависть остается.

Звягинцев думал, что часы украли, а тут было что-то другое, и, как всякого простого и прямого человека, его раздражала эта непреодолимая неясность; ведь неясность иногда бывает более неприятна, чем даже гнетущая ясность.

Забегая вперед, скажу, что загадка с часами была все же разгадана, в конце года, когда Звягинцева уже не было в Антропово (его перевели в штаб армии). Виною был рядовой Шагин. Его отдали под трибунал: он выпил с кем-то из деревенских, поскандалил под пьяную лавочку и кого-то избил до полусмерти. Были у него и самовольные отлучки — Шагин оставался Шагиным. Не знаю, когда сказал Шагин, кому сказал, но сказал, похвастал, будучи под арестом, что именно он «утырил» и бросил часы, чтоб насолить сержанту Рогову. Об этом мне, как бы между прочим, сообщил капитан Угрюмов, который последнее время не трогал Рогова и Любу, заведя знакомство с одной веселой антроповской вдовушкой и вполне утешившись этим.

«А весна везде хороша», — подумал я, выйдя из штаба. Как легко дышится, черт возьми! Воздух тайги первозданно чист, влажен и пахнул почему-то свежей зеленью, хотя деревья и кусты еще девственно голы, а земля, только что освободившаяся от снега, нема и черна.

Меня окликнули. Это был Дубов, куда-то неторопко шагавший по грязной дороге.

— Когда напечатаете бланки?

— Сегодня к вечеру, товарищ батальонный комиссар.

— Чего тянете?

— Печатник болел.

— Что с ним?

— Грипповал.

Какое все же магическое слово «болел», оно одинаково сильно действует и на штатских, и на военных. Если даже маленько и приврешь.

— Дня через три приедет новый редактор.

— А кто?

— Старший политрук Максимов.

Дубов хотел еще что-то сказать, но замолк на полуслове, тяжело мыкнув, будто подавился чем-то. Впереди нас, этак метрах в трехстах, возле кустов, шагали в обнимку Рогов с Любой. Они были к нам спинами. У меня похолодело в груди. Собственно, чего было пугаться. Подумаешь!.. Но почему-то похолодело, тяжело, болезненно. Столько мелких неприятностей из-за одного человека. Он и захворал из-за ухажерки, подолгу выстаивая у «бабских» землянок, даже голос стал с хрипотцой. Видел вчера… Мимо типографии проходил женский взвод. Рогов выскочил на улицу и выкрикнул: «Ответь маме на письмо, она ждет». Лейтенант Грищенко злобно покосился на типографию. Когда Рогов вернулся, глаза у него были недовольные и влажные.

Эти люди были упрямы и жалки в своей любви, ни с кем и ни с чем не желая считаться.

Дубов, конечно, тоже увидел солдата в брюках и солдата в юбке и понял, кто это. Его правая мохнатая бровь резко приподнялась и так же резко опустилась. Чтобы угодить Дубову, я сказал:

— И народец же!..

— Ну, ладно… — неопределенно проговорил батальонный комиссар. — Мне — в столовую. — Он повернул на узкую грязную тропинку, которая без конца кривляла и тянулась неизвестно куда. — Самый, брат, непонятный и тяжелый народ — это влюбленные… — И Дубов как-то странно, совсем не по-дубовски, игриво хихикнул.

Судьба часто преподносит нам всякого рода неожиданности. В конце сорок второго в авиадивизиях ликвидировали газеты, я еще сколько-то служил на Дальнем Востоке (уже в другой дивизии), потом прошел офицерскую переподготовку, стал строевиком, уехал на фронт и в этом коловороте совсем забыл об Андрее Рогове, о Любе и вообще обо всех антроповцах. Через много лет один из бывших армейцев, с которым я изредка переписывался, сообщил мне, как бы между прочим, что Рогов («Ну, тот самый — помнишь?») живет в Свердловске, работает на заводе бригадиром. Будучи в знакомом городе проездом (я тоже уралец), зашел к Роговым.

В дверях стояла немолодая, но еще стройная женщина и вопросительно смотрела на меня темными красивыми глазами. Когда я назвал себя, она как-то по-особому — коротко и печально — улыбнулась, и чем-то далеким-далеким, волнующе знакомым повеяло на меня.

— Не узнаете? Любовь Гавриловна Рогова. В девичестве звалася Логиновой. Вас я тоже бы не узнала. Вы совсем, совсем другой. Проходите, пожалуйста. Как вас сейчас называть, не знаю. Не буду же говорить: товарищ младший политрук. А по фамилии тоже как-то неудобно.

Широкий коридор, застеленный хорошим ковром, дорогое трюмо. Через открытые двери виднелась богатая обстановка комнат. Снимая пальто, я спросил:

— А где Андрей?

Она недоуменно посмотрела на меня:

— А вы что… не знаете? Он же умер. Еще в позапрошлом году. Двадцать восьмого сентября.

Она вздохнула, помолчала и добавила уже другим — каким-то усталым, тяжелым голосом:

— Умер Андрюша.

Я попросил ее рассказать, как это случилось.

— От инфаркта миокарда. Не знаю даже, с чего начать. В общем… после войны мы с ним как-то плохо жили. Я имею в виду материальную сторону. Ну, комнатушки в частных домах. Да еще за городом. У него шинелишка старая, а у меня полушубок рваный. В общем, хуже некуда. Я переживала. Я такая… по всякому поводу переживаю. А ему вроде бы все хорошо, все ладно. Лишь бы я была рядом. Ну, потом он стал бригадиром. Дали нам сперва однокомнатную квартиру. А лет через пять трехкомнатную. И уж вот тут мы зажили. Жить бы да радоваться, а у меня опять со здоровьем стало не ладно. То болит, другое болит. Все ничего вроде бы, и вдруг температура подскакивает. И так слабею, что сидеть не могу. В больнице лежала. И ребятишки все чего-то хворали. А у нас их трое. Андрюша и говорит: поедем, слушай, в Москву. Там платные поликлиники есть, где знаменитые профессора принимают. Ну, что ж, говорю, давай. А он до этого вместе с заводскими на уборку картошки в колхоз ездил. И, видно, перенапрягся. Что-то там, в общем, произошло. А он был такой… Никогда, бывало, не стонал, не жаловался. Сходил к врачу. Выписали ему лекарств. Я и говорю: «Слушай, давай позже когда-нибудь слетаем». — «Нет, полетим!» Я взяла билеты на самолет. И полетели мы. И в самолете вижу: что-то не то с ним. Хотя хочет показать, будто все нормально. А когда приземлились — тут уж вовсе… Едва стоит. И с аэропорта его увезли прямо в больницу. Там он и помер. Знаете, я до сих пор чувствую себя виноватой. Хотя вроде бы от чего виноватая-то? Конечно, надо бы отговорить его и не лететь бы. Не полети — и, наверное, жил бы.

— Как же так… в самолете?

— Врачи в московской больнице сказали мне потом, что у Андрюши еще в Свердловске был микроинфаркт. Они как-то определили это. Видимо, наш здешний врач не разобрался.

А все же она сильно изменилась — столько лет пролетело, да и каких лет! Была нервно суетлива, домовито озабочена и все куда-то поспешала, чем вовсе не отличалась Люба-солдат. А глаза прежние — темные, влажные, глубокие.

— Живу вот помаленьку. Хорошо, в общем, живу.

Я рассказал, как мы с батальонным комиссаром видели ее и Андрея на окраине Антропово и как Дубов, тяжело мыкнув, торопливо свернул на тропинку. Это почему-то мне хорошо запомнилось.

Любовь Гавриловна закивала головой:

— А знаете!.. Вскоре после того, как вы уехали, он встретил Андрюшу на улице. Андрюша в тот же день рассказал мне об этом. Встретил и манит пальцем. Смешно так манит, будто мальчишку-несмышленыша: «Подойди-ка!» Глядит сердито не сердито — не поймешь: «Скажи мне откровенно: очень любишь ее?» Как в колокол бухнул. — «Кого?» — это Андрюша-то спрашивает. — «Не придуривай». — «Люблю, товарищ батальонный комиссар». — «Всерьез?» — «Всерьез, товарищ батальонный комиссар. Что хошь ради нее сделаю». — «И люби. Лишь бы любовь твоя была чистая». Погиб он потом, в сорок пятом… Почему хорошие люди так легко, так просто погибают? Я вот счас вспоминаю об Антропово даже с каким-то удовольствием, ей-богу. И сама не пойму почему. Чудно!.. Нечего вроде и вспоминать-то. А Андрюша говорил, что его мучило тогда чувство ожидания. Страшно хотелось ему, чтобы быстрее кончилось все это. И чтобы были мы вместе.

Когда я разглядывал альбом с фотографиями, выискивая Андрея (на снимках последних лет он был лысоватым, с усами, я ни за что не узнал бы его, встреться он где-то на улице), в комнату вбежала девушка, пронзительно похожая на Любу-бойца (я даже вздрогнул), только потоньше да лицом повеселее. Звали ее тоже Любой.

— Сколько вашей дочке? — спросил я Любовь Гавриловну и вдруг почувствовал себя как-то неловко.

Люба старшая молчала, затаенно улыбаясь. Ответила Люба младшая:

— Тысяча девятьсот сорок третьего года рождения.

— А сыновья мои Вовка и Минька у бабки гостят, — сказала Любовь Гавриловна. — Вовке шестнадцать. А Миньке четырнадцать.

Вскоре появился еще один гостюшка — длинноволосый парень в светлых брючках. Вошел легко, по-хозяйски. Сел. И обнял девушку.

«Ну, у этих любовь не краденая, — подумал я. — А, впрочем, от препятствий она только разгорается». Не скрою, меня несколько покоробила бесцеремонность парня: мне кажется, что обниматься надо все же не на людях.

Парень выпил вместе с нами браги (она была по-уральски ядреной, сладкой, приятной на вкус) и поморщился:

— Варварский все же напиток.

— А Андрюша любил, — тихо сказала Любовь Гавриловна. — Пропустит, бывало, стакашек и крякнет: «Ничего, дескать, славненькая у тебя ноне бражка получилась. Аж в ноги, стерва, ударят. Может, еще по стакашку трахнем?» На прошлой неделе я день рождения отмечала. Подружек позвала. Ну… сухого вина выставила. И чтоб Андрюшу мово… вспомнить, бражки сделала немножко.

Что с ней произошло: она едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Мама, не надо! — почти выкрикнула девушка.

Отворачивая от нас лицо и неприятно громко, как-то по-старушечьи сморкаясь, Любовь Гавриловна торопливо ушла на кухню.

Я шагал по затихшим вечерним улицам города, и мне вспоминались стихи Низами:

 

ШАМАНЫ

© «Советский писатель», 1982.

1

Было поздно уже, школа давным-давно опустела, непривычно затихла, выпячивая на улицу черные дыры-окна, лишь в одном классе еще горел свет — здесь занимался краеведческий кружок. Руководитель кружка, преподаватель истории Андрей Иванович, посмотрел на окна, в которые проглядывал слабоватый и холодный, чуть иссиня, без конца мигающий свет уличных фонарей, вынул из кармана часы и заметно заторопился:

— Итак… Договорились, что каждый из вас во время каникул соберет материалы, показывающие развитие экономики и культуры нашей области. И изложит на бумаге. Темы выбираете сами. Поройтесь в газетах и книжках, побывайте в музеях. Ну и… ну и поговорите с людьми.

Женя Сараев, длинноногий тощий юноша с угрюмым некрасивым лицом, в очках, поглядел на хорошенькую Маргариту Федорец, сидящую возле окна, и крикнул неестественно бодро:

— А давайте проедем по области. Ну куда-нибудь на север, а?! Можно на лыжах.

— Да ты что?! — хохотнул его дружок Сашка Рыжаков. — В такой-то холодище.

— Э, слабаки!

— Собаку не выгонишь за ворота.

— Сла-ба-ки! Ну, а я поеду!

— Он поедет! Поглядите-ка, как сейчас рванет домой.

Ребята засмеялись. Андрей Иванович улыбнулся и завздыхал; был он стар, болен — уже собирался на пенсию — и к вечеру невыносимо уставал.

На улице, как и обычно бывало в эту пору, свирепствовал ветер; надсадный и тревожный вой ветра заглушал все шумы маленького сибирского города, доносились лишь изредка гудки паровозов — школа стояла рядом с вокзалом, но вот повалил снег, и гудков тоже не стало слышно; ветер, снег, мечущийся, красноватый свет электричества, твердая земля под ногами, и больше ничего. Морозом обжигало лицо. Сашка поднял воротник тужурки.

— Слушай! Ведь говорим вот: человек господствует над природой и всякое такое. А вздумалось этой самой природе… Ээ, куда ты поперся?

Женя шел к центру, хотя им обоим — они жили на одном квартале — надо было сворачивать направо, туда, где сквозь снег проглядывали, окруженные странным при пурге красным заревом заводские корпуса. Причина такого Жениного поведения была проста: в снежных вихрях то появлялась, то исчезала желтая шапочка Маргариты — девушка жила у центральной площади.

Женя остановился, сказал:

— У меня тетка живет в Новодобринском. Это поселок такой по Северному тракту. Звала меня. Поедем, слушай, вместе.

— А сколько дотуда?

— Двести… тридцать примерно.

Сашка свистнул:

— Нет, друг, не смануть тебе меня. Это моя бабушка говорит: не смануть.

— А там знаешь какие места? Ты видел Иртыш? Нет, в самом деле!.. Куда больше Волги. А берега дикие-дикие, высокие-высокие. Я в прошлом году был там. Вышел на берег, и как-то даже не по себе стало — сине и мрачно-мрачно. Первобытностью какой-то отдает.

— А мне лучше что-нибудь покультурней.

— Стерлядок поедим.

— Не, не смануть!

— Фактов всяких для кружка наберем.

Сашкиного лица не видно, но Женя чувствует его ехидную улыбку: в таких случаях жирный подбородок у Сашки выдвигается вперед, нижняя губа приподнимается, слегка закрывая верхнюю губу.

— Ты захаживай перед отъездом-то, — фальшиво вздохнул Сашка. — Простимся хоть, а то вдруг тебя медведи задерут.

Говоря откровенно, Женя не огорчился от того, что Сашка отказался ехать; не хочешь — не надо, поедет один, так вся слава ему, хотя Женя — добряк и охотно разделил бы любую славу с Сашкой. Тетя писала: «Че-то шибко худо чувствовала себя на той неделе. Так одна тут знакомая дала мне настоя из трав лесных. И все будто рукой сняло».

Знахарка!

Он будет писать о развитии здравоохранения. Ну, а знахари?.. Что ж, и о них можно, — грязные пятна на чистом фоне. Он все разузнает, хоть какая дорога, хоть какой морозина! Тетя сказала по телефону: «Приезжай». Она любила Женю, но имя его ей не нравилось. «Прозвали черт те как. Ни в одной деревне имя такого нету», — и получалось у нее не «Женя», а «Жоня».

«Все, все обладим. Бабки всякие есть и колдуны. А как же, и колдуны! Колдуют, колдуют. Приезжай, покажу».

Маргарита сказала как-то не без насмешки: «Длинные ноги мешают в дороге». Это она о нем. Тоже мне поэтесса! Приехала с родителями из Ленинграда и, рассказывают, ни в одной деревне за всю жизнь еще не была, только на даче. Да и куда ее, по асфальту только ходить, куда ее! Застынет. Он мысленно говорил ей задиристые, грубые слова, хотя понимал, что все это чепуха, все неправда, что уж если говорить начистоту, то страшно любит он эту хорошенькую изнеженную девчонку. Женя полюбил ее, кажется, сразу, как она появилась, еще осенью — осень та на диво тепла была; когда школьники ватагой шли по улицам, обсыпанным желтыми и красными листьями, а Маргарита с наивным любопытством оглядывала все вокруг, улыбчивая, подвижная и немножко чопорная, он, помнится, украдкой восхищенно посматривал на нее. Потом все время ходил за ней, в трех, десяти, в ста шагах — как придется, длинный, неловкий, похожий на злоумышленника, пожирая ее глазами, а она даже не замечала его. Возле нее всегда подружки. И парни. Вожак! Но странный вожак, кажется, слабее, беспомощнее всех. Он не знал более прелестного имени, чем у нее, хотя ребята говорили, что ничего особенного нет — имя как имя. Удивительно: Женя всегда считал, что любовь — для взрослых, а ему едва исполнилось шестнадцать.

Она была жестоко равнодушна к нему. Безразлична, как к телеграфному столбу, к урне для мусора. А он терялся при ней, говорил неестественно громко, натужно, банально, глупо гикал, изображая лихого, нелепо подпрыгивал, чуть-чуть не доставая головой потолка, и терял очки. Старенькая преподавательница литературы, единственная из преподавателей, понимала все это и тихо вздыхала. Не будь Маргариты, парень и учился бы, наверное, лучше. При ней он дерзил учителям, петушился, выглядел слишком самолюбивым и самонадеянным. Фраза «Любовь — это счастье» была ему непонятна, казалась придуманной поэтами в красивых стихах; сам он тяготился любовью, как тяготятся недугом, болезнью, понимая, что эта миниатюрная грациозная девушка, всегда по моде одетая и говорившая как-то не по-сибирски, совсем не для него, такого угрюмого, неуклюжего, который не может пройти без того, чтобы не задеть за парту, или стол, или стул. Не зная, как избавиться от такой напасти, он выискивал у Маргариты всяческие недостатки и вроде бы находил их кучу — легкомысленна, боится холода, не переносит жары, длинноватый нос, один кривоватый зуб, но избавления не чувствовал: все время думал о ней, видел ее лицо, слышал ее голос. Ждал, когда она обратит на него внимание, хотя бы два-три слова, ласковый взгляд; мучился от ее жестокого равнодушия, своей нескладности и завидовал тем ребятам, которые запросто, порой небрежно, даже грубо заговаривали с ней, острили, вызывая ее улыбку, — Маргарита любила шутки. До смерти хотелось ему выделиться чем-то. Нет, он не был тщеславным, вовсе нет, выделиться только в Маргаритиных глазах, только в ее… Но чем? Любят тех, кто силен и смел.

Силен и смел!

2

Северный тракт, протянувшийся на полтысячи верст и в летнюю пору покрытый непролазной, липкой — ногу не вытянешь — грязью, ямами и колдобинами, был ровен и гладок сейчас, только переметен местами, покрыт сугробами. Но все равно Женю страшно укачало, мутило и пошатывало слегка, когда он шел с чемоданом по поселку и сидел в теплой не в меру тетиной горнице.

Тетя была рада-радехонька. Когда-то давно, еще в тридцатые годы, уехала она с мужем в тайгу на заработки, прижилась тут, похоронила мужа, вышла на пенсию и коротала последние дни свои одна-одинешенька. Так уж вышло: знакомых полно, а из родных поблизости — никого.

— Тетя Лиз, а где эти самые, колдуны и знахарки? — спросил он, уплетая мягкие, пахучие шанежки, стряпать которые тетя была великая мастерица.

— Кто?

— Ну, колдуны и знахарки. Ну, о которых ты говорила.

— Я говорила? Когда говорила?

— Да по телефону-то!

— А! Фу, надо же! Так ведь я че… Ведь это я так, шутя.

У Жени екнуло сердце.

— Как шутя?

— Да так! Это ведь мы с тобой шутя.

— Да ты чего?

— А ничего. Колдунов-то я, милый, и сама в жизни никогда не видывала. Господи Исусе! Ну какие теперь колдуны? А насчет знахарей. Знахарей?..

Она задумалась, нервно перебирая края передника, видимо, ей было неудобно от того, что подшутила над племянником, невинную шутку он, кажется, принимает за ложь. Она вообще очень нервная, вечно хлопочет, что-то делает, торопится, беспокоится, хотя много ли надо одной, и все как-то не везет ей: куры подыхают, поросенок — кожа да кости, а коза почти не доится. В бога тетя не верит, но почему-то часто поминает и бога и чертей, верит в сны, и в черную кошку, и во всякую другую чепуховину.

— Тут ведь такое дело… Не сморозь я насчет колдунов-то, так, поди, и не приехал бы? Может, тебе кого другого? Есть тут у нас дед один. О, дед! Что хочешь расскажет. И спляшет и споет. Знахарку? Святой воды?.. Да зачем тебе?! Мм… Так вот, может… Позавчера были тут двое… Только не знаю, как и назвать — черт те кто. По обличью вроде не русские. А по-русски говорят вроде чисто. Один — старик, с бороденкой жидкой, а другой — лет этак тридцати. Впусти, говорит, погреться. Ну, впустила, конечно. Посиди, места не пересидишь. Вышла я во двор, козу в хлев загнать. Иду обратно-то, с дровишками, гляжу с крылечка в окошко. Ба-тюш-ки! Молодой-то сбросил тулуп. И одежонка на нем оказалась ну совсем, знаешь, дикая. Плащ не плащ, халат не халат. И весь он какой-то ерундой, побрякушками, железными безделушками увешан. Как елка игрушками. Пляшет, корчится, прыгает по горнице-то. Рожа искривилась. Как сумасшедший. И все кричит чего-то, кричит. Не по-русски. И колотушкой по барабану лупит. А на барабане тоже чего-то понавешано. Молодой беснуется, а старик по коленям себя хлопает и ржет и ржет.

— Это шаманы! — заволновался Женя. — Ты выдумала? Слушай, ты это выдумала?

— Ну ей же богу!

— Да ты же в бога не веришь.

— Ну честное слово! Разве такое выдумаешь? Стою и думаю, что делать? Что за люди? Бросила дровишки — и за ворота. Позову, думаю, соседку на всякий случай, мало ли… И в эту пору как раз на санях еще какие-то люди подъехали. И шаманы те, или как их там, на улицу выскакивают. Увидали меня: «Спасибо, хозяка! — «Хозяйка»-то уж не получается. — Ехать нада, быстро нада, хозяка» И умчались.

— Шаманы! Куда они поехали?

— Да по тракту.

— Шаманы!! Где они сейчас?

— На тебе! А я откуда знаю? Ищи-свищи!.. Поп еще тут к нам приезжал.

— На кой мне попа! А нельзя у кого-нибудь спросить, где эти шаманы?

— Да откуда?.. Проехали — проехали… Может, уже верст за тыщу. А чего ты психуешь? Ну, вот еще Федотовна из Тарасовки была как-то. Я сама ее упросила. Животом я мучилась.

— Слушай, а может, все-таки кто-то знает?

— Никто ничего не знает. Я тебе говорю. Мало ли ездят?

— Ну я сам спрошу.

Она укоризненно покачала головой:

— Иди, если делать нечего.

Бывает же так. Ему стало легко и весело, будто не было бесконечной окаянной дороги с заносами и морозом. С первой минуты, как он услышал о шаманах, стало легко, стало весело.

Шаманы! Он готов был броситься за ними. Но за окнами — тьма; от ветра поскрипывают ставни, печная труба гудит и свистит: «Ууууииии!». От деревни до деревни двадцать — тридцать километров, только шаманам и ездить.

Лежа в постели, он слушал глуховатый теткин голос:

— Настоя из лесных трав дала она мне, Федотовна-то.

— Ну!

— Чего нукать-то? Полегчало.

— Это не от травы.

— А от чего?

— От внушения. Ты поверила, что старуха тебя излечит, и оттого почувствовала себя легче.

Женя еще с пятого класса решил стать врачом и прочитал много разных книжек по медицине.

— Ври! — усомнилась тетка. — Вот если зубы заломит, то тут тебе хоть как внушай. От дум-то еще больней делается.

— Что она с тебя взяла за лечение?

— Да ничего. Ну, чайком попоила. Банку грибков солененьких дала. Ну, что это! Отказывалась она, а я дала.

— Слушай, расскажи мне о ней поподробнее.

— А че же… все рассказала. Выпила тогда полстакана и… все. Она не ко мне, а к мужику одному приезжала. Через дом живет. И чего тебе далась эта Федотовна?

Ночью снились ему тайга, два мужика в малицах, они били в бубны и с гиканьем прыгали через костер; пурга затушила костер, завалила землю снегом, из-под елки вылезли мужики в малицах и заорали: «Мы не шаманы, мы — колдуны».

3

Маленький потрепанный, видавший виды автобус, забитый пассажирами, бойко бежит по Северному тракту, огибая сугробы, шарахаясь вместе с трактом то вправо, то влево от болот, рек и чащоб — извилисты, запутанны таежные дороги. Дыханием очищая стекло от льда, Женя жадно смотрит на сосны и ели, на поляны в глубоком снегу, на тракт, по которому несется снежная поземка, и ему становится отчего-то и весело и грустно. Всегда есть что-то волнующее в поездках по сибирским дорогам, тянутся и тянутся они по тайге, упрямые, сильные и жалкие, и кажется, нет им ни конца ни края. Женя смотрит на вековые деревья, и зябко становится ему от мысли, что, выйди он сейчас из автобуса, углубись в тайгу, и вскоре заблудишься: к северу нет, говорят, дорог и деревень, на сотни километров вокруг — тайга и тайга. И снег — с головой провалишься, и холод; медведи в берлогах, голодные волки, лишь редко где попадется полуразвалившаяся избушка, поставленная охотниками бог весть когда.

Он выехал чуть свет, надеясь догнать шаманов или хотя бы что-то узнать о них (вот будет новость! Он представил удивленно вытянутые лица ребят и… Маргариты). Тетя ругалась, не пускала.

До прихода автобуса он разговаривал с мужиком, у которого знахарила Федотовна. Тот ничего особого не сообщил: да, приезжала, подлечила маленько. Дальней сродственницей ему приходится Федотовна-то. Что болело? Голову кружило по утрам. Травки дала, с чаем пил, мед, черную смородину и печенку сырую есть велела. «Знает, какие продукты полезны, старая карга!» — со злой насмешкой подумал Женя. Потом к врачу мужик ходил, лекарства ел и пил. «Мед, печенка, смородина да еще хороший врач — недурно!» Не кружится голова теперь. «Еще бы!..» Что заплатил Федотовне? Да она ничего и не просила. А все же? Ну, щучку дал. Щук он до черта в Иртыше налавливает — не жаль, тем более что сродственнице. Больше ни к кому Федотовна не ходила. «Лечение сугубо по знакомству».

После разговора с мужиком Женя написал письмо двоюродной сестре, которая жила в одном доме с Маргаритой и была с ней в дружбе. Обо всем написал. И о пурге. И даже заголовок поставил: «В погоне за шаманом», как будто это статья в газету. Он решил отправлять по письму в день — одно сестре, другое — Сашке. Сашке можно и наскоро, информационно, друг есть друг — поймет, а сестре — политературней и даже можно немножко сентиментально, девчонки любят, когда немножко сентиментально. Что скажет Маргарита?

Автобус свернул с тракта на проселочную дорогу, уж совсем скверную; она была по-своему красива — тихие глухие дороги в густой тайге имеют свою прелесть, — но неудобна для проезда; ехали едва-едва, натыкаясь на сугробы и застревая, пошатываясь с автобусом то вправо, то влево, машина тряслась, вздрагивала, болезненно завывала, было холодно и сыро. Женя прилипал к глазку, проделанному в обледенелом стекле, и уже не видел поземки, только снег, кругом снег и толстенные стволы сосен; видимо, ветер бушевал наверху и, путаясь в макушках деревьев, поставленных плотно, как частокол, ударял порывами по земле.

При тряске думалось плохо, какими-то урывками и черт знает о чем; Женю поташнивало, он замерз и уже жалел, что поехал; правду говорила тетя: где их найдешь, шаманов, для них тайга — дом родной. Как он мечтал в городе об этой тайге… И как много говорили о ней в кружке краеведческом. Собственно, кружок не очень-то интересовал Женю, и он пошел в него так, от нечего делать, из-за Сашки больше, а еще больше из-за Маргариты… Он любил медицину. А вот Сашка, тот… тот всегда там, где люди, где толчея, говор и смех. Твердо ничего насчет дальнейшей учебы Сашка еще не надумал: собирался в политехнический, в летное училище, хотел стать моряком, шофером, и вот совсем недавно заявил: «Поеду в Заполярье. А кем буду — увижу». Не знает человек заботушки, на роже — вечная улыбка. А Женя сколь ни пытался перед зеркалом сделать лицо веселым, беззаботным, придать ему этакое лихое, молодецкое выражение — не получается; вид у него всегда угрюмый, печальный, будто он только-только с похорон возвратился. Но у них с Сашкой дружба — водой не разольешь.

Автобус качнулся, покатился куда-то влево и книзу и остановился, накренившись. Стало неприятно тихо. Шофер завел мотор и, дергая машину вперед и назад, попытался вытянуть ее из сугроба. Это дергание, завывание мотора, кривой пол автобуса раздражали и утомляли еще больше, чем тряска на дороге.

Шофер ругнулся матерно, но как-то нехотя ругнулся, будто это входило в его постоянные служебные обязанности, кто-то из пассажиров тяжко вздохнул, все другие угрюмо молчали. Женя подметил: жители сибирских деревень терпеливы; горожанин, застряв на такой дороге в сугробе, исхнычется, разнервничается, а деревенские молчат — будто так и надо, насупились. Лишь одна молоденькая, чернявая, с бойкими глазенками, в мужском полушубке, сидевшая рядом с Женей, была беспричинно весела и шумлива.

— А ну вылазь! — крикнула она, махая рукой.

Вылезать не хотелось, Женя и без того замерз в легком городском пальтишке и твердых, как дерево, пимах. Чернявая поглядела на него и вдруг ни с того ни с сего заорала:

— Полюбуйтесь-ка на милягу! Поглядите-ка! Чуть тепленький.

— Ой, как остроумно! — отозвался Женя как мог холоднее.

— Нет, послушайте, он еще грубит.

Пассажиры начали посмеиваться. Какая-то старуха проговорила:

— Нонче мужики-то хужее баб.

Это вконец рассердило Женю, и он с неприсущей ему прытью ринулся из автобуса, деланно-безразлично поглядывая по сторонам.

Толкал автобус рядом с чернявой, которую, как он потом узнает, звали Гутей. Напрягаясь, она поджимала губы, хмурилась, и это ее старило, делало некрасивой. А вообще-то она была недурна, только, пожалуй, слишком курноса, и кожа на темных щеках шершава, груба. Руки по-мужски крепки. Гутя, единственная из всех, не мерзла и, расстегнув полушубок и оголив крепкую жилистую шею, весело посматривала вокруг, будто заявилась на бал. Ехидничала, подзуживала:

— Из города, вижу.

— А что у меня, клеймо городское?

— Вроде. Вы хваткие, городские-то. Осенью к соседке племянник приезжал. Тоже из города. Пошел с ребятами уток стрелять. А недалеко от озера болото. Наши-то в сторону свернули, а городской прямиком через болото поперся. Прыгает с кочки на кочку, а потом бултых — и завяз. От страха и ноги и руки отнялись. Пришлось вытаскивать, милягу. На другой день за грибами пошел. Собирает возле самой деревни поганки какие-то. Оглянулся — волк стоит. Корзину в кусты — и… задал стрекача. А это не волк, а собака была.

Похоже было, что она придумала историю с горожанином. Женя хотел ответить как-нибудь поязвительней, но автобус, выскочив из сугроба, рванул вперед, и пассажиры побежали.

Когда старуха сказала: «Застряли б было, а тут медведи и волки ходют. Следы-то вон», — Гутя, пристально, даже зло глянув на снег возле дороги, действительно испещренный чьими-то следами, усмехнулась:

— Ходят, ходят… Человек с собакой.

Повернувшись к Жене, пояснила голосом, в котором на этот раз чувствовалось какое-то даже веселье и дружелюбие:

— След задних ног у медведя совсем как человеческий. Только на медвежьем видны еще когти. А след волка крупнее, чем у дворняжек, и подлиннее.

С простотой и непосредственностью таежной жительницы, уже совсем позабыв о перебранке, она стала расспрашивать у Жени, сколько ему лет, где он живет, к кому приехал. Сообщила, что сама тоже учится, летом подрабатывает в колхозе — «куда пошлют» — и думает после десятилетки… Впрочем, ничего не думает: «Устроюсь где-нибудь, были бы руки». Выглядит куда старше своих лет и уж, конечно, может постоять за себя.

— Какой ты большой. Дяденька, достань воробушка. И имя у тебя какое-то бабское, — усмехнулась она.

— Почему бабское? — обиделся Женя. — Говоришь какие-то глупости. У тебя вот действительно… У тебя птичье имя, вот! Напоминает что-то гусиное — гу-гу-гу. Нет, в самом деле. Гу-гу-гу. Утя-утя-утя. — Он дивился тому, сколь свободно разговаривает с девушкой.

— Пошто ты думашь так? — Это она уже баловалась. — Пошто ты меня, деревенску, обижашь? Гли-ка на его, на лешака!

Улыбки, как они непохожи: веселые и печальные, добрые и злые, ехидные, простодушные, саркастические, презрительные, блаженные, умные, ласковые, а порою гармоническая смесь того и другого, и не поймешь, что выражают, — не то удовольствие, не то досаду или еще чего. И не всегда даже самая веселая и умная улыбка красит.

Раздумывая об этом, Женя пришел к выводу, что улыбка — и ласковая и насмешливая, сильнее насмешливая — очень к лицу Гуте, — девушка выглядит симпатичнее.

Она сказала, что была в городе только раза два и давно и сейчас уже плохо помнит, какой он, город. Ну, если и помнит, то только гладкую, как стол, дорогу, пятиэтажные дома и длиннющие заводские трубы с черным дымом. Некогда ездить, и далеко. Вот у двоюродной сестры побывала. У нее ребятишки мал мала меньше, а сама едва ходит. Мужа нет. Дровишек поколола, постирала. Потом к бабушке поедет, тоже поделает кое-что. Каникулы — чего байды бить?

У Жени было какое-то странное, даже мучительное состояние: казалось ему, будто он что-то недоделал, что́ должен был доделать давным-давно, и надо торопиться, торопиться, и он понимал в то же время, что где-где, а в тайге городская поспешность смешна, даже опасна, здесь живут неторопливой, размеренной жизнью.

В Тарасовке он узнал, что «какие-то чудные люди, может быть те самые «шаманы», были тут сегодня утром, попили воды и потом, отдыхая, били в барабан и что-то кричали на непонятном языке, и через сколько-то времени умчались, и сейчас они, наверное, уже охо-хо где».

Автобус ушел обратно, других машин не предвиделось, и по совету Гути Женя стал разыскивать управляющего фермой, которого все «недавно видели», но почему-то не знали, где он, и выяснил: вечером пойдет совхозный грузовик, но ехать придется в кузове, накрывшись брезентом.

4

По деревне гулял студеный ветер, неся колючий, жесткий снег, и Женя с испугом подумал, что, пожалуй, занесет, завалит дороги — частое явление в тайге, и тогда… Тогда можно будет только на лошади или пешком. Пешком… в такой мороз… а до Новодобринского больше сорока километров. Он написал сестре коротенькое — в десять строчек — письмо, озаглавив его: «Шаманы скачут на север», и начал разыскивать Федотовну. Трехоконная бревенчатая изба, в которой жила Федотовна, была чистая, ладная, ничто в этой избе и надворных постройках не скосилось, не продырявилось, все стоит прямо, твердо; оконные наличники в резных украшениях, над печной трубой — железный петух.

Женя прошелся туда и сюда возле дома, соображая, под каким все же предлогом лучше войти, и, ничего толкового не придумав, постучал. В избе тихо. Постучал сильнее. Хлопнула дверь, и послышались шаги, неторопливые, шаркающие; чувствовалась в шагах этих спокойная уверенность. Он увидел старушку с маленьким морщинистым личиком, строго поджатыми губами, лоб по-старомодному закрыт платком. Она молча смотрела на него, и молчание ее было требовательным: зачем пришел, что скажешь?

Женя спросил, не сможет ли она накормить его, — первое, что пришло на ум. Старуха удивилась:

— А чего ко мне? — У нее голос человека, который спал, умаявшись за день, и его вдруг грубо разбудили.

— К кому-то надо. Шел и… постучал. — Он подивился: до чего же складное вранье у него получается, и вроде бы не шибко стыдно, даже немножко лихо отчего-то. — Столовой-то у вас нету.

Старуха молчит, смотрит.

— Я хорошо заплачу.

— Ладно, забредай давай.

Долго охала, расхаживая по избе, — «Не знаю уж чего и дать, не обессудь», — и поставила молоко, картошки в мундирах, и хлеба на троих.

Он с любопытством горожанина, редко бывавшего в деревне, рассматривал избу. Древние полати у входной двери, икона с лампадкой в переднем углу и телевизор с большущим экраном, напротив которого — мягкое, вполне современное кресло.

— Веруете?

— Да како уж!

Выспросив, кто он такой, куда едет и зачем (Женя все сказал правильно, кроме одного, будто пробирается он на центральную усадьбу совхоза, там у него дядя; от вранья ему уже становилось противно), Федотовна села возле стола, наискось гостя и стала вязать чулок. Выглядела она аккуратной, опрятной, была не по-старушечьи легка в движениях, светленькое в горошек отутюженное платье молодило ее, — довольно симпатичная старушка, только разговаривает как-то таинственно, многозначительно, будто великие истины изрекает.

Женя вспомнил: когда они вышли из автобуса и он спросил о Федотовне, Гутя проговорила с пренебрежением: «Божья старушка?.. Не очень уж божья. Так подлечит — стоять не будешь».

— На пенсии?

— Да. Благодать теперь. Электричество вот, радиво.

— Телевизор вон какой.

— Сын привез из города. Придумали же люди штуку такую.

«Смотри-ка, вполне современная старуха», — улыбнулся Женя. Федотовна поняла его улыбку по-своему и засмеялась:

— А чего!.. Вот головы у людей!

Лицо у нее изменилось, когда она засмеялась, — стало жалким каким-то, глуповатым.

— Да, техника у нас, брат, не та, что была во времена колдунов, — издалека начал Женя. — Колдунов-то помните, наверное?

— Да, жила тут у нас когда-то одна. Я еще девкой ходила. Говорили люди, будто колдовала. Бабешки боялись ее. А я не верила. Все это ерунда на постном масле. Конечно, кое-что знали они, колдуны. Травы ядовитые, к примеру. Втайне даст корове пожрать — и заболеет корова. Помню, у нашего соседа враз и корова и теленок подохли. И сосед решил, что это колдунья. Подвыпил крепко, выломал кол, какой поздоровее, и, не говоря лишних слов, бабахнул колдунью по башке. У той и дух вон. Темный народишко был.

Женя все более удивлялся: ведь он надеялся увидеть человека дремучего, с отсталыми взглядами, этакий живой осколок прошлого.

— Как вы тут… газеты-то выписываете?

— А пошто нет. Местную и «Медицинскую газету».

— «Медицинскую»?.. А зачем?

— Интересно. Заметки всякие о лечении.

— Вы и сами иногда лечите, говорят, — обрадовался Женя, что нашел повод для перехода к главному вопросу.

Она заметно насторожилась:

— Ну, если слушать, кто что говорит…

— А в Новодобринском-то мужика лечили.

— Так это ж свояк. И ничего я не лечила. Что я — доктор? Травки только и дала. Чтоб вместо чаю. А откуда ты все это знаешь? Ну и свояк, ну и болтун!

— А наговоры применяете?

— Чего?

— Заговариваете или нет? Если заболел человек… Она заерзала на скамье.

— Этаким не займаемся.

Начала собирать со стола.

— Ну, поел? Отправляйся теперь по делам своим, а мне к корове надо.

Он заплатил ей втрое дороже, чем стоили продукты; ему хотелось знать, как она будет на это реагировать. Федотовна спокойно сунула деньги в комод, вздохнула, будто ей заплатили не втрое больше, а втрое меньше, строго поджала губы, и Женя сказал неожиданно зло:

— Зря вы, бабуся, травку свою людям даете. Кто ее знает, что это за травка. А то ведь могут и к ответственности привлечь.

— К какой такой ответности? — У старухи затряслись руки.

— Лечить имеют право только врачи.

— А я супротив, что ли? — Взгляд ее был сейчас неприятно прилипчив.

— Да знаете ли…

— Что — знаете ли?! — зашумела старуха, перебивая Женю. — Плетешь ты, милай, черт те че. Объелся до одури. Выметайся давай. И на кой леший я пустила его?

«Есть зубы, — подумал он, выскакивая в сени. — И хоть бы знахарка-то была настоящая».

А в доме все громче, с каким-то даже подвыванием, ругалась старуха.

Он повернул в переулок, где жила Гутя, заглянул в окошко и сквозь цветы, а их в домах сибирских деревень всегда много, увидел девушку, ходившую по комнате. Она тоже каким-то непонятным образом почувствовала его приближение, даже как будто вздрогнула, обрадовалась и выскочила на улицу, на ходу застегивая пальто.

— Ты? — засмеялась.

— Может, и я.

Они поговорили, стоя возле ворот, возбуждая любопытство прохожих, и она повела его к какой-то Вассе Алексеевне, которая оказалась совсем древней, иссохшей старухой. Спина у Вассы Алексеевны была согнута дугой, старуха все время смотрела на пол, выставляя вперед маленькую, как у ребенка, седую головку. Вот она медленно и осторожно села, и только тогда Женя увидел ее обесцвеченные, мутноватые, мертвые глаза отжившего свой век человека.

— Тяжело ей, неловко тревожить, — сказал Женя.

— Да какое там! Ее хлебом не корми, только дай поболтать. Ты ей в ухо кричи, она глухая. Вечером, когда придет с работы ее дочь, у них страшный крик в доме — так разговаривают.

Старуха не сразу поняла, что от нее хотят, а поняв, хрипло закричала:

— А как же! Молилися, молилися. Молитвы богородице читали. «Отче наш» читали. И водой наговорной опрыскивали, и личико умывали. Поглаживали иль растирали, когда как. Все было, как же. Вскочи, к примеру, чирей у тебя. Заговорю — и проходит.

— Ну да, так и пройдет, — усмехнулась Гутя. Но старуха не услышала ее голоса и не увидела ее усмешки.

— А ежли бородавки вырастут, берут нитку, вяжут узелки на нитке-то и потом прячут нитку ту в навоз. Поглубже. Прогниет с навозом нитка та — и бородавки пропадут.

Гутя снова усмехнулась.

— А то, помню, баба одна… Ух мастак была соринки из глаз языком вытаскивать. Махнет язычищем-то своим длинным — и соринки как не бывало.

— А наговаривали как, бабушка? — крикнул Женя.

— Наговаривали, а как же, наговаривали.

— А как? Какие слова говорили? — Женя весь напрягся от ожидания, приготовив карандаш и бумагу.

— Слова-то? От бессонницы вот… Вот… Заря моя, зоренька, серый петух на насесте, возьми крик-сы и бессонницу у раба божия… Как тебя? — спросила она строго.

— Что как?

— Как звать-ту тебя?

— Ну, Евгением.

— У раба божия Евгенья, отнеси в темные леса, быстрые воды, желтые пески… Аминь!

— Ясно, — удовлетворенно проговорил Женя. — Только вы сказали «крик-сы». Что это такое — «крик-сы»?

— А крик, крик. Робенка крик.

— А зачем добавлять «сы»?

— Ды крик.

— Брось, — засмеялась Гутя, — ничего она тебе не пояснит.

— От лишая тоже… — продолжала бабка, видать вошедшая в охоту. — Лиши, лиши, поди к Мише, здеся те не быть, бело тело не марать, желтой кости не видать. — И закончила скороговоркой: — Пойди на острова и на желтые болота. Аминь!

— Здорово! — воскликнул Женя. — Вы гений, бабушка.

Гутя стукнула его по руке:

— Не смейся!

— Вы и сейчас больных заговариваете? — спросил он, чувствуя какую-то противную вкрадчивость в своем голосе.

— Я-то? Где уж! Заговаривала, когда молодухой была. А теперь вон к докторам бегут. У докторов почти всякое слово помогат. А ране-то — ко мне да к Дуняшке Мясниковой.

— Это к той карге, к Федотовне, — пояснила Гутя.

— Помню, сердилась я на Дуняшку шибко, уж больно хотелося мне одной. А тут она под ногами путается. — Старуха хихикнула, но вместо хихиканья у нее получилось короткое хриплое «хык», похожее на кашель.

Из длинной путаной старухиной речи Женя понял, что в соседней деревне Буньковая живет знахарка по имени Василиса, та «все ишо травой пользует и наговоры знает».

И Женя пошагал в Буньковую, до которой было около десяти километров, решив, что до вечера успеет и туда и обратно.

Это была уже совсем скверная дорога, автомашины по ней не ходили — слишком узка, слишком завалена сугробами; только кое-где за ветром проглядывали следы полозьев, а то — снег, снег, снег, как просека, только не прямая, а странно кривая: шарахается налево, направо, порой даже обратно вроде бы поворачивает и — снова вперед, будто прокладывал дорогу эту вдрызг пьяный возница. Не сразу, но Женя понял: они по-своему умны, эти «пьяные» извилины дороги, — отворачивают от болот, чащоб, речек. Кругом лес — сосны, ели, березы, кусты, валежник, как всегда бывает в нехоженой тайге, много валежника; все перемешано, густо, угрюмо, дико, покрыто снегом, в тихую погоду, видимо, пугающе безмолвно, а сейчас бушует: глухо шумят, скрипят и постанывают от ветра деревья; сухой снег не падает, а носится и носится возле земли, кружится и подпрыгивает.

Он сначала не понял, что это: сквозь снеговую пелену проглядывал черный округлый предмет, и Женя, вздрогнув, почувствовал какой-то особый, не от мороза, холодок на спине, замерло сердце — парню показалось, что его дожидается медведь. Вторая мысль была обнадеживающей: «Он не стал бы дожидаться». Это был старенький грузовичок, завязший в сугробах, засыпанный снегом, без шофера. Женя открыл дверцу кабины, и на него дохнуло безжизненным запахом металла и бензина. Он знал: на таежных дорогах Сибири нередко можно встретить брошенные машины, их обычно вытаскивают другими машинами, иногда тракторами, а если случится такая беда где-то далеко, среди больших снежных навалов, то грузовик стоит и стоит, всеми забытый. Потом он темные пеньки принял за волков. Ему даже показалось, что пеньки движутся. Плюнул от злости, и плевок отбросило ветром на пальто.

И все же волков он увидел, когда вышел к Иртышу, широченной в этих местах реке, один берег которой был высок, обрывист, а второй — пологий, весь в кустарнике. Они бежали возле кустарника один за другим, большеголовые, ходко, опустив длинные пушистые хвосты, бежали, плоховато различимые в снежной кутерьме, будто призраки. Он никогда не видел живых волков, только на картинках. Но понял — они! Их было штук пять; вроде крупных собак и почему-то черного цвета. Черные волки. Нет, он не слыхал о таких. Он слыхал только о серых. Впрочем, эта пустяковая мысль пришла ему в голову уже потом, в деревне, а сейчас он, не на шутку перетрусив, остановился. Мысли… Какие они бывают суматошные, стремительные. «Выломать деревце и отбиваться», «Волки боятся металлического звона. У меня только монеты», «Залезть на сосну». Последняя мысль ему показалась наиболее разумной, и он ринулся было к дереву, но волков уже не было, они скрылись из виду. Снова пошел, с опаской, ругая себя, шаманов, знахарок и проклятую пургу, так частую в этих местах.

Огромный синеватый в белых мечущихся крапинках-снежинках Иртыш делал тяжелый, ленивый поворот вправо, а жалкая дорожка-кривуля, по которой Женя шагал, смешно и испуганно шарахнулась от реки куда-то влево, за холмы. Воздух становился все более плотным, тяжелым и обжигающим, таким, какой бывает только в лютые сибирские холода. За всю дорогу он не встретил ни одного человека, — мертвая машина, стонущий лес, темные тени волков, ветер и снег. И все. Ему казалось: остановись он на миг — и застынешь. Хотелось отдохнуть, сесть, прижаться к сосне, согнуться и поспать, поспать. Сперва немножко хотелось, потом больше и больше, и вот уже нет терпения… Он не стал чувствовать на лице мороза и ветра. Уснуть хотя бы на десять минут. Хотя бы на минуту. Он понимал, что это значит, — эта минута будет для него последней. И он побежал. Побежал, задыхаясь, злясь на свою слабость и усталость.

В Буньковой был медпункт. Пока фельдшерица, стараясь помочь, — он обморозил щеки, пальцы ног и рук — торопливо выискивала что-то в шкафу, Женя приложил руки к раскаленной печке-голландке. Боль пришла не сразу, а через сколько-то минут, пришла разом, острая, невыносимая. Никогда в жизни он не испытывал такой мучительной, адской боли. Чудно… Не одна, а две мысли терли ему мозг: когда прекратится боль? до чего много здесь приборов, медикаментов, как чисто, опрятно в этой захолустной лечебнице…

Оказалось, он шел в Буньковую зря — Василиса умерла еще в позапрошлом году. Никто не мог сказать, что-либо толком о ее знахарстве. Судя по всему, старушка занималась этим делом давным-давно и, видимо, втайне. Внучка Василисы, вертлявый подросток, с ухмылкой посматривала на длинноногого очкастого парня, и когда Женя, балясничая, подшучивая, спросил, не осталось ли какой травы от старухи, — это надо для краеведческого кружка, — девчонка засмеялась, пошла в чулан и принесла грязно-серую тряпку, завязанную узлом. В тряпке была измельченная сухая трава, похожая на обыкновенную сенную труху. Немножко — две-три столовых ложки.

— А от каких болезней, не знаешь? — весело спросил он.

Она ответила тоже весело:

— Бабушка говорила, что это лекарство от болтовни.

— Думаешь, помогает?

— Бабушка говорила, что да. Принимай до еды утром и вечером.

Он скользнул взглядом по окнам. На улице носился ветер со снегом. Безлюдно. Наверное, от этой безлюдности, мороза и пурги, а еще оттого, что ожидалась невеселая обратная дорога, Василисина изба казалась Жене какой-то необыкновенно уютной и милой.

Да, конечно, в здешних местах когда-то водились и знахари и колдуны, им верили, их боялись, и они, видать, порядком зарабатывали на шарлатанстве, но это было когда-то.

Разговаривая с девчонкой, он все время ощущал что-то слегка тягостное, неприятное. Нет, девчонка тут была ни при чем. Просто у него отчего-то остался нехороший осадок; он пытался осознать причину этого и не мог, и лишь когда она спросила: «Обратно пойдешь?» — Женя понял вдруг… Полчаса назад он остановил на улице милиционера — выяснить, где дом Василисы. Тот спросил, как бы между делом, откуда Женя прибыл, зачем. Милиционер тоже был не буньковский и появлялся здесь, как и в других ближних деревнях, наездами, но знал всех местных жителей наперечет и зорко присматривался к приезжающим. Женя ответил. Голос у него был простуженный, прерывистый и недовольный, прямо скажем — подозрительный голос. И милиционер произнес стереотипную милицейскую фразу:

— Пройдемте, гражданин.

Они недолго беседовали; прощаясь, милиционер извинялся, улыбался, однако настроение у Жени было все же слегка испорчено. Теперь он сердился уже не на милиционера, тот знал свое дело, а на себя: к чему это тягостное чувство, нытик, жалкий неврастеник?

Он сегодня усвоил еще одну истину: незнакомая дорога кажется куда длинней, чем знакомая: до Тарасовки он дошел сравнительно быстро и без происшествий.

5

До отъезда оставалось еще часа два. Походив по деревне и оценив на собственном опыте правдивость старинной пословицы «Ожидание — хуже пытки», он зашел в клуб — бывшую церковь без купола, где, судя по объявлению, написанному кривыми буквами на куске фанеры и прибитому на наружной стене здания здоровенными гвоздями, чтобы не сорвало ветром, должны были быть массовые игры и танцы. Игр не было и вроде бы не предвиделось, только танцы. Под баян. Танцевали три-четыре пары шустрых девушек, почти девочек; у стен, возле беспорядочно наваленных стульев и скамеек, — в клубе был большой зал, где смотрели кино, проводили собрания, репетировали и танцевали, — сидели взрослые девки, принаряженные, немножко смешные от своей напускной серьезности и чинности, а возле терлись парни.

Пришла Гутя с двумя подружками, хотела повернуть направо, но, увидев Женю, который сидел слева, поколебалась было и села с ним. Подружки, пристроившись возле Гути, разговаривали между собой, не обращая на нее внимания, — создавали условия.

— Сегодня мы с мамой стирали. Устала, — сказала Гутя.

Видать, она всегда была на диво откровенна. Женя подумал, что уж кому-кому, а Гуте каждый день, наверное, приходится нелегко.

— Послушай, а где у тебя отец?

Он спросил об этом так, от нечего делать, но, взглянув на нее, понял, что вопрос неприятен ей.

— Бросил? — снова спросил он, уже тихо, сочувственно.

— Что мы, тряпки, что ли? Убежал в город… с шлюхой тут…

Отвернулась. Рассердилась. Волосы у нее свисали на лоб, почти закрывая правую бровь. Вот так же свисают они и у Маргариты. Хотя нет. У этой тонкими слипшимися клоками — так получилось, а у той нарочито небрежным, холеным локоном.

Долго сердиться Гутя не умела и, повернувшись, сказала:

— Как-то чудно в жизни бывает. Вот моя мать, к примеру, такая хорошая женщина и, говорят, красивая когда-то была, а почти весь век прожила одна. А другая бабешка злая, ленивая, неряха, и рожа — как у обезьяны, а смотришь, куда с добром мужика отхватит. И если разойдется, сразу второй, третий присватываются.

Вошли трое парней. В середине — хмурый здоровяк с длинными руками и длинным носом, похожим, как показалось Жене, на клюв дятла. Раскачивается, ухмыляется. Крикнул:

— Привет, красотки! — Постоял, комедиантски приложив ладонь к уху: — Я не слышу ответа на вежливое приветствие.

— Оглох, наверное, — сказала Гутя.

Все засмеялись, даже баянист, обтиравший усталое потное лицо платком.

— Я до тебя доберусь, Гутька! — погрозил кулаком здоровяк. — Тошно те будет вместе с твоим хахалем.

«Это про меня, — подумал Женя. — Какой-то шут гороховый». Он заметил, как парень раза два стрельнул по нему злобным взглядом.

— Ой как страшно! — отпарировала Гутя.

— А сжалася, как лиса в клетке. Уж думаешь, по какой дороге побегут твои ноги.

— Нашелся храбрец на девок да на овец.

— Могу и ухажорам мозги вправить.

«Что он лезет?» — начал сердиться Женя.

— Собирались хвастуны допрыгнуть до луны, — продолжала словесную перестрелку Гутя.

Баянист заиграл краковяк. Танцующих на этот раз было много, они закрыли собою и здоровяка, и его приятелей, усевшихся у противоположной стены.

— Это сын Федотовны Санька, — сказала Гутя. — Шофер на грузовике. Пьянчужка и баламут. Но работает, между прочим, неплохо. Они обое Мясниковы — и Санька и Федотовна — работяги, что скажешь.

Странная эта Гутя: только что раздражалась, готова была съесть Саньку, а сейчас говорит бесстрастно и глаза веселые.

— Работяги, но все для себя. Картошки у них — завались и всяких других овощей тоже. Корова породистая, до двадцати пяти литров дает. Телку держат, свиней, овечек, куриц. Даже гусей. Излишки — в город тянут, машина-то всегда под рукой.

— Она же не его личная?

— За таким разве уследишь? Да это все можно и по пути… Девки, между прочим, поглядывают на него. И танцует он здорово.

Жене были неприятны слова «Танцует здорово». Сам он танцевать не умел, а плясал так, что у людей, глядевших на него, появлялась на лице ехидная улыбка: «Уж хоть не выходил бы ты, длинноногий».

— Ребята побаиваются его. Драться любит. Смехи: поранится когда — кричит: «Мне не страшно, у меня доктор домашний».

Санька с дружками куда-то ушел, и Женя обрадовался, но вскоре они вернулись и были уже явно навеселе, кривлялись, грубо и пошло шутили, обнимали девок. Санька много танцевал, нарочно смешно дрыгая ногами.

— Пойдем, что ли, потанцуем, — сказала Гутя.

— Я не умею.

— Но? — удивилась она. — Нет, в самом деле?

— В самом деле.

— А я почему-то думала, что все городские хорошо танцуют. На уборку к нам студенты приезжали. Наробятся, а все ж таки танцевать им обязательно надо.

Он хотел сказать, что и в городе ребята самые разные, но замолчал, увидев Саньку, который, набычившись и грубо отстраняя танцующих, шел к ним пьяной, развязной походкой.

— Че к ней пристаешь? — прохрипел Санька, недобро смотря на Женю.

— Ничего не пристает, сам ты отстань! — крикнула Гутя.

— Сиди, жужелица!

— Ты чего обзываешься? Уходи отсюда!

— Выйдем на улицу, потолкуем. — Он вульгарно мотнул головой.

— Не ходи! — сказала Гутя.

— Гуть-ка!..

— Отвались!

— Что вам нужно от меня? — как можно строже спросил Женя.

— Пой-дем!

— Еще раз повторяю, что нужно? Говорите здесь.

— Пошли на улицу.

— Никуда я не пойду.

— Трусишь? Нет, пойдешь! Тока на старух налетать мастак.

«На мать намекает, — подумал Женя. — Это она ему…» Но даже в этом нелепом положении он не обошелся без шутки: «Научные исследования всегда сопряжены с опасностями».

— Оставьте меня в покое.

Санька схватил Женю за руку и потащил к двери. Женя оттолкнул его.

— Ах ты, муха дохлая!

— Да что это такое! — закричал Женя. — Ты пьян. Ты хулиган. Уведите его!

Танцы прекратились.

— Не надо, Сань, — просил Мясникова один из его приятелей, стараясь закрыть собой Женю. — Давай спляшем, Сань.

Санька отшвырнул приятеля и опять схватил Женю, на этот раз за борта пальто.

Он сжимал борта с лошадиной силой и смотрел так, будто хотел проглотить или, по крайней мере, в порошок стереть Женю. Жене стало страшно, и, видимо, оттого он закричал еще сильнее:

— Ну, ты за все ответишь!

— Чего пристал? — подскочила к Саньке Гутя. — Отпусти! Отпусти, тебе говорят. — Она стала отдирать Саньку от Жени.

— Уйди, Гутька! Слышь?

Какой-то парень в стороне злобно хихикал и радостно твердил: «Вот счас, вот счас…» И странно: этот противный голосишко Женя слышал лучше всех других, более громких голосов.

Подбежал баянист и тоже начал отдирать Саньку от Жени и уговаривать, но уже командным голосом:

— Товарищ Мясников, прекратите безобразие! Товарищ Мясников!

Визжали девчонки.

Женя безуспешно пытался вырваться, с ужасом чувствуя, что, пожалуй, вот-вот заплачет. Уперся руками в грудь Саньки, рванулся и чуть не задушил себя; крикнул, сам не зная что, и ткнул Мясникова коленом в брюхо. Ткнул слабо, желая лишь как-то воспротивиться и не быть куклой. А Санька рассвирепел:

— Ты бить меня… глиста очкастая?! Бить меня!..

Он ударил кулаком, как чугуниной, Жене по носу и, распаляясь, заорал на весь клуб, заматюкался. Его схватили баянист и двое парней, но он отбросил их и снова со всей силой ударил Женю по лицу. У Жени упали очки — и все вокруг покрылось туманом, стало неясным, расплывчатым. Он даже расслышал, как под Санькиным валенком хрустнуло стекло очков. Этот хруст озлобил Женю больше всего, и он, простонав, ринулся на противника, замолотил кулаками. Санька схватился за глаз. Женя решил, что пора бежать, но в этот же миг был отброшен к стене, спиной на перевернутые скамейки.

— Да держите его, мерзавца! — крикнула Гутя.

Санька успел еще раза два пнуть лежащего Женю, и тут его схватили, оттащили к двери. Некоторое время продолжалась возня и слышались Санькины непристойные ругательства, но вот возня прекратилась, только вздохи и сопение, затем стало тихо. И в странной тишине этой раздался веселый басистый голос:

— Ты чего, чего распетушился-то?

Как потом выяснил Женя, это был тракторист лет сорока, увалень и молчун, из тех людей, о которых издревле говорят: косая сажень в плечах, медвежья сила — и который, подобно большинству крупных, могутных мужиков, отличался незлобивостью и добродушием. За трактористом сбегали девчонки.

Гутя привела Женю к себе. Было уже около одиннадцати, когда он, отлежавшись, вскочил с кровати и начал умываться. Все еще болела спина, здорово он ударился о скамейку, под глазом синяк, губа опухла. В очках осталось только одно стекло, и то с паутинками-трещинами.

Надел очки и чуть не заплакал: теперь он совсем плохо видел. Так и будет… пока не приедет в город и не купит новые очки.

На печи похрапывала Гутина мать, выставив костистые ноги.

Вернулась Гутя, уходившая куда-то, и сказала, что автомашина давно ушла, а другой не предвидится. Гутя дозвонилась до Новодобринского и попросила телефонистку передать Жениной тетке, чтобы та не ждала племянника.

— Я не сказала о драке…

Внимательно оглядела его.

— Какой-то ты стал другой. В очках серьезный шибко. А сейчас смешной.

Ему было немножко стыдно перед ней: повалился в клубе, как тумба; надо было бить, бить, ведь у него тоже есть силенка, а он выжидал, упрашивал, трясся, жалкий трус, интеллигентишка. Скрипнул зубами от злости. Раньше он никогда не дрался: на него не нападали, а сам он тоже ни на кого не лез. Драться — дикость, но и размазней выглядеть…

— Ляжешь в горнице, вон на ту кровать.

— А может, лучше в дом заезжих?

— Чего? — Она хихикнула. — Какой тебе тут дом заезжих? Может, еще гостиницу поищешь?

— А то болтал Мясников-то, гулеван, дескать.

— Ну и иди, ищи другую квартиру.

— Нет-нет. Спасибо!

— Иди-иди! — не унималась Гутя. — Потыкайся в темноте-то.

За окнами завывал и завывал ветер, печально скрипя ставнями — видать, совсем запуржило. Укладываясь спать, он с тревогой подумал, что, пожалуй, совсем занесет дорогу и назавтра не пройдет ни одна машина. Гутя возилась на кухне с посудой, и слышно было, как она тяжело дышит. Маргарита сейчас уже спит, а если не спит, то читает стихи, она любит стихи, покоясь в кресле возле торшера. Утром поднимается поздно, завтрак ей подготовит домработница или мама. К тому времени, когда Маргарита встанет с постели, Гутя уже покормит скотину, приберется в избе, протопит печку, что-то сварит — от старой матери маловато проку.

В двенадцать электростанция выключила свет. Гутя зажгла на кухне керосиновую лампу. Синеватый свет лампы узкой полосой пролег через горницу, он был столь неярок, что Женя едва видел через разбитые очки предметы, расположенные у стены, — комод, диван, сундуки, фикус. Какой-то странной грустью веяло от этого слабого света и подвывания пурги.

Побыстрей бы уснуть. Он перевернулся на бок и охнул от боли в спине. Тихонько охнул, но Гутя услышала и подошла.

— Больно! Может, жестко?

— Нет, не жестко. Ты, пожалуйста, не беспокойся. У меня то больно, то не больно.

— Бед-нень-кий, — протянула она.

Он не видел ее лица, Гутя стояла спиной к свету, но почему-то чувствовал, что девушка смешно выпятила губы, как это делают иногда взрослые, разговаривая с ребенком.

— Дикий этот Санька, — сказала она, уже сидя.

— Ничего, — смущенно пробормотал Женя, желая только одного, чтобы она не говорила больше о драке.

Похрапывала на печке Гутина мать. Громко, как будто усиливаясь с каждой секундой, тикали ходики.

— Бедненький, — снова протянула она, но уже другим голосом — более уверенно и торопливо, и вдруг, охваченная какой-то странной, непонятной ему жаждой озорства, как тогда по дороге из Новодобринского, стала говорить старинными простонародными словечками:

— Пошто ты такой не путний? Не ладной. Пошто?

Медленно, осторожно провела рукой по его волосам, потом еще раз, уже как бы невзначай, что-то бормотнула. Он уловил пряный запах ее волос, теплое дыхание девушки и замер, не зная, что ему делать. Она неловко коснулась холодноватой щекой его лба и робко прижалась твердым плечом. Он ничего не ощущал, кроме некоторого страха, любопытства и стыда, и, желая поскорее покончить с этой сценой, хотел что-нибудь сказать ей, но Гутя первая отстранилась, встала и, отойдя к двери, резко проговорила:

— А знаешь, ты… ты мне сразу… чем-то понравился. — Говорила каким-то не своим, сдержанным, глуховатым голосом. — Ну, спи.

— А ты, видать, обнимаешься с ребятами?

Женя позднее не мог понять, зачем он задал этот сверхдурацкий вопрос, да еще таким недружественным тоном.

— Что? А подь ты к черту! — Она шумно выскочила на кухню и заплакала. Изо всех сил старалась сдержаться, и он, обладая превосходным слухом, едва слышал ее всхлипывания.

— Гутя! Я ж шутя… — Он не знал, что говорить.

— Уйди!

Это было нелепо, смешно, — ведь он лежал.

На печи заворочалась, завздыхала женщина.

Долго не спалось, и было тревожно, пакостно на душе. Он беспокойно, трескуче ворочался на кровати, ворочался так, как ворочаются только неспящие люди. Вот так же долго не спал он, глядя в темноту и слушая биение своего сердца, и после того осеннего вечера, когда, просмотрев «Три мушкетера» и шагая домой рядом с соседкой-девятиклассницей, — они случайно встретились в кинотеатре, — и желая казаться лихим, как герои фильма, в темном, безлюдном переулке обнял девчонку и та, оттолкнув его, крикнула: «Вот ты какой, дрянь какой!», а он потом ругал себя всячески и полагал наивно, что загрязнил навеки любовь свою к Маргарите.

Чуть свет в окно постучали: приехала тетя Лиза. Узнав, что Женю побили, она заохала, застонала и вообще разволновалась до невозможности, долго не разрешала ему вставать, ходила в магазин и, накупив конфет и варенья, кормила его как маленького. Было стыдно от ее навязчивой заботы. Он взял было авторучку, чтобы написать письмо двоюродной сестре, но писать не стал, не хотелось почему-то.

Пришел милиционер, который вчера в Буньковой выпытывал, кто такой Женя и зачем приехал, и с ним секретарь комитета комсомола совхоза, бойкий паренек, совсем не похожий на своего мрачноватого спутника. Неторопливо, основательно уселись за стол, будто навечно уселись, и начали расспрашивать, что произошло.

— Надо ирода этого, бандита окаянного, куда следовает стаскать, — зашумела тетя Лиза. — Он скамейкой бросил в него.

— Ну, зачем… — поморщился Женя. — Не скамейкой, а на скамейку. Вон Гутя видела.

Но девушки в избе не было, она выбежала во двор за дровами.

— Видимо, не понравилось ему и то, что я с Гутей сидел, — торопливо проговорил Женя, побуждая комсомольского секретаря этой наивной фразой к откровенному разговору о девушке.

— Да ну… станет она связываться с барахлом.

Вскоре они ушли.

Тетя Лиза разговаривала с матерью Гути. Хозяйка жаловалась на кучу болезней-напастей, и беседа у них, по всему видать, должна была окончиться нескоро. Женя вышел во двор, куда опять убежала Гутя, на этот раз с помоями. Столкнулись на крыльце.

— Ну!..

— Что «ну»?

— Уезжаю я.

— Уезжай!

Она все еще обижалась на него, но ждала, что он дальше скажет.

— До свидания!

— Прощай!

— Спасибо тебе за все.

— Не за что.

— В город не поедешь?

— В город далеко. Некогда нам.

— Я долго не забуду твоей помощи.

«Не то, не так говорю, — думал Женя. — Думаю одно, говорю другое. Глупые слова. Почему такие глупые? Пошло!..» Она, недовольно вскинув голову, пошла в избу.

— Гутя!

Он закусил от досады губу, понимая, что так просто с Гутей не помиришься. Извинения не помогут, нужны какие-то особые, искренние слова, а какие конкретно — шут их знает. Тут он был бессилен.

Во двор вышла тетя Лиза.

— Ну, пора нам с тобой, дружок, до дому добираться. Как?.. Нет, никуда ты больше, голубок, не поедешь. Спятил, что ли? Мотается по деревням, а чего ищет — сам не знает. Всю ночь вон мело. Хорошо будет, если до Новодобринского живыми доберемся.

Пурга вроде бы слегка поутихла, но все еще держался мороз и ветер вовсю гулял по снежной глади, уплотняя ее, спрессовывая и придавая ей зловещий синеватый блеск. Тетя сказала, что до Новодобринского пойдет порожний грузовик, в кузов набросают соломы и всех пассажиров укроют с головой одним большим брезентом. Она еще что-то говорила, но Женя слушал плохо, он вспоминал, как смотрела им вслед Гутя, стоя у ворот, простоволосая, в распахнутом полушубке, вспоминал ее последний, угрюмый вопрошающий взгляд и говорил себе: «Как-то не так все получилось…»

— Постой, какая это улица? — спросил он и остановился, подумав, что если решится написать Гуте, а ему уже было ясно — решится, то все равно не сможет отослать письмо: не знает адреса — и получится, как в рассказе у Чехова: «На деревню, дедушке…»

— А тут не понимают улиц.

— Как это?

— Пишут на деревню, и все. Деревня, фамилия, и никаких тебе.

Из ворот своего дома выплыла Федотовна и остановилась у палисадника, сердито скрестив руки. Может, захотелось ей прогуляться именно в эту минуту, а может, подсмотрела в окошко — кто знает. Стояла спокойно, не шевелясь и вроде бы никакой агрессии проявлять не собиралась, но, когда Женя поравнялся с нею, она, опустив руки и выпучив глаза, заорала вдруг:

— Нюхальщик паршивый! Руки б у тя пообсохли, язык бы у тя отнялся, черт длинноногий, помело поганое!

Тетя Лиза опешила на миг, остановились, глядя на Мясникову так, будто увидела не женщину, а корову двухголовую, и, крикнув: «Чего разоряешься? Сама виновата, а других виноватишь», — плюнула и дернула Женю за плечо:

— Пойдем быстрея. С дураком свяжешься, сам дураком будешь. Чистить ее, окаянную, надо скребницей железной, какой лошадей чистят. Тьфу!

6

Домой, в город, Женя ехал на газике. Многодневная буйная пурга перемела дорогу, навалив нелепой формы сугробы, в которых можно было бы спрятать любую машину. Автобусы не ходили. Машина была старая, облезлая, помятая, в ней все время что-то погромыхивало, поскрипывало, мотор болезненно завывал, и Женя ощущал странноватую, самому ему непонятную жалость к газику, будто это было живое существо, одухотворенное. Воняло бензином и табаком. Пожилой шофер был сумрачен и неразговорчив. Когда машина застревала в снегу, а застревала она на каждом километре раз по десять, шофер и в этом случае не произносил ни слова, а лишь громко, недовольно покрякивал. В голову Жени досадливо, противно лезли слова дурацкого наговора: «Заря моя, зоренька, серый петух на насесте, возьми крик-сы и бессонницу у раба божия…» Но все равно у Жени было хорошее настроение, он чувствовал какую-то беспричинную острую радость, которая заполняла все его существо; ему не сиделось, он поворачивал голову налево, направо и подскакивал. Такая животная радость была у него только в раннем детстве, когда он по всякому пустяковому поводу — конфетку дали — начинал приплясывать и лез обниматься.

И повздыхает же мать, увидев у Жени кровоподтек под глазом и разбитые очки. Раньше почему-то — сейчас он и сам не мог понять почему — его часто злила материнская забота о нем («Плащ надень, прохладно сегодня», «Что-то ты невеселый, не болен ли?»). Отец поворчит, сухо доказывая, что надо быть осмотрительным и не впутываться в скверные истории. Когда отцу и матери было по семнадцать, как сейчас Жене, они работали токарями. Восемнадцати лет поженились и жили в вонючем бараке, недоедали, как многие люди в те военные годы. Потом отец выучился, стал инженером, да и времена пошли совсем другие, и вот теперь родители почему-то думают, что Женя еще ребенок, хотя он выше их обоих на две головы. Утром перед отъездом гляделся в зеркало: лицо огрубело, потемнело, волосы спутались и свисали на лоб грубыми клочьями; правая щека синюшного цвета — следы обморожения, под левым глазом кровоподтек, а на лбу царапина и краснота — это после драки. Ничего себе видик! «Пройдет, все пройдет», — успокаивала тетя. Интересно: в поездке он все меньше и меньше думал о Маргарите, хорошо помнилось почему-то только ее прелестное голубое пальтецо с белым воротником. Велика честь — красивое пальтецо!..

«Отчего у Маргариты все какое-то тонкое, острое? Нос тонкий, острый, подбородок тоже остренький и шапочка конусообразная, остренькая. Нежна. Да, нежна. Только ее нежность немножко похожа на слабость. И во всем облике есть что-то неживое, кукольное». Женя впервые подумал так критически о Маргарите и удивился этому. Он больше думал теперь о Гуте, вспоминая ее размашистую походку, ее распахнутый на морозе полушубок и… слезы. Это не была любовь. Но что это?.. «Неужели я буду влюбчивым?» — ужаснулся он.

— Зачем ковыряешь? — сердито сказал шофер. — Зачем, говорю, лоб ковыряешь. Нарыв у тебя на лбу будет. Уже нарывает. Обкури. Не знаешь как? Возьми ваты, скатай навроде карандашика и подожги. И дымком тем посильней обкури лоб — как рукой сымет.

— Да бросьте!

— Если не знаешь, помалкивай.

— Да это же приемы шарлатанов-знахарей.

— А я тебе что — знахарь! — начал сердиться шофер. — Дымом в тайге с испокон веков пользуются. И я… как начинается нагноение какое-нибудь, у шоферов разное может быть, так подкурю — и проходит. Знахари знахарями, а народ народом. Сейчас деревенька будет. Малость передохнем. Все одно раньше утра до города не дотянуть.

Это был большой деревянный дом, весь в окнах, и почти все окна ярко светились. Клуб. Женя сразу догадался, что это клуб.

Единственное с трещинками стекло в очках запотело, и Женя, войдя в зал, ничего не увидел, кроме туманных расплывчатых силуэтов людей. Со сцены доносились странные, притягательные звуки барабанов; сперва это было слабое дрожание, недовольное, нервное; секундная пауза — и дрожание сменилось высокими звуками, похожими на треск сухого дерева. Звуки густели, углублялись, грубели, в них уже что-то угрожающее, темное, зловещее, они исходят как бы из глубин катакомб, подвалов, из-под земли откуда-то. Все громче, все громче, все чаще, все чаще, уже сплошной каскад слившихся воедино звуков — это шум падающих деревьев, сваленных бешеной бурей, это гул разбушевавшегося вулкана. Это — вызов на бой. Властные, резкие, какие-то необычные, неземные звуки заполняют зал, приобретая объемность и весомость.

Женя торопливо протер и надел очки. И окаменел.

На сцене стоял мужчина с лица суровый, даже злой, в необычной, экзотической одежде: плащ не плащ, халат не халат, весь разрисованный, расшитый, увешанный какими-то — видать, металлическими и костяными — безделушками, бляхами и оторочен мехом. Таким же ярким, разрисованным был и головной убор человека, из которого смешно торчали рога не рога, перья не перья — не поймешь. Плохо он все же видел через потрескавшееся стекло очков.

В руках у человека большой бубен, один бубен, и он бьет по нему колотушкой. А Женя думал — много барабанов. Посредине сцены сидит на стуле старик, согнув спину и опустив голову, неподвижный, будто заснувший. А мужик с бубном, подскакивая, приплясывая, дергая плечами и раскачиваясь, крутится возле. Бубен стал затихать, и явственно послышался голос мужика. Мужик пел дико-заунывно, монотонно, нагнетая голосом, а также слабыми сейчас и тоже монотонными звуками бубна щемящую тоску, вызывая чувство тревожного ожидания чего-то необычного, грозного, может быть опасного, страшного, которое вот-вот, сию секунду или через сколько-то минут, с неизбежностью свершится.

«Шаманы. Это же шаманы! — тихо засмеялся Женя. — Точнее, самодеятельные артисты. Обычный номер в обычном концерте. Те самые, за которыми я гонялся». Он не сомневался, что это было так. Какой же он нелепый, смешной, смешнее шаманов.

У двери сидела Гутя. Это тоже было неожиданно. Он схватил ее за руку и потянул в коридор. Она вроде бы и сопротивлялась, но шла.

— Да хватит дуться! — сказал он сердито. — Ну обругай, если хочешь, и конец.

Он очень обрадовался ей, и она не могла этого не заметить. Ему было легко сейчас с ней, легко и просто, как будто перед ним не Гутя, а Сашка.

— Ты это как здесь оказался?

— Домой еду. А ты как?

— Я же говорила, что поеду к бабушке. У меня здесь полно родни. Даже вон на сцене… дядя и дед.

Оказывается, он мало чего знал о Гуте. Мать у нее наполовину коми, наполовину ненка. Среди родичей по отцовской линии есть и русские и ханты.

— Вот какая я, интернациональная, — засмеялась она. — Отец дедушки, вон того, который на сцене сидит, был шаманом. То есть мой прадед.

Нет, сегодняшний вечер был все же особый вечер, когда Женя с каждой минутой удивлялся все более. Что бы ему, дураку, спросить у нее об этом еще в Тарасовке. Он спрашивал о знахарке и не спрашивал о шаманах.

Как много знала она о шаманах и с какой едкостью и усмешинкой рассказывала.

Не всякому известно, что в мире полным-полно сверхъестественных существ — духов, добрых, а чаще злых, и шаманы общаются со всеми ними, борясь со злыми и не церемонясь с добрыми. Духи имеют свои странности, они, к примеру, боятся железа, и потому шаманы увешивают себя железными безделушками, — все имеет свой смысл, свою причину. С помощью духов шаманы лечат решительно от всех болезней, могут предсказать, что ожидает человека в близком и далеком будущем, могут таежнику принести удачу в охоте за зверем, а врагу — неминуемое поражение.

Все громче, все более устрашающе бил бубен, все ожесточенней выкрикивал заклинания и исступленней плясал артист-шаман.

— Старик тяжело болеет, — сказала Гутя. — Значит, в него вселился злой дух и духа этого надо напугать, устрашить, иначе помрет человек. Разговаривать с духами и понять их можно только тогда, когда будешь шаманить по-настоящему и войдешь… Вот слово не подберу…

— В экстаз?

— Да-да! У них, у шаманов, даже галлюцинации появлялись порой. — Она невидимо усмехнулась: — Вам, городским, этих тонкостей не понять. Там, где машины, там духов нету. А в тайге духи есть, хотя шаманов давным-давно нету. Ты никогда не разговаривал с духами? Пошто ты такой?

Она опять начала валять дурака.

Гутя считала сущей ерундой то, что ее прадед был шаманом, эта экзотика в ее представлении выглядела скучной заурядностью. В голосе девушки не было акцента, но говорила она порою с каким-то нерусским нажимом и натугой, которые не сразу заметишь, если не будешь внимательно прислушиваться.

Она его сегодня еще раз удивила и обрадовала, сказав, что бубен, с которым плясал дядя, сделан этой зимой нарочно для концертов, а на чердаке у деда валяется какой-то старый всамделишный шаманий бубен.

Мы не будем рассказывать, как Женя уговаривал шофера «немножко подождать», как познакомился с Гутиным дядей, который оказался на редкость веселым человеком — колхозным шофером, и потом ходил с ним к деду, на чердак, откуда они извлекли старый-престарый, поломанный и грязный обруч довольно большого размера с клочком столь же грязной кожи, — жалкие остатки некогда могучего шаманьего инструмента. Но Женя был и этому несказанно рад.

Андрей Иванович ввел в комнатку краеведческого кружка, заставленную чучелами птиц и зверьков, металлическими изделиями, найденными школьниками при раскопках древнего татарского городка, находившегося под владычеством сибирского хана, и всевозможными макетами, так что и сесть толком негде было, высокого, уже полнеющего болезненной старческой полнотой человека и сказал, что это доктор исторических наук Тищенко из Ленинграда. Женя удивился: он представлял себе ученых строгими, тощими (иссохли за книгами), рассеянными (так пишут о них), а этот добродушный, усмешливый, чем-то смахивает на артиста.

Осмотрев комнатку, похожую на маленький краеведческий музей, расспросив, чем занимаются ребята, Тищенко долго рассказывал, как работает один из краеведческих кружков Ленинграда, сообщил, что сам он интересуется древними сибирскими поселениями, почему и приехал сюда, а затем вынул из толстого портфеля кипу тетрадей. Среди них Женя увидел и свою, с порванной обложкой, и почему-то вдруг вздрогнул. Он не был неряхой, порвал обложку случайно. Приехал домой с гриппом, писал торопливо, с больной головой, фразы получились такие скучные, такие книжные, что даже самому читать тошно. Кроме того, он все же обморозился… А на лбу стал образовываться нарыв. Женя воспользовался советом шофера — по нескольку раз в день подкуривал лоб; нарыв сошел, рассосался, к великому удивлению Жени, и он, вспомнив, в каком совхозе работает шофер, выслал ему справочник фельдшера с письмом, которое заканчивалось фразой: «Все сложнее, чем думаешь».

Тищенко говорил о сочинении того, другого, третьего… обо всех, только не о Женином. Его тетрадку он взял последней. Взял необычно — слегка потрясывая, и Женя понял: о нем хотят сказать больше, чем о других, а что — плохое или хорошее — еще не ясно.

— Сочинение Евгения Сараева.

Он положил тетрадку неторопливо, уверенно и придавил ее ладонью с растопыренными пальцами, и Женя почему-то понял: будет хвалить. Но это было не совсем так. Начало Тищенко не понравилось: «Много общих, порою малограмотных фраз. Нет ярких фактов о развитии здравоохранения области. Конец скомкан.

И все-таки это самое лучшее сочинение. Я читал его с большим удовольствием».

И дальше он начал хвалить Женю. Вынув из портфеля Федотовнино лекарство, сказал, что оно состоит из нескольких трав, вероятнее всего купленных в аптеке, и измельченной соломы. Андрей Иванович достал из шкафа обруч от шаманьего бубна и положил на стол.

Тищенко задал два-три вопроса. Отвечая на них, Женя заметил, что сегодня он совсем не старается рисоваться перед Маргаритой, а она слушала, надо сказать, внимательно, подавшись вперед и полуоткрыв рот.

— Интересно! — сказала Маргарита тем особым, игривым, протяжным голоском, каким говорила всякий раз, когда желала привлечь внимание кого-либо из ребят. Уж кто-кто, а она умела привлечь. И такой ее голосок впервые был, так сказать, адресован прямо к нему, к Жене. Он, этот голос, всегда всех разил без промаха.

Рядом с Маргаритой сидела ее подруга — курносая, большеротая девушка, самая некрасивая в классе и самая безропотная. «Конечно, некрасивое подчеркивает все красивое, — подумал Женя. — Только не нарочно ли это?..»

У него было в эти минуты странное, непонятное ему самому настроение — смесь грусти, усталости и отрешенности от всего — видимо, он был еще не совсем здоров. Хвалебные слова Тищенко и удары карандашом по обручу бубна — это делал Андрей Иванович — доносились до Жени как бы издалека, и он подумал, что надо, пожалуй, сегодня же, как придет домой, написать письмо Гуте и успеть сбегать на почтамт, тогда письмо завтра утром, а может быть, даже сегодня в ночь отправят по Северному тракту в далекую Тарасовку, — бураны вроде бы кончились.

 

В ПОЛОВОДЬЕ

© «Советский писатель», 1982.

Отец пришел с работы уже вечером. Торопливо умылся, тряся головой и отфыркиваясь, и теперь наскоро ужинал. Он только раз взглянул на Сережку, который сидел сбоку от него и уплетал жареных чебаков.

— Ну, кажись, убыла вода?

— Аха.

— На сколько?

— На девять сантиметров.

— Когда мерил?

— А вот щас.

Отец удовлетворенно мотнул головой.

— Кончай с ужином, поедешь со мной сети смотреть. Надо б засветло управиться.

— Сдурел, кажись, — испугалась мать, — погляди, что на улице-то делается. Ишо робенка тащит с собой.

И в самом деле, на улице было не ахти как весело: уже вторую неделю стояло ненастье, люди ходили в пальто и телогрейках, как осенью. По воде расходились круги — опять накрапывал дождь.

— Не пужайся, — успокоил отец. — В шестой класс перешел робенок твой. В его годы я один с сетями справлялся. До обеда седни вроде бы тихо было — рыбешка попасться должна.

И вот они плывут. Лодка узкая, верткая, того и гляди, воды зачерпнет. Борта — на две Сережкиных ладони от воды. Когда плавает один отец, борта выпячиваются из воды куда выше — мал Сережка, а все-таки весит порядочно. Лодчонка в общем-то паршивенькая. Отец сам делал ее в прошлом году, хотел смастерить добрую лодку, но не получилось.

Гребет отец, Сережка, сидя на корме, помогает коротким веслом. Отец командует:

— Погреби-ка справа. А вот сейчас слева махни. Слева, слева!

И Сережа гребет, гребет изо всей силушки, вздыхая и сопя. Весло он держит так крепко, что даже ладони больно.

— Не вихляйся, сиди спокойно. А то топорами ко дну пойдем.

— Не пойдем, — весело отзывается мальчик. — Забор-то, вон он — доплывем.

Они метрах в пятидесяти от берега. Нынче река страшно разлилась; она каждую весну разливается, но нынче особенно: поля затопило местами километра на три, а то и больше. Вода подошла вплотную к их дому, а он далеко от русла реки, на склоне горы стоит. Собственно, это и не гора вовсе, а, как сказывают старики, древнейший берег, — река когда-то отошла от него, она вообще помаленьку отходит в сторону. Берег этот очень высок, глинист, на него карабкаются домики — здесь окраина рабочего поселка. Дома, амбары, дровяники и бани — на косогорье, чтобы не заливало в половодье, а огороды — внизу, их если и зальет, так не беда, все равно картошку посадить успеют. Улица выглядит чудно: под окошками вода, можешь из окна забрасывать удочку, только ничего, конечно, не поймаешь — рыба, она не совсем дура, очень-то близко не подходит; из воды торчат телеграфные столбы, верхушки изгородей, ворот, здесь же плавают бревна, оторвавшиеся от плотов, перегоняемых из леспромхозов к лесозаводу, а также какие-то горбыли, дощечки, палки, щепки.

Сережа смотрит на дома, и ему почему-то кажется, будто они ползут от разлива в гору, только медленно ползут, незаметно для глаза.

Берег все дальше и дальше. Так далеко Сережа еще никогда не был, ему разрешалось плавать на лодке по огороду и поблизости от него.

— Ну, как первый день каникул прошел у тебя, Сережик? — спрашивает отец, объезжая крышу затонувшей избушки, где летом сидят сторожа, охраняющие плоты. Крыша черная, и труба тоже черная.

— А ниче.

— Чем занимался-то?

— Да лук делал.

— Сделал?

— Аха. Ничего стреляет. Наконечники к стрелам только плохо получаются у меня. Опосле во дворе подбирал, мама велела. К робятам ходил — мячик пинали. И ишо с робятами к мосту бегал, там охотник живет, дядей Пашей звать. Знаешь?

— А как же.

— Он медведицу подстрелил вчерась, а медвежонка совсем живого приволок.

— Но? — оживляется отец.

— Только он не дал нам поглядеть на медвежонка. Надоели, грит, вы мне со своими сопливыми носами. Без конца, грит, шляетесь тута сотнями.

— Ишь вреднюга какой! Погреби-ка справа, Сережик.

Сегодня папка в хорошем настроении, это по всему видно. Сережиком его зовет. Когда отец доволен сынишкой, он всегда зовет его Сережиком или Сережей, Серегой, Сергунькой. Ничего, если кличет Серьгой, хотя тут отдает некоторой грубостью: «Серьга, подь-ка сюда!», «Серьга, ты почему не сделал, что я велел тебе давеча?..» Больше всех мальчик не любит, когда его зовут Сергеем, даже вздрагивает порою. «Сергей, сколько раз тебе говорить, паршивый парнишка?!», «Сергей, последний раз предупреждаю!» Иногда отец называет его Серегиным, хотя фамилия у них у обоих Петровы. Серегин тоже не очень-то нравится мальчику, потому что всегда произносится с определенной интонацией: «Эх ты, Серегин!», «Это опять Серегин напутал». Сереженькой его кликала только мать, а Сережкой — ребята.

Завтра у отца выходной, чему он очень рад. Привезут они рыбы, отогреются, и отец весь вечер будет рассказывать, как лучше ловить чебаков, где можно увидеть раков и сколь хитра бывает щука, особенно старая.

На отце телогрейка, в которой он ходит на работу, от нее пахнет машинами. У Сережи вообще удивительный нюх, он слышит запахи, которые не слышат отец, мать и многие ребятишки.

Лодка почти на середине разлива, далеко-далеко виднеется окраина поселка, где затерялся и их домик с красной крышей и новым крыльцом. Над баней скворечница. Сережа старается отыскать свой дом, но не удается. Домов с красной крышей много, а крылечек не видно ни одного, и скворечен тоже не видно. Он спрашивает у отца, тот отвечает, посмеиваясь:

— Эх, Серегин, Серегин, свой дом где, не знаешь! Его ж не видать отсюдова. Во-он большой дом в пять окон. Сбоку ишо сарай стоит. Видишь? Митрий Созонов живет там, с усами такими длинными ходит. Знаешь? Так за этим домом где-то и наш.

Они подъезжали к каким-то маленьким зеленым островкам. Сережа подумал, что неплохо бы высадиться на них и походить, посмотреть. Но вот отец взмахнул веслами еще раз двадцать, и стало видно, что это не островки вовсе, а просто из воды торчат веточки тальника, тоненькие, слегка распушившиеся. Кое-где на ветках только нарождаются листья, а многие веточки совсем голые. Тальник тянется бесконечно, между кустами — чистые водные поля.

— Мы не застрянем? — спрашивает Сережа.

— Где застрянем?

— Да тут где-нибудь. Мелко ить.

— Мелко? Ты что? Здесь, знаешь, метра три-четыре глубины, не мене.

Сережа не верит и начинает пробовать дно веслом. Весло полностью погружается в воду, и так как лодка плывет, весло резко относит назад. Удерживая его, Сережа наклоняется над бортом.

— Не балуй! Слышь, Сергей!

Выходит, верно, что глубоко. Да ведь прошлым летом Сережа бегал через поля в тальник, где росли кусты, высокие-высокие, а внизу толстые — десять человек удержат. Тальник в этой стороне. Выходит, они плавают над ним.

— Пап, а сколько здесь до берега?

— Сколько до берега? Да километра два, наверно. А что?

«Если лодка перекувырнется, попробуй-ка доплыви, — размышляет Сережа. — Может, схватиться за ветку, какая потолще? Да тут толстых-то и нет, все тоненькие, сразу потонут. Только плыть будут мешать. В самом деле, как поплывешь через ветки эти?» Сереже становится страшно. Он пробует воду — теплая вроде бы. Расстегивает плащ и пальтишко — может, и вправду сплавать придется. Из пальтишка Сережа вырос, даже плечи побаливают. Отправляя сына на рыбалку, мать сама застегнула ему на все пуговицы пальто и заставила надеть поверх еще отцовский плащ: «Дождь может разойтись, тогда до нитки промокнешь».

Они оба в шапках. Отец любит даже в теплую погоду ездить на рыбалку в шапке и сынишку заставил шапку надеть.

— Ты чего распахнулся? Замерзнешь. Застегнись.

Сережа запахивается, но не застегивает пальто.

— Я тебе чего сказал, Сергей?!

— А если лодка перевернется? Вон как она…

— Не будешь дрыгаться — не перевернется. К первой сети подъезжаем. Так, спокойно, спокойно! — командовал отец больше себе, чем сыну.

Впереди, преграждая дорогу лодке, плавали продолговатые куски сосновой коры — поплавки. В мутной воде виднелась сеть, точнее верхняя часть ее. Отец не раз говорил, что с обеих сторон привязывает сеть к кустам тальника, и сейчас Сережка старался углядеть, где привязано. Ага, вон!.. Слева и справа тянутся от сети веревочки к веткам.

— Ну-ка проверим! — бодро говорит отец. — Проверим счас. Не уйдешь от нас, рыбка. Гляди, Серега, учись! Пригодится в будущем.

Он начал вытягивать сеть из воды. Вытянет в одном месте, просмотрит, опустит, вытягивает в другом, третьем, четвертом местах. И быстро-быстро руками перебирает вдоль сети. Сам свесился из лодки, лодка легонько плывет. То тут, то там белеют чебаки и окуни, застрявшие в ячеях. Отец осторожно вынимает рыбешек — боится, чтобы сеть не порвать; лодку относит в разные стороны, отцу, видимо, не так-то легко справиться с лодкой, он тяжело дышит и морщится. Чебаки и окуни рвутся из его рук, верткие они, скользкие. На дне лодки прыгают.

Стараясь все увидеть, Сережа привстает, вытягивает шею. Лодка все больше раскачивается, вот-вот перевернется, но рыбаки не обращают на это внимания.

Отец бросает в лодку последнего чебака и обтирает руки о телогрейку.

— Та-ак!.. С ведерко наловили. Ай да мы! Ну, поехали ко второй сети.

Ловко орудуя веслами среди зеленых веток, отец говорит:

— Где-то под нами овраг должен быть. Помнишь его?

Да, Сережа помнит. Прошлой осенью он искал козу и забрался далеко в тальник. Дорогу ему преградил глубокий овраг, тянувшийся откуда-то к реке. На дне оврага росла густая-прегустая колючая трава, Сереже казалось, что в ней прячутся змеи, и он торопливо перепрыгивал через эту траву.

— Возле оврага этого лет пять, понимаешь, назад свояченица Марья, твоя тетка, со своей подружкой разодралася. Пошли они, три бабы, по грибы. Корзинки, конечно, захватили. Ну, а дорога длинная — разговорились. И что-то не понравились друг дружке и начали корзинками-то по головам одна другую молотить. Орали на всю округу, как без этого. А в лесу, говорят, успокоились — груздей попалося много, не до ругни.

Вторая сеть была в самых зарослях тальника. Отец перебрал ее всю, но не нашел ни одной рыбешки.

— Целую неделю так… Не на том, видно, месте, переставлю завтра. Третью посмотришь ты.

Они долго плыли среди кустов — как только отец не заблудится — и вот наконец очутились на краю тальника, близко от русла реки. Снова показались поплавки. Здесь гулял крепкий ветерок, волны ударяли о борта лодки, поплавки подпрыгивали, будто уплывали куда-то. Помаленьку расходился дождик.

Сережа подобрался к носу лодки и, как отец склоняясь над водой, стал просматривать сеть. В мокрой одежде тяжело двигать руками. Мальчик сбросил плащ и пальто. Отец торопливо и как-то неуверенно пробормотал:

— Простынешь смотри. Оделся бы.

Он придерживал лодку возле сети. Сережа рывками, неловко вытягивал тяжелую сеть из воды, чувствуя, как дрожат руки.

— Что это ты, милок?.. — сказал отец. — Но ничего… не торопися, главное.

Лодка часто заскакивала на сеть, и отец, выправляя ее, поругивался про себя.

На середине сети Сережа увидел с десяток чебаков, они застряли в ячеях недалеко друг от друга: головы на одной стороне, хвосты — на другой. Поднял сеть, одна рыбина снялась легко, а вторая не вылезает ни в ту, ни в другую сторону. Крепко влезла, окаянная, сеть даже врезалась в нее.

Сейчас Сережа весь дрожал от напряжения и нетерпения. И выкрикивал:

— Ах ты!

Свесившись с борта, нервно нащупывая на скользком днище опору для ног, он до крови царапал иглистыми плавниками руки, диву даваясь, как легко, просто отцепляет рыбешек отец.

— Че-то ты волнуешься, — сказал отец. — И все торопишься куда-то. Смотри, чебаку совсем голову свернул.

Отец еще что-то говорил, но мальчик уже не слышал: он увидел, как у края сети в глубине, рядом с кустом тальника, заметалась большая рыбина. Сережа крикнул, сам не зная что, чувствуя и радость и испуг одновременно. Он весь потянулся к воде, вытягивая сеть с силой, на какую только был способен. Лодка накренилась, отец, тоже вошедший в азарт, кричал:

— Тяни, уйдет, сволочина!

— Щас!

— Держи!!

— Щас!

Щука была холодная, твердая и бешено билась в руках. Сережа бросил ее в лодку вместе с сетью.

— Ломай ей лен! Лен ломай!

Прошлым летом отец показывал сыну, как надо ломать щуке лен, но Сережа растерялся и не мог сообразить — как. Дело закончилось тем, что отец сам, порвав сеть, вытащил щуку, согнул ее буквой «Г», отчего раздался легкий хруст — и рыбина затихла.

Они все-таки порядком умаялись и плыли обратно не так быстро, как хотели. Уже свечерело. Дождь теперь лил вовсю, вода булькала от тяжелых капель. У Сережи стыли руки, будто он не за мокрые борта лодки, а за мерзлые доски держался. Опять справа и слева потянулись ветки тальника; в темноте они, эти ветки, сливались в сплошные темные полосы, и думалось, что плывешь по какой-то узкой речушке.

Вдали мерцал один-единственный огонек, порою совсем исчезая. На этот огонек они и плыли.

— Ветер че-то подымается, — проговорил отец. — Подналечь придется. Вылей-ка из лодки воду.

— Это от щуки, наверно, без ее было мало воды. Весит все-таки.

— Плетешь ты, Серегин, не знай чего. Не вихляйся давай.

По руслу реки прошел пароход, он сиял огнями, колеблющимися в дождевой завесе.

— Пап, он на самый, самый Север плывет?

— На самый.

— К Ледовитому океану?

— Аха.

— А далеко до его?

— Для парохода-то не так уж… Скоро тундра, а за тундрой и море Ледовитое.

Мальчик помолчал.

— Пап, а пап, будет считаться, что я щуку вынул?

— Оба добыли, — мудро ответил отец. — Все у нас, брат, поровну.

Они плыли и плыли. Дождь лил и лил. Стало вовсе темно. Все так же мерцал одинокий огонек где-то на берегу. Поплескивали волны. Отец тихо пел, что — не разберешь.

Сережа дремал. Боясь уснуть, он с трудом подымал веки, но они сами собой опускались; проходило какое-то мгновение, мальчик вздрагивал, ошалело глядел на разлив, на отца, на береговой огонек. А отец не замечал, что дремлет сынишка, пел и пел себе, только раз предупредил:

— Не свались, гляди.

Сережа не заметил, как они подъехали. Когда открыл глаза, лодка уже была у самого берега. Рядом светились окна их дома, вон даже занавески и цветы на подоконниках видны. Под навесом беспокойно повизгивала собака, заслышавшая хозяев. Отец стоя отталкивался веслом от прясла. Странное чувство испытывал мальчик: ему казалось, будто он уже много-много дней не был дома. На берегу его слегка покачивало, как на волнах.

В доме Сереже расхотелось спать, и он, веселый, бегал по избе. Потом вместе с матерью чистил рыбу. В желудке щуки он увидел заглотанного щуренка, а когда ради любопытства разрезал щуренка, который выглядел подозрительно толстым, то в нем тоже была какая-то рыбешка.

— Три рыбы сразу поймали, — ликовал Сережа.

Щуку, нарезанную кусками, и половину чебаков подсолили и оставили на утро. Остальную рыбу положили на горячую сковородку. Как и ожидалось, отец выпил слегка, «с устатку», по его собственному выражению, и, закусывая жареными чебаками, заговорил:

— Теперь ты, Серега, можно сказать, настоящий рыбак. Да!.. Завтра часиков этак в шесть встаем и едем с тобой сеть переставлять. Ту, в которой ниче не попалось. Поглядим — может, и все переставим. Мы ишо поплаваем с тобой. Разлив-то… он долго продержится. И для рыбешек раздолье, и для нас благодать.

И он, наверное уже в сотый раз, начал рассказывать, где лучше ловятся чебаки, окуни и язи и какой необыкновенной хитростью отличаются порою щуки. Серега слышал и не слышал, веки у него после сытного ужина опять начали помаленьку закрываться, и он стал клевать носом, сидя на стуле.

 

КАНМАРСКИЕ СТРАСТИ

До полудня Колька Малахов домовничал, потом они с Санькой Семеновым обедали, каждый у себя дома. По ягоды отправились уже под вечер, когда на улице стало хмариться и тусклый ночной туман обволакивал сырые овраги и болота возле Чусовой. Конечно, за ягодами умные люди уходят спозаранку. Санькина бабка, к примеру, или баушка Лиза, как ее зовут в поселке, еще на рассвете вскакивает, как подстегнутая, и вместе с бабами мчится куда-нибудь верст за восемь-десять, далеко в горы. Возвратившись в сумерках, валится на кровать, еле живехонька, охает и вздыхает. Саньке и на ягоды, собранные ею, глядеть неохота, ведь это они так уробили бабку. Большая корзинища у нее всегда полнехонька, — земляника, малина, смородина, черника, клюква, брусника. Только бабы не сразу все собирают, а что-нибудь одно, к примеру, только землянику, — ягода, она тоже не дура, каждая на своем месте растет.

У опушки леса, на пеньке сидела Маня, сумасшедшая баба лет тридцати, в грязном-прегрязном, покрытом грубыми разноцветными заплатами, платьишке. Посмотрела на ребятишек пустыми, ничего не выражающими глазами и сказала жалким просящим голосом:

— Славно-то как, господи!

Она каждого встречает этой странной фразой. И непонятно, отчего ей так хорошо. Маню в поселке Боктанка знают все от мала до велика. Жалеют ее. Года два назад она родила мальчика, который вскоре же помер. И как ни допытывались боктанские бабы у Мани, так и не узнали, кто ей сделал ребеночка.

Прошли мимо бойни, от которой, наверное, на версту разило зловонием, а над болотцем, куда стекала кровь, роились тучи толстых мух. Землянику здесь Санька с Колькой не собирали — противно.

Больше всего ягод возле Чусовой, на маленьких, будто игрушечных, полянках, в редком лесочке. А в сосновую чащу лучше не забираться, там травы, и той нету: солнце не доходит до земли. А без солнца какая земляника! Она ведь неспроста красная. Солнышком обогрета. Сегодня сосны что-то слишком уж шумят, видать, вверху, над кронами, разгуливается ветер. Санька с Колькой любят слушать, как шумят сосны, что-то беспокойное, далекое, не земное в их шуме.

У обоих маленькие корзиночки, так… стакашков на пять каждая, не больше. Но разве насбираешь возле поселка, или, как говорят боктанцы, возле завода, эти пять стакашков. Если всерьез говорить, какие уж тут ягоды: то колеи, то тропки, то лепехи коровьи… А шибко далеко забираться нельзя, не взрослые все-таки. Колька, тот и вовсе маленьким выглядит. Санька выше его и куда сильнее.

Что-то плохо сегодня, лишь изредка попадаются мелкие, жесткие ягодки. Ходят, ходят, а еще и дно корзинок не закрыли. Видно, придется, как и вчера, наложить в корзинки травы, а сверху насыпать земляники. А то ребята увидят на улице — обсмеют.

Их так и тянет в глубину леса, в сумеречную прохладную чащобу. Это от любопытства. Санька, тот и вовсе сует свой нос, куда просят и не просят. Третьего дня полез на баню и упал. А на той неделе заглянул во двор к соседке через щель в воротах. Соседку-вдовушку обнимал какой-то толстяк. Он, видать, смикитил, что кто-то подглядывает, открыл калитку и дал Саньке крепкого пинка.

— Сань! А че делают в лесу лешии? — вдруг спросил Колька и настороженно огляделся. — А они всамделе есть, эти лешии?

Саньке казалось, что есть «всамделе». О леших в Боктанке то и дело поминают: «Кричит как леший», «Лешак его дери!», «Здоров, лешак». Бабка рассказывала: леший — это дух лесной, хозяин и леса, и зверей, страшно сильный, даже деревья ломает, дико орет, свистит, ржет и ревет; на лбу у него рога, как у черта, а копыта, как у козла; он может превратиться в махонького — с мышку, а может вырасти и выше сосен; может обернуться волком, собакой, даже человеком. Попадешься ему, заведет в глушь, в чащобу и защекочет до смерти. С ним шутки плохи.

Санька сказал Кольке обо всем этом. И добавил:

— Отец у лешего черт. А мать — ведьма.

— Ой-я!!

Бабка рассказывала не только о леших, но и о домовых (они подсматривают за людьми и ночами все чего-то бегают и шебаршат), о ведьмах, которые летают в полночь на метелках. Какой нечистой силы только нет на свете! И самая страшная, конечно, — черти. Черт, бес, дьявол, сатана, лукавый, злой дух. И не поймешь, какая между ними разница, кто из них главнее. Бабка охотно толкует о ведьмах, домовых и леших, а вот о чертях говорит редко, воровато как-то, испуганно и всякий раз крестится.

Боже, сколько всяких страшных историй рассказывали боктанские старухи о нечистой силе!

Дом у Семеновых напротив старинного заброшенного кладбища, где уже давным-давно не хоронят, глянешь наверх — обычный бор, сосны пошатываются, их кроны подталкивают друг дружку и вроде бы даже перешептываются, сплетничают, а внизу, между стволами, могилки с гнилыми покосившимися крестами, а то и вовсе без крестов — просто жалкие бесформенные холмики. Бабка говорила, что здесь по ночам бродят покойники в саванах. И будто бы из какой-то могилки, правда, это было с полвека назад, доносился дикий крик и рев: кого-то якобы захоронили в каком-то сне. Конечно, бабка знать не знает слова «летаргический», также как и многих других интеллигентных слов. И Санька не знает. Но речь шла о летаргическом сне.

Шел двадцать седьмой год. Многие боктанцы уже не верили ни в бога, ни в черта или делали вид, будто не верят, поскольку стало модно не верить. Санькин и Колькин отцы тоже говорили, что не верят. А мать Колькина, Мария Терентьевна, и бабка Лиза во все верили — и в бога, и в черта, и в домовых, и в леших. Санькина мать тоже верила. Она зимой простыла после бани и скоропостижно померла. И, помирая, без конца шептала: «Господи, прости меня. Господи, прости меня…» Мальчишки не слыхали, чтобы родители когда-либо спорили о боге или о нечистой силе: хочешь верить — верь, не хочешь — не верь, твое дело.

Колькин отец пришел с утренней смены, а Санькин — корчует пни за Чусовой, возле плешивой полянки, вырубает там кустарник и березки. Потом полянку эту обнесет жердяной изгородью и весной посеет овес. И будет называться это место пашней. Кроме пашни у Семеновых есть еще покос (тот совсем далеко, верст, наверное, за восемь), огородишко, садик, корова, овечки, курицы, кошка с собакой ну и, понятно, изба с амбарушкой и банькой. У всех здесь — свое хозяйство. Рабочие и вроде бы немножко крестьяне. При царе еще попривыкли хозяйствовать.

Мальчишки часто слышали рассказы старух и стариков о давних временах, когда избы освещались лучиной, которая чудно горела: то вспыхивала, то затухала, немилосердно дымя, отбрасывая жалкий красноватый свет на голые бревенчатые стены. Позднее появились керосиновые лампы, казавшиеся боктанцам каким-то чудом. Тогда ели редьку с квасом (чаще всего ее), картошку, сусло, кулагу (о ней уже забыли теперь), свекольник, морковник и капусту в разных видах — свежую, квашеную, вареную. И лес кормил. Ягоды, грибы (это понятно). Кроме того, ели свежие сосновые шишки, круплянки, кислицу, пиканы, стебли репья; пили чай из лесных трав и березовый сок. Рыбачили на Чусовой и под камнями в воде ловили сердитых раков.

Отец у Саньки слесарем на заводе, а у Кольки — токарем. Оба они, как и мать Колькина, как и бабка Лиза, все время что-нибудь делают. И вообще в какой дом ни зайди, везде что-нибудь да делают; даже, разговаривая, бабы вяжут носки, штопают чулки, вышивают, прядут на прялке.

Бабка учит:

— Побежал во двор за дровами, так захвати из избы че-то, помои, к примеру. Чтобы все время было че-то в руках. Лень человека не кормит.

Приглядываясь к Саньке, бабка часто недовольно хмыкает:

— Лень-то, она раньше нас с тобой родилася.

Когда он приходит из лесу с полупустой корзинкой, бабка насмешливо кивает головой:

— Эх, работничек! Лодыря гонять — самое поганое дело.

Странная она, бабка. Вчера Санька спросил:

— Баушка! А пошто я лечу обратно на землю, а не на небо, когда подпрыгну?

— Потому что не достоин туда.

Всех интеллигентов она почему-то считает лодырями. Носишь шляпу, галстук, сидишь в конторе — лодырь. А вот если стоишь у мартеновской печи, у прокатного стана, косишь траву, колешь дрова, столярничаешь, малярничаешь, тогда ты настоящий работник. Милая бабка! Как часто Санька будет вспоминать тебя, когда вырастет и станет типичным «лодырем».

Чусовая по низинам гуляет; со всех сторон давят на нее горы, выпячивая, как щиты, отвесные скалы, вот-вот вконец раздавят, а она хоть бы что — булькает да булькает себе, весело поблескивая. На утесах, в расщелинах, растут кривые карликовые березки, оплетая корнями каменные глыбы, обнимая их. Какие жалкие потуги: не утесы в объятиях, а сами березки.

Саньке с Колькой кажется, что везде на земле горы, а над горами — трубы заводские, из труб дым идет, черный, густой. И требовательно гудят заводские гудки, они как бы подталкивают каждого: иди же, иди, быстрее, быстрее, не ленись, работай, работай, чего чешешься.

Вода в Чусовой прозрачная-прозрачная, маняще поблескивают обкатанные стремительной водой камушки; видно, как до смешного солидно стоят на мелководье пескари с темными крутоватыми спинками, замерли, чертенята, о чем-то думают, а подальше от них бойко снуют тощие белобокие рыбешки. Весь берег в камнях. Есть красивые, цветные, поднесешь к глазам — темно-синий, чуть повернешь — черный, еще маленечко повернешь — вроде бы зеленоватый. Вот какие камушки!

Прошли шагов сто, а может и двести — кто их считал. Чусовая тут делала поворот, образуя глубокие и тихие (у такой-то бурной реки!) заводи. Мальчишки часто приходили сюда рыбачить. Какие окуни тут клюют! Вот только гадюк много в траве у берега. Смотришь на поплавки и оглядываешься — как бы не ужалили в сидячее место.

Дорога пыльная, по бокам маленькие елочки (они как игрушечные, так и хочется потрогать), сосны, пеньки гнилые. Мало-помалу луг пересекли, потом черный пал потянулся, а после пала начались болотистые места, кочка на кочке; дорога превратилась в узкую прерывистую тропинку, которая виляет туда да сюда, огибая чахлые кустики. Жесткая трава как веревками опутывает ноги. Незнакомо и одурманивающе пахнет болотной сыростью.

— Куды ты, Сань?

— Давай посмотрим Канмарь.

— Не. Тут болото. — Колька остановился и жалко глядел на дружка.

— Да ты че?

— Давай обратно.

— Да не бойся. Я впереди пойду.

Но и Саньке было тоже как-то не по себе. Метрах в двухстах от них, за болотиной, протекала речушка Канмарь, о которой в Боктанке рассказывали всякие страшные истории. Будто водилась здесь нечистая сила и по ночам неслись отсюда вой, свист, дикие крики и хохот. Днем еще ничего, а в темноте не показывайся — погубишь себя. Самое страшное место возле болот, как раз там, куда они шли.

Санька подсознательно тянулся к этому месту; вроде бы думал о землянике, о ягодных полянках думал, а ноги, окаянные, как бы сами собой поворачивали к Канмарю. Он уже раза два бывал у Канмаря вместе с отцом, только не здесь, а там, где речушка впадает в Чусовую и где мечется возле Чусовой веселая дорога. А тут — глушь. Вот и тропинка исчезла, будто ее и не было.

— Да каки здесь ягоды? — ворчал Колька. — Ну, че здесь?

Но Санька шел. Шел упрямо, как баран. Как и всякий ребенок, он был немножко тщеславным, хотел казаться Кольке и самому себе самым смелым, самым решительным, в общем, самым, самым… И еще ему хотелось командовать. Кому из мальчишек не хочется покомандовать. И это, наверное, ничего, не страшно. Жаль только, что кое-кто до глубокой старости сохраняет вот это детское тщеславие и детское стремление командовать и повелевать.

Канмарь закрыт-занавешен кустарником; все тут несуразно переплелось, перепуталось — ветки, листья — и кажется: эта зеленая терпкая масса без конца растет-пухнет, обволакивая не только речку, но и землю. Вода неподвижна, как в озере. Ил. Лягушки. Какие-то жуки и жучки. Пахнет погребом. Нет-нет да и мрачно булькнет где-то. Есть и вовсе непонятные звуки — шорохи, шелесты, шипение.

— И че ты тут нашел? — уже бодро произнес Колька.

— Поглядим…

— Чего поглядим?

Саньке хотелось пойти еще дальше, хотя уже вечерело и небо все больше хмурилось и темнело.

— Ну, куда тя несет? — Это опять Колька. Какой-то придирчивый стал.

— Пойдем на ту сторону.

Колька махнул рукой: дескать, черт с тобой, пойдем, если уж так приспичило. Разулись, с опаской перебрели речушку (ноги так и вязли в цепком иле) и поднялись на другой, обрывистый берег Канмаря. На лугу черновато поблескивало круглое озеро; все в этом озере и возле него было пугающе немо, мертво.

— Шахта, — сказал Колька.

Они слыхали об этом озере. Когда-то давно, так давно, что никто из стариков даже не знает когда, вырыли здесь шахту, медь искали. Медь не нашли, и шахту залило водой. Между прочим, за Чусовой на лугу много таких шахт. Но там, видать, медь была, в шахтах работали, а потом их по какой-то причине забросили, шахты пообвалились, поросли малинником, и боктанские бабы ходят туда за ягодами. Конечно, страшновато там, шахты все-таки, но зато какая крупная малина — просто объедение.

Колька подошел к озерку, бросил камушек. По воде прошли легкие круги. И опять все замерло. Опять мертво. «А он, пожалуй, не такой уж и трусливый, Колька». Совсем рядом от них, за лугом, начиналась гора Змеиная. Почему-то любят эту гору змеи, оттого и название — Змеиная. Змей в округе много. А тут особенно. Рассказывают люди, что ночами на горе раздается, редко, правда, и всегда вдруг, неожиданно, протяжный свист, и в свисте этом что-то надсадное, тревожное, дикое. Люди боятся приходить сюда в темноте. Много позднее, в тридцатые годы, выяснили причину этого странного явления, она была проста: свистели острые скалы на горе, когда дул сильный северо-западный ветер.

Бабка Лиза рассказывала, что перед рассветом нечистая сила уходит от Канмаря и прячется в глубинах Змеиной, чтобы вечером, когда стемнеет, опять появиться и выть, свистеть, орать и ржать. Ночных путников нечистая сила уволакивает под гору и там садит на цепь, без конца изгаляется, пытает, мучает.

Колька убрел куда-то в кусты, то и дело кричит:

— Где ты?! Куда тя понесло?!

Убрел он сам. А Санька на месте.

Он горластый, Кольша. В Боктанке все горластые. Завод к тому приучал: во всех цехах грохочут машины, и надо говорить громко или кричать. Вот и привыкали кричать.

Какая-то странная, непонятная легкая тревога разливалась в воздухе, и мальчишки остановились, не понимая, что бы это значило. Насторожились, не зная что делать. И тут налетел откуда-то ветер. Кусты, только что казавшиеся непролазными, истончились, полысели, жалко мотаясь во все стороны, пригибаясь и сливаясь с землей. Затрещала и повалилась одинокая, косо стоявшая недалеко от озера-шахты сосна. Вой, свист, стон. И еще какой-то отдаленный, пугающий шум — шшшш… Потемнело, будто вечер уже. Или ночь. Посыпал крупный косой дождь. Над землей, посреди луга, проносились одна за другой белые, будто снеговые, полосы. Но это был, конечно, не снег, это был тоже дождь — удивительная сетка из воды.

Мальчишки побежали. Хотели убежать от дождя, от всей этой напасти, а разве убежишь. Трава в воде. Не земля, а озеро, заросшее травой. Везде вода, вода, вода. Кажется, все промокло насквозь. Ельник, в котором можно как-то укрыться, далеко за болотиной. И еще на горе. Ну ее к черту, эту гору!

Ветер утих так же внезапно, как и появился, и дождь шел теперь спокойно, ровно, споро.

Прыгнув с крутого берега Канмаря, Санька упал правой ногой на камень, нога неловко подвернулась, и он покатился по галькам, закричал, застонал от боли. На голени кровь, это острым камнем пробороздило кожу. Но кровь что — пустяк, боктанские мальчишки часто ранились и не больно-то обращали на это внимания: подуют на рану, и — все. Заживало. У мальчишек все заживает. В ноге была острая боль. Он вытянул ногу, погладил ее — полегчало маленько. Полежал, повздыхал. Попробовал встать. Ой-я!.. Черт те встанешь.

— Наверно, вывихнул, — сказал Колька. — Дай дерну.

Взял обеими руками Санькину ногу и дернул. Тот вскрикнул от боли.

— Дай ишо дергану.

— Нет!

— Боишься?

— Да иди ты!

На лбу у Саньки выступил холодный пот.

— Подожди, полежу маленько.

— Полежи, — неохотно согласился Колька. — Наверно, не вывихнул. Зря я дергал.

Он глядел на Саньку и вздыхал. Оба промокли до нитки. Сейчас уж им все равно, пусть льет, пусть мочит — ничего не убавится, не добавится.

Санька сидел, глядел на другой берег речки, постанывал. И ему стала вдруг мерещиться в кустах волчья голова. Вроде бы даже передвигается там. А волк ли это? Сейчас схватит и уволочет под гору. Вгляделся: нет, никого не видно. Вот дурак! И тут уже по-настоящему вздрогнул: метрах в ста от них, из-за высокого камня выглядывало темное мрачное рыло незнакомого зверя. Сейчас уже не мерещилось, на самом деле видел. Вон оно, вон!.. Он различал длинные, как у зайца, уши, кривой нос, губы и шею зверя, даже длинную спину видел. Зверь? Или кто он там? Черный как головешка. Глаза чудовища сверкнули. Леший! Или нечистая сила! По груди, сверху вниз, прокатился прилипчивый холодок, и тупая въедливая боль разлилась по всему животу. Даже о ноге в эту минуту забыл.

— Ты че? — удивился Колька.

— Там!.. — Он не показывал на чудовище, только неотрывно глядел на него.

— Что там?

— К… кто это?

— Да где?

— У к… камня.

Колька плюнул:

— Да это дерево. Сваленное. Ты че, не видишь?

Так он впервые узнал, что Колька видит лучше его.

— Ну, пошли, — плачущим голосом сказал Колька. — Темнеет уж.

Санька попытался встать, но тут же плюхнулся на гальки: не нога — болячка. А лежишь — ничего, только ноет.

Дождь хлестал и хлестал. Видать, надолго зарядил. Мокрая спина чесалась. Санька оторвал веточку — почесал.

Колька куда-то уплелся. Все тут был и как сквозь землю провалился. Санька крикнул что есть мочи:

— Ты где?!!

Тот вышел из кустов с палкой.

— На-ка вот!..

Опираясь о палку, постанывая, Санька пошагал.

И вот чудно: чем дальше шел, тем легче было.

Тропинки через болотину они не нашли. Будто испарилась. И брели где попало, но с оглядкой, конечно. Колька впереди шага на три. Толстые кочки мешали Саньке, и он отошел в сторону, где их не было. Хотел опереться палкой о землю, но палка неожиданно пошла куда-то книзу, земля закачалась, и он — откуда только силы взялись! — отскочил. Колька схватил его за руку.

— Да ты че?! Куда ты поперся?

Они уже вроде бы поменялись ролями: теперь Колька командует.

Дождь не утихал. Послышался далекий, низкий и сердитый заводской гудок. Впрочем, нет, не сердитый, это раньше казался сердитым, а сейчас в гудке было что-то бодрое, даже дружеское, гудок как бы успокаивал: дескать, что вы там разнюнились, тюхи-матюхи, крепитесь, бойчее, бойчее! И стало веселей.

Санька шел и думал: а дружок его не такой уж слабак. Если говорить начистоту, то он, Семенов, пожалуй, трусливее. Санька виновато вздохнул. Вздохнешь небось. Весь день лезли ему в голову сладкие мысли: побродить бы по Канмарю, возле озера-шахты и у Змеиной горы, в темноте, позырить, а потом похвалиться перед дружками на улице. Но получается, что хвалиться-то и нечем. И вроде бы вообще отпала охота хвалиться.

Домой добрались уже поздно вечером, вконец ухайдакавшись. Нога у Саньки все еще болела, и он опирался о палку. Бабка Лиза сидела на завалинке. Она давно уже обегала все ближние улицы и заулки, даже в лесу побывала. И всех о внуке выспрашивала. Санька первый раз видел ее плачущей. Всплеснула руками, заохала, запричитала:

— Я че те говорила, а?!. Не станешь вот… шататься, где не надо, будь ты неладен!

— А че не стану-то?

— Ой, господи! Ну, кто туда из робятишек ходит?

— Это ж сам я бухнулся.

— Са-ам!.. Ты когда-нибудь сломишь себе голову.

— А пошто сломлю?

— По то.

— Ничего там нетука.

— Вот, вот!.. Потому без ноги и пришел.

Бабка не называла нечистую силу, а только намекала на нее.

— Чего это без ноги! Вот они. Обе.

— Иди уж, христовый!

Он сидел у раскрытого окошка, хлебал щи. Подперев щеку рукой, бабка как-то по-особенному — изучающе и ласково — смотрела на него (только она одна умела смотреть так ласково).

— Жду, жду, все жданки вышли.

Санька был уверен: в душе своей бабка не осуждает его, пожалуй, даже наоборот — довольна им, она любит бойких и настырных. А поругала так, для блезиру.

Из соседнего двора послышался детский крик, плач и глухие удары. Это отец лупил Кольку. Он у него злой-презлой, драчливый, хотя маленький и вдобавок хромой.

Бабка встала, оттолкнула из-под себя табуретку и тяжело зашагала на улицу. Вскоре Санька услышал ее громкий, хрипловатый голос:

— Перестань, Василка! Тебе говорю: перестань!

Санька представил себе, как она сейчас стоит там перед хилым и хромым — плечистая, сильная.

Пришла. Заглянула в корзинку. Завздыхала:

— Ну, какой из тебя ягодник. Эх ты, ядрена-матрена!

И тут же заулыбалась.

 

К ФОМИНЫХ ЗА СОЛЬЮ

До чего же злая бывает в Уральских горах зима! Так все закует, так завьюжит и позанесет снегом, что хоть из дому не вылезай. Но Саньку это не шибко-то устрашает. Когда начались каникулы, он целыми днями пропадал на улице, так что бабка Лиза не знала, где и искать его; бегал на коротких, купленных в лавке лыжах, с кривыми палками, которые он сам срубил возле Чусовой и остругал; катался с горы на санках и на лотке — простой и в то же время хитроумной штуковине, широко распространенной в Боктанке, да и вообще на Урале. Лоток смастерил сам Егор Иванович: взял толстую, широкую и короткую доску, подтесал кое-где, с одной стороны обмазал свежим коровьим наземом, а потом облил несколько раз водой. Когда назем и вода подстыли, привязал к лотку веревку. Ух как несешься с горы на лотке с ледяным днищем, только свист в ушах — никакая лошадь не угонится!

В тот день Санька вернулся домой уже под вечер.

— Тебя где это носило, окаянная ты душа? — Бабка выговаривала сердитые слова спокойно, будто приглашала: «Поди-ка, Саня, блинцов отведай». — Холодина така, а он… Я уж не знала, че и думать. Вчерась весь день чихал да кашлял. Нет, неймется человеку.

Ну это она зря, на улице Санька был только до обеда, на лотке катался (вон он, лоток-то, возле амбара кверху брюхом лежит), а потом… Потом к нему подбежал Колька и заговорил быстро, будто задыхаясь:

— Подем, Сань, к дяде Мите. К Фоминых. Он радиво сделал. Айда!

Учителя в школе часто говорили о радио, но в Боктанке его пока не было.

Дмитрий Фоминых — мужик как мужик: не старый еще, слесарь в механическом, обычная одежонка и обувка, собственный дом о трех окнах, огород, корова, овечки, курицы. И жена — самая, самая простая боктанская баба. Но его одинаковость с местными мужиками на этом и кончается. К постоянному удивлению боктанцев, Фоминых не пьет даже по праздникам. Правда, однажды бабы сумели все-таки обмануть его: сказали, что налили «слабенькую бражку», пусть хоть «для блезиру» выпьет, «обижаются люди», а это была бражка с водкой, и он потом долго блевал в ведро и орал на потеху пьяным: «Зачем вы меня напоили?! Ой, не могу!»

Был он хил, сутул, прибаливал, но отличался башковитостью: если у кого-то испортилась швейная машина, бежали к нему. Не работал замок, остановились ходики, сломалась телега — опять же к нему.

Егор Иванович говорил бабке Лизе и Саньке:

— С им даже сам директор за ручку здоровкатса.

Наличники окон, карнизы, крыльцо у Фоминых были резными, а ворота без обычного для многих боктанских ворот протяжного скрипа.

Дмитрий был один в доме, сидел за столом, на котором лежали какие-то колесики, железки и проволочки.

— Вам что, ребята?

— Дядь Мить, у тебя радиво есть, — сказал Колька. Голос нерешительный, виноватый. Даже самому Кольке неприятно слышать его.

— Ясно! — улыбнулся Фоминых. — Все ясно. Раздевайтесь, радисты.

Он снял с комода и положил на стол деревянный ящик, похожий на маленький чемодан, покопался внутри его, то и дело поправляя очки, похмыкал и, весело сказав: «Стой, не двигайся», — приложил к Санькиному уху черный наушник. Санька никогда не видел наушников и сперва не понял, что от него хотят, даже отстранился чуть-чуть. Колька, глянув на дружка, произнес что-то нечленораздельное. Фоминых погрозил Кольке длинным пальцем:

— Тихо!

Всю жизнь будет Санька помнить эти минуты! Произошло чудо: он услышал в наушнике музыку — играл оркестр русских народных инструментов. И пуще всех заливалась балалайка. Уж так она заливалась, так заливалась! Никогда не слыхал Санька такой расчудесной балалайки. Ух как пела она! Да и весь оркестр. Это было так необычно, так чудесно, что Санька тихо засмеялся.

Фоминых приложил наушник к Колькиному уху, и Колька вытаращил глаза. Чему-либо удивляясь, он всякий раз смешно таращил глаза.

Чудной человек дядя Митя: Санька с Колькой радуются, слушая радио, а он глядит на них и тоже радуется.

Потом какой-то мужчина напористо пел: «Налей, налей бокалы полней!..» Про ерунду какую поет, надо же! Прямо-таки требует, чтоб налили побольше! И никак не хочет признаваться, что уже налакался как зюзя. А голос красивый.

Санька с Колькой только однажды слышали такую чудесную музыку и такой голос. Это было в первомайский праздник. Вечером. В доме директора завода играл граммофон. А они слушали, затаившись под окошком, как воришки.

— Дядь Мить, ты сам это сделал? — спросил Санька.

— Сам.

— На заводе?

— Почему на заводе? На заводе я другими делами занят.

— А как делал?

— Ну, это длинный разговор. Сделал, в общем.

— А вот это тоже сам делал? — Санька ткнул пальцем в нутро приемника, ничем не прикрытое.

— Ты не шибко тычь, а то может током ударить. Да разве такие лампочки дома сделаешь! Ну и глупый же ты.

Насчет «глупого» шутливо сказал. Но все же сказал. Что-то частенько его дураком называют или намекают на то, что он дурак, и это вносит в Санькину душу некоторую неуверенность, смутные, горькие сомнения: а может, он и в самом деле того… И, хотя люди говорят, будто дуракам легко живется, в действительности им живется, наверное, хуже, труднее. И ему надо быть настороже, чтобы как-нибудь не выказать своей дурости. Лишь много лет спустя поймет он немудрую истину: если мальчишка сомневается в своем уме, хочет быть умнее, то он не совсем уж глуп.

— Ты где это весь день пропадал, а? — продолжала бабка. — Жду, жду, все жданки вышли. Отец те че наказывал?

— Снег велел убрать.

— Во-во!

— Щас поем и уберу.

— А ишо че велел?

— Да ничего больше.

— Не помнишь?

— Нет.

— Забыл?

— Да ничего не забыл.

— А что ты у амбара оставил?

— А!..

Третьего дня Санька неудачно прыгнул с трамплина, упал, ушибся и сломал лыжную палку. Вчера утром он сделал новую палку, оставив возле амбара кучу щепок.

— Эх! Всыпать те мало. — Это было сказано уже совсем добродушно, даже с желанием подзадорить внука.

— Баб, а баб! А мы с Колькой радиво слушали. Слыхала о радиве?

— Ну!

Судя по всему, слыхала, потому что этот вопрос не удивил и не озадачил ее.

— И куда же вас носило?

Спрашивает слегка насмешливо.

Санька рассказал.

— Делать вам неча, — засмеялась бабка. — От и шатаитися день-деньской.

Ее смех обидел Саньку.

— Ты какая-то, не знаю какая. В общем, темная.

— А ты светлый. Наскрозь просвечивашь.

— Вот скажи, слыхала ты, к примеру, о тракторах? Что молчишь? Я вот щас тебе покажу. — Санька раскрыл книжку на той странице, где был снимок трактора. — О, гляди!

Бабка поглядела. Похмыкала.

— Он сам ездит или как?

— Сам, конечно.

— А из чего он сделан-то?

— Как из чего? Из металла.

— Весь?

— Весь.

— Так ить тяжелюшшай, поди. Завязнет на пашне-то.

— Не завязнет.

— Изомнет все к лешему.

— Ну что ты такое говоришь?

— Исковеркат только. Че-то там после вашего трактара вырастет.

Бабке нравилось спорить с Санькой, подзуживать его. Это была своеобразная игра. Бабка, хоть и старая, а временами, ну как маленькая.

— А о еропланах слыхала?

— А че это такое?

Чувствовалось, однако, что бабка слыхала и о «еропланах».

— Не блезирничай давай. Скоро все будем летать на этих еропланах. Оп-па — и на месте, в Москве где-нибудь.

— Ну уж тока не я, — усмехнулась бабка. — Тут уж извини-подвинься. Бузнешься оттудов, дак и костей не соберут.

— Вот и видно, что ты такая…

— Не просвечиваю.

Ему шибко хотелось чем-нибудь поразить бабку, чтобы она взаправду удивилась, а не понарошку, но он ничего не придумал и начал рассказывать о городских квартирах, где вода прямо на кухню течет, по трубам, — об этом говорила молодая учительница, летом переехавшая в Боктанку из города.

Бабка хоть бы ухом повела. Никакого впечатления.

— И печей там нету. Вместо их тоже трубы какие-то. А в трубах — горячая вода. И — тепло, говорят.

— А где они горячу-то воду берут, если печек нетука?

— А сама по всему городу течет. Где-то подогревают ее.

— А как течет?

— Я ж говорю, по трубам.

— А кто ее гонит по трубам-то?

Санька и сам не знал, кто гонит, но признаваться не хотелось.

— В реке же течет.

Это объяснение, видать, удовлетворило бабку, и она замолчала.

— И нужники прямо в квартирах.

О теплых нужниках бабке Лизе рассказывала кума, когда они с ней осенью ходили за клюквой к болотам, путь был дальний — верст восемь-десять надо отмахать, — и по дороге о чем только не болтали. Но она тогда не поверила куме, хотя и промолчала. А если уж и в школе о том же говорят…

— В фатерах-то, поди, хоть нос затыкай. Да рази можно в доме сортир делать? Срама какая!

Это было сказано уже вполне искренне, без игры.

Бабка — известная в округе чистюля, занавески и утирки у нее белешеньки, половицы, стекла в окошках и посуда так и поблескивают. Она и внука без конца муштрует: разбросал одежду, замарал рубаху, не так почистил сапоги…

Помолчала, думая о чем-то, потом сказала как бы про себя:

— Весь белый свет перевернулся. Ох-хо-хо!..

За окном начало синеть — вечерело; на улице сугробы, могилки на кладбище завалило снегом и все сровняло; ветер раскачивает кроны сосен, за двойными рамами не слышно их шума, но Санька представляет себе, как они сейчас густо и тревожно шумят, и ему кажется, что бабушкин дом где-то далеко-далеко, в тайге.

Санька растопил железянку, длинная железная труба завыла, запотрескивала. Бабка положила на печку ломтики картошки и сказала:

— А что б ты ишо хотел поесть?

— Блинов бы. Иль заварихи.

— Ну че буровишь-то? Не буду же я большу печь топить. Возьми вон груздей соленых. Или огурчиков. Квашеной капусты можно принести, если хочешь. Паренки ишо есть.

— У меня от паренок брюхо болит.

— Выдумываешь ты все.

— Ничего не выдумываю.

— Пироги с морковью и шаньги осталися. В кринке — творог.

Саньке кажется, что бабка может запросто накормить пол-Боктанки сырым и вареным, соленым и квашеным, кислым и сладким. Даже бражки найдет, если ее шибко попросят.

— Ешь. А я потом, как приду…

— А ты куда? — удивился Санька.

— К Дуняшке. Она обещала мне соли. А то в солонке уже ниче не осталося.

Дуняшка — жена Дмитрия Фоминых, баба еще совсем молоденькая и по этой причине не водившая с бабкой Лизой особой дружбы.

Санька заглянул в солонку. Там и в самом деле была лишь щепотка соли. А вот на кухонной полке под потолком, среди банок, корзиночек и мешочков со всякой всячиной стоял на своем постоянном месте объемистый туесок, почти доверху наполненный солью.

* * *

Года через два неожиданно помер Дмитрий Фоминых. Незадолго перед тем он вдруг увлекся электричеством, понакупил книжек об этом, в сенях, в клети, под сараем понавесил лампочек и, будучи неугомонным выдумщиком, начал строить какие-то, непонятные Евдокии и соседям, приборы. Тут его и стукнуло. Когда Евдокия пришла домой, пополоскав белье в прудовой проруби, муж валялся на полу и на его почерневшем лице было что-то жалкое, незнакомое.

После поминок, провожая людей, Евдокия увидела в заулке Саньку с Колькой, подумала о чем-то и окликнула ребятишек. Они решили было, что тетка Дуня угостит их остатками поминального обеда, но та взяла с комода самодельный радиоприемник.

— Возьмите, робята. А мне и этого радива хватит. — Она мотнула головой на стену, где висел на гвозде круглый черный репродуктор.

В прошлом году, как раз перед пасхой (так уж получилось), когда бабы стряпали куличи и красили яички, в Боктанке заработал радиоузел.

— Это вам на память о дяде Мите.

Но приемник работал только, с неделю, а потом вдруг заглох. Долго рассуждали, как быть, шатали и дергали «у него в нутре» — молчит, окаянная сила. С полдня возился с приемником и Егор Иванович, обкуривая ребятишек едучей махрой и ворча: «Понужать вас некому, еретиков. Таку штуку испортили». Глядел приемник и что-то в нем щупал отец Колькин. И еще один сосед приходил, вальцовщик. Даже сама бабка Лиза глядела «в нутро» аппарата и все чего-то хмыкала. Приемник молчал. Для того, чтобы вдохнуть в него жизнь, нужны были руки Дмитрия Фоминых.

 

ПОИСКИ, ПОИСКИ…

Поезд как-то разом, внезапно подскочил к станции, паровоз недовольно попыхтел минуты две-три и потащил вагоны дальше на восток, в лес, в тайгу. И будто не было его.

Санька с Колькой во все глаза глядели на поезд, на пассажиров, — интересно все-таки; так бы и забрались в вагон и ехали бы, без конца гнали, глядя на незнакомые города, деревни и поселки. Казалось, там, где-то за лесами и горами, ждет их что-то таинственное, что-то необыкновенное, о чем они даже не слыхивали, и в ожидании всего этого сладко замирало и торопливо билось сердчишко: тук, тук.

Последний раз они были на станции с год назад — с отцами в Свердловск ездили. Здесь все так же, как и тогда: в тот же грязно-желтый дорожный цвет окрашено старинное станционное здание с высокой у входной двери деревянной ступенькой, которая по-прежнему стерта и прогибается, те же уныло длинные сараи, поставленные для каких-то железнодорожных надобностей, а дальше — бревенчатые избы с палисадниками, амбарушками и огородами. За избами тянутся к небу толстые трубы невидного отсюда завода, а в самой дальней дали, где-то, не знаю где, проглядывают сквозь сероватую вечернюю дымку горы, поросшие лесами. Днем прошли дожди, везде мертвые, печальные лужи. Безлюдно. И тихо. Как-то даже пугающе тихо.

Сарай, к которому они подошли, стоял недалеко от станции, он уже давно отслужил свое, был без стен, остались лишь кирпичный фундамент, подгнившие столбы по краям да десятка два полусгнивших досок. Ребята осмотрели пол, столбы, доски — ничего интересного.

— Подыми доску-то, подыми. Под ней кошелек с деньгами. И кольца золотые. Хи-хи!

Они не заметили, как к ним подошел незнакомый мужик в плаще, блестящих хромовых сапогах и новенькой шапке-кубанке, которая была мала и, видать, едва-едва держалась на его седеющей голове. Он был пьян, небрит и смотрел тяжело, сердито. Подмигнул:

— Ну, что нашли?

— А ничего, — простодушно отозвался Колька.

— Надо уметь искать. Я видел, как вы на старый дом забирались. — Опять подмигнул. Как-то по-особому подмигивает — затаенно, плутовато.

Да, забирались. Днем еще. На бывший купеческий дом, он метрах в трехстах отсюда, большущий, кирпичный, без крыши и потолка, без рам и дверей, одна стена уже совсем покосилась, вот-вот свалится. Впритык к этому дому стоит кирпичная развалюха поменьше, тоже без дверей и рам, но с потолком и худой покоробленной крышей. Ребята залезли на чердак, обшарили все там. В укромном углу, среди грязной ветоши, пустых флакончиков, щепок, сломанных корзин и завалов проржавевшей проволоки нашли две простые иконы, одна старая-престарая, обшарпанная, потрескавшаяся — срам глядеть. Посмотрев на изображение бога с тонким, печальным лицом, Колька сказал:

— На эти иконы, наверно, прислуга молилася. У купца-то, поди, золоченые были. И под стеклом. Я видал одну, уу какая!..

— Знаешь че… А я возьму их, — сказал Санька. — Бабке покажу. А потом сожгу в железянке.

Они хотели пойти домой, не будешь же с иконами разгуливать, но их остановил молодой мужчина в очках, при галстуке, солидный такой, видать, приезжий.

— Это что у тебя? — Видя, что Санька набычился и не хочет отвечать, добавил: — Ну, покажи, покажи, не бойся. Я только посмотрю.

Сняв очки, мужчина долго разглядывал иконы, особенно ту, которая обшарпана и потрескалась.

Ребятам было непонятно, почему он снял очки. Они впервые видели близорукого.

— Поиски, поиски… Это хороша Это прекрасно, я вам скажу. И куда же вы их несете?

— А вот дома в железянке сожгу, — ответил Санька.

— Их жечь нельзя. Что вы! Они старинные.

— А ты что, в бога веришь?

— Я верю в искусство.

— Че?

— Мне трудно сказать… Я не специалист. И нужна экспертиза. Но, думаю, что иконы эти все же представляют некоторую ценность.

— Молии-ть-ся будешь, — сказал Колька.

Мужчина засмеялся:

— Нет, я — атеист. — Он вытащил из кармана кошелек. — Сколько же у меня тут? Это на билет. Так!.. Вот пять рублей с мелочью. Больше нет. А живу я в городе. Скажу вам прямо, ребятки: иконы ваши стоят намного дороже. Одна, как мне кажется, очень древняя. Если согласны, берите деньги. Но у меня, к сожалению, больше нет.

Шутка в деле: пять рублей пятьдесят две копейки! И за что? Ребята поделили деньги пополам.

Вот такая история произошла с ними сегодня. А сейчас стоит возле них наклюкавшийся мужичонка. Даже покачивается слегка. Видать, откуда-то издалека его принесло, незнакомо акает, говорит не по-боктански грамотно. Нынче в поселок вообще понаехало много новых людей — с Украины и Белоруссии, из Сибири и с Волги, молодые и пожилые, холостые и с семьями — всякие. Селились, кто где, больше в бараках, которые росли возле завода, как опята возле старого пенька. На окраине Боктанки, между прудом и лесом, наскоро построили с десяток двухэтажных деревянных домов.

— Я — дядя Проша. Вот что, хлопчики. Найдите-ка мне где-нибудь водочки. А я вам за это денег дам.

— А где мы найдем? — хохотнул Санька. — Поди в лавку да и купи.

— Не в лавку, а в магазин. Магазины уже закрыты. Вы к заводу? Пошли.

По-осеннему торопливо надвигался вечер. На улицах ни души.

— Как пить охота, — сказал Колька.

— Сейчас, сейчас, дорогуша. — Дядя Проша опять как-то подозрительно подмигнул. — Дамочка тут одна живет. У нее всегда есть квасок. Аж в нос отдает.

Они подошли к новым двухэтажным домам. Дядя Проша зашел в полутемный подъезд крайнего дома и постучал в одну из дверей. Настороженно прислушался и опять постучал. Потом, пошатнувшись и отпрыгнув, начал барабанить в дверь кулаком. Тихо.

— Подем, ну его, — сказал Санька.

— Попить ба… А потом подем.

Дядя Проша сердито вздохнул:

— Уплелась куда-то, сволота. Пошли, в окошко поглядим.

Вышли на улицу.

— В горке у нее я как-то бутылку с водкой видал. — Дядя Проша опять подмигнул и, взяв Саньку за руку, коротко и приглушенно засмеялся: — Я тебя подниму. И ты попробуй окошко открыть.

— Да ты че это? — удивился Санька. — В чужу квартиру…

— Молчи! — Дядя Проша взял его за руку. Длинные пальцы, как клещи. — Там крючок… на честном слове. Дерни.

— Ты что, с ума сошел! Не буду я.

— Да не бойсь. Я ей скажу.

— Не полезу я. От-пус-ти!

— Я тебе не полезу. — Дядя Проша приподнял Саньку. — Открывай! Внизу крючочек. И не боись, Лизка — подружка моя. Она ничего не скажет.

Санька схватился за раму.

— Открывай, тебе говорят.

— Че-то не открывается.

— На ножичек.

— Там… там кто-то, — прошептал Санька.

— Стучи, это Лизка.

— Не, это мужик. Он лежит.

— Где лежит? — уже вполголоса спросил дядя Проша.

— На кровати.

— Врешь!

— Ей-богу, лежит. Храпит. Ну, сам послушай.

Колька не слышал храпа, хотя у него слух лучше, чем у Саньки. И в голосе Санькином Колька уловил что-то игривое, фальшивое, — уж кто-кто, а он-то знал дружка.

— В сапогах лежит. Лысый.

— Неужто опять с Митькой снюхалась. Тьфу! Я б с ним даже в нужнике рядом не сел. От сука!

Дядя Проша опустил Саньку на землю.

— Пошли еще в одно место. Уж там убьем медведя.

— Чего? — удивился Колька.

— Да это так я. Кто смел, тот и съел.

Они проходили мимо дощатых дровяников, возле которых лежала небольшая лестница. Дядя Проша поднял ее.

— Зачем берешь? — спросил Санька.

— Тебя не спросил. Это моя.

— Пошли домой, — шепнул Санька Кольке. — Ну его!

— Попить ба.

— Вот ведь… И деньжонки есть, а водки не найдешь. — У этого мужика было какое-то нервозное нетерпение.

Ребята подумали, что он снова поведет их куда-то в квартиру, но дядя Проша подошел к высокому опалубленному дому, стоявшему сиротливым особняком у тракта. Здесь был продуктовый магазин, закрытый сейчас на два огромных мрачных замка. Эти замки как бы говорили всем своим видом: нас так просто не возьмешь, не откроешь — шиш. Дядя Проша приставил лестницу к торцу дома (она не доставала до потолка) и хихикнул весело и зло:

— Будет ловкость рук и никакого мошенства.

— Ты… ты что это хочешь делать? — насторожился Санька.

— Ну его! — крикнул Колька. — Пошли быстрея отсюдова.

Дядя Проша схватил Саньку за руку:

— Шш!..

— Отпусти, ты что? — Санька попытался высвободить руку, но не тут-то было, мужик еще крепче сжал ее, даже больно стало. — Что тебе надо? Отпусти, говорю!

— Нет, милай. Так-то оно верней.

— Отпусти! Отпусти!!!

Дяди Прошин переход от спокойного, полушутливого разговора к грубости был столь неожидан, что Санька растерялся.

— Отпусти его! — закричал Колька.

Мужик начал оглядываться, всматриваться в ближний жилой дом, где зажигались вечерние огни и откуда доносилась бойкая шипящая патефонная музыка. Уже совсем стемнело.

— Тихо! Ловкость рук и никакого мошенства. Зачем золоту золото, ежли есть золотые руки. Заткнитесь!.. Мне говорили, что здесь плохой потолок. Из досок. Нонче хоть и много строят, а дыра на дыре. Полезешь наверх. Ты легкай. И посмотришь.

— Да ты что?! Не буду я. Отстань от меня. Отпусти! Слышишь?! Отпусти!!

— Не трогай его! — Колька начал бить мужика по правой руке, а потом схватился за нее. А тот свободной левой рукой взял Кольку за шиворот и отбросил. Легко, как собачонку. Дядя Проша все больше и больше злобился, сопел и отплевывался.

— Отстань! — продолжал кричать Колька, но уже не подходя к мужику.

— Отпусти. А то в брюхо пну, — погрозил Санька.

— Только попробуй. Молчите, падлы! — Он грубо дернул Саньку за руку. — А то придушу, как котят.

— Не буду я ничего делать.

— Слазь, и тогда отпущу. Честное слово, отпущу.

— Лезь сам, если хочешь. Тока тебя все одно посадят за это.

— Нне посадят. — Мужика пошатнуло. Он все-таки порядком накачался.

— Тебя все одно поймают.

— Нне поймают.

— Поймают. Всех воров сажают.

— Да, да, так прямо и сажают.

— Вот увидишь.

— Заткнись! Лезь! — Повернулся к Кольке: — А ты стой у дороги. И если что, свистнешь. Доски отдерем. И ты… — Ткнул Саньку в плечо, — спустишься в магазин. У меня веревка. Прицепишь ее. Вытащишь водки. Я дам вам денег. И тогда катитесь.

— Я воровать не буду, — просто и твердо сказал Санька. — Это стыдно. Это нехорошо.

— Лезь, пад-ла! — Мужик левой рукой схватил Саньку за ухо.

— Ой, больно! Больно! Не надо! Полезу, полезу.

— Не лезь! — крикнул Колька.

— Заткнись! — прошипел мужик.

Лестница далеко не доставала до потолка. Санька встал на последнюю, неровную, косоватую ступеньку и, протянув руки, схватился за потолок. Он ловкий, цепкий и, наверное, смог бы подняться, но не стал.

— Не. Не залезть.

— Лезь, лезь!

— Да я че — кошка, что ли?

Дядя Проша поднялся по лестнице и, тяжело сопя, приподнял Саньку.

— Лезь, падла, а то счас башку разнесу.

— Не полезу.

Левой рукой мужик прижал Саньку к себе, а правой сжал ему горло.

— Лезь, курва, ежли хочешь жить.

Тут уж было не до шуток. И мальчишка полез. Он никогда еще не видывал такого страшного человека. Было слышно, как Санька ходит, ворочается там, в темноте, на потолке магазина.

— Доски тута. Тока мне их не отодрать. И я боюся.

Кольке показалось, что Санька сдавленно хихикнул.

— Подожди, счас залезу, — сказал дядя Проша, матерно ругаясь.

Когда он, пыхтя, кое-как забрался на потолок и, шумно шарясь там, недовольно сказал: «Никаких тут досок нету. Где ты их нашел?», — Санька бросился по ступенькам вниз и, став на землю, повалил лестницу.

— Бежим, — сказал Колька.

— Ты что это сделал, а? — заорал дядя Проша. — Ты что, мерзавец, сделал?!

— А я че, виноват, что она свалилася?

— Вр-решь, падла! Поставь счас же! Ну!..

— Да она тяжелая.

— Ставьте, мер-рзавцы!! Ставьте, или сейчас обоим кишки выпущу.

Мужик опять начал матерно ругаться. О, как он нехорошо, как непристойно ругался! Пытался куда-нибудь привязать веревку, чтобы с ее помощью спуститься на землю, но это ему не удавалось. Потом начал раздумывать: прыгать или не прыгать, высоко все-таки, внизу — лестница, гальки, какие-то разбитые деревянные ящики — искалечишься.

— Ты так нализался, что уж ниче не соображаешь, — сказал Санька. — Чем бы ты отдирал доски-то? Пальцами?.. Сиди уж. А то убьешься.

— Ставь лестницу!

— Давай громче, чтоб милиция услышала.

— Уу, п-падлы!

— Хорошо!

— Л-лягавые!

К ним торопливо подходили двое мужчин, тревожно переговариваясь и громко шаркая подошвами. Дядя Проша пьяно орал:

— Ставьте, говорю!

— Бежим, — шепнул Санька.

И они нырнули за угол магазина, к ближним деревянным избам, прилепившимся к склону горы, и через узкий темный заулок подбежали к пруду, от которого тянуло стылой неуютной сыростью и кухонным запахом рыбы. Колька сунулся лицом к воде и долго пил, чмокая и тяжело дыша. В горле у него громко булькало.

До чего же длинным казался им сегодняшний день, столько всякого было. Утром они долго рылись на старой, поросшей крапивой свалке, что у леса; сюда свозили из поселка мусор и навоз, битую посуду и обломки кирпичей, гнилые овощи и старые, отжившие предметы, которые нельзя использовать, нельзя продать и сжечь. Здесь рыболовы с ближних улиц копали червей под многолетними залежами назема. Санька нашел на свалке тонкий металлический прут, а Колька — медную трубку. Все-таки что-то.

Уже пора домой. И так, наверное, обоим достанется на орехи. Но, видно, Санька с Колькой крепко зарядились сегодня, им все хотелось что-то искать, а что, они и сами не знали, и, когда увидели плот недалеко от плотины, забрались на него. Плот ветхий, с гнилыми, скользкими, как чусовские гальки, досками. Но и у него были хозяева. Послышался простой, недовольный бабий голос:

— Каки-то озорники на мой плот забралися.

Ей ответил добродушный, непривычно для Боктанки манерный бас:

— Да это же мореплаватели. И они решают важную задачу, сколько им потребуется провизии и снаряжения для кругосветного путешествия.

 

ОСЕННИМ ДНЕМ

Шум в доме начался на рассвете, когда Егор Иванович пришел после ночной смены, уставший, угрюмый, крепко пропахнувший заводом. Он слесарь — работенка, что и говорить, не из легких. По внешнему виду это типичный боктановец: приземистый, с огрубленными чертами широкого лица. И не поймешь, сколько лет ему. Можно дать сорок, а можно и все шестьдесят — боктанские рабочие быстро старели.

Он так о себе рассказывает:

— Тятя турнул меня на работу, когда мне ишо и девяти не минуло. Тогда я торф возил на лошади. А с четырнадцати лет так уже вовсю вкалывал. Формовщиком в литейке. Как настоящий мужик. Робенком-то вроде бы и не был.

У бабкиной избы четыре окошечка, два глядят на улицу, одно — во двор, а одно — в заулок глухой. Все стены в окнах, а в избенке вроде бы не так уж и светло. Переборки из тонких досок делят ее на две комнатушки и совсем уж крохотную кухоньку — две пары ног едва поместятся. Под кухонным столиком курятник. Зимой в избе держат теленка и в простенке между печью и стеной вешают рукомойник. Спят на полу, набросав под себя что попало — старый полушубок, истрепанное пальтишко. А подушки мягкие, из пуха от своих кур.

Санька лежал на тятькиной тужурке. Проснулся, услышав бабкин крик:

— Не смей трогать! Слышишь?! Егорка!!

Отец встал на табуретку и начал снимать иконы. Их было три: две простые, а одна под стеклом. Бабка Лиза шибко гордилась той, которая под стеклом, говоря, что такой «баской» иконы днем с огнем не сыщешь. Ей когда-то давным-давно подарила эту икону одна умирающая богомолка, за которой бабка приглядывала.

Бабка всегда звала сына Егором. «Егорка», произнесенный ею недовольным голосом, удивил Саньку, и он испуганно сел на постели.

— Я те че сказала? Дай сюда! Дай, говорю!

Егор Иванович молчал.

— Егор-ка!..

— Вот бери эту. — Егор Иванович подал ей икону под стеклом. — И прячь себе, куда хочешь. А эти две я все одно изрублю.

— Я тебе изрублю. Я те изрублю, сатана несчастная!

— Ну, че ты расшумелась-то, елки-палки? Окостыжилась, как не знаю кто.

— Это антихрист тебя толкает. — Бабка грозила сыну пальцем. Лицо ее искривилось. — Это о-он!..

Насупившись и сопя, Егор Иванович соскочил с табуретки и понес иконы к железной печке с длинной трубой — железянке, которая стояла на четырех ножках рядом с русской печью и служила для обогрева. Иногда вечерами на ней пекли картошку, нарезанную ломтиками. Рассыпчатая получалась картошка, вкусная. Когда железянку растапливали, а растапливали ее обычно холодными вечерами, она всякий раз устрашающе выла-гудела, будто выражала крайнее недовольство.

Вчера бабка заболела (ломило поясницу) и сегодня утром, собравшись к фельдшеру, растопила не русскую печь, в которой и варила, и жарила, и пекла, а железянку — с этой куда проще.

— Ну, че разбазлалась-то? Ведь ты и сама-то не шибко веришь, че уж!

— Не плети.

— Да я же знаю.

— Чего ты знаешь?

— Ведь ты даже не молишься.

— Как это не молюсь?

— Да так. Раньше — да, молилась. А теперь не молишься.

— Я про себя молюсь. Давай, говорю, иконы.

— Блезирничаешь, будь ты неладна!

— Ты кому это говоришь, а? Ты чего это седни рот-то разинул?

— Ну не могу я, мам. Все уже давно сняли. Только у самых старых остались.

— Будто бы. Вон и у Маньки Белых висят. И у Ванюшки Носова.

— Ну, понимаешь, нельзя. Неудобно. Не то время. Вон даже церковь, и ту порушили.

Санька дивился: до чего же говорлив сегодня отец, просто на диво.

— От и будешь потом в аду гореть. Вместе с грешниками.

Егор Иванович усмехнулся.

— Все иконы сымают, че ты, — сказал Санька.

— А ты-то еще чего тут!.. — крикнула бабка. — Вот ироды! Господи, прости мою душу грешную!

Утащив икону под стеклом куда-то на кухню, — она так умела прятать, что хоть сколько ищи — ни черта не найдешь, бабка опять подбежала к сыну. А тот, не отвечая ей и сопя, взял топор и начал неторопливо рубить иконы на мелкие части и бросать их в железянку.

В длинной железной трубе нарастал тревожный гул. Верх железянки докрасна раскалился. Беспомощно махнув руками, бабка задом отступила от печки.

Санька вспомнил: бабка всякий раз мыла руки, прежде чем взяться за икону.

— Никто за тебя взамуж не пойдет, за безбожника, — сказала она, надевая старую одежину — пальто не пальто, жакет не жакет, нечто среднее между ними, короткое, темное и теплое, удобное для работы, пошитое ею самой. — Вот так!

— А я на старухе жениться не собираюсь.

— Я ведь плохая. Все мои подружки уже померли.

— Да хватит тебе!

— Мне даже стыдно, что я так долго живу.

— Ну и чепуху ты мелешь. Не надо, мам. Слушайте, я спать хочу. Санька! Уберешь во дворе. И корове воды принесешь.

Бабка пошагала к фельдшеру, отец уснул, корову еще на рассвете выгнали в стадо — тишь в доме. На улице тоже тихо и стыло, ночами даже подмораживает, и крыши седеют от инея.

Санька подбирал во дворе лопатой коровьи лепехи. Корова, она такая, не разбирает, где можно и где нельзя. Подметал во дворе и на улице, а потом таскал в ведерке воду из колодца.

Надо все сделать как можно лучше. Тятька, он такой, — проверит, сам с метлой пройдется. Работяга. И хочет, чтобы все были, как он. Вскакивает с постели в пять утра. И кричит:

— Вставайте, чего вы! Так и царство небесное проспите.

И весь день не присядет, что-нибудь да делает. Спит часов пять-шесть.

Отец проснулся в полдень. Вышел во двор. Поглядел. Взял метелку.

— Эх! Сору-то скока оставил. Мужик, называется. Ворон-то не считай. Гляди, как надо мести. В твои годы я уже вовсю вкалывал на заводе. И тачка грязная. Такая дылда, а!.. Эх!..

Схватив лопату, Санька начал очищать тачку от навоза и, чувствуя себя виноватым, сгорбился, опустил голову: захотелось быть маленьким.

В классе он самый длинный, самый сильный, и ребята побаиваются его. А учится так себе. Не то чтобы плохо, но и не шибко хорошо, и учителя порой насмешливо оглядывают долговязого ученика, особенно когда он не выучит уроки или начнет шуметь на занятиях. Пройдут годы, Санька станет взрослым. Он будет среднего роста, никак не выше. И это, наверное, оттого, что в детстве глупо стыдился своего большого роста, нескладности своей и страсть как боялся еще подрасти. Так, во всяком случае, кажется ему.

Когда в два часа дня прогудел низкий, немного печальный заводской гудок, возвещавший о начале очередной смены, Егор Иванович сказал сыну:

— Пойдем. Надень сапоги.

— А куда мы?

— К Пихтовой горе.

— А зачем?

Отец недовольно махнул рукой: молчи, потом узнаешь.

Пихтовая верстах в двух-трех от Боктанки; с южной стороны пологая, а в сторону завода скалистая, отвесная, будто ее обрубили. На горе растут березы, сосны и вроде бы не видно пихты и непонятно, почему она так называется.

Пахнет гречневой кашей, из чьей-то трубы запашок идет. Санька на диво хорошо чувствует запахи.

— Тять, каши бы гречневой купить, а?

— Не каши, а крупы. Она дорого стоит.

Санька любит гречневую кашу. И еще рисовую любит. Но бабка варит только пшенную да овсяную. Помнится, когда он был еще малышом, она привела его в церковь. Поп дал Саньке рисовой каши, и она показалась ему такой вкусной, сладкой (впервые ел ее), что он лизнул ложку, почмокал губами и попросил:

— Дай еще.

Поп улыбнулся:

— Хватит, хватит.

Церковь в позапрошлом году закрыли, кресты сломали, колокольню порушили, и божий дом стоит теперь ободранный, комолый, жалкий, никому уже не нужный.

А еще Санька любит завариху. Это жидкое тесто, зажаренное на сковородке и приправленное сливочным маслом, — старинное уральское кушанье.

Для кухни покупали только муку, пшенку, сахар да чай. Все остальное свое: в огороде выращивали овощи, на пашне — овес, в садике — малину, смородину. Свои корова, овечки, курицы, а значит — молочко, маслице, мясцо, яички. Да и лес кормил: грибы, ягоды, весной — свежие сосновые шишки, круплянки, березовый сок, а летом — свежий репей, пиканы, кислица. Удили рыбу, ловили в Чусовой под камнями раков. Солили, варили, сушили. Уральский рабочий всегда был маленько крестьянином. И в какой-то степени лесовиком.

Они прошагали мимо кладбища по ухабистой, травянистой улице до окраины Боктанки, где стояли приземистые деревянные бараки, наспех сляпанные раскулаченными, привезенными сюда нынешней весной откуда-то с далекого-предалекого юга. Из крайнего барака вышел рослый мужик в помятом, грязном, но, видать, из дорогого материала костюме не здешнего покроя, небритый, с опущенной головой, остро и зло глянул на прохожих.

— Видал, как взбуриват, — усмехнулся Егор Иванович. — Он думает, что это мы с тобой его раскулачили.

— А где они робят?

— Да на заводе. Так… больше на подсобных. И на стройке.

— И хорошо робят?

— Кто как. Есть шибко хорошие плотники.

В Боктанке много говорили о раскулаченных, но Санька все же не понимал толком, что такое кулак.

— Тять, а что, всех богатых раскулачивали?

— А кто их знат. Наверное, какие-то и скрылись.

— А вон директор завода тоже богатый. О-он в каком доме живет.

Директор старый и толстый, он один во всей Боктанке носит шляпу и по виду — ну самый натуральный барин.

— Сравнил! Ну и дурак же ты, Санька.

Видать, тятька тоже не шибко-то разбирается в этом деле.

— А есь ишо какие-то подкулачники.

— А это те, которые кулакам подпевают.

— Как подпевают?

— Ну… за кулаков стоят.

— А их раскулачивают, подкулачников?

— Не знаю, слушай. Их не поймешь, кто кулак, а кто подкулачник. Помолчи. Че без конца болтаешь!

Они прошли возле голой безымянной горы, которая высилась сразу за Боктанкой. На ней строили деревянную вышку. Правда, сегодня тут никого не было — выходной. Санька слыхал, что с этой вышки будут прыгать. С парашютом. А что собою представляет парашют и как будут прыгать — не знал. Отец думает о чем-то своем, угрюмится, как тот кулак, стоявший у барака. «Спросить или не спросить? Спрошу».

Отец усмехнулся в ответ:

— А пес его знает. Это ж ты учишься. А я-то чего…

Перебрели речушку Канмарь. Санька вспомнил: здесь весной лежала избитая кем-то, умирающая собака. Видимо, откуда-то приползла сюда, к воде. Санька рассказал о ней отцу. Тот нахмурился: «Вот зверье. Ну и люди!» Санька несколько раз заговаривал об этом, и отец крикнул: «Хватит тебе, телок!»

Возле Пихтовой Чусовая течет; между рекой и горой вечно влажная низина с бесконечным, надоедливым кустарником. Тут полно гадюк. Так говорили бабы, ходившие сюда за малиной.

Егор Иванович сел, закурил. А Санька начал оглядываться, не ползет ли откуда-нибудь гадюка. Ее не сразу заметишь.

— Здесь завод новый строить будут, — сказал Егор Иванович. — Говорят, уже нонче должны начать. Кирпичи будут выпускать. Тока не простые, а огнеупорные. Это для мартенов. Посидим давай. Ишь, воздух-то какой чистый. Благодать. А скоро тут совсем другим запахнет.

— А кто строить будет?

— Люди, кто же.

— А откудова они приедут?

— Ну, это я не знаю. Наверное, пошлют. Ну и от нас, из Боктанки.

Покурил, подумал.

— Бо-оль-шое дело задумали. А ведь здеся всегда только одне змеи жили. И люди пугались этих мест. И ишо один завод строить собираются. Это где-то за Лысой горой. Там опять трубы выпускать будут. Везде теперь строят. Пятилетка. Кое-что понимаю, а кое-что никак понять не могу. Раньше нас, боктанских, вроде дурачков считали. Самые драчливые мужики жили в Боктанке. Нас даже на постоялый двор не пускали. Это в двадцати верстах от Екатеринбурга. А вот скоро город будет у нас. Так говорят. Город Боктанка. Тоже как-то не подходит. По-другому, видно, назовут.

Еще посидели.

— Давеча вот иконы сжег. Все жгут. В бога я не верю. Но че-то все ж таки осталося. Сижу вот щас и думаю: откудов все взялося? — Он показал рукой на Чусовую, на кусты, на березник. — Как-то слушал я одного тут в клубе. Из Свердловска приезжал. Бога, говорит, нету, его выдумали. И все о какой-то клетке толковал. Слушал я, слушал и ничевошеньки не понял. Но я че уж, неграмотный я. И отец мой, твой дедушка Иван Клементьич, тоже неграмотный был. Все у нас в родне были неграмотны. Учись, Санька. Хоть где, а учись. Теперь это легко. Подрастешь и в комсомол вступишь. Меня вон тоже учиться зовут. Дак вроде стар уж я. Но, погляжу, погляжу да и тоже махну, пожалуй…

Нет, тятька сегодня необычно разговорчив. Вообще-то он говорит редко, все молчит да сопит, будто мыслит о чем-то тяжелом, постоянно омрачающем его душу. Видно, слишком беспокойное наступило время, когда даже молчунам хотелось что-то сказать. Так думаем мы. А Санька думал другое: «Утром ругался на бабку. А потом на меня. И хочет помириться. Ух, хитрюга!..»

 

НАША БАБКА

Поздняя осень. Свечерело. Егор Иванович еще на заводе. Он во вторую смену работает. Дома бабка, Санька и Колька.

На улице тоскливо поскрипывают ставни. Ветреными осенними вечерами они все время скрипят. Устрашающе гудит железянка. На железянке лежат один к одному ломтики картошки. Они подрумянились, и от них вкусно пахнет.

— Кажись, мороз будет завтра, — говорит бабка. — Ишь, железянка-то как быстро накалятся. А ветер-то как завыват.

— Будто леший в трубу забрался, — добавляет Санька.

Бабка поспешно крестится.

— Прикуси язык-то, еретик этакий.

Слова сердитые, а говорит беззлобно, как бы по необходимости.

— Спать, поди, хотите, робятушки?

— Темно, баб, — хнычет Санька. — Лампу бы зажечь. А че это там шевелится?

Колька тоже боязливо вглядывается в передний угол под иконами.

— Кошка ета, — успокаивает бабка и крестит угол избы. — Исусе Христе, спаси нас и помилуй. Темно? Че ты это! Светлым-светло. Железянка топится, и на тебе — темно. Не лучина ведь нонче, керосин — беречь надо. Вот ране, когда я в девках ходила, лучину жгли. При лучине-то и пряли и вязали — все делали.

Бабка тоже вяжет варежки, неторопливо и беспрерывно двигая спицами. Она может вязать даже в темноте, и работа совсем не мешает ей говорить.

— Везде лучина была, — продолжает бабка. Она, видимо, разговорилась, а когда разговорится, ее не сразу остановишь. — Тока в бариновом доме свечки горели. И уж так баско было, так баско. Я с подружками бегала смотреть. И свет этот из окошек тянулся до самого пруда. Нам, девкам, казалось тогда, будто в пруду че-то черное ворочается, от света убегат. У меня подружка была, Машка Жаворонкова, так у той одни слова: «Шайтан это». Как заладит, бывало, про шайтана, так у нас у всех волосы дыбом. Креститься начнем. Слыхали про него, поди?

— Про кого? — спрашивает встревоженно Колька и зябко пожимает плечами.

— Да про шайтана-то? Ну, так послушайте, не помешает. Давненько это было, еще до того, как завод появился. Лет триста назад, а может, и все полтыщи. Те годы никто не мерял. На месте пруда нашего теперешнего болотина стояла и тальник. Ни пройти, ни проехать. А посередке всей этой страсти речка Шайтанка. Та сама, котора теперь из пруда вытекает. И, говорят, прозвание Шайтанка дали ей неспроста. Ишшо башкирские охотники заприметили, что возле речки че-то не то, неладно че-то. Болото будто и не велико с виду, а к речке не подступишша — засасывает. Зашел и — пропал. А ежли кому посчастливит и на зверину тропку выберется, то эта тропка водит и водит человека около Шайтанки, туда да сюда. А до самой речки не допускат. Хоть день, хоть два ходи — все без толку.

Ночами на Шайтанке вой и свист слышался и крики разные, не то звериные, не то птичьи. Аж до гор доносилось. Жуть, сказывают, людей брала, тех, кто поближе-то подходил. Оттого башкиры эту речку и Шайтанкой прозвали. Шайтан — это дьявол значит по-ихнему.

Бабка торопливо крестится и подвигает табуретку поближе к печке.

— Страсть как боялись этого места. А все ж таки лезли сюда — зверья больно уж много здесь было и дичи всякой. Прямо в руки лезла охотнику дичь-то. Озолотиться можно. А ведь ради богатства другой человек и на погибель пойдет.

А потом из Расеи понаехали сюда люди от Демидова. Сам-то Демидов, говорят, кузнецом робил поначалу. И, видно, здорово хорошо робил, потому что даже самим царем был замечен. И царь сделал его богатым. И вот недалеко от Шайтанки Демидов завод надумал строить. Ему было все нипочем. Поперек речки плотину згромоздили. Помаленечку да помаленечку вода-то и затопила все то окаянное место. И все лето бурлила вода в пруду: крутит и крутит, крутит и крутит. Никак не успокоится. Будто кипяток. И долго еще страшные-престрашные дела творились в поселке. Так что волосы дыбом становились. То ни с того ни с сего ночью вода в пруду светиться начнет, будто на дне-то кака-то лампа огромадная зажжена. А то, понимаешь, вой неизвестно откуль доносится. Протяжный такой, аж за сердце скребет. В общем, всякое болтали люди. Был, говорят, мастер в прокатке по прозвищу Оглобля. Ране-то всех тока по прозвищу звали. Ну, так вот… Шел Оглобля этот однажды от свата свово домой вечерком. Подвыпивши, конечно, но так… немножко. И что ж ты думаешь, не может на свою улицу выбраться, и все, крутит и крутит возле пруда. Тогда говорит про себя: «Никак шайтан водит меня, пропади ты пропадом. Господи, помилуй меня». Как только сказал он это, так сразу утерял сознание. А когда пришел в себя, глазам не верит. Сидит он на сосне, далеко от завода, аж за Чусовой. Кругом тьма кромешная. И метель вовсю воет. Еле-еле добрался тогда до дому. Пальцы рук и ног пообморозил.

А то, сказывают, с одним мужиком опять такая оказия приключилась. Ехал он зимой на лошади по пруду. Дело уже к ночи было. Ветер, как счас вот, сатанился. Едет он, значит, и говорит про себя: «Закуражило как, позастыло все, даром что гиблое место было». Сказал он это, глядит, а впереди — полынья. Пар подыматся. И волны так и ходют, так и ходют. Ладно, что лошадь шагом шла, и спасся мужик. «Экая оказия, — думат, — посередке пруда полынья, откуль ей тут появиться?» Повернул вправо, а там тоже полынья, повернул влево — тоже и сзади тоже. Похолодел мужик. Видит — сатанинское дело. Никакого выходу нет. Перекрестился этак трижды, и вдруг все исчезло. Снова лед кругом и никаких тебе полыньев. Поехал мужик дальше.

— Баб, а вот Петьку Носова как-то на Чусовой закрутило, — говорит Санька. — Уж и закричал он тогда. Робята едва выволокли.

Но бабка не любит говорить о нынешних временах. Она вся в прошлом.

— И долго так-то было, как сказываю. А опосли совсем другой поворот получился, чего не ждали и не гадали вовсе. Тут я вам о людях порасскажу, и о Лиляеве наперед. Он тут на заводе управлявшим был. От Демидова. А от которого Демидова — от старшого ли, от младшего ли, от внука какого ихнего иль ишшо от кого — об этом не скажу. Чего не знаю, того не знаю.

Так вот, тот Лиляев, лешак его дери, зверь зверем был. Сам черту брат. Били при нем людишек всячески, за че надо и не надо. За руки и ноги подвешивали, железяку раскаленну к коже прикладывали. Бывало, что и голого в холодную запирали. Ну и кнутами…

И на заводе-то, с машинами-то, то одна беда нагрянет, то друга. Помню, старики рассказывали, как Кузьма Квашня сгорел.

— Че, че? — встрепенулся Санька.

— Да так вот… Сгорел. Из мартена в ту пору металл огненный вылили в ковш. А Кузьма наверху возле печи стоял. Или голову у него закружило, или че другое, бог его знает, тока упал он сверху-то прямо в ковш тот. И уж, конечно, ни косточки от Кузьмы не осталось. Где там! Вмиг сгорел. Царство ему небесное. И ишо с одним рабочим, Емелькой Кривым, страшное дело сотворилось. Прямо на его чугунина как-то упала. И сразу обе ноги Емельке оттяпало. А куды мужик без ног? Сам, баба и ишшо четверо робятишек — все мал мала меньше. Опосли умом тронулся. От горя, видно.

Жись-то собачья, оттого люди и ласковы не были. В праздники парень на чужу улицу и не заходи — изувечут. На постоялой-то двор, если в Катеринбург ехать, наших, боктанских, никогда и не пушшали вовсе. Народишко не тот — ночуй в лесу.

Если толком порассудить, то и выходит, что лишь рестанты хуже нас жили. Я сколько раз видела, как их по тракту к чалдонам гнали. В кандалах, бывало, идут, грязные да ободранные. Пупы видно. Осенью-то дождь хлещет, грязища несусветная, зимой мороз опять, а им, грешникам, идти надо. Молчком все, молчком. Одного тока среди их видела веселенького. Перед зимой дело было. Он, парень-то этот, впереди шел. В полушубке и какой-то ободранной шапке. Она у него на затылке была. Волосы кудрявые-кудрявые и такие черные, будто смолой вымазал. И глаза черные. Цыган, наверно, или турок какой-нибудь. Посмотрел он на меня, а я тогда совсем махонькой была, посмотрел, значится, ухмыльнулся так это… и говорит: «Рости, давай, рости, а я, когда пойту обратно в Росею, к тебе посватаюся». Вот ить скока лет прошло, а все его помню, кудреватого-то».

Я вам тут все насчет другого баю. И про времечко-то, которо — попозже было. А послушайте ишшо о Лиляеве. Над девками-то че он удумал делать — срамота. Измывался как. Невест сразу из-под венца к нему силком утаскивали. На всю ночь. А утром домой отпушшали — иди, боле не нужна.

— А мужик ее че? — несмело спрашивал Санька.

— Изобьет, конечно. А она-то при чем? Че она могла сделать? Она и мужа-то страсть как боялася. Мужей-то не сами девки выбирали. Я взамуж вышла куды позже, чем Лиляев скотинничал, я про его слыхала тока, но и в мою пору так было. Я тоже раза три тока свово мужика до свадьбы видала. Когда сватать пришли, от стыда голову поднять не могла. Казался он мне пошто-то старым и страшным. Уж и поревела я втихую, чтобы тятя не услышал! И все молила бога: «Господи, хоть бы мужик-то не бил меня, хоть бы он не издевался надо мной». А то, что он старый да не баской, — об этом я уж и не думала. С этим я уж смирилася.

Ну, я вам опять не про то… Отлилися людские слезы на Лиляеве-то потом. Убили его.

— Во, правильно! — сказал Санька.

— Правильно! — сказал и Колька.

— А получилось там вот как. На ту пору пришел в завод человек один, по прозвищу Заплотин, он где-то что-то натворил, наверное. И бежал от властей к чалдонам. Мимо нас как раз. Порассказали ему наши заводские о Лиляеве все как есть. И решил Заплотин разделаться с барином. Лихой был человек. Ну к Заплотину кое-кто из наших мужичков примкнул. Был бы заводила!

На площади возле Лиляева дома они костер разожгли. Лиляев-то сразу кумекнул, в чем дело, и под кровать забрался. Да и как не кумекнуть: кто бы это окроме бунтовщиков вздумал костер под носом у барина разжигать. Стражники, какие возле дома вертелись, неизвестно куда убегли.

Лиляев-то, видно, думал захорониться под кровать. Да где там! Выволокли они его из-под кровати-то, задавили да прямо со второго этажа и сбросили головой книзу.

— Во, правильно! — восклицает Санька и от удовольствия притопывает голыми пятками по полену.

— Потом приволокли они с завода чугунину. Привязали Лиляева к чугунине той да на средине пруда и бултыхнули. Правда, были и другие разговоры. Что не в пруду, а в болотине утопили. Кто прав — не знаю. Через день ли, через два ли стражники из города понаехали. Искали-поискали тело мертвое, все без толку.

А Заплотин сразу же ушел с завода и на логу возле Чусовой тайно скрывался. Люди ему хлеб-соль приносили. Лог-то и сейчас Заплотиным называют. Заплотин лог. Слыхали, поди? Ну, а потом Заплотин-то как в воду канул. Скорей всего, в Сибирь подался.

Бабка замолкает и непонятно: или она думает о чем-то, или задремала. Но вот она зашевелилась.

— А про главно-то и совсем забыла сказать, робятушки. Как кончили они Лиляева-то, и вовсе дивно стало: тишей и тишей на пруду-то. И воя не слыхать, и ужастей не видать. И вот теперь посудите сами, поразмыслите: шайтан ли то был? Не стал Лиляев нечистые дела делать, и утихло. Ить от злого-то к доброму. А как оно, доброе-то, делается, — нам, грешным, не всегда знать.

Бабка начинает бормотать что-то непонятное про себя.

Многое из того, о чем она рассказывала, Санька и Колька слыхали не раз. Только никто не говорил, что Лиляева утопили в пруду.

— Спать хочу, — хнычет Санька.

— Идите, идите, робятушки. — Посмотрев на темные квадратики окон, бабка крестится. — Ишь, как воет, и я куды хорошо слышу. О, господи!

 

НА ДЕДОВЫХ САНЯХ

Эта история будет помниться им до седых волос. Что же тогда произошло?

Было холодно, градусов этак под сорок. Санька с Колькой торопко шагали по темной улице, подняв воротники тужурок (они учились во вторую смену). Окошки везде закрыты ставнями. Темно. Глухо.

На макушке горы, под скалой, притулилась избенка деда Андрея по прозвищу Тиба. Как и когда появилось это прозвище, никто не знает, даже сам Андрей. Тибой звали его отца, его деда, его братанов, все они давно уже померли, а Андрей живет да живет. И зовут его просто дед Андрей, лишь старики иногда добавляют — Тиба.

В старину почти все боктанцы имели прозвища, или клички, часто какие-то странные, непонятные, порою похабные или унижающие человека: Яшка Хромой, Верка Пучеглазова. Этот диковатый обычай в какой-то степени сохранялся и после революции. Иногда клички связывали с именами матерей и бабушек: «Куда это Федька Лизин поперся?» Клички так прилипали к человеку, к семьям, что настоящие фамилии даже забывались. В прошлую субботу Саньку догнала в заулке рассыльная из заводоуправления:

— Где здесь Овсянниковы живут?

— Нету здесь никаких Овсянниковых.

— Да как это нету?

— А я говорю, нету. Кого хошь, спроси.

Санька рассказал об этом отцу, и тот усмехнулся. «Она ж деда Андрея искала, ты че!»

Осенью в клубе показывали кинокартину о жизни французского борца с мудреным именем Альфред, который поначалу всех побивал, но в конце концов побили и его. На другой день в школе только и разговору было об этом. Колькин одноклассник Яшка, коротконогий, вздорный парнишка, сказал Саньке:

— А ты похож на него. Всамделе. Ты как Альфред.

И когда школьники после занятий с шумом высыпали на улицу, Яшка крикнул:

— Альфред, подожди-ка!

Это страшно разозлило Саньку, и он сказал:

— Ты что обзываешься?

— Да что тут такого-то? Альфред ведь он, знаешь, какой сильный был.

Санька поднес кулак к Яшкиному носу:

— Видишь этого Альфреда? Видишь?! Так щас вот дам, что к стене прилипнешь. И тогда всей школой не отдерут.

Яшка унялся, но кличка привилась, и Санька то тут, то там слышал (вблизи от него шепоток, а вдали полный голос): «У Альфреда спроси», «Крикни-ка Альфреда», «У, Альфредина!..»

Санька воспринимал прозвище как что-то позорное, крайне неприятное. И ему все казалось, что ребятишки хихикают над ним, называя его Альфредом, толстым французским борцом, которого в конце концов положили на обе лопатки. Хотелось проследить, кто хихикает, и отлупить.

Итак, Санька с Колькой подошли к жилью деда Андрея — ветхой двухоконной избенке, над которой нависала, как отцовский картуз на голове малыша, большущая крыша. Ворота по-уральски высокие, сильно скособочившиеся. Кольке с его ярким, даже несколько болезненным воображением казалось, что ворота пугаются улицы, людей и хотят укрыться где-то в глубине двора. Возле амбарушки стояли сани, передком в гору. Дед держал лошаденку, такую же старую, как он сам, куда-то ездил на ней, что-то помаленьку возил, а сани всякий раз оставлял на улице. Лошадь осенью, неожиданно для деда, подохла, а сани остались на том же месте, сиротливо прижавшись к амбарушке.

Санька болтал о том, о сем, без причины похохатывая и пряча голову в воротник тужурки. Посмотрел на сани и вдруг сказал:

— Слушай, давай прокатимся.

Колька было подумал, что его друг шутит.

— Давай, а! — Санька сдавленно засмеялся, и по его смеху Колька понял, что не шутит.

— Да ты что?!

— Да-ааа!..

Санька думал, что это совсем не злая шутка: ну, прокатятся маленько, пусть дед пошумит, весело поплюется, он и сам любит пошутить.

Выкатив сани на дорогу, которая была почти рядом с избой, Санька повернул их передком к спуску с горы, крикнул: «Садись!» — и, оттолкнувшись, упал на них. В самый последний момент вскочил на сани и Колька.

Сперва едва-едва ехали, кажется, вот-вот остановятся, но мало-помалу сани набирали скорость, а на крутом спуске понеслись вовсю. Промелькнули с десяток домов и амбарушек, заброшенный колодец у заулка, полуразвалившаяся хатенка девяностолетней богомольной бабки, одиноко и диковато жившей тут и незаметно умершей пуржистой ночью с месяц назад. Сани мчались и мчались с быстротой курьерского поезда, пока не уткнулись в сугроб, уже где-то возле Чусовой.

Утром Санька проснулся от шума: гремя ухватом и горшками, бабка говорила Егору Ивановичу:

— Вот так вот!.. Взяли и угнали.

— Куда угнали?

— Аж к Чусовой. Он куда!

— А кто?

— А бог их знает. Они патретов своих не оставили.

— Ничего себе номерок откололи. А дед как?

— Ну, че как. Матерится на всю улицу. И плюется. Пошел куда-то лошадь просить. Он все хворает чего-то.

— Вчерась весь вечер какие-то два кавалера все шатались тут. Нальют шары-то… Под пьяную лавочку что не сделают.

— Тише ори. Пущай спит.

Санька уткнулся лицом в подушку.

Был выходной, и после обеда ребята долго носились на лыжах по лесу. Когда ты на лыжах, то и мороз не мороз, даже жарко вроде бы, только от холода руки немеют да лицо пощипывает. Лыжная дорожка, проделанная неизвестно кем и когда, виляла между толстыми соснами и тянулась книзу, к лугам, к реке. На лесной опушке давние навалы хвороста, высохший на корню от неведомой болезни частокол берез.

— Дедушка Андрей опять сани на том же месте поставил, — сказал Колька. — Говорят, шибко рассердился. И плевался все.

— Да ладно тебе!..

— Какие у него сани скользкие. Зря мы вчерась…

— Ну, заныл.

Колька на голову ниже Саньки и куда слабей, а не боится дружка, спорит с ним и часто ругает его.

— Нашел тоже дедушку! — хохотнул Санька. — Ему ишо пятьдесят девять только. Бороду отро́стил, плешивый, вот и думают все, что он совсем старый старик. Тятя видел, как дед этот голый в снег бросался.

— Как это?

— В бане, грит, мылся. Выскочил оттудова и бух в снег. Вскочил и обратно в баню. Вот те и дед!

— Ври!

— Да тятя собственными глазами видел. А ишо тетка Зоя видела. Но она делает вид, будто ничего не видела. «Не знаю, ничего не знаю. Я не туда глядела».

— У него пальцы на левой руке плохо шевелятся. С войны ишо, — к чему-то сказал Колька.

Возвращались уже в сумерки. В лесу было тихо-мертво, сосны казались черными, а снег почему-то синим.

Колька приволок откуда-то три сухих сосенки.

— Положу дедке в сани.

Санька заухмылялся: ему и в этом хотелось видеть забавную игру.

К избе деда Андрея они подошли уже в темноте и положили на сани две кучи сухих сосенок и березок. Окна дедовой избы немо чернели. Здесь, на горе, было ветрено, неуютно. И захотелось быстрее домой.

В понедельник ребята снова пошли учиться во вторую смену.

Дед Андрей отгребал деревянной лопатой снег от ворот. Он тяжело пыхтел-отдувался, видать, здорово устал. Сани стояли на старом месте, но сушняка на них уже не было. Старик не смотрел на ребятишек, вроде бы даже отворачивался от них, но когда они поравнялись с ним, поднял голову и сказал:

— В добрые вылезаити, туды вашу мать! Я ить все одно понял, что это вы.

Сердито сказал, а глаза его из-под мохнатых, как шубинки, бровей весело блеснули.

 

НА МАЛАХОВСКОМ ПОДВОРЬЕ

Парнем Василий Кузьмич ушел в Екатеринбург и нанялся там на работу к купцу. Но что-то не сладилось у него — или работенка не пришлась по душе, или сам он не приглянулся хозяину. Месяца этак через три-четыре вернулся он в Боктанку, и не один, а с женой Марией Терентьевной, женщиной уже немолодой, жившей у того же купца в прислугах. Мария была горожанкой по происхождению, дочкой чернорабочего, спившегося от бедности и рано умершего. Выглядела она во все времена не ахти как: в глазах что-то жалкое, виноватое, во всем облике какая-то забитость, приниженность. Видать, нелегкой была для нее жизнь. Даже и теперь нет-нет да и вспомнит она ту пору, когда служила прислугой:

— Барин, тот ничего, славный был. Если и отругает, так не зазря. Но уж зато барыня!.. Та вообще много не рассусоливала: «Позвать», «Подать». И то ей не по нутру, и это не по нраву. Сам черт не угодит.

Городское житье-бытье, видать, по-своему подействовало и на Василия Кузьмича, он многое делал на особицу, не по-боктански. У других рабочих подворья, что те крепости! Изба и сени, сараи и хлева, амбар и ворота — все из крепкого дерева, поставлено впритык друг к другу, под сплошной крышей, если не считать ворот, у которых крыша ниже — никакой лиходей не пройдет, не пролезет. Такие подворья были у отцов, такие были и у дедов, и никого не дивило, не озадачивало, что дворики малы, как ладонь, под поветью сумрачно, кое у кого даже сыро, леса на эти постройки расходуется в общем-то много, а жить тесно и неудобно.

А у Малаховых по-другому: двор открытый, просторный, на месте амбара — стена из камней, за стеной — сад; дом хотя и двухкомнатный, но длинный, вместительный, ворота легкие, без крыши. Но в подворье все выглядело как-то комоло, будто строили люди большую усадьбу, но что-то помешало им. Огородишко маленький, овечек нету, только малоудойная коровенка да курицы, в саду черемуха да сирень (а уж какие ягоды от черемухи!).

Тот осенний день был грязно-сер и уныл. Проснувшись, Колька не мог понять, что сейчас — предрассветное утро или вечер уже.

«А где тятя с мамой? Чудно седни». Он видел, что лежит дома, на рваной отцовской тужурке, брошенной на полу, кругом все домашнее, привычное — старинная резная горка, смастеренная когда-то дедом Андреем, деревянная кровать, переборка, печь, — и в то же время почему-то казалось (может, привиделось во сне?), будто он где-то в лесу ночевал, в шалаше, один-одинешенек, неведомо как попавший туда, и вот теперь приходит в себя, начиная осознавать, что и как. На подоконнике потягивалась кошка, выгибая свою легкую мохнатую спину. Колька тоже потянулся. На крыше резко, болезненно постукивала железная кровля. Нехотя взлаяла, наверное, только затем, чтобы прочистить горло, соседская собака, старая, облезлая псина, по целым дням лежавшая в крохотной дощатой конуре. Вроде бы пахнет чем-то. Ага, свеженьким, хлебным пахнет, что-то испечено. Значит, утро, вечером у них ничего хлебного не готовят.

Серо в окошках, хмуро в избе, а в душе у Кольки свет, радость, и он, окончательно освободившись ото сна, весело протирает глаза.

«Что это мне так радостно? — дивится он и бессмысленно улыбается. — Как мне хорошо! Пошто мне так хорошо?»

Сегодня в школу не идти — выходной. Скоро прибежит Санька, и они понесутся в лес за опятами, которых нынче народилось тьма-тьмущая, с каждым старым пеньком хороводятся. Колька захватит с собой новый лук и три стрелы с железными наконечниками (их он сделал вчера вечером). Возле дома стрелять опасно: третьего дня Санька чуть-чуть не попал стрелой в соседскую корову. Вот было бы шуму! На улице поиграют в чижика, запустят змея (ветерок есть, вон как громыхает кровлей-то), — до облаков взлетит. На огород сбегает, огурцов, бобов, стручков поест. И мало ли что еще можно за день-то сделать, ого-го!

Торопливо вошла в избу мать с пустым ведром. Заулыбалась.

— Вставай давай, Коленька. А то и царство небесное проспишь.

Подошла, погладила сына по груди.

— Потя-гу-шень-ки! Вставай, щас завтракать будем.

— А что сделала?

— Завариху.

— А молоко есть?

— Найдем маненько.

«Какая она все же добрая, — думает Колька. — Она самая, самая лучшая, моя мама».

Он чувствовал себя с ней, как за каменной стеной, ему казалось, что она ну все-все понимает, все может, все на свете умеет. И, глядя на нее доверчивыми, влюбленными глазами, Колька вскакивает с постели.

— Отца дожидаться не будем. Он пошел тут к одному на Запрудную улицу, замок наладить.

На столе большая сковородка с заварихой — зажаренным тестом, поверх которого налито топленое масло.

Они не успели вылезти из-за стола, как под окном послышалась песня:

Это надсажался Василий Кузьмич, он уже успел где-то нахлестаться. Наверное, у тех, кому чинил замок. Подвыпив, он завсегда поет, хрипловато, с каким-то упрямым, неприятным нажимом поет. И только эту казачью песню. Почему только эту, никто не знает.

— Ой, господи, опять налакался! — досадливо хлопнула себя по коленям Мария Терентьевна.

Василий Кузьмич по-пьяному тяжело перешагнул через высокий порог и громко проговорил:

— Дай-ка денег, Те-рен-тьев-на!..

Странный у него голос, будто грубо спорит с кем-то. Всегда такой. Василию Кузьмичу кажется, что так солиднее: и домашние больше слушаются, и чужие. Слушаются и… даже побаиваются.

Когда он бывал пьян (справедливости ради скажем, что мужик этот пил редко, хотя и помногу) и недоволен женой, то звал ее не по имени, как обычно, а по отчеству. И женщина всякий раз настораживалась, слыша мужний требовательный голос: «Те-рен-тьев-на!»

— Так ить у нас нетука, Васил.

— Как это нетука?

— Да вот вчерась последню трешку истратила. У нас и вообще их, денег-то, кот наплакал.

— Не заливай давай.

— Ну нет, говорю. И потом, Василий, скока же можно пить.

— Давай, говорю!

— Ну я же сказала, что нету.

— Врешь!

— Ну нету же!

Мария Терентьевна поморщилась, как от боли:

— Ведь ты уже порядком выпил. И хватит. А то опять будешь на корячках ползать. Раздевайся-ка давай. — Засуетилась. Притащила из кухни табуретку. — Поешь-ка давай. Садись. А то уже остыло.

Она говорила что-то не то и не таким голосом. Даже Кольке было ясно, что деньги у нее все же есть.

— А ты че это хвост-то поднимаешь? Я тебе чего сказал?

— Ну, Василек… Не надо, Василек, — тихо, ласково произнесла Мария Терентьевна.

Но Василий Кузьмич, видать, уже плохо соображал и дико упрямился:

— А ну быстро!

— Господи! И за что такое наказанье?

— Ты слышишь?! — Он грубо толкнул жену в плечо. Трезвый, он и пальцем не трогал ее, а под пьяную лавочку мог и толкнуть.

Плечо у Марии Терентьевны нервно заподергивалось. Она вынула из горки черную тряпицу, в которой были завязаны мелкие монеты.

— Ну, на вот, тут рубль двадцать шесть.

— А че врала? Давай ишо.

— Ну нету больше, ей-богу!

— Эх ты!.. — Заскрежетав зубами, Василий Кузьмич схватил жену за руку и дернул. Ему хотелось быть большим и грозным, чтобы один его вид устрашал, подавлял, и он, выпятив грудь, начал материться: матюки и собственная злость, видать, все больше и больше раззадоривали его. Ойкнув, жена пошатнулась, но удержалась на ногах и, оттолкнув мужа, бросилась в сени. Стараясь задержать отца, Колька подбежал к двери, у него холодно замирало сердце. В эту минуту все казалось ему родным, близким — изба и улицы, школа и соседи, стол, печь, дверь, — и роднее, ближе всех — мать, и совсем чужим, лишним здесь, неприятным казался этот пьяный мужик с дикими глазами. Боясь, что отец ударит его, Колька расставил ноги и схватился рукой за косяк. Но тот не ударил, а отшвырнул его и выбежал в темные сени, а оттуда на крыльцо и под сарай. Мария Терентьевна пряталась в чулане и, когда муж ушел в глубину двора, заскочила, как воровка, в избу и закрыла дверь на крючок.

— Ой-я!!.

Она не знала, что ей делать. Сейчас Кольке уже хотелось защищать и опекать мать.

— Он изобьет меня, — проговорила она шепотом.

— Да отдай ты ему все деньги, — тоже шепотом сказал Колька. — Пускай он…

— Ну вот были эти рубль двадцать шесть. И — все.

— Вылезай в окошко.

— Да ты че?

— Ну вылезай быстрее!!

— Да ведь курам на смех.

— Ну давай! Он счас крючок сорвет.

Мария Терентьевна легко, проворно вылезла на улицу и закрыла створки.

Отец вовсю долбил кулаком в закрытую дверь:

— От-кройте!!

Колька молчал, не зная что делать. Пусть хоть мать уйдет подальше.

— Откройте, говорю!

До чего же изощренно и безобразно ругался он там, за дверью!

— Подожди, крючок вот застрял, — крикнул Колька и тоже стал вылезать через окошко на улицу.

Когда он врал насчет крючка, то почувствовал на миг какое-то боязливое злорадство, а вылезая из окошка — странный легкий испуг, будто не из своего, а из чужого дома выбирался.

У Семеновых был только Санька, читал возле окошка книжку о путешественниках. Книжка библиотечная, большая, с картинками.

Вскоре подошел Василий Кузьмич и начал барабанить по стеклу черными, тяжелыми, как железяки, пальцами. Лица его не было видно, окошки в доме у Семеновых высоко от земли. Колька сиганул за переборку и затаился там.

— Марья с Колькой у вас?

— Не, нетука, — ответил Санька.

— А ваши дома?

— Не. Тятя у дедушки Андрея. А баушка на могилки пошла.

— Открой-ка мне.

— А зачем, дядь Вась?

— Открой, открой!

— А зачем все ж таки?

— Ну надо, стал быть.

— Баушка не велела никому открывать.

— Уж не буровь-ка.

— Ну всамделе не велела.

— Врешь ты все.

— Ну когда я врал?

— Колька у тебя, я знаю.

— Ваш Колька?

— А чей же?

— Вашего нету.

— Открой, я сам погляжу.

— Ну нету же, говорю. Давеча Колька Пименов приходил. А зачем тебе его, дядь Вась?

— Знаю, зачем.

— А он, наверно, в школе. А тетка Маня, видно, за клюквой пошла, Бабы утром собиралися.

— Плети, плети.

— Ну, ей-богу, собиралися.

— Колька! — вдруг закричал Василий Кузьмич. — Иди сюда. Ты тутока, я знаю.

— Да ты че кричишь-то, дядя Вася? Нет его.

— Колька!! — продолжал орать Василий Кузьмич, пьяно пошатываясь и отрыгивая. — Выходи! Выходи, сукин сын!

Встав на завалинку, он начал вглядываться в полумрак избы.

— Открой окошко.

Санька распахнул створки окна.

— А ты че хочешь делать, дядь Вась? У нас через окошко не лазят.

— Дурак! А я че лезу и че ли?

— А ты пошто обзываешься-то? Я ж тебе ничего такого не сделал. Я закрою, а то дует. У меня горло болит.

— Врешь ты все, сопляк.

— Ничего не вру. А что ты все обзываешься? Я вот баушке скажу. Она этого не любит.

— Не люби да почашше взглядывай. Больно-то испугался я твоей баушки.

— А я и тяте скажу.

— Да хоть самому господу богу говори.

Потоптавшись на месте и недовольно глянув на мальчишку, Василий Кузьмич, хромая, пошагал обратно.

Вскоре пришел Егор Иванович и, неторопливо дымя вонючей цигаркой, сидел за столом и тяжело думал о чем-то. Санька с Колькой пошли во двор делать биты для игры в городки, (ею они занимались прямо на улице, возле дороги). Распилили жердь, и Санька уже взял топор, чтобы слегка подтесать палки с одного конца, как послышался крик Марии Терентьевны. Крик крику рознь, этот был какой-то болезненный, даже страдальческий:

— Уйди! Уйди, говорю!

Стихло. А потом опять:

— Уйди, ирод!

Колька выскочил на улицу. Санька побежал в избу, звать отца.

Мария Терентьевна лежала на ступеньках крылечка, взлохмаченная, испуганная и сердитая. Наклонившись над нею, Василий Кузьмич кричал что-то непонятное, несуразное:

— Разуй шары-то, ядрена мать! Хоть ты ей кол на голове теши. Будь ты неладна!

Колька встал между отцом и матерью.

— Уйди!

Отец небрежным движением руки отбросил сына и, когда тот, едва удержавшись на ногах, снова подскочил, толкнул его в грудь, легко толкнул, но Колька, попятившись, зацепился за ступеньку крыльца и упал. Рассердился оттого, что упал и, вскочив, закричал:

— Бей! Бей, хулиган!

Он и сам испугался слова «хулиган», которое как-то случайно слетело с языка.

— Бей! Убивай! — кричал Колька, понимая, что его крик слышат на улице, и радуясь этому. Он знал, что отец никого убивать не собирается, баламутит только, а все же кричал «убивай!», чувствуя от этого какое-то странное, непонятное ему удовлетворение, даже удовольствие.

Во двор забежали Санька с отцом.

— Ты чего это вытворяешь, Василий? — удивленно сказал Егор Иванович.

— А, легок на помине! Явился, не запылился.

— Ой, как нехорошо! Не-хо-ро-шо, слушай.

— Ты чего лезешь, куда тя не просят?

— Ну как тебе не стыдно, елки-палки?

— Он, вишь ли, командовать пришел. А кто тебя звал?

— Вставай, Терентьевна! Взяла бы да и угостила его чем-нибудь по дурной-то башке.

Мария Терентьевна встала и, оправив платье, робко, с надеждой глядела на Егора Ивановича.

— Ты чего тут, собственно, шеперишься?! — повысил голос Василий Кузьмич. — Иди у себя командуй.

— Я нигде не командую. Даже пьяный. Иди, слушай-ка, отдыхать.

— Не лезь ко мне.

— Не лезу, не лезу.

— И давай, уматывай отсюдов. — Василий Кузьмич резко махнул рукой: — Ать, два!..

— Уйду, уйду. Тока ты иди спать. Нечего над людьми изгаляться.

— Я знаю, когда мне спать.

— Ой, господи, как он мне седни надоел, — тихо проговорила Мария Терентьевна.

— Заткнись! — повернулся к ней Василий Кузьмич.

— Только и знает: замолчи да заткнись. Трезвый ничего. А как налакается… — Она махнула рукой. — И на свет белый не глядела б.

— Убирайся!!

— Ну, что ж, Терентьевна. С им тебе нельзя оставаться. Забирай своего Кольку и пойдем ко мне. До завтрева.

— Да как я его одного-то оставлю? Он тут такого набедокурит, что…

— Убирайся, говорю! — Василий Кузьмич и до этого набычивался, а сейчас так и вовсе зверем глядел.

— Эх, Василий, Василий!

— Уходи счас же! — Это прозвучало уже вовсе зло.

— Ну, чего надсажаешься-то, глупый?

— Уходи!! — на всю улицу орал Василий Кузьмич.

Старший Семенов молча слушал и все больше хмурился. Он и так много наговорил сегодня, что случалось с ним лишь тогда, когда он волновался.

Видя, что сосед молчит, Малахов вовсе разошелся и ругался уже только матерно.

— Прекрати! — вдруг крикнул Егор Иванович. — Или я тебе счас врежу. Ты меня знаешь. Ей-богу, врежу.

И Малахов «прекратил». Конечно, он еще «повзбуривал», сердито глядя на старшего Семенова, а потом неторопливо, с достоинством зашагал под сарай, продолжая ругаться, но уже вполголоса:

— Идите вы! Плевать я на вас всех хотел…

Санька едва сдерживался, чтобы не подпрыгнуть от радости.

Рано утром (был выходной) Колька ушел в лес, чтобы не видеть отца, мертвецки спавшего на полу возле печи, и долго бродил по мягким тропинкам, любуясь разноцветьем осеннего леса, слыша, как деревянно шуршит под ногами трава; побывал у Чусовой, которая по-осеннему потемнела, онемела и, насбирав полную корзину опят, возвратился домой, надеясь, что отца уже нет, — он еще позавчера собирался ехать за дровами. Но тот был дома, ходил, опустив голову, кисло морщился, и было видно, что он мучается, страдает, вспоминая вчерашнее. И вот всякий раз так: будучи на взводе, частенько шумит, а протрезвев, начинает раскаиваться, корить себя, тяжело, по-медвежьи шагая по двору, сопит, сморкается. Правда, признаваться во всем этом никак не хочет. И сейчас, увидев сына, он сказал как бы между прочим, будто ничего такого вчера не случилось:

— У, скока опят-то насбирал.

— Он уже корзин десять, наверно, за месяц-то приташшил, — сказала Мария Терентьевна. — И малины вон скока насобирал. Ты думаешь, чье вчерась варенье-то ел? Из его малины ел. Ничего-то не видишь.

Голос у нее обиженный, недовольный; глядя на мужа, она сердито рубила тяпкой для пельменей брюшину, купленную на бойне. Конечно, пельмени получатся не ахти какие, невкусные пельмени получатся — брюшина не мясо, зато дешевые.

— Ну, теперь на всю зиму нам хватит, — добавил Василий Кузьмич виноватым голосом. — Ты их не тока суши, но и подсоли скока-то.

Мария Терентьевна смолчала. Василий Кузьмич взял опенок и помял.

— Перебрать надо. Вот этот плохой.

— Ниче не плохой, — возразил Колька.

— Будто я хуже тебя разбираюсь, — грубовато отозвался Василий Кузьмич. В его грубости, однако, чувствовалась неуверенность, вроде бы сомневается человек, надо ли говорить такое.

— Картошкой, капустой и свеклой мы тоже на всю зиму запаслись, — продолжал Василий Кузьмич. — Да и моркови хватит и редьки.

Жена и сын молчали. Им было неловко и неприятно с ним.

— Все чин-чинарем будет.

Он больше глядел на сына, и как-то по-особому — тихо, изучающе.

Третьего дня Колька поправил садовый столик, шатавшийся на своих тонких ножках, как новорожденный телок, починил кухонную табуретку, которая совсем разваливалась и была ни на что не похожа. Столярному делу Кольку учили в школе. Конечно, все это сделал бы и сам Василий Кузьмич, но сын опередил его.

Сегодня утром, мучаясь похмельем, ругая себя и тупо шатаясь по двору и саду, старший Малахов подошел к столику, тяжелой шершавой рукой подергал его, погладил и сказал сам себе: «Ну и Кольша!»

Из воспоминаний о вчерашнем дне, в общем-то очень тягостных, Василию Кузьмичу было приятно только одно — как Колька заступался за мать. Лихо заступался.

«Ну и Кольша!»

 

ПОСЛЕ УРОКА

Парта, где сидел Санька, стояла «на Камчатке» — у задней стены. Справа от нее — старый, обшарпанный, измазанный чернилами шкаф и на нем новенький замок. Точнее, замочек — махонький, будто игрушечный. Он как-то по-особому весело висит, игриво поблескивая, и вроде бы просит: ну, потрогай же меня, потрогай, погладь, чего ты, вон я какой бастенький, гладенький да чистенький. И, наверное, не было ни одного человека в их классе, который ни разу не потрогал бы, не погладил этот замочек. Особенно почему-то тянулся к нему Санька. И как не потянешься, если замочек всегда тут вот, под боком. Сегодня Санька привязал к нему нитку и незаметно подергивал ее. Слышался глухой, грубый стук.

Учительница Наталья Григорьевна сказала:

— Кто стучит? Перестаньте!

На улице белым-бело: ночью выпал снег. Он не плотно лег на землю. Пнешь — летит, как пух от ветра. Возле школы березовая рощица, обсыпанная снегом, не разберешь, где снег, где березовая кора. Вот-вот закончится урок, прибежит Санька домой, наскоро поест, наденет лыжи и — айда на улицу. Третьего дня тятя сладил ему из досок самодельные лыжи, приспособил к ним ремни для пимов, а сам Санька подобрал во дворе пару сухих палок, обстрогал их, — благодать теперь, носись по улице хоть до ночи. Подумал об этом, и стало ему так радостно, так хорошо, что нестерпимо захотелось что-то сделать, и он дернул три раза нитку: стук, стук, стук… До чего же неприятно стучит этот красивый замочек.

— Семенов, перестань, — сердито сказала Наталья Григорьевна. — Мне стыдно за тебя. Ты ведешь себя плохо.

Санька замер, даже сколько-то секунд не дышал, хотя это не просто давалось ему. К примеру, дома, читая книжку, он без конца болтает ногами, ерзает на стуле, ворочая головой, и отец, частенько говорит ему: «Да сиди ты спокойно, юла».

Какие холодные глаза у учительницы, бррр… Санька чувствует, что она недолюбливает его, хотя и скрывает это. А вот Зинку с соседней парты любит, это заметно. Зинка сидит — не шелохнется, важненько, как большая. Две коротких косички ровненько лежат на спине. Ишь ты!.. Когда Наталья Григорьевна стала что-то писать на доске, Санька встал, сделал два шага вперед и дернул Зинку сперва за правую косичку, а потом за левую — не важничай. И тут же пожалел: за левую не надо бы, когда дергал за левую, учительница обернулась.

— Хулиган! — громко и равнодушно сказала Зинка.

Могла бы и потише сказать.

Наталья Григорьевна смотрела на него в упор, устало и сердито:

— Нехорошо, Саша. Оч-чень не-хо-ро-шо!

Учительница еще молода, только-только исполнился двадцать один год. Приехала в Боктанку по направлению, оставив в городе мать, тоже учительницу, которая очень любит ее, зовет Наташенькой, дочуркой, чуть не каждый день пишет письма и вообще страшно беспокоится за нее. В городе у них хоть и маленькая (всего одна комната с кухонькой), но отдельная квартирка с удобствами. А тут пришлось поселиться на окраине, в холодной избушке, у старичков, которые держат корову, овечек, гусей и куриц, моются в тесной баньке, ими самими построенной, и каждый день, кроме громоздкой (треть избы занимает) русской печи, топят еще железную печку, труба у которой всякий раз устрашающе завывает. В комнате труба завывает, во дворах собаки воют. Ночами в избе стоит какая-то тягостная, застывшая могильная тишина. Наталье Григорьевне видятся кошмарные сны, и, просыпаясь, она слышит, как колотится ее сердце. Сугробы, чуть не до крыш. Выйдешь на улицу — тьма кромешная, только над заводом вспыхивает и вспыхивает красноватое зарево и видно, как в этом ярком отсвете длинные черные трубы подпирают черное небо. Наталья Григорьевна была истой горожанкой, любила шумные улицы с трамваями и электрофонарями, с праздничной говорливой толпой, и безлюдные заснеженные улицы Боктанки наводили на нее скуку. Но она успокаивала себя: «Ничего, привыкну. Понаберусь опыта…» В школе ей, в общем-то, нравилось: ребятишки простые, послушные. Но не все. Есть и хулиганистые. И самый-самый из них — Саша Семенов, мальчишка с настырными зелеными глазенками, егоза и непоседа. Вчера что вытворил: пожевал промокашку и с помощью резиновой тесемки запустил ее в классную доску. А позавчера швырял хлебными шариками в стену. Еще хорошо, что не в учеников.

В школе, где училась когда-то Наталья Григорьевна, работал учителем старичок с бородкой и в пенсне, чем-то похожий на Чехова. До сих пор помнит она… Стоит он у доски, спиной к ученикам, что-то собирается писать. Уже руку с мелом протягивает, сделал еще полшага к доске. И в эту минуту самый маленький в классе Мишка Зубов (он ничем, кроме роста, не выделялся) встал и шагнул к соседней парте. Учитель, не поворачиваясь, сказал:

— Зубов, сядь на место.

Ошарашенный Мишка покорно сел. Школьники думали, что на носу у старого учителя какие-то особые очки, в которых отражается все, что сзади, не через затылок же он в самом деле видит. Но не в очках тут дело было, наверное. На прошлой неделе она попробовала сделать то же самое — повернулась к ребятам спиной и, когда услышала шаги, строго сказала:

— Семенов, сядь на место.

Но это был не Семенов. Ученики захихикали.

Раздражала самоуверенная усмешка Семенова. И были неприятны даже его уши, большие, смешно оттопыренные.

На улице белым-бело — глаза режет. Облака тоже белые. И пухлые. Облака пухлые и снег пухлый. Санька пинает снег. Он и облака с удовольствием пнул бы. Под ноги попалась консервная банка, пнул ее. Хоть и мягкий снег, а банка маняще позванивает.

Саньку обогнали девчонки, среди которых была и Зинка. Важненько так это идет, две косички ровненько лежат на спине. Семенов решил еще раз дернуть ее за косички, уже шагнул было, но передумал. Ладно, пускай поважничает.

За березовой рощицей он увидел двух незнакомых мальчишек, один был в пальто, другой в латаной тужурке. Тот, что в пальто, держал белого голубя. И как — за крыло! Птица слабо дергалась.

— Да че ты, Федь?.. — сказал второй мальчишка. — Унеси домой его. Хоть суп будет.

— А мы их не едим.

— Их можно есть.

— Мама говорит, что они поганые. Как вот воробей или сорока.

— Слушай, а если тебя… за ногу, — сказал Санька. Тихо и просто сказал.

— А он все одно подыхает. Еще вчерась заболел.

Мальчишка бросил птицу на снег. Голубь резко дергался, пытаясь встать.

— Видишь? — Мальчишка тяжело дышал и шмыгал длинным носом. — Сам себя измотал, дурак.

Санька поднял голубя. Тот был мягкий, как тряпка, и лишь когда дергался, тело его приобретало какую-то упругость — в упругости была жизнь. Остатки жизни. Федька подошел к Семенову и потянул птицу за ногу.

— Отдай. Слышишь?

— Отдай, это ж его, — сказал мальчишка в тужурке, сонно глядя на Семенова.

Губы у Федьки мокрые. «Пошто они мокрые?»

— А зачем мучишь? — сказал Санька.

— Я не буду за крыло.

— Не лезь! — крикнул Санька. — Не лезь, говорю!

— Он мой. И ты не имеешь права.

Федька начал вырывать птицу, и Санька оттолкнул его. Мальчишка подскочил и, пыхтя, держа голову наклонно, будто бодать собирался, рявкнул непонятно что и пнул Семенова ногой в живот. Пинок получился слабым — Санька успел отступить. Больно не было. Было обидно. Семенов еще раз, уже изо всей силы, оттолкнул его. Федька, попятившись, запнулся и повалился. И тут же злобно вскочил:

— Я милиционеру скажу. Ты — вор. Вор, вор, вор! Вот ты кто!

Он еще раз хотел пнуть Саньку и уже заметно прицеливался, но тот был настороже. Семенов не на шутку рассердился и несколько раз помахал кулаком перед Федькиным носом:

— Я те счас врежу.

А теперь пора сказать о Наталье Григорьевне. Она шла домой. И кое-что видела, слышала. Во всяком случае, поняла, что к чему, и строго спросила:

— Вы что тут делаете?

— Он взял моего голубя. Это мой.

…А все же странно бывает, — раздумывала Наталья Григорьевна, шагая по улице. — Рождаются два человека в глухом поселке; все вроде бы схожему обоих рабочие семьи, одна школа, одна улица, рядом один и тот же завод, одно и то же небо над головой, а совесть разная. Почему? «Частная нравственность всегда в зависимости от общественной». Кто это сказал? А не все ли равно, кто. В общем-то, правильно. Но общественная нравственность для этих трех мальчишек одинакова. Положим, люди не медные пятаки. Кстати, и пятаки бывают разные. «Пятаки… При чем тут пятаки?» Книжная фраза о «частной нравственности», вычитанная когда-то много лет назад, назойливо лезла ей в голову.

«Это от усталости. Мне трудно. И я устаю. А усталость порождает навязчивые мысли и тягу к умозрению».

Она вспоминает покойного отца, который говаривал о себе: «Все мои предки были неграмотными. Сам я слесарь. У меня грубое плебейское лицо. И нос картошкой. Не пойму, почему Агнесса выбрала меня». Действительно, мать во многом была не похожа на него: из семьи учителей, по словам людей, знавших ее, «интеллигентка до мозга костей», не в пример шумливому, вспыльчивому мужу, всегда корректная, сдержанная. А вот понятия о нравственности и порядочности, как считает Наталья Григорьевна, у них были одинаковыми.

Детство, милое детство. Хотя и тогда, если разобраться, не все было легким. Недаром говорят: время — лекарь. А то что бы было, если бы раны всю жизнь кровоточили…

Она начинает вспоминать школу, хулиганистых ребятишек, свою улицу с бойко позванивающими трамваями, старый кирпичный дом, где родилась, шалопутного соседа-пьянчужку. Да, да, всякое было. Были и раны. Жизнь есть жизнь.

Санька вяло шагал по дороге. Посвистывал. По-особому посвистывал — недовольно. У него странное ощущение: туловищу жарко, ногам тоже, а лицо, уши и пальцы рук мерзнут, — видимо, на улице порядочный морозец. Но почему не мерзнут ноги и спина?

Догоняя Саньку, Наталья Григорьевна впервые подумала, что шутки его в общем-то не злые. Она крепко отчитала мальчишек, которые мучили птицу, пропесочила их и теперь почему-то чувствовала себя так, будто не они, а она сделала что-то дурное, раскаивается в этом и не знает, что делать дальше.

— А голубь где? — спросила она.

— Пропал. Я там вон в снегу зарыл его.

А Наталья Григорьевна хотела отнести птицу родителям мальчика. Того, который в пальто. Даже его адрес записала.

— Пойдем. Нам с тобой, кажется, по пути. — Помолчала и заговорила, уже слегка назидательно: — Плохо, когда человек боится только закона и когда его совесть еще не разбужена. Есть совесть, есть и стыд…

Санька не совсем понимал, о чем она говорит, все как-то мудрено, но ему было ясно, что учительница одобряет его и хочет ему хорошего.

 

СИНИЕ КОРНИ

Бабка Лиза любила поговорить о нечистой силе, о чертях и чертенятах, о ведьмах, домовых и русалках, о колдовстве и всяких страшных и непонятных историях, будто бы происшедших когда-то с кем-то. Она знала много сказок, в которых простые Иванушки одолевали злых волшебников, где добро всегда побеждало зло.

…Длинный, скучный декабрьский вечер. За окошком студеная мгла, поскрипывают ставни от лихого горного ветра.

Отец в ночной смене. К Саньке пришел Колька, и они слушают бабку. Она сидит за прялкой (бабка просто так никогда не сидит) и говорит, говорит. Сказка, не сказка — не поймешь что. Голос ласковый, как бы успокаивающий, не хочешь, да будешь слушать.

Речь бабкина усыпана местными словечками, а не местные, как всегда, по-уральски усечены: «быват», «устанавливат», фразы короткие, сплошь неграмотные.

Автор долго думал, как быть, и решил по-своему пересказать то, что мальчишки услышали от бабки. Так будет лучше. Конечно, автор что-то добавил от себя, изменил, внес кое-какие подробности, которых не было у бабки. Как без этого…

Звали его Иваном, прозвище у него было Настырнов. За давностью лет уже никто не помнит настоящей фамилии этого человека, известно только, что жил он на Запрудной улице, в избенке, которая давным-давно сломана, работал на заводе и был беднее всех бедных. Устав от нищеты и будучи человеком энергичным, он ушел в тайгу на поиски золота.

…Он не знает, какое было число, какой день недели. Но уже приближалась осень, косяки гусей потянулись на юг; попрятались комары, от которых летом нет спасу, замолкли птицы, ночами земля застывала и потрескивала от холода. В балагане, наскоро построенном Иваном, было сыро и неуютно. Лежанка из травы отдавала прилипчивым холодом, драное пальтишко не грело.

Пора было домой, но он все медлил и, вскакивая перед рассветом, стуча зубами и дрожа, разводил костер, наскоро пил чай с черными сухарями и бежал на речку промывать песок.

У речки не было названия. Она протекала по тайге за сотни верст от сел и деревень, и кто мог дать ей название. Речку знал отец Ивана. Он говорил: «Речка возле лешачьих болот». Отец в старости тоже занимался старательством, и тоже безуспешно.

Иван все лето бродил в горах и недели две назад пришагал сюда. Какая-то странная бесовская сила удерживала его в тайге и гнала все дальше, дальше на север, ближе к морю, навстречу зиме.

Речка тихая, глубокая. Горы где-то позади. Тайга поредела, вокруг низкорослые березки, тощие, будто засыхающие, ели и редкий кустарник. Страшно много болот. На них противные, как огромные бородавки, жирные кочки, хлюпающая под ногами синеватая стоялая вода.

В котомке у Ивана маленький кожаный мешочек, похожий на кисет, в нем граммов сто золотого песка, который он собрал за все лето, работая от зари до зари. Совсем немного. Нет, не об этих жалких крохах мечтал Иван, отправляясь сюда; он был уверен, что найдет самородки.

Под конец он ослаб. Не телом. Телом он ослаб давно. Духом. До обеда еще хватало сил, а потом разводил костер, садился возле него и часами бездумно смотрел на мечущееся пламя. Видимо, какая-то болезнь подтачивала его силы. Ночами снились кошмарные сны: будто выходит вода из речки, затопляет землю, и он тонет; будто под ним проваливается земля, он пытается вылезти и не может. Просыпается он в холодном поту и тихо лежит, прислушиваясь к тревожному шуму тайги и беспокойным ударам своего сердца.

Однажды, встав ночью, Иван собрал пожитки и зашагал по берегу речки.

Рассвет был хмурым. Под ногами потрескивала мерзлая земля и шуршала трава.

Решив переправиться на другую сторону речки, он срубил самую большую березу и перебросил ее через воду. Пошел по березке, упираясь двумя палками о дно речки. Возле берега было мелко, яркие камешки манили, везде чудился волшебный желтый цвет самородков.

Береза была скользкой, трудно идти. Но Иван все же прошел бы, если бы на дне речки не было ямы. Он совсем не ожидал этой ямы, думая лишь о том, как бы удержаться на березе, и, когда палка в правой руке вдруг ушла вниз, не устоял и повалился. Дрожа всем телом и ругаясь, выбрался на берег. Палкой подтянул фуражку, плывущую по речке. Вытащил спички. Их оказалось одиннадцать, все мокрые, не зажигаются. Разложил их на траве, чтобы подсохли, и начал бегать. Студеная как лед одежда прилипала к телу, в сапогах хлюпала вода. Дул сильный северный ветер. Онемели пальцы рук и ног. Ивану стало страшно. Впервые за все лето страшно. И он побежал. Только бы не замерзнуть, не простудиться: до дому верст с полтысячи и нигде никакого жилья.

Бежал, бежал, задыхался, падал, но тут же вскакивал и снова бежал. В голове одна мысль: бежать, бежать…

Возле болота, покрытого осокой и камышами, он запнулся о кочку и свалился, совершенно обессиленный. И уже не смог подняться.

Вокруг болота — карликовые березки; у самой трясины — высокая трава, ее толстые стебли еще зеленые, вверху они раздваиваются, образуя по три широких кривых листа. Среди пожелтевшей, поблекшей, — умирающей болотной растительности эта большая зеленая трава выглядела странно.

Еле переводя дыхание, Иван машинально схватился за твердый стебель, который легко подался. Корень у травы был синего цвета, гладкий, с тонкими, длинными ворсинками.

Ивана сильно тошнило. И, желая как-то избавиться от тошноты, он откусил кусок стебля, пожевал — горьковато. Выплюнул. Откусил от корня. Вкус кисловато-сладкий, приятный. Еще откусил. И еще.

Дрожал, без конца дрожал… Все же ослабел он за лето. Пора домой, пора! Куда же подевалась котомка? Она все время была у него за спиной. До сих пор чувствует боль в плечах от ее узких ремней. А самой котомки нету. В ней с полфунта муки, несколько сухарей, соль и чай. Там же котелок, нож и ложка.

Сейчас две мысли гнали его вперед: надо разогреться и во что бы то ни стало найти котомку. Немного разогрелся, а котомку не нашел. И с трудом, только вечером, выбрался к речке.

Прошел вверх по течению до того места, где была переброшена через речку злополучная береза, нащупал в темноте спички, лежавшие на траве, коробок и со страхом чиркнул.

Весь день он все же стоял на ногах и двигался, задыхался, падал, но двигался, а когда запылал костер, свалился возле него на хвою, наброшенную им, чувствуя смертельную усталость, ломоту во всем теле и режущую боль в висках. Голове было нестерпимо жарко от костра, а спина и ноги коченели от холода. Встать бы, просушиться, наладить подстилку, но не может двинуть ни рукой, ни ногой. Кажется, заболел. Последняя мысль почему-то не испугала, уже все было безразлично. Опять подступила к горлу тошнота и, пытаясь избавиться от нее, Иван снова начал жевать синий твердый корень неизвестной травы (в кармане лежало еще восемь корней без стеблей, которые, не помня как, он сунул туда).

Нет, корень был не только кисловато-сладким, но и с легкой горечью. Масса его под тонкой, очень твердой кожурой была мягка, как вареная репа.

Доев корень, Иван подумал, что надо бы набрать клюквы, ее много на болотах. Подумал, и мысли оборвались. Все дальнейшее походило на страшный сон: Ивана вдруг охватила мелкая неуемная дрожь. Это была дрожь не от холода, нет. Стало покалывать ступни. Будто иголками. Он подумал: не попало ли чего-нибудь в сапоги? Но вот стало покалывать и спину, живот, шею, щеки — все тело.

Воздух становился плотным, густым, тяжелым, как свинец, он все сильнее и сильнее давил на него. Иван взмахнул руками, пытаясь сбросить эту тяжесть, и крикнул. Крик был хриплый, болезненный, он напугал Настырнова. Попытался встать и не смог.

«Отравился».

Тело все сильнее и сильнее сжимало, он стал задыхаться. Ледяной холод охватил голову, все поблекло, потемнело перед глазами, и Настырнов потерял сознание.

Пришел в себя уже перед утром. Костер потухал, слабо тлели головешки. Падали редкие снежинки. Где-то далеко выли волки.

Все тело болело, будто по нему били палками. Он не чувствовал ног. Начал бить сапогами о землю, в пальцах появилась резкая боль, значит, ноги еще не совсем обморожены. Слава богу! Надо набросать в костер хворосту.

Но какая удивительно свежая, ясная голова! Он как будто бы стал другой и в мыслях, и в желаниях. Совсем другой. Затея с поисками золотых самородков сейчас казалась ему глупой. Отец тоже искал самородки и ни одного не нашел. Никто никогда не приносил в Боктанку самородки, хотя многие искали их. Иван стал вспоминать фамилии тех, кто искал, имена, отчества, они внезапно ожили в его памяти, и это удивляло и пугало.

Быстрее бы выбраться из тайги, бросив к лешему все инструменты старателя. В город, к людям!

Ивана не страшило, что нечего было есть. Он вспомнил случай, происшедший в позапрошлом году с двумя парнями: заблудившись в тайге, они две недели ничего не ели, только пили. И выжили.

Почти четыре месяца пропали даром. Сто двадцать дней. 1880 часов. Он мгновенно помножил в уме сто двадцать на двадцать четыре. Что такое? Что такое? Раньше с трудом мог помножить эти цифры даже на бумаге, он малограмотный. Сколько же будет минут? 1880 — на 60. Получается 1 128 000. А сколько секунд? 6 миллионов 768 тысяч. Перемножил 1253 на 128, 9966 на 1378, 18 732 на 6974, 118 396 на 17 983. И только 238 999 на 797 999 помножить не смог…

Вспомнилась Боктанка. Поселок всегда казался ему чистым и красивым: стоит в горах, возле Чусовой, окруженный лесом. Много купеческих особняков, кирпичных, с верандами, балконами и садами, церковь, построенная в незапамятные времена. Купцы торгуют в поселке и в ближних деревнях. Скупают у охотников шкурки соболей, песцов, лисиц и горностаев. Для этого зимой нанимают окрестных крестьян с лошадьми и едут на север, верст за триста. Доставляют охотникам муку, соль, чай, обувь, порох и дробь. Пушнину летом продают в городах по баснословным ценам, о которых обычно не любят распространяться.

Отец у Ивана служил дворником у самого богатого боктанского купца по прозвищу Бочкарь. В пятьдесят лет отец выглядел немощным стариком, был робок и испуган. Денег у них в семье всегда было мало; и они ничего не ели, кроме овощей (их они выращивали на огороде), грибов да ржаного хлеба. Отец стал выпивать, заболел чахоткой, совсем опустился, и купец рассчитал его. Старик все лето ходил по тайге, искал золото и, конечно же, не нашел. На завод его не приняли из-за чахотки, и он бродил по Боктанке, как бродяга. Увлекся картежной игрой, ставя под заклад свой домишко. Ему поначалу повезло — появились деньги. Во вторую рождественскую ночь он играл с Бочкарем. Оба были пьяны. К утру отец проиграл и домишко, и амбар, и хлев. Иван подозревает, что купец смухлевал. Рассказывая об этой ночи, игроки, близкие к Бочкарю, как-то загадочно улыбались.

Через неделю пьяный отец замерз на улице.

Сейчас Боктанка показалась Настырнову грязной и неопрятной; пахло чем-то застоялым и гнилым. Раздражал вид купеческих особняков с напыщенными фасадами, с крикливо разрисованными ставнями, нелепыми башенками, железными петухами у труб. Дома рабочих, расположенные на кривых улочках, казались слишком маленькими, жалкими, а сараи, ворота и заборы нелепо большими. Иван остановился возле одного из таких домов. Он был ему хорошо знаком, этот дом с рябиной у окон, с высоким забором, через который нельзя было пролезть и сквозь который нельзя было что-либо увидеть.

Он услышал ее голос, доносившийся из сеней. Вот она засмеялась. Почему она так противно смеется? Не смех, а какой-то грубый хохот.

Она сразу же выскочила, услышав его голос. Глянув на него, захохотала:

— Какая у тя бородища-то! Господи, какая борода! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ей-богу, не могу! Ой, уйди к лешему, не смеши.

Видать, ей было шибко смешно, она стала даже взвизгивать и хвататься за живот.

Иван все лето не брился и не видел своего лица. Надо бы прежде привести себя в порядок, а потом приходить, но так хочется поговорить с людьми, а особенно с ней. Он несколько месяцев говорил только сам с собой и уже привык к своему монотонному бормотанию. Трудно быть одному, и, разговаривая сам с собой, человек как бы обращается к невидимому, доброму, понятливому собеседнику.

Шура хохотала, а он критически осматривал ее. Какая она неуклюжая, на обвислых щеках красные пятна, на шее пот. Ему холодно, а ей жарко.

— Ха-ха-ха!!

Почему он раньше не замечал, что она такая неприятная?

— Заходи. — Женщина прижалась к нему плечом. — Смотри, а то тут один хахаль уже давно подбирается ко мне. Ха-ха-ха! Он ведь не знает, что у меня дед есть. Ха-ха-ха! Сядем, что ли?

Иван сказал, что спешит.

— Много ли золотишка-то принес?

И, выслушав его ответ, брезгливо поморщилась:

— Э, че от тебя ждать!

Она тоже критически осматривала его постаревшее лицо, рваную, грязную, пахнущую копотью одежонку.

Раньше он был с ней нахален и болтлив. Сейчас она смотрела на него с явным разочарованием. Проговорила уже без смеха:

— Все лето прошатался. И только это несешь?

— Только это.

— Что-то не получается у тебя.

— Да, не получается.

— Бочкарь ишо одну лавку открывает. Вот тут, наискосок. Зимой он полно шкурок всяких привез. От охотников.

— Надул их.

— Да почему надул? Ээ, — она насмешливо хмыкнула, пропела что-то про себя, посмотрела по сторонам и сказала: — Какой-то ты седни неинтереснай. Какой-то ты не такой.

Он не знал, о чем говорить с ней. Глупые бараньи глаза. И смех этот… излишне громкий, грубый.

Он шел по дороге, улавливая любопытные, изучающие взгляды редких прохожих. Кто-то крикнул:

— Ты что это, Ванюшка, странником заделался?

Это был Бочкарь, толстый (потому и Бочкарем прозвали), крепкий старик в старом-престаром порыжевшем полушубке, новых хромовых сапожках и новенькой щегольской фуражке с блестящим козырьком. Бочкарь был оригиналом и любил одеваться так вот странно — в новенькое, дорогое и в рванье.

— Ты это откуда явился, с каторги что ли? — Он говорил грубовато, противным покровительственным тоном. — Что молчишь?

Иван сказал, что возвратился из тайги.

— Небось все карманы набил золотишком?

— Кое-что нашел.

— Ври!

— Думаю скупить все твое хозяйство.

Встречаясь с купцом в прежние времена, Иван робел, голос у него напрягался, становясь просящим и жалким. А сейчас он совсем не боялся Бочкаря. И дурачился.

Купца передернуло. Сам он мог грубить, язвить, насмехаться, но не терпел такого же отношения к себе.

— Оно и видно, что нашел. Придешь завтра ко мне часов этак в десять утра. — Он помолчал. — Нет, часов в одиннадцать. Понял? — Бочкарю захотелось как-то сломить Ивана, подчинить себе. — Я ведь вижу: скотины у тебя — таракан да жужелица, посуды — крест да пуговица, одежи — мешок да лапти.

— Что поделаешь, — вздохнул Иван. Вздох был фальшивый, но Бочкарь этого не заметил.

— В одном кармане пусто, в другом нет ничего.

— Да, — робко и тихо проговорил Иван.

— Зайдешь, и дам тебе… — Он помедлил. — Дам тебе… сколько-нибудь денег.

Купец наслаждался Ивановой униженностью, это Настырнов видел по его глазам, чувствовал по его голосу.

— Будут деньги — отдашь. Понял?

— Спаси вас Христос. Только лучше уж позже.

— Что?!

— Зимой, может. Или к весне поближе.

— Ты что, смеешься, сукин сын?!

Он готов был ударить Ивана.

— Ведь я все же намыл золотишка-то. У Крутого мыса. Только больно уж страшно там по ночам. Мужичий крик все время с озера доносится. Трудно разобрать, но вроде бы «Спасите!» кричат.

Бочкарь смотрел на него настороженно, даже испуганно. Как быстро у него менялось выражение глаз.

Купец не зря насторожился. Три года назад у Крутого мыса, что в десяти верстах от Боктанки, утонул старик бобыль. На средине озера слабый осенний лед не выдержал, и старик ушел под воду вместе с лошадью и санями. Полиция объявила: был пьян. Но поговаривали в Боктанке, что бобыля «силком послал» в деревню Бочкарь. Бобыль должен был привезти десять мешков муки. Купец хотел раньше других съездить к охотникам и обменять муку на пушнину.

— Выйду на озера — нет никого. А как лягу, — опять кричат: «Спасите!»

Купец хотел что-то сказать, и, судя по выражению лица, резкое, грубое, но Иван торопливо добавил:

— Про десять мешков что-то кричал.

Купец вздрогнул.

— И каждую ночь так, — вздохнул Иван. — Страшно было. А золотишко там есть.

Бочкарь смотрел на Ивана, выпучив глаза.

Зимнюю одежонку и кое-какие вещички Настырное оставлял у крестной, одинокой старушонки, которая жила на Запрудной улице. Крестной дома не было. Иван достал ключ, лежавший над сенной дверью, и вошел в избу. Поел хлеба с квашеной капустой и паренок. Больше ничего не нашел. Нащупал в кармане синие корни странной травы. В тайге он съел только один корень, осталось еще восемь. Снова захотелось поесть их. Подумал: а если опять потеряю сознание? «Это, в конце концов, не страшно. Ведь мне стало лучше. Легче». Вынул самый маленький корень, помыл его и начал неторопливо жевать кисловато-сладкую мякоть. И уже новые мысли полезли в голову: к кому из рабочих зайти, в поселке много знакомых. Съев корень, он прилег на кровать и опять, как тогда, стал чувствовать, что воздух становится плотным, густым, тяжелым…

В полицию поступило письмо-донос от одного из екатеринбургских домовладельцев:

«Хочу сообщить вам, ваши благородия, что поселился в доме моем один подозрительный господин по прозванью Иван Настырнов. Человек этот показался мне попервоначалу тихим и богобоязненным. И я отдал ему в наем две своих комнаты. Только сдается мне, что он не тот, за кого себя выдает. А выдает он себя за рабочего. Все ночи просиживает за книжками. Их много, весь пол и стол ими завалены. По-моему, это книжки о черной магии. О колдовстве. О заговорах. У меня бессонница, ночью я часто просыпаюсь. И вот как-то встал перед утром и подошел к его двери. Слышу: чего-то бормочет, бормочет. Я туговат на ухо и не разобрал, что он бормочет. Но, по-моему, какие-то заклинания.

А в другой раз увидел вовсе чудную картину. Зашел к нему печь осмотреть, я все ж таки хозяин. Вижу, сидит за столом, и перед ним книжка лежит, старинная, толстая, с черной обложкой. Он глядит в эту книгу и говорит, говорит, говорит. Про какие-то огненные массы, которые будто бы в земле запрятаны и есть на небе и на звездах. На ад намекает. Гляжу я на него и думаю: недаром дьячка Климентия сын от книг умом тронулся. Рядом с книжками — ящики и горшки, в которых растут овощи. Только овощей таких я ни у кого никогда не видывал. Прямо в избе растут. Одна комната вся уставлена какими-то машинами и приборами. И шум такой стоит, что хоть уши затыкай. Боюсь, как бы не попортил дом.

Соседка моя при смерти была. Лежмя лежала. Настырнов начал лечить ее. И баба стала ходить. Поговаривают, что тут не без колдовства.

Настырнов не ходит на вечеринки и в кабаки. И вообще ведет себя так, будто он совсем-совсем старый. Дружит с сосланным государственным преступником Рокотовым, коий господин вам, ваши благородия, хорошо известен. Они часто встречаются в моем доме. И все за закрытыми дверями. Ничего не услышишь.

Глаз у Настырнова остр, нехорош. Дурной глаз.

Давно бы я вытурил этого человека, ни минуты не держал бы, да боюсь…»

Через полгода в местной газете была напечатана заметка: «Большую часть своей жизни Иван Настырнов провел в заводском поселке Боктанка. Несмотря на это, многое в его биографии до сих пор остается неясным. Плебей по рождению, человек грубого физического труда, едва-едва умевший читать, он за короткое время сумел достичь огромных знаний. Изучил иностранные языки. Все были восхищены его эрудицией и пророчили ему блестящую будущность. Он обладал огромной памятью и исключительными математическими способностями.

С этим человеком произошли совершенно невероятные превращения. В глухую пору средневековья его обвинили бы в колдовстве. Но в наш просвещенный век мы отбрасываем всякую мистику и стараемся выяснить истинные причины таких превращений.

Ходят слухи, достоверность которых однако не доказана, что Настырное нашел в тайге неизвестное растение с синими корнями, обладающими таинственными свойствами усиливать умственную деятельность. Человек этот говорил всем, что борется за прогресс и равенство между людьми, не понимая однако того, что именно неравенство движет миром и создает прогресс. Он считал, что человек по природе своей хорош, добр, но существующие общественные отношения толкают его на преступления и дурные поступки, хотя давно известно, что лишь вера в бога, боязнь греха и общественного осуждения сдерживают в человеке его недобрые инстинкты.

Настырнов уехал на лошади в тайгу, к болотам, туда, где растет трава с синими корнями, взяв с собой двух рабочих и прихватив сконструированные им машины и приборы непонятного назначения. Из тайги никто из них не вернулся.

Многие потом искали синий корень, но безуспешно».

Наивная, смешная сказка. Но Саньке с Колькой она понравилась. И оба думали: хорошо бы найти такой корень. Колька даже во сне видел его, только корень был не синим, а черным и большим-большим, согнутым дугой. Когда он взял его в руки, корень вдруг зашевелился, и Колька проснулся. Сердчишко у него испуганно билось.

Проходили дни, месяцы, и Санька с Колькой нет-нет да и вспомнят бабушкину сказку:

— А может, он и всамделе есть, корень-то этот?

 

БЕЗРУКИЕ МАСТЕРА

Санька не увидел бы всего этого, если бы не заболел. Он простыл и с неделю не ходил в школу.

Нынешняя весна нагрянула рано: как-то враз потемнели, осели, а вскоре и вовсе исчезли снега на улицах, в огородах, и на небо выкатилось знойное солнышко.

Санька все воскресенье носился по улице в одной рубашонке, хотя люди ходили еще в плащах и пальто, ему приятно было слышать, как прохожие дивились, глядя на него. Потом он бродил в пруду и промочил ноги: сапожонки у него старые, тесные, не для воды.

Бабка в тот день ходила в соседний поселок, который в десяти верстах от Боктанки, в церковь молиться богу, отец работал на заводе, и Санька тогда был сам себе хозяин.

Вечером бабка напоила его чаем с малиновым вареньем, дала теплые шерстяные чулки, связанные ею самой зимними вечерами, и велела залезть на печь. Но это мало помогло, Санька по-настоящему захворал, чувствуя головную боль и слабость, кашлял, чихал и сморкался. Это все надоело ему, и он однажды утром побежал на улицу, но Егор Иванович погнал его обратно:

— А ну-ка в дом!

Спокойно сказал. Он никогда не кричит. Тих, вроде бы, а все его побаиваются, в том числе и Санька.

Нынче Егор Иванович пытался посвататься к одной боктанской вдовушке, но та наотрез отказала ему. И, говорят, еще посмеялась с подружками: дескать, на кой ляд он мне сдался, чертов молчун. Бабка настаивает, чтобы сын женился, ей уже тяжеловато управляться с домашним хозяйством, к тому же колодец бог знает где, да еще печь что-то плохо стала топиться, а Егор Иванович отмахивается: «По-дож-ду покудов».

И вот сидит Санька дома у окошка, смотрит на весеннюю улицу, на сосны древнего заброшенного кладбища. За дорогой, на краю кладбища стоят два красавца тополя. Место тут все же людное, шумновато тут, и тихий шелест тополиных листьев Санька слышал только поздними вечерами. На деревья лишь изредка садились воробьи, и больше — никаких птиц…

Ночью Санька раза три просыпался и тупо глядел в темный потолок. В пятом часу его разбудил тревожный птичий крик. Точнее сказать, не разбудил (Санька спал, не спал — не поймешь), а насторожил:

— Ккэээ! Кэээа!

Через сколько-то минут другая птица прокричала резко и длинно, утробно и недовольно.

Хотелось посмотреть, кто же кричит, но вставать было неохота, и Санька уснул. Вновь пробудился, когда уже совсем рассвело. Птицы кричали бодро и легко:

— Ккаа! Ккаа!

Санька торопливо вскочил и, выглянув в окошко, заулыбался во все лицо: верхушки голых тополей были в крупных черных пятнах — прилетели грачи. Их больше десятка. И какие же они вялые, сонные, нелегким был перелет, видать. Только одна птица резко подпрыгивала на ветке и все время как-то странно дергалась, взмахивая крыльями. Санька подумал было, что она не может усесться на тонкой ветке. Но!.. Оказывается, грач работал. Он трудился, с неистощимым упорством, без передыху. Зацепив клювом тонкую ветку, дергал и дергал ее вправо, влево, кверху, книзу, дергал без конца. Сидел на толстой ветке. Цепкие лапы, видно, скользили и, чтобы как-то удержаться, грач взмахивал крыльями; взмахнет несколько раз и опять дергает, дергает. Круглая черная головка, как маятник у стенных часов — туда, сюда. Ну и упрям!

Потом он вдруг резко взмыл вверх с длинной тонкой веточкой в клюве и, сделав почти полный круг возле тополя, уселся на дереве поблизости от того места, где только что сидел. То был не простой полет, нет: птица расправляла крылья, как мы расправляем затекшие руки и ноги. И еще… и в этом главное: грач торжествовал. Санька был уверен: птица радуется и торжествует, это был полет победителя, быстрый и сильный. Ветку он начал пристраивать в развилке тополя, где проглядывало что-то темное, большое. Непоседа работал. Он занят был важным делом. Он строил гнездо.

А грачи, сидевшие вокруг него, бездельничали и подбадривали непоседу:

— Ккувэ!

— Ккээ!

— Ккаа!

Дня через два-три они все стали непоседами. Смотришь, то тут, то там грач упрямо отрывает веточку, дергая головой и взмахивая крыльями. Дерг, дерг, дерг… И как только терпения хватает! Первый непоседа уже не работал, его дом-гнездо был готов.

Санька выздоровел и ходил в школу. Дома он нет-нет да и глянет в окошко на птиц. Прошло сколько-то дней и, на тополях уже чернело семь гнезд. Они висели как огромные мохнатые шапки у верхушек тополей, на развилках, мягко раскачиваясь от ветра.

Бабка, услышав крики грачей, встала у окна и сказала, покачав головой:

— Больно уж на жиденьких ветках-то устроились. Эх!..

Саньке тоже стало казаться, что грачи построили гнезда очень высоко, на слишком тонких ветках.

Когда начали распускаться почки и тополя покрылись как бы сонной светло-зеленой дымкой, нахлынула непогода.

Ночью засвистал, завыл, забушевал ветер, в окна за-постукивал мокрый снег. На улицы поселка ворвалась совсем зимняя метель. Во дворе что-то гремело, грохотало, падало, слышался звон разбитого стекла. Бешено раскачивались и пригибались к земле деревья.

Санька подумал о птицах: «На жиденьких ветках-то устроились…»

На рассвете он встал и первым делом подскочил к окну.

Ветер поутих, но еще сильно раскачивал деревья. Грачи сидели на тополях спокойные, безмолвные. Будто на качелях.

На развилках деревьев, как и вчера днем, темнели семь гнезд — им была нипочем метель.

Бабка уже не спала, растапливала печь. Подойдя к окошку, она сказала:

— Без рук, без топоренка построена избенка.

И тихо засмеялась.

Вечером к Саньке пришел Колька. Он, конечно же, видел грачей и их гнезда. Но как видел — видел и не видел, мало ли какие птицы летают.

Санька начал рассказывать о грачах:

— Посмотрел бы, как они ветки выдергивали.

— Откуда выдергивали?

— Из дерева, откуда.

— Ври!

— Сам ври. Выдернут и радуются.

— Ну и выдумываешь ты, слушай.

Санька впервые понял, как нелегко бывает порою высказать то, что ты видел, слышал и чувствуешь.

 

ИЗОДРАННЫЙ БРЕДЕНЬ

— Ой-я, не могу!.. — тяжело выдохнул Колька, когда они с Санькой вытянули из мелкой заводи, врезавшейся в кустистый берег, свой бредешок. Его распирало от склизких водорослей и острой, как пила, травы. Застрявшие в водорослях и траве три малька стали бешено подпрыгивать на берегу. Колька небрежно бросил их в воду и сел.

— Че это я так пристал?

— Я тут третьего дня десять чебаков поймал, — сказал Санька.

Он подзагнул немножко: он тогда только пять чебаков выудил, и даже не чебаков, а чебачишек, маленьких, тощеньких, так что бабка не знала, что с ними и делать — не то на сковородку бросать, не то кошке.

— А вчерась ерша поймал. Знаешь, как его тяжело было тянуть, уу! Расшеперился весь. Я думал, щуренок.

Смотав бредень, зашагали вдоль берега по тропинке, к броду. Собственно, это был и не бредень вовсе, а жалкая самоделка, так… не поймешь что.

В прошлое воскресенье Василий Кузьмич опять налетел на Кольку: такой-сякой, дескать, лентяй, недотепа. И даже пнул его. Правда, так, легонько. Но уж ругался вовсю. Что-что, а ругаться он умеет; в голосе всякий раз чувствуются неподдельная обида, горечь, и, слушая, его, можно подумать: ну до чего же славный папаша, как о сыне печется. Он потому разозлился на Кольку, что тот «весь божий день проболтался» на Чусовой — удил, а накануне «тоже весь вечер дурака валял» — копал червей на свалке мусора.

— Приволок три каких-то разнесчастных пискаришка. И еще чего-то рассусоливает, балда осинова.

Василий Кузьмич думал (впрочем, не только он, а многие боктанцы думали), что если парнишка чуть-чуть подрос, бегает, говорит (язык уже не заплетается), значит, он должен и «робить» — подметать во дворе, убирать коровьи лепехи, поливать огурцы, выносить помои, сгребать снег и всякое такое (мало ли дел по дому).

— Я с двенадцати годов на заводе роблю, — часто говаривал он.

В тот же день Колька притащил изодранный бредень (нашел на свалке). Точнее сказать, это были жалкие клочки бредня, драные-передраные, латаные-перелатаные, узелок на узелке, дыра на дыре — одна срамота. Когда Василия Кузьмича не было дома, Колька уходил к Саньке, и они вдвоем налаживали бредень: соединили его нитками, где надо, завязали, по краям укрепили две палки. Это все, конечно же, видела бабка Лиза (у нее, наверное, четыре глаза, в каждую сторону по глазу), хотя делала вид, будто не видит. И когда сегодня утром — бабка ушла на базар — мальчишки вытащили свое детище из амбара и растянули во дворе: надо же поглядеть еще разок перед тем, как идти на реку, то диву дались: бредешок был заново починен, к нему прилажена мотня, а кривые неуклюжие палки заменены на прямые и гладкие. Конечно, настоящий рыбак усмехнулся бы, сказав, что тут тоже видна неумелая рука, но у бабки все же что-то получилось, мало-мало похоже на бредешок.

Они быстро пошлепали по берегу реки; жесткая трава опутывала их босые ноги. Саньке было смешно от этого, и он пинал траву. Он вообще любит пинаться, все пинает — камешки, палки, щепки, земляные комья, что попадет под ногу. Только и делает, что пинает.

Поспешно булькает на перекате вода, у берега, возле виц, поплескивает мелюзга рыбья. А вдали, за рекой, за кустарниками, за лугом, начинаются горы; они облеплены темными деревянными избами Боктанки, амбарушками и сараями, там зеленеют квадратики огородов, узкие серые дороги, как обручами, вдоль и поперек обтягивают землю. А в самой дальней дали виднеются еще более высокие горы, те покрыты сосняком и вроде бы должны казаться зелеными, а кажутся почему-то синими, кое-где даже темно-голубыми. Чудно!

Сам завод с его приземистыми, прокоптелыми корпусами, поставленными еще горнозаводчиками Демидовыми (стены и пушкой не пробить), с плотиной и прудом в котловине между гор стоит, как бы плюхнулся в эту котловину, и оттуда выглядывают лишь две длинных трубы, будто из земли вырастают.

Нынче в половодье мутной водой заливало весь луг. Река недавно откатилась, оставив на месте длинной кривой ямины, где прошлым летом ребятишки гоняли лягушек, небольшое озерко, которое почему-то не высыхало и не осветлялось, а как бы законсервировалось, лишь чуть-чуть обмелев. Озерко было недалеко от реки. Колька подбежал к нему и махнул рукой:

— Иди-ка сюда!

— А че ты там нашел? — Санька бросил на землю бредешок.

— Слушь-ка, давай пройдем тут, а? Просто так.

Санька хохотнул:

— А че, давай! Тут лягушек полно. Зинка Сазонова, знаешь, как лягушек боится, уу! Я ей как-то в карман одну положил. Ух и орала! Ишо положу.

Колька знал, что его дружок неравнодушен к Зинке: бежит туда, где она, шутит с ней, хорохорится и задирается со всеми, стараясь обратить на себя ее внимание.

Вода в озерке темна и мутна до безобразия; тихо кругом, мертво, прямо как на озере-шахте у Змеиной горы.

Сколько же грязи на дне, вязкой, засасывающей — не сразу и ногу-то вытянешь. Вода по грудь Саньке, Кольке — по колено. Колька возле берега идет, тяжело, как старик, посапывая. Вода в озерке теплая, не то что в Чусовой.

Мелкая мотня тянется поверху, беспомощно и жалко. Бабка как-то не так сделала ее. Все умеет, а с мотней у нее не того, не получилось. Санька тянет бредень весело, рывками — все это забавляет его. Но вот он вздрогнул и напрягся, увидев, как из широких ячеек мотни вдруг выскользнули одна за другой две маленьких белобоких рыбешки, и заорал:

— Рыба! Тяни!

Колька неуклюже дернулся и упал в воду, не успев вытащить ноги из грязи. Вскочив, начал отплевываться.

— У, балда! — Санька изо всей силы потянул бредень и, торопливо сделав полукруг, выскочил на берег.

В бредне было полно грязи и травы, мотня-вспухла от них, обрюхатела. И в этой темной мешанине блеснул зеркальной чешуей плотненький чебак. Они оттянули бредень подальше от воды и трясущимися от нетерпения руками стали выбрасывать из него грязь и траву. Еще чебак. И еще. Над мотней подпрыгнул упругий острорылый щуренок. Какой красавец! Четыре штуки.

— Вот это да! — Колька даже подпрыгнул.

С ними было старое, но без дыр ведерко, которое они нашли на чердаке бабушкиного амбара. Санька сбегал к Чусовой, зачерпнул воды («В озере-то грязная»), и чебаков со щуренком опустили в ведерко.

Кто рыбачил в детстве, тот знает, как сладко замирает сердчишко при виде пойманной рыбы, как весь ты оживаешь и наполняешься радостной мальчишеской нетерпеливостью — больше бы, больше!.. И Санька с Колькой снова и снова лезут в озеро, то с одной стороны, то с другой, и так и сяк приноравливая бредешок, который начал помаленьку расползаться, в мотне уже здоровенная дыра. Вода в озерке стала совсем мутной, пакостной, как в корыте после стирки.

Каждый раз они вытаскивали по два, три, четыре чебака. Последние два захода ничего не дали, даже травы не было, грязь только. В ведре плавало девятнадцать чебаков и три щуренка. Колька нелепо прыгал возле ведерка и глупо улыбался. Он всегда прыгает, когда сильно радуется. И только при отце боится. Тот, глядя на него, прыгающего, всякий раз укоризненно качает головой: «Ну и придурок растет, едритвою налево!»

— А мальки тутока все одно подохнут, — проговорил Санька и указал на озеро: — Оно же высохнет.

В реке на виду у Боктанки было три брода, два с водяными провалами-ямами (взрослые еще как-то пройдут, а мальчишкам опасно) и третий мелкий. К этому, мелкому, они и пошагали. Санька нес бредень, а Колька ведерко. Колька хотел посидеть, жалуясь на усталость, а Санька сказал, что надо идти, а то наступает вечер: солнышко уже покраснело и на макушки сосен легло. Тальник и камыши будто чернилами облили, почернели они, отбросив от себя сонные тени. А ведь до дома надо еще версты три отмахать.

Наверное, раз в десятый заглянули в ведерко: как они там, рыбешки?.. Ничего, ворочаются. У брода Санька спросил:

— Плавают?

— Три кверху брюхом.

— А дышут хоть?

— Дышут, дышут.

Брод на самой ширине Чусовой. Здесь вечный шум, плеск, бульканье. Вода несется, несется. На дне гладкие, скользкие — едва устоишь — гальки и камни. Их страсть сколько, галек и камней, будто со всех гор скатились. Рыбешки проносятся. Из них есть упрямцы: встанет рылом против потока и стоит себе, лишь хвостиком да плавниками пошевеливая. Вроде бы мелко, вот оно, дно-то, а ступишь и — до пояса. Колька впереди, Санька сзади. Шагают. Штаны у обоих засучены выше колен. Рубах нету. Теплые дни стоят, зачем рубахи. До чего же студена вода, аж дрожь пробирает. Она в Чусовой студена даже в жару. У берега глубже и тенисто — только камни видать. И кажется, что это не просто камни, а столбы каменные из темной пучины выпирают. Хорошо видны пупырышки на спине Колькиной, крупные такие пупырышки, от озноба. Саньке смешно от этого, и он, желая повеселиться, с ходу зачерпнул в ладонь студеной воды и плеснул Кольке на спину. На пупырышки. Колька вскрикнул, выгнулся и, поскользнувшись, — он стоял на камне, раздумывая, куда бы лучше ступить, — боком повалился в воду, на ведерко. В последний момент он поднял руку с ведерком, но вода с рыбой все же выплеснулась. Шесть чебаков понесло по течению кверху брюхом, а остальных рыбин будто и не бывало — вмиг в воде исчезли, хоть бы хвостами вильнули на прощание. Выпрямившись, Колька — раз, раз! — успел все ж таки ухватить две рыбешки и, отчаянно барахтаясь, выскочил на берег, зацепив штаниной за надломленную вицу. Он что-то шибко уж испугался. А Санька долго бежал по берегу, забредая в воду и пытаясь подтянуть к себе хворостиной чебаков, плывших кверху брюхом, злясь на себя, на Кольку и на рыб. Больше почему-то на рыб.

На траве стояло пустое ведерко, а возле него лежали четыре затихших рыбки.

Колька сидел. Правая штанина у него была порвана. На штанах и так-то две заплатки, а теперь появилась еще и дыра какой-то странной треугольной формы. Санька представил себе, как обозлится Василий Кузьмич, как будет орать на все подворье, плеваться, и ему стало жалко Кольку, захотелось сделать для него что-нибудь хорошее-хорошее, чтобы Колька успокоился, снова стал бы веселым, но он не мог ничего придумать и сказал:

— Ну, че ты полетел-то, как колода? Я ж пошутил.

— Пошутил. Никуда я не пойду. Иди отсюда. Уходи, зараза несчастная!

Какие у него острые, злобные глаза, вроде бы и не Колькины — иголки, а не глаза. В таких случаях лучше не приставать к человеку, обождать. Санька, поняв это, тоже сел, помолчал. Но он не привык молчать.

— Я ж говорил тебе, что надо бы котелок взять. А ты: нет — ведро. В котелке-то все они подохли бы и поверху поплыли бы. И мы бы поймали их.

— Иди ты!

— Бабка сказывала, что у Канмаря тоже тако озеро есть. — Это Санька соврал, бабка ничего не говорила ему. — Давай завтра половим там, а? Вставай давай. Че уж!..

В избах на горе начали зажигаться слабые красноватые огоньки.

 

ЗА БАБКИНЫМ СТОЛОМ

В перемену к Саньке подошел Федька Касаткин и сказал вполголоса:

— Слушай, ты не против, если я ночую у тебя сегодня, а?

— Ладно, пойдем.

Федька — сын кулака, сосланного сюда откуда-то с далекого юга, немногословный парнишка, по-мужичьи слегка сутулый, бедно одетый — пиджак, видать, из дорогого сукна, но старый-престарый; рубашка тоже старенькая, чуть ли не единственная, но всегда чистая, проглаженная. Среди мальчишек своего класса Федька учится лучше всех. Лишь две девчонки по отметкам не отстают от него. Касаткины живут в дощатом бараке, отец и мать на стройке работают. Федька говорит, что раньше они жили в степной деревне и был у них «большой, в три комнаты дом», много овечек, коров и лошадей, а вот батраков не держали, «чисто все делали сами», и так приходилось ишачить, что поспят, бывало, мужики (старший Федькин братан, умерший в Боктанке в начале года, и отец) часиков пять — и снова на ногах. Так это или не так, Санька, конечно, не знает.

Весна нынче выдалась поздняя, холодная и голодная. В магазинах внезапно исчезли продукты, на базаре все страшно вздорожало, и цены, по выражению бабки Лизы, «кусалися так, что и не подступишься». Вчера Санька видел двух старых мужиков и пожилую женщину необычной внешности: узкоглазые, широколицые, скуластые, в длиннополой, цветастой нерусской одежде. Сидели они возле столовой, на земле, грязные, жалкие, пугая прохожих. И всем было ясно, что откуда-то из далекого далека, с неведомых мест приближается голодуха.

В школе начали учить ребят, как разводить кроликов. Санька купил у знакомого школьника двух самочек и самца, поселил их в хлеве, кормил, поил, убирал за ними навоз. Славная животинка — кролик: что ни дай, все слопает. И плодовитый. Везде теперь в хлеву кролики. Мясо кроличье вкусное, бабка любит его даже больше, чем курятину. Только вот роются, как свиньи. Все в хлеву изрыли. Санька просто диву дается, глядя на них.

Федькина семья, по всему видать, жила в Боктанке плохо, беднее бедных, и Федька часто напрашивался к кому-нибудь из одноклассников на ночлег, тогда он мог сытно пообедать, поужинать, позавтракать, поспать в теплой сухой избе. Он ни перед кем не лебезит, не принижается и спокойно говорит тому, другому: «Слушай, а если я сегодня заночую у тебя?» — и эта простота и уверенность нравятся Саньке. Не всякий брал его с собой, многие сочувственно вздыхали и… отказывали под разными предлогами. Он чаще всего ночевал у Саньки.

— Сегодня что-то много задали уроков, — сказал Федька. — Придется посидеть.

Можно по голосу узнать, что Федька не здешний, он по-южному акает, тогда как все боктанцы окают, и сильно, не говорит «че», «пошто», «робить», «вчерась» и других уральских слов. Правда, у него тоже есть свои, непонятные боктанцам, слова.

— Сестренка моя заканчивает школу, — продолжал Федька. — И ей хотелось бы на курсы машинисток поступить. Только не знает, есть ли где такие курсы.

— В Свердловск надо ехать. А в институт не хочет?

— С институтом ничего не выйдет.

— Боится, что не сдаст?

— Да нет, — махнул рукой Федька. — В институт же не принимают раскулаченных. Ты что, вчера родился, парень, что ли?

— Интересно! Так ить раскулачивали-то не ее.

— Тут мало интересного, слушай.

— А если взять да скрыться куда-нибудь. И потом сказать, что из рабочих.

— А документы?..

Дома у Семеновых были гости — долговязая тощая баба с тремя девочками, одна из которых была немножко постарше Саньки с Федькой, а другие — малышки-погодки. Все четверо в темной, пропыленной несвежей одежде, на платьишках заплатки. Сидели за столом. Ели. На столе — редька с квасом, квашеная капуста, картошка в мундире, соленые грузди, паренки и яички — все свое, домашнее.

Как оказалось, баба пробиралась из соседнего заводского поселка в Свердловск, к вдовой сестре, жившей где-то на окраине в собственном доме с огородом. До Боктанки шли пешочком, сколько-то проехали на попутной подводе, а здесь сядут на поезд.

— Она-то хоть знат, что вы едете? — спросила бабка.

— Да еще в прошлом году звала. Дескать, если что, так приезжайте, мол.

— А может, она так это… для блезиру? А как приедете, обратно турнет. Стока ртов навалится.

— Да нет. Не должна.

— Все ж таки надо бы тебе покудова одной съездить. Береженого бог бережет. Договориться бы. А то че ж так-то, с бухты-барахты.

— Да ничего, думаю…

— Ой, смотри, девка! Вдруг от ворот поворот получишь.

— Да не должно. Сестра все ж таки.

— Везде хорошо, где нас нет. Деньги-то хоть есть?

— Какие деньги — слезы.

— На старом-то месте худо ли, бедно ли, а жили. Пес их знает, че у их там, у городских, на уме-то. Будешь потом казниться.

Баба замолчала, понурилась, видать, и сама стала сомневаться.

— А где сестра-то робит?

— На Верх-Исетском заводе.

— А живет-то как?

— Да обыкновенно.

— Ох-хо-хо! — покачала бабка головой, глядя жалостливыми глазами на девчонок. — Упласталися, поди, за дорогу-то, малышечки. Стока отмахали. А ить ножонки-то слабенькие. Ешьте, ешьте, не стесняйтеся. Одна-то у тебя совсем махонькая.

— Да не так чтоб… За неделю до пасхи уже три минуло.

— Уу!.. А с виду-то совсем маленька.

Помолчали. Потом бабка сказала:

— Зря ты едешь, пра. В гостях хорошо, а дома лучше. Дома-то и стены помогают.

— Да какие там стены! — В голосе бабы слезы и злость. — Все к черту валится.

— Ну летом бы подладила. Где-то что-то подбила.

— А на какие шиши? Вон скока ртов. А он умотал куда-то и ищи-свищи.

— Ты про мужика свово говоришь?

— А про кого еще.

— Деньги-то хоть высылает?

— Он вышлет, жди. — Женщина говорила таким тоном, будто это бабка Лиза, такая-сякая, виновата во всем, будто из-за нее муженек сбежал неведомо куда.

Начались обычные бабьи расспросы:

— А пошто хоть он сбежал-то?

— А я откудов знаю.

— И все ж таки?

— Что все ж таки? Взял да и смылся. Тока и видели.

— И не знаешь, где он?

— Если б знала.

— Подожди! А может, с им беда какая?

— Ну прямо! Я ж сразу поняла, что он сбежал, зараза такая. Прихожу домой… Я с маленькими к соседке ходила. А старшая в школе была. Посидела у соседки. Прихожу, а его уже и след простыл. Одежу свою увез. И денег половину. Ну одежа — ладно. А деньги-то… Даже не подумал, как я… буду с имя тутка.

— Так ниче и не говорил?

— Через два дня почтальонка письмо принесла. Коротенькое. Прости, дескать. Я, дескать, тебя не люблю. А сердцу не прикажешь. Если будут деньги, пришлю. Тока врет он, скотина. Черта лысого дождешься от него. И щас хоть ревьмя реви.

— Наверно, куды-нибудь далеко махнул.

— Бабы видели, как он на грузовик садился. А грузовик в Свердловск ушел.

— А может, ты и встретишь его там?

— Не знаю. Думаю, что он дальше подастся.

— Один уехал? — спросила бабка уже более тихим голосом.

— Один. — Гостья махнула рукой. — Но такой, я те скажу, без бабы не останется. Я уж потом узнала, что он ишо к одной тут у нас бегал. К продавщице.

— Че ж ты за такого взамуж-то выходила?

— Да откудов я знала? Все они хорошие, пока ухаживают да подмазываются.

— Да! — завздыхала бабка. — Конечно, дома-то у тебя, наверное, и огородишко, какой-никакой, а был.

— Да так… маленький.

— Взяла бы да и другой огород завела. Уж где-где, а у вас тама земли-то полным-полно. Поросеночка бы купила. Кроликов. Не так уж они и дорого стоят. Грибов засолила бы да засушила. Ягодок насбирала. И жила бы как у Христа за пазухой. Чихала бы на все эти лавки-то и на базары-то.

Бабка Лиза говорила весело, дружески. Но гостье все же не по нраву была бабкина речь, и она искоса, сердито посматривала на хозяйку, по-уральски говоря, взбуривала.

— А этих куда прикажешь? — Она сердито показала на малышек. — За ними глазоньки да глазоньки нужны.

Но бабка тоже не лыком шита, любит настоять на своем.

— Я тя вдвое старея, и ты не обижайся на меня. Ты ишо в прыску баба. И девчонка у тебя уже вон кака. Да вдвоем-то, хо-хо!.. Бойкого даже лес накормит.

— Да уж выдумывай давай. Ну летом там… ягоды, грибы. А щас-то чего?

— И щас. Шишки вон уже есть, круплянки. Сок березовый.

— Да проку-то с этого соку.

— Крапива, и та…

— Какая крапива?

— Как какая! Кака растет. Нарви и — в суп. Репей скоро будет. Кислица.

— Ну ты, кажись, смеешься надо мной. Сама-то небось крапиву не ешь.

— Я, слава богу, без крапивы покудов обхожуся. А вот в двадцать первом году, помню, клала в суп и крапиву. И — ничего.

Бабка, видать, тоже обиделась, голос у нее стал громче, грубее. Сейчас она посматривала на бабу уже слегка иронично и изучающе приглядывалась к старшей девочке с бледным личиком и потухшим взглядом.

— Старшая-то у тебя не хворает?

— Да она-то нет. А я вот болею. Поясницу уже целу неделю ломит. И голова, как с похмелья. Ну ниче сообразить не могу.

Бабка вытащила из подпола кринку с молоком.

— Это малышкам. Нате-ка!

Самая маленькая девочка, глазастая, непричесанная, увидев молоко, заплясала на табуретке от радости.

— Ты рехнулась, и че ли?! — закричала на нее мать. — Сиди!

— Пучай порадуется. — Бабка и сама радовалась, глядя на малышку.

Старшая девочка посмотрела на молоко, на две чашки и опустила глаза. Бабка Лиза подумала, что девочка чем-то похожа на смиренную монашенку: не дашь, так и не попросит, даже вида не подаст, что хочет пить. Сегодня у Семеновых было плохо с молоком: у соседки неожиданно околела корова, и соседка, имевшая в доме пять ребячьих ртов и больного, мало на что способного мужа, впала в отчаяние. Бабка Лиза, стараясь приободрить ее, отдала ей весь утрешний удой.

Все четверо вскоре пошагали на станцию, и школьники, пообедав, занялись каждый своим делом: Санька начал читать книжку (интересную, надо сказать, с картинками — как охотятся в Африке на львов), а Федька — готовить уроки.

Когда-то Саньке казалось, что Федька так хорошо учится потому, что очень умный, но потом, наблюдая за ним у себя дома, понял: это не столько от ума, сколько от усердия — парнишка без передыху корпел над учебниками, будто прилипал к ним. Куда ни позовешь его, к примеру, зимой покататься на лотке (ведь в степи не было ни гор, ни лотков), летом порыбачить (в Чусовой вон как клюет!), он отказывается. И в Санькину мальчишескую голову приходила совсем взрослая мысль: «Память-то и старательность я, выходит, за ум принимал».

Если Санька посидит дома над учебниками, покорпит, как Федька, тоже получает хорошие оценки. Но уж больно не любит он корпеть-то. Может пробегать на улице и вообще забыть об уроках. А потом, ложась спать и вспоминая о школе, морщится и ругает, ругает себя. Он не любит и боится учителя математики, хромого громогласного человека, который стал преподавать у них вместо скоропостижно умершей старой ласковой математички. Хромой учитель суров, ворчлив, и Саньке достается от него, пожалуй, больше всего. При старой математичке он учился в общем-то неплохо, она даже похваливала его. И ему нравилась математика. А вот теперь все наоборот: не глядел бы на эту цифирь.

Вспомнилось. Недели две назад они так же вот сидели за столом: один читал, другой решал задачи. Дома были бабка и Егор Иванович. Бабка по стародавней привычке что-то вязала, тихо сидя у горки, а он лежал на кровати, спал, не спал — не поймешь.

Федька сказал:

— А ты что не готовишь уроки?

Санька будто не слышал.

— Смотри, Леонид Борисович тебя завтра обязательно спросит.

Речь шла о том самом, хромом учителе математики.

— А нашему Саньке говори, не говори — как о стенку горох. — Егор Иванович встал с кровати. — Че ни делает, все на живульку. Ремень по ему плачет, я вижу.

Произнеся эту, длинную для него, речь, Егор Иванович сел ужинать, он работал в ночную смену, которая начиналась в десять вечера, пора было собираться.

— Вот смотри, как я сделал, — продолжал Федька. — Подсаживайся.

— Да ладно тебе!

— Посмотри, у меня уже все готово.

— Ну дай дочитать.

— Слушай, если не поймешь этот материал, то дальше будет трудно.

Голос у Федьки какой-то особенный, чувствуется, что мальчишка говорит не столько для Саньки, сколько для его отца и бабки, дескать, смотрите, я неплохо соображаю и могу быть весьма и весьма полезным для вашего сына и внука. Он поглядел искательно и вместе с тем торжествующе на бабку и Егора Ивановича. Санька криво, ни на кого не глядя, ухмыльнулся, и по этой ухмылке Федьке стало ясно, что тот понял его и недоволен им.

И сегодня, когда пришел Егор Иванович (он работал во вторую смену), усталый, пропахший заводом, и, сменив рубаху, начал степенно скручивать цигарку, Федька сказал:

— Саня, ты вчера хорошо по литературе отвечал. Расскажи мне…

Это опять была игра.

— На вот!.. — усмехнулся Санька. — Будто бы ты хуже меня отвечаешь. Уж не блезирничай.

Егор Иванович ужинал, сидя за обеденным столом. Бабка утром ходила на базар и сейчас рассказывала сыну, как там все страшно вздорожало.

— Подойдет человек, спросит цену, покрутится, покрутится да и отвалится.

— А че там есть?

— Да есть кое-что. И мясо, и картошка. Да много чего. Тока не по зубам.

— Вот и займися торговлишкой, — хихикнул Егор Иванович. — Продуктов у нас полно. Озолотишься.

Бабка понимает, что он шутит, и тоже начинает посмеиваться.

— Да нет уж! Я не привыкла грабастать чужое. На холеру мне все это сдалося. Сидит, дрожит над кучкой картошки. Тьфу!

— Наши заводские?

— Да одну тока видела заводскую-то. А то не поймешь чьи.

По другую сторону переборки ребячий разговор.

— Дома я не очень-то хорошо учился, — говорил Федька.

— А че так? — удивился Санька.

— Не знаю. Здесь вот как-то стараюсь. А дома — нет.

— Интересно!

— Сам дивлюсь, слушай. И ведь и кушал хорошо тогда. Правда, там и по дому было полно работы. А здесь-то какая работа. Но дело не только в этом. Мне кажется… Знаешь, это даже трудно объяснить… В общем, сейчас мне кажется, что только учеба, только очень хорошая учеба спасет меня.

Глаза у Федьки как у взрослого — усталые, говорящие, какие-то тяжелые глаза.

— И в институт хочешь?

— Ну, это еще когда-то.

— Так тебя туда, наверно, тоже не примут.

— Ну, может, и попаду как-нибудь.

— А отец у тебя грамотный?

— Да какое там. И двух лет не учился.

— И на кого бы ты хотел учиться?

— Да, пожалуй, на инженера-строителя лучше бы. Счас, знаешь, как ценят строителей. И я хочу показать, что я не хуже других.

— Кому показать?

— А всем. А то смотрят на нас… как не знаю на кого.

Сам Санька таких вопросов пред собой не ставил. Кем он будет? А шут его знает. Что об этом думать. Еще когда-то что-то… Наверное, как и отец, пойдет на завод рабочим.

— А если инженером на заводе?..

— Не знаю. Давай, слушай, заниматься.

На ужин бабка выставила ребятам всякой всячины огородной и лесной, добавив к этому снятую с железянки, что называется, с пылу, с жару аппетитно потрескивающую яичницу и кринку свежего молока.

Уплетая яичницу, Федька сказал шепотом:

— Я бы на твоем месте все ж таки учился бы лучше. С такой-то бабкой. Смотри, какие у нее груздочки.

— А ты че думаешь, я тока ем их? — удивился Санька. И продолжал тоже шепотом: — Ну, конечно, за бабкой мне где угнаться. Она ж, знаешь, какая… Вот идет по лесу. Вроде ни груздей, ни бугорков, ничего такого не видать. А покопает ножиком и, смотришь, кладет в корзину груздочек, а то и два. Она их чует как-то. За рыжиками к Матмасам ходит. Это есть деревня такая — Матмасы. За Березовой горой. Там одни татары живут. А они грибы не едят. И вот возле этих самых Матмас полно рыжиков. Ягоды собирает! Уу!.. «Я пошла за черникой». И вечером несет корзину черники. «Я за малиной». И несет корзину малины. А больше всего землянику любит.

— Одна ходит?

— Не. У нас по нескольку человек ходят. И уж, будь уверочки, каждый раз полнехоньку корзину несет. А чтоб полкорзины, так не бывает. Это, дескать, неудобно. Стыдно, дескать.

— А если ягод нету?

— Ну как это нету? Не пойдет, если нету. А потом, у нас разные корзинки есть. Иногда и маленькую берет.

— А у тебя?

— А что у меня. И у меня полная. — Санька хихикнул. — Если мало наберу, то травы наложу. А на траву — ягод.

Поздно вечером, когда они засыпали, лежа на старом рваном тулупе возле остывшей железянки, в избу ввалился дед Андрей, шумный, чем-то встревоженный.

— Ты че это бродишь-то, полуношник? — спросила бабка.

— Да баба моя че-то занемогла. Дай мне, слушай, немножко сушеной малины.

— Господи, ишо чего не хватало! А че с ей?

— Да простыла, видно. Ничего, оклемается.

— Щас погляжу, есть ли.

— Есть, есть. У тебя рази что птичьего молока нетука.

При этих словах бабка совсем растаяла и, бойко вскочив на табуретку, начала шарить на кухонной полке.

— Вот осталося… А может, лучше варенья малинового.

— Ну дай варенья.

— Я тебе и того, и другого дам.

— Тока у меня ить и посуды-то нетука с собой.

— Дак, поди, найду че-нибудь. Она что… шибко захворала-то? Может, мне сходить к ей?

— Не надо. Оклемается помаленьку.

Накладывая в кружку варенья, бабка стала рассказывать, как видела сегодня на базаре голодающих, тощих, грязных, неведомо откуда появившихся людей, как кормила у себя дома проходящую с тремя дочками, которая почему-то верит, что ее ждут в городе, хотя, наверное, не шибко-то ждут, а может, и вообще не примут и покажут на дверь: иди, откуда пришла. Бабке не ясно, как это можно голодовать, если у тебя целы и руки, и ноги, и глаза.

— Всяких шатушших людей развелося. Языком тока робят.

Но дед Андрей, обычно легко соглашавшийся с бабкой, на этот раз недовольно уставился на нее:

— Ну, ты, Никитична, че-то не то говоришь, слушай.

— Как это не то?

— Нет, тут ты не тае. Че-то ты тут не то спорола, пра. Будто все тока от нас самих зависит. Хы!..

Ушел. Стало тихо. Заснула изба.

 

РАБОТА, РАБОТА…

До чего же увлекательные книжки есть — начнешь читать, и просто нет сил оторваться. В этот раз у Саньки была толстая-претолстая книга об охотниках и рыбаках, с цветными картинками, ее дала ему одноклассница, дочка инженера, который работал в конторе завода и жил с семьей в кирпичном доме на площади. Девочка (ее звали Женей) одевалась не по-боктански богато, говорила грамотно, без местных слов, будто и не школьница, а учительница какая-нибудь. Санька часто брал у нее книжки: о путешествиях и приключениях, про войну и про сыщиков. И в библиотеке брал. Раньше в доме у Семеновых не было ни книг, ни газет. А теперь одних учебников сколько, весь стол завален.

Прошлой зимой Егор Иванович начал учиться в школе ликвидации неграмотности: не хотел, отнекивался всячески, но заставили, а потом мало-помалу в охотку вошел и теперь уже читает (по складам). И даже писать начал. Раза два давал Саньке денег:

— На-ко, поди, книжек купить надо.

А вот бабка Лиза, та проявляла несознательность.

— На тот свет и без ваших книжек примут.

Правда, ей никто и не предлагал учиться.

— От чертей легче отбояришься, — ухмылялся Санька. — Скажешь, темная, мол, что с меня…

— Прикуси уж язык-то, еретик этакой. Тоже мне светлай.

Сидит Санька с книгой у окошка, убрав с подоконника бабушкины цветы в глиняных горшочках и банках из-под консервов, забыв о рыбалке, играх, даже о своем дружке Кольке, который вместе с отцом ладил сегодня заплот из старых досок, жердей и горбылей. Егор Иванович еще утром велел сыну подмести во дворе, собрать у поленницы щепки и отвезти мусор на свалку возле леса. А Санька все откладывал и откладывал эту работу («Уж перед обедом займусь», «Пообедаю и сразу во двор побегу»), пока не стемнело и не пришел с завода отец, как всегда, усталый, угрюмый.

— А что во дворе не прибрал?

Санька положил книгу на стол:

— Завтра приберу. Сразу же как встану.

— А вчерась я что тебе говорил?

— Вчера? Ээ… горбыль к заплоту прибить.

— Прибил?

— Завтра, пап, все сделаю. Честно слово! Ну не успел вот.

Все ребятишки в Боктанке стали звать отцов папами. И Санька чувствовал теперь некоторую неловкость, стеснительность, произнося «папа» вместо привычного и легкого «тятя».

— Ты сколько уж меня завтраками-то кормишь? Лентяюшка! Ну подожди, доберусь до тебя!

— Утром сделаю. Честное слово!

— Че ты так-то уж?.. — сказала бабка, выходя из кухни и вытирая руки о фартук. — Че такой сердитый пришел?

— Неужели не видишь, что человек целыми днями бездельничает, — повысил голос Егор Иванович. — А уж с тебя вымахал. Сидит тут для мебели.

— Да он же тока-тока учиться закончил.

Три дня назад начались летние каникулы, и Санька до сих пор не может прийти в себя от зубрежки, на плечах не голова, а котел, и почему-то кажется, что еще надо идти в школу, а каникулы будут когда-то позднее.

— Пучай отдохнет, — продолжает бабка.

— Ну и вырастишь лодыря.

— Ну, чего ты взъелся-то?

— Да ведь должен же он че-то делать по дому.

— Опять двадцать пять. Ну, пусть отдохнет хоть с недельку.

— В его годы я уже вовсю вкалывал на заводе.

Бабка вздыхает. Она, в общем-то, согласна с сыном: конечно, надо приструнивать мальчишку, приучать к порядку и к работе, он должен все уметь — дрова колоть, навоз вывозить, сено сгребать, картошку копать, корову кормить, а то как потом жить-то будет, если ничему не научится. В то же время ей жалко внука — велик ли еще, пускай побегает, поиграет, детское времечко, оно такое — пролетит, не заметишь. Она задумывается, видать, вспоминает свое детство — с лучиной в светце, с полатями, рогожами, рукомойником на веревочке, кулагой, редькой с квасом, с тягуче-тоскливыми песнями, со всем тем, что уже забыто, ушло и, наверное, никогда не вернется.

— Седни уж пусть отдохнет. А завтра и запрячь можно.

Чудные они оба — бабка и отец: если метешь во дворе — значит, делом занят, а если библиотечная книжка в руках, то это уже отдыхаешь, «лодыря гоняешь». В поселке смеялись над теми, кто не умел работать: «Погляди-ка, погляди-ка, как она воду-то несет, милая. Все порасплескала». «Метелка-то, метелка-то у него кака. Смех один, а не метелка…»

…Санька видел сон: подскочил к нему сердитый бородатый мужик. Санька говорит ему: «А я тебя не боюсь. Я тебя во сне вижу». Мужик что-то злобно кричит и хватает его за руку.

— Да проснись же ты!

Егор Иванович, уже одетый — в телогрейке и сапогах, — дергал сына за руку.

— Значит, так… Я на пашню пошел. А баушка с бабами в город поехала.

— А зачем?

— Купить кое-что. Уберешь во дворе весь назем и мусор. И вывезешь. Это первое. Расколешь чурки, вон те, возле амбарушки. Это второе. Дальше. На заплоте каки-то сволочи доску оторвали и утащили.

— Когда?

— Ну, не знаю когда. Может, вечером, а может, ночью. Подбери под сараем горбыль, какой получше, и прибей. Понял? И последнее — принесешь ведра три-четыре из Митина ключика.

— Да когда я успею? — с тоской проговорил Санька.

— Хватит лодыря гонять. Вставай, завтракай и — за дело. А я приду — проверю.

Пошел. Тяжело ухнула входная дверь, коротко и недовольно звякнула щеколда калитки.

Нынче Егор Иванович посеял клевер. Он часто ходит на пашню, проверяет, все ли там в порядке. И уже давно заметил, что три прясла скособочились, чего доброго, совсем свалятся, а мимо стадо гоняют, да и так, по одиночке коровы и лошади бродят. Конечно, не обязательно было обзаводиться пашней. Но Егор Иванович, его покойная жена и бабка Лиза хотели иметь и огородишко, и покос, и пашенку, и коровушку, и даже лошадку, если удастся: дескать, так было у дедов, прадедов, пусть так будет и у нас.

Санька неторопливо встал, потягиваясь, долго завтракал, еще дольше искал гвозди, подходящий горбылек, обтесывал его и прибивал к заплоту (гвозди все чего-то не вбивались, косо шли) и, когда глянул на ходики, испугался — уже одиннадцатый час.

Пришел Колька. Легкая развалочка, руки в карманах брюк. Он сегодня тоже один в доме, сам себе хозяин: отец на заводе, а мать к фельдшерице ушла. Санька попросил помочь ему.

— Да я хотел… в лес сходить. Виц для удочек наломать.

— Завтра вместе сходим.

— И у меня крючков нету. Я ишо хотел в магазин сбегать.

— А тебе сколько их надо?

— Ну сколько… Штуки три.

— У меня есть. Я тебе дам.

Сперва они убрали назем: Колька вилами накладывал его на тачку, а Санька отвозил к задам подворья, поближе к огороду (это самое тяжелое дело), потом кололи дрова, складывая их в поленницу, и подметали во дворе. Пообедав щами и кашей, вынутыми из горячей загнетки, снова вышли во двор: надо было принести четыре ведра воды из Митина ключика, а до него шагать да шагать. На той же Нагорной улице, где жили Санька с Колькой, только через квартал, поближе к Чусовой есть старый колодец, но вода в нем хотя и чистая, а невкусная, прелью пахнет.

Уже вечерело, надо торопиться. Сперва решили взять по ведру, а когда собрались идти, Колька сказал: «Что мы будем два раза ходишь, туда да сюда! Давай в кадушке привезем». В доме было две кадушки, одна стояла на крыльце, наполовину заполненная водой, другая, поменьше, узкая, высокая, лежала на боку в амбаре. Эту, вторую, ребята обмыли и поставили на тачку. Санька катил тачку, а Колька нес ведерко.

Прошли по заулку, пересекли соседнюю окраинную улочку и миновали луг, пустой, избитый скотом, где росла редкая сухая травенка. Дорога вре́залась в густой сосняк и потянулась по обочине кустарникового оврага, на дне которого бил известный всей Боктанке Митин ключик. Это был всем ключикам ключик: вода в нем столь чиста, прозрачна, что, кажется, и нет ее вовсе; на диво вкусна, только студена не в меру, аж зубы ломит.

Родничок назван так по имени блаженного нищего старика Мити, который когда-то, еще лет с полсотни назад, нашел его, очистил от камней и валежника, углубил и часами сидел тут, вынимая из сумы хлебные куски и макая в воду, а когда удавалось раздобыть где-нибудь картошки, пек ее, греясь у костра, вечно молчаливый, понурый, углубленный в какие-то свои, неясные людям мысли. Бабка Лиза говорила Саньше, что раньше вообще было полно нищих, блаженных и калек и они все чего-то бродили по заводским улицам и ближним деревням, оборванные, жалкие. Раза два или три за лето мужики и бабы с Нагорной улицы (целая артель набиралась) шли к Митину ключику, варили там пельмени, пили водку, брагу, вспоминали Митю: «Царство ему небесное» — и, возвращаясь домой, пели и плясали.

Родничок мелкий — с полведра не зачерпнешь. Оставив тачку с кадушкой возле оврага, Санька и Колька, отдуваясь и пыхтя, начали по очереди таскать воду и, положив в кадушку дощатую крестовину, чтобы вода не плескалась, покатили тачку. Маленькое колесико тачки врезалось в мягкий дерн, и тяжесть была такая, будто везли не кадушку с водой, а чугун. Санька остановился:

— Не могу больше!

Вода плеснулась из кадушки.

— Давай вместе, — сказал Колька. — Ты за одну ручку, а я за другую.

— Подожди, дай передохну. Ну и умотался я седни. Сегодня, — поправился Санька.

— Пошли все-таки. А то мама, наверное, уже хватилась меня.

— Давай в ногу, слушай.

Но в ногу как-то не получалось. Точнее сказать, плохо получалось. Кадушка стала валиться на Колькину сторону.

— Подожди. — Санька остановился. — Что она валится? Ты чего ручку опускаешь?

— Ничего не опускаю.

— А что кадушка к тебе валится?

— А откуда я знаю.

— Иди ровно. И приподними ручку.

— Да ты что раскомандовался-то?

Кадушка опять накренилась, выплеснув на траву с ведро воды.

— Уу, балда осиновая! — разозлился Санька. — Че ты делаешь?

— Да что ты на меня напустился-то? Целый день мантулю на его, а он…

Злясь, они опять стали говорить по-боктански. Мантулю — это значит работаю много.

— Вот и при сам. Твоя тачка, ты и вези. Нашел тоже батрака.

Пришлось дважды спускаться к ключику и доливать в кадушку воды.

— А по-моему, тут ты больше виноват, — сказал Колька раздраженно. — Что ты дергаешься все? И ишо психует.

Решили везти тачку по очереди, полегоньку. Главное, выехать на дорогу, там земля твердая. Твердая-то твердая, а кадушка все одно будет качаться. Подумав об этом, Санька сплюнул и мысленно обругал себя: лучше бы уж без тачки, с коромыслами.

На дороге показалась повозка. Возница, молодой парень с веселым корявым лицом, громко сказал:

— Дайте-ка воды попить.

— Спускайся к ключику да и пей, — не сразу ответил Санька, которому не понравился пренебрежительный тон парня.

— Ну дайте хоть ведерко.

Молодой рослой кобылице не стоялось на месте, и парень грубо орал на нее:

— Стой! Стой, тебе говорят!

Санька зачерпнул из кадушки воды и подал ведерко парню. Громко, сладострастно чмокая, тот быстро выдул всю воду. И куда только шло.

— Ух и студена! Дай поддену ишо. Воды, и той жалеете, ядрена палка.

Он пил и пил. Ребята глядели — и диву давались: как входит столько в одного человека? И тут Саньку осенила мысль.

— Слушай, довези нашу кадушку, а?

Санька сказал, где он живет.

Парень хохотнул:

— А мне в другу сторону.

— А куда же в другу-то? — удивился Колька. — Дорога-то все равно мимо нас идет.

— Мне туда вон, в гору.

Ближняя гора, на которую показал парень, была самая высокая в округе, лысая, скалистая, лишь у подножия ее притулилось, прижимаясь друг к другу, будто обогреваясь, несколько избенок, давно уже потемневших от старости.

— А зачем тебе туда?

— Ну, надо, значит.

— Не ври уж.

Парень неторопливо скрутил цигарку, так же неторопливо, как бы наслаждаясь этим, чиркнул спичку и закурил, глядя на ребят. Спросил усмешливо:

— Что не едете?

— Ну, довези, — попросил Санька.

Парень усмехнулся:

— Платите деньги. Задарма-то кто возит.

— Да ты че, рехнулся? И откуда у нас деньги?

— Тода давайте ведерко. Правда, оно уже старое, но ниче, сойдет. А то крюк такой делай. И я устал, и лошадь вон совсем доходит.

Колька глянул на откормленную кобылу, которая весело помахивала хвостом, и сказал обиженно:

— Да хватит тебе!

— Ведерко баушкино, — добавил Санька, — ты что?

— Ладно, ведерко не надо. Давай кепку. — Он протянул руку к Кольке. Тот отпрянул от него, вспомнив, как долго просил отца и мать купить ему новую кепку.

— Ну, что ты городишь? — сказал Санька недовольно.

— Дело хозяйское. Тока я ничего задарма не вожу. У меня принсып.

Он сел на телегу, но ехать не торопился. И все чего-то похохатывал.

— Не повезешь? — спросил Санька.

— Не.

— Ну хочешь, я тебе ножичек перочинный отдам?

— Ножичек? Ножичек возьму. А че, и в самделе возьму. Покажь!

— Только положи в карман. А то вон тетка Надя идет. Она папе скажет.

Тетка Надя, пожилая толстая баба, жившая через три дома от Семеновых, весело кивнула им:

— За водицей приехали?

Парень положил ножичек в карман старого пиджака.

— Ну, давай заташшим вашу чертову штуковину. Не лезь! — прикрикнул он на Саньку.

Пыхтя и отдуваясь, поднял кадушку с водой — здоровый черт! — и, поставив ее на телегу, сказал:

— Была кадушка ваша, стала наша. Айда, поехали!

Лошадь ходко двинулась вперед, парень, сидя на телеге, поглядывал на мальчишек, которые шагали возле, и все хихикал:

— Шатущие вы мужики, как я погляжу.

Он явно забавлялся, помахивая ногами и покачиваясь.

Мальчишки угрюмо молчали, Санька вез тачку, сзади шагала с ведрами тетка Надя.

— Мать вашу-кочерыжку.

Возле кладбища он остановил лошадь, снял кадушку и засмеялся:

— Дураки! Обманул я вас. Че мне делать на горе-то?

Когда возница уехал, Санька сказал:

— Надо еще поглядеть, кто кого обманул. Знаешь, какой я ему ножичек подсунул?..

Третьего дня Санька по дороге из лавки, куда его посылала бабка Лиза за спичками, нашел оброненный, а вернее всего брошенный кем-то, перочинный ножичек, старый-престарый, расшатанный до невозможности, с надломленными лезвиями. С виду вроде бы ничего еще, а на самом деле смех, а не ножик. Санька долго думал: брать, не брать — и положил в карман, авось на что-нибудь пригодится.

Вечером Егор Иванович прошелся по двору, дивясь: «Даже я едва-едва справился бы со всем этим делом. Нет, в этом шалопае что-то все же есть мое!..» Он намеренно давал сыну непомерно много работы, думая распечь его потом, пристыдить за леность — надо же как-то учить мальчишку уму-разуму.

Тем же вечером, сидя на завалинке, покуривая и рассуждая о чем придется, Егор Иванович сказал Василию Кузьмичу, что мальчишки у них заметно подросли и пора их приструнивать, а то, пожалуй, отобьются от рук, что и получилось с одним на Запрудной улице, который подростком лоботрясничал, а, став парнем, угодил в каталажку. Придя домой, старший Малахов наказал сыну, чтобы тот назавтра вывез весь навоз из хлева, прибрал во дворе, подмел в садике и возле дома и положил на хлев мелкие доски, еще зимой купленные Василием Кузьмичом у одной старухи по сходной цене и лежавшие теперь возле крыльца как попало.

Часов в восемь утра Колька с Санькой уже убирали навоз, повздыхав и посетовав на то, что работа эта больно уж тяжелая и ученые, надо думать, изобретут когда-нибудь умную машину: включишь ее, и она сама вытащит навоз из хлева и увезет на огород. Василий Кузьмич ушел на завод (его смена с шести), а Мария Терентьевна направилась к доктору, она все чего-то болела и, страшно морщась, пила капли, глотала пилюли.

Саньке казалось, что сегодня у них дело идет куда быстрее, чем вчера:

— Навоз от вашей коровы легче или как…

— Да ты что?

Таскать по лестнице сухие досчонки на потолок хлева было совсем легко, интересно даже. Возле поленницы лежало с десяток толстых половых досок, привезенных Василием Кузьмичом на прошлой неделе про запас. Кольке захотелось удивить отца — и их затащить на хлев, но сделать это оказалось не так просто: доски сырые, тяжелые. Мальчишки приноравливались и так, и сяк — легко не получалось, и в конце концов решили приставить доски к стене. Колька будет брать по одной и приподнимать, а Санька на потолке станет подхватывать. И дело пошло. Оставалось подмести в садике и возле дома.

С горы катил на телеге, придерживая резвую кобылу, вчерашний парень. Он вез большую кучу домашнего хлама — сломанное колесо от телеги, разбитую корчагу, изношенные сапоги и ботинки, порванную рогожу и короб из прутьев, наполовину заполненный мусором. Колька подметал у завалинки, стоя к повозке спиной, а Санька, сложив на дворе мусор на тачку, вышел за ворота.

— А, это опять вы, валеты? — сказал парень и остановил лошадь.

«Сейчас начнет ругать за ножичек, — подумал Санька. — Вон как лоб-то наморщил». Но парень заухмылялся:

— А ножичек ваш, робята, я где-то посеял. Приехал, хвать-похвать — нетука, егушкина мать! А это чего оставляете тут? — Он показал на кучу мусора возле каменной стены. — Эх, работнички тоже, едят вас мухи!

— А что ты все лаешься? — не выдержал Колька. — Вчера лаялся и сегодня.

— А мы тебя ждали, — сказал Санька. — И мусор этот сейчас к тебе в короб положим.

— Ну вы ж знаете, что я за так не вожу.

— Я ж тебе вон какой ножичек отдал.

— То было вчерась. А лошадь, она каждый день есть просит. И так вон кожа да кости.

Кобылица бойко махала хвостом, парень, сидя на телеге, весело помахивал ногами.

— Ладно, так и быть, увезу задарма. По знакомству. Снимайте короб и складайте мусор.

Ну и короб же — глазоньки бы не глядели, поломанный, разваливающийся, но большой — в него ушел весь мусор со двора и с улицы.

Возница сидел на телеге, покуривая. Посмотрев на него, Санька подумал, что парень, наверное, совсем еще молоденький и кажется старше своих лет потому, что широкоплеч, мордаст, с большими руками.

— Пыдымайте, пыдымайте, лешак вас дери!

Когда Санька с Колькой поставили короб на телегу, парень, о чем-то сосредоточенно подумав, вдруг захихикал:

— Ну все, идите. Носы сопливые!

Он начал рассматривать задние колеса телеги, полегоньку бить по ним сапогом, ходил, хмыкал и все чего-то вздыхал.

Мальчишки неторопливо умывались во дворе, отфыркиваясь и по-мужски покрякивая: колодезная водичка была холодная, свежая.

Собравшись домой, Санька открыл скрипучую калитку и замер: впритык к подворотне, на самом проходе стоял короб с мусором, на верху которого, на клочке газеты аккуратненько и насмешливо лежал Санькин перочинный ножичек.

Василий Кузьмич заявился уже в сумерках, пьянехонек. Тяжело оглядел все кругом.

— А половые доски кто велел туда затаскивать, а? Не надо было их туда затаскивать. Это ты помогала ему, мать?

— Ниче я ему не помогала. Я в больнице была. И на базар ходила.

— А где он?

— К Саньке ушел.

«А ишо говорят, будто нынче ребятишки слабые, — пьяно раздумывал старший Малахов. — Ну и Колька!»

Возле хлева он увидел короб с мусором.

Мальчишки не знали, что делать с ним — больно уж большой и на тачку не помещается.

— А это что за короб тут лежит? Откудов этот короб? Терентьевна?

— А я почем знаю.

— Да как это не знаешь?

— Да так вот. Че ты пристал ко мне?

Василий Кузьмич хотел наклониться, поглядеть, что в коробе, но его так крепко качнуло, что он едва устоял и, подойдя к умывальнику, начал плескать студеной водой на лицо и на голову.

Он стал частенько закладывать, с дружками и в одиночку, дома и на стороне, ко всем ходил на поминки (тут уж вытуривать не будут — обидишь не только пришельца, но и покойника) и, как многие выпивохи, был раздражителен, неряшлив в одежде, возле носа появились недобрые борозды — морщинки, с похмелья тряслись руки, и это, последнее, почему-то шибко злило его, и он до боли сжимал пальцы в кулак и тряс ими, будто угрожал кому-то.

Когда Колька пришел домой и, сев к окну, раскрыл книжку, отец сказал:

— Отдохни, отдохни давай. Он скока седни сробил.

 

ПО ЗАВОДУ

— Слушай, Коль! Давай сбегаем на завод, а? Там доска одна оторвана в заплоте.

Завод окружен бревенчатым тыном, который древен, как и сам завод, подгнивает снизу, косится, и его заменяют более современным — дощатым заплотом. Доски набивают половые, длинными гвоздями, но кто-то все же ухитрился оторвать одну, и так, что не заметишь — вроде бы на месте все.

Они огляделись. Людей не видно. Прямо перед ними высились прокоптевшие, потемневшие, тяжелые заводские корпуса, сохранившиеся чуть ли не со времен горнозаводчика Никиты Демидова. Возле них штабеля досок, свежевыстроганные бревна. А дальше, на бывшем пустыре, где была свалка металлического хламья, стояли три новых светло-серых корпуса (красивые, гляди — не наглядишься). На них какие-то плакаты на красном материале.

Шум, шум, везде шум, по-хозяйски устойчивый. Что-то грубо и торопливо стучит, стучит, что-то громоподобно, угрожающе перекатывается и без конца тонко, с натугой свистит, будто с трудом вырываясь откуда-то. В механическом цехе среди ровного гула станков смешно пошлепывают тяжелые ремни трансмиссии. Ребятишкам кажется, что ремни эти вот-вот сорвутся и сверху бухнутся им на голову.

— Скока машин-то! — удивился Санька.

— Это токари.

У крайнего токарного станка стоит Колькин отец и с ним его ученик Митька, кудрявый подросток, известный баламут и забияка. Обтачивают короткую трубу. Из-под резца стружка выскакивает и пружинисто вьется. Василий Кузьмич что-то внушает Митьке, наклонившись к нему и зачем-то помахивая черным пальцем. А Митька солидно, как мужик, кивает. Чудно, что он молчит, кивает только.

Митька вынул из станка деталь (она свежо белела) и взял другую трубу, еще не обточенную — черную, грязную. Тяжело поднимал, напрягаясь-кожилясь. Василий Кузьмич хлопнул его по плечу и снова что-то сказал.

Санька с Колькой стояли у входной двери, не шевелясь, боясь, чтобы Василий Кузьмич не увидел их.

Двое здоровых парней куда-то тащили на носилках кучу коротких квадратных чугунин. Видать, шибко тяжелые чугунины. А парням хоть бы хны: будто калачи несут.

Колька дернул дружка за рукав.

— Увидят. Пойдем.

Повернувшись, они торопливо пошагали в прокатный цех, где работал Егор Иванович. Ребята не думали, что увидят его — слесарь это ведь не то что токарь или фрезеровщик: может быть и там, и тут. Но увидели. Он стоял, согнувшись, у высокой затихшей, мертвой машины, которая будто вросла в землю, ощерив, как зубы, гладкие разнокалиберные валы, и что-то старательно откручивал у нее там внутри. А справа, и слева, и сзади такие же машины гудели и грохотали.

Егор Иванович казался сейчас каким-то другим. Более умным и деловым. Вроде бы он и не он.

— Сломалась? — почему-то с испугом спросил Колька.

— Наверно.

К Егору Ивановичу подошел молодой мужчина в костюме и галстуке — начальник цеха. Ребята знали его. Он один из мужиков на всем заводе носил очки. И, говорят, не женат еще. Девки заводские считают: носишь очки, значит — старик. А глядя на инженера, теряются: молодой, видно же — еще усишки не пробиваются и — на тебе! — в очках. Отец Санькин выпрямился и начал обтирать руки о черную тряпку. Инженер что-то говорил и говорил ему, поблескивая очками. Егор Иванович сперва кивал, потом вдруг засмеялся, отмахиваясь. Удивленно посмотрев на него и что-то проговорив, очкарик тоже полез в машину и начал там что-то делать.

— Инженер, — почтительно сказал Колька.

— Уу!..

Санька с Колькой думали, что инженеры, те командуют только. Мозг, ум. А этот — на тебе! — сам в машину полез. Отец Санькин всегда с почтением говорит о начальнике цеха, а сейчас… вон как запросто с ним.

— А вы, голубчики, как попали сюда? — Сзади них стоял усатый старик в рабочем пиджаке. — Кто вас пропустил?

— А я к папе, — ответил Санька. Интеллигентное «папа» до сих пор смущало его.

Подошел отец. От него даже здесь, в цехе, пахло машинами.

— Вы как попали сюда?

Что у них, слов других нету, что ли?

— Да доска там вон… — начал Санька.

— Посмотреть-то охота, — добавил Колька.

— Я вам посмотрю! — Кажется, никогда еще Егор Иванович не был таким сердитым. — Вы соображаете, что делаете? Соображаете или не соображаете? Пошли!

— Куда?

— На кудыкину гору. Завод это вам не игрушка. Завод это завод. Ладно, дома поговорим.

И он повел их к проходной.

Вечером, как это часто бывает, их отцы сели на завалинку, задымили махрой и, поглядывая на безлюдную улочку, начали рассуждать о чем придется. Санька с Колькой были тут же поблизости, на полянке, ладили змея. Хороший змей получался. Такой и при слабеньком ветре вверх взовьется.

— А ты знаешь, Василий, что наши валеты седни вытворили? — громко спросил Егор Иванович, мотнув головой в сторону ребятни.

— А че такое?

Голос у Колькиного отца с заметной фальшивинкой, чувствуется: он уже обо всем узнал и у них с Егором Ивановичем состоялся свой разговор.

— Да на завод пролезли. И гуляли тамока, как по улице. Давеча милиционер приходил. О них справлялся. Сердитый такой. С ружьем.

— Да, за тако дело по головке не гладят. — Это Василий Кузьмич сказал. — Что будем делать с имя?

— Я уже думал. Вот в воскресенье пойду бредень покупать. Договорился.

— Что, в самом деле? — Голос у Колькиного отца уже без фальши.

— Да. И вечером давай на Чусовой побродим. А этих… дома придется оставить.

Было яснее ясного, что отцам очень нравится сыновий интерес к заводу.

— Со своим я уже говорил, — продолжал Егор Иванович. — А вот домой как придем, еще потолкуем.

— Ну и я…

Значит, нахлобучка все-таки будет. Назавтра Санька спросит отца:

— А что ты спорил с инженером-то?

— А ничего не спорил. Что с им спорить? Разве что маленько.

— И он слушал тебя.

— А почему меня не надо слушать? Я цех знаю. Чуть что — за мной бегут: выручай. Даже домой, бывало, прибегали, ты же помнишь. Я и за техника запросто сроблю. Только вот грамотешки у меня нетука. Чего нету, того нету.

Завод! Он всегда тут, рядом. Утром, в обед и вечером гудит гудок, собирая людей на работу. Завод — кормилец. Это все равно что свой дом. Санька с Колькой тоже будут в цехах работать. Зимой они всем классом ходили на мартен, на экскурсию. Глядели, как льется сталь. Возле «огнянной» печи люди в больших войлочных шляпах. Спокойные. Будто не сталь варят, а кашу. Санька с Колькой решили стать сталеварами. Но это пока так… не твердо, еще передумать могут.

Дома у Малаховых и Семеновых есть тиски, молотки, плоскогубцы, рубанки и другой инструмент — свой домашний цех.

Ребята часто таскали отцам завтраки на завод. Но не в цеха, конечно, а на проходную, где их узелки с пищей (ну там… молоко, пирожки, оладышки, картошку жареную, кто чего принесет) забирали и относили куда надо несколько проворных женщин.

Через сколько-то дней Егор Иванович принес с собой кипу газет, разноцветный плакат и штук пять фотографий.

— От гляди! У Павла Петровича взял. Павел Петрович — тот самый инженер-очкарик.

— О нашем заводе. В пятницу отнесу обратно. Вот на этой карточке управляющий заводом Гут. Немец. Вот он в шляпе. С пузом. Павел Петрович говорит, что фамилия у него была не Гут, а как-то по-другому. А Гут — это прозвище такое. Его самого Гутом прозвали, а его бабу — Гутихой. Ну, а рядом с ним начальство всякое. Это еще при царе. Тогда у нас кровельное железо выпускали. Для крыш.

— А почему счас машины выпускают, а не железо?

— Ну, значит, надо так. Пятилетка. От старого-то почти ничего уж не осталось. Стены одни. На той вон неделе опять понавезли станков всяких. И новый обдирочный цех начали строить. Не то стройка, не то завод — сразу не поймешь.

 

ЩЕЛЬ В ТЫНЕ

А все-таки странно, чудно как-то ведет себя рыба: то жадно клюет (только успевай вытаскивать), плещется, играет в заводях, видно даже, как она носится там, в глубине (похожа на птиц в воздухе), а то будто повымерла вся, поплавки из сосновой коры стыло покачиваются на волнах, и в эти минуты кажется, что вода невыносимо студена и кисло попахивает болотом. Ведь рыба тоже каждый день есть хочет. Что же может быть для нее вкуснее червяка? Или ест, ест, наполнит брюхо и потом подолгу обходится без пищи? И как будто сговариваются, все не клюют. Надо деда Андрея спросить, тот все знает.

Санька с Колькой долго рассуждали об этом, шагая с удочками мимо заводского тына к устью речки Шайтанки, которая вытекает из пруда, пересекает поселок и впадает в Чусовую. И вот тут-то, при впадении речки в Чусовую, рыба в любое время бывает, самое тут такое… клевое место. Ну, если уж говорить откровенно, все больше рыбья мелюзга клюет, а у нее какое мясо — головы, плавники, чешуя да кости.

Шайтанка течет недалеко от тына, по дну узкого оврага, захламленному, замусоренному. Тын сделан из заостренных сверху бревен, поставленных на попа. Он стоит с царских времен, уже подгнивает. Одна тынина, так и вовсе свалилась. Впрочем, ребята заметили ее позже. А до этого они вот что увидели: впереди, метрах этак в ста, появился немолодой уже мужик в сапогах и старом, смятом пиджачишке. Серый, неприметный человечек. Казалось, вылез он прямо из тына, держа в руке кучу железяк разного размера и вида, связанных веревкой. Зыркнул туда, сюда, видит: двое мальчишек с удочками идут, смотрят на него.

— Что смотрите?

— А ничего. А ты что тут лазишь?

— Значит, надо. А вы че тут шляетесь?

— Он же упер все это, — сказал Санька и хихикнул. Вроде бы Кольке сказал, а на самом деле для мужика.

— Не плети. Я работаю.

— А что не через проходную?

— Тебя не спросил. Уматывайте отсюдов.

— И тынину повалил. — Это сказал Колька. Зря сказал, тынина снизу, в земле, сопрела, видно же.

Мужик (он уже пошел) остановился, заухмылялся, непонятно чем довольный.

— Дурак! Рази ее повалишь.

Он пошел что-то шибко уж быстро, сперва возле тына, потом спустился в овраг, перебрел речку и начал подниматься на каменистую, покрытую жухлой травенкой гору, туда, где темнела кривая дорога, а за ней, на самой вершине, на виду у всего поселка, стояла порушенная церковь, без крестов, без колоколов, обшарпанная, побитая.

Мальчишки стояли и глядели вслед мужику. За тыном, где-то далеко, но жестко и мощно грохотали прокатные станы, слышались глухой низкий гул (будто наплывала гроза, вот-вот засверкает молния), постукивание металла о металл и еще какие-то непонятные шипящие звуки, подобные тем, которые появляются у паровоза, когда он выпускает пар. Заводские шумы забивают бульканье быстрой Шайтанки. Речка эта так, тьфу — курица перебредет, даже рыбешки доброй нету, но чистая и колодезно-студена, аж дух захватывает. Это попозже, года через два-три, она начнет мутнеть, грязнеть и выливать в Чусовую темные масляные пятна. Везде чувствуешь завод — и в воздухе, и в воде. Бабка Лиза говорит, что когда-то давно-давно на том месте, где теперь пруд и речка были, дикая чащоба и туманная топь, и башкиры-охотники побаивались этого места — обиталища шайтана, дьявола, значит. Вот, поди, чистыми были тогда и вода, и воздух.

— Слушай, а он, пожалуй, и в самделе что-то утырил, — с неуверенностью проговорил Санька.

— Ну, утырил, дак боялся бы.

— А нас-то че ему бояться. Давай пойдем наверх.

— А зачем?

— Ну, не все ль одно, здесь или по дороге. И поглядим, куда он пойдет.

— Да у него что-то так… старое.

— А что не через проходную? — уже сердито спросил Санька.

— Дак проходная-то где-ка.

В Боктанке — на самом заводе и возле него, даже на улицах — полно валяется проржавевших, никому уже не нужных, маленьких, разной формы железяк: собирали в утиль только крупный металл.

Они начали подниматься в гору. Из земли выпирали камни. Камни — тоже привычны для боктанцев. Мальчишкам казалось, что везде на земле горы, везде камни, гальки и везде заводы, испускающие из своих длинных труб едучий дым, до того черный, что даже снег в поселке темнел от него, а на заводской площади был уже совсем черен, будто и не снег вовсе — глазоньки бы не глядели.

— У деда Андрея на покосе кто-то кнут свистнул, — сказал Колька.

— А что он рот-то разевал. Неужели не видел?

— Нет, грит. А у тетки Дуни Фоминых опять ведерко увели из садика.

— Бабка говорит, скока вор ни ворует…

Мужик повернулся, положил связку железяк на землю и вдруг начал быстро спускаться, навстречу мальчишкам. В его резких шагах, набыченности и во всей напряженной воинственной позе чувствовалась злоба. Санька с Колькой остановились, не зная что делать — идти вперед, стоять или повернуть обратно.

— Вам какого черта надо, а?! — крикнул мужик.

И побежал. Точнее, хотел показать (это было видно), что бежит, стараясь догнать мальчишек и крепко всыпать им. Но кто его знает: пока хочет показать, а потом и на самом деле наподдает.

Мальчишки припустили с горы, к речке, к тыну. Удочка у Саньки зацепилась за высокий камень (камни почему-то всегда оказываются под ногами, когда шибко спешишь) и — хрясь, вместо одного стало два удилища. Он дернул и порвал леску. Это рассердило его, и Санька остановился. Что хочет этот мужик? Кто он такой и что несет? И уж не думает ли избить их? Еще чего не хватало!

Но мужик опять поднимался в гору, и его согнутая спина выглядела усталой и злой.

Санька смотал порванную леску и недовольно сплюнул. Все, конец! Да и не будешь удить с обрубком: для рыбьей мелюзги, которая без конца хватает насадку, удилище нужно прочное, гибкое. Возле устья Шайтанки голым-голо — камни, гальки, песок да дерно, и надо пройти по берегу Чусовой с километр, через пустырь, луг, болотнику, только после этого начнется тальник с тонкими прутьями, по-уральски говоря, вицами, которые можно использовать для удилища. Это значит, туда километр, оттуда километр — ого!..

— Слушай, я щас тоже думаю, что он что-то стибрил, — сказал Колька. — А то чего бы это он так здорово злился.

— Пойдем на гору. Поглядим, куда он пойдет. Рыбачить я уже все одно не смогу.

— Я дам тебе свою удочку. И будем по очереди.

— Да нет.

— Так ты не пойдешь?

— Ну, сказал же.

— Тогда и я не пойду.

Сюда Колька не ходил рыбачить в одиночку, и на то были причины: край все же не свой, могут напасть чужие мальчишки. Пустынно здесь, голо и вода тоже какая-то пустынная. Скучно, тягостно одному.

Действительно ли верил Санька в то, что перед ним вор? Сперва верил и не верил, было больше любопытства, а сейчас вот уже и верил вроде бы. Более того, сейчас ему хотелось верить, он желал этого.

Мужик опять повернулся, нехотя остановился и сердито поглядел на мальчишек. Но те шли не туда, куда он сам: ему — на запрудную окраину, вправо от церкви, а мальчишки шагают к домам, что слева от церкви. Но ребята только делали вид, что идут туда. Мужик еще раза два повернулся, что-то все же тревожило его.

Санька сорвал сухую травинку, пробивающуюся между камнями, пожевал, — «никакого скусу», как говорит бабка Лиза. Тьфу! Он усмехнулся. Ему нравилось собственное упрямство.

А Колька мечтал… Как он любит мечтать! Засыпает — мечтает, пробудился — мечтает, сидит у заводи с удочкой — мечтает, идет в школу — всю дорогу мечтает, вот такой он. То представляется ему, как он попал на далекую планету и учит грамоте тамошних дикарей, а их кровожадного вождя садит в тюрьму. То воображает, что он — путешественник, пробирающийся по глубинам джунглей (о них так занимательно рассказывала учительница), или — это уже куда скромнее — лучший боктанский баянист, послушать которого бегут со всей округи. Но чаще всего он — изобретатель. Он создает чудную машину: включишь ее — и вся рыба притягивается к Колькиной заводи, хоть ведрами черпай. И он черпает, а потом раздает знакомым и незнакомым — бери, кто хочет. А после того, как учитель рассказал о земном притяжении, захотелось Кольке изобрести аппарат, уничтожающий это притяжение. Повесишь его на спину и поднимай себе какую хочешь тяжесть, на всех спортивных соревнованиях победителем будешь. Конечно, поначалу никто ничего не поймет, а потом, к общей радости, он раскроет свои секреты.

Сейчас Колька мечтал о том, как они с Санькой разоблачат вора (мужик этот, пожалуй, вор все-таки), и о их смелости, о их находчивости разговору будет в школе — ууу!.. Колька поежился от удовольствия.

Забравшись на вершину горы, мужик зашагал через пустырек к самой большой запрудной улице под названием Тайшонка. Никто в поселке не знал, почему Тайшонка называется Тайшонкой. Предание гласит, что предки жителей этой улицы — крепостные из Тульской губернии — были когда-то давным-давно проиграны в карты горнозаводчику Демидову и угнаны силой на «огнянные заводы». И даже представить себе невозможно, каким бесконечно длинным показался им путь до Урала, на повозках, с детьми и скарбом и каким страшным выглядел в их глазах завод с его огнем, грохотом, чадом и дымом.

Мальчишки подошли к разрушенной церкви, от которой пахло сыростью и гнилью, как от погреба. Нюх у них у обоих сильный, просто на диво. При случае они хвастаются друг перед другом: «А скажи, чем пахнет? Э, не слышишь!..» И оба при этом громко шмыгают носами.

Под ногами камни и битый красный кирпич. Дует здоровый ветер. Здесь он дует и летом, и зимой, днем и ночью — всегда. Самое тут ветреное в округе место.

Мимо проходили два парня в замасленной одежде, остро, тяжело пахнувшей заводом. Ребята начали рассказывать им о мужике с железяками.

— А что за железяки? — спросил один из парней, толстый и мордастый.

— А откудов мы знаем.

— Так злился, говорите! Взяли бы да и задержали его. Проверили бы, — пошутил парень. — Ладно…

Второй парень хихикнул, зачем-то закрывая рот ладонью:

— А уж допрашивать ты будешь, Вань. У тебя физия милицейская.

— Иди ты!

Парни догнали мужика и, остановив его возле амбарушки, начали что-то говорить и разглядывать железяки. Мирно вроде бы говорили, рассудительно. Но потом Иван придвинулся к мужику и поднес к его носу здоровенный кулак. Это был довольно красноречивый жест. Санька даже подпрыгнул от удивления.

Мужик, сердито отмахнувшись от парней, зашагал было дальше, держа злополучные железяки, но парни подскочили к нему и схватили его за руки. Мужик отшвырнул их (здоровый-таки!), и связка железяк рассыпалась. Пока он собирал свои железяки и связывал их веревочкой, парни стояли, не двигаясь, глядели, а потом снова подступили к мужику.

Стало слышно, как они там ругаются. Мужик матерился, сквернословил, и в словах его была только злоба и никакого смысла. Иван выкрикивал:

— Иди, говорю! Нет, ты у меня пойдешь! Ишо как пойдешь, милок!

В доме напротив раскрылось окошко, и высунулась плешивая стариковская голова. Из ближних ворот вышла баба с ведрами на коромысле — смотрит, слушает…

Мужик резко отбросил связку железяк парням под ноги и побежал, но парни тут же догнали его и заломили ему руки. Мужик громко, болезненно заойкал. Парни начали что-то говорить, говорить, а что — не поймешь, только руками махают и, видать, шибко сердятся. И вот все трое начали спускаться к плотине, за которой начиналась площадь с заводской конторой и проходной. Железяки нес Иван. Возле плотины мужик остановился и опять начал ругаться и хорохориться: ему, наверное, очень не хотелось идти. Правой, свободной рукой Иван молча толкнул его в спину.

На другой день Колька рассказал обо всем этом ребятишкам в школе, но его почему-то плохо слушали, будто так, о чем-то пустяковом шла речь, и вроде бы даже не совсем и верили. Одна дуреха девчонка махнула рукой:

— Ври!

А вот все домашние поверили. Василий Кузьмич, сплюнув, сказал:

— А я думаю, это вредитель был тамока.

Стоявшая тут же бабка Лиза равнодушно проговорила:

— Раньше их ворами и жуликами называли. А теперя вредителями зовут.

 

НА ПОКОСЕ

Возле балагана, что на краю покоса, горит костер, сухо потрескивая. Лес непроницаемо темен и пугает Саньку с Колькой. Кольке все чудится, что оттуда кто-то подглядывает за ними — не то звери, не то змеи, не то какие-то неведомые таежные чудовища, и он уже вроде бы готов в эти минуты верить и в лешего, и в черта рогатого, и во всякую другую нечистую силу. На небе редкие звезды, они здесь, в горах, спелые, яркие и такие низкие, что, кажется, подпрыгни — и достанешь.

Санька тычет палкой в костер, и куча искр взметается кверху. Санька смеется и снова тычет. Отец молча грозит ему пальцем. Колька глядит на мечущийся огонь, испускающий злые искры, и ему начинает казаться, что костер — это что-то живое. Понимает: глупо, нелепо, но вот — кажется…

Балаганишка так себе — маленький, из жердей, поставленных конусом и снаружи обложенных ветками. Вход ничем не прикрыт; там, внутри, наброшена трава, поверх ее — рваный плащ, у изголовья — хомут: Егор Иванович считает, что запах конского пота отгоняет гадюк, а их в этом горном лесу пропасть сколько.

Между костром и балаганом — короткое бревешко, на котором сидят, курят и рассуждают о разных разностях Егор Иванович, Василий Кузьмич и дед Андрей. У Санькиных и Колькиных родителей покосы рядом, а вот у деда Андрея подальше — надо еще по лесу шагать с полверсты. Но дед не боится, он такой… И ночью пойдет. Один ночует в своем балагане да еще и похваляется: «Ух и дрыхнул я нонче!»

Откуда-то, видимо, из дальней седловины между гор (там глухой-преглухой ельник), довольно отчетливо донесся тягучий волчий вой: в нем тоска, отчаяние… Санька с Колькой насторожились.

Мужики стали говорить о волках, об их прожорливости, о том, что в давние годы звери эти забегали ночами на окраины поселка и хватали собачонок. А теперь вот и близко не подходят, и охотникам приходится ходить за ними бог знает куда. В Боктанке только охотники-любители, охотников-профессионалов здесь сочли бы, пожалуй, за лодырей: лишь заводская работа, особенно на мартене и на прокатных станах, была по-настоящему уважаемой. Порассуждали о том, где лучше ставить петли на зайцев, поспорили, нападает рысь на человека или не нападает (пришли к выводу, что в любом случае зевать не надо, а особенно, если рысь ранена), и в конце концов начали говорить о самом страшном лесном обитателе — медведе. Правда, о медведях вроде бы не слышно в тутошних местах, они живут где-то дальше к северу. А здесь их, наверное, пугают заводы, гудки и люди. Егор Иванович и Василий Кузьмич «и в глаза не видывали» ни одного медведя. Но дед Андрей… Ах уж этот дед! Еще будучи парнем, он, поругавшись с заводским начальством, умотал куда-то на север, приглядел в тайге девушку и женился. Сколько-то лет прожил в деревне с птичьим названием Воробьевка, но потом затосковал по заводу и снова приехал в Боктанку, прихватив с собой жену, которую все здесь пугало — и заводской шум, и запахи металла, и низкий, сердитый, громогласный заводской гудок.

— А вот возле Воробьевки, помню, медведей этих самых было ууу! — начал дед Андрей. — Покойный тестюшка пошел как-то на овес поглядеть. Подходит это… Батюшки! На той стороне поля медведица с двумя медвежатами. Ходют себе спокойно так это и овес обсасывают. Тестюшка — в сторону, в сторону и — дай бог ноги.

— Ври! — не выдержал Санька.

— Ты кому это говоришь, а? — резко покосился на сына Егор Иванович.

— Разрази меня гром, если вру. Или вот!.. Тоже чудно было. Убирали овес две девчонки, племянницы наши. Снопы вязали. А еду, ну квас там, хлеб, оне под суслон положили. Работают себе и не видят, что к суслону тому медведь подошел. Подошел и обсасывает себе колоски. Ну, пора подошла обедать, тогда и увидели девчонки медведя. Легонечко, легонечко от него и — в деревню.

Да это что! Там, брат, куда чище дела были. Как-то летом медведь заявился к мужику одному прямо на пасеку. Его Егорычем звали. А после медведя, сами понимаете, че может остаться. И Егорыч со своим братаном Митькой начали соображать, что им делать. И придумали. Вернее сказать, это Егорычу пришло в голову такое. Он вспомнил, что когда-то мужики в Воробьевке уже не раз делали так. Что же было? Приволок Митьша колоду на пасеку и налил в нее водку. С полведра этак выбухал. Водку ту с медом размешал. И улеглись оне обои с Егорычем на лабазе. Ветками и травой разной укрылись. Лежат это, присмирели. И сон на ум не идет, какой уж сон. Ждут пождут — нетука, подь ты к чемору! И только на рассвете пришел. Уже перед восходом солнца притопал. Раз-раз, весь улей порушил к чертовой матери, весь мед пожрал вместе с воском. Он в эту пору даже пчел с медом заглатывает, говорят. Пчелы жалят его почем зря, он отмахивается лапами-то и, знай себе, жрет да жрет. А после меду и после того, как пчелы изжалят его морду, медведю всегда пить охота. И этот тоже… подбежал к колоде и пьет, и пьет, и пьет. Приподнял морду, отошел шагов этак десять и — бух на землю. Дернул башкой раза два и затих. Митьша-то: «Напугался, грит, я, уж не подох ли, думаю. Че это он сразу сковырнулся? С пьяным вроде не должно так быстро. Шкура будет, а как с мясом?»

А дальше так было. Прибежал Митька — деревня-то рядом. И мы поехали на телеге. Гнали, как на пожар. И еще два-три соседа прибежали. Взвалили его всем гуртом на телегу. Привязали покрепче к телеге той. Едем, значит, и радуемся. Довольнешеньки. Болтаем о том, о сем. А он возьми да и очухайся. И как заревет. Мать моя родная! Лошади, а их было две, оборвали постромки и убежали черт те куда. Только дня через два нашли их. А медведя пришлось застрелить.

Дед Андрей — мужик особый, его хлебом не корми, только дай о чем-то поговорить. Может, маленько и приврал, тут дело темное.

— Раньше-то в лесу кругом следы звериные были. А щас, окроме сорок да галок, ниче не увидишь. Эт-та племянница из Воробьевки наведывалась. Так, грит, и там уже ни медведей, ни волков, ничего этого нету. А помню… В девяносто третьем году дело было. Один волк ночью к свояченице в хлев забрался…

— Так тебе чего, волков и медведей не хватает, и че ли? — удивился Василий Кузьмич.

— Пожалуй, что не хватат, парень. С имя как-то веселей.

— Нашел веселье, — хохотнул Василий Кузьмич. — Надо же!

— Уходят звери, — вздохнул дед, будто не слыша, что говорят мужики. — Весь белый свет перевернулся.

Костер потухал. Тлели головешки. Звезды крупнели, белели и все крепче прокалывали небо.

Замерла тайга.

Назавтра перед обедом дед Андрей поехал домой, прихватив с собой Саньку с Колькой; они со старухой уже все сделали — скосили, просушили траву и сметали в зароды, которые получились, как всегда, ровные, аккуратные — картинка, не зароды. Старуха еще утречком уплелась в Боктанку, решив по пути посбирать черники.

Весной дед купил у таборных цыган старого мерина (на молодого не хватало денег) и не промахнулся: лошаденка была еще ничего, крепкая. Летом он много работал на ней, на покосе ей тоже досталось, и сейчас она идет, изредка спотыкаясь. Все трое сидели на телеге, которая была так же стара, как и лошадь, и потому сверх всякой меры громыхала и тряслась.

— И зачем ты купил такую лошадь? — сказал Санька. — У нее вон даже ноги заплетаются.

— Если б заплетались, я б вас ни в жись не посадил. Кажна лошадь должна когда-то спотыкаться.

— Обманули тебя цыгане, — хихикнул Санька.

— Кто кого.

— Тогда стебани ее кнутом-то.

— Ниче… Не на пожар едем.

— А если тяжело, я слезу, — проговорил Колька.

— Сиди! — машет рукой дед.

Дорога тянется под уклон, все по лесу, изредка попадаются полянки, луга, на которых где-то скошена трава, где-то нет, стоят копешки, зароды.

— От лодыри! — дивится дед. — И че не косят? Трава-то перестаивает. Из нее ж ремни будут.

— Как это? — не понял Колька.

— А так! Вот ежели ты возьмешь молоденький огурчик — одно дело, а ежли желтый, жесткий — друго. Скока ден ведро было. А теперь тока дождей ожидай. Лягушки он как квакают. Это к ненастью они.

— Ври! — не поверил Санька.

Грубо сказал. Но дед не обидчивый.

— Всякая животная лучше нас все это чувствует. Так что ты не тае… Даже пауки, и те. Глядел я давеча. Будто подохли в паутине-то своей. Значит, жди ненастья. Помню, ишо, отец покойный втемяшивал мне… Однажды спрашиваю: «Че это коровы так здорово мычат?» Их пастух пригнал, а они только и знай: орут и орут. «К ненастью, видно». Ненастье чувствуют даже стрижи. Муравьи, и те…

— А муравьи-то как? — дивится Колька.

— К себе в кучу муравейную улезают.

— А ты терялся в лесу? — спросил Санька.

— С чего это?

Деду было непонятно, как можно плутать в лесу: он знал все деревни и горы, все речки, озера и дороги на десяток верст вокруг, а возле Боктанки — даже тропинки, даже поляны и лужайки.

Дорога травянистая, с чуть заметными колеями, сплошь обсыпана сосновыми шишками и какая-то игривая: туда вильнет между соснами, сюда вильнет, порой вроде бы прячется даже, так что не сразу и увидишь. Кольке кажется, что у каждой дороги свой характер. У этой веселенький и добрый. А вот, к примеру, у Пермской, которая проходит прямо через Боктанку, определенно злой, она широкая, пыльная, в буграх и ямах вся — одно горе, а не дорога.

А Санька думал свое. Он думал: уж тут дед Андрей не соврет, и в самом деле вот-вот заненасит. Санька только что понаделал удилищ (вот они, на телеге лежат, травой прикрытые, целых пять штук), а дома, перед отъездом на покос, из сосновой коры выстрогал с десяток поплавков и раздобыл (в обмен на перочинный ножичек с поломанным черенком) кучу волос из лошадиных хвостов. Из них получаются прелесть какие лески, если, конечно, умеешь как следует связывать волоски. А Санька умеет. Конечно, леску можно сделать и из белой нитки, но это уже не то, с такой леской рыба совсем худо клюет, она ведь тоже не дура и, наверное, видит белую нитку. С ниткой рыбачат только олухи.

И крючочками маленькими Санька запасся. В Чусовой хоть и полно рыбы, но все больше мелкая.

— Лови его! — вдруг заорал дед и, сунув четыре пальца в рот, резко свистнул.

От кустов, что возле дороги, махал через лужайку длинноухий зайчишка.

— Лови его, мошенника! — опять закричал дед и радостно глянул на ребятишек. — Это он к Черному озеру побежал.

Черное — самое большое озеро в округе. Глухое тут место, лес кругом, камыши, валежник да дикие утки. Покрытая вечной рябью от горного ветра вода выглядит темной, отсюда и название — Черное. Вода в озере, конечно, не такая вкусная, как в Чусовой, но пить можно.

— А правда, что в Черном змея живет? — спросил Санька. — Будто плавает… вся в воде, тока башка кверху. И зырит.

— Не знаю, — равнодушно отозвался дед. — Может, так, а может, и не так.

— Дедушка, а я вчерась настоящую змею видел, — хвастливо проговорил Санька. — Иду это за водой, а она у тропинки лежит. В кармане у меня шпагатик был. И я петлю сделал. Думаю, загоню-ка ее в петлю эту и унесу, Кольке покажу. Взял палку и начал подгонять. А она не идет.

— Да рази пойдет она те в петлю, — засмеялся дед. — Кто ж добровольно в петлю идет. Санька ты, Санька!

— Ну, а потом ей, видно, надоело. И стала глядеть мне в глаза. Я гляжу, и она глядит. Не мигая.

— А чем она мигать-то будет? — опять хохотнул дед. — Ну и бестолочь же ты, Санька.

— Дря-янно так это глядит. И раз мордой своей в мою палку. И, знаешь, здорово ударила. Я опять начал ее подгонять. Но уж она больше не налетала. И под хворост уползла.

Мальчишки еще ни разу не были на Черном, и сейчас им вдруг до смерти захотелось посмотреть на это озеро, о котором столько всякого говорят. Ну, говорят, например, что щуки там чуть не по пуду и черные-пречерные, как головешки. А купаться страсть как опасно, такие водовороты есть — любого утащат ко дну. Старухи, те вообще избегают тутошних мест, даже близко не подходят, считая, что там водится нечистая сила.

— Дедунь! — сказал Колька. — А давай съездим к Черному, а?

— А чего мы там забыли?

— Тут ведь близко.

— Да как это… с версту, наверно. Вон куда переть.

— Поглядеть бы.

— Да мало ли че вам охота. Если бы я делал тока то, что мне охота, я бы вообще ничего не делал. Лежал бы себе и покуривал.

Дед смеется. Неправду говорит.

— Мы с Санькой еще не были тамока.

— Немного потеряли.

Голос у деда чуть насмешливый и непреклонный.

— У меня брюхо болит, — сморщился Санька.

— Это ты пиканами объелся, — сказал Колька.

— Попить бы.

— А может, ишо чего хочешь? — сердито спросил дед.

Где-то далеко долбит дерево дятел. Долбит и долбит, с нудной методичностью, будто заведенный. А рядом в кустах попискивает птичка, нерешительно и печально, видно, жалуется на что-то. Лошадь деловито помахивает хвостом. Густо пахнет кошениной и вроде бы медом еще, — дыши, не надышишься.

Хорошо!

Дед вдруг свернул влево, на косую елань, где уже совсем чуть-чуть проглядывали колеи, то исчезая, то появляясь. Все куда-то книзу едут, книзу, лес темнеет, ветки тальника бьют по голове, иногда больно даже, становится сыровато, глухо и немножко тревожно. Земля пошла уже другая — мягкая, рыхлая, колеса телеги как бы режут ее. Попахивает болотом.

И вот оно, озеро! Большое, странной яйцевидной формы. Мертвая, темная, даже чуть иссиня вода с холодной рябью, будто чернила налиты. И этот тяжелый неживой цвет отражается на тальнике, чьи ветки свисают над водой, на водорослях, кажется, даже на облаках. У кустов — кострище с тлеющими головешками; жердястые березки, пообгоревшие в середине, навалены крест-накрест. Ветки, обрывки газет и какое-то тряпье.

— И тут успели насвинячить, — сказал дед, нервно качнув головой.

Все трое стояли на берегу.

— Ну, че не пьете-то? Просили, дак пейте давайте. Пейте, пейте! — Деду хотелось посмеяться, но не смеялось — он, видать, устал, голос напряжен.

— А оно глубокое, дедушка? — спросил Колька.

— Еще бы! Помню, когда я ишо парнем был, так двое наших боктанских пыталися измерить. Взяли длинную веревку. И привязали к этой веревке камень. Отъехали на плоту куда-то к середине и — бултых. Но, грит, так и не достали дна.

— А надо бы на шпагате, — сказал Санька. — Много ли веревки-то возьмешь.

— А лучше всего на суровой нитке, — добавил Колька. — Взять целую катушку и привязать гайку.

Снова ехали, все вниз куда-то, вниз, пока не уперлись в широкий овраг, откуда выглядывали кудрявые верхушки сосен и елей. Это был провал между гор, на дне которого чернело болото, покрытое грубой, как кожа, травой и мягким, будто резиновым, мхом. Дед сказал, что позапрошлым летом тут, в овраге, — он тянется с версту, аж до самой Чусовой, — где-то в чащобе ягодницы видели волчицу с волчатами.

По пути попало еще одно озеро, точнее, озерцо, светлое среди светлых березок. Потом начались покосы, за покосами — пал с терпким тревожным запахом и наконец показалась Чусовая со своими каменными скалами. У брода остановились. Сбросив сапоги и брюки, Санька зашел на мель и начал искать раков, вглядываясь в дно реки и приподнимая камни. Способ ловли у него до крайности прост: ищет, быстро и незаметно хватает рака за спинку. Поймал одного и бросил Кольке на берег. Поймал другого.

Рак, он тоже не дурак и жить хочет: так и норовит схватить тебя клешнями, ворочает ими туда-сюда.

— У, какие злые! — засмеялся Санька. — За это будете брошены в кипяток. И там покраснеете от стыда.

— Да отпусти их, — попросил Колька. — Каких-то махоньких поймал.

— Да, мяса тут и на глоток не хватит, — поддакнул дед.

«Раки как раки», — подумал Санька.

— Суд решил вас помиловать. Ать, два!.. — Санька бросил раков в воду.

«Отчего мне так хорошо? До чего же хорошо!»

Поскрипывает телега. Дед покрякивает, покуривает, не обращая ни малейшего внимания на чусовские красоты.

 

ГЛИНЯНЫЙ СОЛОВЕЙ

А годы шли. Два наших дружка подросли. Поумнели. И уже новые радости и печали приходили к ним.

…Колька сидел на берегу Чусовой, свесив над водой ноги в сизых от пыли и засохшей грязи сапогах, вяло бросал комочки земли и думал о чем-то. Берег высок, обрывист. После обильных августовских дождей река поднялась, угрожающе вспухла и замутилась, волны глухо бились о берег, и глыбы рыхлой земли то и дело бухались в воду. В береге образовалась огромная ниша, над которой нависал дернистый козырек. Он мог обвалиться, но Кольку это не пугало.

Приближался хмурый вечер, от реки тянуло болотной сыростью и неуютной прохладой. В такую пору только б дома сидеть, в окошко глядеть да книжки почитывать. Но Колька сидит, упрямо сидит.

Он не заметил, как к нему подошел Санька и, обхватив за плечи, повалил, захохотав громко, совсем по-мужичьи. Колька, болезненно скривившись и глотнув слюну, снова сел.

— Смотри-ка, какой он. Ты че это?

Ведь Санька только на полгода старше дружка, но куда более сильный, плечистый, с крепким затылком (не затылок — каменная глыба). И на целую голову выше Кольки. Растет прямо не по дням, а по часам. И какой-то драчливый стал. Может драться просто так, безо всякой причины и безо всякой злобы; налетит — и пошло. Расквасит двум-трем мальчишкам носы, бывает, ему расквасят, и идет после того довольнешенек, ухмыляется. У него разорвано ухо и шрамы на щеках. После неудачной драки он дня три приходит в себя и тогда бывает тих и покладист. Но потом опять ввязывается в какую-нибудь драку.

— Чего, спрашиваю? Дома наподдавали?

Нет, не дома. После обеда вздумал Колька на реку сходить, поудить. Шагает с удочками к широкой заводи, где жирные-прежирные чебаки клюют. Довольнешенек. Посвистывает. Видит: у тальника девчонки бегают, мячик бросают. В тальник корзинки с грибами поставили. Возле девчонок коротконогий крепыш Яшка-музыкант крутится. Музыкантом его прозвали за то, что бойко наигрывает на балалайке и мандолине.

У Кольки сразу испортилось настроение, и ноги стали как деревянные, будто на ходулях ходит. Яшка часто пристает к Кольке с насмешками. Он, кажется, совсем не способен говорить нормально. На губах ехидная улыбочка. Со всеми такой. Ребятишки не любят его. А Колька особенно. Яшка больше всего изводит насмешками Кольку. Наверное, потому, что Колька тих и застенчив. С годами он стал еще более застенчивым. Силенка у него, правда, есть, может, даже побольше, чем у Яшки, но ему почему-то кажется, что в драке каждый его победит. Никогда не дерется и боится боли. А разве драка бывает без боли.

Сегодня Яшка был что-то слишком уж весел; кидая мяч, он даже слегка взвизгивал от удовольствия. Девчонок было четыре, две учились вместе с Колькой. Одна из них — красавица и хохотушка Лида — сидела на соседней парте. На Лидку заглядывались многие, а Колька пуще всех. Девчонка вся какая-то светлая — и лицо, и волосы, и глаза. Даже платья светлые. У него немели ноги и отнимался язык, когда он начинал разговаривать с нею. В классе то и дело косил на девчонку глаза и дома все время думал о ней. Возле нее хотелось Кольке быть таким смелым, таким веселым, таким… Он даже не знал, каким еще. При ней ходил он, небрежно покачиваясь, руки в карманы и кепка набекрень, дерзил учителям, старался перекричать ребят и закатывался от хохота безо всякой причины. Даже самому потом становилось неловко, стыдно.

Лихо помахивая удочками и посвистывая, Колька глянул на Лиду один, второй, третий раз и свернул в сторону.

— Эй, подожди-ка! — крикнул Яшка.

Колька будто не слышал.

— Во драпает, только пятки сверкают.

Это уж было слишком. Колька остановился.

— А у меня нету времени с вами тут…

— Да подходи, подходи. Куда ты?

В голосе Яшкином Колька уловил что-то нехорошее и буркнул:

— Рыбачить иду.

— Иду — со лба проведу. — Яшка с противным смехом ткнул пальцем в Колькин лоб.

— Отстань!

— Отстань — затылок достань. — Яшка царапнул ногтями Колькин затылок.

Колька молчал, сдерживая слезы. Он силился показать, что принимает все это за пустяковую шутку — дескать, ты со мной шутишь, а я с тобой, — и даже пытался улыбнуться.

— Молчунам даем по носам.

Не дожидаясь, когда ему дадут по носу, Колька побежал от Яшки, бормоча с дрожью в голосе:

— Да ну тебя!

Колька был донельзя обидчивым. Даже пустячные обиды (другой и за обиду-то не посчитал бы) помнил подолгу. Неприятностей всяких на его долю перепадало много, и не удивительно, что Колька часто был в дурном настроении.

Он не стал рыбачить — что-то не клевало (в такую погоду вообще плохо клюет), бродил по городу, мел во дворе, колол дрова (со злости лучше работается) и снова приплелся сюда, на берег.

Ничего страшного не произошло вроде бы. Ну, отступил. Что ж такого, и храбрые, бывает, отступают. Ну, чуть-чуть не заплакал. Ведь слез никто не видел, только сам он знает, что чуть-чуть… А голос!.. Голос противно дрожал. Как у жалкого труса. И частенько так. Почему-то у других голос не дрожит, а у него дрожит. Противно. По-бо-ял-ся! И не кулаков Яшкиных (он не дерется, а только дурачится). Не хотел смешным показаться, а был смешон. Яшка что-то выкрикивал вслед ему, а Лидка весело смеялась. Она смеется звонко, красиво, знает это и — понятно — ищет причин для смеха.

«А ну их всех к черту!»

Временами он вроде бы успокаивался, но, вспоминая смех Лидкин, снова начинал сердито болтать ногами над водой.

Конечно, он рассказал Саньке только часть этой истории, Колька ко всему прочему был еще и скрытен. Но дружку было достаточно.

— Ясненько! — Зеленые глазенки у Саньки весело блеснули. — Так! Пошли, счас наподдаем ему. Вызовем в заулок и наподдаем.

У Яшкиного дома широкий палисадник, в палисаднике густо растут, переплелись сирень, черемуха, рябина — даже окошек не видно. Но слышно, как кто-то тяжело ходит там, в доме, видать, окна открыты.

— Яшка! — крикнул Санька. — Выдь на улицу.

— А зачем тебе он? — послышался женский голос откуда-то из глубины избы.

— Побегать надо, теть Шура.

Возможно, голос у Саньки был не тот — с фальшивинкой, и это насторожило женщину. Вторую фразу она проговорила зло:

— Нету его.

— А где он?

Молчание. Когда ребята уже пошли, женщина крикнула:

— В клубе должен…

Заводской клуб двухэтажный, с двумя обшарпанными колоннами и длинным балконом. Он всегда открыт, и всегда в нем люди. Сейчас из громадных — не меньше дверей — окон слышался говор, хохот, пение и звуки настраиваемых струнных инструментов, раздражающе резких, как бы недовольных.

В фойе стояла заведующая клубом Нина Васильевна. Лицо у нее строгое-престрогое. Она вообще самая строгая женщина в поселке, бойкая и крикливая. Мало кто из бок-танцев видел, как она улыбается. Каждая улыбка у нее на вес золота. Хотя все это не мешает ей в праздники лихо отплясывать «барыню» на сцене.

На вопрос Саньки, не видела ли она Яшку, Нина Васильевна грубовато ответила:

— Много здесь разных Яшек ходит.

Но известно, что во всем поселке только один Яшка. Есть еще хромой дед Яков, но тот никогда не показывается в клубе.

— Яшка Нефедов.

— Я не хожу за вашим Яшкой.

— Да он где-то здеся. Дом-от вон какой, опробуй увидь всех. Кроме вас никто не скажет.

Нина Васильевна терпеть не может, когда руководимое ею учреждение называют клубом. Она считает, что это Дом культуры. Назови ее лучше жабой, чем заведующей клубом. И до смерти любит, когда говорят, что вот только она одна…

— «Увидь», «здеся». Еще и говорить-то не научились. Все байды бьете. И как не стыдно?

После этого короткого нравоучения Нина Васильевна махнула рукой:

— В оркестре.

Оркестранты разместились в комнате на втором этаже. Дверь комнаты открыта. Напротив двери сидел со старой скрипкой слепой старичок Андреич, руководитель оркестра. Андреича все знают и любят в поселке. Пожалуй, никого так не любят, как его. Тихий, муху не обидит. Со всеми ласков. Он играет на скрипке, баяне и балалайке. Как начнет наяривать, так пьяные мужики завсегда в пляс пускаются — никак удержаться не могут. Говорят, хотели Андреича перевести на работу в город, но не захотел он с места двигаться. Даже как-то нехорошо взволновался и все допытывался у Нины Васильевны, не заставят ли его силом переехать. Смешно! Музыкант хороший, что говорить, а с виду так себе мужичонка: маленький, тощенький, личико бледное, испуганное, будто опасается, что кто-то вот-вот бабахнет ему по скуле. Возле Андреича сидели серьезные, даже слегка мрачноватые ребята лет десяти-пятнадцати, играли на балалайках, гитарах и мандолинах. Каждый играл свое, а кое-кто тренькал не поймешь что, и в общем получался страшный, противный шум, хоть уши затыкай.

Яшка был тут. Тут был, голубчик! Почти рядышком с Андреичем сидел, в полосатой рубахе, новых брюках и выводил на домре незнакомую Саньке с Колькой тоскливо-тягучую мелодию. Морда непривычно серьезная.

— Кончают, кажись, — сказал Санька. — Счас расходиться будут.

— Это настраиваются они, — догадался Колька и добавил с отчаянием: — Их щас не дождаться.

— Ни-чего! Я в прошлом годе одного весь вечер прождал. В заулке. Но уж он зато получил у меня. Разозлился я тогда шибко.

— За что?

— Не помню уж. Глянь, какая балалайка. С человека. Как это он только таскает ее?

— Кто-нибудь помогает.

— А мандолинка махонькая.

— Это домра называется.

— А зачем одна такая большая, а другая такая маленькая?

Колька не знал, зачем, а ответить хотелось.

— А всякие чтоб…

Вихляясь, Санька подошел к двери, оперся плечом о косяк и выпятил голову на длинной шее. Ну, чисто гусак. Махнул Кольке: подходи, давай, погляди. Все это Санька делал тихо, но слепец услышал, навострил уши, как олень, учуявший хищника, и сказал глуховато:

— Посторонним заходить не разрешается.

— Видал? — удивился Санька, отступив в коридор. — Говорят, у слепых-то вся сила в слух уходит.

По коридору проходила старушка — уборщица. Спросила, глядя на Саньку:

— Глянется? А у меня вот от их шуму всю голову разламыват.

Она стояла между Санькой и Колькой и, по всему видать, быстро уходить не собиралась.

— В кружок на скрипку записывают, — громким шепотом продолжала старуха. — Ты че морщишься? Если учесть домашность, то, конечно, балалайка куда сподручней — каждый купит и на вечеринках наяривай себе. Не пойму, че ты злишься.

Старуха с недоумением глядела на Саньку.

— Ти-хо! — сказал Андреич. Не поймешь, кому сказал.

Старуха замолчала и, мотнув головой в сторону слепца, сдавленно хихикнула. Она чем-то походила на мальчишку, эта старуха. Саньке тоже стало смешно. А Колька глядел грустно и безучастно.

Андреич поднял руку, и стало тихо. Тяжело дышал кто-то из ребят, видать, от простуды. И вот запела с легкой грустинкой скрипка; негромко, как будто бы приближаясь откуда-то, вторили ей мандолины…

Колька не знал, как называется эта мелодия, хотя и слышал ее где-то. Кажется, по радио. Зимой к ним в дом провели радио. И Колька по вечерам надевает наушники и слушает, слушает… Отец ругается, заставляет учить уроки. Но Кольке кажется, что тут не в учебе дело, просто отцу хочется самому подольше послушать. Колька путал мотивы, забывал слова песен, терпеть не мог «всякие там симфонии», но до смерти любил гармошку. Ух, как он любил гармошку! Вечерами, раскрывая окошко и вдыхая влажный от тумана воздух, прислушивался к далеким звукам гармошки, доносившимся с берега Чусовой, где бродили парни и девушки. И хотелось ему тоже идти на реку, играть, как тот гармонист, петь и плясать.

Санька сердито моргал, слушая, и было смешно глядеть на него.

Оркестранты играли, наверное, не меньше часа. И так старались, что под конец вспотели.

— Отдохните, — сказал Андреич. — Зачем открываете окно? Это ты, Заварзин?

Андреич повернулся к двери, и Санька поспешно отступил в коридор: ему стало казаться, что старик все видит.

Санька шатался по коридору, высовывался в окна, пел и орал невесть что — не привык стоять на одном месте. Проходя мимо, Нина Васильевна погрозила пальцем:

— Крикни-ка мне еще раз!.. Сразу вылетишь.

Вечерело, на Боктанку надвигалась густая влажная темень позднего лета. Начали свою вечернюю перекличку собаки. Из окон тянуло прохладой. Не зная почему, но понял Колька, что оркестранты скоро закончат репетицию.

Андреич кивнул головой, и из глубины комнаты вдруг послышался тихий птичий посвист: «Фиию-ять-ию», «фиию-ять-ию». Потом раздался длинный вибрирующий свист, и вдруг посыпалось частое, лихое, заливистое соловьиное щелканье.

Санька с Колькой подскочили к двери. Стоя у окошка, Яшка держал глиняного соловья и дул в него, нажимая пальцем на головку птички. То был робкий и бойкий, тихий и громкий, нежный и сердитый птичий свист самых разнообразных переливов и оттенков, и было в этом свисте для ребят что-то страшно знакомое.

Соловей умолк. Яшка устало склонил голову. Даже издали было видно, как тяжело он дышит. Наверное, шибко уж старался дуть. Тотчас заиграл на скрипке Андреич. Звуки скрипки, когда Андреич брал самые высокие ноты, тоже вроде бы немножко напоминали Кольке пение каких-то птиц. Или уж чудились эти птицы? Чего-то вспомнилось вдруг… Как-то на рассвете собирал он грибы. Год нынче грибной, груздей, подберезовиков и сыроежек всяких полным-полном было. Вышел на лужайку у речушки. Сел. И едва проскользнули среди сосен лучи солнца, как вдруг зашевелились, будто живые, травы росные, недовольно зажужжали мухи и осы, забулькало в ручье, тонко запосвистывали в кустарнике птицы; появились и еще какие-то непонятные, еле слышные стрекочущие звуки, кажется, от трения раскачиваемых ветром трав. Долго сидел, с час, а может, и больше — приятно. Так бы и сидел да слушал. Да глядел. Век весь. Когда поднялся, откуда-то нахлынул скороспелый дождик и сердито зашуршал по листве. Кольке показалось, что сейчас он вновь услышал точно такое же шуршание.

А Яшка опять извлекал чудесные трели из своего глиняного соловья, и взгляд его был тепел и радостен. Слушая Яшку, Андреич улыбался тихой улыбкой. Грянул весь оркестр. Сильнее всех заливалась старая скрипка Андреича; была в этих звуках какая-то самозабвенность, напористость, метание, поиск, и думал Колька: скрипка хочет, мучительно хочет сказать что-то человеческим голосом, хоть слово, хоть полслова — и не может. Не человек все-таки. Человек, и тот не всегда все скажет.

Странное, непонятное чувство радостной успокоенности овладевало Колькой. Санька глядел хмуро, сонно.

Они вышли на улицу вместе с оркестрантами. Была темень, хоть глаз выколи. Где-то далеко послышались два мужских голоса, равнодушно, будто нехотя тявкала собачонка, и больше никаких звуков. Нелюдимо и тревожно как-то. На дороге там и сям валялось сено, оброненное каким-то неаккуратным возчиком. Оно крепко пахло. Шелест сена был странно схож с шипением кипящего на сковороде масла. Колька подумал об этом и засмеялся.

— Ты что? — удивился Санька.

Яшка шагал рядом с Андреичем. У пруда он отделился от ребят и свернул в кривой заулок. Шел возле самой изгороди, тревожно оглядываясь на Саньку и Кольку. Правда, те не видели, как он оглядывается, а только догадывались по его шагам.

Шли торопливо. Колька устал, размяк и отставал. У него отчего-то заболела нога. Он вроде бы уже и не рад был, что связался с этим делом. Конечно, он и сейчас сердился на Яшку, но уже совсем не так. Музыка почему-то всегда усмиряла и успокаивала его, чему он и сам дивился. Разозлится вроде бы, ну невозможно как, а посидит с наушниками, послушает хорошие песенки, и на душе полегче. Может быть, только у него так? Отец, к примеру, разозлившись, плюется, ругается и ни слова о музыке. Какая там музыка!.. Хотелось домой. И он повернул бы обратно, если бы не Санька. Тот понукал:

— Ну, быстрее ты!

Где-то рядом затрещало прясло. Санька, вложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнул. И, свистнув, крикнул почти весело:

— Стррусил?!

Яшка перелез в огород своей тетки. Можно было бы догнать его и там, но Санька остановился и крикнул:

— Иди, поговорим!

Яшки будто и не было.

Постояли.

— Может, перелезть все ж таки, — неуверенно проговорил Санька.

Колька промолчал.

Они оба были довольнешеньки, что Яшка струсил и удрал.

— Зайчишка-трусишка! Трусишка-зайчишка!

Будто не слыша, что он говорит, Колька спросил:

— А где они соловья такого достали, а?

— Можно и самим сделать, — сказал Санька. Грубо сказал, с упрямцей.

Тьма. Кромешная тьма, как в подполье. Умолкли мужские голоса, перестала тявкать собачонка. Только шум шагов.

 

ТРУБЫ НАД ГОРАМИ

И еще один годок пролетел.

…Санька, поглядывая на немые окна дома, где жила Женя, пересек пыльную, единственную в Боктанке площадь, за которой начинался длинный пруд. Он редко купался здесь и не ходил рыбачить — уж больно плохо клюет, берега голы, ни кустика, рядом дома, люди ходят — скучища, и вода тоже кажется какой-то скучной, неживой. То ли дело на реке: вода там несется, булькая и пенясь, обкатывая сотни лет назад обкатанные гальки на дне, обмывая склизкие каменные глыбы на бурлящих, клокочущих перекатах. Рыбешка плещется. Ласточки над водой мелькают. Хорошо! Он и сегодня успел уже порыбачить там. На рассвете Чусовая и луг возле нее были покрыты густым туманом — хоть режь его. Поднявшийся вместе с солнцем ветер рассеял туман, лишь грязно-белые клочки его тревожно носились над водой, и волны, подчиняясь ветру, катились куда-то наискось течения. Вода в Чусовой уже не такая чистая, какой была прежде, помутнела, потемнела, меньше стало рыбешки, а особенно раков. Саньке это шибко не нравится.

Днем они с Колькой работали у деда Андрея: подмели во дворе и принесли воды из Митина ключика.

В прошлом году у деда померла жена. По ночам, в бреду, она вспоминала свою деревню, и дед Андрей говорил, что ей виделась старая Воробьевка с людьми, которых давным-давно нет в живых. Зимой дед тоже занемог, а весной и вовсе расхворался и теперь лежмя лежит на кровати, высох весь, лицо будто из воска, и докторша, выходя из его ворот, многозначительно хмурится и вздыхает. Бабка Лиза готовит ему еду, моет пол, а Санька с Колькой топят печь, ходят за водой, прибираются, но все равно в избе (это часто бывает у больных стариков) как-то неуютно, неряшливо, душно. Дед понимал, что дни его сочтены. Сегодня сказал Саньке и Кольке:

— Кажется мне, что я вроде бы никогда и не был маленьким-то. Нас, ребятишек, у тяти и мамы было двенадцать душ. А живы остались пятеро. Тока-тока на ноги встал, а тятя и говорит: «Долго ты меня объедать-то будешь?» И повел на завод.

Странно было слышать от старика слова «тятя», «мама».

— Будто вчерась родился. И уже помирать приходится. — В горле у него что-то хрипело и чуть-чуть посвистывало.

— Да ты что? — удивился Колька.

— Докторша говорит, что ты уже выздоравливаешь, — соврал Санька.

— Ну-ну! Щас вскочу и запрыгаю. Нет уж, прыгай, покудов прыгается.

Он не ошибся: через две недели, когда на улице будет без конца сыпать нудный дождик и начнут по-осеннему тревожно поскрипывать старые ставни, дед Андрей тихо, незаметно помрет, так же просто помрет, как и жил. Колька (он на ту ночь придет к деду, соседи по очереди дежурили у больного), пробудившись на рассвете и увидев побелевшее, как бы застывшее лицо покойника, стремглав выскочит на улицу.

— А что бы ты хотел поесть? — спросил Санька.

— Ниче не хочу.

— Ну, а все-таки?..

Помолчал.

— Ухи маленько бы, пожалуй.

— Мы с Колькой седни наловим.

— Из карасей бы.

Караси в Чусовой и в пруду не водились, их можно было купить только на рынке, у рыбаков, наезжающих сюда из далеких деревень.

И вот Санька топает на рынок, посвистывает, держа в руке хозяйственную сумку, которая до безобразия износилась — дырка на дырке: бабка купила ее чуть ли не в царскую пору.

— Ты почему не здороваешься, молодой человек?

Перед ним стояла учительница математики, маленькая, глазастая женщина, отличавшаяся забавным характером: и в школе, и на улице она вела себя так, будто только что нашла самородок. Ее нервно-радостное возбуждение сбивало Саньку с толку, и он не мог понять, что происходит с учительницей.

— Ты куда идешь?

Санька сказал.

— У тебя рубашка в краске, Саша.

— Да я крылечко красил, Элла Иосифовна. А потом у деда Андрея прибирался. Это сосед наш.

— А что же не сменил рубаху?

— Да, понимаете, все время работал. А после рынка надо ишо за водой идти к Митину ключику. Да ишо дров деду наколоть надо. Уж к вечеру сменю.

— Как живешь? Что читаешь?

За лето он прочитал «Записки о Шерлоке Холмсе» и еще одну книжку о слонах.

— Н-да, маловато. Старайся больше читать. Чтение, как ничто другое, повышает общую культуру человека. «Чтение питает ум». Это сказал еще древнеримский философ и писатель Сенека. Он жил около двух тысяч лет назад.

— Ой-я!..

— «Чтение возвышает душу». А это сказал Вольтер. О нем, я полагаю, ты слыхал.

Санька о Вольтере ничего не слыхал. Но промолчал.

— Надо каждый день читать…

Это был скучнейший для Саньки разговор: учительница говорила, что читать, как читать, когда читать.

По берегу пруда в их сторону шла Женя с незнакомым Семенову длинноногим подростком: она в голубом платьице с белым кокетливым воротничком, он в наутюженных брючках и белой рубашке. Оба чистенькие, аккуратненькие, как с красивой картинки. Санька торопливо скатал дырявую сумку, чувствуя и радость, и ревность, и еще что-то приятное и вместе с тем тягостно-тревожное.

Он любил эту девчонку. Полюбил, кажется, с первого дня, как только она прошлой осенью приехала с родителями откуда-то с Украины, по-южному оживленная, стройная, чернявая, с тонкими чертами лица (боктанские девчонки белобрысые и широколицые). Стараясь обратить на себя внимание, ходил возле девчонки гоголем (так же, как Колька возле своей Лидки), грубил ей, толкал ее (вот этого Колька не делал), страдая от того, что сам он неуклюж, мордаст, с кривым носом, всеми силами скрывая свое увлечение, так неожиданно и так пугающе властно охватившее его. Но одноклассникам было ясно, что Санька втюрился. Санька знал, что его дружок неравнодушен к Лидке, и диву давался: чего он нашел в этой девчонке?

Учительница заметила, как быстро Семенов скатывал сумку, поглядела на Женю, которая приближалась к ним, и затаенно улыбнулась.

«Все заметит, — застыдился Санька. — Все углядит…»

— Здравствуйте! — Женя улыбнулась. Она часто улыбалась.

Учительница деланно заторопилась:

— Ну, я спешу. Всего вам доброго!

— Знакомьтесь, — сказала Женя. — Это Слава. Он из Свердловска.

— К вам приехал?

— Да нет. В нашем доме живет его дядя.

— Может, есть еще какие-то вопросы относительно моей биографии? — недовольно спросил Слава. Это недовольство удивило Саньку: ведь он не хотел ничего плохого.

— Вопросов больше нет. Пойдем, Женя, я тороплюсь.

— Подожди.

Интересно он смотрит, этот Слава: тихо и в то же время как бы свысока. Большие голубые глаза, розовая кожа на щеках. Похож на девчонку. Санька подумал об этом и пренебрежительно хмыкнул:

— Больно-то нужна мне твоя биография. — Он повернулся к девочке. — А ты опять в новом платье. Модничаешь все.

— Учти, Женя: новые платья надевать не следует.

— Ну зачем так, Слава? Не надо, ребята. Ведь вы оба хорошие.

— Философия нерях, воинственно наступающих на каждого, кто старается одеться поприличнее. — Слава, видать, уже подзавелся. А может быть, ревнуя, хотел унизить Саньку.

— Нерях? — уже недовольно спросил Санька.

— Во всяком случае, тебе, сударь, прежде, чем выйти на улицу, не мешало бы сменить эту, прости, грязную сверх всякой меры сорочку.

«Какие у него длинные ноги. Как ходули. Слабак. Вижу, что слабак», — подумал Санька. Его смешил и в то же время злил изнеженный голос Славы, нарочито книжная фразеология, с помощью которой тот хотел поставить барьер между собой и им.

— Да како тебе дело до моей рубахи?

— А тебе какое дело до моей биографии?

— Лодырям легко быть чистенькими. — Это Санька сказал больше для Жени.

— Не думаю, что прогулка по улице в грязной рубахе представляет собою работу. Иди, милый, своей дорогой. Пошли, Женя.

«Ишь ты как!.. Наверно, уверен, что сильнее меня». И Саньке захотелось подурить, что с ним нередко случалось, а заодно показать Жене свою силушку.

— Да-да, правду говоришь. Дай-ка я тя за это обниму.

Он обхватил Славу и прижал к себе, с какой-то злобной радостью чувствуя, что тот жидковат и слаб. Тот орал, морщился, пытаясь оттолкнуть Саньку и в то же время боясь ударить его. Женя пыталась разнять их и что-то сердито выговаривала обоим.

Нет, Санька никак не думал, что получится такое… Когда он отпустил соперника, у того на ослепительно белой рубашке остались кривые грязные полосы. Слава, увидев их, визгливо закричал, называя Саньку хулиганом, дураком и угрожая милицией.

— Я тя щас ополосну в пруду. И ты опять будешь чистенький.

Конечно, Санька не стал бы этого делать, просто так сказал. Но Слава, испугавшись, побежал от него, оглядываясь и еще пуще ругаясь.

— Ну что ты делаешь? — сказала Женя. — Как тебе не стыдно?

— А что он лезет?

Она едва сдерживалась (он это чувствовал), чтобы не засмеяться.

— Ну нельзя же так. Это дико. Это действительно хулиганство.

— Я покажу ему неряху.

— Он сказал глупость. Но и ты хорош… Не понимаю.

— А этого лодыря понимаешь?

— Ну ты же его совсем не знаешь.

— А что знать-то?

— Ну хотя бы то, что он отлично учится и очень начитан. И потом… он научился хорошо играть на пианино.

— На пиа-нино, — передразнил Санька. — А что он все время заедался?

— Ну, отругал бы его. А то… — Она осуждающе покачала головой.

— Он небось окроме ручки да книжки и в руки-то ниче не брал. Да на своем пианине брякает.

— Как это брякает? На пианино играют. И это, к твоему сведению, совсем нелегкое дело.

— Из буржуев, видно.

— Ну какие теперь могут быть буржуи? Что ты говоришь, Саша? Что с тобой сегодня?

— А все ж таки, кто у него отец?

— Отец? — Она пожала плечиками. Это у нее получилось как-то по-особому мило, красиво. — Кажется, преподаватель техникума. А что?

— А дядя?

— Дядя работает здесь, в заводоуправлении.

— Кем?

— Ну я не знаю кем.

— Инженер?

— Кажется, техник. А какое это имеет значение? И зачем ты спрашиваешь меня об этом?

Она поправила воротничок платья. Какие у нее тонкие, холеные пальцы. «Вроде бы и плохо, что она такая вот… слабенькая. И… красиво». Мягкий, успокаивающий взгляд. У боктанских девчонок взгляд жесткий, острый.

— Какой ты все же странный.

Он отталкивал ее своей грубостью, дурными манерами, и в то же время в нем было что-то и притягательное, прежде всего сила и смелость.

— Уж не выдумывай — странный. Слушай, я хочу к те за книжкой зайти. Подбери поинтереснее, а?

— Хорошо. Только… поторопись, пожалуйста.

— А что так?

— Я ведь скоро уеду.

— Куда это?

— Я совсем уезжаю из Боктанки, Саша.

— Врешь! Куда уезжаешь?

— Почему ты говоришь так грубо? К бабушке в Киев уезжаю. Почему? А она там одна живет. И все время уговаривает, чтобы я переехала к ней.

— И ты согласная?

— Ну… так хотят и папа с мамой. Они тоже будут переезжать. Только в следующем году.

— А ты когда?

— Дней через пять или семь. Надо успеть к началу учебного года.

— Как же так?.. Стояла и ничего не говорила.

— Так ведь сказала же. Я пойду, Саша. До свидания. Ты заходи.

Вот и все. Вот и кончилась Санькина короткая любовь. Его первая любовь. Все вокруг потускнело, посерело, стало скучным. И казалось уже, будто он один на всем белом свете. Шагая по улице, а потом по рынку (он не смог купить карасей), Санька думал только о Жене. И… обижался на нее. Хотя понимал: не за что обижаться. Чувство обиды и одиночества росло само по себе, помимо его воли и желания.

Вспомнилось. Когда Первого мая все собрались у школы, Санька начал подшучивать над девушкой, зубоскалить, говоря, что она надела туфли, которые носят старушки и что по случаю праздника у нее на щеке появилась морщинка. Рассердившись, Женя сказала:

— Да иди ты!..

К ним подошел завуч.

— Никакого уважения к девочке. И в такой день. Как не стыдно?

Позднее, когда школьники расходились по домам, Санька снова подошел к ней и сказал покорным голосом:

— Ты уж, Женя, не обижайся на меня, ладно? Это я так. Я к тебе… в общем…

— Я знаю, — прервала его Женя. — Я вижу… — Она улыбнулась. И в ее сдержанной улыбке было сознание своей силы и недоступности.

А вот у Кольки по-другому; тот немеет, встречая свою Лидку, а если что-то и скажет, то неживым, деревянным голосом, даже слушать противно. У кого лучше? Задавая себе этот наивный вопрос, Санька стыдливо отмахивается. Ни он, ни Колька никогда не говорили о своей любви, стеснялись. Весной умер Василий Кузьмич (пришел с поминок вдрызг пьяный, уснул и не проснулся), Мария Терентьевна после похорон занемогла. Школьницы, в их числе и Лида, пришли к Малаховым, чтобы помочь Кольке, ободрить его. Санька подумал тогда: «Вот бы и у меня что-нибудь случилось. Только чтобы были живы и здоровы папа и баушка. Тогда бы пришла Женя». Он мечтал: станет взрослым, купит дом с хлевом, банькой и садиком, как у отца, и женится на Жене. «А сможет ли она корову доить?»

Колька сидел в избе у Семеновых. Вяло, как спросонок, приподнял голову.

— Что с тобой? — спросил Санька.

Вместо Кольки ответила бабка Лиза:

— Марью в больницу увезли.

— А что с ней?

— А кто его знает. Вчерась ишо слегла. И вот щас думаем тут, как быть. Лучше всего б ему к нам перебраться.

— А корову куда? — сказал Колька.

— К нам. Куда ишо.

— А куриц?

— И куриц к нам.

— Еще залезет кто-нибудь. Двор-от у нас вон какой. Я уж лучше дома.

— Пока тетка Маня в больнице, я тоже буду у их ночевать, — сказал Санька.

— Ну вот Егор придет, ишо с им посоветуемся.

Бабка Лиза говорила дребезжащим баском. С зимы у нее стал изменяться голос — все сильнее дребезжать, волосы совсем поседели, а глаза потускнели.

— Робить пойду, — сказал Колька. — На завод учеником пойду. А то как… Мама не может…

— Дак тебя и не примут, поди, — усомнилась бабка.

— А почему?

— Дак теперя вроде тока больших берут. Это при царе, тогда вот всяких брали. Ходишь, не ползашь — иди на завод.

— Примут. Я уже договорился.

Шумели сосны на кладбище, ветер без конца стучал ставнями. Коля ушел домой. Бабка на «куфне» (у нее там припрятан маленький образок) затаенно молилась богу, шепча:

— Господи, помоги!.. Пучай Егорка побыстрея женится. Я уж плохая… — Что-то совсем непонятное бормочет. — Спаси, господи!..

Голос такой, будто разговаривает с самым близким ей человеком, простым и все понимающим.

Санька раскрыл книжку. Интересная книжка, а дочитывать не хотелось. Хотелось сидеть просто так, ни о чем не думая, но он все-таки думал, о том, о сем, больше о Жене, конечно. Ведь человек всегда о чем-нибудь да думает, хотя бы о том, что не надо ни о чем думать.

Когда пришел со смены отец, а это было уже поздно вечером, Санька сказал ему, что Колька устраивается на завод, и добавил:

— Я тоже пойду на завод.

— А ты-то куда торопишься? Кольку, того нужда заставляет. Знаешь ить: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

— Да нет, пойду.

— А я думал ишо зиму поучить тебя и уж потом…

— Не!

— Ну, смотри.

…Прогудел басистый, протяжный и, как всегда, слегка недовольный заводской гудок.

Светает. На улице холодно, безлюдно, окна в домах закрыты ставнями. Над заводом студенистое красноватое зарево, и кажется, будто там, за тыном, за кирпичными, двухсотлетней давности толстенными стенами, почерневшими снизу, пахнущими влагой и мхом, и за новыми, сурово-серыми корпусами коварно тихо разгорается пожар. В этом тревожном свете грозно и немо тянутся над горами к черному небу длинные черные трубы.

Из цехов, как и обычно, доносится неясный шум станков, далекое, мощное грохотание прокатных станов, какой-то неумолчный глухой, угрожающий гул и частое, торопливое постукивание металла.

Показалась проходная завода — будка с оконцем и широкой дверью. На ее стене — матерчатый лозунг, призывающий «выполнить и перевыполнить» пятилетку.

Егор Иванович шагает тяжело, неторопко. Слева от него — Санька, справа — Колька, все трое в темной рабочей одежде, у старшего она остро пахнет заводом.

— Смотрите, хорошо робьте, — сказал Егор Иванович. — Дисциплина чтоб… Лень мужика не кормит. И мы с покойным Василь Кузьмичом, и дедушки ваши, да и все у нас по-настоящему робили. Чего-чего, а уж робить умели. Само погано дело — лодыря гонять. Если че надо, разбейтеся, а сделайте.

Он был убежден, что все у Саньки с Колькой, слава богу, окончательно определилось, путь избран раз и навсегда, и даже подумать не мог, что в жизни у них будет еще всякое.