Стоявшее перед ним существо определенно напоминало женщину. Полной уверенности у Виктора, правда, не было до тех пор, пока он не услышал ее низкий, хрипловатый голосок.

— Люся, — сказало существо, и он почувствовал в своей руке маленькую прохладную ладошку. — Садитесь. — Девушка села сама и тотчас потянулась к сигаретам.

“Вот откуда этот хрипловатый басок эстрадной певицы, желтизна небрежно наманикюренных ногтей, лишенное румянца лицо. Все от сигарет, — подумал Виктор. Некоторое время он молча рассматривал ее. — Конечно, ты блондинка, несчастная блондинка, истязающая свои волосы всеми ядами химии. Некогда натуральные темно-русые или каштановые кудри твои теперь превратились в хрупкую соломенную паклю, осужденную на постепенную гибель. Но скажи, пожалуйста, почему же ты дымишь, как фабричная труба, почему нервничаешь, рыщешь взглядом? Но удивительного у тебя только и есть, что темно-карие, почти черные глаза. Да припухшие губы Брижит Бардо”.

Люся смутилась и отвела глаза. Виктор спохватился, кашлянул и улыбнулся.

— Я… — пробормотал он. Но девушка перебила:

— Вы со всеми нашими познакомились? — Она немного косила или разрез глаз у нее был такой, что казалось, будто она косит. Но получалось у нее это очень здорово — точно выстрел в сторону. — С притворяшками. — Люся улыбнулась. — Они, то есть мы, так себя прозвали. Но я еще не совсем притворяшка…

Она помолчала, жалко, растерянно улыбнулась Виктору.

— Неужели это трудно? — ухмыльнулся он.

— А вы думаете!.. — горячо подхватила девушка. — Здесь же талант нужен, ум и фантазия. Здесь очень многое нужно иметь в голове, и вообще… Высшее образование здесь не поможет…

Она махнула рукой, показывая, сколько всего надо иметь, чтобы быть притворяшкой. Получалось действительно много.

— Вы вот новенький, у нас такие бывали. Немногие остались. А другие просто не могут удержаться. Побудут-побудут, попробуют и уйдут. То скучно, то неинтересно, то еще что-нибудь. Ведь мы не пьем и не… Это же не главное у нас. Важно другое. Нужен талант, а если таланта нет, ума нет, никакой из тебя притворяшки не получится…

Люся пустила клуб дыма и победно посмотрела на Виктора. Мол, хоть я и не настоящая притворяшка, но тебе нос могу утереть.

— У меня там роль особая. Всех новых ко мне присылают, как бы на проверку, — засмеялась она. — В этом я смыслю, сразу скажу, кто подходит, а кто скоро отвалит. Как в отделе кадров. У меня чутье есть на человека. Хоть и дурочкой иногда называют. Блажная, дурочка… Что ж, это тоже есть. Я ничего почти не могу. Я как-то не успеваю сообразить, ответить, не получается все это у меня, понимаете?

Виктор кивнул. Откровенная, себя не жалеет.

— Зато, как я наших понимаю! Иногда настоящий балдеж получается, а иногда никак — ни то ни сё.

Люся потрясла в воздухе кулачком, показывая, как она чувствует настоящий балдеж. “Мышонок, — снисходительно решил Виктор. — Тепленький мышонок”.

— Наши это понимают, я им во́ как нужна! Они меня ценят. Люська то и сё, но без Люськи ни один наш большой балдеж не состоялся. Притворяшки без Люськи никуда. Я им заводиться помогаю.

Она встала и прошлась по комнате. Он смог разглядеть ее вблизи и вдруг почувствовал к ней нежность и жалость. Даже в скрадывающей дефекты фигуры брючной паре было видно, как она худа, хрупка, неловко сложена. “Тоненькая и неудачная у тебя фигурка, Люся”.

— Вам понравился художник? — спросила девушка.

— Ничего, соображает. — Виктор не знал, что еще можно сказать о Худо.

— Это гений! Я уверена, он будет великим человеком. Когда он говорит, я умираю.

Виктору неприятно было это слушать, и он рассердился на глупую Люську. “Тоже мне верноподданная!”

— А Янка? — От возбуждения глаза у девушки разбежались в разные стороны.

Поскольку Виктор промолчал, давая понять, что он недостаточно еще знает притворяшек, Люся продолжала:

— Янка тоже умница, не хуже Худо. Она иногда такие вещи рассказывает, что у меня все поджилки трясутся. Она гениальная девка и непременно кем-нибудь станет. А Пуфик? Это ж просто я не знаю! Гениальный поэт. Виктор хотел было намекнуть девушке, что не слишком ли много гениев для такой маленькой компании, но сдержался. Люська разошлась. Ее щеки окрасил неровный румянец вдохновения. Глаза восторженно увлажнились, мягкие пухлые губки быстро двигались, выталкивая слова восхищения.

— Вы так осуждающе на меня смотрите, потому что ни на одном большом балдеже еще не побывали, — заявила Люся, вдруг успокоившись.

Она села и пристально посмотрела на Виктора. Видно, тоже его изучала.

— Это чувство рассказать нельзя. Они постепенно заводятся, заводят себя и всех вообще. Ну, чужих там не бывает, чужих там просто не может быть. А свои всё понимают и все по-разному участвуют. Ну, думаешь, всё уж, конец, уже невозможно дальше переносить. А потом… летишь…

— Как — летишь? — изумился Виктор.

— Ну, как во сне летишь, знаете? Когда маленький и растешь.

— Бывало, — осторожно согласился он.

— Так и здесь. Только наяву, при всех. Вдруг тебя поднимет и несет. Худо называет это мигом свободы. Великий миг свободы. Не знаю, может, это и есть свобода. Ничего не помнишь, один полет. И всё. Полет без крыльев.

Она замолчала, и взгляд ее ушел внутрь. Словно она пыталась вспомнить ощущение полета и, может быть, даже взлететь. Виктор постарался вернуть ее на землю:

— Да отчего же это?

Она посмотрела на него затуманенно и нежно:

— От слов!

— От слов?

— От слов.

Они замолчали, и Виктор задумался. Не морочит ли его эта дурочка?

— Пьете что-нибудь? — спросил он. — Курите? Она посмотрела на него и рассмеялась:

— От слов, только от слов! Ничего, кроме слов, мы не пьем, вернее, почти не пьем, не напиваемся, понимаешь? Только для легкости, перед началом, совсем немножко. А потом… Ну, да потом сам увидишь…

Затем, перейдя на совершенно официальный тон, сказала:

— Хотите кофе?

— Хочу. — Виктор подумал: “Кофейный у меня сегодня вечерок…”

— Я быстро.

Девушка действительно почти мгновенно накрыла на стол, но за скорость пришлось расплачиваться: разбилась чашка, опрокинулось молоко, и тоненькая белая струйка сорвалась вниз, на брюки Виктора. “Татьяна, тебе привет!” — подумал Витя, промокая пятно платком. Но затем все наладилось. Молодые люди пили кофе, Люся говорила возбужденно, отрывисто, ненадолго смолкая, или вдруг выбрасывала слова, будто они жгли ее и мешали спокойно общаться с Виктором.

И странное дело: из ее сбивчивого, нервного повествования Виктор понял гораздо больше, чем из умных деклараций Янки или Кости.

Говорили притворяшки, говорили и наконец договорились. Постепенно дошло до них, что говорение — процесс не зряшный. Есть в нем какие-то неизвестные законы и правила, от которых зависит настроение говорящего. Все эти безудержные фантазии, причитания, всхлипы, молитвы, отрывки из несуществующих песенок действовали на них по-разному, но обязательно действовали. Иногда одни и те же слова, повторенные многократно, приносили благодатное чувство освобождения и единства. Особенно сильно действовало, если к таким словам подбирался определенный звуковой и смысловой ритм. Вскоре притворяшки сделали для себя открытие, которое и открытием нельзя было считать: они обнаружили гипнотическую силу заклятия. Конечно, они знали из учебников и книг, как действуют ритуальные песни и танцы, жертвоприношения, пляски. Но это знание было пустым, формальным. В своих бесплодных словесных упражнениях они набрели на “жемчужину” — возможность впадать в некое подобие экстаза при произнесении одного и того же слова, порой совсем невинного общеупотребительного словечка, которое в обыденной жизни никакого мистического смысла в себе не имело. Повторяя на все лады такое слово, оснащая его смысловыми дополнениями, насыщая эмоцией, они добивались странных, порой непредвиденных эффектов. На глазах слово как бы теряло смысл, содержание. Центробежной силой повторения из него выбрасывалась вся логическая плоть, и от слова оставалась хрупкая, тонкая скорлупа, невесомая паутина, подобие слова, которое, как это ни странно, и обладало удивительным гипнотизирующим постоянством. Оказалось, что почти всякое слово поддавалось такой ритмической обработке, обессмысливающей его и придающей ему силу убеждения и внушения. Выглядело это примерно так:

— О роза! — начинал Худо, подняв лицо вверх и скрестив руки на груди.

В общем-то, это было обращение, не больше. Название, и только. Без всяких эмоциональных оттенков. Но так выглядело начало.

— О роза! — повторял он, и слово уже наполнялось ожиданием.

Ожиданием чего? Здесь была неопределенность: ожидание должно было разрешиться по крайней мере в двух направлениях. Предупреждение или мольба? Угроза или просьба? Насилие, навязывание или призыв о помощи?

— О роза, роза! — восклицал Пуф, и было ясно, что это легкое сожаление.

— О роза, роза! — начинала насыщать слово тоской и сожалением Янка.

— Роза оставила нас! — в ужасе кричал Костя.

Вот когда направление определялось: избирался плач о розе. Перебрав все оттенки горести, тоски и страдания, моление о розе перекочевывало в чисто ритмическую область. Проходили часы, а молящиеся о розе твердили на все лады избранное ими слово. И в конце концов наступал момент, когда потерявшее смысл слово освобождалось и от чувств. Притворяшки уже не помнили и не понимали, кто они, где находятся, что́ рядом с ними, откуда пришли, куда стремятся. Время для них останавливалось, пространство теряло смысл, не было вчера, не было сегодня, были только они сами. Были, потеряв самих себя.

Впрочем, они забавлялись не только словами, вернее, не только отдельными словами. Взяв какой-нибудь простенький сюжет, сказку, анекдотик, притворяшки проделывали с ним удивительные манипуляции, преследуя при этом интересующую их цель.

— Меня возмущает “Красная шапочка”, — заводит Пуф, хитренько поблескивая глазами.

Некоторое время притворяшки молчат, выжидая, кто же первый двинется по пути логической вивисекции. Молчат напряженно и серьезно. Впереди — тайна…

— “Красная шапочка” нехороша, очень нехороша, — соглашается Худо, но его согласие не вносит определенность. Чем и как именно нехороша “Красная шапочка” — вот в чем загвоздка.

— Там все сплошная неправда! — вдруг взрывается Янка.

Теперь игра в перевертыш идет легко, свободно, уверенно.

— А волк там совсем не плохой, — говорит Таня, — просто ему не повезло немножко.

— Конечно, не повезло, его съела “Красная шапочка”. Она в действительности волкоед, ест волков. Разве это хорошо?

— Все было совсем иначе. Волк попал на операционный стол с острым аппендицитом. После операции ему приснился кошмарный сон о “Красной шапочке” и бабушке, которых он якобы съел, и будто бы охотники вскрыли его, чтобы добыть съеденных людей. В действительности же Волк был вегетарианцем и питался опятами, подберезовиками, малиной и кедровыми орешками, которые по сходной цене приобретал у ежей и белочек. И еще Волк разводил розы. Особенно много внимания он уделял одной розе — белой.

Притворяшки замолкали и потихоньку принимались за свое: “О роза! О роза! О роза! Роза! Роза! Нас оставила роза!” И так далее.

Заклятие превращалось в условный рефлекс, становилось наркотиком. Сон наяву. Достаточно было назвать знак — и притворяшки обретали странное единение в пустых и гулких словах.

— Как это происходит, рассказать все же нельзя, — сказала Люся, провожая Виктора. — Надо самому все попробовать, самому.

— Попробую, — улыбнулся Виктор. Как-то неожиданно для себя он наклонился и поцеловал девушку.

Та рванулась ему навстречу, но вдруг отпрянула назад.

— Нет, нет! — испуганно выдохнула она и вытолкнула Виктора из коридора. Дверь звонко щелкнула замком.

— Попробую! — сказал он громко, решительно шагая к автобусной остановке.