Официальная справка о Голубой дивизии в испанском источнике гласит следующее: «Division Azul» – испанская военная единица, которая входила в германскую армию (дивизия 250), сражалась на фронте в течение Второй мировой войны. Была сформирована из добровольцев и начала формироваться сразу с начала войны между Германией и СССР (22 июня 1941). В середине июля первые экспедиционеры выехали из Испании; после небольшого совещательного периода в Германии дивизия была перемещена в сектор Ленинграда и вышла на линию фронта 12 октября. Командовал ею генерал Муньос Грандес, а с начала декабря 1942 г. генерал Эстебан-Инфантес. В октябре 1943 г. дивизия начала возвращаться с фронта, хотя около 1800 добровольцев из ее состава остались, и сформировали «Испанский легион», который сражался до марта 1944 г. Небольшая группа продолжала воевать, будучи включенной в СС, до конца войны. Через Голубую дивизию прошло примерно 60 000 человек, из которых более 4 000 погибло».

 

Второй командир – первый свидетель

О Голубой дивизии существует большая испаноязычная литература. По хронологии начнем с первого систематического свидетельства – повествования ее второго командира, генерала Эмилио Эстебан-Инфантеса. Он командовал дивизией с декабря 1942 по декабрь 1943 г., когда вернулся на родину.

Он упоминает о «нескольких инцидентах» во время проезда добровольцев через Францию, которая, «уже занятая немцами, не могла с симпатией встречать тех, кто собирался сражаться на стороне ее захватчиков», и противопоставляет этому «энтузиазм и приветствия» со стороны населения Германии (С. 20). Генерал приводит таблицу со структурой 250-й дивизии, называет ее численность – 17 046 человек, 5 610 лошадей, 765 повозок (С. 25).

Многие страницы первой главы своей книги он посвящает своему взгляду на русский народ, русского солдата, русские обычаи.

Начинается это с тривиального подчеркивания разницы между Европой и Россией, между их культурами и душами, с того, что Россия всегда стремилась к человеческой общности, Европа же – к индивидуализму.

«В мирный период мог существовать обмен между этими большими культурами, но в эпоху войны можно сближать разные народы. Война это не только разрушение, но также оживляющая культурная сила… Русский скромен и полон чувства вины с манией страдания (С. 27). Этот дух рабства сделал возможным коммунизм, который будет продолжаться до тех пор, пока русская душа не вернется к той гармонии, которая царила при политическом порядке древних торговых независимых республик Пскова и Новгорода. Тогда Россия соединяла свою мессианскую душу с позитивным влиянием Запада. <…>

Мы не можем сказать, что мы проникли в русскую душу – за несколько месяцев нашего пребывания в районах Волхова и Ижоры, в условиях войны, в стране с сильно сократившимся населением совместная жизнь с местными жителями была скудна и лишена нужной полноты. Мы в этих сложных условиях смогли узнать только внешнюю сторону того, что значит быть русским. Но несомненно также, что определенное сближение (С. 28) позволило нам проникнуть в более интимные глубины мировосприятия некоторых жителей завоеванной территории и узнать об их подлинной реакции на некоторые вещи».

Эстебан-Инфантес замечает моральную дистанцию между людьми старшего и среднего возраста и молодежью. Первые религиозны, уважают традиции, любят своих ближних и рабы своего дела. Дети и юноши более беззаботны, свободны от всех религиозных установок, вплоть до непочтительности и дерзости по отношению к старшим (С. 29).

Война показала русской молодежи (С. 30) большие европейские страны. «Оккупация Польши и потом части Германии и стран Балтики и Дуная позволили российскому солдату жить рядом с людьми, жизненная концепция которых отлична от его собственной, имеющих другие обычаи, стремления. В неизбежном сравнении, которое возникает между Россией 45 года и другими европейскими нациями, оккупированными Сталиным, у советского режима будет не много преимуществ…» (С. 31). Генерал, в целом, был прав, но он забыл или не знал о сталинском ГУЛАГе…

По его мнению, традиционная любовь русских к музыке и литературе сохранялась в немногих семьях – он встретил лишь две семьи, где было пианино и ежедневно уделяли несколько часов музыке. Большая же часть современного населения предпочитала граммофон с танцевальными пьесами. Он подчеркивает, что русские медики, инженеры, архитекторы не обладали уровнем, соответствующим действительному европейскому высшему образованию (С. 34), критикует учебники по географии и истории для средней школы, в которых акцент делается на периоде коммунистического режима (С. 35); критически отзывается и о представителях сельского духовенства – «мы много общались с одним из них в Антроп-шино, этот священник имел благородный вид и был любим и уважаем большей частью населения, но он был исключением» (С. 36).

Обстоятельна его характеристика русских военных.

«Русский, без сомнения, хороший солдат; безропотно послушный – более из страха, чем из убеждения, упорный и упрямый, но не чувствующий связи со своими товарищами по части; утратив прямое командование, он теряет свои боевые способности, пугается, вплоть до того, что его легко уничтожить. Хорошо оснащенный, он враг всего достойного презрения, в одиночку безобидный. <…>

Бывало, что из-за незначительных деталей русские солдаты забывали свою главную задачу и теряли драгоценное время для успешного выполнения поручения. Было несколько случаев, когда их отряды занимали наши траншеи одним ударом, а затем удивлялись нашей быстрой ответной реакции, в то время как они собирали съестные припасы в «бункерах», которые только что заняли. Вплоть до того, что их запирали внутри, пока они старательно откупоривали (С. 37) ящики с мармеладом или бутылки с коньяком. Их медлительность и беззаботность становилась для них фатальной, и мало кто мог спастись. В другой раз их заставали врасплох за поворотом окопа, не решающихся искать нас по лабиринтам траншеи, осужденных самими собой на смерть из-за неготовности к самостоятельным действиям. Несомненно, что они без колебаний и нерешительности стремились к цели, которая перед ними ставилась, подталкиваемые не патриотическими импульсами, но давлением коммунистических агентов или угрозой жесточайших наказаний, но это случаи, когда приказы выполнялись, несмотря на опасность. Их современное оружие делает их опасными, а водка, обильно выдаваемая при необходимости, делает их храбрыми.

Средние командиры не были плохими, но были в руках упорных коммунистов, которые знали, в какую игру они играют, и которые, в качестве офицеров-информаторов или политических комиссаров, составляли класс, пронизывающий армию до мозга костей. Среди солдат формировалось большое ядро несогласных с коммунистическим режимом и желающих прекратить всякую борьбу.

Высшие офицеры были плохо подготовлены и чрезвычайно боялись впасть в немилость; у них не было ни свободы действий, ни больших профессиональных знаний, но прошедшая, очень продолжительная война способствовала тому, чтобы выучить немецкие уроки, научила их учиться и на практике показывать достаточные результаты, чтобы можно было рассматривать их как врагов, достойных уважения» (С. 38).

«Больше всего в кампании 1941–1943 гг. нас удивило применение артиллерии. Можно сказать, что это их наиболее устрашающее оружие, которое они используют наилучшим образом. Русский артиллерист чудесный и использует свое орудие с максимальным коэффициентом полезного действия. Дальностью, точностью и частотой стрельбы артиллерия была угрозой нашим коммуникациям, командным пунктам и центрам снабжения, угрозой постоянной и огорчающей» (С. 39).

«Русские автомобили были хороши и многочисленны, но их применение никоим образом не было превосходным – из-за плохого командования» (С. 40).

«Если артиллерия – мортиры и противотанковые орудия – были лучшими на русском поле, то мы можем равным образом утверждать, что германская авиация была много лучше вражеской, лучше по качеству, а не по количеству. Было достаточно двух аппаратов под Красногвардейском, чтобы заставить бежать целую эскадрилью русских… Русские бомбардировщики не пугали ни числом, ни точностью, ни интенсивностью полетов. Однако, их противоавиационная защита была могущественной, и ее сеть под Сан-Петербургом [23] несомненно эффективной.

Впоследствии было создано много тысяч аппаратов и обучено множество авиаторов, но можно смело утверждать без боязни ошибиться, что русская авиация всегда будет ниже американской и английской» (С. 41).

Во второй главе генерал высказывает недоумение по поводу того, что германское командование заставило дивизию полтора месяца идти пешком от Сувалок до Витебска и далее почти тысячу километров, но утверждает, что солдаты дивизии успешно справились с этим, показав свою хорошую подготовку (С. 50). Он отмечает, что к ним хорошо относилось польское население и католические священники. Несколько страниц посвящено автором путешествию дивизии и общей характеристике Восточного фронта в этот период; он пишет, что Новгород производил впечатление настоящего города, мертвого города, где были хорошо видны приметы его древности и следы войны (С. 55–56).

Много внимания уделяет Эстебан-Инфантес вопросам расположения дивизии, первым и последующим ее боевым действиям. Вообще, его книга – типичные военные мемуары военного-профессионала, и в этом смысле это хороший источник по истории боевых действий, но очень слабый источник для выяснения взглядов испанца на Россию.

Третья глава книги называется «Испано-германское братство». В ней есть несколько любопытных наблюдений, так или иначе перекликающихся с наблюдениями Ридруэхо (о них ниже).

«Помню один не очень важный эпизод, который открыл нам поведение большей части русских военнопленных. Запоздав однажды в очень холодный день, два солдата сопровождали в пустынной местности группу из 12 военнопленных. Один солдат почувствовал, что замерзает, и нуждался в помощи своего товарища. А немного позже уже оба конвоира стали нуждаться в помощи пленных, которые собрали их оружие и имущество и продолжили марш. Представьте себе эту лесную дорогу со странной процессией, которая продвигалась к ближайшему поселку. Прибыв в «комендатуру», они торжественно передали своих охранников офицеру и снова стали пленными» (С. 86).

С позиции высшего офицера генерал говорит об «испано-германском братстве», приводя в пример своевременную помощь со стороны испанцев немецким частям, и особенно отмечая при этом заслуги офицера Хосе Мануэля Ордаса Родригеса (С. 95).

«Немцы вообще, а иногда и гражданское население с любопытством наблюдали за нашими дивизионерами. Их громкий разговор и смех, споры, их обычай заигрывать с девушками, их беззаботное, иногда не боевое поведение производило первое время не слишком благоприятное впечатление. Худощавые, невысокого роста солдатики, скандальные на публике, не очень уважающие по внешним проявлениям дисциплину, они не могли равняться по своему военному облику с белокурыми молодцами-германцами, строгими, серьезными, корректно одетыми. Но наступило время правды, время проявить храбрость и дисциплину, которые есть в испанце и в его идеалах, наступил момент показать сопротивление усталости, дух самопожертвования, уверенность в обращении с оружием – одним словом, наступило время умереть или победить. Тогда произошла трансформация: скандалисты превратились в горячих борцов, не утративших своего веселья, маленькие выросли, отважно сжимая свое оружие, все слепо выполняли приказы самые категорические и опасные, развилась инициатива каждого для преодоления трудностей…» – далее генерал говорит, что немцы изменили отношение к дивизионерам в благоприятную сторону (С. 96).

В августе 1942 г. Дивизия получила приказ перебазироваться на фронт к Санкт-Петербургу (С. 119). Сначала она была в Вырице, потом переместилась в Пушкин.

«Мы чувствовали большое любопытство, обозревая город и жизнь Сан-Петербурга. С нашей артиллерийской обсерватории в Пушкине мы могли видеть в бинокль с увеличением в сорок раз перемещение по улицам и бульварам. Ориентирами нам служили купола Святого Петра и Святого Павла, Дом Партии и Невский проспект, мы могли видеть главные городские артерии, большие заводы его промышленных центров, включая часть морского движения. Многие часы мы посвящали этому наблюдению»… (С. 128–129).

Генерал пишет, что в октябре 1943 г. они поняли, что характер войны изменился и что они не могут больше атаковать (С. 137).

Интерес представляют страницы, посвященные «Взаимопроникновению наших солдат и русского населения»:

«Всегда, когда мы меняли дислокацию, наблюдался один и тот же феномен: почти повсеместная неприязнь гражданского населения в начале и последующее сближение вплоть до приобретения доверия и взаимопроникновения. Наш характер, кипучий, исключительно открытый и иногда провокационный, чрезвычайно удивлял население тех мест, где проходила колонна испанцев. Судя поначалу только по нашему внешнему виду, народ старался не сталкиваться с испанскими солдатами, боялся их голосов и старался избегать их. Когда остановка была более длительной и было больше времени и поводов для формирования окончательного мнения, отношения становились мягче день ото дня. Тот же самый солдат, который днем раньше требовал матрас с не слишком корректными интонациями, оказывался тем, кто на следующий день делил свой хлебный паек с детьми дома или дежурил ночью у больного. Иногда они делились марками или рублями для приобретения чего-либо необходимого. И русский, который в глубине души добр и благодарен, отдавал должное этим чертам благородства.

В поселках, занятых Дивизией, мало-помалу возникала симпатия между испанцами и русскими, что удивляло немцев (С. 139).

Время превращало эту симпатию во взаимопроникновение, и можно было видеть нашего молодого человека, гуляющим с девушками поселка, как на воскресных гуляниях в маленьких испанских селеньях… Те же самые пленные или русские дезертиры, которым через несколько дней предоставлялась свобода почти абсолютная при дневном свете, исполняли порученную им работу без какой-либо попытки покинуть наш лагерь, чтобы присоединиться к своей армии. Только в одном случае сбежали двое арестованных, которые, по всей видимости, стремились на юг, чтобы очутиться как можно дальше от своих окопов. Известно, что они хотели для большей безопасности оказаться как можно дальше от возможных сражений.

Нам на память приходит случившееся в октябре 1943 г., когда Дивизия перемещалась из сектора Сан-Петербурга к Ораниенбауму и к западу от Гатчины (С. 140) (Красногвардейска). Большое число семей просило разрешения следовать с нашими отрядами, и поскольку транспорта не хватало, эти просьбы не были удовлетворены. Их это не остановило, и они решились сделать такой длинный переход; в течение нескольких дней мы видели, как по шоссе со стороны Красногвардейска шли из Пушкина и Покровской люди со скотом и домашней утварью, которые опережали наши отряды. Даже на автомобилях наших подразделений, вопреки приказам командования, находилось много людей из тех, кто до того был у нас на службе. И как доказательство сказанному прибавим, что когда наш Главный штаб выехал из дома попа в Антропшино, он неожиданно передал генералу документ, в котором говорилось о благодарности испанцам от населения этого региона за человечное обращение» (С. 141).

Специальный раздел 7-й главы посвящает генерал вопросу «Почему Голубая Дивизия была в России», особенно подчеркивая антикоммунистическую направленность ее создания.

«По резонам политическим и дипломатическим столь высокого полета, что никто не мог в них проникнуть, правительства различных европейских стран демонстрировали свою симпатию к народному правительству, которое тогда решало судьбы Испании и вело ее к развитию ненависти, угнетения и крови. Националисты, представлявшие всё самое здоровое и благородное в Испании, сформировали антикоммунистический блок, получали помощь, более (С. 206) моральную, чем материальную, от двух наций, которые тогда стали в открытую оппозицию политическому режиму Сталина… Мы закончили нашу внутреннюю войну нашей общей и абсолютной победой постулатов национальной независимости и традиционных испанских чувств в отношении попытки экспансии и коммунистического господства, но мы в то же самое время прекрасно отдавали себе отчет в том, что Советская Россия нам не простит никогда своего поражения. <…> Мы не могли забыть, что в наиболее тяжелые моменты Испания получала сердечную поддержку итальянцев и немцев, которые нам давали и продавали материалы, а также небольшими вооруженными подразделениями – очень незначительного числа и могущества – символически сражались на нашей стороне против коммунизма. Россия, напротив, посылала в красную Испанию обильные военные средства, собрала людей из других стран (С. 207), чтобы составить тактические единицы, которыми существенно усилила марксистскую армию, усиленно влияла на Европейские правительства, чтобы поднять их против национальной Испании, и сделала всё возможное, чтобы продолжить опустошительную войну на нашей земле, творя на ней наиболее жестокие репрессии и самые ужасные преступления. <…> Благоразумие и осторожность привели нас к пониманию, что русские и немцы были врагами. Реакция испанцев была логична и естественна, давая выход их чувствам. Мы горячо желали крушения русского режима в соответствии с нашими антикоммунистическими идеями.

По всем испанским регионам был брошен клич борьбы против тех, кто были нашими заклятыми врагами несколько месяцев назад, и боевое настроение борцов-националистов Крестового похода завладело душами. Правительство (С. 208) Франко считало вопросом более чем политическим свое решение о формировании дивизии испанских добровольцев, названной Голубой Дивизией, и отправке ее символически сражаться против советской армии. Испанская дивизия была встроена в боевые немецкие соединения, потому что Германия вела главную борьбу против России; на Восточном фронте была заботливо выбрана наиболее удаленная зона, в северном секторе, во избежание любых инцидентов с солдатами других наций, тогда союзников Сталина.

Когда шла наша гражданская война, нам нанесли два визита: один – русские, враги, чтобы сражаться с нами огнем и кровью, и другой – немцы и итальянцы как друзья и соратники. По прошествии четырех лет мы вернули эти два визита, направив дивизию испанских добровольцев, способных сражаться с коммунизмом в его собственном доме в прямом сотрудничестве с германскими дивизиями… (С. 209)

Испанцы были первыми, кто сражался против коммунизма и разгромил его. Мы надеемся оказаться теми, кто с наибольшим постоянством сопротивляется ему в Европе» (С. 210).

Как видим, в приведенных словах достаточно четко определена идеологическая основа участия фалангистов-добровольцев в войне.

Далее Эстебан– Инфантес посвящает несколько страниц действиям испанских воздушных эскадрилий в центре Восточного фронта независимо от Голубой дивизии.

Некоторый интерес представляет рассказ генерала о его последнем свидании с Гитлером в связи с решением вопроса о возвращении Голубой дивизии в Испанию в ноябре 1943 г. Утром 6 ноября из отеля Эдем в Берлине он в сопровождении немецкого майора был доставлен в район Мазурских озер. Там в сопровождении генерала Улера 8 ноября в полдень он получил приказ явиться к фюреру к 4 часам дня. Вместе с переводчиком – лейтенантом Гоффманом – он прибыл в маленькое помещение (С. 248), где их стоя встретил Гитлер.

«Меня чрезвычайно удивило, что мне удалось встретиться с высшим немецким вождем без больших церемоний и ожидания и выпала честь пожать руку, которую он мне протянул с заметной нервозностью и даже тревогой… Гитлер, улыбаясь не очень естественно, как обычно, вручил мне пергамент с возведением меня в рыцари Железного Креста, и с помощью переводчика мы обменялись словами, соответствующими этому случаю. Глядя на его лицо, можно было заметить явные следы усталости. Два глубоких синеватых мешка под его невыразительными глазами свидетельствовали об усилиях и чрезвычайной озабоченности.

Наконец, начался общий разговор без какой-либо преамбулы. Гитлер начал говорить о геркулесовой работе, которую проделывает германская армия. Этот человек, несколько сгорбленный, с лицом демократа и замедленными движениями, мало-помалу оживлял свой взгляд, двигал мускулами лица, жестикулировал и повышал свой голос, как латинянин, с такой же страстностью. Он полностью преобразился, в нем был энергичный и сильный дух, который как бы освещал его изнутри. «Западные деятели слепы!» – повторял он снова и снова. – «Опасность на Западе, и я не могу победить ее! Вся Европа будет страдать от последствий этой ошибки! Враг не я, враг – это Сталин! И Германия не может разбить Россию, так как должна одновременно защищаться с трех других сторон. Если бы была (С. 250) возможность использовать всю военную силу, чтобы переместить ее всю через Вистулу [24] , то Европа была бы спасена и мы избежали бы следующей войны».

Прощаясь со мной, фюрер вернул себе холодный и невыразительный вид, который имел при моем прибытии, обратил ко мне несколько последних слов погасшим тоном, которые, тем не менее, оставались в целом сердечными» (С. 251).

Затем генерал рассказывает о формировании из остатков дивизии Испанского легиона, приводит его структуру (С. 354): в нем было 1500 легионеров, 6 генералов, 97 офицеров, 175 унтер – офицеров, 355 капралов, всего 2 193 человека и 404 лошади. Легион продолжал в 1944 г. действовать на Ленинградском фронте.

В конце своей книги Эстебан-Инфантес приводит список из более чем 20 использованных им работ, статей и лекций, которых нам не удалось обнаружить в библиотеках Москвы. Всё же назовем несколько книг, которые представляются нам наиболее важными:

Angel Ruiz Ayucar. La Rusia que conoci. Madrid, 1954.

Coronel Martinez Esparza. Con la Division Azul en Rusia. Madrid, 1943.

Tomas Palacios y Torcuato Luca de Tena. Embajador en el Infierno. Madrid, 1955.

Tomas Salvador. Division 250. Barcelona, 1954.

 

«Русские тетради» Дионисио Ридруэхо

Очень интересны «Русские тетради» Дионисио Ридруэхо, в которых детально описан весь путь дивизии и ее военные действия под Новгородом до начала 1942 г.

Наша краткая тезисная аннотация «Русских тетрадей» Дионисио Ридруэхо, представленная в 1995 г. на конференцию «Вторая мировая война. Страницы истории», дает лишь самое общее впечатление об этом источнике. Между тем сама фигура этого автора и его русский дневник, опубликованный наследниками после его смерти, заслуживают определенного внимания.

Дионисио Ридруэхо Хименес, испанский поэт и политик, родился 12 октября 1912 в Бурго де Осма (Сория) и умер 29 июня 1975 в Мадриде. Учился сначала в родном городе, где среди его преподавателей был Антонио Мачадо; в 1933 г., будучи студентом факультета права, вступил в Испанскую фалангу. Был одним из активных сотрудников Хосе Антонио Примо де Риверы; автором нескольких строф гимна Фаланги. В гражданскую войну сражался на стороне Франко в отряде «Альсамиенто»; во время и после войны занимал ряд должностей в Национальном правительстве, в частности, был Генеральным директором Прессы. В 1940 г. основал журнал «Эскориал». Добровольцем вступил в Голубую дивизию, являясь там также и корреспондентом Прессы Движения, но по возвращении в Испанию в 1942 г. отказался от всех должностей и порвал с Фалангой, написав письмо Франко, с которым был лично знаком. В 1944 г. женился на каталонке Глории де Рос, проявлял большое внимание к жизни Каталонии, был корреспондентом газеты «Арриба» в Риме. С 1951 г. его политическая деятельность стала носить демократический характер, что несколько раз приводило его в тюрьму. В 1957 году основал Социалистическую Партию Демократического Действия.

В 1962 г. принял участие во встрече в Мюнхене оппозиционеров режиму Франко, за что был изгнан из страны и до 1964 года жил в Париже. Протестовал против расстрела Хулиана Гримау. В 1968-69 гг. был преподавателем испанской литературы и истории в США; в 1974 г. стал одним из основателей Испанского Социал-демократического Союза. Автор нескольких поэтических книг; в 1962 г. опубликовал в Буэнос-Айресе политическую книгу «Escrito en Espana»; после его смерти изданы: том воспоминаний и документов и коллекция литературных эссе («Casi unas memorias», «Sombras y bultos»).

Его дневник о пребывании в Голубой дивизии – «Русские тетради» – не предназначался автором для печати. По мнению его издателей, он является «одним из наиболее живых и прямых рассказов об истории Голубой дивизии, экстраординарным свидетельством, содержащим личные впечатления вместе со страницами глубоких человеческих размышлений, иллюзий и разочарований». Для нас же эти тетради интересны тем, что они русские, тем, что их страницы отражают восприятие автором той действительности, которую он внимательно наблюдал в ходе долгого путешествия по землям Польши, Литвы, Белоруссии, России, нескольких месяцев позиционной войны и боевых действий в лесных деревушках под Новгородом. Поэтому из всех возможных аспектов, с которых можно рассматривать источниковое значение «Русских тетрадей», мы выберем лишь некоторые – отношение автора к коммунистической и национал-социалистической идеологии, к немецкой политике на русских землях, к целям и задачам войны в целом, к русским военнопленным и ходу военных действий. По этому дневнику можно судить, как в душе фалангиста постепенно вызревали те зерна, которые превратили его в социалиста.

Итак, сначала о мировоззренческих, идеологических позициях автора. Ридруэхо – убежденный антикоммунист. Но он не считает необходимым это демонстрировать и свое участие в создании Голубой дивизии объясняет тем, что «понимал это не как «антикоммунистический подвиг» (мстительный или символический), но как минимально возможное вмешательство Испании в войну – по солидарности с усилием или болью мира, по верности ожидания лучшего мирового порядка…» (С. 9 – 10). Он считает почти очевидной целью дивизии «вступить в войну на Востоке от имени Испании только затем, чтобы избежать для Испании большего риска… По критериям Министерства, мы – цена нейтралитета, что тоже нас огорчает, потому что большинство из нас не сторонники этого нейтралитета и, по меньшей мере, огорчены сознанием, что это необходимость» (С. 19).

Для сравнения приведем официальную фалангистскую аргументацию формирования Голубой дивизии, изложенную в обращении испанского министра и генерального секретаря фалангистской партии Хосе Луиса де Арресе к руководителям окружных организаций фаланги от 27 июня 1941 года: «Россия хотела разрушить Испанию и в значительной части ее разрушила, она хотела использовать Испанию как средство для разрушения всего Запада, и Испания потеряла более миллиона убитыми в борьбе за восстановление своей свободы. Во всей Европе не будет мира и спокойствия, и никогда не совершится в ней настоящая народно-освободительная революция, покуда существует Советская Россия…».

На основе своих минских впечатлений Ридруэхо делает вывод, что несмотря на всю безрадостность и бедность жизни, эта панорама не вселяет надежду в то, что вернуться к дореволюционной морали и марксистскому мировоззрению будет легко. «Молодежь, которая никогда не знала жизни менее тяжелой, огорчена разгромом, не хочет знать ничего нового… Кроме того, дело марксистского воспитания было интенсивным: старым религиозным и социальным доводам были противопоставлены другие, и стал привычным демон хвастовства: эти юноши, охваченные позитивной наукой, идеалами техническими и прогрессистскими, были столь же уверены в самих себе, как и европейские прогрессисты прошлого века, но с худшими способностями к распознаванию истины…» (С. 90–91). Ридруэхо подтверждает «чудо отдаления, в котором этот народ жил: ни одно известие мира не доходило не отфильтрованным должным образом…» и резюмирует: «одна вещь мне показалась несомненной после моего визита в Минск: так или иначе, ужас коммунистического режима есть уже атмосфера совершившаяся, обычная; можем сказать, естественная в России…» (С. 92). Впрочем, он делает исключение для крестьянства: «Антикоммунистические протесты крестьян были постоянными с момента нашего проникновения в СССР. Пожалуй, это обычно…» (С. 95). Уже в деревне под Новгородом он делает запись о мужике, который «мне сказал, хотя я его об этом не спрашивал, что Сталин плохой, и прибавил, делая жест у шеи, слово, трагически универсальное: «капут». Он плохой потому, что этот мужик в другое время, будучи юношей или даже ребенком, имел трех коров, а сейчас может иметь только одну. И утверждает, что Сталин украл у него много вещей и не дает одежды, чтобы одеться. Говорит, что Ленин, наоборот, был хороший. Без сомнения, у крестьянства был какой-то период эйфории – время вечной народной и индивидуалистической иллюзии «дележа» – вскоре после революции, которая не захотела ни считаться с ним, ни работать для него и рассматривала крестьянство как сословие рабское, заменив лишь в городах титул «буржуазный» на титул «пролетарский»…» (С. 141).

В связи с тем, что в русской историографии поднят вопрос о советском коллаборационизме в 1941–1942 гг., отметим, что дневник Ридру-эхо также содержит некоторые сведения, относящиеся к этой проблеме. Он говорит, что многие русские крестьянские семьи западной Белоруссии «отказывались, как могли, от отступления вместе с русскими», (С. 49) хотя общий вывод сводится к отсутствию среди крестьян так называемой «радости освобождения» (С. 92); Ридруэхо подтверждает сохранение немцами администрации колхозов или «коллективных ферм»; свидетельствует, что крестьяне в новгородских деревнях боялись партизан: «люди здесь были, без сомнения, подозрительны или запуганы. Партизаны или разведывательные подразделения, посланные русскими, разыгрывали время от времени фарс, появляясь в деревнях, как немецкие силы. Если прием был легким и сердечным, поселок подвергался наказанию: одних расстреливали, других забирали и сжигали дома…» (С. 164).

В конце сентября 1941 года, под Смоленском, когда дивизия с неудовольствием узнает, что не идет на Москву, Ридруэхо, по просьбе командира, выступает агитатором перед товарищами и затем в дневнике суммирует сказанное. Он подчеркивает добровольческий характер дивизии, полную сознательность действий вступивших в нее:

«Мы неисправимо европейцы. Говорим и думаем, что Европа подвергается угрозам коммунизма… Мы должны получить право не только сказать, что осуждаем коммунизм, но почему и для чего противостоим ему. Мы признаем справедливыми революционные антикапиталистические претензии, но не считаем необходимым жертвовать ни для этой революции, ни для какого-либо другого дела ценностями, которые мы уважаем и считаем главными: Евангелие Христа, веру в бессмертие души, чувство чести, право на собственную и свободную жизнь, семью и общество, основанное на традициях и коллективных проектах…

Разгром коммунизма, который не уважает этого, необходим… Но мы не только идем против коммунизма или против России. Мы восстаем против современного мирового порядка и стремимся завоевать для Испании право и место в миропорядке менее несправедливом…» (С. 111).

Добавим, что Ридруэхо тут же отмечает про себя, что «испытывает большие сомнения и колебания – как вылечить одним ударом немощность или неспособность, чтобы создать науку, технику, промышленность, армию?..» (С. 112).

Отметим, что это был единичный факт такого, если можно так выразиться, целенаправленного пропагандистского выступления, никак заранее не планировавшегося и не являющегося обязанностью Ридруэхо. В составленном на основании показаний военнопленных и перебежчиков 25 января 1942 г. в Совинформбюро докладе об Испанской Голубой дивизии (его мы приведем ниже) говорится: «нас сильно интересовала политическая деятельность фалангистов. По единодушному заявлению всех военнопленных, фалангисты не развертывали никакой пропаганды».

Ридруэхо не разделяет радости других по поводу захвата, вместе с другими русскими пленными, испанского коммуниста: в этой радости «еще бьется мятежная злоба нашей гражданской войны, которая уже должна бы уступить место злобам более законным и более полным ожиданием» (С. 152).

Отношение фалангистов дивизии к идеологии национал-социализма и к поведению немцев вообще было далеко не однозначным, и об этом имеется много свидетельств в дневнике Ридруэхо. Уже сам факт, что дивизии пришлось совершить более чем тысячекилометровый марш почти полностью пешком (сам Ридруэхо был в одной из трех моторизованных противотанковых рот), вызвал отрицательное отношение к немецкому командованию со стороны испанцев. Это проявилось уже в сентябре у Вильно, где солдаты «проклинают германское командование, которое допускает с иностранными добровольцами подобное обращение» (С. 69). Отрицательную реакцию вызывает и неоднократное изменение маршрута дивизии. «Среди уставшей пехоты хватает людей, которые сожалеют о своей авантюре и мечтают уже о возвращении» (С. 117). Не скрывает Ридруэхо и более качественное обеспечение немцев продовольствием, хотя и склонен больше винить в этом свое интендантство. Однако не все разделяли его точку зрения на этот счет. В упомянутом «Докладе Совинформбюро» говорится, что «полковник Пименталь (кстати, единственный, фамилию которого Ридруэхо не называет, обозначая ее буквою Х – А.Е) собрал своих солдат и спросил их, как они едят. Солдаты отвечали, что едят неплохо. Тогда полковник сказал: «Вы говорите неправду, я знаю, что вас кормят плохо, но это не моя вина. Эти сукины сыны немцы не выдают мне достаточно продуктов…». Упомянем, что слова полковника Пименталя о «сукиных детях немцах» процитированы в статье И. Эренбурга «Наемники» в «Правде» от 11 марта 1942 г..

Совершенно определенное отношение проявляется к немецкому командованию в начале декабря, когда оно оставило дивизию во время жестоких боев совершенно без поддержки. Ридруэхо пишет: «Мы знаем сейчас, что тысяча погибших и четыре тысячи раненых… были пожертвованы исключительно чести и доброму имени Испанской Дивизии. Никакой военной необходимостью это не оправдывалось…» (С. 240–244). То, что Ридруэхо не был одинок в этом мнении, подтверждают записки убитого командира взвода 269 полка Голубой дивизии лейтенанта Хорхе Меркаделя, выдержки из которых приведены были в сообщении Совинформбюро от 30.04.42: «…Боевой дух нашей дивизии всецело направлен против немцев. Наши начальники очень много заботятся о себе и о собственном благополучии… Сегодня испанская дивизия представляет собой хаос: полки разбиты, нет боевого духа, нет боеприпасов, отсутствует доверие к командирам… Голубая дивизия прибыла сюда, чтобы прославить Испанию, а вышло наоборот. Наши солдаты и бездарные начальники опозорили Испанию на весь мир. Мне стыдно… Испания закончит свое существование германской колонией…».

В 1942 г. Ридруэхо записывает, что на последнем свидании с ним генерал – командир дивизии – рассказал ему о разногласиях со своим непосредственным германским командованием, «над которым одержал верх, апеллируя к Гитлеру». (С. 291). Проезжая через Ригу, он фиксирует, что продолжаются частые стычки между испанцами и немцами в городе (С. 293). Заслуживает упоминания и следующее сообщение ТАСС от 20 июля 1942 г. со ссылкой на известия из Мадрида: «Испанские солдаты жалуются на то, что германские солдаты и офицеры поднимают их на смех, когда они совершают богослужение перед тем, как идти в бой». О мессах и исповеди Ридруэхо в своем дневнике упоминает неоднократно.

Лишь к 4 октября 1941 г. положение дивизии – у озера Ильмень – окончательно определилось. Вот что записывает Ридруэхо 30 октября, после того как в сельской школе, вместе с группой офицеров, они рассмотрели большую карту России:

«Хотя это вещь известная, отмечу сейчас ее вид. Маленький аппендикс, который висит с краю, есть вся старая Европа, до Марокко, немного земли по сравнению с огромным русским пространством, нарисованным одним красным цветом, которое занимает параллели и меридианы – почти всю карту – до Берингова пролива. Очень мала и незначительна, по сравнению с этим планетарным пространством, полоса из 1 000 или 1 500 километров глубины, которую Германия занимает в России. Угнетающая очевидность. Кто-то из нас сказал шутливо, подчеркнув жестом руки широкое пространство до Владивостока: «Кажется, нам есть куда идти по болоту. Тот, кому это прикажут, придет в уныние».

Действительно, среди нас есть оптимисты, которые уверены не только в непременной победе, но и в нашем победном возвращении в Испанию до Рождества. Мои предчувствия далеки от того, чтобы быть столь прекрасными. Оставим в стороне вопрос о пространстве и о количестве людей, которые сопротивляются. Просто достаточно установить, что кампания была для Германии большой неожиданностью в части подготовки, военного потенциала и промышленной эффективности русских. Для Германии и целого мира. Вспоминаю, что когда Дивизия формировалась в Мадриде, немцы официально говорили о войне длительностью не многим более восьми недель. Сейчас, также официально, подозревают, что падение Москвы, которое было неизбежным месяц назад, не будет еще концом войны, и в лучшем случае превратится из наступления в оборону против бастионов Урала. <…> Германия встретила действительно равного врага, по качеству и количеству» (С. 173–174).

И, чтобы завершить характеристику личности Дионисио Ридру-эхо, остановимся на его отношении к действиям немцев относительно еврейского и другого населения на оккупированных территориях. Вот заметка, сделанная в конце августа 1941 г. у станции Тройбург:

«В каждом доме жили поляки. Как известно, поляк обязан носить букву «П» на одежде. Мы – согласно приказам, которые мне случилось прочесть, – не должны было брататься с ними, в том числе и «по соображениям религиозной общности»: «не следует забывать, что это побежденные». Нам это глубоко не понравилось, возмутило, показалось позорным и глупым и более чем жестоким. Реальность, тем не менее, другая. Я это видел здесь. Поляк каждого дома живет здесь свободно и семейно. Нет ощущения, что он чувствует себя посторонним. Таково наше впечатление. Также, кажется, имеется здесь поблизости лагерь польских женщин, предназначенных для сельских работ. Солдатам запрещено – нам особенно – общение с ними, под угрозой серьезного наказания. Думаю, что некоторые из наших пренебрегли этими приказами, не знаю, из любви ли к полячкам или из нелюбви к приказам» (С. 35).

Вступив на бывшую польскую территорию, Ридруэхо записывает:

«На многих рукавах видна одиозная желтая повязка со звездой Сиона. Здесь бедные люди, лишенные поддержки, вызывают сочувствие, несмотря на антипатию, которую, несомненно, мы испытываем – не знаю, по какому атавистическому злопамятству – к «избранному народу» (С. 40). Он снова возвращается к этому вопросу уже близ Гродно: «Судьба этой бедной страны вызывает содрогание – сначала господствовали и чистили население русские. В это время евреи (ненавидимые этими бедными поляками еще более сильно, чем немцами) имели большое преимущество. Затем, при отступлении, русские эвакуировали население славянского происхождения и множество полезных для них мужчин и женщин, согласно большой тайне советской машины. Сейчас евреи, которые остались, испытывают – кроме гнета новых оккупантов – ненависть и мщение населения. Говорят, что эта ненависть проявляется и в отношении к последующим захватчикам… Жизнь в Гродно тяжелая. Рационы малы. Всё в беспорядке. Население разделено на три группы, на три класса, которым немцы запретили общаться между собой. Русские рассматриваются с большим доверием. Затем идут поляки. Евреи страдают от гнета очень серьезно…» (С. 43–64).

15 сентября, недалеко от Радошковице, Ридруэхо развернуто резюмирует свое отношение к немецкому решению «еврейского вопроса», пытаясь как-то оправдать его «теоретически», но не принимая его на практике:

«Еще в Радошковице я видел проходящую группу евреев, с отметками, подавленных, с блуждающим взглядом, идущих не знаю откуда и куда. Думаю – и испытываю большое сочувствие, – что одно дело – понимание теории, и другое дело – факты. Я понимаю антисемитскую реакцию Германского государства. Понятна история последних двадцати лет. Понятна – еще более глубоко – вся история. Немецкий гнев – это не просто эпизод. Это случалось раньше и случилось бы потом тем или иным образом. Это упорство еврейского народа и это циклическое возвращение к разрушению храма – там, где он воздвигнут, и в какой бы форме он ни был: властью ли, богатством, прямым действием – есть одна из завороживающих проблем в истории. Не веря в действительность греха и далекого проклятия, нельзя понять это. Может ли произойти в Соединенных Штатах то, что произошло в Германии? Но если это, включая и частные резоны наци, – понятно, то еще остается понять вблизи, конкретно, лицом к лицу, человеческое дело: эти евреи, переданные Польше или перемещенные из нее, страдают, трудятся, возможно, умирают. Если это и можно понять, то нельзя принять. Перед этими бедными, дрожащими, конкретными существами теряет резон любая теория. Нас – уже не только меня – нас поражает, нас скандализирует, оскорбляет наши чувства эта способность к развитию жестокости, холодной, методичной, безличной, с которой приводится в действие этот предварительный план «с лица земли»… Не знаю, только ли я сожалею о том, что делается, но среди нас эти колонны евреев вызывают бури сожалений и соболезнований, которые, с другой стороны, не сопровождаются какой-либо симпатией. Пожалуй, в целом нам противны евреи. Но мы не можем, по меньшей мере, не чувствовать солидарности с людьми. У меня есть только неточные данные по поводу методов преследования, но то, что мы видим, это чрезмерно… Никакое Государство, никакая Идея, никакая Мечта о будущем, каким бы благородством, красотой или усилиями они ни сопровождались… не может не нанести себе вреда безразличием к деликатному и огромному делу власти над человеческими жизнями. При живой поддержке, которую мы оказываем Германии – надежде Европы сегодня, – с этими моментами нам труднее всего согласиться. Мне известно, что в Гродно, в Вильно и в некоторых других местах между нашими и немецкими солдатами имелись ссоры и стычки из-за евреев и поляков, особенно из-за детей и женщин, становящихся объектами какой-либо грубости. Это меня радует» (С. 79–80).

Он рассказывает об идиллической любви молодого солдата-испанца и девушки-крестьянки, и немного дальше – о радушном приеме, который получили его товарищи в доме трех молодых русских женщин в Гродно («вдова или одна из жен одного политического комиссара – из тех, кто начинал входить – немного недостойно и непочтительно – в западную и христианскую цивилизацию») и которые «не были столь же снисходительны к германцам…» (С. 55–57). К любовным историям между испанцами и местными Ридруэхо возвращается неоднократно. Упомянутый выше «Доклад…» Совинформбюро также не оставляет без внимания этот сюжет. О доброжелательных контактах местного населения и испанцев говорят в дневнике Ридруэхо двое дивизионеров-анархистов (не по партийности, но по поведению), которые «решили идти на фронт своим ходом, не объединяясь с какой-либо войсковой единицей, и подсаживаясь иногда в попутные автомобили… Они не боятся приходить в деревни и жить среди крестьян, которые всегда к ним хорошо относятся. Чтобы добыть еду, они продают мужикам лошадей дивизии, которые брошены по причине их усталости» (С. 116).

Чем дальше, тем теплее становятся строки дневника Ридруэхо, посвященные России. Возвращаясь из Берлина после болезни, он записывает 8 февраля 1942 г. в Григорово, близ Новгорода:

«Я едва ли отважусь рассказать моим друзьям – из-за страха показаться впечатлительным – о своем восторге от того, что я вернулся сюда, в день ясный и спокойный, под чистое небо и солнце, искрящееся на снегу. Я испытываю чувство неизвестной радости, как ребенок, который встретил то, что желал, и забыл обо всем остальном. Эта покрытая сейчас снегом земля красива, и особенно в моем сердце. Я смотрю на нее с растущим энтузиазмом, когда мы останавливаемся на краю маленькой ложбины, рядом со строениями госпиталя… На склоне ложбины стоят несколько русских детей и несколько девушек, закутанные в лохмотья – розовые щеки и взгляды синие и открытые, – которые скользят на рудиментарных лыжах и кричат, довольные. Когда какой-то наш солдат хочет ущипнуть какую-то девушку, она упрекает смущенно: «Нихткультура» и ускользает, смеясь» (С. 266–267).

Вот он возвращается из поездки на санях с берега Ильмень-озера:

«Вся любовь к этой земле, к этому народу, великому и грустному, – сконцентрированная в порожденном кастильским одиночеством бесконечном стремлении к Абсолюту – стала вдруг такой сильной, что почти заставила меня плакать…» (С. 285). Уже получив приказ покинуть Россию, он записывает: «Я знаю, что не вернусь сюда… «Никогда» – слово наиболее выразительное… И всё это – город, кладбище, пилястры, монастырь, степь, лес – сделалось вдруг совершенно моим» (С. 292).

Коснемся теперь отражения военных вопросов в дневнике Ридруэхо. Для него война с Россией не является внезапной – они с друзьями обсуждают вопросы формирования «экспедиционного корпуса добровольцев» накануне войны, которая начнется «в ближайшие недели» (С. 10). Но он считает, что для России война была неожиданной. Вот его запись, сделанная 26 сентября в 70 км от Смоленска, где испанцы «полностью могли считать себя в зоне войны – на берегу реки, среди картины искореженных пушек, танков и других следов недавнего боя».

«Характерное зрелище нескольких защитных полос, покинутых поспешно. Окопы. Вся работа по фортификации – временная и срочная. От Минска до этого места ни следа линии защиты, обдуманно подготовленной к возможной агрессии. Автомагистраль – единственная работа военного назначения – более пригодна для интенсификации атаки, чем для защитных целей. Хотя, пожалуй, как и в другие времена, существовало пространство – единственная линия Зигфрида или Мажино для России.

К Смоленску над нашими головами постоянно летели самолеты. Туда был направлен – но остановлен – основной удар, германская стрела, которая так легко, так неудержимо нанесла рану русской периферии. Сейчас дело шло о сердце. Возвращаясь к защите пространством, следует сказать, что всё, что можно было наблюдать, сильно отличалось от того, что могло бы считаться стратегическим отступлением. Не оставляют в таких случаях миллионы человек – погибших и военнопленных. Нетронутые нивы и поселки, большие, хотя и разрушенные, города также не соответствуют тактике выжженной земли. Тактика больших клиньев, расколовших глубину вражеского тыла, и огромные котлы, попав в которые войска были раскрошены и доведены до капитуляции, – все это, без сомнения, было фактами поразительными и неожиданными. Не далее, как вчера в операции на Украине были разгромлены четыре советские армии. Восемьдесят дивизий бежали сейчас к Москве; без сомнения, Россия, до настоящего времени убегающая, до сих пор удивлена внезапностью нападения» (С. 107).

О русских военнопленных, захваченных как немцами, так и испанцами, в дневнике Ридруэхо много записей. Впервые автор видит их 15 сентября недалеко от Радошковице:

«…усталых, плохо одетых, более безразличных, чем мрачных. Только три солдата охраняют их. Спасение от войны или готовность к долгому страданию? Западные пленные, которых я видел в Германии, за исключением кое-где поляков, держались с достоинством и даже с некоторым добродушием, как казалось. Эти, судя по слухам, бесчисленные по всей длине фронта, – были на тех не похожи. Я не удивился ощущению – не только моему – отсутствия с нашей стороны и тени неприязни и антипатии к этим врагам. Лишь любопытство и человеческое сочувствие. Кто мог персонализировать в этих людях вину Государства, а в народе – вину Режима? Мы, столь далекие иностранцы, – не можем испытывать злобы ни из-за земли, ни из-за расы. Идея против идеи, люди ничего не должны видеть в этом. У обитателей деревни лица были испуганные и враждебные, а у военнопленных – просто пассивные». (С. 81).

О больших колоннах военнопленных Ридруэхо упоминает неоднократно (С. 83, 108, 126, 127, 171). В самой дивизии, по его свидетельству, русские военнопленные использовались для домашних работ – переноски тяжестей, топки печей и т. п., причем они «казались довольными, предупредительными и услужливыми без принуждения» (С. 186). В конце октября Ридруэхо опять возвращается к теме военнопленных, видя их «огромное число» и, упоминая о жестокой дисциплине в русской армии, делает вывод, что

«попасть в плен, должно быть, менее опасно, чем отступить. Нам сказали, что все возрастает число солдат, перешедших к нам и происходящих из украинских войск, которые сражались против нас. Не знаю, было ли это следствием напряженного политического положения или просто дело в том, что гражданин Украины не чувствует себя обязанным защищать Московию. Раньше мы уже видели военнопленных или тыловиков, которые оставались в немецкой зоне или просто переходили в нее, потому что их дом был здесь, а не там. Потерявшие свой дом, они не считают, что должны защищать что-то еще. Это вполне соответствует морали «вечного крестьянина», которая только в России существует в наиболее полном выражении» (С. 158–159).

О значительном числе сдавшихся в плен добровольно, «особенно украинцев, но также и других, чьи дома были уже оккупированы, или тех, кто чем-то был недоволен», Ридруэхо говорит и в другом месте, указывая, что «русские военнопленные чувствуют себя более удачливыми, когда попадают в плен в наши руки, чем в руки немцев, потому что у нас обращение более свободное и сердечное» (С. 190–191). Он упоминает о сотне русских военнопленных, которых дивизионеры держали на передовых позициях «для различных работ» и которые, несмотря на то, что «продолжали подвергаться опасностям войны и имели возможность легко убежать к своим, не делали ни одной такой попытки» (С. 213–214). Ридруэхо рассказывает ряд анекдотических случаев, характеризующих «чрезвычайное доверие испанских солдат к русским военнопленным», «переходящее в безрассудство» (С. 269).

Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что военное значение Голубой дивизии на Восточном фронте было для Германии невелико. Сам маршрут ее движения (Гродно – Лида – Вильнюс – Минск – Смоленск – Витебск – Новгород) – заставляет думать о том, что немецкое командование не очень представляло, что с нею делать (сведения в «Докладе» Совинформбюро о маршруте дивизии Сувалки-Витебск-Новгород не точны и, возможно, верны лишь для какой– то ее части). Но, как подтверждает и дневник Ридруэхо, испанская дивизия принимала участие в военных действиях и, по – видимому, оказалась для Советской армии достаточно крепким орешком. Дивизионеры – только идейные фалангисты – сражались храбро и умело. В начале для них было характерно романтическое отношение к войне. Перед Витебском они наблюдали, как русский самолет, сбросив бомбы, уходил, невредимый, из – под обстрела немецких зенитных пушек: «Мы присутствуем с каким – то волнением при этой перипетии, и из чувства спортивной справедливости радуемся, что самолет не сбит. В этой войне масс личный подвиг еще сохраняет свой героический престиж, это еще ценится» (С. 113). После того как дивизия встала в Новгороде на боевую позицию, с середины октября 1941 г. для нее начались непосредственные боевые действия, о которых Ридру-эхо много говорит на страницах своего дневника, останавливаясь на вещах, особенно его поразивших. Так, он рассказывает о монастыре на окраине Новгорода, превращенном советскими властями в больницу для умалишенных, которых русские оставили, покинув город. Монастырь находился на ничьей земле, «и выстрелы двух артиллерий перекрещиваются над его башнями», а больные – голодные, покинутые и насмерть перепуганные – мечутся под пролетающими снарядами…» (С. 151).

Интересны сведения, сообщаемые Ридруэхо о русской армии, способах ведения ею боевых действий, ее оснащении и вооружении. Вот что он записывает 21 октября:

«Это, прежде всего, бесчисленная армия, что чувствуется даже в малом. Ни разу наши не сталкивались с ними в пропорции меньше 10 человек к одному. Иногда в соотношении еще более неблагоприятном для испанцев. Ее экипировка и вооружение, в целом, лучше, чем наши. Лучше обувь и шинели, безусловно, лучше шапки, вещевые мешки, наполненные салом, автоматическое оружие и винтовки дальнего боя (не менее одного ручного пулемета на каждые шесть человек, помимо пулеметов американского типа с тяжелым цилиндрическим охлаждением). Также они используют очень хорошие снаряды для мортир и превосходную и многочисленную артиллерию, преимущественно 11,40, которая уже известна в Испании и взрывная способность которой вошла в пословицу…» (С. 157).

Позже, в начале декабря, после неоднократных атак русскими силами позиции испанцев в Отенском монастыре, Ридруэхо снова возвращается к хорошей экипировке русских сибирских солдат:

«в превосходных сапогах и шапках и шинелях, грубых, но теплых. У них были вещевые мешки с ручными гранатами, а также с салом и другими предметами, предназначенными для холода, и с бутылками водки, которой напивались, бросаясь в атаку» (С. 239). «Вместе с тем, – продолжает Ридруэхо, – этому превосходству в экипировке сопутствуют весьма слабые методы ведения боя, что проявляется не только в стратегии, но и в тактике поведения в атаках и в обороне. Вообще это солдаты, которые действуют числом, поскольку у них нет каких-либо отрядов, обученных для внезапных атак и преследования, и только в массе они способны к решительным действиям. Они бросаются толпами и сотнями, наполовину ослепленные водкой, ужасно крича свое оглушительное «урра». Это зрелище устрашающее. Но если иметь крепкие нервы и подпустить их на расстояние верного выстрела, они не так опасны, как кажутся. Обстрелянные умелым ружейным или пулеметным огнем, их ряды редеют, и те, кто остается на ногах, теряют импульс, теряют чувство своей силы, почти всегда еще превосходящей, и отступают или сдаются. Они пасуют также перед смелой силой, хотя бы и немногочисленной. Холодное оружие их впечатляет особенно, и еще более, если кто-то на них нападает с пением. Петь и стремительно нападать с мачете – это уже «трюк» среди наших, подкрепленный хорошим опытом. Тем не менее, среди них есть храбрые офицеры – более храбрые, чем умелые, и храбрейшие политические комиссары. Известно, что в рядах русских очень строгая дисциплина и что часто после провалов применяются многочисленные расстрелы. Так понимается река человеческих жизней, которыми Россия заплатила за эту войну, теми людьми, для кого человеческая жизнь не является ни экономической, ни иной ценностью» (С. 157–158).

Много внимания уделяет Ридруэхо подробностям отчаянной защиты двух позиций – деревни Посад и Отенского монастыря, – в которой он лично участвовал до 8 декабря, пока не был эвакуирован в тыл по болезни (С. 189, 190, 192, 202–210, 215, 227). «Доклад» Совинформбюро также подробно описывает операции по освобождению от испанцев этих пунктов, подчеркивая большие потери Голубой дивизии, которой «немецкие войска не оказывали никакой поддержки…<…> Понятно, почему офицеры – фалангисты и все эти продажные твари сражаются так упорно, но почему так сражаются простые солдаты?..». Думается, дневник Ридруэхо в какой– то степени отвечает на эти вопросы.

Интересны страницы, посвященные реакции дивизионеров на «красную пропаганду на кастельяно»:

«были различные увещания, в целом смешные, как все пропагандистские увещания, приглашающие нас к сдаче. Приводились различные аргументы. Русское превосходство и безусловный провал германцев и т. д., в изобилии и лесть, и обещания. Мы храбры, и потому уважаемы; мы сражаемся за идеал, простодушные и обманутые, и т. д. Нас уверяют в обращении достойном, любезном, добром со стороны врага и в немедленной отправке в страны по нашему желанию, включая и нашу собственную страну, при нашем обещании воздерживаться от героических авантюр. Великодушие русского народа и так далее… Приводится, наконец, свидетельство о превосходных условиях жизни и широкой свободе, о превосходном состоянии армии и благоволении властей к несчастным военнопленным, которые раньше были обмануты фалангой и немцами. Свидетельство подписано отпечатанными именами четырех или пяти наших ребят, действительно попавших во власть врага. К ним прибавлено два имени «перешедших добровольцев». Это реальный факт. Действительно, несколько солдат – четверо или пятеро на всю дивизию – перешли к врагу. Это не результат нервного кризиса. Дело идет о случаях преднамеренных. О коммунистах – людях героических, нужно признать это, – которые завербовались в наши ряды, чтобы достигнуть таким образом родины своих революционных мечтаний. Мы никогда не видели их потерявшими присутствие духа. Сомневаюсь, тем не менее, что их верность будет компенсирована» (С. 222–223).

Косвенным подтверждением справедливости сомнений Ридруэхо по этому поводу служит следующее замечание батальонного комиссара Северо-Западного фронта Л. Дубровицкого в сообщении Совинформбюро от 23 ноября 1941 г. и в «Правде» от 24 ноября того же года, где о перебежчиках – солдатах 262-й Голубой дивизии Эмилио Родригесе и Антонио Пелайо Бланко – говорится, что они «очень недовольны тем, что их считают обычными военнопленными и содержат вместе с «проклятыми немцами». Заметим, всё же, что согласно данным Главполитуправления Красной армии – информационного бюллетеня № 164 от 16 декабря 1942 г. – с заменой выбывшего состава Голубой дивизии новым пополнением число случаев перехода легионеров на сторону Красной армии во много раз увеличилось.

Ридруэхо говорит также о пропаганде «посредством громкоговорителей», по его мнению, «более бесплодной, чем выстрелы». Он подчеркивает, что затрагивая одну из болевых точек испанского гарнизона – плохое снабжение продовольствием, нехватку вооружения и особенно заброшенность со стороны немецкого командования, пропаганда играла обратную роль. «Я наблюдал реакцию солдат, – говорит он, – во время чтения вражеских памфлетов. Никогда я не видел так ясно гнева столь неподдельного и окончательного. От этого моральный дух, несколько подавленный, поднимался, и по лагерю растекалось напряжение боя» (С. 223–224).

А вот сообщение испанца о нашем плене – Ридруэхо рассказывает об одном бежавшем пленном испанце,

«очень молодом солдате-пехотинце, который был захвачен в плен русскими и который, волшебным чутьем, вернулся, пройдя через лес. Он спасался в бесчисленных убежищах, которые летучие отряды русских соорудили в лесу и в которых он находил провизию… Солдат рассказывал, что попал в плен с несколькими другими и был переправлен в тыл, а оттуда на грузовике вывезен к северу, возможно, к Ленинграду. Его подвергли бесчисленным допросам, умеренно избивали, оскорбляли и унижали, но без жестокости. Затем его направили в рабочий лагерь вблизи линии фронта. Там использовался кнут. Он убежал и смог добраться до леса и, что удивительно, сориентировался внутри его лабиринта, а затем, измученный, прибыл сюда…»(С. 229).

Мы оставляем за скобками стихи Ридруэхо, написанные им в России и навеянные русскими картинами, как и многие вопросы, касающиеся жизни собственно Голубой дивизии, а также его пребывания в Берлине. Упоминаемый нами «Доклад» Совинформбюро содержит ряд фактов, касающихся формирования, социального состава, маршрута, морального состояния Голубой дивизии. В целом, за небольшими уточнениями, его содержание не противоречит сведениям, имеющимся в «Русских тетрадях» Ридруэхо.

К русским сюжетам Дионисио Ридруэхо возвращается в книге, посвященной его видению будущего Испании. В «Объяснении» к этой книге он пишет следующее:

«У меня была счастливая возможность в 1941 г. завербоваться, чтобы сражаться в России. В другом месте этой книги я откровенно провозглашаю, какова была моя позиция в эти дни в отношении мирового конфликта, с каждым днем разрастающегося. Я выехал из Испании как убежденный интервент, перегруженный всеми националистическими предрассудками, убежденный, что нищета и бедность Испании зависят от англо-французской гегемонии, что фашизм может представить собой модель для национальной Европы; что советская революция была главным врагом, которого необходимо разрушить или подчинить каким-либо способом и т. д. Но наряду с этим (С. 19) простым объяснением моей личной позиции я не могу не сказать о другой стороне вопроса. То, что для многих было вербовкой в Россию, для меня явилось разрешением некоторого жизненного конфликта, созданного разного рода обязательствами и связями с женщинами; тем или иным способом отхода от практической жизни. То есть помимо акта политического это было для меня бегством от повседневных противоречий и постоянного чувства неудовлетворенности, которое во мне производила испанская политика.

Биографически русская кампания была для меня позитивным опытом. Я жил без гнева и даже с некоторым ростом сентиментального чувства – что испытывали и многие из моих товарищей – по отношению к русскому народу и русской земле. Я жил там, думаю, просто: без героической риторики и без страха. Война ужасна для всех, но немного менее ужасна для солдата, для человека как такового, если он найдет в ней ценность саму по себе – тепло товарищества, почти животное открытие необходимости рядом «другого», выдержку в опасности. Всё это очищает и упрощает, если люди не «звереют», как говорил Мачадо.

В нескольких словах скажу, что я вернулся из России «заплатив по счетам», свободный для того, чтобы располагать собой согласно своей совести, а также свободный от этой тоскливой ситуации кризиса, в котором живет каждый человек до тридцати лет, – кризиса юношеского идеализма и сопротивления реальности.

Добавлю, что короткая остановка в Германии – по возвращении с фронта – и контакт с людьми, которые не принадлежали режиму, пробили в моих убеждениях первую брешь сомнения по поводу значимости победы гитлеризма. Некоторое время я, конечно, сопротивлялся – из упрямства и ложного чувства собственного достоинства – этим новым подозрениям, но постепенно они сделали свою работу» (С. 20).

Далее Ридруэхо, возвращаясь к этой мысли, пишет, что группа наиболее революционно настроенных фалангистов, к которой он принадлежал, видела в участии в гитлеровском предприятии самое простое решение. Мало и плохо информированные, они считали, что все беды Испании происходят от ее подчинения англо-французской гегемонии; в примечании к этому тексту Ридруэхо пишет:

«Было бы мошенничеством и глупостью не сказать об этом. Как всем известно, я был в России в качестве рядового и действительного солдата так называемой Голубой дивизии. Я был тогда – сегодня меня будет легко извинить за это – чисто эмоциональным антикоммунистом… Действительно, я был в России и принимал участие в войне, потому что верил в эту «молодую Европу», героическую и народную… Собирание потом достоверной информации – для меня, как я думаю, пришедшей весьма запоздало, – и долгие размышления в изгнании в течение пяти лет, которыми я заплатил за мое серьезное разногласие с режимом, позволили мне из феномена фашистской кампании извлечь идею совсем отличную…» (С. 109).

Применительно к периоду начала 1950-х гг. Ридруэхо пишет: «Сталин – невольно большой покровитель Франко, согласно общему мнению, – делал всё возможное, чтобы устранить проамериканские настроения, так что люди считали, что рано или поздно этот источник, способствующий изобилию в Европе, для нас иссякнет» (С. 115).

В последней части книги, посвященной «Альтернативам», Ридруэхо снова касается проблем тоталитаризма:

«Мы уже имеем тоталитарное государство, способное вмешиваться и контролировать все социальные установления и сковывать действия индивидуумов обязательной дисциплиной, это так… Тоталитарное государство станет институциональным полностью: мы будем иметь новый абсолютизм, власть более сильную и концентрированную, чем традиционные абсолютистские режимы… Великая война показала, что эта тотальная власть существует в современном Государстве и что в конечном счете она ничем не ограничивается, кроме как решениями этики большинства. Советская революция сначала и фашизм потом, выучив этот урок, разрушили эту этику и в полной мере используют свои ресурсы» (С. 330).

«Советский опыт продемонстрировал несколько вещей, но особенно одну: система революционного пути, твердого руководства, не освобождает от того, что исторический процесс идет своим ходом, особенно в смысле экономического развития. Маргинализация крестьянства, его нищенское существование в течение многих лет, недоедание и чрезмерная усталость рабочих, включение в игру больших масс люмпен-пролетариев, прошедших обработку в уголовной машине, – все это лежит в основе советского чуда плановой экономики. Страдания, неизвестные никакой другой системе в мире, которые испытывали люди, совершавшие героическую промышленную революцию, были, как видно, усугублены повсеместной экономией всего. Кроме того, создается впечатление, что эволюция индивидуального сознания сильно не прогрессировала. <…> Речь не идет, однако, о том, чтобы полемизировать сейчас с феноменом, который лишил полноты жизни четыре поколения людей. Без сомнения, советский социализм, распространенный сегодня на значительную часть планеты, есть необратимая историческая реальность, хотя и никоим образом не окончательная. Более того, формула революционной теории Государственного капитализма и постепенной реализации социалистического порядка оставляет еще некоторое пространство (С. 333) для дальнейших опытов, и те, кому трудно представить себе демократические процессы, начатые с нуля, возможно, думают, что эта единственная формула – поддерживаемая до сего дня Советским Союзом и другими, дотируемыми им, коммунистическими партиями – немедленно утратит свою прежнюю жесткость, в том числе и во внутреннем устройстве современного коммунистического мира, под давлением реальности, которая сопротивляется унификации. Можно думать, что начавшаяся Оттепель и некоторый рост потребления смягчат остроту. <…> Между тем несомненно, что максималистская революция не была способна нигде отменить человеческие беды и усталость, а могла лишь приумножить их – в Холокосте, в исторической модели, примененной с фанатическим презрением ко всякому человеческому сопротивлению и к самим носителям результатов этой модели. В той модели, которая сохранялась верой, что она есть исторический закон, и которая пыталась насильственным образом укорениться и доказать свое мессианское предназначение….» (С. 334).

Думается, что приведенные мысли Ридруэхо сейчас, после крушения советского социализма, будут в какой-то мере полезными для анализа дальнейшего хода нашей истории.

В 1976 г. в Мадриде вышел сборник, посвященный Ридруэхо и его пути от Фаланги к оппозиции. Для нашей темы представляет интерес небольшой очерк Альберто Креспо «Дионисио в России (зима 1941 – весна 1942)». В нем приводится несколько бытовых эпизодов из жизни солдат Голубой дивизии, обосновывается участие Ридруэхо в ней как результат неудовлетворенности и недовольства политикой Франко, его отхода от идей первоначального фалангизма. Креспо, тоже участник Голубой дивизии, заканчивает свой очерк впечатлением, которое произвели на Ридруэхо русские пейзажи и люди: «Достаточно прочесть стихи из его «Русской тетради» (название книги стихов, но не дневника, который в 1976 г. еще не был издан – А.Е), чтобы увидеть бесконечную нежность, которую Дионисио испытывает к человеческим существам, разделявшим с испанскими солдатами жертвы и опасности войны. Одиночество, нищета, доброта русских стариков, настороженный взгляд девушек, ужас детей в ночи огня. Иногда они, казалось, спрашивали нас глазами: «Что вы делаете здесь? Чего ищете? Кто вас послал из такой дали в наши дома?». Эти мужчины и женщины, подобно узорам, нарисованным на стекле холодом, оставили глубокий след в сердце Дионисио, так же, как и наши мертвые.

Включенная в этот же сборник био-библиография Д. Ридруэхо содержит биографические данные о нем, а также интересную информацию о том, что вопросы коммунизма и России интересовали его и позже. Целый ряд его сообщений из Рима посвящен, например, таким сюжетам, как внешняя политика России, взаимоотношения России с Тито, роль Трайчо Костова в гражданской войне в Испании, судьба испанских военнопленных, дело Норы Корженко и другим; в том числе упомянута его рецензия на изданную в 1949-50 гг. книгу бывшего интербригадовца – итальянца, политэмигранта в СССР Андреса Фамилиари, издавшего под псевдонимом Этторе Ванни книгу «Я, коммунист в России» .

О позиции Ридруэхо, его общечеловеческих гуманистических убеждениях свидетельствуют слова из его предисловия к книге чилийского поэта Леопольдо Панеро «Личная песня», имеющей подзаголовок «Потерянное письмо Пабло Неруде» (приведено в «Материалах по Латинской Америке» № 6 за март 1954): «Поэма – это кровь из раны… Рана нанесена «Всеобщей песнью», бичующей убийц Федерико Гарсия Лорки и Мигеля Эрнандеса… Нас не огорчает, – говорит Ридруэхо, – что мир подсчитывает каждый день, проведенный в тюрьме бедным Мигелем, или каждую каплю крови, пролитую Федерико. Но это уж слишком, продолжать говорить об этом… после Нюрнберга, Хиросимы, массовых бомбардировок и концентрационных лагерей всего мира…».

В советской прессе имя Ридруэхо встречается с начала 1960-х гг., в связи с его социал-демократической деятельностью.

В опубликованной в 1969 г. обширной статье С.П. Пожарской о Голубой дивизии несколько строк посвящены Ридруэхо: «О постепенной эволюции взглядов даже у тех, кто считался «опорой» франкистского режима, свидетельствует книга бывшего члена Национальной хунты Фаланги Дионисио Ридруэхо "Письма в Испанию": стоило ему попасть на фронт и провести несколько месяцев, как настроение у автора резко изменилось. Он продолжает: "В моей жизни русская кампания сыграла положительную роль. У меня не только не осталось ненависти, но я испытывал всё нарастающее чувство привязанности к народу и земле русской. Многие мои товарищи испытывали те же чувства, что и я… Короче говоря, я вернулся из России очищенным от скверны, свободным поступать по велению своей совести". (D. Ridruejo, Escrito en Espana, Buenos-Aires, 1964, pp. 20, 109). Прозрение Ридруэхо было вознаграждено испанскими властями. Он и поныне живет в Испании под строгим политическим надзором, изгнанником в родной стране. А радио Испании всё еще каждое утро передает официальный гимн, слова которого в годы юности написал поэт Ридруэхо…».

А вот что пишет о Ридруэхо старый фалангист Рафаэль Гарсия Серрано в своем дневнике 16 апреля 1975 года: «Можно ли сказать, что мне Дионисио Ридруэхо очень симпатичен? По многим его политическим «фортелям» я видел в нем молодого бунтаря-фалангиста, одного из двух создателей Cara del sol, журналиста, который сумел за границей «намять кости» комиссару Альваресу дель Байо, оратора, который способствовал набору добровольцев на дорогу смерти… Правда, человеческая природа Дионисио меня потрясала, как и его изумительная способность принимать ложь за правду. Вопрос, конечно, какие у нее (правды? – ред.) имя и фамилия. Наконец, Дионисио мне очень нравится, несмотря на его «благоглупости». <…> И 30 июня того же года он пишет, что Дионисио Ридруэхо умер от большого сердца, которое он имел. «Он был моим другом и товарищем. Он всегда был переполнен благородством того вида, которое составляет силу и свет для тех, кто здесь и там были защищены его тенью, его именем и силой его диалектики. Открытые сейчас, они осиротели, мы все потеряли друга, а я, кроме того, стойкого товарища…».

Закончим этот раздел тем, что писал о Ридруэхо Педро Лаин Энтральго: «.Он был старый кастилец, восприимчивый к очарованию жизни, которое узнал в Каталонии и Италии… Дионисио понимал политику как самоотверженное служение, помощь по меньшей мере, как жизнь для других, для всех других, начиная с тех, кто были наиболее близки. Это без сомнения. Но как не видеть в нем традиционного кастильца, кастильца-кеведиста, если вспомнить его поведение во время и после нашей жестокой кровавой братоубийственной схватки, его героическое и учтивое открытое письмо в изгнании в Ронде, его заявления, которые он делал из-за решеток Карабанчеля, и те поступки, которые определили его долгое изгнание в Париже, а также все его поведение начиная еще с того дня, когда он, по его собственным словам, "вошел в действенную политику, связанный своим собственным словом"?.. 29 июня 1975 г. вся Испания оплакивала смерть Дионисио Ридруэхо. Будет ли преувеличением сказать, что со времени похорон Мараньона не было такого проявления коллективной боли, столь глубокой, столь разной и столь интенсивной, как эта?».

 

Испанские историки о Голубой Дивизии

Эстебан-Инфантес, Дионисио Ридруэхо – участники Голубой Дивизии, создатели источников о ней. Серьезные научные исследования о дивизии появились в Испании лишь в начале XXI века. Остановимся на двух известных нам исследованиях.

Уже в XXI веке серьезное, глубокое исследование, посвященное истории создания, деятельности, анализу судеб Голубой Дивизии опубликовано испанским историком, профессором Барселонского университета Ксавьером Морено Хулиа.

Автор, родившийся в 1960 г., посвящает книгу родителям – Педро Морено Гамбу (1930 г. р.) и Монтсеррат Хулиа Ферран (1936 г. р.) Во введении он пишет, что Голубая Дивизия забыта историками, и хотя ей посвящено более ста работ, почти все они носят биографический или романтический характер, с чем, по нашему мнению, нельзя не согласиться. В качестве основных источников своего труда он называет документы фалангистского происхождения – из Генерального архива Государственной Администрации в Алькала де Энарес, а также материалы военного характера – из Военно-исторической службы в Мадриде и в Авила, и из местных архивов. Политическая информация не фалангистского характера получена им в архивах Канцелярии Правительства в Мадриде и Министерства иностранных дел в Паласио де Санта Крус (С. XII–XIII). Упоминает он также немецкие архивы.

В первой главе рассматриваются отношения между Франко, Фалангой и Армией в месяцы, предшествующие формированию Голубой Дивизии. «В июне 1941 г. тысячи испанцев, пострадавших от Революции, имели еще незарубцевавшиеся раны. Тюрьмы, лагеря, прогулки с или без выстрела в затылок были еще в памяти многих. Поэтому, когда во вторник 24 июня под влиянием немецкого вторжения в СССР Серрано Суньер во весь голос проклял Советский Союз, многие, и особенно самые молодые, интерпретировали это как вступление во вторую и окончательную фазу нашей Гражданской Войны. Следовательно, Голубая Дивизия была, прежде всего и в особенности, дочерью Гражданской Войны… Имелись, наконец, 45 000 личных резонов у каждого молодого человека, записавшегося если не в фалангисты, то в военные, и которые привели его в Голубую Дивизию. Многие из них, если не большинство, пожертвовав всем, стали уже частью необратимого прошлого, которое покоится на наших кладбищах или в русской степи» (С. 5 – 6) – такой грустной сентенцией начинает К. Морено свое исследование. Он пишет, что Риббентроп был сторонником давления на Испанию, с тем чтобы склонить ее к участию в войне, чего не поддерживал немецкий посол в Испании Шторер, видевший, насколько ограничены возможности страны после двух лет, прошедших с окончания Гражданской Войны. (С. 14)

Мы опускаем подробный анализ политических причин создания Голубой Дивизии и перейдем к описанной во второй главе истории ее зарождения, которая представляет для нас определенный интерес с точки зрения выяснения реакции испанского общества на начало Великой Отечественной войны.

Подробно, практически по часам, описываются события за несколько дней до нападения Германии на СССР со ссылками, в частности, на аккредитованных в Германии испанских журналистов Рамона Гарригу и Пенелью де Сильва. Последний пишет о радости, господствующей в ведомстве Риббентропа, и эйфории среди литовских, латвийских и эстонских журналистов. Риббентроп начал свое выступление перед прессой с утверждения, что дело идет об «освобождении» миллионов, которые в Советском Союзе влачат нищенскую жизнь, что вызвало аплодисменты присутствующих (С. 63). Морено замечает, что Лондон был единственной европейской столицей, которая официально подняла свой голос против германской агрессии в отношении СССР (С. 64).

Он пишет, что «до сих пор мы не знаем, по крайней мере, с научным обоснованием, кому именно пришла в голову идея сформировать контингент добровольцев для участия в борьбе с Советским Союзом. Никто не хотел взять это на себя, и, пожалуй, не сохранилось документальных свидетельств этого. Мы знаем, что это пришло в голову фалангисту или их маленькому ядру, и можно назвать по крайней мере два имени: Рамон Серрано Суньер и Дионисио Ридруэхо… В любом случае, идея эта возникла еще до того, как само германское вторжение совершилось» (С. 65). Известно, что Серрано Суньер взял на себя инициативу реализовать идею, что и было осуществлено с 22 по 26 июня 1941 г.

В 6 часов утра 22 июня Серрано Суньер получил из Берлина телефонограмму о начале вторжения на советскую территорию и сразу направился к Франко, которому сообщил о желании FET-JONS принять участие в этом вторжении большой группой добровольцев, против чего Франко не возразил (С. 66). После встречи с Франко Серрано отправился в немецкое посольство и сообщил послу Штореру, что Франко желает послать в Германию несколько боевых единиц добровольцев в знак признательности за помощь, оказанную в Гражданскую Войну. Это пожелание должно было расцениваться единственно как жест солидарности, но не как заявление о вступлении в войну, которое не могло быть осуществлено до наступления соответствующего момента.

Радио опередило прессу сообщением о германском вторжении, и «немедленно тысячи испанцев начали страстно мечтать об уничтожении коммунизма, не скрывая своей радости. Другие молчали или были растеряны, осторожно проявляя свое недовольство случившимся и оценивая вторжение как проявление алчности Гитлера» (С. 67). Морено пишет о разногласиях между фалангистами и военными по поводу состава предполагаемого контингента: военные считали, что все, кто сражался против коммунизма в Гражданскую Войну, имеют равное право участвовать в конфликте (С. 68). Это проявилось на заседании Государственного Совета 23 июня, где Серрано подчеркивал, что воевать будет не нация, не Испания как государство, но лишь испанцы, которые имеют право быть германофилами и добровольцами, и что это не должна быть дивизия испанской Армии (С. 69). Была выдвинута идея о смешанном фалангистско-военном корпусе под командованием армейских офицеров (С. 70). 24 июня в 9.20 утра немецкий посол получил телеграмму Риббентропа, в которой выражалось удовлетворение Правительства Рейха по поводу фалангистских добровольцев и уверение, что они будут хорошо приняты в Вермахте (С. 71). В этот же день Франко сообщил Серрано о своих намерениях: в Россию пойдут фалангисты, но обязательно под командованием военных (С. 72). И в этот же день Серрано Суньер произнес свою речь с балкона, в которой была фраза: «Уничтожение России есть требование Истории и будущее Европы»; много позже он уточнил, что под «уничтожением» имел в виду советскую власть, но не русский народ (С. 75). Тогда же Государственный Совет решил, что добровольцы пойдут в фалангистских голубых рубашках и под знаменем Фаланги, хотя и в форме Армии. Офицеры и унтер-офицеры все будут из бывших участников Гражданской Войны; в воздушные силы также будет набрана рота добровольцев. Серрано заверил, что уже через неделю будет возможно формирование частей, и что их общая численность достигнет 50 000 человек (С. 77). 26 июня руководители Фаланги в провинциях получили циркуляр, в котором говорилось, что добровольцы должны быть членами Фаланги или военными в возрасте от 20 до 28 лет и пройти строгий медицинский осмотр. 75 % контингента должны быть из бывших участников Гражданской Войны и 25 % – остальные, «полностью оправдавшие себя на службе национального дела». Военные должны были записаться в течение 48 часов, фалангисты располагали временем до 2 июля. В итоге, после пяти дней, полных энтузиазма, порывов и напряженных дипломатических действий, начался набор добровольцев, сразу монополизированный Фалангой. Монополизированный только сначала, поскольку Армию в этом деле очень трудно было отодвинуть. Испанское соглашение с Германией стало превращаться в реальность. 27 июня 1941 г. пресса Испании объявила о создании Легиона добровольцев фалангистов для борьбы с Советским Союзом. На следующий день Военное Министерство издало декрет о наборе добровольцев из числа военных (С. 82). В этот же день Правительство утвердило контингент Дивизии в 15 000 человек и объявило, что скорее всего командование возглавит генерал Муньос Грандес, хотя также было названо имя Гарсии Балиньо (С. 84). 2 июля в полночь официально закончилось зачисление добровольцев в Голубую Дивизию по всей Испании (С. 93), хотя неофициально оно продолжалось еще несколько дней. По мнению К. Морено, никогда еще испанское боевое соединение не имело столь высокого интеллектуального уровня, какой был у Голубой Дивизии в 1941–1942 гг. (С. 94). Большое внимание уделяет Морено участию в Голубой Дивизии русских эмигрантов, что будет рассмотрено ниже.

3 июля начались сборы дивизионеров в нескольких городах Испании для первого инструктажа, длившегося 10 дней (С. 101). Цитируется статья Д. Ридруэхо в Solidaridad Nacional, где описываются эти казармы – «они выглядят не очень хорошо – грязно и неприятно; крики сержантов и офицеров никто не принимает всерьез; часты пешие марши с пением:

В воскресенье 13 июля в 15.45 первая партия дивизионеров выехала с Северного вокзала в Германию (С. 103). Дивизия получила официальное название «Испанская дивизия добровольцев», которой было поручено «сотрудничать с Армией Германии в крестовом походе против коммунизма». В июле же дивизионеры прибыли в баварский лагерь Графенвёр.

Оценивая итог формирования Голубой Дивизии, К. Морено считает, что у ее рождения были свои светлые и темные стороны. Ее созданию сопутствовали и радость, и недовольство, и немалое напряжение. У нее были защитники и обвинители, а тысячи людей она оставила равнодушными (С. 101).

Пятая глава посвящена военной кампании Голубой Дивизии. Очень кратко остановимся на ее основных этапах. Морено пишет, что примерно 9 дней в поезде, 31 день пешего марша и 13 дней снова в поезде потребовалось дивизионерам, чтобы добраться до фронта; на этом пути умирали люди и лошади, не обошлось и без конфликтов с немцами (С. 134). Из – за нехватки транспортных средств испанцы вынуждены были пройти пешком 900 км от Сувалок до Смоленска, ежедневно одолевая по 30–40 км (С. 135). «Были дни отдыха для чистки оружия; тогда дивизионеры ходили в общие бани к местному населению, где, к их радости, был обычай смешения мужчин и женщин (иногда это кончалось полу-удушием)…; близко сходились с местными девушками, в большинстве случаев, по их словам, с удовлетворительным результатом. Было достаточно женщин, которые отдавались в обмен на еду» (С. 136).

1 сентября, во вторую годовщину атаки Германии на Польшу, Муньос Грандес встретился с Гитлером в Восточной Пруссии. Это была их первая встреча. Муньос Грандес заявил, что дивизия готова к боевым действиям и что ее люди стремятся способствовать ликвидации большевизма. Гитлер охарактеризовал развитие войны в технических терминах, которые впечатлили переводчика, и о русской кампании сказал, что ожидал долгого и тяжелого сопротивления (хотя, при недостатке способного командования, – сказал он, – Красная Армия всего лишь выше среднего, особенно солдаты, но будет быстро разгромлена). И, что касается Дивизии, она должна освежить свои силы после столь долгого марша. Но несмотря на благоприятное отношение, «совокупность препятствующих обстоятельств» заставила Гитлера отказать ей в участии атаки на Москву. Автор делает примечание, что не располагает документальной информацией по поводу этой встречи, – «странно, но нет и следа каких-либо документальных актов, даже косвенных, – мы обладаем до сих пор лишь несколькими строчками в немецкой и испанской прессе и версией Ридруэхо» (С. 139, 462).

26 сентября 1941 г. дивизия получила неожиданный приказ двигаться к северу, к Новгороду, и 11 октября обосновалась в Григорово на 10 месяцев (С. 140–144).

В начале августа 1942 г. для дивизии начался новый этап – она покинула район Волхова и переместилась на Ленинградский фронт (С. 180). 1943 год стал третьим и последним этапом существования Голубой Дивизии, уже под командованием Эмилио Эстебан-Инфантеса. О сражении у Красного Бора 10 февраля 1943 г. сказано так: «Если Посад был медленной агонией, то Красный Бор стал молниеносным истреблением (бой длился несколько часов)». В результате этой баталии дивизия потеряла 1 125 человек убитыми, 1 036 ранеными и 91 человека, пропавшего без вести (С. 185 – 187).

В октябре 1943 г. Голубая Дивизия была репатриирована, и вместо нее остался Голубой Легион (примерно 4 000 человек) (С. 191). «Репатриация Голубой Дивизии осуществлялась батальонами, которые выезжали из мест своего расположения через каждые три или четыре дня. В Германии в лагере Хоф они меняли немецкую форму на испанскую и несколько дней отдыхали. Во дворе немецкой казармы происходило прощание и награждение раненых, их хорошо кормили перед отъездом. Затем их отправляли с двухдневным запасом провизии на поездах с отоплением; каждый вагон сопровождался унтер-офицером. Ответственным за экспедицию был немецкий офицер, которому помогали два переводчика той же национальности; испанский комендант отвечал за дисциплину. В течение поездки было запрещено демонстрировать испанские флаги или подавать какие-нибудь другие знаки, по которым можно было бы догадаться о составе экспедиции». 24 декабря 1943 г. последний отряд дивизионеров прибыл на испанскую территорию (С. 195 – 196).

Голубой Легион между 10 и 22 ноября 1943 г. совершил на грузовиках марш в Ямбург (Кингисепп). В октябре из Легиона дезертировал один солдат и на основании его показаний Москва объявила миру о существовании этой части… Другой отличительной чертой были дезертирство и самострелы. Численность первых достигла 14 – цифра, неслыханная в дивизионных анналах, усугубляемая тем, что некоторые беглецы занимали ответственные должности – как например, случаи с шофером полковника и одним связистом (причинами были тревога, сомнения и растущий скептицизм среди командного состава). Дезертиры были запуганы громкоговорителями на фронте. Радио Москвы и Лондона в эти дни передавало информацию о Легионе, основанную на показаниях дезертиров. Что касается самострелов, их совершили шестеро солдат с целью избежать дальнейшей службы» (С. 197 – 199).

В конце января 1944 г. Гитлер решил вернуть Голубой Легион и Голубую Эскадрилью с фронта и репатриировать их (С. 201). 16 марта 1944 г. Легион был отправлен в Кенигсберг. Уже в Мадриде командир Легиона Гарсия Наварро был принят Франко, который, пожав ему руку, уколол его следующей фразой: «Vaya! Por fin retorna el ultimo criminal de guerra!» (Ну, наконец-то вернулся последний военный преступник!). Как раз в это время появились слухи, что Москва хочет включить в проскрипционный список имя Муньоса Грандеса. Международная ситуация была для Испании столь щекотливой, что Правительство объявило: те, кто хочет продолжать борьбу, должны «отказаться от своего гражданства, принять германское и вступить в Вермахт» (С. 203–204). С апреля 1944 г. Голубой Легион и, разумеется, Голубая Дивизия, были для испанского Правительства больной темой. Поставки вольфрама в Германию, начатые взамен в это время, стали представлять большую проблему для внешней политики. Испания, наконец, отделила себя от боев. Но только официально, поскольку очень скоро петиции ветеранов, хотевших вернуться на фронт, значительно парализовали работу немецкого посольства. Открылась новая глава испанского участия в войне – подпольные добровольцы.

Об этом подпольном участии в Вермахте и войсках СС очень мало известно, – пишет Морено и в примечании предупреждает, что к таким сочинениям, как мемуары Лоренсо Оканьи или Рамона Переса Эйсагирре следует относиться с определенным недоверием (С. 204, 474). Когда последние подразделения Голубого Легиона были репатриированы, некоторые бойцы, в него входящие, игнорировали приказы своих командиров и остались на фронте. Они стали инициативным ядром новой боевой единицы, названной Испанский легион добровольцев, вошедшей в Вермахт, а некоторые из этих бойцов вошли в Waffen SS. В их составе, – пишет Морено, – были также и люди противоположной идеологии, но стремящиеся изменить свою жизнь (С. 205). Он приводит список из 130 человек, которые 18 января 1944 г. хотели воевать в составе Вермахта и СС. Мы сравнили этот список с нашей Базой Данных, и установили, что из этого списка лишь один солдат – Эмилио Руис Кателинеу, возможно, попал в плен в России (второй фамилии нет в наших данных, что характерно для советских архивных списков испанцев).

Новый Испанский легион появился в конце апреля или начале мая 1944 г. в том же лагере, где происходило прощание с Голубым Легионом. Он насчитывал 243 человека, составлявших 3 роты. В июне он уже принимал участие в боях в Инсбруке, а позже в операциях против партизан в Югославии (в августе и сентябре), в Венгрии (в январе-марте 1945 г.) и Словакии (в апреле 1945 г.) Часть легионеров принимала участие в защите Берлина и поплатилась за это годами заключения в Советском Союзе (С. 207–209). Мы знаем, что Лоренсо Оканьяс относился именно к этой последней категории.

Четвертая глава книги К. Морено, названная «Тыл Голубой Дивизии», наименее интересна для нас, но некоторые ее положения всё же изложим. Автор приводит имя первого испанца, павшего на Восточном фронте, – летчика Луиса Алькосера Морено, сына алькальда Мадрида (С. 221). К. Морено пишет, что в ночь с 4 на 5 января 1942 г. в одном из своих обычных монологов Гитлер сделал первое полупубличное высказывание о дивизионерах: оборванные, грязные, недисциплинированные и невыполняющие свои обязанности, но бесстрашные, устойчивые к лишениям и чрезвычайно, до презрения к смерти храбрые; люди, которые своим мужеством завоевали доверие у своих соседей по фронту. Два месяца спустя Гитлер повесил на грудь Муньоса Грандеса Железный крест – высшую награду, которой награждалось очень мало иностранцев (С. 239).

Зима 1941–1942 гг. стоила Голубой Дивизии 1 032 погибших, 2 200 раненых (800 серьезно), 1200 обмороженных (300 серьезно) и 160 пропавших без вести. К весне проявились признаки усталости и необходимость обновления ее состава (С. 241); отмечается, что если в Мадриде и Сарагосе репатриированных в 1942 г. дивизионеров встречали хорошо, то в Каталонии и Стране Басков они были встречены равнодушием, холодом и даже враждебностью (С. 250). Морено далее пишет, что в последние месяцы Второй мировой войны в Испании ощущалась большая тревога. Эйфория сектора алиадофилов (сторонников антигитлеровской коалиции) контрастировала с досадой и растущей нервозностью германофилов и особенно радикальных фалангистов. Поэтому отклик на немецкий призыв вступить в ряды Вермахта или СС не очень радовал Дворец Санта Крус, где с отвращением продолжали наблюдать за ходом событий.

Основное содержание пятой главы книги Ксавьера Морено, где анализируется, во что обошлась Испании Голубая Дивизия (вопросы потерь, дезертирства, военнопленных), мы рассмотрим ниже, в других разделах нашей работы. В Заключении же Морено делает попытку оценки исторического значения Голубой Дивизии. Он считает, что с точки зрения внутренней политики она – дочь послевоенного фалангизма и одновременно элемент как стабилизации, так и дестабилизации режима Франко. «Никто не сомневался, что без Фаланги Голубая Дивизия никогда не была бы создана» (С. 372). С позиций внешней политики Голубая Дивизия составляла ее фундаментальную часть до 1944 г., была важным фактором в контексте Холодной войны, и являлась составной частью режима Франко вплоть до его падения (С. 377). С точки же зрения экономической это была очень дорогая инициатива (С. 382). Заканчивает книгу автор следующими словами: «Наконец, Голубая Дивизия – этот испанский микрокосмос на Восточном фронте, столь оскорбительный для одних и восхваляемый другими, – была по своей собственной природе реальностью несомненно сложной, даже в большой степени сложной. И сегодня, 60 лет спустя после ее физической смерти, она еще рождает полемику и немало печатных строк. Это означает, что настоящая книга – вне всякого сомнения – есть лишь бледное отражение ее сущности и становления». По этому поводу скажем от себя, что здесь автор немножко кокетничает.

Немного позже в Испании появилась еще одна книга, посвященная Голубой Дивизии.

«О героях и «нежелательных». Голубая Дивизия» – так называется книга Хосе Луиса Родригеса Хименеса. Автор, профессор современной истории Университета Короля Хуана Карлоса в Мадриде (р. в 1961 г.), посвятил свою книгу военной и социальной истории Голубой Дивизии, основываясь на неизданных документах дивизионной службы информации, дневниках операций, документах личного архива генерала Муньоса Грандеса и других частных фондах. Он во многом повторяет своих предшественников (Д. Ридруэхо, Д. Арасу и др.), но в тексте ссылается, в основном, на архив Дивизии.

Родригес считает, что испанское участие в войне было несущественным, Дивизия не принимала участия ни в одном из прорывов фронта, реализованных немцами в 1941–1942 годах, но осуществляла лишь стабилизирующие операции и вела борьбу с партизанами. Без сомнения, – пишет он, – более важным было экономическое сотрудничество правительства Франко с Третьим Рейхом, или облегчение действий немецкого флота в Средиземном море и проливе Ла-Манш. Он также повторяет идею о том, что «испанское участие во Второй мировой войне следует рассматривать как проекцию испанской войны». «К этому нас склоняют, – пишет он, – мотивации добровольцев и их героизм в боях» (С. 17). Из российских источников мы знаем, что Сталин стремился не допустить столкновения участвовавших в боевых действиях испанских эмигрантов с испанцами Голубой Дивизии.

«Россия виновна» – так названа первая глава книги. Родригес отмечает, что Франко не был единственным, кто испытывал чувство благодарности Германии за помощь в гражданской войне, и что победа была благом для многих испанцев. Стремление Франко, Серрано Суньера и других выступить в 1940 на стороне Германии объяснялось, во-первых, желанием унизить Англию и Францию – государства, которые в течение веков разрушали испанскую империю, – и, во – вторых, тем, что многие высшие офицеры, вне зависимости от отношения к режиму и Фаланге, с завистью смотрели на африканскую империю Италии Муссолини, и это было для них главным резоном в пользу вступления в войну.

Накануне немецкого вторжения в СССР Серрано Суньер, который был хорошо информирован о международной обстановке и знал о концентрации немецких войск на русской границе, вместе с Мануэлем Мора Фигероа, гражданским губернатором Мадрида, и поэтом и фалангистским идеологом Дионисио Ридруэхо, встретились в отеле Риц в Мадриде и обсудили возможность формирования экспедиционного корпуса добровольцев для борьбы против России в тот момент, когда поступит известие о начале военных действий. Идея эта приписывается Серрано, но Родригес считает, что, возможно, ее помог сформулировать немецкий посол Эберхард фон Шторер.

На следующий день Серрано, информированный послом о начале «Операции Барбаросса», доложил об идее Франко, который, возможно, ответил, что сам уже думал об этом и что «конечно, разрушение СССР есть дело Испании». Родригес подчеркивает, что Франко не подчинялся давлению Фаланги в деле оказания помощи Германии, если это затрагивало интересы Великобритании, морского флота которой он боялся. Много лучше, если помощь будет оказана на русском фронте, поскольку СССР рассматривался всеми политическими силами, поддерживающими Франко, включая Церковь и Армию, как фундаментальный враг, как анти-Испания, – мятеж 1936 старались оправдать как предупреждение коммунистического заговора, который представлял опасность для существования Испании. И помощь, военная и политическая, которую оказал Сталин испанской Республике и Коммунистической Партии Испании, как бы подтверждала это.

Решение об отправке контингента на Восточный фронт было принято 23 июня 1941 Советом Министров под председательством Франко. Это не предполагало объявления войны СССР – меры, которая сильно разозлила бы британскую дипломатию, поскольку СССР был союзником Англии в борьбе с Германией. Цель была показать, что испанский «воюющий» нейтралитет используется в германских интересах, однако исключительно против СССР, но не против Великобритании или Франции (С. 45).

Родригес пишет, что вся «голубая» пресса в конце июля обыгрывала параллель между гражданской войной и кампанией против России. Он констатирует, что значительная часть испанцев-победителей в гражданской войне была убеждена в том, что именно коммунизм является причиной братоубийственной войны между испанцами. Поэтому для них представлялось справедливым участие в агрессии против России, с целью его (коммунизма) окончательного уничтожения. «Мы вернем России визит, который она нам сделала в 1936» (С. 49).

Во многих фалангистских хефатурах (полицейских управлениях) число желающих вступить в дивизию было больше, чем установленный необходимый минимум.

И тем не менее, – пишет Родригес, – не пройдет и года, как станет известно о том, что происходит в России и чего не предвидели ни Франко, ни Серрано, ни другие руководители армии и партии; абсолютная нехватка гражданских добровольцев будет теперь покрываться солдатами из казарм, что будет сопровождаться строгой цензурой темы, постыдной для Партии и режима. Он указывает также, что не вся молодежь, стремившаяся попасть в дивизию, состояла из идейных фалангистов. Часть была просто «антибольшевистски» настроена и была убеждена в том, что выступает «против варварства». Некоторые имели мотивы менее политические и часто исходили из личных побуждений, стараясь проявить свою самостоятельность, действовать «по своему разумению». Упоминает Родригес и материальные причины вступления в дивизию: такие привилегии, как сохранение рабочего места и других благ на предприятии, передача семье заработной платы, полагавшейся вступившему. Дети и младшие братья добровольцев получали привилегии при поступлении на учебу и ряд других. Правда, – поясняет Родригес, – большинство этих льгот вступило в действие уже после того, как Дивизия покинула Испанию. В первую фазу комплектования дивизии политическая мотивация преобладала.

Среди вступавших в дивизию также фигурировали молодые и не очень молодые безземельные крестьяне, а также люди, не имевшие средств для доходного владения своей небольшой собственностью; они надеялись получить путем вступления в дивизию какие-то средства – это был выход для нескольких сот испанцев, впавших в бедность, и для тех, кто этим избежал тюрьмы, все они думали, что не будут воевать, так как война быстро закончится.

Однако, – пишет Родригес, – это была лишь часть действительности. Комплектование дивизии было более сложным, чем об этом рассказывали заинтересованные источники. Доля «добровольных энтузиастов», о которых писала пресса, была сильно усредненной – со временем все значительнее. Цифра добровольцев, зафиксированная для каждой провинции, в некоторых из них была превышена, но в других не была выполнена. Наибольшее число дала провинция Мадрида (3669 человек), затем Касерес (1900), Альбасете (1411), Кадис (1340), Севилья (939), Бадахос (826), Сьюдад Реаль (718), Аликанте (714), Астуриас (673), Бискайя (610), Кордоба (601), Альмеира (507), Валенсия (450), Ла Корунья (438), Барселона (425) (С. 62–63).

Родригес пишет, что помимо личных дел дивизионеров он изучал «доклад, составленный членами Коммунистической Партии Испании в целях информирования Красной Армии. В нем мы читаем, что один дивизионер, принадлежавший к группе добровольцев, вступивших в дивизию из казарм, и попавший в плен, заявил, что в Кастельоне число солдат-добровольцев было недостаточным, и тогда из его полка было назначено еще. Другой военнопленный, охарактеризованный как "полуграмотный и очень отсталый", заявил, что в его поселке (Пескуэса, Касерес) местные руководители Фаланги, получив указание, что они должны представить трех человек, выбрали из людей поселка тех, к кому имели особую ненависть, и среди них его, угрожая лишить его работы и подвергнуть другим репрессиям, если он не согласится». Тем не менее Родригес подтверждает, что факты принудительного рекрутирования недостаточны для того, чтобы опровергнуть тот факт, что большинство вступивших в Дивизию были действительно добровольцы, и среди них основное ядро составляли активные фалангисты, студенты буржуазного и мелкобуржуазного происхождения, дети землевладельцев, чиновников, бюрократии Фаланги и государственного аппарата. Многие из них хотели таким образом сделать политическую карьеру. Преобладали люди с недостаточной культурой, особенно молодые эстремадурские и андалусские крестьяне, люди, гонимые голодом, и солдаты из казарм (С. 64–65).

Число офицеров, которые хотели попасть в дивизию, было большим. Мотивы также были разные – идеологические убеждения, особенно характерные для тех, кто участвовал в гражданской войне и считал ненавистный коммунизм главной причиной бед Испании; желание воевать вместе с немцами, которых считали непобедимыми; часть недавно окончивших Академию имела иллюзии по поводу своей карьеры; некоторые соглашались идти даже солдатами; наконец, некоторые были просто заинтересованы в заработке.

Родригес касается и вопроса об общей численности дивизионеров, которая многие годы была секретной, «и надо было ждать марта 1973 года, когда Министерство сухопутных войск проявило интерес к этой цифре. Документ, опубликованный тогда, фиксирует цифру в 45 242 человека (правда, приводится и другая цифра – около 47 000 мужчин и 20 женщин). Процент гражданских немного превышал в составе дивизии военных. Так, в первом составе в июле 1941 из милиции FET y JONS было 9 154 человека, из военных – 7 292. В дальнейшем эта пропорция изменилась в сторону военных (С. 69).

Командовать Дивизией Франко назначил генерала Агустина Муньоса Грандеса, с которым был знаком еще по службе в Марокко. Родригес подробно описывает служебный путь этого генерала. Называет он четырех командиров полков: Мигель Родриго Мартинес (р. в Санта– Клара на Кубе), Педро Пименталь Сайас, Хосе Виэра Трепаса и Хосе Мартинес Эспарса (С. 74).

Вторая глава книги Родригеса названа «Дивизия пересекает Европу» и описывает передислокацию ее до Грофенверта и ее жизнь там вплоть до отправки в Россию. Остановимся на том новом, что вносит автор, по сравнению с другими источниками и исследователями. Дивизия должна была отправиться в Германию девятнадцатью экспедициями между 13 и 16 июля 1941 года. В ее составе были: 31 старший офицер, 635 офицеров, 1 847 унтер-офицеров, 91 CASE и 15 347 солдат – всего 17 951 человек, без оружия (С. 77). Родригес замечает, что для добровольцев-фалангистов она была Голубой Дивизией, в которой должен был царить дух товарищества фалангистов, который был выше воинского порядка, что вызывало ряд инцидентов между рядовыми и офицерами. Относительно переезда через Францию Родригес подтверждает впечатления Ридруэхо и даже цитирует его, но добавляет, что в редких случаях испанские изгнанники, оставшиеся в неоккупированной части

Франции, приходили на станции и пытались вступить в контакт с добровольцами, уверенные, что они включены в дивизию принудительно и убеждая их повернуть оружие против немцев.

Автор подробно описывает организацию обучения дивизионеров в Графенвере. Он говорит и о русских участниках, к сожалению, не называя их имен и лишь упоминая, что у каждого батальона дивизии «был отряд информации, во главе которого стоял унтер-офицер, и в эти отряды были включены русские, белорусские и украинские переводчики из состава бежавших с этих территорий после революции, которые сражались в испанскую гражданскую войну; им было доверено допрашивать пленных и уточнять карты» (С. 91–92).

Больше чем кто-либо уделяет Родригес внимание теме «Секс с немками и пленными полячками», выделив ей особый параграф в главе. Следуя его примеру, приведем его основное содержание.

«Несколько бывших дивизионеров нам рассказывали, что девушки, с которыми они знакомились, были с ними очень сердечны, что они были более свободными в своем поведении, чем испанки, и что некоторые солдаты были приглашены немецкими девушками поддерживать с ними отношения». Во многих случаях инициатива исходила именно от девушек, прежде всего потому, что они лучше знали местность, где можно было бы уединиться, или потому, что испанские солдаты имели мало опыта в этих делах. Один из интервьюируемых нам рассказал, что немало дивизионеров были очень молодыми, детьми из семей консервативного среднего класса, которым пришлось уйти из дома прежде чем дать почву для пересудов типа «Фулансита в положении» и которые очень плохо разбирались в сексуальных вопросах и почти ничего не знали относительно того, как избежать нежелательной беременности. Сейчас, в нескольких тысячах километров от своего дома, их удивляло распространение (С. 93) немецким интендантством презервативов и то, что их можно было купить в тавернах и других местах. Эта молодежь восставала против военной дисциплины, движимая базовым инстинктом их возраста.

Между женщинами эта потребность также существовала, поскольку молодых немцев, не отправленных на фронт, было недостаточно, и мужской пол котировался; и поэтому, хотя некоторые рассказы испанцев о победах были преувеличением, несомненно, что некоторые обзавелись невестами, а другие довольствовались спорадическими сексуальными встречами. Эти «успехи», сопровождаемые в ряде случаев примерами плохого воспитания, вызвали жалобы немецкого командования, которое потребовало от испанцев «абсолютного запрещения отношений интимного характера», – кто знает, то ли по расовым мотивам, то ли из чистой зависти, – добавляет Родригес. Немецкое командование направило в лагерь «Инструктивный листок для испанских солдат», текст которого предварялся положением, что немецким девушкам запрещено появляться после 9 вечера без сопровождения и что полиция обязана следить за этим (С. 94). Кроме того, окончательно запрещалось «проводить ночи с немецкими девушками и женщинами в отелях, фондах или частных домах» под страхом наказания. Учитывая эти ограничения, некоторые испанцы обратили взоры к польским женщинам, которые были заняты подневольным ручным трудом и чьи бараки были расположены недалеко от лагеря испанцев. Визиты туда были запрещены, но тем не менее продолжались. Чтобы предупредить невежливое обращение с немками и недовольство немецких властей, связи с полячками, считавшимися по расистским критериям наци низшими, а также распространение венерических болезней (С. 95), испанское командование приказало усилить надзор за выходом из лагеря и его окрестностями, но эти меры не имели успеха. Случались стычки и перебранки между испанцами и местным населением в пивных; в некоторых заведениях отказывались принимать испанцев. Несколько сержантов, совершивших насилие над «слишком молодыми немецкими девушками», были удалены из дивизии.

Интересен затронутый Родригесом (насколько нам известно – только им) факт присяги дивизионеров в верности не Испании и не Франко, не Германии, но исключительно Адольфу Гитлеру, тогда шефу Вермахта. Формула присяги по-немецки и переведенная на испанский полковником Тронкосо звучала так:

Клянетесь ли вы перед Богом и вашей испанской честью в абсолютной верности Главе немецкой Армии Адольфу Гитлеру в борьбе против коммунизма, и клянетесь ли вы сражаться как храбрые солдаты и отдать вашу жизнь в любое мгновение, чтобы выполнить эту клятву?

Родригес пишет, что 1 августа Муньос Грандес информировал военного министра об этом акте, совершенном накануне – о «клятве верности Высшему Главе Вооруженных Сил против большевизма», исключив имя Гитлера, что может указывать на то, что Мадрид не знал об этом шаге (С. 98-100).

После этого испанские добровольцы и военные превратились официально в членов немецкой армии под наименованием «Испанская Дивизия Добровольцев» под испанским командованием и с представительскими органами в Испании и в посольстве в Берлине. Родригес указывает, что среди иностранных контингентов, которые воевали вместе с германской армией против Красной Армии, испанские добровольцы были первыми в организации и первыми в клятве Гитлеру (С. 101).

Третью главу Родригес посвятил фронту у реки Волхов, начав ее с описания долгого пути, с того момента, когда дивизионеры еще были полны устремлений участвовать в победном походе на Москву. Основываясь на воспоминаниях дивизионеров, он пишет: «Многие из тогдашних солдат были очень молоды, хотели интенсивно жить каждое мгновение, у многих из них были культурные запросы, они с любопытством изучали места, по которым проходили, и почти все они чувствовали себя носителями чего-то важного, полузавоевателями, полуосвободителями; с этим ощущением они проходили по поселкам в поисках еды, чтобы отпраздновать это со своими товарищами, или даже в надежде встретить какую-нибудь девушку, с которой можно было бы разделить неизвестно что или снять напряжение посредством удовлетворения половой надобности. Это последнее не было обычным делом, скорее чем-то чрезвычайным, но несколько любовных авантюр случалось по пути» (С. 112).

27 августа дивизия вошла в Гродно, на территорию СССР, и 3 сентября отпраздновала это торжественной мессой. Здесь они впервые увидели советских военнопленных, грязных, исхудавших, с отчаянием на лицах. Не для всех дивизионеров это было радостным зрелищем, – отмечает Родригес. Упоминает он и о том, что в это время Муньос Гран-дес был впервые принят Гитлером, описание этой встречи повторяет в основном то, что пишет об этом Ридруэхо. Мы должны отметить, что Родригес ошибается, утверждая, что Германия передала Литве Вильнюс, – это был сделано Советским Союзом (С. 113–114).

Родригес упоминает также о том, что вплоть до 2002 г. не было известно об огромной общей могиле под Вильнюсом, где были похоронены погибшие при отступлении из России солдаты Наполеоновской армии.

Любопытен параграф этой главы, озаглавленный «Проклиная и распевая», где описываются потери, понесенные дивизией до того, как она достигла фронта, и говорится о песнях, которые пели дивизионеры. В середине сентября одна неделя была посвящена отдыху и эвакуации обратно 106 больных солдат; несколько позже еще два сержанта и 184 солдата были эвакуированы в госпитали, а некоторые возвращены в Испанию как непригодные к боевым условиям – по физической слабости и из-за венерических болезней – по этим причинам было возвращено восемьдесят человек, в том числе три сержанта.

Родригес пишет, что усталость и отчаяние перед лицом неожиданных обстоятельств вынудили некоторых солдат покинуть свои части. Одни думали достигнуть какого-нибудь города и оттуда вернуться в Испанию, другие просто хотели отдохнуть, но потом не смогли догнать своих. Один из них, Антонио Родригес, превратился в странника, был в Варшаве, Берлине, Гамбурге и Бухаресте. Ламберто Сарагоса, 1922 г/р, 11 сентября вместе с другим солдатом дезертировал из роты, чтобы перейти во вражеский лагерь, но они решили это слишком рано, поскольку до фронта было еще далеко. Все бойцы, подобные этим беглецам, были в списках лиц, которых разыскивала испанская и германская жандармерия, и подлежали военному суду.

Далее рассказывается о солдатских песнях, как старых, так и сочиненных вновь; отдельные песни были у фалангистов; подробно рассказывает Родригес об испанской версии Лили Марлен, широко распространенной в то время по всей Европе.

Отдельный сюжет составляет «Открытие евреев». Перед этим Родригес пишет, что в некоторых поселениях испанцам открылось «неприятное зрелище повешенных партизан», и эта практика должна была казаться им отвратительной и бесчеловечной, хотя бы только потому, что она не применялась в гражданскую войну, где практиковался только расстрел.

Относительно еврейского населения Польши и России германское командование выдало испанскому экспедиционному корпусу специальные инструкции, которые были прочитаны офицерам и солдатам, суть которых сводилась к тому чтобы «без каких-либо колебаний выступать против евреев». Родригес пишет, что испанские военные, фалангисты и остальные дивизионеры, были мало знакомы с идеологией наци и ограничивались антикоммунизмом, осуждали интернационализм в партиях и профсоюзах и левое рабочее движение. Он цитирует Ридруэхо, осуждающего немецкое решение «еврейского вопроса», и также упоминает испанского фашиста-антисемита Хосе Луиса Гомеса Тельо, который утверждал, что «Москва есть большая еврейская столица», что «Москва есть большой лагерь Израиля» и что фалангисты должны его завоевать. «Но этого города они не увидели даже издали», – заканчивает Родригес (С. 122–124).

Приказ изменить маршрут и отправиться в сторону Витебска аргументировался тем, что испанская часть была недостаточно боеспособна, недостаточно обучена и поэтому была предназначена для прикрытия более обеспеченных германских дивизий на севере. Из Витебска до Новгорода ехали по железной дороге, куда прибыли 7 октября. В это время, – замечает Родригес, – эскадрилья испанских летчиков уже участвовала в боях в окрестностях Москвы (С. 126–127).

Родригес подробно описывает дислокацию дивизии, ее первые боевые действия, мы это опускаем. Упоминает Родригес и о советской пропаганде через громкоговорители, призывавшей солдат переходить на сторону СССР. Он пишет, что в то время очень мало испанцев попало в плен или дезертировало, Штаб не имел сведений по поводу обстоятельств их исчезновения – они могли быть убиты, а их трупы занесены снегом или разорваны бомбами. Некоторые действительно перешли к врагу. Одна из наиболее любопытных и драматических ситуаций произошла с Антонио Пересом Руэдой, помощником механика из Альмеиры. 27 ноября 1941 г. он исчез. Прошло пять лет, семья обратилась с просьбой выяснить обстоятельства его гибели, комиссия Военного министерства допросила его товарищей по фронту. Они считали самым вероятным, что он попал в плен. Так и оказалось, и члены его семьи услышали, когда он вернулся в Испанию, рассказ об ужасах тринадцатилетнего пребывания в советских концентрационных лагерях (С. 151–152). От себя добавим, что Антонио Перес Руэда действительно был одним из тех, кто в марте 1954 г. вернулся в Испанию на судне «Семирамис».

Отдельный большой параграф Родригес посвящает «Ее превосходительству Зиме», подчеркивая, что ни один из дивизионеров не испытывал ранее таких холодов, что они прибыли на фронт в летней форме и что полученного позже зимнего обмундирования на всех не хватило. В течение этого периода зимы 1941–1942 годов ампутации ног и рук из-за обморожения составляли 15 % от всех потерь дивизии (С. 168).

Описание дальнейших боевых действий дивизии Родригес продолжает в 4-й главе, названной «Россия – это не вопрос одного дня». Один из параграфов главы многозначительно назван «Торжественный марш по Москве было преждевременным сном. Первые подсчеты потерь». Начинается он с утверждения, что хотя Муньос Грандес был доволен храбростью своих бойцов, в Мадриде в Генеральном штабе Армии были озабочены ситуацией на Восточном фронте, которая очень отличалась от представлявшейся в июне предыдущего года. Уже никто не говорил о вступлении дивизии в Москву или Ленинград и ни в какое другое место. Кроме утраченных иллюзий были и другие соображения. Потери требовали возмещения из резервов. В Военном министерстве и Генеральном штабе были обеспокоены двумя вопросами – числом потерь и обстоятельствами, при которых они произошли.

На каждого из девятисот трех павших между сентябрем и февралем приходила в семью открытка с плохой вестью. Все они пали «Во славу Господа и Испании в борьбе против коммунизма», без какого-либо упоминания о немецкой форме или присяги Гитлеру. Члены семьи запрашивали об останках, но почти никогда их не получали. Павшие в бою были погребены в импровизированных могилах на разных участках фронта на том и другом берегу Волхова, а умершие в госпиталях – на местных кладбищах. Родригес упоминает о стихотворении Д. Ридруэхо «Наши мертвые в России» и цитирует его последние строки: «Мои мертвые в России, если я удалюсь от вашего праха, с болью и тоской, сопровождайте мой путь и боритесь вместе со мной каждый день» (С. 194).

Офицеров беспокоило то, что немецкое командование использовало дивизию без необходимой артиллерийской и авиационной поддержки, она быстро теряла боеспособность и должна была быть отведена в тыл для реорганизации. Военное министерство понимало, что дивизия находится в критическом положении, но в Фаланге очень немногие хотели знать правду – они хотели почестей, а составлять списки погибших, раненых, ставших инвалидами, и больных – это было совсем другое дело. Распространяемые по радио Лондона сообщения об отступлении немецких войск на севере, наступлении Красной Армии и фактическом разгроме дивизии вызвало беспокойство у Франко и его министров и у высших иерархов Фаланги. Этому способствовал доклад начальника Генерального штаба генерала Карлоса Асенсио Кабанельяса Военному министру и Главе Государства о ситуации в Голубой Дивизии. Асенсио предлагал два варианта: вернуть ее с фронта в один из лагерей Испании и подготовить для возможного наступления весной, или же немедленно вернуть тех дивизионеров, которые этого пожелают, и в короткий срок остальной контингент. Он признавал, что вне рядов фалангистов число желающих отправиться туда минимально. Он писал: «Те, кто возвращается в Испанию, ведут пропагандистскую кампанию против военной службы, говоря о холоде, опасностях и об обращении со стороны немцев, и всё это способствует тому, что число добровольцев из младших офицеров и рядовых будет минимальным, как из Армии, так и из Фаланги».

С конца февраля 1942, – пишет Родригес, – испанские власти трижды выражали немцам свое желание вернуть дивизию с фронта для ее реорганизации, но получали отрицательный ответ (С. 200). Гитлеру не могло нравиться это желание. Когда дивизия создавалась, она имела для

Рейха не военное, а только политическое значение, и некоторые немецкие генералы считали ее создание лишним беспокойством. В ходе войны этот взгляд изменился. Любой союзник стал цениться Вермахтом, и кроме того, любое отступление с фронта имело политическое значение. Поэтому, а также потому, что личное мнение Гитлера о Дивизии было достаточно высоким, он решил подчеркнуть ее роль и 13 марта наградил Муньоса Грандеса Рыцарским Железным Крестом, которым награждались лишь немногие из иностранцев, сопроводив это следующим текстом: «Испанские добровольцы, объединенные в Дивизию, сражаются в одном из наиболее важных пунктов нашего фронта. Храбрость испанских бойцов отбила советские атаки, нанеся их войскам большие потери. Душа сопротивления Дивизии есть ее командующий, дивизионный генерал Муньос Грандес. Защита этого участка фронта, благодаря его особо точному и результативному командованию, как и храбрость наших испанских товарищей, имели решающее значение. Испанская Дивизия снова прославила свою родину в борьбе против большевизма» (С. 202).

В разделе, посвященном первой смене состава дивизии, Родригес снова касается вопроса о дезертирстве. Около сорока человек решили дезертировать в тыл, и он коротко рассказывает истории некоторых из них, упоминая даже, что одного дезертира расстреляли. Однако это не прекратило дезертирства, случаи которого постоянно увеличивались.

Первая смена дивизии произошла в начале марта 1942 г. Первый конвой пехоты пересек испанскую границу 15 апреля – их было триста девяносто человек, из них девяносто раненых и больных. Родригес пишет: «Лица прибывших выражали нечто большее, чем неудачу. Это чувство быстро перешло к тем, кто решил отказаться от самопожертвования. Гражданские добровольцы быстро поняли, что если военные располагали госпиталями, то для гражданских не существовало социальной защиты… Также они быстро убедились в том, что франкистские средства информации не желают ничего знать ни о тяжелом положении раненых и больных, ни о свидетельствах очевидцев, которые вскоре стали распространяться о русской кампании. Из уст вернувшихся раздавались жалобы на немцев, они изображались уже не как победители, и еще меньше как друзья испанцев; их упрекали в тяжелом пешем марше, в неправильном использовании оружия (авиации, танков, артиллерии) и в том, что они оставляли испанцев в тяжелом состоянии. Также раздавалась критика и в адрес своего генерала, который выполнял все требования Германии, подвергая испанские отряды неоправданному риску. Поэтому власти старались исключить контакты между вернувшимися и теми, кто должен был их сменить» (С. 206–209). Плохой прием вернувшихся потом повторялся во многих городах, исключая Мадрид, особенно в Каталонии и Стране Басков.

Поскольку добровольцев явно не хватало, Военное министерство объявило о сокращении срока военной службы тем, кто отправится в Россию. Операция по замене дивизии длилась до августа 1942 г. Были заменены и основные командиры, за исключением Муньоса Грандеса. В июле в дивизии не осталось уже никого из фалангистской верхушки. Они перестали «подавать пример» (С. 212).

Отдельный параграф посвящает Родригес тыловому обеспечению дивизии – госпиталям и публичным домам. Он пишет, что дивизионеры могли лишь изредка посещать Новгород, где можно было купить алкоголь, немного еды, табак и женщину, но солдатам было запрещено покидать свою часть в свободное время. Они ходили в ближайшие деревни в поисках еды, любезничали с местными девушками, или же посещали ближайший публичный дом, который находился под контролем Вермахта.

Раненые и больные удалялись с передовой линии и переводились в ротные госпитали в Подберезах или в Порхове, но ни один из них не имел нормальных условий; почти таким же был и госпиталь в Григорове. Лучшими были условия в госпиталях Кенигсберга, в Сольцах, Риге, Вене и Берлине. Интересно упоминание посещения немецких госпиталей «испанской романисткой, тогда уже очень пожилой, Софией Касанова, вдовой дипломата и автором нескольких романов на русские и польские темы с антикоммунистическими чертами, таких, как «En la corte de los zares», «Del principio y fin de un imperio» и «Los catacumbas de la Rusia roja» (С. 217).

Что касается сексуальных аспектов, – продолжает Родригес, – то солдаты создавали себе невест из всех девушек, с которыми знакомились, сходились с русскими девушками и женщинами. Рассказывает он и о системе посещения немецких публичных домов.

Особый интерес приобретает для нас последний параграф 4 – й главы, озаглавленный «Враг – коммунисты или русские? Гражданское население, военнопленные и партизаны». Приведем его в изложении, близком к переводу.

Все, вступившие в дивизию, контактировали с гражданскими русскими в течение нескольких месяцев. Значительная часть жила в избах вместе с сельским населением. Кроме того, из-за любопытства, свойственного более открытому, чем у немцев, испанскому характеру, и потому, что испанцы занимали в основном маленькие селения и города, они немногое видели из того, что можно было бы назвать походом против коммунизма.

Дивизионеры, оставившие свидетельства в виде мемуаров или рассказов, утверждают, что отношения с гражданским русским населением у них были хорошими. Тем не менее, следует иметь в виду, – уточняет Родригес, – что их нельзя назвать незаинтересованными источниками, потому что во всех случаях это – свидетельства фалангистов или профессиональных военных; нет ни одного рассказа, вышедшего из-под пера кого-либо из тех многих, кто был насильно включен в ряды дивизии. В тексте говорится, что испанцы уважали гражданское население и что русские видели в них людей, отличающихся от немцев, почти всегда бесстрастных и насильников. Утверждалось даже, что люди в деревнях их принимали с распростертыми объятиями, как освободителей. Эту идиллию демонстрирует следующий отрывок:

«Пока зима еще не наступила и осенние продукты были в изобилии, испанские части, которые проходили тогда через русские поселки, в изобилии снабжались хлебом, сыром и маслом, и земледельцы выводили своих коров на обочины дорог и предлагали солдатам сосуды с только что надоенным молоком…» (R Royo, El sol y la nieve, Madrid, 1956, pag. 107) (С. 221).

Трудно поверить в такое поведение русских, – пишет Родригес. Испанцы были союзниками немцев, они воевали с советской армией, и русские могли относиться к ним только как к оккупационной армии.

Но нельзя сказать, что отношение было вообще всегда плохим. Имеются свидетельства, которым можно верить, об участии испанцев в повседневной жизни русских. В основном это участие было характерно для молодых студентов из среднего класса, необремененных экономическими заботами, очень подверженных антибольшевизму, фашистской идеологии, которые считали, охваченные юношеским романтизмом, что ведут «войну против зла». Они воспринимали русское гражданское население как невиновное, принуждаемое к тяжелому труду, с которым плохо обращается коммунистический тоталитаризм; коммунисты ликвидировали религию и лишили население собственности, а сейчас русские оккупированы немцами, которые, в понимании этих испанцев, обращались с гражданским населением с несправедливой и ненужной жестокостью. Для этих юношей и для тех, кто прибыл потом в дивизию без политической мотивации, отличие реальности от их представлений стало большим шоком. Они никак не могли совместить свое убеждение, что они пришли сюда, чтобы принести свободу этим людям от коммунистического сапога, со своей принадлежностью к армии, которая систематически губила гражданское население, отнесенное идеологами наци к «славянской расе», к низшим существам, по сравнению с арийцами.

Помимо военной документации и текстов, оставленных дивизионерами, имеются фотографии, ими сделанные. На некоторых из них сфотографированы местные жители, почти всегда женщины, не обязательно молодые; на фотографиях запечатлена деревенская изба, в которой испанец жил или был соседом. Большинство лиц местных жителей кажутся мягкими, они часто улыбаются, хотя на других отражается смирение.

В любом случае, – говорит автор, – речь идет о крайне небольшом количестве таких дивизионеров, и ясно, что другие действовали много хуже и вели себя как солдаты-захватчики, вне зависимости от того, нравился им коммунистический режим или нет. Мы знаем, что в некоторых республиках СССР, где жили нерусские народы, часть населения приняла немцев как освободителей от господства русских и коммунистов, веря, что Третий Рейх им поможет стать независимыми. Но варварское обращение с гражданским населением и военная оккупация, направленная на эксплуатацию энергетических ресурсов, быстро зачеркнули все надежды в этом смысле. Кроме того, часть населения в деревнях, занятых испанцами, сотрудничала с партизанами, как и в других местах.

Хотя мы не имеем в достаточном количестве документов по этому поводу, – отмечает Родригес, – можно предположить, что совместное проживание с русскими в населенных пунктах, занятых испанцами, должно было дать определенный опыт как тем, так и другим. Да, испанцы были захватнической армией, а русские – завоеванным народом, и отношения должны были быть сложными, но мы не имеем сведений о жалобах a posteriori от советских властей по поводу обращения испанцев с населением оккупированных поселков. И кажется логичным думать, что русские видели в испанцах оккупантов благожелательных, очень отличающихся от немецких сил Вермахта и СС, которые осуществляли операции по депортации и уничтожению. Можно думать, что в общих чертах отношения между солдатами и гражданским населением строились на эксплуатации со стороны захватчиков, но также и на уважении, а часто и на помощи в выживании в военной ситуации.

Теоретически, некоторые формы отношений были запрещены дивизионерам. Инструкции немецкого командования запрещали интимные отношения с русскими женщинами, подразумевая под этим объятия, танцы, посещения их дома. Эта мера должна была поддерживать дистанцию с врагом и предупредить возможность того, чтобы деревенские девушки могли войти в контакт с партизанами и сообщить им информацию. Предлагались определенные меры для подкупа населения с целью выявления партизан.

В то же время, несмотря на инструкции относительно связей с обитателями деревень, некоторые испанцы завоевывали там доверие. И часть местного населения готова была общаться с ними в свободное время, и даже приглашала их, что позволяло жителям хоть на время забыть, что идет война, и об отсутствии молодых мужчин. Испанцы участвовали в танцах и в играх с паненками. Несмотря на существовавший запрет покидать определенную тыловую зону, некоторые солдаты и унтер-офицеры нарушали этот приказ в поисках женщин и получали желаемое, иногда даже в знак протеста против варварского поведения наци.

Ясно, что поведение испанцев существенно различалось в зависимости от того, с какой из трех категорий населения они общались: с населением занятых деревень, с военнопленными из Красной Армии или с захваченными партизанами. Дивизионеры получали множество инструкций от немецкого командования по поводу военнопленных и партизан.

Испанцы увидели первых военнопленных в конце июля 1941 г. в Польше. В дневнике 2-й роты Санитарной группы, отредактированном врачом капитаном Луисом Родригесом де ла Борболья и Алькала, мы читаем, – пишет Родригес, – описание бедственного состояния этих людей, лишенных достоинства и не знающих, что их ждет в будущем:

«Отсюда видны первые колонны русских военнопленных, с лицами преступников и отчаянием во взглядах. Они шли под надзором нескольких немецких солдат. Все они имели вид нищенский и грязный. Некоторые не могли идти, и их везли в телегах. Очень редко у кого были сапоги на обернутых тряпками ногах. Глядя на них, легко было понять, что из этих людей нельзя было составить армию. Они были в лучшем случае шайкой грабителей и убийц, потому что их лица отражали темную душу, из которой их руководители и комиссары вытравили всё духовное, чтобы оставить животную свободу. Колонна русских военнопленных была достаточной, чтобы убедить последнего пессимиста в том, что победа должна быть нашей» (С. 226).

Однако, для других испанцев военнопленные были людьми, которые попали в безнадежную ситуацию, а не существами, в лицах которых можно было разглядеть только демонов. Немцы начали уже систематическое уничтожение большей части военнопленных, хотя и оставляли жизнь некоторым из них, для использования в качестве рабской рабочей силы на территории Рейха или в прифронтовых зонах, – что было запрещено международными конвенциями о военнопленных. В течение первых недель пребывания испанцев на фронте у Волхова немцы предоставили им военнопленных для сооружения фортификаций и для других работ. Потом сами испанцы захватили несколько сот пленных; между июлем 1941 и январем 1942 гг. всего их было девятьсот шестьдесят пять, и к ним надо прибавить некоторое число дезертиров из Красной Армии, которых также было достаточно много в этот период. Эти военнопленные должны были быть переданы немцам, но, как часто случается на войне и в гражданской жизни, не все инструкции выполнялись, и часть пленных работала и жила в казарме, быстро построенной ими самими в испанском секторе. Тем не менее насущная потребность в принудительном ручном труде в Германии привела к сохранению жизни большого числа военнопленных, и начиная с июля 1942 г. всех военнопленных пришлось передать в ближайший немецкий пункт для отправки в Рейх. Кроме того, в течение последующих месяцев часть военнопленных после испытательного периода была включена в армию, руководимую генералом Власовым, который сражался на стороне немцев против советского режима.

Ни советские, ни испанцы не уважали и не будут уважать жизнь военнопленных, тем более раненых, – пишет автор книги «О героях и нежелательных». Логично, что на эту тему никто не хочет говорить и она мало отражена в письменных источниках: можно не сомневаться, что после тяжелого боя, где погибли товарищи, с которыми ты проводил хорошие и плохие минуты, отношение к жизни плененного врага соответствующее, и законы войны не соблюдаются ни вчера и ни сегодня, и незачем приводить всем известные примеры. В большинстве случаев плохого обращения с военнопленными и добивания раненых вместо спасения их жизней сразу после того, как солдаты видели, как «наши погибли» от рук этих врагов, победители не искали каких-либо оправданий.

Тем не менее, по рассказам дивизионеров советские военнопленные представляются как услужливые и послушные люди. Объяснялось это военной обстановкой, пассивностью и отсутствием инициативы – обычными характеристиками русских, которые превратились в результате революции 1917 г. в существ, вырванных из привычной жизни. Ни в одном источнике не фигурируют акты неповиновения или саботажа со стороны военнопленных, и можно с уверенностью сказать, что испанцы обращались с ними много лучше, чем немцы. Это явилось основанием для подарка Муньосу Грандесу трех икон от русского «алькальда Новгорода» – факт, который не потерял значения, несмотря на осуждение властями, назначенными немцами после оккупации города. В свою очередь, Ридруэхо, слова которого представляются достоверным источником, приводит следующий рассказ о военнопленных, которые работали в поселке Отенский:

«Военнопленные первоначально нас удивили, и мы смотрели на них с некоторым сочувствием и потом даже с некоторой сердечностью. Они имели еду и табак, почти как наши солдаты, и жили в относительной свободе под надзором, которого нельзя было избежать. Результатом была определенная небрежность в работе и в то же время определенная верность. Здесь, на позиции, их около сотни. Одни являются слугами, входя и выходя по собственному усмотрению. Другие рубят и пилят деревья. Все находятся днем без определенного надзора и ночью в бараках с закрытой дверью и только одним часовым» (D.Ridruejo. Los cuadernos de Rusia, pag. 212).

Военнопленных допрашивали с целью получения полной информации о враге: его намерениях, вооружении, сети сообщений и обычаях. Допросы военнопленных, а также гражданских из занятых селений проводились русскими эмигрантами, антикоммунистами, которые сражались во франкистской армии во время гражданской войны; некоторые из них имели уже испанское гражданство, а сейчас вступили в Испанскую Дивизию, чтобы работать картографами и переводчиками. Часть из них, двадцать три человека, были военными – сержанты, прапорщики и лейтенанты, а другие вели гражданскую жизнь, среди них были механики, бухгалтеры, один директор торгового общества и один чертежник из Altas Homos de Vizcaya (это второй раз, когда Родригес упоминает о русских участниках Голубой Дивизии). Наиболее серьезно допрашивались обычно дезертиры. Германское и испанское командование исходя из опыта было уверено, что те на самом деле были шпионами, которые обычно предоставляли информацию, далекую от правды или фальшивую, чтобы войти в доверие и получить свободу действий.

Отношение к партизанам весьма отличалось от отношения к военнопленным. На всех секторах огромного фронта, который представлял собой СССР, блицкриг, молниеносная война, привела к тому, что занятая территория оставалась безнадзорной, что дало результат, сильно отличавшийся от ситуации в Западной Европе. В СССР огромную территорию занимали леса и непроходимые болота, и эта стратегия привела к появлению многочисленных групп советских солдат в немецком тылу. Поэтому термин «партизаны» не определял в этом случае то, что обычно понималось под партизанами в истории Испании и других стран. Речь шла о группах солдат или о воинских подразделениях, которые, оставшись позади немецких сил, искали естественного пространства для того, чтобы выйти оттуда, и затем организовывались для борьбы, исходя из своих возможностей. Эти силы регулярной армии могли достигать двух миллионов человек и постепенно объединялись с партизанами гражданскими, которые покидали оккупированные города и поселки, чтобы продолжать борьбу.

Советское командование зимой 1941–1942 гг. забросило в тыл врага на парашютах или пешком через линию фронта группы, которые должны были координировать действия отрядов среднего размера, чтобы они, разбившись на более мелкие, могли бы быстро маневрировать и осуществлять акты саботажа, наносить внезапные удары по центрам обеспечения и другим объектам. Эти группы сильно вредили оккупационным силам и укрепляли дух сопротивления, что одновременно приводило к репрессиям со стороны немцев в отношении гражданского населения.

В теории, с бойцами регулярной советской армии и партизанами, захваченными в плен, должны были обращаться по-разному. Немецкая инструкция № 2007 от 17 октября 1941 г. устанавливала, что вооруженные силы противника, захваченные в ходе боев, и те, которые под командованием офицеров стремились приблизиться к фронту из немецкого тыла, должны были считаться военнопленными. Остальные пленные должны были считаться франтирерами, «вольными стрелками», партизанами; партизанами также считались одетые как крестьяне люди, которые осуществляли акты саботажа, взрывы и т. д. В обоих случаях глава подразделения, в чье ведение попадал захваченный, «должен поступить с ним в соответствии с тактической обстановкой». Эти слова почти всегда означали смертную казнь через расстрел или повешение. Испанцы уже видели на польской земле эту последнюю форму казни, целью которой было отбить у других желание идти в партизаны.

Эта варварская казнь оправдывалась и некоторыми испанцами, утверждавшими, что партизаны – не солдаты регулярной армии, они используют ловушки, не свойственные военным, нападают со спины и т. д. Ридруэхо рассказывает, что через несколько дней после прибытия испанцев на фронт примерно две сотни партизан были захвачены в плен; «от них – после долгих допросов – было отделено шестьдесят и расстреляно из пулеметов».

После окончания первой фазы военной кампании, к которой Родригес относит перевод войск на западный берег Волхова, дивизия была вынуждена, на основании полученных приказов и в силу обстоятельств войны, втянуться в борьбу против партизан. Весной 1942 г. были организованы отряды, которым было приказано сжигать или разрушать зернохранилища, бункеры и другие сооружения на линии фронта, которыми испанцы уже не пользовались. Для лучшего выполнения своей задачи офицерам было предписано оценивать возможность сожжения целых поселков, после консультации с немецким командованием.

Позже командование дивизии получило другой приказ, совершенно секретный, согласно которому должен был быть создан специальный отряд для борьбы с партизанами.

Пятую главу книги Родригес назвал «Героизм на Ленинградском фронте». Вначале он немного касается истории окружения армии генерала Власова, участия испанцев в этой операции в июне 1942 г., в результате чего только небольшая часть советских войск смогла выйти из окружения, основная же часть во главе с генералом Власовым перешла на сторону немцев и стала сражаться против коммунистической диктатуры. Родригес подчеркивает, что эти антикоммунисты не идентифицировали себя с нацистами и понимали сотрудничество с ними как тактический ход. Он указывает также, что в это же время на фронт прибыла вторая испанская воздушная эскадрилья под командованием капитана Антонио Норьеги, которая вскоре стала участвовать в боях под Сталинградом, у Азова, Черного и Каспийского морей.

В начале августа дивизия начала перемещаться к Ленинграду для предполагаемого финального броска с целью взятия города. Она дислоцировалась к югу от города по линии Вырица – Сусанино – станция Новое Лисино, причем Муньос Грандес установил свой командный пункт во Дворце в Царском Селе. Испанцы должны были защищать территорию между поселками Пушкин и Красный Бор, длиной двадцать три километра.

Родригес посвящает целый параграф этой главы вопросу замены Муньоса Грандеса генералом Эстебан – Инфантесом, подчеркивая, что процесс длился довольно долго из – за нежелания первого покинуть дивизию и поддержки его со стороны немцев. Родригес цитирует Ридруэхо, который называет генерала Муньоса Грандеса «человеком Германии». И хотя в личном деле Эстебан-Инфантеса зафиксировано, что он принял командование дивизией 20 августа, на деле это произошло гораздо позже. Там же записано, что начиная с 6 сентября он исполнял функции второго командира и инспектировал подразделения дивизии (С. 248 и далее). Родригес пишет, что Франко не был расположен дальше откладывать возвращение Муньоса Грандеса в Испанию, несмотря на то, что Союзники воспримут это как меру, нежелательную для Гитлера. Но на решение Франко влияли успехи США на Тихом океане, советское наступление, провал немцев под Сталинградом, и он понимал, что дивизию надо будет вернуть с Восточного фронта и что замена ее командования – необходимый для этого шаг. 13 декабря, простившись с немецким командованием и своими подчиненными, Муньос Грандес покинул фронт, а его место занял Эстебан-Инфантес.

Мы опускаем подробное описание боевых действий дивизии на Ленинградском фронте, в частности, сражения у Красного Бора, оцениваемого как самую большая битва дивизии и приведшего к ее поражению.

Особый интерес представляет для нас шестая глава книги, названная «Испанцы против испанцев»

Родригес так излагает свой взгляд на испанскую гражданскую войну:

Гражданская война не закончилась в апреле 1939 г. Прекратились военные действия, но ни в какой войне, тем более в такой, где граждане одной нации противостоят друг другу, открытые раны не затягиваются в тот момент, когда одна из воюющих сторон считает что вражеская армия полностью разгромлена. Не было воли для примирения, и не было времени для того, чтобы представители умеренных сил с обеих сторон, а потом новые поколения испанцев сделали бы первые шаги в этом направлении. Факты и мифы войны были еще очень свежи в умах и сердцах, особенно у тех, кто более всего пострадал; среди них были испанцы разных поколений. Правда, к концу войны, как и в ее начале, было достаточно людей, которые не причисляли себя ни к одной из враждующих сторон. Но им не всегда удавалось оказаться на стороне победителей, которые не уставали напоминать о своей победе. По этой причине оставались в одиночестве те, кто были и будут считаться воплощеним зла, анти-Испанией, будь это активисты и солдаты разгромленной армии, политические и профсоюзные деятели, или люди, признанные опасными для победителей, как это случилось с республиканскими педагогами. Все эти ситуации, – пишет Родригес, – мы можем увидеть, реконструируя историю Испанской Дивизии.

Память о гражданской войне была свежа в испанском экспедиционном корпусе, и конечно, чувствовалась в пропагандистских текстах в течение военной кампании. Родригес пишет, что уже со 2 августа 1941 года специальная секция пропаганды в Главном Штабе дивизии начала выпускать стенные газеты и дивизионный еженедельник Nuestro Boletin, а с февраля 1942 г. в Таллине печаталось еще одно пропагандистское издание. Но несмотря на все средства пропаганды, включая беседы офицеров в отрядах, моральный дух дивизионеров падал и многие хотели вернуться, потому что было видно, что дела идут плохо. Также росло и недоверие к командованию, особенно начиная с середины 1942 г., поскольку число добровольцев уменьшалось, и они заменялись принудительно рекрутируемыми. Соответствующие подразделения Главного штаба Дивизии очень беспокоила опасность распространения коммунизма и левых идей среди солдат, в случае контактов последних с красными в изгнании в России, а также на территории Франции, Третьего Рейха, где те были заняты принудительным трудом. Там жило несколько тысяч испанских коммунистов-изгнанников, и было логично предполагать, что они сотрудничают с Красной Армией. Инструкции на этот счет дивизионеры получили еще в Графенворте. Там один из бывших русских офицеров-антикоммунистов, работавших в картографии, был направлен в ближайший концентрационный лагерь русских военнопленных, чтобы получить рабочую силу, и от немецкого персонала лагеря узнал, что среди военнопленных было три испанца. Мы не знаем, что сталось с ними, – пишет Родригес. Главный штаб дивизии посылал своих агентов и в СССР. Так, известен случай с Рамиро Гарсией Мартинесом, который описал свои перипетии, часть которых была выдумана, но часть документирована (Ramiro Garcia de Ledesmf (seud.) Encrucijada en la nieve. Un servicio de inteligencia desde la Division Azul, Grenada, 1996). Он побывал в России в 1943 году.

Родригес описывает участие испанских эмигрантов в Отечественной войне и подтверждает, что имеются документы о захвате какой-то их части патрулями дивизии. В документации дивизии они названы «испанцами-парашютистами». Один из них на допросе назвался Андрес Сан Висенте Хименес, двадцати лет, он был одним из детей, эвакуированных (вместе с братом) из Бильбао в СССР. В 1940 он вступил в Красную Армию и потом участвовал в актах саботажа против Вермахта (С. 290).

Отдельный параграф посвящает Родригес советской пропаганде, отмечая, что в советской службе существовали специальные секции, работавшие отдельно на каждое из иностранных формирований, воевавших на стороне Вермахта. В отношении испанцев пропаганда была рассчитана на людей ручного труда и на часть представителей среднего класса. Родригес подчеркивает, что это было ошибкой в отношении первого состава дивизии, хотя потом ситуация изменилась. Но вначале в ответ на призывы, испанскую музыку и республиканский гимн дивизионеры отвечали пением фалангистского гимна и криками «Смерть России», «Смерть испанской Республике». Упоминает он и о листовках, призывавших сдаваться и переходить к русским; листовки служили «пропуском» для перехода. Они обращались к гордости испанцев, представляемых в качестве немецких марионеток, обманутых и втянутых в войну. Помимо листовок были и листы большого формата с заглавием La Verdad, где печатались статьи о провалах немецкой армии, письма перебежчиков к дивизионерам. Более подробно на том, что пишет Родригес об испанских дезертирах и военнопленных, мы остановимся ниже.

«Поиску «принудительных» добровольцев» Родригес также посвящает параграф, отмечая, что политический уровень дивизионеров значительно понизился с началом весны 1942 г. Поиски добровольцев не ограничивались казармами. Привлекалась молодежь, у которой политическое прошлое плохо совмещалось с режимом Франко, и им предлагалось для «очищения» и чтобы загладить «ошибки» прошлого, либо свои собственные, либо родителей, вступить в Дивизию. Так например, произошло с тремя братьями Сигесами: Луисом, Мануэлем и Карлосом. Они были кузенами по матери писателя Асорина (псевдоним Хосе Мартинеса Руиса) и детьми валенсийского писателя Мануэля Сигеса. Они пробыли в России до ноября 1943 г.

Увеличилось параллельно и число нежелательных, более тысячи из них было репатриировано из дивизии под конвоем. Документация соответствующей секции Генерального штаба дивизии содержит 2 271 дело нежелательных, которых военное командование считало носителями «вредных» тенденций политического, социального или сексуального характера. Первыми возвращенными – в августе 1941 г. – были 13 человек, больных венерическими болезнями; вторая экспедиция возвращенных относится к 4 сентября 1941 г., третья – к 19 сентября, и с этого времени их число увеличивается. Если в январе 1942 г. было восемнадцать репатриированных, в феврале – пятнадцать, то в марте – сорок два, среди которых фигурировало восемь офицеров и десять младших офицеров, по следующим мотивам: плохое поведение, неуживчивый характер, плохое исполнение долга, недостаточное усердие в службе, неуважение своих начальников и плохое обращение с подчиненными.

Однако, – пишет Родригес, – большая часть просмотренных карточек относится к последующему периоду, начиная с середины 1942 г., и уже политические причины фигурируют в делах большей части репатриированных. Во многих карточках отмечается, что заслуживающий квалификацию нежелательного происходит из Легиона. Таков случай Хуана Ариаса Франсеса:

«Красный, вор, плохого поведения, дезертировал из испанской армии для перехода во французское Марокко. Был схвачен, когда пытался перейти в карательный отряд Легиона. Поступив в дивизию, снова дезертировал в Ригу, был в сговоре с другими тремя товарищами-легионе-рами, которые сопровождали его во всех побегах, включая последний».

О легионере Эстебане Родригесе Виво говорится:

«Очень плохого поведения, с левыми идеями. Вел разговоры, которые указывают на его красное прошлое, по его суждению, хорошее. И если его присутствие в дивизии продлится, ему не трудно будет найти сторонников. Сверхсрочник».

Некоторые находились под наблюдением не из– за своего поведения в дивизии, а из – за своего прошлого. Таков был сержант Феликс Кальво Эрнандес:

«В течение своего пребывания в Легионе и в России не имел взысканий, ранее был арестован несколько раз за контрабанду».

Также упоминались и бойцы республиканской армии, хотя им ничего не инкриминировалось в связи с поведением на русском фронте:

«Был сержантом в инженерных войсках у красных, сохранил красный билет со своими отличиями».

Политическое прошлое или предшествующие события были под постоянным наблюдением:

«Имея брата в России, эвакуировался из Испании. Левый до, во время и после Движения. Нет семьи в Испании. Дядя, из секретариата Негрина и субсекретарь [53] здравоохранения из красной зоны, бежал за границу. Дезертир из армии. Родители расстреляны красными. Очень подозрителен».

К концу 1942 г. недоверие Главного штаба к прибывающим из Испании увеличилось. Этому способствовало то, что весной 1943 г. несколько тысяч политических заключенных были амнистированы – с целью улучшить облик франкистского государства в глазах Лондона и Вашингтона, – но этот же закон предлагал амнистированным отправиться на русский фронт. Мы не знаем, – говорит Родригес, – сколько испанцев, недавно вышедших из тюрем, пошли на русский фронт, но в последующие недели число солдат, охарактеризованных как нежелательные и возвращенных в Испанию, увеличилось очень значительно.

Отсылка нежелательных в Испанию продолжалась и в 1943 г… Командование дивизии было серьезно обеспокоено дезертирством и тем, что дивизия превращается в «исправительный батальон» для нежелательных. Эстебан-Инфантес направил серию протестов по поводу того, что «надо положить конец отправке в дивизию персонала сомнительного поведения или с плохим прошлым».

Седьмая, последняя глава книги посвящена «Роспуску и возвращению Испанской Дивизии». Ход Второй мировой войны, изменения в испанской внутренней и внешней политике требовали возвращения дивизии с фронта. Этот вопрос стал одной из главных тем дебатов в Совете Министров Испании и в военных кругах, что первоначально привело к определенному сокращению числа дивизионеров с 15 534 в январе 1943 г. до 13 803 в июне того же года (С. 328).

Франко было не так просто убедить Гитлера в том, что он должен одобрить возвращение дивизии. Главным аргументом стало то, что после высадки союзников в Северной Африке и выхода Италии из войны Испания превратилась в ближайшую цель Союзников.

23 сентября 1943 г. испанский Совет Министров признал, что возможность разгрома Германии должна уже быть принята во внимание, и это поставило правительство Франко в трудную ситуацию. Хотя испанская дипломатия и придерживалась теории двух войн в том смысле, что Испания сражается только против коммунизма, символом которого был сталинский СССР, посольства Англии и США так не считали, заявляя, что СССР – их союзник. 24 сентября Совет Министров согласился с тем, чтобы трансформировать Дивизию в формирование меньшего размера, в Легион. Немецкое посольство должно было быть информировано об этом на следующий день, но Франко не публиковал это решение до 1 октября. В этот день правительство объявило о нейтралитете в войне. 7 октября Дивизия 250 официально была распущена и через несколько недель большая часть ее начала подготовку к возвращению в Испанию. Испанская пресса, – пишет Родригес, – уделила ее прибытию в Испанию намного меньше внимания, чем посвящала первой замене дивизии. Родригес говорит, что между декабрем 1942 г., когда Эстебан-Инфантес принял командование, и июлем 1943 г. было потеряно 2 151 человек убитыми, 3 456 ранеными и 1 450 больными. Основная часть потерь приходилась на сражение у Красного Бора. Кроме того, советские войска захватили 300 военнопленных.

7 ноября 1943 г. было узаконено новое военное формирование, которое с этого момента стало символизировать участие Испании в войне. Это был Испанский Легион Добровольцев, который фалангисты, еще остававшиеся на русской земле, окрестили Голубым Легионом. Теоретически он должен был состоять из дивизионеров, которые выразили добрую волю остаться в нем. Но было принято решение, что останутся и те, кто прибыл в дивизию меньше чем за последние шесть месяцев. Легион, которым командовал полковник Антонио Гарсия Наварро, входил в 121 немецкую дивизию. Первоначально в Легионе состояло 2 200 – 2 300 человек, пребывание которых на фронте являлось секретом, чтобы избежать протеста Союзников.

Родригес пишет, что эти две с лишним тысячи людей вернулись на фронт, причем большинство из них оказались там – первый раз в жизни. Сложно сказать, что было в их головах, – пишет он, – но можно думать, что за исключением некоторой части фанатиков– антикоммунистов, которых уже мало оставалось в России, большинство спрашивало себя: а что я должен здесь делать? Почему здесь нет вождей Фаланги? Почему Франко не идет сражаться? Что мне сделали русские?..

18 ноября 1943 г. Легион на поезде прибыл в Ямбург, на границу с Эстонией, где был размещен в зимних казармах. Здесь он проходил обучение до 2 декабря. Нельзя сказать, что эта мера была необходима, но испанское Военное министерство старалось отдалить их от передовой, поскольку Франко стремился улучшить отношения с Союзниками. С этого дня Легион занимался борьбой с партизанами и починкой фортификаций.

14 января 1944 г. русские атаковали испанские позиции. На рассвете 22 января весь Легион был сконцентрирован в Любани и, разделившись на две части, прикрывал отступление немцев, а затем и сам отступил. Часть недавних легионеров попыталась дезертировать, и успешно, другим это не удалось. Одним из неудачников был Рауль Перес Перес, прибывший в Россию в октябре 1943 г. и попытавшийся перейти советскую линию фронта в компании с Альберто Морено Кихадой, художником из милиции Барселоны. По пути они заспорили из-за дороги и пошли разными путями. Морено добрался благополучно, Перес нет (С. 351). Другим провалившимся дезертиром оказался Франсиско Томеро Аларкон, задержанный до того, как он смог достичь советской линии. Более удачливым оказался Феликс Гаско Гарсия, ветеран, который пробыл на фронте более двух лет, попал в госпиталь с обмороженными ногами, вернулся в Испанию в декабре 1942 г., но возвратился в Дивизию в августе 1943 г.; с его дезертирством мы потеряли его след. (По нашим данным, в частности, согласно картотеке умерших испанских военнопленных, составленной в РГВА, он умер в г. Череповце в сентябре 1945 года). Томеро же и Перес, – говорит Родригес, – были осуждены военным судом 13 марта 1944 г. и в тот же день казнены и похоронены на кладбище в Летсе (Эстония).

Между 29 и 31 января 1944 г. основной контингент Легиона достиг Луги и оттуда был переброшен на поездах и автомобилях по маршруту Луга – Плескау – Валрц – Тапс. Официально никто из членов Легиона не должен был вернуться на фронт. 5 марта Легиону был дан приказ о возвращении, что большинством было встречено с радостью, хотя были и добровольцы из гражданских, фанатики нацизма, желавшие продолжать воевать вместе с немцами. Среди офицеров это чувство также было распространено, не столько по политическим причинам, хотя все они были антикоммунистами, но из солидарности с немецкими соратниками. 16 марта первый контингент Легиона был отправлен в Кенигсберг а оттуда в Ирун. Мадрид официально информировал об этом Вашингтон и Лондон и запретил публичные акты, которые могли бы трактоваться как прославление Русской кампании или фашистских идей (С. 357).

Последний параграф седьмой главы посвящен последним испанцам, сражавшимся в составе Вермахта или СС. Родригес пишет, что официально испанское участие во Второй мировой войне может считаться законченным в апреле 1944 г. Однако, несколько сот испанцев продолжали воевать, одетые в немецкую форму. Их точное число определить трудно.

Родригес считает также, что можно говорить о добровольном участии в военных действиях лишь относительно небольшого процента оставшихся, несмотря на то что фалангистская литература утверждала обратное. Напротив, возражает он, речь идет о принуждении взять винтовку тех, кто не прошел должного обучения в военных условиях. Он имеет в виду людей, которые служили не в Вермахте, а в СС. Родригес кратко излагает и историю СС и пишет, что перед отъездом из Эстонии часть членов Испанского Легиона, явно симпатизировавших нацизму, была приглашена немецкими офицерами служить в Вермахт, и некоторые согласились. Он определяет три группы таких испанцев.

Первая группа – те, кто рекрутировались в Испании неофициальным образом, авантюристы по духу, иногда даже разыскиваемые полицией. В качестве примера он приводит Лоренсо Оканью, прапорщика, назначенного после своего возвращения в Испанию в милицию в Кастельон де ла Плана, и который после совершения какой – то фальсификации тайно перешел границу и пошел служить в войска СС, в форме которых попал в советский плен в последние дни войны.

Вторая группа – из эмигрировавших в 1941–1945 гг. в Рейх в поисках работы.

Третья – из испанских изгнанников во Франции, часть которых надела немецкую форму под угрозами. Так или иначе, несколько десятков испанцев присутствовали при последних боях в Берлине. Часть из них считала себя пленниками, хотя могла покинуть город за несколько дней до его падения, поскольку любая судьба для них была бы лучшей, чем плен Красной Армии. Родригес частично проливает свет на происхождение интернированных в СССР испанцев «из Германии», указывая, что США и Англия решили репатриировать насильно десятки тысяч лиц российского происхождения и передать их советской стороне. Среди них, – утверждает он, – были и испанцы, принадлежавшие к подразделениям Вермахта и СС (С. 370).

В целом, следует отметить, что книга Х.Л. Родригеса Хименеса раскрывает ряд новых сюжетов в истории Голубой Дивизии, прежде всего, ее внутренней жизни, тесно увязывая ее историю с внутренней и внешней политикой режима Франко.

Судьбы испанских военнопленных немного касаются также испанские авторы Артис Хенер и Хуан Бласко Кобо, на которых мы иногда ссылаемся в дальнейшем тексте.

Почти не упоминает о Голубой Дивизии и совсем не говорит об испанских военнопленных в своих воспоминаниях, изданных на русском языке, Долорес Ибаррури. Она коротко рассказывает о «замаскированном под голубого» Хосе Парре Мойе, который в немецкой форме с красно-желтым знаком Голубой Дивизии разъезжал по прибалтийским республикам с документами на имя офицера штаба Голубой Дивизии Луиса Мендосы Пенья и который должен был участвовать в освобождении из концлагеря попавшего в плен сына Сталина. В связи с блокадой Ленинграда роняет: «Тяжело вспоминать, но в блокаде Ленинграда участвовали подразделения франкистской «голубой дивизии». Коротко рассказывает, что в 1944 г. ее пригласили выступить в Колонном зале на тему «Франкистская Испания – союзник Гитлера», однако не касается содержания своего выступления. Но, как видно из опубликованной тогда же стенограммы этой лекции, она основывалась на показаниях испанских военнопленных. «Фаланга провозгласила «крестовый поход против коммунизма». Ценой огромных усилий ей удалось сформировать свою «голубую дивизию» из деклассированных элементов и фалангистских молодчиков, стремившихся сделать карьеру на службе у Гитлера…» Стоило Совинформбюро на основе показаний испанских солдат, взятых в плен на Ленинградском фронте, разоблачить игру фаланги, как вся мировая печать заговорила об участии Франко в войне и о преступной роли, которую Испания играет по отношению к Объединенным нациям.

 

Участники Голубой Дивизии о себе

В досье документов, посвященных Голубой Дивизии, в коллекции по истории Испании мы обнаружили несколько газетных вырезок из фалангистских газет «Арриба» и «Пуэбло» от 5–9 августа 1942 г., посвященных участию испанцев в боевых действиях на русском фронте. Это статьи Франсиско Мартинеса Гурручаги, Луиса Морсильо Диаса, Х.Г де Убиеты, Пабло Уриарте и Хесуса Ревуэльто Имаса, представленные на литературный конкурс. Для нашей темы более информативны, чем остальные, статьи двух последних авторов. По своим интонациям и общему настрою они, естественно, отличаются франкистским духом, подчеркнутой лояльностью к немцам, умалчиванием о трудностях, кроме холода и дальней дороги. Но в них упоминаются или подтверждаются ряд фактов, о которых говорит и Ридруэхо. Студент университета Пабло Уриарте в «Pueblo» от 5 августа 1942 г. публикует свои «Воспоминания о зимней кампании в России». Приведем несколько отрывков.

«Студент университета хорошо знал, что не существовало чего-то более непримиримого, чем наша и вражеская концепции мира. И практическую реализацию противоположной концепции мы увидели своими собственными глазами – дорога была открыта ударами тесака и разрушалась не только теми средствами, которыми интеллигенция служила культуре, но также оружием, которым Гений Испании служил ей всегда…

Впечатления, которые я вынес из России, касаются главным образом ее географии (климат, и т. д.), ее политико-экономической организации, этико-религиозных чувств ее жителей и моей собственной жизни в течение кампании.

Пейзаж и климат России были наиболее популярными темами. Я не придерживался ошибочной позиции многих, желавших бросить оружие из-за страданий, которые причинял холод. Наша молодость ему сопротивлялась и побеждала его так же хорошо, как это делали другие народы… Но я могу отметить, что на берегах Ильменя уже с первых мгновений ночного дозора я, сжав зубы, терпел в костях боль от холода.

В том секторе, в котором мы находились, у меня не было возможности вступить в диалог с каким-либо русским интеллектуалом, что представляло бы для меня интерес. Я жил только среди крестьянского населения (в этом регионе имеющего достаточно азиатские черты), простого и неспособного по причине некультурности к разумной критике своей экономико-политической системы. Видны были, однако, пороки этой системы, и не только по нижайшему уровню жизни, который можно было бы вменить в вину климату. Крестьянин, превращенный в функционера, без инициативы и стимулов, несмотря на свою некультурность, превосходно отдавал себе отчет в том, что его лишили «его» прав, и мне рассказывали некоторые бабенки о своих ссорах и претензиях в «колхозе» при дележе урожая, поскольку соседка получила то же количество сена, хотя и работала меньше, и т. д. и т. п.

Русская молодежь не безнравственна, так как мораль ей неизвестна; она просто аморальна, особенно в районах, близких к столицам и имеющих относительную легкость коммуникаций.

Из сельского русского клира (очень некультурного) спаслось несколько старых священников, которые не преследовались, так как коммунистическая партия сочла этих нескольких несчастных неспособными оказывать влияние на кого-либо. И в районах, отвоеванных у марксизма, установился непрочный культ, в котором с жаром участвуют старики и некоторые молодые, привлекаемые любопытством к новизне.

Общее впечатление от кампании, которое я вынес, это еще более уверенное утверждение нашей аутентично испанской – фалангистской – жизни, а также убеждение, что нам остается еще много сделать и что недостаточно быть правым: большевизм ошибочен и однако организовался, несмотря на ошибочность, с таким размахом средств нападения, что опасность, которую встретило в нем Христианство, была бы, пожалуй, непреодолимой, если бы Провидение не противопоставило продвижению большевизма не только бесстрашный дух Испании, но и мощь Германского Рейха».

Хесус Ревуэльта Имас получил премию Голубой Дивизии за статью, озаглавленную «Голубые рубашки в Новгороде», которая была опубликована в «Pueblo» и перепечатана в «Arriba», 9 августа 1942 г. Приведем эту статью в нашем переводе.

«Двенадцатое октября. Прибытие из Испании. На центральной площади Новгородского Кремля, перед бронзовой «историей России» – чудесным монументом прошлого века, который венчается большим ангелом с крестом, – «пыль, пот и железо»; направляемся к передовой линии.

Утром и вечером советские бешено обстреливают артиллерией город. Мы становимся лагерем в нескольких километрах от озера Ильмень. Снег идет уже несколько дней и сейчас много грязи. Однако когда мы ночью входим в Новгород, пушки перестают греметь. Тихими голосами наиболее близкие друг другу солдаты дают последние поручения, обмениваются именами и адресами, и словами – серьезными и спокойными, которыми говорят с ностальгией о той жизни, что проходила в игре в шахматы под грохот войны.

Устало прогуливаемся, покрытые грязью. Рядом течет река, рядом с дворцом князя Александровича (так в тексте – ред), племянника царя, звезды просвечивают в тени трех больших луковичных куполов древнего монастыря [58] . Против него установлен командный пункт батальона. В церкви монастыря почитают широкий плоский камень, который, согласно преданию, спас одного святого монаха из обители, появившись из речного песка, когда монах стал тонуть, и доставив его на другой берег. Раньше со всей России шли пилигримы к этому месту.

Не очень далеко светится огнями фронт. Яркие звезды заполняют ярусы неба, и их мерцание внушает мне и другим: точно так же на нас смотрели Павшие, предшествовавшие вам в дороге; так же, не зная этого, смотрят на нас те, кто остался в Испании, со слезами на глазах и пересохшим от тоски горлом.

Рота прошла столько, что хватило времени для того, чтобы кто-то смог отреагировать шутливо и сказать: «Эта звезда на меня смотрит как свободная комната, которую я вскоре приду занять…»

Когда мы прибыли в окопы, трассирующие пули прорезали ночь, как смертельные мосты, которые наводились от одного человека к другому, от одной смотровой щели к другой, от сердца к сердцу, для того чтобы застыть, в итоге, в своей вечной блестящей бесконечности.

Позади оставался Волхов со своим деревянным затопленным на глубине 50 метров мостом, поверх руин которого текла река. Позади оставался большой разрушенный город Новгород, похожий ночью на кубистский лес – из-за кирпичных дымовых труб, оставшихся после пожара целых районов. За нами оставалась Европа: цивилизация, академии Берлитца, элегантные женщины, салоны, литература, флора и фауна. Против нас – Азия, охваченная ненавистью и смертью в своей кровавой эмблеме из звезды с пятью лучами.

Под голубой бумажной тканью наших рубах наши сердца чувствовали одинаково.

………………………

День за днем, ночь за ночью русские пытаются разрушить линию, которая защищает Новгород, ортодоксальный город ста зеленых куполов и одного золотого, опоясанных стеной Кремля. Постоянными ударами они хотят преодолеть сопротивление. И даже наш родной язык двадцати наций звучал в красных окопах, призывая нас к абсурдному бегству. Одно из самых сильных впечатлений за все время кампании мы испытали в ту ночь, когда после краткого обращения по-испански начали звучать в белой темноте такты «Интернационала». Без предупреждения и сигнала, одновременно, все фалангисты передовой линии ответили «Лицом к солнцу». После этого красные больше не возвращались к пропаганде. Даже не разбрасывали больше эти листовки, красные с одной стороны, желтые с другой, которые, падая на белый снег, составляли наш национальный флаг и напоминали нам о нашей трагической судьбе. С этого времени мы слышали лишь грохот огнестрельных орудий.

Через какое-то время батальон захватил первого советского пленного: испанца… Испанца, который потерял Испанию, разделенную гражданской войной. Испанца, который, столкнувшись со своей Родиной в этой холодной снежной пустыне, мог сказать только два слова: «Убейте меня». Один раз они атаковали наши склады с военными припасами, и вечером иностранное радио сообщило о взятии Новгорода русскими. В другой – ранили часового в секрете. В следующий раз партизаны перерезали нам телефонные линии и убили одного офицера в тылу, или подожгли дом, или бомбили единственный мост, который нас связывал с Главной Квартирой Дивизии.

И много раз на этих передовых мы платили кровавый налог Победе.

Но связка стрел на нашей голубой рубашке освещает каждый день, как солнце, уверенное в себе. Удивляя звездами, ночь проходила над этим миром, оставляя замерзшей жизнь: степь была горизонтальным отражением трагической чистоты; воздух был осязаем, подобно ощетинившемуся ежу, который ранил тысячами льдинок, когда его вдыхали; звуки слов принимали форму бесспорно материальную, с весом и объемом; деревья, оголенные в своем ледяном саване, корчились в странной гримасе неожиданной смерти.

………………………….

Большая луна смотрела сверху. По сравнению с нашим Средиземноморьем, нашим солнцем, как грустна эта лунная страна!

В одной «избе» города жилье оклеено «Правдой» и «Известиями». В гаснущем свете двух керосиновых ламп, перед бумажными цветами, выделяются старинные портреты, на которых большие глаза и монгольские скулы придают таинственную романтичность всему помещению. В углу икона с погасшей лампадой проявляет за золотыми и цветными дымными тенями византийский силуэт Девы Вечной Спасительницы. На другой стене Сталин улыбается мировому пролетариату с передовицы одной из газет, которые покрывают доски стены. Характерные кириллические печатные знаки получают восточное значение, почти библейское, подобно «Мене, текел, фарес», которые представляются в своей непонятной графике неизбежным, ужасным, близким. Окна, сорванные с петель и с разбитыми стеклами, открыты, они словно уничтоженные препятствия, через которые низверглись 40 градусов ниже нуля или вихрь снежной бури. В центре помещения погасшая печь. Сидит, положив голову на холодное железо, старушка. Она кажется заснувшей при чтении, потому что книга валяется у ее ног. Мы окликаем ее, но она не отвечает. Тронутая солдатом, она внезапно падает. Она умерла от холода. Во сне лишилась чувств, поскольку ее члены отвердели в том же положении.

………………………….

Другая «изба». В землянках передовой линии нет дров и очень холодно. Несколько солдат входят в покинутый дом, разбивая в щепки старую мебель. Кто-то направляется к большому шкафу и открывает его. Стоящий труп выпадает оттуда. Никто нам не объяснит, почему находился там этот мертвый человек. В кармане у него была пустая бутылка из-под «водки».

………………………….

Старый госпиталь. В операционной окна распахнуты от взрывов бомб. Следы пулеметных очередей на стенах. На операционном столе нагая женщина с раскрытым животом. Внутренности напоминают окаменевший картон. Кожа цветом и шероховатостью похожа на твердую землю. От нее не пахнет, она как статуя из соли – Новгород, город нетронутых мертвых. На белом пространстве степи черные каракули ворон обозначают присутствие смерти.

………………………….

Только эти голубые рубашки Юга отказываются быть сапфирами».

Еще три работы «бравых бойцов дивизии» были представлены на литературный конкурс, организованный при Министерстве Образования Испании на тему «Воспоминания о зиме в России». Вот отрывки из «Молитвы Голубого Солдата» Флорентино Мартинеса Гурручаги:

«Был декабрь месяц, уже недалеко до Рождественских праздников. Рождественские подарки, которые испанцы посылали своим лучшим друзьям, достигли мало-помалу последней траншеи, где был один солдат в голубой рубашке: статный и светловолосый. Рядом с ним на ветру победно развевалось испанское знамя, касаясь своим шелком потного лба солдата, единственного выжившего в этом отчаянном бою. Снег полностью покрывал землю, формируя кривые и разнообразные капричос….

………………………….

Ни единого сумеречного луча не падало с неба. Зима в России. Грустные краски вечера перешли в глубокую черноту ночи и полностью слились с чернотой бездны, состоящей из сотен трупов, которые красные оставили после своих бесполезных попыток атаки.

………………………….

Был вечер, и поле казалось грязным озером, холодным и несчастным, полным таинственного и глубокого беспокойства под бесконечным молчанием ночи. Ветер предвещал бурю, простирая черные тучи над пустыми полями и монотонно качая немногие деревья, которые еще оставались стоять, и порывы его сопровождались тревожным завыванием.

………………………….

Тысячи и тысячи трупов несчастных большевиков, которые пытались проникнуть в испанские окопы, мало-помалу скрывались в разрастающейся мгле. Иногда над их телами раздавалось подобное пулеметам уханье филинов, их единственных друзей, предвещающих несчастье в этом молчании вселенной. Среди такого дождя, такого снега, такого холода, такого ужаса и такой тьмы стоял в мокром окопе хорошо укрытый солдат Голубой Дивизии, и хотя дом его оставался очень далеко, но сердцем и мыслями он всецело был там.

Он стоял в большой луже воды, пользуясь короткой передышкой, которую дал ему этот счастливый период молчания. Он курил чудесную сигару, которую среди других вещей предоставил ему его благородный тыл.

В глубине небесного свода, покрытого черными тучами, было видно мерцание, спонтанное мерцание звездных знаков. Там, вдалеке и на высоте горы, мерещилась башнеобразная и красивая хижина, вызывающая в памяти какого-то святого и которая с этой высоты поднимала в небо высокую жаркую молитву.

Немного ближе и за спиной нашего доброго солдата умолкла плачущая молитва колокола, который произносил ее меланхоличным голосом. Среди ужасов этой страшной войны молитва живых была возвышенным и жарким напоминанием о мертвых.

До слуха нашего солдата, занятого на коротком отдыхе подарком из тыла, не доходил слабый голос молитвы, но его воображение рисовало сплоченную группу близких, обступивших священника в расшитых траурных одеждах, поющего с хором в маленькой церкви, которую красный гнев оставил стоять… в торжественном Реквиеме…

Мало-помалу зазвучали в голове бравого солдата, как на небе первые звезды, мысли серьезные и воспоминания далекие и дорогие.

Перед его мысленным взором прошли один за другим его товарищи, которые, как и он, испытали гордость, когда, оказавшись в опасности, Родина обратилась к ним; и перед его глазами проходил нескончаемый кортеж с теми, кто погиб, отдав свою кровь за святое дело, которое защищали.

Но разве возможно, чтобы всё закончилось для них? Чтобы они погибли в расцвете молодости? В голове у солдата проносились мысли о Спасителе, который однажды воскресит на земле мертвых, и они увидят своими глазами Нашего Господа Бога.

Наш солдат, погруженный в свои размышления, вынул изо рта сигару, уже наполовину выкуренную. Он несколько мгновений смотрел на летящие в неизвестном направлении тучи и, сбросив каску, которая покрывала его юношескую всклокоченную голову, вознес к небу молитву за тех, кто разделял с ним горе и радость. Несколько слёз, как жемчужины, скатились по щекам романтичного солдата.

Ночь полностью скрыла его черную шинель из легкой ткани; стрекот вражеского пулемета смешался с шумом ветра; послышался жалобный крик совы, похожий на журчание ручья. Листья срывались ветром, плясали в воздухе какой-то мрачный танец, устало падая, как тучи, на пустынную равнину.

Зима в России. холод… снег. болото. Голубая Дивизия… Вставай, Испания!

Ла Поведа».

Вот еще один лирический опус – «Испанский героизм в Тигоде» Луиса Морсильо Диаса (разумеется, с существенными сокращениями):

«Неподвижный, силуэт Игнасио Лосады казался среди белой монотонности пейзажа и жестокого нечеловеческого холода образом эфемерным, не имеющим названия. Если бы время от времени не был бы слышен негромкий стук его ног об лед, можно было бы сказать, что это еще одна большая ель, подобная елям в ближайшем лесу… Он посмотрел на свои часы при странном, все искажающем ночном свете. Еще почти час до появления смены… Это была Тигода, маленькая позиция, защищаемая маленькой группой в тридцать душ, зажженных волей к самопожертвованию. Позиция в несколько километров налево и направо; как оставшийся немного в тылу маленький поселок Нилидино, где Игнасио, как и всегда, слышал нескончаемую стрекотню автоматов.

Размышляя, он мысленно обращался сейчас к своим ушедшим школьным дням и волнениям в Университете. И к дням, когда жизнь преподавала ему свои первые уроки, серьезно меняя его взгляды, идеалистические и почти детские. Он вернулся мыслями к той жизни, моментами трудной, в которой человек преждевременно плакал, обливая слезами свой пистолет, сжавшись в комок от инстинкта выживания, для того также, чтобы могла выжить Испания. Он вспомнил свои первые шаги, робкие и слабые, по колючей и трудной дороге фалангиста, которую он всегда хорошо себе представлял, но которая будоражила кровь и делала жизнь горячей. И вспомнил (здесь вернусь к чувству стеснения в груди, хотя это было уже не от холода) об этой сладости, о своей Марии Луизе, о том, как она впервые посмотрела на него блестящими глазами и подарила ему первый поцелуй, как сделала бесконечными его ночи. Как же это вспоминается! Его руки в тяжелой кожаной рукавице поднялись к глазам, чтобы стереть эту глупую грязь, чувства, которых не могло быть в этой обстановке и в этот момент.

Ее письма были так необходимы! Они были как дыхание южного ветра: бесчеловечный климат ничего не мог сделать с испанским оптимизмом, который не победить.

Игнасио Лосада вздрогнул. Приглушенный «выхлоп» миномета вернул его к реальности, вырвав внезапно из мира грез. Он прислушался. Через несколько мгновений стало слышно детонацию, сухую и очень близкую. И, как по сигналу, лес напротив него заполнился заунывным концертом мин.

Игнасио удвоил внимание, потому что знал, что означает этот расточительный огонь. Он уже до этого увидел тени в темном лесу, как будто перед ним разыгрывалась бесконечная мистерия.

Игнасио Лосада сжал зубы. Но ни он, ни кто-либо из его товарищей не придавали особого значения жалобным и бешеным хлопкам, которые, казалось, раздирали соседний лес. Они знали, что это не представляет опасности. Это была не более чем военная хитрость для того, чтобы отвлечь внимание этой храброй горстки. Между тем они усиленно двигали руками и ногами, чтобы восстановить быстроту реакции, – тело не слушалось. Лосада почувствовал жар в своей средиземноморской душе, нечувствительной к температуре около 50 градусов ниже ноля. Битва была неизбежной. Эта ночь приближалась к атаке.

Белые тени подползали к позиции испанцев. Это была тактика. Покрытые белыми халатами, они стремились слиться с землей; примерно две сотни людей приближались в молчании. Игнасио улыбнулся. Всегда одно и то же. Соотношение сил было нормальным. Он сжал винтовку как можно крепче и смотрел вперед с ручной гранатой в руке. Офицер скомандовал молчать. И в молчании приближались выслеживаемые. И в молчании их ожидали бьющиеся испанские сердца.

Словно какая-то насмешка, продолжался шум в лесу, и огромная луна, выглянувшая вдруг как бы из любопытства, показала свое бессмысленное белое лицо.

………………………….

Блеснула вспышка. Как камень, поднятый волной, поднялись русские… Быстрый огонь автоматов и пулеметов уничтожил первую атаку. Затем в четверть часа всё было кончено. Испанская отвага вышла из берегов и хлынула на далеко превосходивших по численности противников, обладавших, однако, холодными сердцами. В ход пошли ручные гранаты, и поле боя как будто покрылось глазурью. Столько раз проявленная храбрость позволила испанцам взять верх и на этот раз. Мачете в руке и отвага, поселившаяся в теле, готовом к убийству и предназначенном смерти, решили всё.

И когда победа улыбнулась тем, кто ее завоевал, душа Игнасио Лосады, самая великая душа на этой бедной земле, достигла света, в котором до этого Бог ей отказывал. Игнасио смотрел высоко, столь высоко, что оказался среди звезд русской тундры.

Вражеская ручная граната отняла жизнь, эту прекрасную жизнь, которая, не коснувшись других, перешла на сторону смерти.

Из его груди текла благородная кровь, писавшая на снегу поэму о пяти розах, ставших символом.

И весь следующий день до самой русской ночи казался погруженным в голубое сияние, как последнее прости павшему».

Мадрид, 30 июля 1942 г.

И последний литературный опус – «Товарищ в пути» Х. г. де Убиэта, тоже в отрывках:

«Длинна дорога от Сувалок до Витебска. Батальон шел и шел по шоссе, теряя иногда кого-либо в кювете. Марш начинался, когда наши лица были похожи на пергамент от утреннего холода; но вскоре пот заливал и заставлял краснеть глаза. Дорога шла березовыми лесами, некоторые деревья издавали под ветром трагический скрип, их ветви склонялись. Пустые воронки от снарядов, как будто вырытые огромными кротами, говорили нам о бесполезности и безнадежности советского сопротивления. Разбитые танки в кюветах блестели на солнце своими внутренностями, и иногда недалеко от этого ржавого железа стоял крест с именем и прусской каской, указывая на справедливую цену победы.

Молчаливо шел рядом со мной Товарищ. Невысокий, коренастый, с неизменной трубкой в зубах, он не походил на воина массовой штамповки. Он нес на себе помимо своей винтовки и винтовку другого солдата, истощенного маршем, и его каску, помещенную на мачете, монотонно бившуюся о саперную лопатку. Усталость отражалась на его лице, которое иногда освещала улыбка, когда его беспокойные глазки находили на ближайшем откосе развевающееся на фоне свинцового небе европейского Востока красно-черное знамя Фаланги….

Однажды Товарищ услышал от кого-то о долгой дороге и, нарушив свое молчание, произнес: «.не надо было идти», а потом вновь вернулся к своей трубке.

Товарищ отделился от колонны и сел на край шоссе. На его ногах были кровоточащие бинты. Я знал, что они были давно, и не пытался сказать что-либо. Затем Товарищ снова надел сапоги и поморщился от боли. «Самое плохое – этот момент», – сказал он мне и отправился занять свое место в колонне, которая удалялась в поисках места ежедневного привала.

Вокруг – жар огня от горящего советского имущества; Товарищ иронизирует по поводу своего самопожертвования: «.а я продолжаю идти по России, чтобы развлечься.». Но любой, кто увидел бы его в этот момент, заметил бы, как при этих словах исчезает беспокойство во взгляде Товарища, который пытается запомнить через дым своей неизменной трубки – на небе, белом от облаков, эту страстно желаемую ночь.

………………………….

Если выживет, Товарищ сможет рассказать вам, как через несколько дней начнется война. Он расположится в большом покинутом русском доме прямо напротив того, что было сверкающим клубом «Р.Р.С.», который сейчас служит дровами. Ежедневно Товарищ ходит со спортивным видом охотника за продовольствием. Возвращение не гарантировано из-за «партизан», но тем не менее он всегда возвращается с каким-нибудь аппетитным гусем и вещевым мешком, наполненным «бульбой».

В доме Товарищ сидит как новоявленный богач в своем дворце и даже забывает, что его одежда, как и у всех нас, – кишит вшами. Однажды у нас был гость: один немецкий летчик, имя которого я никогда не мог запомнить, – ох! Этот язык! – упал неизвестно откуда. Товарищ, амфитрион, не мог оказать ему необходимой чести из-за отсутствия дров, которыми можно было бы растопить печь. Пока летчик старательно устраивал маленький вечер братства, Товарищ отсутствовал, и мы решили идти на его поиски. Мы с удивлением обнаружили его на втором этаже советского клуба, где он пытался оживить сломанный и хромой рояль, мечтавший – со времен Керенского – о какой-либо невозвратной мелодии Шопена…

Однажды холодным ноябрьским днем он прибыл в нашу избу с осколком снаряда, который проколол ему шинель и гимнастерку и ранил грудь. Он сел у нашего огня и из кармана гимнастерки достал остатки своей вечной ручки и трубки, «задетых» вражеским выстрелом. Первой он устроил христианские похороны, а из второй путем терпеливой работы сделал новую трубку. Затем медленно, получив приказ командира и набив табаком свою новую трубку, пустился в обратный путь. Он попал под обстрел советского пулемета, когда проходил зону боевых действий.

………………………….

Гурнаны, 25 декабря – к нам прибывает посланник Адольфа Гитлера – далекая канонада раздается над пейзажем. Вдруг взрыв заставил содрогнуться потолок и стены одной из изб занятого поселка. Здесь было обнаружено безжизненное тело Товарища. Он лежал ничком, и правая рука сжимала неразлучную трубку. Канонада усилилась. Подготовка к атаке на нашу позицию. Интермедия.

О нем едва ли сказано с болью несколько слов в дневнике кампании. Его имя читается на кресте: «Висенте Гасео дель Пино». Под именем дата и знак Фаланги. На кресте стальная каска «маленького и храброго Гасео». Так назвал его Хосе Антонио. О нем – старом товарище – едва ли говорят еще. Но я слышу в молчании золотых сумерек, как воды Волхова и звезды вспоминают трудную дорогу солдата. И я вижу, как первый луч кладет на его могилу цветок лавра. юю»

Аликанте, июль 1942 г.

Думается, приведенные выше подстрочники подтверждают слова о студентах-романтиках, составлявших определенную часть первого набора Голубой Дивизии.

Похожи содержанием и, в какой-то степени, духом на дневник Ридруэхо «Эстампы Голубой дивизии» Хуана Эухенио Бланко, которые написаны позже, но изданы раньше. В предисловии к «Эстампам» А. Аснар Хернер (из второй дивизионной антитанковой роты) характеризует книгу как «чудесный архив воспоминаний о долгих днях, проходивших под летним жаром и среди снегов долгих и опустошающих зим», как живую историю, написанную по свежим впечатлениям, непосредственно на месте действия. Он отмечает, что автор пленен русской землей; подчеркивает большое различие между молодежью, воспитанной коммунизмом, и «людьми старшего возраста, крестьянством, сильным духовностью, которое несмотря на тридцать лет материализма сумело выплыть из великого духовного крушения и продолжало каждую ночь молиться перед своими иконами, полное надежды и веры» (С. 3). В авторском пояснении Бланко признается, что его работа – не цельная книга, а серия «эстампов», и причина их написания – ностальгическое чувство того, «что мы оставили там, на площади Новгорода, на горячей земле Посада, на камнях Отенского монастыря или на ледовой равнине Ильменя» (С. 5). Источниковая ценность этих зарисовок невелика, но она хорошо дополняет дневник Ридруэхо. Бланко также свидетельствует о хорошем приеме испанцев поляками, литовцами и отчасти русскими. О Посаде он пишет следующее: «В большом отступлении 41–42 гг. на всем фронте от Ленинграда до Новгорода только эта позиция, охраняемая испанцами, оставалась постоянно неприступной». Он утверждает, что русские так и не смогли взять Посад до эвакуации испанцев и что еще двадцать четыре часа после их ухода он поливался дождем из металла.

«Между своими дикими нападениями русские угощали нас специальными радиопередачами. Мы хорошо слышали их разглагольствования, и пулеметы безрезультатно искали громкоговоритель, закамуфлированный в снегу. Он говорил на корректном кастельяно: «Мы восхищаемся вашим сопротивлением, столь же героическим, сколь и бесполезным. Разве вы не видите, что мы близко? Уничтожайте ваших командиров и переходите к нам. Мы с уважением отнесемся к вашим званиям. В нашем тылу есть прекрасные города. Вы не будете больше испытывать холод…» Затем обычно ставилось несколько старых дисков. Вальс «Рамона» заводился очень часто.

Также нам передавали прокламации на испанском языке с упомянутыми призывами переходить на советскую сторону и устоявшейся бранью в адрес Испании, которую они называли франкистской, как будто была какая-то другая. Я говорю, что их нам передавали, потому что их не бросали с самолета или катапультой. Они сами приносили их ночью, в то самое время, когда засеивали минами дороги, и знали, что мы эти листовки соберем. Литература эта была дешевой, с намёками на отступление Наполеона… «Сегодня 20 или 25 градусов ниже нуля, завтра и в течение недели будет 40 или 50: вы не сможете противостоять ни холоду, ни мощи Красной Армии! Каждый день будет больше пушек и мортир, которые будут стрелять в вас. Никто не придет к вам на помощь. Вы не готовы к зимней войне…». Мы комментировали это, улыбаясь, но наши комментарии нельзя здесь напечатать. Затем мы делили прокламации и хранили их в сумке. Вместе с пятиконечной звездой и с вырванным у комиссара партбилетом они были хорошим сувениром из русской кампании». (Вспомним об удивлении авторов из Совинформбюро по поводу того, что испанцы не «боролись с этой пропагандой» – А.Е.).

Далее Бланко говорит, что испанцы радовались, когда русские шли в атаку, так как сами они предпочитали бой лицом к лицу.

«Русские, атакуя, обычно стимулировали себя возлиянием водки, которая, пожалуй, делала их более отважными. Но эти же самые солдаты, которые некоторое время были хозяевами позиции и использовали свою победу, чтобы добить пинками и ножами защитников, когда попадали в плен, становились на колени и плакали, как маленькие. В Испании такие пленные всегда становились «правыми». В России они все становились украинцами: «Я не коммунист! Я украинец!» (С. 27–30).

Говоря об отходе из Отенского монастыря 7 декабря Бланко отмечает, что их взволновало и вызвало симпатию поведение русских пленных, которые предпочитали уйти вместе с ними, чем ожидать своих товарищей, которые должны были появиться на следующий день, – «несмотря на то, что им дали свободу и даже совет, чтобы они оставались; это необъяснимо, но так было, и даже справедливо напомнить, что они вели себя чудесно, помогая эвакуировать раненых» (С. 33). Видимо, уже в это время существовал достаточный страх перед возвращением к своим из плена; нельзя также отрицать, что часть пленных не верила в этот период войны в победу своей страны.

Автор рассказывает об «охоте» за иконами, подчеркивает хорошее обращение с русским гражданским населением, останавливается на боевых операциях, описывает лазареты для испанцев в Риге, Вильно и Кенигсберге (С. 38–55). Отдельный этюд посвящает он Вильно, где, по словами Бланко, в начале 1942 г. существовало пять разных секторов с различным населением: литовский, польский, немецкий, русский и еврейский, и каждый, без исключения, ненавидел четыре остальных, но испанцы были в хороших отношениях со всеми. Он утверждает, что Вильно по стилю был польским, европейским, «парижским» городом (С. 57). «Вильна была почти испанским городом с невестами и матерями, плачущими на станции, с женскими руками, вышивающими стрелы на наших рубашках, и письмами, которые оттуда прибывали на фронт, в ожидании, когда закончится война» (С. 58).

Он с восторгом отзывается о «Катюше», русской песне, «известной задолго до того, как Ленин и Сталин создали Советский Союз» (феномен, касающийся многих, ставших истинно народными, песен – А.Е), говорит, что испанцы пели ее и разрешали петь русским, хотя немцы ее запрещали. «И хотя сейчас нет дивизионного застолья – почему бы нам не собраться однажды, чтобы вспомнить некоторые вещи, которые уже забываются? – и тогда зазвучали бы звуки «Катюши». В заключение он цитирует по-испански два первых куплета этой песни (С. 66–67).

В одном из последних «эстампов», посвященных «Советской педагогике», Бланко говорит, что потерпев поражение в борьбе с религиозностью старшего поколения, Советы все силы устремили на воспитание молодежи, для чего надо было создать новую мистику, новый идеал, «потому что человек не может жить только тракторами и тоннами угля. И Советы создали мистику ненависти, идеал разрушения столетних цивилизаций. Россия была зарей экспансивной цивилизации, нацией, которой импонировало ее универсальное кредо быть сердцем мирового Союза Советских Социалистических республик, для чего была необходима освободительная Красная Армия, чтобы сражаться со всем миром». Как и Ридруэхо, Бланко отмечает в советской педагогике акцент на математику в ущерб мировой истории, литературе (С. 69–70).

В 1954 г. в Мадриде была издана еще одна посвященная Россиикнига бывшего дивизионера, которая отсутствовала в московских библиотеках и с которой мы смогли познакомиться лишь в 2004 году в Центре Сервантеса по Международному библиотечному абонементу.

Это – чисто художественная литература: даже не очерки, а рассказы из военного быта Голубой Дивизии, почти без имен, дат или указания на конкретное место, и потому – не исторический источник (если, конечно, не учитывать ее источниковую ценность для отражения похода Голубой Дивизии в испанской художественной литературе), но как беллетристика – достаточно добротна.

Всё же немного остановимся на этом произведении, отметив то, что представляется нам наиболее существенным для наших целей.

Книга Руиса Айюкара посвящена товарищам, павшим в России, и тем, кто остался там в заключении. Во введении автор пишет, что он оказался в России в возрасте 21 года и, по его мнению, среди тысяч дивизий всех рас и цветов, которые сражались в последней мировой войне, «наиболее поэтичной и благородной была наша. Мы были последними из Amadisas de Gaula (Амадисов Гальских – С. 7)». Он утверждает, что большинство дивизионеров принадлежало к университетскому кругу, и говорит об антикоммунизме своем и товарищей так: «Сегодня, когда быть антикоммунистом – последняя мода века, те, кто были ими с начала, могут позволить себе роскошь писать с веселой независимостью… Души, несмотря на все достижения цивилизации, еще принадлежат Богу» (С. 8–9). И действительно, автор старается писать «с веселой независимостью».

Он описывает переводчика – русского белоэмигранта – Ивана Vlaranoff Пономарева, который был шофером в Париже, продавцом вина в Германии, попал в Алжир. Испанская гражданская война застала его в Валенсии, он вступил в легион и принял участие в этой войне. Помимо русского и испанского языков знал французский, немецкий и польский. Будучи переводчиком Дивизии в Белоруссии, в контактах с крестьянами держал себя как всевластный гордый господин. Анхель Руис отмечает его недопустимо грубое обращение с детьми местного населения и пишет: «Я думал, что однажды мне придется его убить, но не я оказался тем, кто это сделал» (С. 15).

В главе, озаглавленной «El baile», он описывает танцы в одной деревне, устроенные молодежью под аккордеон и гитару, где испанские солдаты, не зная русского, тем не менее разговаривали с местными девушками и танцевали с ними вальс и другие танцы, как и в прочих странах (С. 50–51).

Руис рассказывает о сельском алькальде (старосте), ненавидящем коммунистов, цитируя его: «Кричат «Смерть захватчикам!» те, кто захватил нас двадцать лет назад; выступают за свободу те, кто нам в ней отказывал вплоть до оккупации наших жилищ, и нам предлагают умирать за них наши собственные убийцы» (С. 65).

Любопытен его рассказ о русском пленном, которого он называет Серхио и который перешел на сторону испанцев сам. «На войне в России действовали специфические факторы, отличные от нормальных войн, если какую – либо войну можно назвать нормальной. Серхио выбрал свою судьбу однажды, когда, будучи обнаруженным нами в яме, сказал, что спрятался здесь, чтобы убежать от коммунистов. Этот первый его шаг был единственным, который допускал дискуссию. Но не нужно, однако, осуждать Серхио, как и всех тех, кто убежал из коммунистических стран. Его последующая борьба бок о блок с испанскими товарищами была не более чем логическим продолжением его выбора… Я не знаю, как удалось подпольно перевезти его в Испанию. Тем не менее однажды, сияющим утром, одетый в хаки, голубую рубашку и красный берет, Серхио, родившийся в деревне на Волге, смог впервые робко посмотреть на земли Испании. Мне рассказывали, что он плакал.

Война закончилась, но он не смог сообщить своим родителям, что он жив. Его другое желание – остаться у нас на родине – сбылось. Я не знаю, чувствовал ли он когда-либо ностальгию по дремучим лесам и русской степи. Но мне думается, что четверо детей, которых ему подарила его испанская супруга, не оставляли ему слишком много времени, чтобы думать об этих вещах» (С. 158–159).

Прощание автора с Россией созвучно чувствам Ридруэхо и Бланко. Процитируем последние строки его книги:

«…И мне очень бы хотелось – милости Божьи бесконечны – когда-нибудь преклонить колени на снегу, с открытой головой, увидеть снова храм Господа среди полей, но на этот раз покрытый золотом, и услышать радостный звон его серебряных колоколов.

Мечты, которые, да, я не могу реализовать, пожалуй, смогут осуществить однажды мои дети, и тогда, с этой книгой в руке, они пройдут по местам одного из наиболее романтических деяний Испании, и полюбят землю и людей далекой страны, как их полюбили мы.

…… Сани покинули дорогу, параллельную линии фронта, и стали удаляться от нее. На этом повороте началось мое возвращение на Запад. Я повернул голову и сказал «прощай» России. Потому что Россия оставалась во мне вместе с моими товарищами по оружию. Одни оставили в России части своего тела, другие свою свободу, третьи – жизнь. Я же, наиболее везучий, замечу также, что хотя я ушел оттуда, мне тоже чего-то не хватает. Я оставил там кусочек своей души.

Господи, спаси Россию».

Испанский библиограф Пабло Санс собрал в своей работе сведения о книгах, выпущенных участниками Голубой Дивизии. Остановимся здесь на воспоминаниях дивизионеров, побывавших на фронте.

Хасинто Мигеларена (1891 – 10.08.1962, Париж), журналист, сотрудничавший в гражданскую войну с АВС, оказался во Второй мировой войне первым испанским корреспондентом, ступившим на русскую территорию вместе с немецкими войсками, и короткое время он оставался в занятом ими Смоленске. В 1942 г. он издал книгу, цитата из которой, приводимая П. Сансом, посвящена этому городу (С. 264):

«15 августа 1941 г. Площадь Молотова не в центре – там собор, а в южном районе, где хорошо представлена большевистская архитектура.^..] Немецкие солдаты установили в центре площади Молотова сгоревший русский танк и на нем написали желтой и черной краской указатели направления дорог: «В Витебск», «В Харьков», «В Дорогобуж», «В Москву».

За несколько дней до того, как город пал, в нем был открыт отель «Смоленский». Это большое квадратное здание с амбициозным портиком в древнегреческом стиле, на котором две скульптуры, окрашенные белой известью. Это результат бюджетных расходов Москвы: в нем около трехсот номеров и ни одной ванной комнаты. В каждом номере две железные кровати с матрасами, но без простыней, стул и умывальник, к которому вода поступает по отвесной трубе, выходящей из переборки. Тот, кто решит, что там нет крана, ошибется; названный отвод имеет запорный кран, и только. Также ошибется тот, кто подумает, что хотели построить отель элементарный, большой приют для простого народа. Нет. Отель Смоленский лишен простынь и ванн, но лестница – с сосновыми перилами, почти не отшлифованными, поставленными на мраморные ступени; по бокам живописные картины и огромные искусственные пальмы из зеленой ткани. Всё это дешево и лишено хорошего вкуса. Двери не закрываются; окраска стен очень неровна, словно поверхность какого-нибудь дома из необожженного кирпича; пол из зернистого асфальта, неровный, как море, и всё – только вчера сделанное – осыпается и трескается. Говорили, что здесь кузнецы делали каменную кладку, а каменщики – мебель» (С. 265).

Одной из первых книг о Голубой Дивизии в России стала также работа полковника 269-го ее полка, командира операции на мосту через Волхов на Ленинградском фронте Хосе Мартинеса Эспарсы. Основное внимание автор уделяет описанию боевых действий (С. 426). В том же 1943 г. вышли еще две книги участников Голубой Дивизии. Автор одной – армейский офицер, вступивший в дивизию добровольцем, Энрике Эррандо Вилай, – командовал санитарной службой. Его книгаП также почти не содержит описаний России и посвящена по большей части дружбе и товариществу испанцев на русском фронте. Всё же Санс приводит цитату из нее, в основном, пейзажного характера:

«[…]Россия грязная, оборванная, Россия нищенская, которой мы удивлялись (С. 427) от Минска до Смоленска, исчезла. Россия разочаровывающая, когда она, голая, демонстрировала свою бедность при безжалостном солнечном свете: бедные жилища, города, полные мусора, которые оставались в разорении и руинах после бегства солдат Сталина, – вот что было перед нашими глазами. Но наступила осень, полная меланхолии, и одела ее в лучшее одеяние. Заботливо покрыла следы войны, болотистую, бесплодную землю. Положила стекло там, где раньше были лужи, и оно блестит сейчас как алмаз…» (С. 428).

Другая книга принадлежит офицеру – переводчику 250– го артиллерийского полка Виктору Хосе Хименесу Мало де Молина. Приведем в качестве цитаты бытовую зарисовку о Витебске, потому что, как пишет Санс, «не часты свидетельства об этом русском городе»:

«Прибываем в Витебск, мы – шестеро друзей. Около одиннадцати часов утра. Нас удивляют в многолюдном городе рельсы трамвая, которые мы пересекаем, выйдя из автомобиля, доставившего нас сюда. Идем пешком по широкой улице, спускающейся вниз. Она тянется примерно четыре километра, на ее середине открытая булочная притягивает нас запахом печеного хлеба. Входим, и красивая девушка спрашивает нас, чего мы хотим. Хлеб черный, очень черный, по сравнению с тем, какой нам дает интендантство, но мы решаем купить две буханки. Думаем, что мы обеспокоили эту девушку, которая засмеялась в ответ на наше спасибо, потому что мы были испанцы (С. 429).

Улицы Витебска оставляют впечатление большого города. Мне казалось, что я иду по какому-то району Мадрида после войны, где попадаются разрушенные дома, но многие целы. Трамвайная линия, вдоль которой мы шли, хорошо замощенные мостовые и асфальтовые тротуары усиливали это впечатление. Кроме того, люди – исключая немецких солдат – вызывали симпатию, они улыбались и балагурили; бедно, но чисто одетые девушки в белых беретах и старушки в платках или косынках.

Так мы долго шли, пересекая улицы, и вышли другой широкой улицей на площадь, которую видели раньше. Здесь мы разделились и снова пустились в путь, но так как было уже относительно поздно – двенадцать с лишним, решили поискать место, где можно пообедать. Спрашивали крестьян и военных, нас посылали по широким улицам и по узким, но никто не мог сказать нам что-либо определенное. Двое из нас считали, что лучше вернуться в лагерь, поскольку мы устали, там поесть и вернуться снова.

В половине второго мы снова оказались перед булочной, где утром купили хлеб, и увидели, как из нее вышла девушка, которая с нами разговаривала утром, ускорили шаг и пошли рядом с ней. Завязался разговор, как если бы мы были знакомы всю жизнь, и желание броситься в новую авантюру» (С. 430).

Доброволец-фалангист Хосе Луис Гомес Тельо, журналист, написал о Голубой Дивизии книгу, которая, по мнению Санса, содержит описания городов, баталий и анекдоты, представляющие интерес даже пятьдесят лет спустя. В приводимой им цитате говорится о Новгороде – «наиболее красивой и старой из четырех русских столиц. Новгород – мать русских городов, (С. 431) Киев – дочь. Москва – боярская и богомольная – это позавчера, его правнучка. Петроград, окно на Запад Петра I – это вчера, его внучка.

Россия идет от Рюрика, основателя Новгорода, который спустился со своими партизанами с севера на славянские равнины и распространил свои красные знамена на юг и на восток. Опекун своего племянника, он лелеял баснословную и мрачную мечту об огромной России: мечту Петра I и Ленина. Он основал Новгород почти тысячу лет назад. Еще стоят его стены из дерева и глины, красные и кровавые, о них разбиваются советские снаряды.

Думаю, что мучения, которые вражеская артиллерия причиняет городу без какой-либо пользы для себя, – это запоздалая месть антиисторических людей Сталина, направленная против Истории, которая есть Новгород, с высокими крестами, куполами, сотнями золотых луковиц на мертвенно-бледном октябрьском небе. Потому что в пейзаже Новгорода почти не видно ни фабричных дымовых труб, ни газогенераторов.

Это последний буржуазный город России. Хотя в это и не верится, но здесь еще была буржуазия. Часы времени остановились в его домах, куда я входил с достаточным почтением, потому что они еще хранили следы своих призраков. В городе существовала солидная буржуазия, которую советская власть хотела деморализовать. Старые почтовые карточки 1900 года с сеньорами в шляпках с перьями, потускневшие фотоснимки, французские и немецкие книги, самовары из розового фарфора, большие гардины, балконы и французские маркизы, маленькие скверики, источники… Какой финал, Бог мой! Какой финал ждал всё это, когда сюда вошли подкованные сапоги «мужиков»!

Чтобы отомстить, советские пушки бешено расстреливают немногие еще нетронутые стены, зеленые и золотые башенки. Они хотят разрушить не только камни, но и дух города» (С. 432).

Генерал Хосе Диас де Вильегас, начальник штаба Голубой Дивизии, в 1950 г. прочел в Сантандере лекцию о России, которую затем издал, а позже написал две книги: «Rusia vista por dentro» и «La Division Azul en su linea». В его лекции рассказывается, в частности, о том, как он наблюдал Ленинград из Гатчины (С. 433). Почему-то Пабло Санс не упоминает еще одну книгу Хосе Диаса де Вильегаса, которую мы обнаружили в Библиотеке Иностранной литературы, – его большой антикоммунистический, претендующий на некоторую научность, но по существу агитационно-пропагандистский труд, посвященный разоблачению коммунистической деятельности во всем мире. Хотя непосредственно о России в книге сказано чрезвычайно мало, всё же ее нельзя исключать из круга россики, поскольку ее антикоммунистическая направленность непосредственно связана с деятельностью СССР. Вся структура этого труда направлена на то, чтобы убедить читателя в том, что коммунизм старается проникнуть во все сферы жизни и деятельности всего человечества. Начинается она с утверждения, что 36 миллионов членов компартий контролируют сейчас треть населения Земли – более тысячи миллионов человек (С. 18). В первой части автор старается раскрыть амбиции и силы коммунизма. К сожалению, аргументами книга не богата. Все же некоторые ее утверждения приведем. Автор, давая определение коммунизма, заявляет, что в реальности «ложью является социальная справедливость, выдвигаемая как цель коммунизма. Русские крестьяне неоднократно жаловались автору этой книги, когда он жил среди них на ленинградском фронте в последней войне, – что земля принадлежит им, это правда, однако в реальности урожай с этой земли принадлежит уже не им, а Государству! Экономика коммунизма до сегодняшнего дня обладает грустным свойством: делать всех бедными» (С. 30 – 31). Главная сила коммунизма – террор, который не щадит никого, особенно диссидентов, – здесь автор ссылается на Кампесино; и от невыполнимых обещаний коммунизм переходит к террору – дается ссылка на Э. Равинеса (С. 33).

Рассматривая структуру коммунистического аппарата, автор утверждает, что она иерархична и, как невидимая армия, действует повсюду. Состоит структура из пролетариата (масс), руководителей масс и интеллектуалов – руководителей высшего ранга (С. 75). Компартии всего мира – это только отряды советской или китайской компартий. Они верно служат, а эти две всегда руководят (С. 75 – 76). Профессиональные революционеры являются главной силой партий – они должны быть фанатиками, людьми действия, но действовать втайне и всегда по приказу Москвы (С. 77). Автор называет школы по подготовке таких коммунистических агентов – в Италии в Болонье, Милане, Фагетто-Ларио, Фратточи; во Франции в Вилофлаи, в Тулузе; а также в Праге, Лейпциге, Пекине; туда же относит и Университет Дружбы народов им. Патриса Лумумбы в Москве (С. 79), а также школу шпионов на балтийском побережье в Боргензее (так в тексте – ред.), недалеко от Гатчины. Наиболее квалифицированные агенты готовятся, по его мнению, в школе в Берлине, возглавляемой Маркусом Вольфом. Центр Биографий – колоссальный архив в Москве, хранящий огромное число персональных данных, документов, писем, фотографий, отзывов в прессе, – находится в распоряжении агентов, которые нуждаются в документах для своих действий в любой точке земного шара. Этот архив находится в самом здании Госбезопасности (С. 82 – 83).

Вторая часть книги посвящена инфильтрации коммунизма как секретного оружия во все сферы человеческой деятельности и практически не содержит конкретного материала источникового характера, относящегося к России. Автор вспоминает, что Унамуно называл Альвареса дель Байо «tonto en cinco idiomas» (С. 154); утверждает, что Красная Армия – не национальная армия, но армия Партии, и не случайно Фидель Кастро доверил свою армию только родному брату (С. 187 – 189).

Диас де Вильегас цитирует Мануэля Фойяку («Persecucion religiosa en la Rusia sovietica»), который писал, что «Церковь при своем рождении и на различных этапах истории страны имела важное значение, которое не утратила в условиях столь напряженно осуществляемой советской властью секуляризации русского народа, и религиозная составляющая жизни, естественная для русской души, сохранилась» (С. 199). Подчеркивается, что Церковь не оказала какого-либо сопротивления мартовской революции 1917 года и признала Временное правительство. Ленин, получивший от Церкви послание с просьбой прекратить братоубийственную войну и борьбу с христианской верой, немедленно принял меры по уничтожению религии (С. 200). «Во время последней войны автор книги прошел несколько сот километров по ленинградскому фронту. На всем протяжении этого пути все старые церкви без исключения были превращены в овощехранилища или в дома партии. Было нелегко найти хотя бы одного попа. Напротив, во всех библиотеках было множество антирелигиозных книг…».

Автор считает, что «Россия – самая полицейская страна в мире, но парадоксально, что с наименьшим числом полицейских. Но это лишь означает, что все русские являются таковыми» (С. 201).

Касаясь уровня жизни пролетарских масс, Диас де Вильегас пишет, что в 1954 г. средняя заработная плата составляла у советского рабочего только 14 % от заработной платы американского рабочего по своей покупательной способности. Из страны, экспортирующей зерно, Россия при советском режиме превратилась в его импортера. Приводятся следующие данные о соотношении стоимости часового заработка русского и американского рабочего:

(С. 246)

Наконец, без каких-либо ссылок сообщается пять имен русских космонавтов, погибших в полетах, о которых ничего не известно: Snibolin, Dolgov, Zovodski, Lodovski, Belckoney (С. 334).

Упомянута П. Сансом книга священника, капеллана Первой эскадрильи Голубой Дивизии Андреса Гонсалеса Мартинеса, написанная в 1942 г., но не публиковавшаяся до 1955 г.. Автор ее характеризуется Сансом как известный знаток испанско-русских культурных отношений. Приведенная цитата посвящена жизни на аэродроме южнее г. Калинина (С. 439).

В цитате из книги с претенциозным названием «Крылья над Москвой», принадлежащей канонику из Бадахоса, бывшему капеллану Голубой Дивизии Идельфонсо Хименесу Андрадесу, говорится о руинах Новгорода. Автор указывает, что разрушения, помимо бомбежек, обусловлены были пожарами, устроенными русскими, которым было приказано покинуть город. Тем не менее в Новгороде оставалось около семидесяти тысяч жителей (С. 445).

Луис Риндаветс де Монтес (1898–1971), военный журналист, в гражданскую войну взятый в плен республиканцами и освобожденный в 1939 г., добровольцем вступил в 1942 г. в Голубую Дивизию. В цитате из его книги описываются русский холод, деревенский пейзаж, русские сани (С. 452–453).

И, наконец, еще один автор – Пабло Кастело Вильяос, участник Голубой Дивизии, радист, свои воспоминания о ней опубликовавший в книге Aguas frias de Wolchov, 1984; но Санс цитирует другую его книгу о поездке в Россию уже в 1987 году, где он любуется Невским проспектом и убежден, что в мире мало столь же красивых городов, как Ленинград (С. 457–458).

Завершая эту главу, кратко остановимся на двухтомном исследовании генерал-лейтенанта испанской армии Рафаэля Гарсии Балиньо, посвященном германо-русской части Второй мировой войны. Книга эта – исследование военного историка, и мы опускаем всё (а это большая часть), что относится к анализу военных операций и т. п. Автор также достаточно детально рассматривает дружественные довоенные советско– германские отношения начиная с Рапалло, отмечая, что «появление национал – социализма в Германии уничтожило все сердечные проекты между Германией и СССР, способствовав игре в улучшение связей с англо – французскими политиками, которые не могли с одобрением смотреть на советско – немецкое сближение. Конечно, политическая доктрина Гитлера, изложенная в его «Майн Кампф» и тщательно прочитанная Сталиным, не была подходящей основой для объединения этих стран, которые впервые в истории надеялись стать друзьями: «Когда мы говорим о территориях и пространствах Европы, – писал Гитлер, – мы можем думать прежде всего о России… Гигантская империя на Востоке созрела для своего падения» (С. VIII).

Гарсия Балиньо считает, что до 1928 г. русские надеялись экспортировать свою революцию в другие страны, особенно индустриальные, и в большинстве стран компартии были настоящими агентами советской политики. Провал ожиданий, что какая-либо другая страна станет коммунистической, привел к первому Пятилетнему плану, выполнение которого было сопряжено с большими трудностями. «Пятилетний план стал причиной низкого уровня жизни в России, потому что был, говоря другими словами, советским эквивалентом «пушек или масла» немецких нацистов» (С. 7–8). Автор утверждает, что в ходе первой пятилетки для закупки иностранного оборудования Сталин прибегнул к скандальному шантажу, выпустив в мировое обращение около десяти миллионов фальшивых стодолларовых купюр, отпечатанных при помощи ОГПУ и распространенных советскими агентами (С. 9-10).

Вот мнение автора о немецкой разведке в России: «…можно сказать, что немецкая секретная служба полностью провалилась в России. Несмотря на применение всех ресурсов, было невозможно организовать ни шпионскую сеть, ни тем более «пятую колонну», соответствующую новой системе. Ничего подобного не могло быть сделано в тоталитарном государстве. Возможно, русские имели не больше успеха в Германии, но последняя воспользовалась обстоятельствами инициативной атаки» (С. 119).

Любопытны приводимые Гарсией Балиньо данные о социальном составе Красной армии на 1934 год,

причем 70,8 % состава армии были коммунистами (С. 122).

Повторим, мы опустили основную часть содержания книги, возможно, представляющую интерес для военных историков. Отметим одну очень колоритную сторону этого труда, которая, как нам представляется, подтверждает существование общих закономерностей – наличия неизбежных «белых пятен» в истории тоталитарных государств, «фигур умолчания» в отношении некоторых фактов – даже общеизвестных, но упоминание которых по каким-либо причинам нежелательно власти. В книге Гарсии Балиньо, в целом обстоятельной и достаточно подробной, нет ни слова о гражданской войне в Испании, ни слова об испанской Голубой Дивизии, воевавшей вместе с Германией на Восточном фронте. Вплоть до того, что в достаточно подробном изложении биографий маршалов Р. Малиновского, Кулика и других ничего не говорится о том, что они были в Испании. Как видим, не только в советской истории были «белые пятна», но и в истории франкистской Испании.

И совсем в заключение – несколько иронических строк, где Голубую Дивизию упоминает в далекой Боготе испанский изгнанник-республиканец Хуан де Уарте, рассказывая о времяпрепровождении местного «дипломатического мира». «…послы республиканской Испании и Мексики, старые друзья, дружески спорят с послом франкистской Испании по поводу последних успехов Голубой Дивизии, за которую откровенно чокаются. Говорят также о сокровищах Новгорода и о растущей потребности в вольфраме… За соседним столом играют в мус Негрин, Приэто, Серрано Суньер, Долорес Ибаррури, в то время как Хуанито и его собачка Франкито развлекают посла Великобритании…».