Из электрички они вышли втроем. В лицо ударила легкая вьюжка. Крепкий морозец щипал и приятно холодил кожу. Идти по шоссе было далековато, и Виктор повел девушек в обход, лесом. В глубине рощи стыла тишина, над черными деревьями повисли низкие облака, освещенные луной. Глаза у девушек таинственно поблескивали. Хороши они были по-необычному, тревожно и незнакомо. Виктор испытывал легкость и освобождение. Да, именно так — легкость и освобождение. Будто все заботы по устройству и мелкие и обидные мысли остались сзади, в большом муравейном городе. А здесь, под низкими прозрачными облаками, косо летящими над деревьями, шагал совсем другой человек. Выше ростом, что ли. Шире в плечах. Защитник и покровитель робких девушек, прильнувших к нему с двух сторон. Легкость, свобода и уверенность — вот что он тогда чувствовал. Только это, никаких темных предчувствий и страхов у него не было, он помнил точно.

— А здесь страшно, — хрипло сказала Люська, делая большие глаза. Она съежилась, выглядела девчонкой. Семиклассница, никак не старше.

— Сейчас волки нападут и съедят нашу Люську, — засмеялась Таня.

И Виктор тоже засмеялся.

Им было очень хорошо на этом снежном пути от станции к даче. Как-то очень дружно шагалось и говорилось. Каждое слово ложилось в лад, к месту, не обижало, а согревало.

Они прошли лес, пересекли большое вспаханное поле, все сплошь в огромных ледяных глыбах, и увидели дачный поселок.

— А вот и наш вигвам! — воскликнул Виктор.

— Окна светятся, значит, Худо и мальчики уже там, — поддакнула Люська.

— Худо там уже давно, — засмеялась Таня, вкладывая в эти слова еще какое-то значение, о котором Виктор хотел спросить, но тут же отвлекся. Таня споткнулась и упала бы, не удержи он ее.

А дальше чувство свободы и легкого самодовольства у Виктора исчезло и растворилось в каких-то мелких действиях: они долго топали у крылечка, сбивая снег с ног, и говорили невыразительные слова-словечки вроде “дай мне веник”, “погоди, я тебе помогу, у тебя снег на задниках”, “звонка у тебя нет, стучать надо?”.

Вдруг Люська вскрикнула. Нехороший это был звук, короткое испуганное карканье. Виктор увидел, что девушка стоит не рядом с ними, у крыльца, а поодаль, на углу дачи. Стоит, закрыв лицо руками. Потом сорвалась и бросилась к ним.

— Там привидение! — выдохнула и прижалась к Виктору.

Танька не удержалась, превесело хмыкнула, Виктор сказал:

— Успокойся. Я посмотрю.

Он отстранил дрожащую девушку, прошелся вдоль дачи. Из освещенного окна вырывался апельсинового цвета яркий сноп света, золотисто подкрашивая снежную пыль над большим сугробом.

— Игра света, — сказал Виктор. — Света и снега.

— Нет, нет! — рванулась Люська. — Я видела. Это женщина. Девушка. Фигура и лицо… и… — Она оборвала себя. — Вы мне не верите? — плаксиво спросила она. — Почему мне не верят? Ах да, Люська-дурочка! Но это ж правда, правда! Там была девушка, была! Я ее знаю…

— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Таня. — Пошли в дом, там все и объяснишь.

Они вошли в дом.

Стоп! Что он тогда ощутил? А ничего. Ничего такого, что бы привлекло его внимание. Слишком велико было благодушие. Уверенность незаметно переросла в самоуверенность. Да и сказывалась тогда власть формулы. За эти дни он хорошо усвоил: притворяшки должны притворяться. А как же иначе? В противном случае будут нарушены условия игры. Короче — притворяшкам верить нельзя. Ни словам их, ни делам. Люське можно верить, но только пока она с ним. Попадая к притворяшкам, девушка менялась, становилась Заправской притворяшкой.

Они лгут во имя благой цели — спасения настроения, — но всё же лгут. И для него, рабочего парня, воспитанного в уважении к истинности снова, это обстоятельство было решающим. Они интересовали его, увлекали и даже чем-то покоряли, но он не верил им. Не верил, и всё. Они играли, что с них взять?

И Люське он не поверил. Привидение могло быть или не быть, Люська могла соврать или сказать правду — это не имело значения. Пришел час игры, а в игре любой ход, ведущий к выигрышу, оправдан.

Но сомнение у Виктора осталось. И ему суждено было разрастись.

В доме на них рухнул шквал новых ярких впечатлений, рассеявших внимание.

Худо постарался. Виктор не узнавал своей старенькой, пропахшей туристским дымком дачи. Все следы зимнего неустройства и летней временности были искоренены. Вошедших встретило блистающее убранство. И обои Худо сменил, и потолок чем-то цветастым и затейливым украсил, и полы устлал невесть откуда возникшими коврами. Передняя стала не передней, а чем-то вроде артистической уборной — в зеркалах, с оленьими рогами в роли вешалок, с портьерами из театрального бархата. К ним, к этим тяжелым, густым и ярким складкам пыльного материала, декоратор, похоже, питал особое пристрастие. Двери были убраны и заменены бархатными портьерами. Иногда широкая полоса тканого материала свисала с потолка просто так, в самом неожиданном месте комнаты. Окна дачи тоже претерпели искусственные превращения: многие из них были затенены специальными полупрозрачными японскими экранами, на которых, выпучив глаза, плавали хвостатые рыбки. В проеме между окнами возникла нарисованная стеклянная дверь-окно, будто бы выходящая в зимний сад. Все это было очень искусно нарисовано, и Виктор даже чуть усомнился, нет ли и вправду на его даче таких приятных заснеженных клумб и дорожек, к тому же слегка освещенных невидимой луной. Благодаря занавесям, ширмочкам, нашлепкам и накидкам помещение как бы увеличивалось и уменьшалось одновременно, стало большим и тесным. Теснота дачи была тщательно продумана, она куда-то вела и что-то обещала. Это была уже не просто теснота, не деформация пространства, а определенный стиль поведения, который вызывал у посетителя какой-то не очень ясный вопрос. Хотелось узнать, зачем так сделано и что, в конце концов, из всего этого возникнет.

Прибывших встретил Худо в черном мефистофельском трико с красной накидкой. На груди его болтался массивный бронзовый медальон с оскаленной мордой быка. Но Виктор решил, что это кабан. Таня потом утверждала, будто разглядела там голову молоденького чертенка.

— С Новым годом! — торжественно провозгласил Худо, ставя перед чуть растерявшимися гостями поднос с тремя бокалами. — Пейте и забудьте всё, что вы знаете о себе.

— Нет ничего проще, — засмеялась Таня. — И забывать не надо: мы ничего не знаем.

Они выпили. Виктор ощутил знакомый вкус джина с тоником, но забыть ничего не забыл, а Худо между тем давал указания. Им следует переодеться. На этом вечере все будет по-новому. Из прошлого года позволено взять только свои тела и умение говорить. Мыслить нужно иначе. Чувствовать тоже. Жизнь должна начаться по-новому. Готовьтесь к неожиданному. С этими словами Худо выдвинул большой картонный ящик из-под венгерских консервов, где навалом лежали маскарадные тряпки.

— Ты будешь русалкой, — категорично сказал Худо, обращаясь к Люсе.

Девушка согласно кивнула.

— А вы — как пожелаете. — Галантно наклонив голову набок, он посмотрел на Виктора и Таню.

— А наша Люся привидение видела! — выпалила Таня.

Художник глянул на Люсю.

— Дурочка, ты что! — сказал он равнодушно.

Виктору было неясно, то ли он осуждает девушку, то ли сочувствует и объясняет ей какую-то само собой разумеющуюся вещь.

Однако разговор их тут же прервался — в переднюю вбежали Костя, Пуф и Маримонда. Они уже были наряжены. Одеяния друзей были обычными, новогодними. Пуф изображал испанского гранда времен Филиппа II. Он весь колыхался: пенился кружевной воротник-жабо, пучились нарукавники, пузырились коротенькие штанишки. На левом боку торчала огромная, тяжеленная шпага, витая ручка ее упиралась Пуфу под мышку.

Костя был, конечно, йогом. Он шлепал босыми ногами и молитвенно складывал ладошки.

— Ты не простудишься? — спросил его Виктор, с сомнением разглядывая узенькую набедренную повязку и сиреневую чалму, составлявшие Костин наряд.

Костя надменно посмотрел на Виктора: обижаешь, мол, сверхзакаленного человека.

Только Маримонда осталась той же: желто-зеленой змейкой в блестках из мишуры.

Семь человек в тесной комнате. Галдеж, крик, бестолковщина. Худо удалил лишних: дайте новеньким переодеться.

Виктор избрал элементарный маскарадный наряд: шляпу полувоенного образца с пером, темные очки и гусарскую накидку, напоминавшую своими плетеными шнурами грудку сильно увеличенного насекомого.

Поначалу многое ему представилось необычным и неожиданным. Но вскоре он понял: здесь каждый поступает как хочет. И когда Костя ни с того ни с сего стал на голову и надолго остался в таком положении, Виктор не удивился. Напротив, он использовал большой палец Костиной ноги как вешалку для шляпы. Юноша испытал граничащее с раздражением разочарование, глядя на праздничный стол. Еда, видимо, не являлась культом в кругу притворяшек. На крохотном столике сгрудились несколько тарелок с холодными закусками. Что-то невзрачное в томатном соусе, незначительное — под майонезом.

— Ты что? — спросила Люся, разглядев кислую мину на лице Виктора.

— Это не я, — сказал Виктор, — это горюет мой желудок. Он оплакивает холодец под хреном, буженину, соленые грибочки и жареную индейку, оставшиеся дома, у мамы.

— Брось ты, все будет как дома, — шепнула девушка и порхнула в сторону. Она раскраснелась, маскарадный костюм был ей очень к лицу.

Странные штуки время от времени выкидывает с нами тело, сердито размышлял Виктор. Собирался на новогодний праздник, приготовился потреблять пищу духовную, волнующую ум и чувство, а она без грубой материальной не идет. Не видя богатого новогоднего стола, Виктор расстроился. Не замеченные ранее досадные мелочи вдруг полезли в глаза. Устроенное Худо декоративное убранство дачи показалось Виктору напыщенным, неумным, претенциозным. Все было сделано довольно неряшливо. Кое-как подколото, кое-где подшито. Ковры на полу были старые, пыльные, дрянные, сразу видно — добытые напрокат. Рисованные от руки занавеси и драпри мерзко пахли масляной краской. С потолка свисали дурацкие бумажные гармошки, китайские фонарики, за которые высокий Виктор то и дело задевал головой. Лишь елочка хороша: следуя своему вкусу, Худо ничем ее не убрал, оставил как есть, в природной изящной нетронутости. Но, приблизившись, Виктор понял, что и здесь не обошлось без притворяшкиных гадостей: вместо естественного хвойного запаха от деревца несло одеколоном.

Притворяшки стали раздражать Виктора. Ему казалось, что они слишком притворяются. Неинтересно как-то стало ему. Поверх своих маскарадных костюмов они накинули плащи, накидки, надели маски и обратились в безликие тряпичные кули, среди которых Виктор перестал узнавать знакомых.

— Мы исчезли! — крикнул Худо.

По-видимому, это уже был не Худо, потому что точно такой же красный плащ и черное трико оказались на Косте-йоге. Похоже, притворяшки меняются костюмами. То и дело они по двое и по одному выскальзывали на кухню и возвращались оттуда, обретя новый маскарадный облик. Почему-то Виктору не предлагали обмен, и он, еще более раздосадованный, поплелся на кухню в надежде застать кого-нибудь при переодевании. Но там был один Пуф в бальном девичьем платье, и Виктор, очень удивленный собственной ненаблюдательностью, только хмыкнул, на что Пуф ответил:

— Анкобетас, — и куда-то пропал.

Виктор хотел было высказать свое нелестное мнение о происходящем, но в этот миг его взгляд уперся в батарею сгрудившихся возле окна бутылок, и в ноздри юноши ударил запах неведомого соуса, булькавшего в большой эмалированной кастрюле. Настроение Виктора тут же испытало перелом: он простил притворяшкам их глупости и приготовился принять участие в играх и пении, доносившихся из комнат. Для полного соответствия он приложился к начатой бутылке джина, запил холодной водой и вышел из кухни. Потом он не раз сюда возвращался понаблюдать, не подгорела ли утка.

Притворяшки меж тем разошлись. Они прыгали, визжали, танцевали, пели, декламировали, изображали сценки, лишенные, как всегда, намека на смысл и содержание. Хороводы и отдельные пары возникали и распадались мгновенно. Суеты, шума и грохота достало бы на сто человек. Вероятно, решил Виктор, притворяшки прошли специальную подготовку. Сам он вел себя с достоинством, прислушиваясь в основном к происходившим с ним внутренним превращениям. А перемены эти были и значительны и приятны. Витю уже не раздражали бестолковые декорации, которыми Худо загромоздил дачу, он даже нашел их забавными. Ему пришлось немного потанцевать неизвестно с кем, — под кучей тряпья установить личность партнера было невозможно. И все время его не покидало тревожное чувство, что во всех этих перегородках и занавесках скрыт определенный, не разгаданный им смысл. Линии и плоскости подсказывали направление. Какое? Куда? В поисках отгадки он шарил и шарил руками по разрисованным во все цвета радуги тканям.

— Мутите воду, в ней много карасей! — ревели притворяшки.

Выделялся визгливый голос Пуфа. От рева и воплей они охрипли, мужские и женские голоса теперь звучали почти неразличимо.

— Прошлого не было, не было, не было! И больше не будет!

— Вчера не было! И позавчера не было! И всего, что было, — не было!

— И завтра не будет! И послезавтра не будет! Ничего никогда и нигде не будет!

— Слава мгновению! Мгновение, стой!

И они затянули хором, нараспев, наподобие молитвенного плача:

— Миг! О миг! О мгновенье! Миг, миг, миг… Миг — ты бог! Божественный миг! Миг!

Вдруг сердце Виктора ёкнуло: он нашел, что искал. В углу спальной комнаты, накрытый простыней, стоял большой ящик, похожий на телевизор. Виктор твердо знал, что раньше здесь его не было. Наверняка это и есть главный сюрприз Худо, о котором говорила Таня. Тот самый многозначительный сюрприз.

Виктор потянул за край простыню. Он увидел сооружение странное, ни на что не похожее, даже смешное. Огромная черная граммофонная труба с раструбом в виде лепестка втыкалась в ящичок, напоминавший кофейную мельницу. От мельницы шли медные и алюминиевые проводочки к большому пластиковому экрану, где они соединялись меж собой на замысловатом радиоплато. Были в этом сооружении еще какие-то странные предметы вроде золотого солнечного диска и статуи Будды. И это, подумал Виктор, худовский сюрприз?.. В конце вечера Худо покажет свой шедевр, и все притворяшки завоют от восторга. Ну их к черту!.. Худо этот, продолжал думать Виктор, самый что ни на есть неудачник. Художник из него не получился, ничего не получилось, вышел человечек ни то ни сё. Зря он, Виктор, разрешил ему дачу загадить. И Танька тоже хороша: втравила его в компанию недоумков и довольна. Он припомнит ей это, при случае…

Его вдруг поразила мысль о Люсе. Пока никого нет, — ласковая и близкая, а в обществе едва признается, что знакома. Может, она обиделась и теперь показывает ему свой норов? Или рядом с притворяшками должна держать фасон? Показывать свои медиумические способности? Тоже мне богородица с Верхней Масловки! В ее криках и воплях есть что-то истерическое. Но, с другой стороны, ехали они в электричке очень дружески. Да и шли сюда как свои люди. А, вот в чем причина: там была Танька! Люська при ней сдерживалась и виду не подавала, а сейчас разошлась: на, мол, тебе, гляди, как меня здесь уважают.

Потом Виктор очень четко вспоминал это мгновение.

Он фыркнул и тут же решил сходить на кухню. Судьба утки в большой эмалированной кастрюле не давала ему покоя. Утка и джин — это самые светлые пятна на нынешнем вечере, решил он. И вдруг услышал:

— Разыскал-таки, бродяга! Проворен, Солдат, настырен! Въедлив, Солдат, пролазлив! Пробойный, Солдат, молоток!

Они все уже были здесь. Но какими странными и чужими они ему показались! Он не узнал их. Не узнал и даже слегка растерялся. Они как бы уменьшились в росте, растворились в своих тряпках, ярких одеждах. На всех — маски, парики, рога, очки, серьги до плеч, кольца в носу. Чего только они не нацепили на свои бестолковые головы! Каких только ярчайших тканей не обернули вокруг себя! И, перерядившись, действительно исчезли. Где Худо, где Пуф, где Люська, где Таня? Виктор рассеянно рассматривал их, пытаясь отыскать знакомые черты. Но тщетно: все были одинаковы, все были схожи в своем бесформенном однообразии, даже ростом вроде бы сравнялись.

И вдруг:

— Шш! Тс-с! Шш…

Шипение шло из граммофонной трубы, и притворяшки быстро покорились ему. Они мгновенно стихли. Кто-то пополз по полу.

— Тихо! — сказал аппарат. — Очень тихо. Совсем тихо.

Вряд ли тишина могла быть более полной: Виктор явственно различал собственное прерывающееся дыхание.

— Перед вами аппарат необычайный. Единственный. Уникальный.

— О-о, уникальный, необычайный! — тихонько застонали притворяшки.

— Да, — сказал аппарат. — Перед вами аппарат для криков в бездну. Для криков в бездну, — повторила труба. — Каждый из вас имеет право крикнуть в бездну и получить ответ. Каждый. Но что вам ответит бездна?

— Что нам ответит бездна, что?! — Притворяшки негромко подвывали от ужаса. — Что она нам ответит? Бездна! Что?

“Запись”, — подумал Виктор, но полной уверенности у него не было. Как-то слишком слаженно выступал аппарат в хоре с притворяшками. “Отрепетировали заранее? Но в чем и кому тогда сюрприз? Что-то здесь не так!”

А между тем все сооружение пришло в какое-то внутреннее движение: кофейница задребезжала, глаза Будды полыхнули ярким пламенем, и граммофонная труба, подрагивая, принялась втолковывать:

— Существует нематериальная, но вполне реальная Вселенная смысла. На манер обычной физической Вселенной. Со своими смысловыми галактиками и вакуумом бессмыслиц. В этой Вселенной, — вещала труба, — слово наделено особой силой. Там каждое слово имеет свою судьбу. Под словом нужно понимать не звук, а смысл, понятие. Во Вселенной смысла понятие живет самостоятельной сложной жизнью.

— Слово живет! Живет слово, не умирает! Слава слову! — подхватили притворяшки.

— Напрасно думают люди, что слова исчезают бесследно, — продолжала труба. — Слова-законы, слова-гиганты живут века, вспыхивают сверхновыми звездами, давая начала созвездиям смысла! Аппарат для криков в бездну — уникальная конструкция. Он не только транспортирует услышанные слова во Вселенную смысла, но и возвращает его в обычную действительность. Сказанное, придуманное, почувствованное вами слово уйдет в бездну, проэволюционирует там и возвратится в форме нового слова, поступка, события, отношения. В аппарате для криков в бездну и вход и выход замкнуты, они рядом, они слились. Говорите же свои слова и ждите! Ждите ответа из бездны!

Граммофонная труба смолкла. Вибрация и подрагивания прекратились, глаза Будды погасли, донеслось невыразительное: “Тс-с, ш-ш-ш!..” — и воцарилась тишина.

Притворяшки молчали, молчал и Виктор. Требовалось время на усвоение: в игру вводились новые условия.

С Виктором произошла внутренняя перемена. Посещение кухни дало свой результат. Как-то внезапно и сразу и он что-то понял и поверил. С другой стороны — это было и непонятно и неприятно. Ибо вера его не имела адреса. Притворяшек он не одобрял. Игру их детскую, смешную и мелкую отвергал со всей решительностью здравого смысла. И ни в чем с ними согласиться не мог. Нелепая труба-пророчица его только разозлила. Да и не все он понял, кстати. А вот на́ ж тебе — поверил! Поверил Виктор в нечто, лежащее за пределами традиционного мироощущения. Объекта веры не было, была сама вера. И от такой душевной странности испытал Виктор приступ сильнейшего раздражения, даже что-то вроде злобы охватило юношу. “Эти мяукающие притворяшки, — размышлял он, — где, интересно, они научились так веселиться? Поглядите, как они заворачивают! Игра, только ли игра? А если даже просто игра, то какая забавная!”

Пока Виктор так размышлял, гости снова пришли в движение, стали потихоньку переговариваться. Худо сбросил капюшон, маску, освободился от лишних тряпок.

— Кто первый? — спросил он.

Притворяшки стали снимать маски, отцеплять серьги и кольца. Теперь на них было приятно смотреть: привычные, знакомые лица. Худо произвел некоторые перемещения с декорациями и занавесками, отчего комната расширилась до прежних, привычных для Виктора размеров.

— Кто первый? — снова спросил Худо, но они молчали. — Тогда я, — твердо сказал Худо.

Он подошел к граммофонной трубе, присел на корточки, несколько секунд раскачивался молитвенно, ритмично, затем вскочил:

— Нет, не могу! Пусть кто-нибудь еще!

К аппарату для криков в бездну подошел Пуф и продекламировал:

— Как жить? Вот в чем вопрос. Стараться сохранить себя, продлить существованье до предела иль сразу вспыхнуть и сгореть? Так как же жить? Дай нам совет чистосердечный, бездна!

Пуф отошел, и к аппарату снова подсел Худо.

— Исповедь, — сказал он. — Моя и ваша. Наша исповедь. Пусть там решают, правы мы или нет.

Виктор навострил уши. Вот когда все откроется.

— Мы, как известно, за эти месяцы немало говорили. Говорили, говорили без конца. Говорил я, разглагольствовала Янка, повествовала Маримонда, декларировал Пуф, изрекал Костя, что-то вякала Люська. Слова текли, разливались ручейками, завязывались в узелки, стекали в озерца… Это была полноводная река слов. Начиналась она неизвестно где и текла неведомо куда. Петляла и петляла, создавая видимость движения, но берега оставались теми же и временами плывущих огорошивала незатейливая мыслишка: “А ведь мы все на том же месте!” — и мы начинали говорить еще больше и многословнее. Действительность нужно было обмануть, убежать от нее нельзя было, не тот темп, не та сноровка, чтобы убежать от всепроникающей действительности. И мы стали пускаться на уловки, уходили в мечту, которая вскоре из снов наяву превратилась в нагромождение слов, в этакую свалку мыслей, недорисованных чувств, нерассказанных событий. Осколки фраз наслаивались, вырастали произвольно, случайно в уродливые никчемные сочетания, и мы, создатели их, только руками разводили, обозревая порожденную словесную труху.

Ах, как хотелось нам чего-то такого, чтобы и отличило нас, и возвысило, и принесло победу! Но у нас не было цели, о какой же победе мечтали мы? Что ждали из будущего, какие миры нам снились по ночам, когда, отговорившись, выплеснув друг перед другом словесную муть, мы расползались по своим домам, чтобы там продолжить уже бесконтрольные мечты, отдавшись таинственной работе спящего мозга.

Мы ждали свободы и получили ее. Мы хотели бескорыстного творчества — оно есть у нас. Мы научились главному — создавать настроение, управлять им. Двадцать минут сеанса — и мир становится для нас чужим и далеким. Мы научились уходить в себя. Что же дальше?

Впереди одно — смерть.

Ее мы должны встретить во весь рост. Пророки говорят, что конец мира настал давно. Он растворен во множестве смертей, начиная с гибели Адама. Конец мира непрерывен, означен в смерти каждого человека и будет завершен в смерти всех.

Что же нам остается? Встретить смерть в огне восторга.

Правы ли мы, отвечай, стена мрака!

Худо отвалился от аппарата утомленный, бледный.

Дальше события пошли как-то неинтересно. Перед граммофонной трубой по очереди выступили Костя, Маримонда, Люся, Таня и даже Виктор рассказал старый анекдот, но никому из них не удалось превзойти Пуфа и Худо. Маримонда, та просто помолчала перед аппаратом и отошла. Костя прочел странный стишок:

После этого все заорали, что пора проводить старый год. Раздвинули столы и, как водится в таких случаях, выпили. Утка слегка подгорела, но никто на это не обратил внимания. Лишь Виктор рассердился. Намеревался съязвить, однако не захотел портить и без того испортившееся настроение притворяшек. Гости были чем-то расстроены, Худо смущен. Похоже, слова исповеди всех задели: притворяшки явно нервничали.

Поднялся Пуф. Почему-то его слова Виктору хорошо запомнились.

— Этот тост связан с тем, — заявил Пуф, — что́ от нашего имени было произнесено перед бездной. Я не знаю, какое эхо донесется к нам из смысловой Вселенной, но должен заявить следующее: уходящий год не минул зря, и мы провели его в серьезной, большой борьбе. Мы боролись за наши души и не раз побеждали. Мы научились управлять своим настроением, освободились от ненужных чувств, мелких, ничтожных ощущений. Мы возвысились над собой. Мы стали лучше. С нашей, разумеется, точки зрения. Свободу свою мы использовали по назначению: на благо чувства, на пользу чувства, во имя чувства. У нас нет ни раскаяния, ни сожаления. Что же касается ждущего нас конца мира, то здесь надо подумать. С кондачка такой вопрос не решить. В принципе я лично приветствую красивый конец. До пенсии доживать не собираюсь. Но как, придется крепко пошевелить извилинами. А пока — ура! За самосожжение на костре наших чувств!

Пуф оборвал свою речь и сел. Его тост вызвал шумное обсуждение.

— Сжигайтесь, соблюдая технику пожарной безопасности! — кричала Танька.

Виктор нагнулся к Люсе.

— Давай выпьем, — сказал он ей, — за нас с тобой. Нас лишь двое, но это очень много.

Тост получился многозначительный. Девушка блеснула влажными глазами, благодарно потерлась лбом о его плечо. На них не обращали внимания. Все были заняты собой и ничем.

— Мне так хочется, чтоб у нас с тобой получилось! — сказала Люся.

Она не сказала, что именно, но и так было понятно — жизнь, любовь, счастье должны были получиться вопреки темным силам жизни. Виктор обнял ее за плечи, испытывая давнее знакомое чувство — сострадание и нежность.

Потом танцевали. Много танцевали. Устав, перешли на старинные, спокойные ритмы. Плыли в танго, кружились в вальсе, все вновь оказались в масках, точно хотели спрятаться друг от друга. Виктор завернулся в черную шаль, пропахшую духами и пудрой, и стал неизвестным среди незнакомых. Приятно было кружиться самому, с партнером, затем снова самому, меняя направление, такт, темп, оставляя неизменным само движение, его ускользающую суть.

Дача, где они веселились, стала большой, удобной, как дворец. Виктору чудились колонны, широкие мраморные лестницы. Ковры заглушали шаги, портьеры скрывали лица.

Завывание раздалось, когда Виктор целовался с Люсей после замысловатого па танго в тесной передней. Возникнув где-то под полом, вой проник в дом, разрушил тишину, сорвал занавеси, протрезвил присутствующих и ушел вверх, через потолок, в звездное небо, чтобы пронестись над лесом глухим лешачьим “ууу”. От сотрясения неодобрительно качнулась старенькая люстра в большой комнате дачи.

Притворяшки сбились в кучу.

— Что это было? Что? — шептали девушки.

А ребята отвечали громкими, нарочито бодрыми голосами:

— Здорово подстроено! Во дает!

Вдруг голос Худо сказал:

— Внимание и спокойствие, друзья! Среди нас кто-то чужой.

Все смолкли, точно сразу онемели. Было страшновато. Принялись про себя пересчитывать присутствующих.

— Восемь, — сказал Виктор. — А сколько нас должно быть?

— Семь!

— Спокойно, — сказал Худо. — Снимайте маски. Пусть каждый покажет себя.

Виктор с интересом наблюдал, как они высвобождаются из тряпок, опасливо посматривая на соседей. Внезапно все бросились в угол комнаты, расчищая пространство между собой и фигурой в белом, сиротливо приткнувшейся у стены. Даже Худо и Виктор поддались общему испугу, отошли шага на два.

Напряженно молчали, учащенно дыша и не сводя глаз с фигуры. Она стояла, окаменев, не шевелясь, беззвучно.

— Мне очень страшно, — жалобно шепнула Люська.

— Молчи! — зашикали на нее.

Потом, вспоминая, Виктор восстановил свое главное тогдашнее чувство: нетерпение и злость. Хотелось шагнуть вперед, ударить, разрушить. Но сдержался. Чувствовал, будет нарушен ход каких-то событий, где ему отведена роль в лучшем случае зрителя. Вперед вышел Худо. Не подходя к фигуре в белом, он воскликнул:

— Ты кто? Кто ты?

Фигура качнулась. Склонясь в немом приветственном поклоне, отделилась от стены, плавно двинулась к выходу. Будто магнитом потянула она за собой художника. Виктор с интересом наблюдал этот немой спектакль. Незнакомка скрылась в передней, Худо ринулся за ней, и тогда погас свет. Раскатистый вопль ужаса пронесся по комнате. Они услышали вскрик Худо и разобрали его слова:

— Пусти, ну пусти, пусти же!

Виктор отмечал потом, что именно в этот момент общий страх, если только он может быть общим, был наибольшим.

В окна дачи проник лунный свет. Косо и неровно осветил он растерянных притворяшек. Затем они увидели спину Худо, выходящего из передней. Натужное движение. Худо был не один, к нему кто-то там цеплялся, удерживая, тормозил. Олег отбивался, нелепо взмахивая руками, повторяя:

— Пусти же, пусти!

Они услышали странные звуки, нечто вроде щелканья кастаньет, бряцанья, сухих ударов по дереву. Худо упал на спину, и они увидели, что он отбивается от скелета. Рослый, слабо светящийся голубым огоньком человеческий костяк наседал на художника с ловкостью борца самбо. Рассмотрев скелет, Виктор рассмеялся. Вот оно что! Притворяшки в своем детском репертуаре. Впрочем, в полутемной комнате танец Худо со скелетом выглядел эффектно. Мертвяк прочно приклеился к Олегу. Повторял все движения. Независимо и горделиво тряс черепом. Лязгал, щелкал, сухо трещал. Поглаживая Люсины плечи, Виктор почувствовал, как она дрожала в ознобе. “Неужто верит?” — удивился юноша. Он подошел к изнемогающему Худо, и ударом ноги переломил хребет скелету.

— Солдат — всегда солдат! — сказал Худо.

Притворяшки ринулись добивать привидение. Они растащили его по косточкам. Что осталось, Худо и Виктор вынесли в переднюю.

— Мне все понятно, — сказал Виктор, вворачивая пробки над электросчетчиком, — одно неясно: как он двигался там, в комнате. Ты же не подходил к нему?

Худо как-то странно глянул на него.

— Это не самое сложное, — уклончиво сказал он.

— Вот и получен первый ответ из бездны! — торжественно и насмешливо объявил Виктор, когда они снова собрались за столом.

Но притворяшки отвергли его насмешку и принялись всерьез толковать символику скелета. Все сходились на том, что Худо в скором будущем придется нелегко. Маримонда рассказала несколько своих снов со скелетами. Все они плохо кончились: неудачами и болезнями. Таня припомнила какую-то жуткую новогоднюю историю, где фигурировали скелеты и покойники, но ей не дали кончить.

— Короче, короче! — крикнули ей. — Закругляйся!

— Одним словом, там было очень страшно, — заключила девушка. — Скелет — предвестие конца.

Виктор чувствовал себя одураченным. Ведь они все вместе видели один и тот же дурацкий скелет и танец Худо, но выходило, будто притворяшки видели ту же сцену несколько иначе. Их вовсе не интересовали причины события: кто его подстроил и почему. Все вопросы и сомнения такого рода они с ходу отбрасывали. Обсуждалось только впечатление и скрытый смысл происходящего.

— В том, что скелет набросился на Худо в передней, — сказал Пуф, — скрыто предупреждение. Твои несчастья начнутся, если ты покинешь родные края, Олег.

— Не так категорично, ребята, — вступилась Маримонда. — Вмешательство внешних сил в лице Солдата спасет нашего Худо. Его выручат.

— Нет, здесь символика сложней, — начал Костя. Но Виктор вдруг взорвался. Его выдержка кончилась.

— Вы совсем обалдели! — крикнул он. — Худо привязал себя к скелету и прыгал с ним! О какой символике речь? Все нарочно подстроено!

Притворяшки замолчали. Виктор перехватил торжествующий взгляд Маримонды: “Вот, мол, обнаружился, разоблачился! Что я говорила?” Таня тоже с осуждением и сожалением посмотрела на него.

— Все это так, Солдат, ты прав, — как-то очень тихо и медленно, а потому весьма убедительно заговорил Костя. — Все подстроено. Худо — малый с головой. Достал скелет, выдержал в растворе фосфора, привязался и станцевал перед нами танец смерти. А ты бы что сделал?

— Я? — растерялся Виктор.

— Да, ты! — Костя торжествующе ткнул в него пальцем. — Ты бы, приди тебе в голову мысль поразвлечь нас, сделал бы что-нибудь другое. Совсем, совсем другое. А почему? Другой ты человек, и судьба у тебя иная. И видишь будущее иначе. В том, что Худо сделал именно такой выбор, а не какой-то другой, есть своя предопределенность. Пророчество, что ли. Оно касается только его и никого больше. И танец его единственный в своем роде, понимаешь? По этому танцу можно не только будущее, но и все прошлое Худо прочесть. Если только уметь читать, если быть грамотным духовно. Ты меня, надеюсь, понял?

— Не очень, но… выходит, все, что происходит вокруг, что-нибудь да значит?

Притворяшки расхохотались. Они все сейчас были заодно.

— Что-нибудь значит? Конечно же значит! Еще как значит!

— Тихо! — Костя поднял руку. — Когда ты видишь, что с десятого этажа сброшен камень, тебе не надо убеждать себя в факте падения. Ты уверен: камень куда-нибудь да упадет, об этом ты знаешь, закрыв глаза. А почему? Потому что тебе известен закон падения. Таких законов много. Известных и неизвестных. Траектории событий и судеб тянутся из прошлого в будущее, а мы видим лишь крошечные их отрезки на протяжении наших коротеньких жизней. Поэтому мы пользуемся символами. Символ — это что-то вроде закона.

— Символ — наше неофициальное божество, — вмешалась в разговор Маримонда. — Мы ему поклоняемся, любим его и верим ему.

— Ну да, так мы к нему относимся, — важно продолжал Костя. — Но не это важно. Существен символ сам по себе. Как закон, он охватывает и прошлое и будущее. В настоящем он присутствует частично, поэтому главный талант и большая удача заключаются в том, чтобы правильно назвать символ. Определить, к какому типу символики следует отнести данное событие. И если сделать это верно, остальное становится просто: расписываешь историю и грядущее, как по печатному.

— Черт те что! — сказал Виктор. — Выходит, в том, как я пью эту рюмку, есть своя символика, по которой вы можете описать мою судьбу?

— Не так примитивно, но вроде этого. Только нужно знать еще и другие символы твоей натуры. Они все связаны между собой, понимаешь?

— Ну, знаете! — начал было Виктор.

Но его перебил Худо:

— Постой, Витя, помолчи и послушай.

Он извлек из бархатной блузы бумажки и стал читать молитву о Знаке, полученную от Кары. Притворяшки ошалело молчали, и, когда Олег кончил, Таня робко сказала:

— Это же настоящая программа. Идеология наша, вроде манифеста.

— Именно! Точно — манифест! — заорали притворяшки и нараспев повторяли: — Все есть Знак…

В их голосах было вдохновение и искренняя радость. Впрочем, Виктор уже не различал, когда притворяшки волновались искренне, а когда они играли во взволнованность.

Ответить Худо они не успели. Дачу вновь потряс давешний вой. Задребезжали стекла. Погас свет. “Я же ввернул пробки”, — сердито подумал Виктор и вскочил со стула. Но его остановил крик Люси:

— Там, там, я же говорила! Она, она!

В голосе девушки звучало неподдельное отчаяние, боль. “Вот кто единственный здесь верит во все это по-настоящему”, — мелькнуло у Виктора. Мелькнуло и пропало, чтобы воскреснуть потом, намного позже, в горестных воспоминаниях.

Немая, выразительная, полная значения картина. Лунный свет на полу и застывшие фигуры притворяшек. Рука Люси с растопыренными пальцами протянута к окну. Второй рукой девушка прикрыла лицо. Согнутая фигура Худо. Маримонда съежилась, вобрала голову в плечи, будто ожидая взрыва. Пуф и Костя неподвижны, в легком оцепенении. Лунный луч неровен, ломок, бесконечно раздроблен на большие и малые плоскости в убранстве комнаты.

Виктор бросился к окну, куда тянулась рука Люси. Сзади услышал частое дыхание Тани.

На снежной поляне перед дачей взметнулся снежный столб. Неровный, колеблющийся, прозрачный. Сквозь него темнели кусты сирени, реечный забор, дорожка. Столб подсветился, будто на него упал свет прожектора. Затем внутри столба проявилось нечто. Неясная, расплывчатая фигурка, точнее, изображение ее заиграло в блеске кружащихся снежинок. Фигурка прояснилась и вырисовалась, становясь миловидной девушкой в черном купальнике с широким красным поясом. Девушка эта посмотрела на них серьезно, даже сурово. И раздалось:

— У-у-у, Люся-а-а-а!

Виктор вздрогнул. Столб снега опал, привидение исчезло. Через минуту все повторилось снова: снежный столб, девушка, завывание с четким обращением к Люське и темнота. Потом опять то же. Притворяшки прилипли к стеклам и комментировали спектакль. Только Люська сидела в глубине комнаты, закрыв лицо руками, и твердила:

— Не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу к ней!

— Я ее знала, — сказала Маримонда. — Это Валя, Люськина подружка. Она погибла два года назад. Попала под электричку. Но почему в купальнике?

— Она такая в моем альбоме, — всхлипывая, сказала Люська. — Я часто на нее смотрела. Разговаривала с ней, плакала. Она даже снилась мне так. И вот…

“Сейчас ты вряд ли обнаружила бы это фото в своем альбоме”, — подумал Виктор. Он направился было вворачивать пробки, но свет в комнате вспыхнул сам. Привидение за окном тут же исчезло. Потом, в течение вечера, оно еще несколько раз появлялось, но уже не столь торжественно, и притворяшки перестали обращать на него внимание. “А, это Валька нашу Люську завлекает”, — говорили они и отходили от окна. Электрическое освещение работало исправно, на даче было тепло и уютно, на столе появился торт, мороженое, кофе. Только Люська, съежась, лежала на ковре, переживала.

— Дурочка, — сказал ей Худо. — Прекрати.

— Тебе хорошо, — ответила девушка, — а я очень боюсь, мне страшно. Я не хочу туда, к ней!

А потом вновь много танцевали, пели. Виктор отвел Худо в сторонку.

— Твой помощник действует классно, — сказал он, — но ты скажи, чтоб он прекратил.

— Что прекратил?

— Это кино на снегу. Ведь Люська верит!

Худо взял Виктора за плечи:

— Слушай, Солдат, а я ведь тоже верю. Понимаешь, верю! Мне наплевать, что там, в подвале, работает кинопроектор и вентилятор выдувает снег. Наплевать, понимаешь? Хоть я сам над этим трюком трудился, может, не один день. Раз мы это делаем, значит, оно нужно. Значит, оно есть и действует через мою волю. Ты понимаешь, Солдат? Есть привидение, есть! Человек не может придумать ничего такого, что бы уже не существовало в природе. Мы только расшифровываем и формулируем символы, не более того. Понял? Покойница является по-настоящему, верь мне. Хоть и подстроено нарочно. Я стащил у Люськи фото, так-то, а привидение все-таки есть!

После этого короткого разговора с Олегом Виктор только растерянно поморгал глазами и, бормотнув “знаешь ли”, отошел в сторону. Шипела пустая магнитофонная лента, ползла” наматываясь на бобину, а Виктор рассуждал:

“Как же так? Все привычное, знакомое, все, что я делаю, мое, родное, и вдруг — не совсем мое? Совсем не мое? Глупость какая-то! Я человек, у меня — воля, цель. Я делаю что хочу, точнее — если мне позволяют делать. И вдруг заявление: я делаю не сам, а… Черт знает что! Трюк есть трюк, это куда ни поверни — трюк. А они говорят, им наплевать на трюк. А главное — что́ он значит. Да ничего не значит! Фокус-покус, больше ничего. И все. И точка”.

Расправившись с идеями притворяшек, Виктор почувствовал себя гораздо лучше. Однако ж на душе остался осадок. Червячок сомнения и раздражения нет-нет да поднимал голову.

А на даче тем временем опять что-то происходило. Виктор своими глазами видел, как кресло, на котором сидел Пуф, начало расти. Вздулись подлокотники, обволакивая растерянного парня, возвысилась и вытянулась спинка, набухли, слились в толстое основание ножки кресла. Не успел Пуф прийти в себя, как оказался заключенным в зеленоватую упругую массу, стремительно тянувшуюся вверх, к потолку. Толстый ствол поднимался и поднимался, прорываясь сквозь гирлянды и фонарики, пока голова растерянного Пуфа в ожерелье кружевного воротника, напоминавшая фантастический цветок, не уперлась в крашенные белилами доски.

— Ой! — сказал Пуф. — Оно, кажется, просится наружу, на улицу!

Из ствола во все стороны стрельнули зеленые ветки, из веток высунулись веточки с листьями. На ветках повисли апельсины.

Притворяшки захлопали. Виктору дерево тоже понравилось. Маримонда и Таня начали срезать апельсины.

— Судя по всему, Пуфик преуспеет в семейной жизни. Жизнь и потомство его будут подобны этому разросшемуся дереву, — толковал Худо.

— Ствол, конечно, несомненный знак мужества, — согласился Костя, — но есть и ограничения. Потолок, в который уперся Пуф, о чем-то говорит.

— Да, это точно. Не дадут развернуться Пуфику доски. Доски — бывшие деревья. Трупы деревьев преградят рост молодого дерева.

“Галиматья”, — решил Виктор.

* * *

Костя-йог подошел к аппарату для криков в бездну. Остальные молча наблюдали за ним и держались в отдалении. А Худо, присев на корточки, закрыл голову руками. Пуф из-под потолка кричал, чтобы Костя остановился, не смел ничего такого делать.

“Что они так переполошились?” — сонно подумал Виктор. Похоже, какое-то время он отсутствовал и пропустил нечто существенное.

Меж тем Костя присел на корточки перед граммофонной трубой и показал ей язык. Скорчил рожу. Вытаращил глаза. Захохотал и плюнул. Плевок шлепнулся на кофейную мельницу. Виктор рассмеялся, а притворяшки закричали:

— Костя, не испытывай! Она этого не любит!

Предупреждение опоздало. Откуда-то из-под трубы, странно изогнувшись, высунулась волосатая рука, вооруженная кинжалом, на конец которого был наколот конверт.

Кинжал воткнулся перед Костей в пол. Юноша выдернул оружие, снял письмо, стал озабоченно читать. На лице появилась растерянность, но Костя тут же нахмурил брови, демонстративно напрягся: “Ах!” — и упал в обморок. Это было неожиданно и здорово. Обморок выглядел как настоящий. Лицо юноши побледнело, глаза закатились.

— Умер?! — Притворяшки застыли в нарочитом скорбном ожидании. Довольно долго изображали они свою скорбь.

Первым очнулся Худо. Подошел к Косте, опустился на колени, приложил ухо к его груди.

— Зеркальце! — протянул руку к девушкам. Таня, дрожа, порылась в сумочке и извлекла зеркало.

Худо приложил стекло к губам Кости, показал чистую поверхность притворяшкам. Худо склонился к юноше, вложил письмо в его руку, накрыл тело скатертью, перенес на тахту, отделенную широким пологом от комнаты.

— Пусть ему будет мягче, — сказал он, закрывая неподвижные глаза Йога. — Он и так слишком долго лежал на плоском и твердом.

* * *

Виктор отчетливо помнил, как с потолка спустился Пуф. Худо проткнул Костиным кинжалом зеленый ствол, из дерева ударила струя воздуха, ветки поникли, апельсины покатились по полу. Пуф, ворча, выбрался из груды, обмякшей зеленой резины.

Потом они почему-то сидели на полу и обсуждали судьбу Кости-йога.

— Не повезло бедняге, — сочувственно сказала Маримонда, — надо же, как раз в Новый год! Это знаменательно.

— Я не понимаю, — обиженно и возмущенно сказал Худо. — Ведь никто из нас не пытается пройти через стену. Мы не едим вредных, ядовитых продуктов. Не бросаемся под автобусы, избегаем неприятных людей и уличных знакомств. Почему же мы, образованные люди, считаем, что с судьбой можно обращаться по-хамски? Испытывать ее безнаказанно, и вообще…

— Это на него совсем не было похоже. Это не Костя, — твердо сказала Таня. — Может, вино так подействовало?

— Какое вино? — воскликнул Пуф. — Мы за четыре часа выпили всего одну бутылку шампанского и бутылку водки! На семь человек — смехота!

“Ага, хоть ничего не видим, но все замечаем. И кое-что подсчитываем, — ухмыльнулся про себя Виктор и тут же растревожился: — С чего ж тогда я так захмелел?”

Он с подозрением посмотрел на притворяшек. Сейчас они показались ему не такими забавными, как вначале.

— Смотрите, он возносится, — тихо сказала Таня.

“Зрелище эффектное, что и говорить”, — подумал Виктор. Было видно, что отгороженный пологом труп на тахте пришел в движение. Худо отодвинул занавеску, и они увидели очередную мистерию. Сохраняя строго горизонтальное положение, Костя потихоньку воспарял кверху, и кисти скатерти обвисли по краям, придавая этому движению оттенок торжественной парадности. Труп всплывал до тех пор, пока между ним и ложем не образовался порядочный просвет, в который проглянула стена и фотографии заснеженных Татр, молоденькой лыжницы. Там, над головой очаровательной блондинки, и повис Костя-йог в своей мертвенней неподвижности.

Притворяшки долго молчали, потом Пуф произнес:

— Смотри, как не везет человеку. Еще и это ему.

— Да, прямо скажем, символика сумасшедшая, — сочувственно помотал головой Худо. — Я бы себе такой не хотел. Ни на Новый год, ни в праздник, ни в будни. Сложный узел неудач лет на десять вперед.

— А может, и дольше, — вмешалась Маримонда. — До конца жизни. Год-то нынче какой?

При этих Маримондиных словах Виктор услышал, что кто-то вошел из передней в комнату, и, оборотясь, увидел Костю-йога. Он был в набедренной повязке, в чалме, глаза были закрыты, руки вытянуты вперед. В левой — зажато письмо.

Высоко поднимая босые ноги, Костя подошел к телу, висевшему над тахтой, и возложил руки на вишневую скатерть с кистями.

Притворяшки затаили дыхание.

Костя застыл в лунатической окаменелости над собственным трупом. Зрители уже начали было потихоньку двигаться и шептаться. Тогда Йог сдернул вишневое покрывало: в воздухе парила-спала, подложив кулачок под щечку, Янка.

Таня и Маримонда восхищенно захлопали. “Вот и помощничек обнаружился”, — иронически подумал Виктор.

— Хорошо-то как все обошлось, — удовлетворенно сказал Худо. — Нет, не такая уж плохая у Кости символика, выкарабкается парень. Пойдет дело. Янка, просыпайся, давай нас догонять!

И Янка действительно проснулась, очень ловко и весело спрыгнула на пол, подсела к притворяшкам, словно провела здесь весь вечер.

А Костя сидел рядом с Виктором, шуршал письмом и, совсем размягчившись, говорил:

— Ты пойми, Солдат, великое дело — у меня получился транс. Пусть недолго, секунд десять — пятнадцать, но и то! Я слышал вас, но никак, понимаешь, никак не реагировал. Ты не представляешь, до чего это здорово! Транс! Я о нем столько лет мечтал. И вот на́ тебе — под этот гам все и вышло. И еще письмо это. Как оно сюда попало? Мать пишет! Вообще-то все то же — упреки и обвинения. Но не совсем, есть и новое: зовет домой. А раньше в связи с новым мужем совсем было отреклась. Значит, начинает думать самостоятельно. Не все ей под дудочку своего молодчика плясать. Здорово! Отличный подарок мне под Новый год!

— Ну-ка, дай письмо, — попросил Худо.

Костя протянул бумагу, и художник просмотрел послание. Брови его недоуменно поднялись, он качнул головой и вернул письмо довольному йогу. Не нравилось все это Виктору.

Вдруг в аппарате для криков в бездну что-то рявкнуло, и дверь кофейницы открылась. Притворяшки насторожились.

— Теперь твоя очередь, Мари, — сказал Худо, облизывая губы.

Женщина медленно подошла к аппарату и вынула из ящичка номер “Вечерней Москвы”.

— А-а-ых! — разочарованно выдохнули притворяшки.

Маримонда раздраженно швырнула газету, из складок выпал лотерейный билет.

Крики, свалка, предположения… Машина бездны подарила Маримонде выигрышный билет на автомобиль “Москвич”. Виктор заметил, что у Худо от удивления отвисла нижняя челюсть. Притворяшки ликовали, стали отмечать необыкновенную удачу Мари. А женщина была ошеломлена. Она побледнела, съежилась.

— Мне… зачем… за что? — шептала она.

Но ее никто не слушал. Виктор поставил фужер на стол.

Он подошел к Худо, взял лотерейный билет и несколько секунд внимательно рассматривал в свете люстры. Затем спокойно вернул его обладательнице счастливого документа.

— Фальшивка, — сказал Виктор. — Грубая работа. Только по пьянке его можно принять за настоящий билет.

Притворяшки завизжали все сразу, точно ужаленные. Виктор упрямо, чуть побледнев, выставил голову вперед. Когда разгневанный крик стих, он протянул руку вперед.

— Неужели вам не надоело, — сказал он, — врать друг другу? Хотите правду? Ваши фокусы не понравились мне, очень не понравились. И могу объяснить почему.

— Почему? — с интересом спросил Худо.

Так же смотрели и остальные притворяшки. Только Люська делала умоляющие глазки: не надо, мол. Все понимали — идет откровенный разговор. Говорит человек, отрицающий их игру. Говорит представитель антимира. Не исключено, что такие речи они уже слышали… Но все равно. Виктор не сдерживал себя.

— Да вы и сами все отлично понимаете. Уверен, вы себе цену знаете. Вон как вас Худо перед аппаратом расписал! А он еще и десятой доли правды не сказал. Правда в том, что пусты вы. Ничего нет у вас внутри настоящего. Оболочка есть, а содержания нет. Кокон без ничего, понимаете? Пустая оболочка. Болтается на ветру такой кокон на ниточке, мотается туда-сюда, а жизни в нем нет. Вот так и вы. Видимость людей. А хочется быть, казаться людьми! Потому и начиняете коконы игрой. Чем же еще? Позой, кривляньем, неправдой стремитесь украсить жизнь свою. Или вот: сами себе лотерейные билеты подкидываете. Глухонемая жизнь у вас, потому как вы отказались и слушать и видеть жизнь настоящую. А нормальному зрячему человеку игра ни к чему. У него все, что надо, есть внутри. Без детских игрушек, понятно? Вот и аппарат ваш ничего вам не ответил. Кричали вы перед бездной, кричали, а ни-ни, ни звука не услышали. Шипение да шорох, как в приемнике, когда на волну не попал. Пришлось вам к цирковым трюкам прибегнуть! Скелеты, привидения, липовые лотерейные билетики. И понятно, почему, объяснить просто! Вселенная смысла на пустоту ответила пустотой. Вы сами себя высекли этим аппаратом для криков в бездну. Замкнутый ли там вход и выход разомкнутый, неважно. Вы здесь ни при чем. К смыслу вы не имеете отношения. Там, где нет содержания, все становится бессмысленным. Разгадал я вас, ребятки, понял, и стало мне здорово неинтересно.

Виктор замолк и налил себе еще. “Что-то я не так с этим аппаратом, — подумал. — Выходит, я в него верю? Или допускаю, что ли? Черт возьми, вот голову задурили клятые притворяшки! Себя перестал понимать”.

— Я, — сказал Худо, — был рад услышать Солдата. Он показал работу мысли. Но при этом впал в дикое заблуждение относительно нас. Решил, будто говорит нам обидные вещи. Форма, содержание, пустота, коконы, шуршание Вселенной смысла и прочее. Он занялся, по его мнению, разоблачением притворяшек, а в действительности наговорил нам кучу комплиментов. Правильно я говорю?

Задремавшие было во время этой дискуссии гости очнулись и сказали, что Худо говорит правильно.

— Если б в наших действиях да и в нас самих была хоть капля содержания, я бы повесился, — заявил Худо. — Ну, не повесился, так прибегнул бы к членовредительству, как проигравшийся, бездарный игрок. Пойми, Солдат, наша цель именно и заключается в том, чтобы вытравить, изгнать содержание. Мы с ним боремся, уничтожаем его, как вреднейший элемент, мешающий свободе чувства. Именно содержание порабощает человека, привязывает, сковывает, не дает ему развернуться. Нам нужна только форма. Игра без выигрыша, потому что выигрыш делает игру содержательной. Одежда нужна нам, а не тело, понимаешь? Мы — коконы, оболочки людей? Так это же прекрасно! Значит, цель достигнута! И если даже ты это заметил, то цель достигнута вдвойне. У Виктора от этих слов и без того замутненная голова пошла кругом. Ничего нельзя было понять. Привычные нормы нарушены. Осколки устойчивых понятий хрустели под капроновыми подметками Худо. Причины и следствия поменялись несколько раз местами, а затем и вовсе исчезли. Логики не было, смысла не было и мыслей тоже не было.

— Кончайте споры и раздоры! — сказала Янка. — Давайте посмотрим, может, аппарат еще один автомобильный билетик припас! Для меня, например.

— Открываю! — закричала Танька, дернув дверцу кофейницы. — Есть! — Она извлекла из ящичка сложенную вдвое бумажку. — Ура!

— Ура-а-а! — крикнули притворяшки. Виктор тоже негромко прокричал.

— Тьфу! — сказала Таня. — Это билет. Но не лотерейный, а на выставку в Музей Пушкина. Тоже, конечно, неплохо.

— Но это не “Москвич”! — заметил Виктор.

— Увы!

Притворяшки разволновались и стали дергать машину, требуя вещественных ответов из бездны. Аппарат заработал. Пуфу был выдан какой-то математический фолиант. Худо, позеленев, извлек оттуда букинистический экземпляр трактатов Лао Цзы.

Виктор вынул из кофейницы устав строевой службы, что изрядно потешило притворяшек.

— Солдат — всегда солдат! — орали они. — На службе и дома.

Притворяшки дурачились из последних сил, но, когда Янка вытащила под общий хохот грамоту комитета комсомола, выданную ей за хорошую атеистическую пропаганду, наступил перелом. Примолкли. У Худо вытянулось лицо и злобно заблестели глазки.

— Ну-ка, дай! — Он резко дернул Янку за руку. Просмотрел бумагу. — Все верно. Подлинный документик. Вот, оказывается, чем ты занимаешься. И давно?

— Был грех, — с вызовом ответила Янка, — но все в прошлом. Я только не понимаю, как…

— Я и сам… — начал было художник и запнулся, — не в том суть. Ты должна была нам рассказать. Я не знал… и вообще. Может, мы тебя и в притворяшки не приняли бы.

— Ну, знаешь! Это что ж, работа? Секретная организация?

— Нет… еще, — медленно говорил Худо. — Но может статься, будет такой организацией. Для посвященных. Мы готовимся к разговору с богом, понимаешь? Так просто в наше время прийти и поверить нельзя. Человек должен пройти посвящение, очиститься, а уж потом для него откроется путь к вере. Атеистов нам не надо, но, если ты порвала со своим прошлым, тогда иное дело. Тогда пожалуйста. Однако все равно придется устроить тебе испытание. Но это потом. После Нового года.

Эти слова показались обидными, и Виктор хотел было вмешаться, но с удивлением обнаружил, что, высказав Янке порицание, Олег уже спит. Спали и остальные. Где попало, как пришлось, растянулись они в захламленной комнате. Девушки дремали на тахте, ребята устроились на полу. Худо уснул, уронив голову на стол, среди вилок и тарелок.

Виктор стал устраиваться перед погружением в сладостную дрему. Сквозь сон он слышал, как Люська просила Янку проснуться. Ей, Люське, мол, требовалось выйти.

Ему почудилось, будто дремал он одну минуту и тут же проснулся. Неясная тревога пробудила юношу. Он посмотрел на спящих притворяшек. Что-то в них было неладное, неприятное. Виктор лежал некоторое время в раздумье, затем снова прикрыл Глаза, но тревога не покидала его. “Спать, спать, спать”, — твердил он себе. Сон не приходил. В окно вползал ленивый утренний свет. Притворяшки тихонько посапывали, “бездна” шуршала пустой магнитофонной лентой. Дремота исчезла, и он лежал бодрый, трезвый, хоть начинай праздник сначала. Считал до ста, потом до тысячи. Вспоминал, размышлял и вдруг вскочил.

Таня и Маримонда спали на тахте, на коленях у Янки. Костя и Пуф пристроились на ковре, Худо — за столом. Виктор понял причину своей тревоги: в комнате не было Люськи. И похоже, давно не было. Виктор хотел было поискать девушку, но тут на него внезапно навалился сон. “Где-нибудь она здесь, — успокоил себя, зевая, Виктор, — в передней, на кухне или в маленькой комнате. Куда она денется? Много ли ей надо? Крошка, в сущности”.

Засыпая, успокоенно заметил, что в комнате появилась Люська. Он вроде бы спросил, где она была, но та не ответила. Она присела у двери, охватила плечи руками и мелко-мелко дрожала, точно в ознобе. “Холодно, — шевельнулись ее посиневшие губы, — ой, как холодно!” И правда, Виктор ощутил, как в комнату потянуло морозным воздухом, холодной, леденящей струйкой. “Двери не закрыла, — догадался Виктор, — оттуда и тянет. Простудит нас”. Но вставать ему не хотелось, спорить с Люськой-тоже, и он промолчал. А Люська все твердила: “Холодно, братцы, мочи нет, как холодно!” Виктор подумал, что так и замерзнуть недолго. Серебристые снежинки закружились в сером свете, они падали на пол и не таяли. Над ковром на полу возникли слабые снежные вихри возле спящих притворяшек. Сквозь полузакрытые веки Виктор видел, как снег ложится на плечи и головы девушек. Стены комнаты подернулись инеем, на потолке проступил кристаллический морозный узор. Люстра обросла ледяными сосульками. Резко и остро запахло талым снегом.

Первым проснулся Худо. Он поднял голову и сказал:

— Ты что же с нами делаешь, дурочка?

Люська и ему не ответила, а все твердила свое: “Холодно!”

Потом зашевелились и проснулись девушки.

— Люська! — крикнули они, но та даже не посмотрела в их сторону. Она уже не дрожала, а сжалась в комочек. Глаза ее стали одного цвета с мраморными щеками.

Раздался сильный удар в дверь, и Виктор очнулся от забытья. Ощутил свое тяжелое, продрогшее тело. Попробовал встать, не смог. Кое-как, кряхтя, приподнялся.

В комнате было тепло, тихо. Это удивило его. Только что он замерзал и явственно видел на полу снежный сугроб. Притворяшки спали, но Люськи по-прежнему не было.

Потоптавшись на месте, Виктор пошел в переднюю.

Дверь в передней была заперта изнутри на большой, знакомый Виктору с детства кованый крюк. Виктор успокоился, но неожиданно для себя подошел к двери и, откинув крюк, резко распахнул ее.

У порога лежала Люська. Мертвая белая рука девушки тянулась к двери, волосы рассыпались и закрыли уткнувшееся в обледенелые деревянные ступени лицо. Тут же на досках валялся тонкого стекла пустой стакан. Крохотные пальчики с ненатурально ярким маникюром цеплялись за ступени. “Она здесь, под дверьми, в накидке, с открытой шеей, голыми руками уже несколько часов, много часов! Она стучала, а мы спали. И я спал! И дверь была заперта. И я не слышал, я проспал Люську!”

…Притворяшки втащили девушку в комнату, стали оттирать, согревать ее.

Но ничего у них не получилось — уже было поздно. Люська была мертва.

Виктор ничего не делал, молча смотрел на суету притворяшек. В ушах стояла пустая и гулкая тишина.