ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРОВ

Почти четверть века прошло с того дня, когда над рейхстагом был поднят красный победный флаг. Многим казалось тогда, что фашизм мертв, что он никогда уже не выползет из-под обломков «тысячелетнего рейха».

Но стучат телетайпы, и бесконечные бумажные ленты разносят по миру вести о неофашистских сборищах, бандитских налетах, международных вояжах гитлеровских недобитков, о новых преступлениях американских агрессоров во Вьетнаме.

Фашизм — это крайняя степень империалистической диктатуры. Это позор двадцатого века. Но возник он не с момента прихода гитлеровцев к власти. Еще в конце прошлого столетия население Германии начало подвергаться усиленному воздействию империалистической пропаганды, унаследовавшей многолетние традиции реакционного пруссачества. Соединение империалистических устремлений немецкого финансового капитала с прусско-феодальным милитаризмом не только придало германскому империализму крайне агрессивный, разбойничий, по точному выражению В. И. Ленина, характер, но и привело к тому, что проповедь войны в Германии стала своего рода культом. Посеянные милитаристской пропагандой на протяжении десятилетий семена шовинизма, расизма, реваншизма были выращены гитлеровцами, фашистской идеологией.

Нацистская пропаганда воскресила призраки далекого прошлого. Черный орден СС не только прибрал к рукам многовековой «опыт» изощренных палачей инквизиции или вездесущих иезуитских шпионов, он усиленно насаждал темные культы средневековья, обряды сатанистов и изуверов.

Особое внимание гитлеровцы уделяли шовинистической обработке молодежи. Даже школьники 10 — 15 лет входили, в нацистскую организацию «Юнгфольк», которая затем направляла их в «Гитлерюгенд» или «Союз немецких девушек». В специально построенных по образцу средневековья рыцарских замках «брденсбургах» устраивались разного рода мистерии: «культ крови», «клятва на алтаре солнца» и т. п. И все это делалось с одной целью. Вся идеология немецкого фашизма была направлена на пропаганду исторической необходимости войны, той самой войны, которая должна была привести «нибелунгов» к мировому господству.

Фашисты готовили тотальный геноцид. Они были врагами всех без исключения народов земли, в том числе и немецкого народа. Этому же были подчинены и лженаучные потуги гитлеровских геополитиков, их псевдоисторические изыскания.

Создание «нордической Европы» должно было означать полное порабощение всех народов этого континента. «В центре арийского гнезда — большое центральное государство, — пояснял один из нацистских главарей, Дарре. Чехия, Моравия, Австрия должны составлять его нераздельную часть. Вокруг этого блока система мелких и средних вассальных государств. Такова будущая основа великого германского государства. Балтийские госсударства, Польша, превращенная в чисто географическое понятие и отделенная от моря с севера, Венгрия, поделенные Сербия и Хорватия, уменьшившаяся Румыния, отделенная Украина, целый ряд южнорусских областей и государств, а также государств кавказских — такова будущая федеративная Германская империя, откуда Германия будет черпать свое могущество».

Поистине чудовищный документ! Но гитлеровцы с железной последовательностью приступили к осуществлению своих сумасшедших планов.

Впрочем, «нордическая федерация» была лишь начальным этапом миссии «сверхчеловеков». Особенно большое место в планах фашистских геополитиков отводилось порабощению и, как это следует из секретного приказа Гитлера № 16, почти полному уничтожению народов Советского Союза.

Советские земли: Прибалтика, Украина, Кавказ — должны были стать основой немецкой «Евразии». Вслед за этим намечалось создание и немецкой «Еврафрики».

Чудовищным планам порабощения народов трех континентов нацистские теоретики тоже пытались придать наукообразную форму. Вслед за тайными учениями средневекового ордена тамплиеров они утверждали, что мировому океану соответствует мировой остров, состоящий из Европы, Азии и Африки.

Несколько позднее, в 1940 году, в угаре «блицкригов» нацисты включили в свои бредовые планы и страны Нового Света.

«Бразилия, Аргентина, Боливия, а также Мексика и вся Центральная Америка, — провозглашал Гитлер, — должны быть подчинены Германии».

Только мужество и героизм советского народа и народов стран антигитлеровской коалиции спасли мир от превращения в исполинский крематорий. Потому что если фашистская геополитика оправдывала любые территориальные захваты, то фашистская расовая теория должна была стать «правовой основой» массового интернационального геноцида.

«В Европе может существовать только одна великая держава, и этой державой должна стать Германия, как самая арийская страна, — проповедовал Гитлер. — Все остальные нации — ублюдки». Нацистская пропаганда утверждала, что французы — это «вымирающая раса», славяне — «низшая раса», японцы — «недочеловеки», США — «дьявольский расовый котел» и т. п. «Славяне должны стать неисчерпаемым резервом рабов в духе Древнего Египта и Вавилона. Отсюда должны поступать дешевые сельскохозяйственные рабочие для германской нации господ», — гласил приказ Гитлера от 8 июля 1941 года.

Германский фашизм потерпел в развязанной им второй мировой войне не только военное, но и сокрушительное идеологическое поражение. Перед народами всего мира, в том числе и перед немецким народом, воочию предстала людоедская сущность гитлеризма, мракобесие и нищета его идеологии.

Это заставляет современных теоретиков и практиков западногерманского милитаризма искать новые методы идеологической обработки людей. Бывшие главари СС, нацистские генералы на пенсии, молодчики фон Таддена — эти более или менее открыто подновляют смердящий гитлеровский реквизит. Погромщики из ку-клукс-клана, боевые отряды расистского режима ЮАР тоже по-прежнему черпают вдохновение в «Майн кампф» и демонических ритуалах средневековья.

Национал-демократическая партия не смогла провести на последних выборах своих депутатов в бундестаг. Но опасность возрождения фашизма не миновала. 1 600 000 избирателей отдали свои голоса идеологическим наследникам третьего рейха. Когда-то Гитлера поддержали генералы рейхсвера, в сегодняшнем бундесвере — каждый четвертый голосовал за НДП. Каждый второй офицер бундесвера прошел выучку в штабах фашистского вермахта, каждый второй генерал — уроженец бывших Восточных областей рейха. Для них служба в боннской армии — надежда на реванш.

И по-прежнему нацистская идеология оперирует понятиями глобальных масштабов. Фон Тадден говорит и о крестовом походе против коммунизма, и о «новом мировом конфликте черных против белых». Давая в сентябре 1968 года интервью корреспонденту «Нью-Йорк таймс», Тадден, в частности, сказал: «Я только что возвратился из очень полезной поездки в Солсбери к Яну Смиту, с которым имел длинные разговоры об обоюдно интересующих вопросах». Далее лидер неонацистов провозгласил ЮАР и Родезию «бастионами цивилизации».

Не удивительно поэтому, что в ЮАР был основан филиал немецкой национал-демократической партии. А недавно в газетах появилось сообщение еще об одном «филиале», созданном южноафриканскими расистами. Речь идет о боевых отрядах ку-клукс-клана. В свое время эта организация весьма симпатизировала Гитлеру, который даже оказывал ей финансовую помощь. Теперь американские погромщики установили дружеские связи с «братьями по крови» из ЮАР.

Зоологический антикоммунизм, классовая ненависть к пролетариату, расизм и шутовской средневековой ритуал — все это объединяет последышей гитлеризма с наследниками плантаторов-рабовладельцев. Но чтобы понять суть лженаучных доктрин фашизма и смысл его мистических маскарадов, нужно обратиться к прошедшим эпохам. Фашизм всегда выступал как наследник самых реакционных идей прошлого. Об этом и рассказывает книга «Клочья тьмы на игле времени».

Третий рейх повержен, его идеология была объявлена преступной. Создано первое в истории немецкое рабоче-крестьянское государство — ГДР, которое вместе с другими социалистическими странами надежно противостоит человеконенавистнической идеологии и деятельности неофашистов в странах капитала.

Но фашизм жив, его приемы и цели остались прежними. Он не изменил ни одного пункта своего кредо.

Люди мира должны знать и помнить о сущности фашизма, различать его исторические и идейные корни, беспощадно бороться со всеми его проявлениями. Только тогда не смогут повториться Освенцим, Лидице, Ковентри, Орадур, Красуха, Бабий Яр, Минск, Саласпилс.

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ф и з и к и з б у д у щ е г о — ведет лабораторную тетрадь. Во всех действиях пребывает за сценой.

В о д и М и н д е л а — горняк-банту, участвует в настройке.

В о л ь ф г а н г ф о н д е р М и р х о р с т — профессор Геттингенского университета, астрофизик, участвует в первом действии.

М е с с е р В а л е р и о д и М и р а н д о — философ, доктор Саламанки, участвует во втором действии.

К а в а л е р В о л ь д е м а р д е М и р а б о — молодой дворянин, алхимик, участвует в третьем действии.

У о л т е р Д. М и р ч е р т — доктор социологии, писатель, участвует в четвертом действии.

О р ф е й — поэт, жаждущий жреческого посвящения, участвует в пятом действии.

В а р о э с — верховный жрец Халдеи, маг.

Б р у д е р б о н д.

С л у ж б а с в я т о й и н к в и з и ц и и.

Г е с т а п о.

Д ь я в о л о п о к л о н н и к и.

Р ы ц а р и К у — к л у к с — к л а н а.

Ж р е ч е с к а я к о л л е г и я М е м ф и с а.

Документы и описания ритуала взяты из подлинных источников.

ТЕЛЕТАЙПНЫЕ ЛЕНТЫ

…НЕОНАЦИСТСКАЯ НАЦИОНАЛ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ ВЫХОДИТ В ФРГ НА ТРЕТЬЕ МЕСТО НОВЫЙ ФЮРЕР РВЕТСЯ К ВЛАСТИ СОЗДАЕТСЯ СИТУАЦИЯ ПОДОБНАЯ ЗАКАТУ ВЕЙМАРСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ГРЕЧЕСКАЯ ОХРАНКА СВИРЕПСТВУЕТ РАСТУТ РЯДЫ КУ-КЛУКС-КЛАНА НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ ОН НАСЧИТЫВАЕТ 20000 ЧЛЕНОВ ТАЙНЫЙ ЭСЭСОВСКИЙ ЛАГЕРЬ В АМАЗОНСКИХ ДЖУНГЛЯХ ЭМИССАР ЧЕРНОГО ОРДЕНА СКОРЦЕНИ НАЛАЖИВАЕТ СВЯЗИ НОВЫЙ СЪЕЗД ФАШИСТСКОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА ПРЕСТУПЛЕНИЯ ТАЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ЮЖНОАФРИКАНСКОЙ РЕСПУБЛИКИ «БРУДЕРБОНД» ЕЖЕГОДНЫЙ ВСЕАНГЛИЙСКИЙ СЪЕЗД КОЛДУНОВ И ВЕДЬМ

ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЕ АКТЫ В ЮЖНОМ ТИРОЛЕ ПОЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКОНЕНАВИСТНИЧЕСКИХ ДОКТРИН ТРЕТЬЕГО РЕЙХА НА КНИЖНОМ РЫНКЕ РАЗЖИГАНИЕ РЕЛИГИОЗНОГО ФАНАТИЗМА МОЛОДЫЕ ПОСЛЕДЫШИ СТАРЫХ ИДЕЙ ВЫБРОШЕННЫХ НА МУСОРНУЮ СВАЛКУ ИСТОРИИ ВОЗРОЖДЕНИЕ МЕТОДОВ ИНКВИЗИЦИИ ИЕЗУИТОВ И ГЕСТАПО ГАЛЛЮЦИНОГЕНЫ И МАССОВАЯ ПСИХОЛОГИЯ СОВРЕМЕННЫЕ НАУЧНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ПРОПАГАНДЫ РОСТ ПРЕСТУПНОСТИ БЕССМЫСЛЕННЫЕ УБИЙСТВА ФАШИСТСКИЕ ДЕПУТАТЫ В МЕСТНЫХ ЛАНДТАГАХ…

 

ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ ЛАБОРАТОРНОЙ ТЕТРАДИ

…И сильнее ударил Орфей по струнам золотой кифары. Запел о своей неразумной любви и о миртовых рощах, где так счастливы были они с Эвридикой. Сердце свое разбивал он о струны. Пел, что не может ни жить без нее, ни умереть. Все туманное серое царство Аида зачаровал своим пением Орфей. Уронив тяжелую голову на грудь, слушал его сам Аид, к плечу которого прижалась плачущая Персефона. Песня заставила Тантала забыть танталовы муки, вечный голод и неутолимую жажду, а Сизифа — оставить сизифов труд и присесть на тот самый камень, который до скончания веков обречен был катить в гору. И даже трехликая Геката закрылась руками, чтобы скрыть катившиеся из трех пар глаз слезы.

«Хорошо, Орфей! — грустно молвил суровый Аид, выслушав неистовую мольбу певца. — Я верну тебе Эвридику. Веди ее назад к жизни, к солнечному свету! Ты последуешь за быстрым, как мысль, Гермесом, а за тобою пойдет Эвридика. Но помни: ты не должен оглядываться, пока будешь идти по царству теней! Если хоть раз оглянешься, Эвридика навсегда останется здесь…»

Миф моего детства… Когда мне впервые прочли его, я, естественно, понял немногое. Я запомнил только волшебную страшную сказку. Основную, чисто событийную ее канву. А через много лет попались строки поэта:

И грозное эхо подземного мира врсколыхнуло во мне теплую грустную память о детстве. Я впервые ощутил высокую суть подлинного трагизма. И все мое будущее открылось передо мной. Всего на миг! Но я не забыл его…

Я закончил физический факультет по кафедре хроноскопии и занялся самостоятельными исследованиями. Но миф об Орфее так прочно жил во мне, что даже избранная мною академическая тема «Исследование гиперпроколов в пространственно-временных континуумах и флюктуации хронополя» оказалась озаренной неповторимым светом его. Тогда и решил я направить свою чисто экспериментальную работу, если можно так сказать, в историческое русло. Нет, я не собирался прослеживать судьбу Орфея. Миф есть миф, и незачем разрушать его конкретным исследованием деталей. Когда меня допустили, наконец, к самостоятельному эксперименту, я уже всерьез занимался историей. Но часто дух людей прошлого оставался непостижимым для меня. Лично для меня история человечества уподобилась в какой-то мере мифу об Орфее. Как и Орфей, человек всегда стремился уйти из ада к свету. Как и Орфей, он вел за собой свою Эвридику. Нес мечту, идеал, во имя которого спускался в огненные пещеры, неудержимо шел сквозь серный дым. Конечно, это всего только символ.

Как передать, скажем, ощущение, когда ты в десятый раз слушаешь хорошо знакомую тебе сказку, но все-таки ждешь, что сегодня она закончится иначе? Я всегда ждал, что Орфей когда-нибудь не обернется… Но он всегда оборачивался, и всегда таяла Эвридика в тумане Аида. Что же заставило Орфея обернуться? Он же знал, что оборачиваться нельзя! И люди знали… Но почему они порой возвращались назад, оборачивались к мраку, казалось, навсегда покинутого прошлого? Как получалось, что потаенно зревшая нетерпимость приобретала вдруг формы массового помешательства, религиозно-мистической истерии и отбрасывала человечество на целые эпохи назад? В чем суть массовой психологии фашизма?

Чем сильнее овладевали человеком сверхъестественные стремления и чем реже обращался он к разуму, тем плотнее сгущался мистический туман. Мистики жили только фантазией и чувством. Стремление постичь истину патологически перерождалось у них в желание сейчас, немедленно проникнуть в сверхчеловеческий мир и слиться со своим идолом. А идол мог быть богом, дьяволом, фюрером, наконец, просто заурядным демагогом или юродивым, выплеснутым на гребень моря человеческого.

История мистицизма представляет собой необозримую летопись господства его над человеческой мыслью. Трудной борьбы, которую вели против него рациональная наука и простой здравый смысл. Эта борьба в конечном итоге всегда была выражением острых классовых противоречий.

Мистика закономерно приводила к обскурантизму. Она ставила себя выше мышления и подчинялась только личному чувству и внутреннему созерцанию. В корне противоположная точному знанию, она часто доходила до таких крайностей суеверия, которых мы просто не можем теперь понять. Патологический экстаз и массовые галлюцинации становились не только причиной преступлений, но и тем туманом, который скрывал от одержимых людей сам факт преступлений. Вот почему преступные элементы, захватывая власть, прежде всего стремились отравить сознание людей, привести их в состояние мистической истерии. Так мистицизм сделался атрибутом политики фашистских режимов.

И каждый раз человеческий разум принимал неравное единоборство с тьмой. И всегда в конечном счете выходил победителем. Даже смертью своей, как Джордано Бруно, даже слабостью и отречением, как Галилей.

Замученные в фашистских тюрьмах вставали из праха, и прозревшие люди видели потом свет их правоты…

Стремление к полному разрушению столь же старо и бесплодно, как и бесчисленные попытки сохранить «доброе старое время», абсолютизировать «обычаи отцов и дедов», гальванизировать смердящие трупы прошлого. Огульное ниспровержение сродни крайнему консерватизму. Им одинаково чужды новые веяния, одинаково враждебны любые контакты с окружающим миром.

Орден иезуитов создан был для охраны прошлого. И он охранял его кинжалом и ядом. Он убивал все новые ростки. Тайно он делал то, что Служба святой инквизиции совершала открыто. А в итоге? В итоге умерло прошлое, поскольку прошлое всегда умирает. Таков уж его неизбежный удел. Умерло и похоронило своих адептов.

Поднял тяжелую голову Аид, посмотрел на певца и сказал вдруг тихо и просто: «Говори, Орфей, проси о чем хочешь. И клянусь нерушимою клятвой богов, водами Стикса клянусь, я исполню, что ты пожелаешь».

«О Могучий владыка Аид, — простер к богу руки певец. — Всех нас, смертных, ты в царство свое принимаешь, когда кончится каждому точно отмеренный срок. Я спустился сюда не затем, чтобы видеть, как стонут, как жалобно стонут здесь тени, как тоскуют они по утраченной жизни. Нет, Аид, сердце рвут мне людские страданья. Не хочу я, Аид, и подобно герою Гераклу увести на потеху людскую трехглавого Цербера — стража твоих сумеречных полян. Я пришел лишь затем, чтоб молить за мою Эвридику. Отпусти ее вместе со мною назад. Ты же видишь, Аид, хоть привычен ты к виду страданий, как страдаю я, как безнадежно страдаю по ней!»

И, подумав, ответил Аид: «Видно, очень жестоко отнимать даже капельку радости нам у людей. Им и вправду отмерены краткие сроки для жизни. Вот и жили бы счастливо, радуясь каждому дню… Но выходит не так… Что же, ладно, Орфей, я тебе возвращу Эвридику. Только помни, певец: если раз только глянешь назад…»

Итак, почему Орфей обернулся? Это детское недоумение и вылилось теперь в мой внеплановый эксперимент. Я направил узкий луч времени в прошлое.

СУЖАЯСЬ ЛУЧ ВРЕМЕНИ УНОСИТСЯ В ПРОШЛОЕ

ФОКУСИРОВКА СЖИМАЕТ НЕВИДИМЫЙ ЛУЧ

ВРЕМЯ СТАНОВИТСЯ ИГЛОЙ

ПРОНЗАЕТ ЭПОХИ

ТЬМУ ТЬМУ

КЛОЧЬЯ

КЛО…

 

НАСТРОЙКА

Удивительный синий мир! Свежий, умытый, новорожденный мир! Синие горы вдали и голубая дымка лесов. И небо как водопад в весеннее половодье! И даже дорога, замечательная гладкая дорога отливает сумрачной синевой и теряется вдали, словно в молоке утопает. Поскрипывает старый велосипед, и трещат кузнечики в выжженных солнцем травах. Синий мир тихо кружится в хромированной, и чуть изъязвленной точками ржавчины, чашечке звонка.

«Дилинь-динь-динь» по пустынной дороге. Навстречу синеве и жаркому запаху сухого вельда. Ветер ударяет в грудь, разбивается на две тугие струи, которые обтекают тело и, встречаясь за спиной, пузырем надувают застиранную и солнцем прокаленную ткань. Ветер несет тысячи запахов и хочет сорвать все лишнее с человека. Потертые джинсы и расстегнутую солдатскую блузу со следами давно споротых нашивок.

Можно бросить велосипед на обочине или прислонить его к дорожному знаку, который вспыхивает в ночи от автомобильных фар глазами притаившейся пантеры.

Перепрыгнуть через кювет и по невидимому следу запаха скользнуть в вельд. Напружив тело и едва касаясь пятками земли, подальше уйти от дороги. Удобной, удивительно гладкой и даже сурово-синей, но все-таки надвое рассекающей вольный и такой удивительно синий мир. Выследить гнездо страуса и согнать с него самку. Страусиное яйцо хорошо выпить, проделав крохотную дырочку в скорлупе и вставив сухой трубчатый стебелек. Оно утоляет и голод и жажду. А в пустую скорлупу можно набрать воды из холодного источника, замазав потом дырочку голубой, быстро сохнущей глиной и воском. Источник легко отыщется по запаху и по выбитой в вельде тропе, которой идут к водопою антилопы. Голубую глину укажут колючие крестоцветы. Да и в термитнике тому, кто знает вельд, ее ничего не стоит добыть. Воск же всегда найдется в заброшенном пчелином гнезде. Запас воды в скорлупе поможет дойти до другого водопоя. Ночь лучше всего провести на дереве. Но встать еще затемно, чтобы к рассвету построить ловушку, в которую попадется молодая остророгая антилопа или дикая свинья. Высечь искру из кремня и подпалить сухую траву. Потом поджарить себе лучшие куски, а остальное прокоптить в удушающем дыме, который получается, если бросить в огонь особый корень и еще кору, которую к лету роняет одинокое дерево иму. Запас надо укрыть в дупле так, чтобы к нему не добрались гиены и грифы. Тайный знак укажет какому-нибудь одинокому путнику, где спрятана еда. А если захочется вернуться назад, то он и сам воспользуется своим тайником.

В вельде много чудес, о которых не знают те, кто живет в городах или ходит за скотом в краалях. В семь дневных переходов можно дойти до заросшего сухого русла. Глинистое дно там занесено песком и пронизано белыми тугими корнями. Но нужное место сразу отыщется по едва уловимому оттенку в окраске травы. Если вырыть там ямку ножом, то, может, и найдешь прозрачный камень, за который тайный скупщик — китаец даст много рендов на виски, табак и бусы. А уж темно-красные, как птичья кровь, камни попадутся наверняка. За них дают меньше рендов. Большой красный камень стоит почти столько же, сколько маленький, как саговое зернышко, белый.

За сорок дневных переходов знающий человек доберется до хвойного леса и желтых скал, тех самых, за которыми лежит ущелье, куда когда-то приходили умирать слоны. За хороший бивень в городе дают столько же, сколько рабочий получает за неделю работы на рудниках.

Но так уж складывается судьба, что человеку надо работать за колючей проволокой, а не бродить невидимыми тропами вельда. Он грузит голубую глину в вагонетки, которые закрывают крышками и запечатывают свинцовыми пломбами. И за год работы вагонетки не потаскают столько белых камней, сколько он бы смог откопать один в том высохшем русле. Но он никому не говорит про это. Его никогда не отпустят в вельд одного, а те, кто пойдет с ним, оплетут потом русло колючей, как шипы в лесу, проволокой. И он опять будет грузить вагонетки за несколько рендов в неделю.

Воскресенье — дело святое. Даже тот бог, который, как ему говорили, создал и город и вельд, тоже отдыхал в седьмой день.

Почему бы не покататься человеку, если у него есть велосипед и приличное платье, в котором не стыдно показаться в магазине?

Он мог бы остаться в лагере и вместе с другими горняками потанцевать под рокот барабанов и глубокие переливы длинных мбил, увешанных пустыми тыквами и жестянками из-под солярки. У него есть белые страусовые перья, которыми украшают лодыжки, маска с рогами буйвола и передник из шкуры пятнистой пантеры, а наполненные гравием консервные банки звучат не хуже, чем погремушки из тыквы. А если и не плясать самому, то можно похлопать в такт пляске бачонов из Мозамбика или послушать пение зулу, которые приходят на праздник в боевой раскраске. Но нельзя же каждое воскресенье веселиться! Да и что это за веселье среди отвалов пустой породы, вблизи вонючих бараков и цистерн с горючим? Грозный воин зулу такой же раб, как и он — банту, или его напарник — базуту, или пломбировщик — кафр.

Так почему бы не покататься человеку на велосипеде в воскресный день?

Он хочет подышать ароматом вельда, ощутить тугой ветер на груди, увидеть эту опрокинутую синюю чашу и неподвижного грифа на самом ее вознесенном над солнцем дне. В кармане несколько рендов, стальной крючок, нож и прочная бечева. Есть еще совершенно исправная газовая зажигалка, кусок жевательного табака и галета. Много ли надо человеку?

Он может подстеречь бейзу, поймать рыбу, зажечь костер в ночи. Он может даже найти белый камень почти в половину голубиного яйца. Только надо на то семь дневных переходов, а ему заступать завтра смену с самого утра. Зажечь бы костер с высоким дымом и просигналить вольным путешественникам вельда, что нужен ему хороший белый камень, чистый, пронизанный легкой, как утренний пепел на сгоревших сучьях, голубизной! Но нужен ли он ему? У человека одно тело, так зачем ему две рубахи? Один день в неделе для отдыха, так зачем много виски? Одна женщина, так зачем новая нитка бус?

Бесценный камень все равно не купит ему свободы. Высокий же дым законом запрещенного говорящего костра заметят с белого полицейского вертолета, и угодит он в шахты «Робинсон-гип», где от жары лопаются глаза, а от удушья колотится сердце в горле. Глоток мутного мачеу — и снова за кайло. Пока не разорвутся легкие или не свалишься в заброшенный штрек.

Закурим сигарету и спрячем газовую зажигалку. Человек не хочет складывать говорящий костер, но почему бы ему не прокатиться, если у него есть велосипед? Он как-то нашел белый камень с золотистым, как глаз кошки, оттенком и отдал его самому главному хозяину. В награду он получил этот замечательный велосипед, с заливистым «дилинь-динь-динь» звоночком. Он один из немногих, кому разрешено выезжать за пределы поселка. У него свой транспорт, и он часто выполняет поручения товарищей, покупая им лакомства и запрещенный маисовый виски в шикарном туземном магазине ближайшего городка. До магазина один дневной переход. Но на велосипеде он успевает обернуться туда и обратно еще до наступления темноты. Он никогда не боялся ночи в вельде, хотя слышал рычание льва совсем близко. Но тьма на дороге опасная тьма. Встречные машины золотыми снопами лучей ослепляют глаза. Бьющие в спину лучи высвечивают хищные глаза дорожных знаков и прижимают к обочине. Машины проносятся совсем рядом, обдавая горячим и пыльным ветром. Ничего не стоит сбить на такой дороге одинокого велосипедиста-банту. Но сейчас эта дорога через вельд — чудо дорога.

Бросить на обочине или прислонить к дорожному знаку велосипед и скользнуть в выжженные ароматные травы.

Впереди развилка и «Hou links» и «Keep left» . Это знакомая дорога на город с шикарным туземным магазином. Но он никогда не ездил правой дорогой. Куда же ведет она?

Одинокое сухое дерево стоит посреди вельда. Белые струи помета на коре. Лысый, с пышным меховым воротничком стервятник на самой верхушке. Немного поодаль пирамида термитника. Вот здесь бы и слезть с велосипеда. Тяжело, словно нехотя, взлетит в последнюю минуту черная птица. И вельд раздастся и поглотит, как глухая вода ночных рек.

Из-за поворота вылетел бело-голубой мотоциклет дорожной полиции. Полицейский, сидевший в коляске, держал шлем на коленях, блаженно щурился на солнце, и ветер трепал его рыжие волосы, залепляя ими глаза. Водитель затормозил, поднял очки на лоб и сделал знак приблизиться.

Води Миндела слез с велосипеда и, бережно положив его на обочину, подошел.

— Контрольная книжка, — сказал полицейский, требовательно вытянув руку в белой с раструбом перчатке.

«Белый: Лицо, именуемое белым, это лицо, которое по своему внешнему виду или по всеобщему признанию принадлежит к белой расе, в эту категорию не включаются лица, которые внешне выглядят как белые, однако по всеобщему признанию считаются цветными.

«Закон о регистрации населения Южной Африки», 1950 г.)

Туземец: Туземцем именуется лицо, которое фактически или по общему признанию принадлежит к одной из местных рас или к одному из местных племен.

Цветной: Цветными являются все те, кто не принадлежит ни к категории «белый», ни к категории «туземец».

«Цветные подразделяются следующим образом: капские цветные, капские малайцы, гриква, китайцы, прочие азиаты, прочие цветные. Последняя группа подразумевает лиц, не включенных ни в одну из указанных групп и не принадлежащих ни к белым, ни к туземцам».

«Распоряжение № 46 от 1959 г.») (Экспериментальная флюктуация.)

Полицейский перелистал контрольную книжку. Разрешение на пребывание в городском районе, право езды на велосипеде, уплата налогов — все было в порядке.

— Зачем ты пересек границу округа? — спросил он, махнув рукой в сторону развилки, которую только что проехал Миндела. — Разве ты не знаешь, что по этой дороге тебе ездить нельзя?

Миндела покачал головой.

— Получит приказ о высылке — узнает, — сказал тот, что сидел в коляске, вылезая на дорогу. — Поедешь с нами. — Он подтолкнул Минделу к коляске.

— А как же велосипед?

— Ничего, — отозвался полицейский в шлеме и достал из нагрудного кармана картонную бирку со знаком дорожной полиции. — Привяжи вот это.

Миндела склонился над своим велосипедом, печально вывернувшим руль, как подбитая винторогая антилопа, и привязал продетую в ушко бирки тесемку к раме. Потом послушно залез в мотоцикл. Рыжеволосый надел шлем и, опустив очки, устроился на заднем сиденье.

Та же львиная шкура вельда до самого горизонта. Тот же бьющий в ноздри аромат и теплый ветер. Но только померкла синяя чаша, превратилась в перевернутый стакан, накрывший муху. И все вокруг задрожало от этой внезапной перемены. Солнце зашло за серое облако, канул гриф с высоты, и пыльной дымкой на горизонте обозначилось вспугнутое стадо куду…

Перед тем как въехать в город, полицейские остановили мотоциклет и надели Минделе наручники. Третий раз в жизни видел он эти стальные браслеты на своих руках. И не удивился им, не испугался. Знал, что потом их все равно снимут. Разве можно работать кайлом или лопатой в наручниках?

Город был весь белый, и пальмы колыхались на ветру, бросая перистые тени на широкий, сверкающий в солнечных бликах асфальт. Город показался Минделе значительно большим, чем тот, куда он обычно ездил по воскресеньям.

На четырехугольной башне с круглыми часами трепыхался пестрый лоскут. Под одинаковым углом к тротуару стояли ряды разноцветных машин. Полосатые тенты затеняли витрины магазинов, которые поблескивали сумрачным зеркалом, как заросшие слоновой травой черные болота.

Миндела не очень боялся и даже был рад, что попал в этот белый город, в котором, видно, всегда праздник.

Они остановились перед воротами в высокой каменной стене. Дали сигнал, и ворота разъехались в разные стороны. Мотоциклет затрещал и въехал во двор, мощенный розовым и серым гранитом.

С Минделы сняли наручники и отвели в дальний угол этого голого каменного двора, отгороженный толстыми стальными прутьями. Перед загоном на парусиновом стульчике с зонтиком над спинкой дремал толстый полицейский. За прутьями сидел на земле бушмен. Миндела сразу распознал это по глубоким складкам на лице и вывороченным губам.

Рыжий полицейский потрепал толстого по плечу и велел ему принять нарушителя. Тот, лениво потягиваясь, встал, отпер и поднял забранную прутьями дверь. Миндела видел такие уходящие вверх на блоках и стальных канатах двери, когда перевозил по приказу прежнего хозяина клетки для носорогов из Дурбана в Преторию. Он многое повидал на своем веку и без страха вошел в загон к бушмену. Дверь с лязгом упала, мышеловка захлопнулась. Бушмен не пошевелился и все сидел себе под солнцем, подобрав ноги к сморщенному подбородку, и хлопал глазами, выпуклыми и темными, как у водяной крысы.

— Опоздали, ребята, — сказал рыжему толстый, запирая клетку. — Всю партию уже отправили. Того, — он указал на бушмена, — утром привез Крис, а теперь вот вы с этим…

— Ничего, — рассмеялся рыжий. — Найдется им тоже работа. — И пошел, покачиваясь и помахивая шлемом, к мотоциклу.

Миндела тоже уселся на горячий отполированный гранит и достал сигарету. Закурил. Потом достал еще одну и протянул бушмену. Тот молча взял и прикурил от зажигалки, которую Миндела ловко поднес ему под самый нос.

Мотоциклисты уехали, а потом и толстый полицейский проковылял к двухэтажному флигелю и скрылся в черной тени подъезда. Миндела и бушмен остались одни во всем необъятном гранитном дворе.

Потом и их накрыла тень. Повеяло легкой прохладой. Небо сделалось лилово-красным, а белый камень домов и стены потемнел. Верхушки деревьев над стеной казались вишневыми, как уголья, отгоревшие в закатном огне.

Миндела съел кусочек галеты и выкурил еще одну сигаретку. Бушмена на этот раз не угостил.

Закат быстро отпылал и потух. Где-то закричала сова. В окнах зажглись огни. Густая тьма залила клетку и двор. Бушмен спрятал лицо в коленях и заснул, так и не сказав ни слова. Миндела стал выискивать в разрывах облаков знакомые звезды.

Без звезд нельзя отыскать дорогу ни в пустыне, ни в вельде. Расстояния там обманчивы, а муравейники или одинокие деревья так похожи друг на друга. Только невидимые реки запахов, тайные знаки и звезды могут указать путнику нужную дорогу. Но надо родиться и долго жить в вельде, чтобы научиться распознавать незримые тропы запахов и сверкающие дороги звезд.

Миндела захотел пить. Даже в пустыне он смог бы отыскать и выкопать растущий под землей арбуз, который так чудесно утоляет жажду. Такие арбузы — единственное средство выжить в Калахари. Они бывают горькие и сладкие. Лошади почему-то всегда безошибочно находят сладкие. Сейчас он был бы рад даже горькому, хотя после него долго горит рот.

Он сказал себе, что заснет, и сразу же заснул, как это делают охотники, которым надо с рассветом подстеречь антилопу у водопоя.

— Мирандо! На допрос, — громко сказал кто-то на незнакомом языке.

Миндела понял только, что это его вызывают куда-то. Почему он понял это и что заставило его вскочить на ноги? Вряд ли он смог бы объяснить. Это был зов через подсознание. Других слов просто нет. Люди часто разговаривают с теми, кто снится им ночью. Но они не замечают, что ведут разговор только сами с собой. Молчаливый разговор, когда губы не шевелятся, а мысли сразу вкладываются в мозг.

Мозг — источник всего. Он может создать иллюзию внешнего мира. Спящий человек думает, что живет обычной жизнью. Он не знает, что живет лишь в собственном мозгу. Даже мертвых возвращает на время из небытия человеческий мозг, как вернулась на время к Орфею тень Эвридики.

Кто-то громко сказал что-то на незнакомом языке. Миндела не знал языка, и имя Мирандо ему ничего не говорило. Да и не различил он в чужой речи, что это слово означает чье-то имя. Но незнакомая речь коснулась каких-то извилин его мозга, и он услышал голос внутри себя: «Вставай. Тебя зовут на допрос».

Он прошел вдоль узкого сырого коридора. За спиной грохотали тяжелые шаги конвоя. Что-то звенело и лязгало. А с низкого каменного свода падали холодные гулкие капли. За спиной трещал факел и, шипя, капала на пол смола. А тень впереди то укорачивалась, то вдруг далеко вырывалась и пропадала в неосвещенном сумраке.

Тяжелая рука легла ему на левое плечо. Нажала и толкнула куда-то. Он едва не ударился головой о стрельчатый свод и чуть не свалился с высоких ступеней, уходивших во тьму. Сорок восемь ступеней… Темно-красный свет факела залоснился на чугунной двери. Химерические тени сузились и шарахнулись прочь. Дверь заскрипела, взвизгнула. Опять упала на левое плечо тяжелая рука. Краем глаза увидел он черную замшу перчатки и лиловый перстень поверх замши на безымянном пальце.

А прямо перед ним — облицованное кирпичом подземелье. За бронзовой решеткой, тускло поблескивающей из-под копоти, синеватое пламя. Щипцы, крючья, канаты, блоки, мехи, напоминающие искалеченное туловище какого-то животного.

Он остановился перед столом, покрытым черным бархатом. Серебряное распятие. Человеческий череп и две тонкие высокие свечи по краям. И еще книга. Старинная. Сумасшедшая книга. Страницы ее шелестят и переворачиваются. Словно читает ее кто-то невидимый, словно сама она книга судьбы. И еще протокол, тоже сумасшедший и странный. Невидимое перо заполняет незнакомыми письменами чистый лист. А за черным столом — ничто. Невидимое, непрозрачное ничто. Словно вырвалось все это из неведомого мира, да малость застряло и осталось в непостижимых пространствах и временах. Не проявилось окончательно, как изображение на недодержанном негативе. Но невидимый голос, но голос из дальнего далека беспощадно сказал:

— Dominus vobiscum! Вы предстали перед чрезвычайным следствием Святой службы.

И опять он не понял значения чужих слов. И опять они вошли изнутри в его сознание. А по бокам стукнули об пол невидимые алебарды невидимой стражи. Только черная рука с аметистовым перстнем все лежала на его плече. И он боялся обернуться. Боялся увидеть, что рука эта никому не принадлежит…

Но автомобильный клаксон и рев сирены ворвались к нему в уши. Он вскочил и отшатнулся, прикрыв глаза, ослепленный голубоватым светом фар.

Перед клеткой стоял черный «роллс-ройс». Выскочившие откуда-то трое полицейских взяли под козырек. Мотор работал. Фары, включенные на дальний свет, лунными струями прохлестывали клетку. Бушмен, все так же сжавшись, сидел на камнях.

С обеих сторон раскрылись дверцы. Из машины выскочили два юнца в шортах, со значками и аксельбантами молодежной полиции. Бросились к задним дверцам, отворили их, вытянувшись, замерли. Полицейский офицер почтительно помог вылезти пожилому джентльмену в черном котелке и смокинге.

— Восемьдесят восемь! — сказал джентльмен, поправляя гвоздику в петлице.

— Восемьдесят восемь! — дружно ответили полицейские.

Джентльмен снял котелок, стянул и бросил в него тугие лайковые перчатки. Юнец, склонив к груди безукоризненный пробор, принял котелок с ловкостью опытного камердинера. В открытые ворота с воем влетел полицейский «джип» с мигающей красной лампой на крыше. Он еще не остановился, как из него выскочили трое полицейских и поспешили присоединиться к свите джентльмена в смокинге.

— Здравствуйте, рыцари, — приветствовал их джентльмен, осторожно пригладив набриолиненные волосы. Был он весь черно-бел, а голова его в электрическом свете казалась дымчато-голубой.

— Будь славен, апостол! — полицейские опять отдали честь.

Один из них проворно открыл замок и поднял дверь. Джентльмен прищурился, медленно поднял руку, и указательный палец его, как ствол пистолета, уставился в грудь Минделы.

— Выходи! — крикнул кто-то из полицейских, и Миндела пошел навстречу беспощадному свету.

Ему опять надели наручники, которые с лязгом защелкнулись, как винтовочный затвор, и синевато блеснули. Потом его повели к «джипу» и затолкнули в отгороженный от кабины стальной сеткой кузов. Он упал на гладкую металлическую скамью.

Когда приученные к ночным просторам глаза опять привыкли к темноте, увидел, что напротив него кто-то сидит. Секундой позже разглядел, что это был белый, но тоже в наручниках.

Потом в кузов залез полицейский и стал надевать на глаза Минделы черную повязку.

Вот сейчас, вот человек напротив скроется, и Миндела больше никогда не увидит его, и никто не увидит, потому что скоро ему предстоит умереть.

За что? Почему? Кто знает…

Месяц назад человек этот получил повестку:

«Сэр, я должен сообщить вам, что наше бюро располагает данными, которые противоречат вашим показаниям в анкете, где вы утверждаете, будто являетесь человеком белой расы. После тщательной проверки этих данных я пришел к выводу, что в графе «Расовая принадлежность» вам следует писать «цветной». До того как я воспользуюсь правами, предоставленными мне 5 (I) закона 1950 года о регистрации населения, хотел бы дать вам возможность доказать, что вы белый. С этой целью предлагаю вам незамедлительно предоставить для рассмотрения нашему бюро документы, которые могут подтвердить это».

Очевидно, человек этот не просто уклонился от дачи показаний, а сделал нечто такое, за что должен скоро, совсем скоро умереть.

Я попал в двадцатый век — столетие, когда был повержен фашизм, век победы социализма. Но в некоторых империалистических странах во тьме ненависти взрастали зерна нетерпимости.

(Заметки на полях лабораторной тетради.)

Я увидел, как почти первобытный человек оказался лицом к лицу с насилием, которое почему-то отождествляло собой прогресс. По одну сторону стоял забитый африканский горняк, родившийся в лесу, но зачем-то перевезенный в город и брошенный в жизнь, которую так и не смог понять; по другую сторону — люди, управляющие сложной по тому времени техникой, знакомые с наукой и литературой. Между ними была пропасть в сотни лет глубиной, но я не мог сказать, какая сторона олицетворяет прогресс. Закончив настройку, я приступил к развертке луча в континуумах. Но я успел полюбить Минделу, и судьба его не давала мне покоя.

Стены были задрапированы в черный бархат. Со сводчатого потолка изредка капала вода. От факелов несло соляркой, и хлопья копоти садились на потные, разгоряченные лица. Люди дышали тяжело и надрывно. Они стояли, переминаясь, вокруг сомкнутого квадрата столов, за которыми величественно восседало двенадцать господ в вечерних смокингах. Казалось, они не обращали внимания ни на духоту, ни на копоть, жирно пачкающую накрахмаленные пластроны. За каждым столом сидели трое, и все смотрели на пол, где под черным покрывалом лежал человек. Фальшивым жемчугом по бархату было вышито «Verrat».

Тело под бархатом не шевелилось.

Факельные отсветы на искусственных жемчугах, и молодой, обнаженный по пояс человек у изголовья, и эти двенадцать молчаливых черно-белых джентльменов — все казалось запутанным сном. Но лица людей вокруг столов серьезны и сосредоточенны. Капли пота щекочут кожу, но никто не решается вынуть платок, словно всех заворожила тишина, давящая тишина склепа. Только потрескиванье факелов и гулкие капли с потолка. Только тяжелое дыхание и шорох подошв по полу, когда начинают неметь ноги.

— Готов ли ты принять посвящение? — вопрос прозвучал тихо и четко.

Полуобнаженный человек обернулся на голос, но так и не понял, кто из этих двенадцати одинаковых господ заговорил с ним.

— Да, готов… Согласно обряду, — ответил он, облизывая пересохшие губы. Расширенными глазами обвел черные стены, на фоне которых терялись смокинги сидящих, и только белые манишки и гвоздики в петлицах выступали с пугающей, какой-то неестественной четкостью.

— Знаешь ли ты, что отбор в Брудербонд необычайно строг и количество членов его не превышает нескольких тысяч? — опять спросил его кто-то из двенадцати.

— Сила Бонда не в численности. Я понимаю, какая мне оказана честь.

«Брудербонд — самая страшная организация, которая когда-либо создавалась в нашей стране. Она родилась во мраке, имена ее создателей неизвестны, и вся ее деятельность окутана мраком».

(Выступление лидера парламентской оппозиции Канроя.)

— Что превыше всего для рыцаря африканерства?

— Раса и кровь.

— Что знаешь ты о кодексе Бонда?

— Гласно — ничего, негласно — все.

— Из чего слагается секция?

— Из низших звеньев.

— Кто руководит секциями?

— Вы, о двенадцать апостолов!

— Какое право у тебя претендовать на членство в звене?

— Я правоверный кальвинист-африканер, достигший двадцатипятилетнего возраста.

— Что скажет о нем представитель секции?

— Мы тайно наблюдали за ним три года, — послышался голос из толпы факельщиков, — и установили, что он отличается примерным поведением.

— Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?

— Единогласным, апостолы! И каждый знал, что одного голоса «против» достаточно для отказа кандидату в приеме.

— Пусть так. Но кандидат должен знать, что контрольный комитет и впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.

— Кандидат знает об этом, — откликнулся невидимый факельщик.

— Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?

— Не колеблясь.

— Запомни, кандидат в рыцари африканерства, что в противоположность духу французской революции, звавшей к освобождению от всякого господина и хозяина, в современном мире разносится настойчивый зов: «Дайте нам хозяина!»

— Восемьдесят восемь! — ответил полуголый кандидат.

— Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от глубокого убеждения его творцов, что африканерская нация была создана в этой стране рукой бога, ей суждено и дальше существовать как нации со своими собственными чертами и особым призванием.

«Народ, который не блюдет чистоту своей расовой крови, разрушает тем самым целостность души своей нации во всех ее проявлениях».

(Гитлер, «Майн кампф».) (Экспериментальная флюктуация.)

— Запомни же, кандидат, что семья, кровь и родная земля — вот что после нашей религии и любви к свободе является нашим величайшим и самым священным национальным наследием.

Дышать становилось все труднее. Копоть носилась по всему помещению, садилась на столы, прилипала к плечам и груди кандидата.

— Подойди, кандидат в Союз братьев, — поднялся один из апостолов, протягивая вперед затянутые в лайковые перчатки руки. Как маг-иллюзионист, он выпростал кисти из гремящих манжет и разжал пальцы. На ладонях его лежал кинжал. — Возьми это священное оружие и положи руку на библию.

Библия одиноко лежала перед апостолом на совершенно пустом столе. В черном лакированном дереве отражались как бы висящие в пустоте белые руки и крахмальная грудь. Кандидат положил левую руку на библию, а в правой, горячей от пота руке крепко зажал рифленую рукоятку.

— Повторяй за мной! — велел апостол и стал нараспев читать слова клятвы: — Тот, кто изменит Бонду, будет уничтожен. Бонд никогда не прощает и ничего не забывает. Его месть быстра и безошибочна. Ни один предатель еще не избежал его кары…

— Избежал его кары… — с придыханием повторил кандидат.

Потом, как учили его перед посвящением, круто повернулся, подошел к простертому на полу телу, опустился на одно колено и с силой вогнал кинжал туда, где должны были находиться грудь и сердце. Тело под его рукой вздрогнуло, напряглось и опало вдруг, как продырявленная камера. А может, это только показалось ему. Свет факелов с шипением погас. Острее запахло сладковато-прогорклой соляркой. Руки кандидата были мокры и липки от пота, и он все время вытирал их о брюки, борясь с навязчивым ощущением, что они в крови.

Так умер человек, с которым всего на один миг свела Минделу судьба. Он был жертвой, о которой нельзя сказать, что она недостойна своей судьбы. Расист и член Брудербонда, он скрыл от «братьев» и бюро регистрации населения, что его прадед — стопроцентный голландский бур — вывез из колоний красавицу яванку, которую сделал своей женой. Человек с 1/8 цветной крови по законам страны цветной. Он не может быть членом Бонда. Но, став этим членом обманно, он, цветной, сделался изменником. Ни один предатель еще не избежал кары…

Я не смог побороть искушения и попытался проследить судьбу Минделы, но это завело меня слишком далеко. Я понял, что должен побороть в себе желание вмешаться в развязку, которая случилась давно-давно и оживает теперь лишь в инверсии времени. Мой путь далек, сквозь века и судьбы, поэтому я должен проститься с Минделой, так и не узнав, что сделал с ним Бонд и для чего забрал его из полицейского управления. Это частность перед лицом веков, невидимый штрих в прихотливом узоре истории. Я решил добраться до самых истоков, так как убедился, что многого не понимаю. На закате монополистического капитализма, оказывается, тайно свершали средневековые обряды, характерные для тамплиеров, иезуитов, масонов, уходящие корнями чуть ли не в доисторическое прошлое. Я не мог этого понять. Смысл воскрешения древнего ритуала ускользал от меня. Тогда я дал себе слово, что буду следить за прошлым спокойными глазами исследователя, не давая воли чувству, не увлекаясь путями отдельных человеческих судеб. Решительно прервав настройку, я принял двадцатый век за систему отсчета и стал разворачивать луч в континуумы.

(Запись в лабораторной тетради.)

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КОРИЧНЕВЫЕ РУБАШКИ

…Мы в полете, в полете и, если прикажут, — умрем…

За окном прогромыхали сапоги. Синяя тьма улицы сразу же стала опасной. Опасность затопила город, страну, мир. Ненадежными сделались стены. Запертая дверь каждую минуту готова была предать. Никуда не уйти, не скрыться. Опасность пропитала все поры тела, как густой туман одежду.

Вольфганг фон дер Мирхорст опустил штору. Зажег свет. Комната сразу съежилась. Отрезанная от пространства маленькая призрачная келья. Временный приют, а может быть, мышеловка.

Он прислонился спиной к подоконнику. Разжег трубку. Вечерняя тишина шумела в ушах. Позвякивали трамвайные звонки. Глухо и отрывисто гудели автомобили. Трубка скоро погасла. Он все не соберется счистить нагар. Пробили часы. Время продолжало свой непостижимый бег. Зашторенные окна и зеленый свет абажура создавали иллюзию изоляции. Словно время могло без последствий пролететь сквозь эту комнату, унестись в звездные пространства и забыть о ней навсегда. Через тридцать минут, через тысячу восемьсот секунд часы натужно заскрипят, залязгают чахоточными колесиками и пробьют опять. Он резко оттолкнулся руками от подоконника, подошел к часам и остановил маятник.

Словно закрыл кран, из которого бесцельно утекала вода жизни. За эти годы ее вылилось слишком много. И она продолжала хлестать сквозь дырявый вентиль и выбитые напором сальники. Он усмехнулся, тронул рукой бронзовый маятник, и тот вновь принялся вычерчивать по воздуху одну и ту же дугу. Бессмысленную и неощутимую перед лицом неподвижных звезд. И этот парадокс относительности казался насмешкой над иллюзией уюта и безопасности. Он давно утратил такую иллюзию.

Замки, шторы, выключенное радио как бы зачеркивали будущее.

Оставалось лишь вспоминать, сопоставлять события, задним числом истолковывать первые приметы беды.

Для него это началось июльским утром 1925 года. Он достал тогда из ящика невзрачный серый конверт без обратного адреса. Несколько раз перечитал отпечатанные на машинке слова:

«Выбор надо делать сейчас, быть с нами или против нас. В то время как Гитлер очистит политику, Ганс Гербигер сметет лживые науки. Доктрина вечного льда будет знаком возрождения немецкого народа. Берегитесь! Вставайте в наши ряды, пока еще не слишком поздно!»

Потом он узнал, что такие же письма получили все мало-мальски известные ученые Германии и Австрии.

К «Моей борьбе» и «Мифу XX века» прибавилась нацистская космогония. Она поднялась из смрадных глубин и стала рядом с расовой теорией. В век Эйнштейна, Резерфорда и Бора появилась система мира, достойная тайных культов средневековья. Учение о вечном льде, Вельтейслере, ВЕЛ. Мерзкий фантом холодной рукой сжал горло. Душит. Заставляет прятаться. Бежать. Оглядываться на улице. Прислушиваться к хлопанью парадной двери, к шагам на обшарпанной лестнице.

Но в то июльское утро Мирхорст только недоуменно пожал плечами и бросил письмо в корзину.

А потом еще был день. Солнечный и голубой. И небо над стадионом казалось бездонным и чистым. Серебряные плоскости самолетика вспыхивали на солнце. Шуршащий рой листовок медленно опускался на головы, на траву, прямо в протянутые руки.

«Счастливые руки счастливого немецкого народа. Они кажутся трепещущими крылышками голубей на фоне солнечной синевы», — умилялись газетчики. Счастливые руки ловили планирующие, покачивающиеся в воздушных потоках листки.

ВЕЛ! ВЕЛ! ВЕЛ!

Наши нордические предки окрепли в снегах и льдах, вот почему вера во всемирный лед является естественным наследием нордического человека. Один австриец, Гитлер, изгнал неугодных политиков, другой австриец, Гербигер, изгонит неугодных ученых. Своей собственной жизнью фюрер доказал, что любитель выше профессионала. Нужен еще один любитель, чтобы дать нам полное понимание Мира.

Автострады. Партейтаги. Факельные шествия. Ряды касок. Ряды касок. Мы идем, чеканя шаг. Речь фюрера. Рев толпы. Рев репродукторов. Рев сирен.

Объективная наука есть изобретение вредное, она — детище упадка. Главный вопрос любой научной деятельности — знать, кто хочет знать.

Бесноватый фюрер. Бесноватый Гербигер. Он содрогается на трибуне в конвульсиях, он пышет священной яростью, как герой нордических сказаний. Он пророк. Он вознесен на высшую ступень. Никаких сомнений. Он не выносит даже тени противоречия.

«Вы доверяете уравнениям, а не мне! Сколько времени нам надо потратить на то, чтобы увериться в том, что математика — ложь, не имеющая никакой ценности?»

Немного времени понадобилось. Совсем немного…

ВЕЛ — это не просто учение. Это система. Почти политическая партия. Колоссальные суммы. Разветвленная информационная служба. Конторы найма. Реклама. Регулярные взносы. Свои штурмовые отряды. Все тумбы в афишах. ВЕЛ! Газеты. Листовки. Брошюры. ВЕЛ!

ВЕЛ становится официальной доктриной национал-социализма. Астрономические и космогонические построения сливаются с мистическими мифами, лежащими в основе идеологии грядущего государства СС.

Почтовый ящик стал опасным. Сначала стал опасным почтовый ящик. Вольфганг даже представить не мог, насколько стал опасным его почтовый ящик.

Открытка с видом на Ванзее. Лакированная открытка:

«Когда мы победим, вы и вам подобные будут попрошайничать на улицах».

Напечатано на машинке. Подпись: ВЕЛ.

Зеленый пакет. Личное, конфиденциальное письмо:

«Или вы научитесь верить в меня, или вас сочтут врагом». Напечатано на машинке. Подпись: Г. Гербигер.

Но не думалось тогда, не провиделось, что несколько лет спустя бюро наймов крупнейших предприятий страны будут заставлять принятых на работу подписывать небольшую анкетку:

«Клянусь верить в теорию вечного льда».

Странную оторопь ощущаешь, когда ночной бред становится явью. И ты не смеешь уже называть бред бредом! Это опасно. Ты должен притвориться таким же сумасшедшим, как и те, другие. Но ведь для них сумасшествие не притворство. Что же остается делать тебе?

Ах, строгие немецкие профессора! Чинные филистеры. Педанты. Как быстро влились вы в струю. Покорны. Дисциплинированны. Вы так возмущались хулиганскими выходками юнцов, которые врывались на ваши съезды и конференции. Подумать только!

«Долой ортодоксальных ученых! Следуйте за Гербигером!» Что это? И кто такой этот Гербигер?

Конечно, вы протестовали, смеялись, печатали разоблачительные статьи. Но ВЕЛ запугивал. Преследовал на улицах. Плевал в лицо. Журнал ВЕЛа «Ключ мировых событий» читал каждый десятый немец.

Профессор физики Ленард признал доктрину вечного льда, а ВЕЛ признал профессора физики Ленарда первооткрывателем рентгеновых лучей. Вы еще читали с высоты ваших кафедр «ортодоксальную» астрономию, но всемирно известные спектроскописты Оберт и Штарк присоединились к движению Гербигера.

Что же оставалось делать вам? С удвоенным энтузиазмом плевать в лицо Эйнштейну. А вы не чувствовали, что оплевываете себя? Или вам становилось немножечко легче? Хорошо было падать на дно? Сбрасывать призрачную шелуху цивилизации? Сливаться с восторженным стадом, орущим на площадях?..

Доктрина Гербигера черпала силы в едином видении человеческой псевдоистории и эволюции космоса. Она объясняла рождение солнечной системы, появление земли, жизни и духа. Она описывала все прошлое мира и указывала на его будущие изменения. Она отвечала на три главных вопроса: Кто мы? Откуда явились? Куда идем? Это была всеобъемлющая натурфилософия мистицизма.

Все покоится на идее беспрерывной борьбы в бесконечных пространствах между льдом и огнем, между силой отталкивания и силой притяжения. Борьба эта — меняющееся напряжение между противостоящими принципами, вечная война в небе, закон планет. Она правит землей и живой материей, определяя всю историю человечества. ВЕЛ описывает самое далекое прошлое земного шара и его самое далекое будущее. Вводит в эволюцию живых существ фантастические понятия. Опрокидывает историю цивилизаций, эволюцию человека и общества. Не было постоянного подъема, подъемы сменялись жесточайшими падениями. Люди-боги, гиганты, сказочные цивилизации существовали тысячи, миллионы лет назад. Может быть, и нам суждено обрести обличье далеких предков, пройти через катаклизмы и потрясающие мутации. История развертывается циклами.

Как на земле, так и в космосе! Законы неба те же, что и законы земли. Мир принимает участие в едином движении. Он живой организм, в котором все отражается на всем. Судьбы людей связаны с судьбами звезд, все, что происходит в космосе, происходит на земле, и наоборот.

То, что внизу, как то, что вверху, и то, что вверху, как то, что внизу, для того, чтобы совершить чудеса одного и того же…

(Запись в лабораторной тетради: «Средневековая сентенция, приписываемая легендарному основателю алхимии Гермесу Трисмегисту». Флюктуация.)

Доктрина циклов и квазимагических отношений между человеком и миром поддерживает самые дальние традиции волшебства. Она вновь вводит древние пророчества, мифы и легенды, оккультное учение об астрале и древнеиндийскую мистику, астрологию и демонологию.

Она абсолютно противоречит всем данным науки. Но Гитлер говорил, что есть нордическая и национал-социалистская наука, которая противостоит еврейско-либеральной науке.

Еще молодым инженером Гербигер «наблюдал однажды падение струи расплавленного металла на мокрую заснеженную землю: земля взорвалась с замедлением и большой силой».

Это все. Из этой микроспоры произрастает и колосится доктрина Гербигера. Это его ньютоново яблоко.

В небе существовало огромное тело высокой температуры, оно было в миллионы раз больше нынешнего солнца. Это тело столкнулось с гигантской планетой, появившейся в результате скопления космического льда. Вся масса льда глубоко проникла в недра суперсолнца. Прошли сотни тысяч лет, и пары воды взорвали все.

Одни осколки взрыва были отброшены так далеко, что исчезли в ледяном пространстве, другие упали обратно на центральное тело, и вновь произошел взрыв. И лишь крохотные кусочки сверхсолнца попали в среднюю зону. Из них-то и произошли планеты. Их было тридцать. Осталось девять. Юпитер и Сатурн целиком состоят из льда, а каналы Марса — ледяные трещины. Только Земля не полностью захвачена холодом. На ней еще продолжается борьба льда и огня.

Далеко-далеко за орбитой Нептуна в момент взрыва находилось огромное ледяное кольцо. Оно сохранилось до сих пор. Официальные астрономы упорствуют, называя его Млечным Путем, потому что сквозь него просвечивает несколько звезд, похожих на наше Солнце. Фотографии же отдельных звезд есть не что иное, как фальсификация.

Все астрономы — мазурики и фальсификаторы. Они придумали звезды, чтобы зарабатывать деньги без всякого труда. Все их фотографии и спектры сплошное мошенничество. Эти «ученые» ничего не знают и не могут ответить на разумные вопросы простых людей.

Солнечные пятна, меняющие форму и местоположение каждые одиннадцать лет, остаются необъяснимыми с точки зрения ортодоксальных ученых. На самом же деле это следы падения ледяных осколков, отрывающихся от Юпитера. А Юпитер совершает свое движение вокруг Солнца каждые одиннадцать лет.

В средней зоне взрыва планеты нашей системы подчиняются двум силам:

1. Исходной силе взрыва, которая их отталкивает.

2. Гравитации, которая их притягивает к самой большой массе.

Эти две силы не равны. Сила взрыва все время уменьшается, потому что пространство не является пустым: оно состоит из смеси водорода и паров воды. Кроме того, вода, которая достигает Солнца, наполняет пространство ледяными кристаллами. Гравитационная же сила постоянна. Вот почему каждая планета сближается с соседкой. Она приближается, описывая смыкающуюся спираль. Так рано или поздно каждая планета упадет на ближайшую, и вся система ледяным сгустком рухнет на Солнце. Опять будет взрыв, и все повторится вновь.

Лед и огонь, отталкивание и притяжение вечно борются в Мире. Эта борьба определяет жизнь, смерть и бесконечное возрождение космоса.

«Ни одна из доктрин изображения Мира не пользовалась принципом противопоставления, борьбы двух противоположных сил, которыми питается душа человека вот уже много тысячелетий.

(Запись в лабораторной тетради: «Издано в ФРГ». Экспериментальная флюктуация.)

Незабываемое достоинство Гербигера в том, что он возродил воспетое Эддой интуитивное знание наших предков о вечном конфликте огня и льда. Он изложил этот конфликт нашим современникам. Он научно обосновал этот грандиозный образ мира, связанного с дуализмом материи и силы: отталкивания, которое рассеивает, и притяжения, которое собирает».

Луна в конце концов упадет на Землю. Несколько десятков тысячелетий расстояние одной планеты от другой кажется неизменным. Но спираль постоянно сужается. Луна понемногу приближается к Земле. Усиливается ее гравитационное воздействие. Воды океанов поднимутся и в постоянном приливе покроют сушу, затопят тропики, окружат высочайшие горы. Живые существа ощутят постепенное уменьшение своего веса. Они вырастут. Космические лучи станут более мощными. Действуя на гены и хромосомы, они вызовут мутации. Появятся новые расы, животные, растения и люди-гиганты.

Будет возврат к минувшим эпохам! На обреченной Земле вновь зародятся существа, внешне похожие на людей. Но это не люди. Обманчивая внешность спрячет уродливое гнусное существо, достойное истребления. Это недочеловеки будущего.

Потом, приблизившись, Луна взорвется от большой скорости вращения и станет гигантским кольцом из скал, льда, воды и газа, которое будет вращаться все быстрее и быстрее, чтобы обрушиться в конце концов на Землю. Это будет Падение. Апокалипсис. Если люди переживут его, то самым сильным, лучшим, избранным предназначено увидеть странные и ужасающие картины заката мира.

В дыму пожарищ гибнет мир. Черные коробки домов на фоне зарева. Сквозь дым и искореженные балки. Сквозь закопченную проволоку. Поливая огнем из автомата. В глазницы выбитых окон. Гранатами в осыпающиеся, как водопады, стены домов. Пыль Европы у нас под ногами.

А Марс, который меньше нашей планеты, приблизится к ней. Достигнет ее орбиты. Пройдет мимо, жестоко коснется Земли и рухнет на Солнце. Земная атмосфера будет похищена Марсом и рассеется в пространстве. Океаны вскипят, смоют все, и земная кора лопнет. Мертвая планета столкнется в небе с ледяными планетоидами, станет гигантским ледяным шаром в небе и тоже рухнет на Солнце. После столкновения настанет великое молчание, великая неподвижность, а внутри пылающей массы миллионами лет будут накапливаться водяные пары. Наконец произойдет новый взрыв, и другие создания погибнут в вечности яростных сил космоса.

Смерть! Смерть!! Смерть!!! Смерть миров и цивилизаций. Так сейте ее повсюду. Гоните ее вперед, покорную дулам ваших автоматов…

Адольф Гитлер сделался канцлером. Гербигеровские молодчики явились на астрономическую конференцию в коричневых рубашках штурмовиков. Расселись в первых рядах. Молчали. Профессор Мирхорст чувствовал, как сгущается предгрозовая атмосфера.

Он готовился к выступлению. Тема была объявлена: «К проблеме истолкования хаббловского сдвига в галактических спектрах». Опубликованные тезисы роздали всем участникам. И вдруг он понял, что не сможет, просто не захочет говорить сейчас о расширении метагалактики. Настал миг, предчувствие которого он уже давно носил в себе. Неожиданно сделалось легко и свободно.

Очередной докладчик водил указкой по таблицам и схемам. Чувствовалось, что он избегает смотреть в зал. Часто сбивался. Замолкал, но, собравшись с мыслями, но, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, неуклонно возвращался к теме. Заурядная тема для астронома. И ничего нового не внес докладчик в физику переменных звезд. Но сегодня, сейчас она звучала вызовом. Протестом против наглой лжи, против чудовищного режима, который вставал над Германией.

Простое утверждение, что звезды есть звезды, было маленьким бунтом. Но такой бунт допускался, не преследовался. Указа, закрывающего звезды, не было. Письменных инструкций по этому вопросу тоже не было. И все-таки… Некоторые не решались говорить о звездах вслух. На всякий случай.

А Мирхорст знал, что не будет говорить о частных проблемах. Иное время пришло, совсем иное. Не отгородиться, не уйти в себя. Обломки воздушных замков проносились за окнами.

«…всему лагерю пришлось в снежный буран и при двадцатиградусном морозе простоять на плацу для перекличек 8 — 10 часов. Там подошел к нам наш незабвенный товарищ Вальтер Штекер со словами: «Ты ведь последним из нас читал труд В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», расскажи нам, что ты еще помнишь из этой книги». Стуча зубами от холода, в снежный буран, в ужасных условиях лагеря мы в мыслях В. И. Ленина, в марксистской правде этого великого философа и государственного деятеля черпали внутреннюю силу…»

(Вальтер Вольф, бывший узник Бухенвальда. Запись на полях лабораторной тетради.)

Назвали его имя. Он медленно поднялся из-за стола президиума. Прошел к трибуне. Отложил в сторону текст доклада. Посмотрел в зал. Сначала поверх голов, вдаль. Потом на передние кресла. На этих настороженных, окаменевших, приготовившихся.

— Уважаемый председатель. Уважаемые участники конгресса. Дамы. Господа… Тема моего выступления касается кардинального вопроса космогонии…

Они смотрели прямо на него. Не разговаривали между собой. Ждали.

— Но мы живем с вами в такое время, когда научная истина… Дело в том, что на повестку дня поставлены сейчас не отдельные аспекты космогонии. Даже не космогония в целом. Речь идет о науке вообще, о культуре, общечеловеческой культуре! Мы вновь отброшены на те, казалось бы, давно преодоленные рубежи, когда перед учеными вставала беспощадная дилемма: истина или смерть. Перед нами стоит теперь единая задача: смысл ее предельно прост… Не отрекись, Галилей! Вот какая это задача. Она требует от нас не только честности, но и подлинного мужества.

Я хочу начать свое выступление с краткого исторического экскурса. Напомнить вам о состоянии науки в начале шестнадцатого века. Это может показаться удивительным. Но на то есть довольно веские причины. Суть их скоро станет вам совершенно ясна. Мне хочется вспомнить Бернардина Телезия, малоизвестного философа, который не оказал никакого влияния на современное естествознание и не прославил свое имя значительными открытиями.

Телезий известен тем, что основал общество естествоиспытателей, телезианскую, или консентинскую академию для борьбы с натурфилософией Аристотеля. В своих сочинениях он выдвинул идею единого первичного вещества и двух первичных форм, или бестелесных сущностей. Такими сущностями, по мысли Телезия, являются тепло и холод. Все тела образуются от действия этих двух начал на первичную материю. Так как небо по преимуществу является средоточием тепла, а земное ядро — холода, то на поверхности Земли возникает небольшое число живых существ. Теплота неба неравномерна. Звездные области теплее беззвездных. Из-за такой неравномерности в распределении теплоты однообразное вначале движение планет становится неравномерным.

По залу прошел глухой ропот. Поняли. Аналогия действительно была разительной, уничтожающей. Может быть, и закончить на этом? Свое дело он сделал. Кто бы высказался смелее? Те, кому нужно, поняли. А что поняли? Разве и без него они не знали, что гербигеровская космогония — чушь, жалкий эклектический плагиат. Но тогда его выступление — всего лишь фронда…

Быстрый взгляд в зал. На передних креслах настороженное молчание. Эти еще не догадываются, куда он повернет. Ждут. Ну хорошо же…

— Мне пришлось упомянуть о теории Телезия не потому, что она затрагивала основные проблемы познания. Сам по себе случай с Телезием интересен как пример неожиданного возвращения к методам и принципам, отвергнутым, казалось бы, навсегда. Вопреки всему ходу развития естественных наук, вопреки фактам вдруг кто-то пытается вернуться к туманным истокам.

Но история, господа, к сожалению, повторяется. Телезий воскрес сегодня в лице австрийского инженера, которого национал-социалистские газеты называют Коперником двадцатого века!

Упомянув о теории Телезия, я отнюдь не хотел представить ее предшественницей гербигеровской «космологии». Да и вряд ли Гербигер что-либо знает о Телезии. Невежество не заботится о своих корнях! И все же аналогия здесь напрашивается сама собой. Будто и не было столетий, разделяющих оба учения. Та же борьба противоположности начал: тепла и холода, то же маниакальное пренебрежение накопленными человечеством духовными ценностями, та же бешеная ненависть к истинной науке. Но воинствующее невежество, соединенное с фанатизмом, в сущности, всегда выливалось в сходные формы…

Больше он ничего не сказал. Сбился. Потерял нить. Но разве не все уже было сказано? Он поклонился и стал собирать бумаги, в которые даже не заглянул.

Они встретили его на углу, где тенистая Розенталерштрассе выходит на площадь. Загородили улицу. Стояли, широко расставив ноги. Он оглянулся. Сзади неторопливо шли двое. Остановился. Мимо прогромыхал трамвай, осыпав мостовую шаровыми молниями. Они окружили его плотным кольцом. Один, низкорослый, с рыжей челкой и выбитым передним зубом, вдруг резко толкнул его плечом. Мирхорст пошатнулся. Но ему не дали упасть. Сильный толчок в спину опять бросил его на рыжего. Тот нагнул голову и встречным броском ударил профессора в солнечное сплетение. Мирхорст задохнулся от боли. Закричал. Но только хрип выдохнулся из его горла. Они били его деловито и спокойно. Когда он рухнул на асфальт, начали бить ботинками. По ребрам носком, каблуками — в плечо…

Сознание вернулось к нему, и он, выплевывая скользкие сгустки крови, поднялся. Небо резануло заплывший глаз. Верхушки лип, скаты черепичной крыши и закопченные дымоходы, покачиваясь, уплывали в зеленоватую невесомость.

— Ах какие бандиты! Какие бандиты! — просочился сквозь болезненную глухоту быстрый шепот. — Нужно обязательно заявить в полицию.

Полицию? Еще в двадцать восьмом году было бесполезно заявлять на них в полицию. Разве они не били его раньше? Не так методично и открыто, может быть, не так больно… Но ведь били! Били уже… Великолепных синих шупо никогда не оказывалось поблизости. Они всегда ничего не замечали. А если кто решался обратиться к властям, то большей частью выходило так, что убийцы и хулиганы оказывались под охраной 51 Уголовного кодекса.

От ответственности освобождаются лица, совершившие преступление в состоянии временного расстройства душевной деятельности.

Нет, не надо полиции. Сейчас не двадцать восьмой год. Сегодня его затолкают в «зеленый гейнрих» и повезут в тюрьму Тегеле. Теперь тот рыжий с отвратительной дыркой на верхней челюсти олицетворяет государственную власть. Он уже не хулиган, не преступник. Он — гражданин, одержимый праведным гневом.

— …живет аптекарь. Он промоет ваши раны… Приведете себя в порядок.

Он с усилием обернулся.

Пожилой господинчик в черном котелке размахивал сухонькими, удивительно белыми ладошками и что-то лопотал.

— Что вы сказали? Ах да, конечно. Все в порядке. Благодарю вас…

Пошатываясь, побрел вдоль трамвайной колеи. Встречные прохожие чуть косились и прибавляли шаг. Он не решался садиться в таком виде в трамвай. Такси не попадалось. Шел, облизывая языком солоноватые ямки от выбитых зубов. Очень старался не свалиться. Задевал плечом стены, отшатывался к побеленным липам. Но все-таки шел.

Быстро темнело в сером городе. Электрическое освещение уничтожало полутона. Запекшаяся кровь казалась почти черной, а лицо удивительно белым и даже чуть голубым.

А дома в необыкновенно опасном почтовом ящике уже ожидала открытка:

«Убирайся из университета, грязная свинья. Если ты не уйдешь своим ходом, тебя вынесут ногами вперед».

И он знал, что вынесут. Время пустых угроз миновало. Векселя приходилось оплачивать сразу же.

Никакой банк не мог пролонгировать вашу жизнь хотя бы на день. Даже под самое солидное обеспечение. Курс марки стабилизировался. Биржа перестала трястись в лихорадке. Но акции на право существовать каждый час падали на несколько пунктов.

С того дня, собственно, все и завертелось. В темпе совершенно бешеном. Началось, конечно, гораздо раньше. Но раскручиваться стало тогда. Центростремительный вихрь. Поистине спираль спрессованных событий. Как будто все уместилось в один злой день и одну злую ночь… Откуда это? Из Платона? Диалоги Тимэй и Критий?

Где-то читал, что все колдовство пошло из Атлантиды. Сколько развелось теперь гадалок и ясновидящих! Астрологи! Подумать только, астрологи в двадцатом веке! На любом углу можно получить гороскоп. Вместе с булочкой и горячей сосиской. Параноики вроде Гербигера роняют пену с клыков при любом намеке на теорию относительности. Ученых стаскивают с кафедр, избивают на улицах. И тут же рядом ясновидцы и прорицатели. В Лейпциге печатают гадательные книги. Огромный сумасшедший дом с режимом концлагеря. Исповедовать истину стало опасно… Бред какой-то. Сделать усилие и проснуться. Но нет, не проснуться. Они утверждают, что мы живем на внутренней поверхности шара. Кто-то, кажется, уже высказывал нечто подобное. Нет, то было другое. Гашек. «Внутри Земли находится другой шар, но значительно большего диаметра, чем Земля». Впрочем, откуда им знать? Швейк запрещен за антинемецкую направленность. А разве они вообще что-нибудь читают? Зачем читать, когда живешь на внутренней поверхности шара. Тут только поспевай следить, чтоб не спятить. Но таких не держат в Герцберге . Говорят, что они умертвили там всех неизлечимо больных инъекциями фенола. C6H5OH. Производное бензола. Необратимые биохимические реакции.

Они же ничего не скрывали! Чему мы теперь поражаемся? Все это давным-давно изложено в «Майн кампф». Почему-то вспоминается рядовой весенний день… 1928? 1929? Не столь важно, в каком это было году.

Раскрывались листочки. Запыленные лимузины с треском изрыгали синие клубы из глушителей. Кричали газетчики:

«Цвельф — ур — миттагсцейтунг»! «Бе цет»! «Иллюстрирте»! «Роте фане»! «Функштунде!» Фелькишер Беобахтер»! «Брачная газета»! Очень интересная и пикантная. «Брачная газета». Только двадцать пфеннигов!

И все это уживалось рядом. Как-то сосуществовало.

Может быть, поэтому и казалось, что так будет всегда. Но произошло чудовищное расслоение. Рекомбинация.

«Несется клич, как грома гул, как звон мечей и волн прибой: на Рейн, на Рейн, на Рейн родной!»…

— Рота! Стой!.. Нале-во!

Это было рядом с противоречивой сумятицей газет. Тупое неизживаемое пьянство.

…Лесопромышленники настаивают на пункте Договора… Крупп предоставляет своим пенсионерам умирать с голоду… Курс марки… Крушение поезда вблизи Сан-Паулу… За последние две недели число безработных возросло на 22 600… Большой пожар в Вильмерсдорфе… Лига наций… Столкновение коммунистов с фашистами…

И думалось, что все это нас почти не касается. Разве что курс марки на фондовой бирже. Где-то в берлинских пригородах наци подрались с коммунистами. Где-то в Южной Америке сошел с рельсов экспресс. Как все это далеко, как, в сущности, безразлично…

Газетчики на трамвайной остановке. Рядовой эпизод ничем не примечательного весеннего дня. Теперь он вспомнился. Может быть, не относись люди тогда ко всему как к рядовому эпизоду, не пришлось бы горько вспоминать теперь. С безнадежным и запоздалым сожалением вспоминать.

Все мы знали о них еще тогда. Только не хотели знать. Поэтому они и пришли. Потому что мы не хотели о них знать. Делали вид, что они либо вовсе не существуют, либо совсем не так страшны, как это может показаться.

А теперь нам приходится вспоминать. Теперь учат нас выкидывать руку на манер римских легионеров.

Центурии. Когорты. Манипулы.

Ряды касок. Как правильные прямоугольники из дробинок. Каска к каске. Дивизии. Вооружение. Самолеты. Пушки вместо масла. И клянемся на алтаре солнца быть немцами… Ну ладно, все это еще можно понять. Но как быть с тем, что факты — звук пустой? Как жить рядом с откровенной декларацией безумия и лжи? Лгите, лгите, что-нибудь да останется.

И это не на год, не на десятилетие. Тысячелетний рейх. И не только для нас, не для нас одних.

Последние известия. Раскрыт злодейский заговор против фюрера и рейха… Штурмовые отряды распущены… Пресс-конференция в МИД… Граф Чиано принял германского посла… Население Саарской области… Рейхсмаршал Герман Геринг на охоте в Тофтебургском лесу… Патриотический порыв германской девушки… Раса…

А буржуазная Европа повторяет ошибку немецкого обывателя. Правительства хотят уверить себя и народ, что наци не так страшны, как это может показаться. Из чисто политических соображений… чисто пропагандный трюк… В наш век, когда Лига наций… На самом же деле такого просто быть не может…

«В немецком народе началось брожение. Настал день расчета немецкой молодежи с презренной тиранией… Это начало борьбы за наши права. Для нас есть только один лозунг: борьба против партии Гитлера. Нас заклинают погибшие под Сталинградом! О мой народ, восстань на борьбу!»

(Листовка профессора философии Курта Губера — одного из руководителей «Белой розы». Казнен 13 июля 1943 года.)

«Легко называть себя коммунистом, пока за это не приходится платить кровью. Был ли ты настоящим коммунистом, становится ясным лишь тогда, когда наступает час испытания. Будь тверд, отец! Будь тверд! Не сдавайся! Во всякий трудный час помни об этом последнем требовании своего сына».

(Последнее письмо Вальтера Гуземана — одного из руководителей «Красной капеллы». Запись в лабораторной тетради.)

Мутная, словно подернутая сонной пленкой Шпрее. Разводы бензина. Ленивый свет. Он не ушел тогда из университета. Но и они не вынесли его ногами вперед. Просто он получил отставку в полном согласии с принятой процедурой. Шел по набережной. Прислушивался к грохоту городской железной дороги. Впервые в жизни не знал, чем занять завтрашний день.

Решил скрыть от жены. Пусть узнает потом. Не сегодня. Не сразу. Каждое утро аккуратно уходил на занятия. Как всегда. Будто ничего не случилось. Долго гулял по улицам. Посещал музеи. Ходил в кино. Иногда на целый день забирался в публичную библиотеку. По вечерам рассказывал тревожные университетские сплетни. Припоминал события прошедших месяцев. Выдавал их за новости. Чуть более оживленно, чем когда-либо раньше, перемывал косточки коллегам. А потом узнал, что жены этих коллег в первый же день все сообщили его жене. Она тоже делала вид, притворялась. Подыгрывала ему.

В гости они не ходили. Он ссылался на усталость. Она — на неохоту, головную боль, занятость домашним хозяйством. По четвергам он обычно уходил к коллеге Пфеферу играть в скат. Внешне традиции не изменил. Ровно в 17.30 выходил из дому, брал такси и отправлялся на вокзал.

Курьерский Берлин — Гамбург — Альтона. Он отходит в 18.05, прибывает в 21.40. Туда и обратно. Домой возвращался за полночь. Как всегда. Как обычно. В поезде читал книгу. Иногда работал. Раздумывал над тем, как астрономическими методами отличить спектральный сдвиг разлетающихся галактик от гравитационного. Иногда заходил в вагон-ресторан. Брал чашечку кофе и рюмку ликера мампе за 30 пфеннигов. Медленно выцеживал тягучий и сладкий алкоголь. Если не начинало сразу же клонить ко сну, заказывал еще рюмку гильки. Крепкая настойка обжигала гортань. Но теплее от этого не становилось. Напротив, ощущал даже небольшой озноб.

За черным стеклом догорала пыльная полоска заката. Мелькали слишком яркие огоньки. Смутно пролетали темные тени столбов.

Жизнь стала неестественной и странной. Сломался какой-то очень важный стержень, на который нанизывалось все. Привычные атрибуты бытия раскололись на отдельные элементы, внутренняя связанность исчезла. Вместе с ней пропала и без того неясная цель существования.

Поиски такой цели могли бы привести к печальному финалу. Гербигер не забыл о нем. Выбросить из жизни, даже убить, порой бывает недостаточно. Идеологическая битва самая беспощадная. Она не кончается ни разгромом неприятеля, ни его полной капитуляцией. Она требует обязательного отречения. Солдат вражеской армии может сдаться либо умереть. Идеологический противник обязан покаяться и громогласно признать правоту победителя. Иначе не будет победы. Иначе победителем выглядит не гордый триумфатор в пурпуре, а пленный кандальник, бредущий за колесницей к эшафоту.

Впрочем, покаяние побежденного нужно лишь для того, чтобы польстить мелкому самолюбию победителя. Оно может, конечно, ввести в заблуждение массы. Но ненадолго. А в историческом аспекте оно абсолютно ничего не значит. Во всяком случае, не больше, чем капитуляция Галилея, которая, как известно, ничего не дала церкви. Но… очевидно, существует неписаная традиция, обязующая каяться под дулом пистолета. Поэтому и не забыл его Гербигер. Его и немногих ему подобных. Очень немногих несмирившихся, неприспособившихся.

Опасность почтового ящика росла с каждым днем. В среду 17 сентября 1934 года он достал из исключительно опасного ящика официальный конверт со штампом Главное управление имперской безопасности.

Подивился отсутствию марки. Письмо почтовым сбором не облагалось. В конверте была повестка. Вызов. 11.30, 19 сентября, кабинет 383, СС штурмбаннфюрер доктор Зигйорг Зиберт. Доктор! Этот доктор подписывался двумя руническими «С». Наверное, очень гордился этим.

Мирхорст еще не знал тогда, что штурмбаннфюрер известен среди друзей под прозвищем Genickschub .

Смертным холодом повеяла повестка на Мирхорста. Если то, что люди называют предчувствием, не самообман, не совершенно случайное совпадение душевной настроенности с последующим действом, то он испытал предчувствие. Но кто ожидает для себя хорошего, когда находит в почтовом ящике приглашение на Принц-Альбрехтштрассе, 8? Разве что тайный осведомитель. Но такие не нуждаются обычно в повестках. Добровольные осведомители приходят сами. По велению сердца, так сказать.

Но Вольфганг фон дер Мирхорст, хотя и происходил из древнего рыцарского рода, хранящего в своих анналах несколько темных преданий, не знал и не мог знать, что штурмбаннфюреру СС Зиберту предначертано прервать земное существование по меньшей мере восьмидесяти тысяч человек. Не знал он и того, что и ему, астрофизику и нобелевскому лауреату, профессору университета Мирхорсту, суждено затеряться среди этих восьмидесяти тысяч безымянных трупов: евреев, цыган, поляков и политруков Красной Армии, которая через несколько лет примет на себя главный удар фашизма.

«Первое: четко определить наши задачи; второе: создать советский подпольный коммунистический комитет и третье: организовать подпольную группу из нескольких десятков преданных товарищей, способных выполнять наши задачи. Конечно, должна соблюдаться сложная конспирация. Для этого, пожалуй, наиболее надежно создавать организацию по принципу «троек». Старшие не знают друг друга и, в свою очередь, связаны с двумя членами организации, независимо один от другого выполняющими их задания. Таким образом, если в комитет войдут трое и каждый из них будет иметь пять троек, мы вовлечем в подпольную группу сорок восемь человек».

(Валентин Сахаров — член Интернационального подпольного коммунистического комитета в концлагере Маутхаузен. Запись в лабораторной тетради.)

Но в указанный в повестке день 19 сентября Мирхорст возвратился домой, чтобы переночевать в своей постели под толстой полосатой периной. Поэтому чувство, которое жутким могильным холодом поднялось из самых глубин его существа утром 17 сентября, пожалуй, нельзя назвать предчувствием.

Зиберт, Зигйорг, доктор.

Род. 11.08.1907 в Кобленце

Родители:

Отец — Курт Герман Генрих Зиберт, управляющий поместьем

Мать — Клара Мария Луиза, урож. Баумволь, евангел. лютеранка

Сыновья:

Адольф — 7.11.1931

Зигфрид — 4.2.1933

Член НСДАП с 13 сентября 1933 года, № партийного билета — 1307582, личный № СС — 107532. Штурмбаннфюрер СС.

1924 — 1925 гг. — участник национал-социалистического освободительного движения

В масонские ложи и масонские организации не входил

Арийское происхождение его и супруги — подтверждается

17.6.1931 г. — сдал 1-й юридический госэкзамен

8.2.1934 г. — сдал 2-й юридический госэкзамен с отличием

Прохождение службы:

21.3.34 — по наст. время — Главное управление имперской безопасности. Референт по вопросам науки

Больше ничего нельзя сказать о Зиберте. В личном деле весь человек. Кроме того, в личном деле есть фотография 10х12,5 и несколько карточек поменьше. 10х12,5 приклеена на самой первой странице. Поэтому еще до того, как станет известно, когда Зиберт сдал 2-й юридический госэкзамен, видно уже, что он коротко подстрижен и носит пенсне. Ежик волос чуть поблескивает от бриолина. Глаза запавшие. Отдают легкой голубизной, как снятое молоко. Уши острые, как у волка. Рост 176 сантиметров. Это в известной мере препятствует выдвижению на высшие посты в черном ордене. Впрочем, подпись в две рунические «С» многое компенсирует. Говорят, об этом знает сам рейхсфюрер. И кроме того, специалисты-антропологи находят череп Зиберта отвечающим всем стандартам нордического человека. С лицевым углом, таким образом, все в порядке.

Арийское происхождение супруги штурмбаннфюрера, как это видно из личного дела, тоже подтверждается. После знаменитой речи министра пропаганды доктора Геббельса доктор Зиберт поспешил к трельяжу подруги по крови. Он сгреб чрезвычайно дорогие флаконы «Митсукко», «Мисс Диор» и «Пари Суар», пудру «Рашель» и помаду «Коти». Германская женщина должна быть скромной и естественной. Она мать воинов и жена воина. Косметика ей ни к чему. Тем более все эти изделия враждебной, вырождающейся латинской расы. Итальянцы сюда, конечно, не относятся. Потомки римлян. Легионеры дуче. Славные ребята. Хотя, конечно, и во внешности и в манерах сказывается ненордический тип. Кельнскую воду доктор Зиберт оставил на полочке. Все остальное выбросил. Без сожаления. Меркантильные расчеты неуместны там, где речь идет о моральном здоровье нации. 327 марок 52 пфеннига. Это даже не жертва во имя фюрера и народа. Просто долг. Суровый солдатский долг. Свастика дороже жизни. Моя честь в верности…

Доктор Зиберт вежливо поднялся и, не выходя из-за стола, указал Мирхорсту на кресло. Молча сопел, низко склонившись над столом. Долго рылся в бумагах. Потом вдруг вскинул голову и уставился на Мирхорста долгим, чуть-чуть отсутствующим взглядом. Но, как и было рассчитано, глаза в глаза. Между ними было полтора метра прозрачного воздуха и 0,3 сантиметра цейсовского стекла.

Мирхорст не отводил взгляда, чувствуя, что глаза штурмбаннфюрера уплывают от него все дальше. Какие там полтора метра! Сто, двести, миллионы световых лет.

— Рад познакомиться с вами, профессор. Много наслышан о вас. Вы могли бы стать гордостью немецкой науки. Почему вы подали в отставку?

— Мне дали отставку, господин штурмбаннфюрер.

— Вот как? Ничего об этом не знаю. Странно… Но я пригласил вас, собственно, по другому делу. Вы, наверное, знаете, что фюрер поручил открыть академию оккультных наук. Торжественная церемония состоится в начале ноября. Вы, конечно, понимаете, что священная миссия немецкого человека, суровое величие нордической мифологии и то предназначение, которое тайно живет в лучших из лучших представителях нашего народа, превыше любого так называемого объективного знания. Поймите простую вещь, господин профессор, и многое для вас упростится и облегчится. Наука живет сама по себе, а великая яростная вера возносит нас на высшую ступень озарения.

Мирхорст перестал понимать, что ему говорят. Отключился. Думал о своем.

— …ждем от вас, что вы не только будете присутствовать на церемонии, но и скажете несколько приветственных слов в адрес нового высокого научного учреждения и его президента.

Это знаменательное событие в культурной жизни Германии. Мы возрождаем древние, насильно погашенные светочи. Даем простор интуитивному знанию, которое всегда кипело в гордой немецкой крови. Герои северных сказаний вновь возвращаются в свой народ. Божественное озарение фюрера ведет нашу страну от победы к победе. Это путь среди звезд. Наш великий кормчий сверяет курс с компасом своего сердца. Мы заколачиваем крышку гроба материалистической науки.

Из галактической пустоты влетели в его уши эти слова. Оккультное знание? Академия? Ах да, конечно… Под большим секретом ему рассказали, что у Гитлера есть личный ясновидец. Среди нацистской элиты он известен под именем Фюрера. А это кое-что значит! До сих пор так назывался только один человек в государстве. У Фюрера несколько расплывчатая, но вполне официальная должность. Полномочный физики, астрономии и математики. Уж не его ли прочат в президенты новой академии? Любопытно было бы взглянуть…

— …и пора, господин профессор, давно пора прекратить эту смешную фронду. Мы надеемся, что в своей речи вы скажете несколько недвусмысленных слов по поводу арийской космогонии.

— Вы имеете в виду ВЕЛ господина Гербигера?

— Совершенно справедливо, — Зиберт благожелательно улыбнулся и откинулся в кресле.

— Я высказал свое мнение об этой… системе мира на межзональном астрономическом конгрессе.

Улыбались щеки, губы, сверкающая челюсть. Только не глаза. Глаза леденели. Впивались холодными иглами. И острые волчьи уши впивались. И слова тоже впивались.

— Это было досадное недоразумение, господин профессор, — Зиберт продолжал улыбаться. — Столь же досадное, как ваша отставка. Так не пора ли нам все уладить? Право, мне кажется, что время сейчас для этого самое подходящее. Ну как?

Мирхорсту показалось, что эсэсовец выйдет сейчас из-за стола и раскроет ему свои объятия, улыбаясь все той же застывшей улыбкой, давным-давно похороненной в провалах глаз.

— Боюсь, господин штурмбаннфюрер, мы плохо понимаем друг друга. У меня не может быть иной точки зрения на ВЕЛ.

— Про себя вы можете думать все, что вам угодно. — Кадык Зиберта дернулся вверх и вернулся на место. Эсэсовец смотрел сумрачно и равнодушно, как будто проглотил и уже успел переварить в желудке свою улыбку. — Но когда вы начинаете публично проповедовать свою точку зрения, — он пренебрежительно выпятил губы, — то вмешиваетесь тем самым в политику. А этого мы никому не позволим! Поэтому вам и предлагают исправиться, загладить ошибку. Это в ваших же собственных интересах. Такому великому ученому, как профессор Гербигер, не нужно вашего признания. Учтите! Только благодаря его исключительной гуманности с вами вообще разговаривают. Вам дается последний шанс, постарайтесь его не проморгать… я жду от вас прямого и ясного ответа, господин профессор.

— А если я не сделаю этого, вы арестуете меня?

— Право, вы озадачиваете меня, профессор. — Зиберт улыбнулся и развел руками. — Зачем вы так упорно домогаетесь мученического венца? Зачем? Вас ожидает спокойная академическая работа. Не создавайте ненужных затруднений себе и нам. Выполните нашу просьбу, и все будет в порядке.

— Я не могу, господин штурмбаннфюрер. Это идет вразрез с моими убеждениями.

— О каких убеждениях вы говорите? В то время как фюрер и национал-социализм в едином порыве закладывают фундамент великого рейха, вы позволяете себе иметь иные убеждения. Вы плохой немец, господин профессор. — Эсэсовец снял пенсне и откинулся в кресле. Он смотрел на Мирхорста как на неприятное насекомое.

Мирхорст еле сдерживался. Он готов был плюнуть в мерзкую физиономию этого черного ландскнехта с дубовыми листьями к Железному кресту. Закричать во все горло. Ударить кулаком по столу. Но он заставил себя сидеть спокойно, молчать и ничего не бояться. И все же боялся. Боялся всего: ландскнехта, серого, угрюмого здания, длинных коридоров с рядами одинаковых дверей, красного флага со свастикой в белом круге, окаменевших часовых. Страх, ненависть, раздражение и какое-то детское недоумение — все это сковывало, мешало находить нужные слова.

— Не будем возвращаться к этому больше. Я не выступлю в защиту теории Гербигера и не смогу принять участие в открытии академии… черной магии.

— Оккультных наук! — Зиберт хлопнул кончиками пальцев по столу и брюзгливо скривил губы. — Вы, наверное, масон? Аристократ и масон? Убежденный враг империи?

— Я ученый и служу только науке. Чистой науке, с чистой совестью служу чистой науке. — Ему стало неприятно, когда эти чуть выспренние слова сами сорвались с его губ.

Он еле сдерживал дрожь. Все накопившееся за эти годы готово было хлынуть наружу. Ах как хотелось дать себе волю! Высказать хоть раз все! Кровью выплюнуть в это волчье лицо всю застарелую боль, унижение, ненависть. Острое чувство попранной справедливости… Но разве можно было это делать? Разве можно?.. Но почему?

— Ваша наука ложная! Вредная она, ваша наука. Бескрылый материализм. Она не нужна нашему народу! Понимаете? Мы — народ-созидатель, народ-солдат! Ни вы, ни ваша вонючая наука нам не нужны. Чистой науки не бывает! Наука — служанка, шлюха! Вопрос лишь в том, кому она служит… Убирались бы вы со своей наукой…

— В таком случае я обращусь в полицию с просьбой выдать мне заграничный паспорт. — Мирхорст побледнел. Резкие расходящиеся полосы обозначились над усами. И щеки запали от волнения.

— Вы его не получите! У нас есть средства сделать вас более лояльным к национал-социализму! Советую хорошенько подумать над этим… Посидите немного в приемной. Сейчас отпечатают протокол. Вам нужно его подписать.

— Какой протокол, позвольте вас спросить?

— Протокол допроса! — Зиберт резко встал и, опершись руками о край стола, наклонился к Мирхорсту. Глаза его чуть поблескивали в глубоких, как у синантропа, впадинах.

— Это был допрос? А по какому праву… — Мирхорст тоже поднялся.

— Допрос! — оборвал его эсэсовец. — На самом законном основании. И выкиньте из головы такой хлам, как право. Римское право! Право — понятие, выработанное плутократами! Есть закон Германской империи о превентивном заключении. Только от нас зависит применить его к вам. Запомните это!.. Прошу пройти в приемную.

Он открыл дверь и вежливо пропустил Мирхорста вперед.

— Фрейлейн Гертруда, перепечатайте это в двух экземплярах. Господину профессору нужно поставить свою подпись в трех местах. Здесь, здесь и здесь… Хорошенько прочтите, прежде чем подпишетесь, — обернулся Зиберт к стоящему перед ним Мирхорсту. — Вот ваш пропуск. Можете быть свободны… Пока свободны. Мы еще вызовем вас. До свидания, господин профессор. Эсэсовец чуть наклонил голову и прошел в кабинет.

Мирхорст, тяжело и часто дыша, опустился на диван. Красноватое затмение застлало на миг его глаза. Но только на миг. Он сцепил пальцы, стараясь побороть свое волнение. Оно переполняло его, но так и не вылилось.

В несколько коротких очередей «олимпия» обстреляла разделенные копиркой бланки. Темные трупы букв легли на белое бумажное поле.

— Прошу вас, господин профессор, — худенькая темноволосая машинистка в коричневой блузе Союза немецких девушек протянула ему оба экземпляра.

Он поднялся с кожаного дивана и по зеленой ковровой дорожке прошел к секретарскому столу. Прямо навстречу улыбающемуся фюреру. Художник-академист тщательно выписал каждый волосок. Офицерская фуражка, Железный крест под карманом, орел со свастикой на галстуке, золотой партийный значок на лацкане… «Ну прямо как живой!» Казалось, что это паточное дежурное восклицание сочится из каждой поры тщательно загрунтованного и отлакированного холста. Ослепительно сверкал золоченый багет.

Машинально стал искать вечное перо. Близоруко прищурившись, пытался прочесть машинописные строчки.

— Вот ручка, пожалуйста.

— Благодарю вас, фрейлейн.

Надел очки в черепаховой оправе. Пробежал глазами по строчкам. Остановился на отпечатанных типографским способом словах «…обязуюсь не разглашать содержание беседы»… Подписал обе бумаги. Каждую в трех местах.

— Пропуск отдадите дежурному внизу.

— Хорошо. Благодарю вас. До свидания.

Он выбежал на улицу. Лениво капала серая вода. Сотни ног ступали по мокрому асфальту. Автомобили с шипением разбрызгивали лужи. Где-то кричал репродуктор. Звенели трамваи. Грохотали поезда. Дрожали под военными машинами мосты.

Серая арка подъезда, и двухметровые окаменевшие эсэсовцы по бокам, и свисающее с флагштока кровавое полотнище, и дежурный, и пропуск — все осталось позади…

Свет солнца ударил Орфею в глаза. А сзади на черно-белом кинематографическом экране вздохнула тень захлопнувшейся двери…

День оглушил его. Ворвался привычным шумом, чуть приглушенным тихим шелестом дождя. Поблескивали раскрытые зонты, резиновые плащи. Утекающий ток жужжал и потрескивал в мокрых проводах. Витрины были исхлестаны прерывистыми бисерными струйками.

И все это почему-то казалось удивительно свежим и пронзительно острым, точно впервые увиденным…

Орфей уже видел зеленую траву и синий осколок неба, слышал дыхание лавровых рощ и острый запах забродившего вина…

Он поднял воротник плаща и пошел домой.

Он вышел «оттуда». Был жив и свободен. «Пока свободен». Инстинктивно чувствовал, что это только прелюдия. Все еще впереди. СС без маски, подлинный арест и настоящий допрос. Сегодняшний допрос — не настоящий. Так они обычно не допрашивают.

Почти невесомый дождь опускался на голову. Город дышал и шевелился. Блестели мостовые и черные автомобили. Но дождь, и город, и мокрый блеск тоже не были настоящими. Все сделалось зыбким и преходящим. Осталась только видимость. Нутро испепелила лихорадка. Выморочный туман клочками таял на мокрых крышах.

Статьи 114, 115, 117, 118, 123, 124, 153 имперской конституции впредь до дальнейших распоряжений отменяются. Поэтому ограничения свободы личности, свободы выражения мнения, включая свободу печати, право союзов и собраний, нарушения тайны почтово-телеграфной корреспонденции и телефонных разговоров, производство обысков и конфискаций, а также ограничения права собственности допускаются независимо от пределов, обычно установленных законом.

Он направился к метро, но вспомнил вдруг, что жена ничего не должна знать ни о вызове в гестапо, ни об отставке. Пусть будет все, как прежде. Кто знает, сколько ей осталось жить. Только излишние волнения. Все равно она ничем не сможет помочь. Нужно очень беречь ее сердце. Последний раз врач остался недоволен. Говорил, что ее лучше госпитализировать. Она, конечно, ни за что не согласится. И правильно. Особенно в наше время.

Наше время… фенол внутримышечно. Странные черно-белые кадры.

Повестка в гестапо. Письма с угрозами. Приказ об увольнении, подписанный новым министром высшего образования Пруссии Штукартом. Беседа с доцентфюрером . Письмо от Нильса Бора. Приглашение в Институт теоретической физики Копенгагенского университета на Блегдансвей, 15.

Неужели можно уехать от всего этого? Дышать свободным воздухом. Ничего не опасаться. Не накрывать телефон подушкой. Говорить, что думаешь. От всей души ругать фюрера и его шайку. Неужели где-то все это действительно можно? Немыслимое блаженство. Недостижимый идеал. А сможет ли он снова научиться жить нормальной человеческой жизнью? Сколько лет дышал он этой отравой…

А может, не спешить? Подождать? Нобелевских денег хватит еще лет на пять… Но чего, собственно, ждать? На что надеяться?

В его распоряжении был примерно месяц. Он все прекрасно понял. Они давали ему месяц. Надеялись, что он будет благоразумен и сделает правильный выбор.

Государственная тайная полиция

IVC2H№… Берлин… 193… г.

Принц-Альбрехтштрассе, 8

Приказ о превентивном аресте

Имя и фамилия: Вольфганг фон дер Мирхорст.

Год и место рождения: 23.5.1883, Вупперталь-Бармен.

Профессия: профессор университета.

Семейное положение: женат, детей нет.

Государственная принадлежность: имперский немец.

Религиозная принадлежность: католик.

Раса (для неарийцев):

Место жительства: Берлин, Шарлоттенбург, Гарденбергштрассе, 10

Подвергается превентивному аресту

Основания

Согласно сообщениям полиции его поведение представляет собой угрозу существованию и безопасности государства, выразившуюся в том, что он (несмотря на сделанное ему государственной полицией предупреждение ввиду его наносящего вред государству поведения) использует свой авторитет в научных кругах, чтобы своими антинационал-социалистскими высказываниями вызвать беспорядки и возмущение с целью подорвать веру германского народа в конечную победу немецкого духа.

подпись

Верно: подпись

Это уже существует. Недостает лишь числа, подписи и лиловой печати с орлом. Через месяц все это появится. И многозначная нумерация в левом углу тоже. Он гуляет на очень коротком поводке. С каждой минутой карающая длань все ближе к ошейнику. И не сорваться с привязи, не убежать…

А если сделать так, как они хотят? Не он первый, не он последний. Кто сможет осудить его? Только единицы не покорились, считанные единицы. И то многие из них уехали, когда еще можно было уехать.

А если он все-таки приедет на открытие этой академии? Но, конечно, не будет выступать. Ни в коем случае не будет выступать. Просто постоит среди всех и, не сказав ни слова, уйдет по окончании церемонии. Может, они сочтут, что этого достаточно?

Джемс Франк опубликовал в газете письмо, в котором объяснял причины, вынудившие его оставить университет Георгии Августы. Геттингенская профессура направила руководству городской партийной организации послание. Единодушное осуждение поведения Франка, играющего на руку врагам фюрера и великого рейха.

Один только Краймер — не физик, физиолог! — открыто выступил с протестом против изгнания евреев из университета. Он не побоялся никаких угроз. Говорят, что он до сих пор без работы. Разводит кактусы и из-под полы продает их. Только такой Краймер может осудить его. Больше никто.

Пожалуй, не в осуждении дело. Это бы он сумел пережить. Но каждому человеку дается предел деяний. Есть вещи, которых он никак не может сделать. Не может — и все. Он не умеет шевелить ушами. Не умеет складывать язык трубочкой. Никакая угроза, никакая пытка не заставят его сделать то, что он просто не умеет. Разве не хочет левша писать правой рукой, как все? Мысленно он готов ко многому. Во многом он себя потом оправдает. Но — и с этим ничего не поделаешь — существует нечто, чего он просто не умеет делать. Наперед знает, что не умеет. И знание это абсолютное, непоколебимое.

Он, как древний чернокнижник, стоит в магическом кругу. Знаки зодиака, заклинания, талисманы. Своим мечом очертил он этот круг. Дальше не хватило руки, и длины меча не хватило. Хотелось бы шире, да нельзя. Ни меча, ни руки недостает. И выйти из круга тоже хотелось бы. Но опять нельзя. Там неистовствует нечисть, волосатая, когтистая, остроклювая, мохнатая. Распухшие вампиры и синюшная нежить кругом. Хочешь не хочешь, стой и бормочи заклинания. Выйти из круга тебе не удастся, даже если уговоришь себя продать…

Ужасное желто-малиновое солнце висело над обрывом. Зеленоватая даль казалась изрезанной ножом. Самая глубокая, параллельная горизонту рана ее слабо кровоточила. Остальные уже запеклись лиловыми корочками. Серо-синие полынные поля исходили пыльной горечью по краям знойных утоптанных дорог. Толпы народа казались совершенно черными. Люди тянулись и тянулись из города к отдаленной синей черте, дрожащей под безжизненным, чуть сплющенным шаром. Скрипели повозки, кричали ослы. Встревоженные мулы прядали ушами, пытались встать на дыбы и повернуть назад, в город.

Стрекотали кузнечики в сухой запыленной траве. И высоко-высоко парили птицы, раскрыв неподвижные крылья, качались на невидимых воздушных волнах.

Тащились целыми семьями. Везли оплетенные соломой бутыли вина, узелки со снедью. Следом петляли истомленные собаки, свесив алчущие языки, уткнувшись высохшими носами в окаменевшие колеи. Многие брели пешком, перекинув через плечо котомки, постукивали посохами.

И странен был этот скучный молчаливый исход. Словно вот-вот брызнет погибельными лучами умирающее солнце и покажутся ангелы в голубых одеждах — по шесть с каждой стороны, — длинными золотыми трубами возвестят день страшного суда.

Все, как виделось, было теперь. Только язык не зажат и черти на санбенито без рогов и когтей. Огонь под смоляными котлами на санбенито тоже не разожжен. Не подожгут, значит, хворост вокруг поленьев. Не забьется привязанный к столбу грешник в душном дыму.

Заунывно позвякивают цепи, и огонек длинной свечи не колышется в жарком, настоянном на полыни воздухе. Тянутся горожане, постепенно превращаясь в черных муравьев. Исчезают, достигнув обрыва. Спускаются по винтовым пологим изгибам на равнину. Спугивают ящериц с нагретых камней. Рассаживаются на искрошенных, заросших колючкой и мохом скамьях античного цирка.

Здесь, внизу, краски уже грустны и тени влажны и глубоки. Не очень любопытно глядят обыватели на чернеющий столб с кольцом для цепей, окруженный аккуратной поленницей. Остро поблескивает солнце на солдатских алебардах, тает на золоченых кирасах всадников. Ленивое томление. Терпеливое сонное ожидание.

Отречется на закате великий ересиарх и большой чернокнижник. А может, не отречется? Передумает в последнюю минуту? Нашепчет ему дьявол богомерзкие речи, вот он и не отречется. Отверзнет уста для хулы. Тогда и подпалят стражи в красных беретах хворост под ним! Ах, как корчить начнет его, как сотрясать в дыму и огне!.. Авось и доведется увидеть, как с последним вздохом его дьявол в небо взлетит, кувыркаясь, выставляя на свет божий непотребные места.

Везут! Везут его, проклятого! Везут!

Мирхорст все еще мысленно готов отречься. Но знает в глубине, всегда знал, что не сможет. Онемеет в последний момент.

Жирно чадит смоляной огонь на длиннющей железке. Только сунуть его в серый, высушенный до трещин хворост…

…Тянутся дни в сером городе, бесполезные, никчемные дни… Зато недели сгорают, проваливаются в небытие. Третья неделя к концу подходит. Ни писем, ни повесток. Один на один с собою. Ждут. Они все еще ждут. А времени мало остается, всего ничего.

И ясно уже для Мирхорста, что принял он мученический венец свой. Абсолютно ясно. Но в глубине души надеется все-таки, что, может, и обойдется как-нибудь, минет его чаша сия.

Пришла ночь, и миллионами ватт зажглись лампионы на Унтер-ден-Линден. Звезды в холодном чистом воздухе кажутся крестами, окруженными тонкими кольцами. Воздушная электричка грохочет над золотыми электрическими улицами. Летит над адскими кострами. В черном небе над далеким Тиргартеном вращается, разбрызгивая ослепительные хвосты, огромная свастика. А звезды далеки и недоступны, как всегда.

Мирхорст вышел, не доезжая остановки до вокзала на Александерплац. Прошел пешком до Мариан-Кирхе. Остановился перед порталом. Звездный свет фосфорился на башенном шпиле. Улица была слабо освещена. Липы еще не облетели. Смутно вырисовывались очертания средневековой фрески. Ночь растворила краски. Только темное и светлое. Ночная тень и холодный ночной блеск. «Пляски смерти». Работа неизвестного мастера. Поражают размеры фрески. В правом верхнем углу вы видите…

Поднялся по ступеням. Захотелось очутиться в гулком сумраке храма. На звонких плитах его, под далеким невидимым сводом. Захотелось увидеть отблеск витражей на холодной и гладкой бронзе купели.

Протопал через улицу отряд Гитлерюгенд. Ночь раскололась на синие, быстро тающие глыбы. Остались одиночество и сумрак. Опасный сумрак.

Он сел в трамвай и поехал домой. Отказался от ужина. Сказал жене, что хочет немного поработать. Она принесла ему чай с поджаренным хлебом прямо в кабинет. Он сделал вид, что углубленно размышляет над толстым томом «Анналов физики». Когда все в доме затихло, он прилег на диван. Так и уснул одетый. Встал раньше всех. Побрился. Выпил стакан молока и отправился в библиотеку…

…Он не мог больше читать. Собрал книги. Отдал их. Почти бегом спустился по лестнице. Плащ застегнул уже на улице. Нервная тревога эта накатила на него в читальном зале. Она нарастала, раскачиваясь, как взбесившиеся качели. Гнала его куда-то по тихим, разгорающимся в солнечном восходе улицам. Он сходил с тротуара и обгонял прохожих, с хрустом раздавливая сухие утренние льдинки.

У маленького кабачка, где он теперь обычно обедал, резко остановился. Толкнул дверь. Где-то вверху жалобно звякнул колокольчик. Раздраженно поведя вытянутой рукой, раздвинул грохочущую бамбуковую занавеску. Лысый кабатчик с толстыми и лиловыми от сетки лопнувших капилляров щеками до горячего блеска натирал латунную стойку.

— Доброе утро, господин профессор. Вы сегодня ранняя пташка! Есть айсбейн из копченых ножек. Только что приготовили. Могу порекомендовать еще превосходные селедки «Бисмарк» в маринаде. Если угодно…

— Да, да, благодарю вас… Вы не разрешите воспользоваться вашим телефоном?

— Прошу сюда, господин профессор, — сказал кабатчик, приподымая стойку. — Прямо по коридору. Сразу после кухни.

Мирхорст прошел сквозь плотное бульонное облако, просачивающееся из щелей в кухонной двери. Допотопный телефон с деревянной трубкой и микрофоном, напоминающим рожок, висел на исписанной карандашом стене. Нашарив выключатель, Мирхорст зажег тусклую, покрытую пыльной паутиной лампочку.

Долго не соединялось. Позвонил еще раз. Гудки сразу оборвались.

— Алло! — нетерпеливо прокричал Мирхорст в потрескивающую тишину.

— Не приходи домой, Вольфганг! Не при… — трубку бросили на рычаг. Жена кричала так… Он никогда в жизни не слышал, чтобы она так кричала…

Длинная черная змея скользила в серебрящейся на утреннем солнце траве. Вместе с подружками в священную рощу пришла Эвридика. Сбросив одежды, играли они на поляне. Смеялись румяные, запыхавшиеся, мокрые уже от росы.

Змея ужалила Эвридику в ногу. И Орфей был далеко, когда умерла Эвридика.

— Уже поговорили, господин профессор? Так как же насчет айсбейна? С чесноком!

Он покачал головой. Сосредоточенно нахмурился и, сунув руки в карманы, пошел к двери. Потом вдруг опомнился, повернулся к удивленному кабатчику и, попытавшись улыбнуться, сказал:

— Благодарю вас, Иоганн. Я еще не голоден. Как-нибудь в другой раз. Возможно, я зайду днем.

Он позвонил еще раз из автомата, но телефон не отвечал. Тревога сама собой вдруг улеглась. Осталось лишь тупое недоумение. Он был совершенно растерян и не знал, что делать дальше. Мысленно он давно ко всему приготовился, но такого почему-то совершенно не предусмотрел. Ужасно глупо. Ему и в голову не приходило, что за ним придут, когда его не будет дома. Что же делать теперь?

Позвонил опять. Долго вслушивался в прерывистые гудки. Медленно повесил трубку. Монета с лязгом упала вниз. Но он не вынул ее. Сохраняя все то же сосредоточенное и растерянное выражение лица, вышел из кабины.

В тот день началась его трамвайная эпопея, закончившаяся в маленькой комнате со спущенными шторами.

Пешком он дошел до центра. Миновал оживленный перекресток Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден. Люди спешили куда-то. Никому ни до кого не было дела. А он подумал, что за ним могут следить. Обернулся и остановился. Его обходили равнодушно, не глядя, автоматически поворачиваясь боком.

Немного успокоился. Какой смысл им следить за ним? Раз они уже явились к нему домой, давно бы арестовали, если бы знали, где он находится…

Остановил такси. Секунду смятенно размышлял. Вспомнил, как стоял ночью перед «Плясками смерти». Велел ехать к Мариан-Кирхе. Проносились за окном облетающие деревья, серые стены домов и стены домов из ядовитого темно-малинового кирпича. Ехать было хорошо и покойно. Неторопливо думалось…

«На банковский вклад, наверное, уже наложили арест, — размышлял он под неторопливый стук счетчика. — Деньги, пожалуй, следует приберечь».

Вылез из машины невдалеке от церкви. Подождал, пока такси уедет. Перешел на другую сторону улицы и направился к трамвайной остановке.

Маршрут № 41. Узкая темная Софиенштрассе. Налево огромный универсальный магазин Вертгейма. Розенталерштрассе и Розенталерплац. Здесь его недавно жестоко избили. Зеерштрассе. Деревья. Дома. Длинная красная ограда. Тюрьма Тегеле.

Легкая усмешка: приехали!

Он доехал до круга. Пересел в другой вагон и поехал обратно. Слез на Розенталерплац. Маршрут № 68. Виттенау. Северный вокзал. Больница. Остановка за остановкой. Люди входят и выходят. Конечная! Герцберге! Дом умалишенных. Инъекция фенола.

Опять приехали. И опять куда надо… Зато жизнь уменьшилась еще на сорок минут, а карман облегчился на 20 пфеннигов. На Лотрингерштрассе он освоил маршрут № 4. Такие же остановки, такие же пассажиры и все тот же серый город за окнами и царапающие стекло ветви облетающих лип. На маршруте № 99 даже задремал. Церковь святой Гедвиги. Галлеские ворота. Темпельгоф. Мариендорф . Осень яснее чувствовалась в пригородах. Крутой и горьковатый дым сжигаемой на полях листвы. Запах усталой, засыпающей земли. Побуревшая трава. Желтые и красные листья.

Уже под вечер он попал совершенно случайно на Штеттинский вокзал. Отсюда поезда отходят на Балтику. Море сейчас неприютное, штормовое. Серые волны с угрюмым блеском. Желтоватая холодная пена…

Стало зябко. Начиналась мигрень. Целый день он ничего не ел. Только чашечку кофе выпил утром. С булочкой. Невероятное утро это показалось вдруг ужасно далеким. Пути к нему были отрезаны надолго, навсегда. Только теперь со всей беспощадной обнаженностью до него дошла мысль, что он не может вернуться домой. Дома больше нет. Все зачеркнуто. Перестало существовать. И некуда, некуда деться.

Зашел в ресторан-автомат Ашингера. Взял сосиски, кусок булки и кружку пива. Долго следил, как умирает день в светящейся янтарной глубине. Потом медленно выпил пиво. Заел приятную хмельную горечь соленой редькой.

Мирхорст сел в первый попавшийся вагон. Маршруты перестали интересовать его. Он знал, что долго так не протянет. За синим стеклом чернела согнутая спина вагоновожатого. Вагоновожатому воспрещается разговаривать с пассажирами. 39 индивидуальных мест. В зимние месяцы воспрещается пользоваться передней дверью для выхода.

Скоро зима!

Он вышел на неведомой остановке столь же безотчетно, как и сел. Приятный мужской голос плыл из установленного где-то неподалеку репродуктора: «…ожидается переменная, скорее ясная погода. Температура утром минус три градуса, днем повышение до плюс шести. Над Германией распространяется низкое давление. В ближайшие…» Мысленно перебрал почти всех своих знакомых. Не знал, кому из них можно теперь доверять. Остановился на Вилли Шумане, с которым вместе учился в университете. Правда, они не виделись лет шесть, а может, и все восемь. Но это пустяки. Если только Вилли жив…

«Бюллетень погоды для Берлина и прилегающих районов…» — нежно ворковал репродуктор…

…Вилли привел его в эту однокомнатную квартирку на восьмом этаже. Одолжил свою пижаму. Принес мохнатое полотенце и кое-какую посуду. Зубную щетку, рубашку и смену белья Мирхорст купил себе сам. Комната казалась почти пустой. Тахта, залитый чернилами письменный стол, плетеный стул, старинные часы и радиоприемник. Голые стены украшал бронзовый барометр. Стрелка его навеки замерла на «переменно». Неведомый хозяин ее был, по-видимому, убежденным интернационалистом. Повсюду Мирхорст находил пустые пыльные бутылки с этикетками всех стран и континентов. От нечего делать стал их разглядывать: «Anisette Ricard», «Pina cubay», «Gordon's Dry Gin», «Camus», «Cinzano», «Ron Matusalem».

Никакого национального чванства. В антипатриотизме романтического хозяина тоже нельзя обвинить. В его пользу молчаливо свидетельствовали липкие бутылки кюммеля и мозельвейна.

Этот загадочный человек почему-то стал очень симпатичен Мирхорсту. Он долго гадал, кем мог быть этот лакомка. Перебрав все профессии, остановился на двух: журналист или капитан дальнего плавания.

…Мирхорст прислушивался к шуму затихающего города. Он уже тяготился неестественной жизнью преследуемого. Знал, что долго так не протянет. Без работы, без денег, с документами, о которых оповещена вся полиция… Конечно, со временем придет что-то новое. Может быть, удастся наладить жизнь, достать новые документы. Но хватит ли сил? И зачем?

Мысли о жене не давали ему покоя. Порой казалось, что ее уже нет в живых, что с тем последним криком остановилось ее больное сердце. Он начинал метаться по комнате, доведенный почти до крайности, разбитый и раздавленный собственным воображением. Пойти туда он, естественно, не мог. Еще глупее было бы посылать Вилли. Они бы выследили его и арестовали их обоих. А другого способа хоть что-нибудь узнать о доме не было. Телефон не отвечал.

Он боролся с собой четыре дня. Потом все же решился. Всю ночь просидел он с трубкой на подоконнике и надумал рискнуть. Это сразу же успокоило его. Что-то в нем окаменело и сжалось. Пришло странное обессиливающее равнодушие. Безумно захотелось спать. Он рухнул на тахту и мгновенно полетел в какую-то мутную и бездонную пустоту.

Проснулся довольно рано. Торопливо побрился. Залепил папиросной бумагой порез на подбородке. Электрический свет утомлял чуть припухшие за ночь глаза. Раздвинул шторы, потушил свет и пошел на кухню сварить кофе. Болезненный дрожащий сумрак тоже раздражал.

Мирхорст перестал крутить кофейную мельницу, выпил стакан холодной воды, схватил плащ и осторожно вышел на улицу. Чтобы не передумать, вернее, чтобы не мучить себя сомнениями в пути, взял такси. Все же немного быстрее.

Когда машина остановилась у подъезда, сердце его часто заколотилось. У дверей никого не было. Он быстро расплатился и вбежал в подъезд. Гулким эхом отозвалась захлопнувшаяся дверь. Долго, чертовски долго опускался лифт! Он тихо вошел в кабину, аккуратно затворил дверцы и нажал кнопку…

Пришел Орфей на берег священного Стикса. Черные стеклянные воды со свистом неслись под каменным сводом подземного мира. «Перевези меня на тот берег, Харон», — попросил Орфей молчаливого старца. Ничего не ответил Харон, будто не видел он и не слышал Орфея. «Прошу тебя, Харон, перевези меня! Мне нужно попасть к самому Аиду!»

Не успел еще остановиться лифт, как он увидел сквозь зеркальное стекло и металлическую сетку фигуру в резиновом плаще. Совершенно инстинктивно нажал красную кнопку «стоп» и сразу же — «I». Лифт пополз вниз. Мирхорст слышал, как кто-то бежал по лестнице.

Кабина остановилась, и Мирхорст бросился к выходу. Вверху грохотали ступени. Когда до двери оставалось рукой подать, она резко распахнулась и перед Мирхорстом возник человек. В серой шляпе и резиновом плаще. Руки он держал в карманах.

Сразу наступила оглушительная тишина. Мирхорст обернулся. Несколькими ступеньками выше, чуть боком к нему, стоял другой гестаповец. Ноги на ширине плеч, руки тоже в карманах.

— Доброе утро, господин профессор, — сказал нижний гестаповец и предупредительно распахнул дверь. Верхний медленно начал спускаться.

Они вывели его во двор. Там уже стояла невесть откуда взявшаяся машина. Черный лак, серебро радиатора, холодный блеск незажженных фар. Злобная шестицилиндровая NSU. Она сама походила на эсэсовца в полной форме. Мотор работал.

«Как глупо, — подумал Мирхорст, — ужасно глупо. И бесполезно. Я так и не узнал, что с ней». Это было единственное, о чем он пожалел…

— Да, да, — сочувственно покачал головой штурмбаннфюрер Зиберт. — Вы все почему-то возвращаетесь домой. Как правило. Почти без исключений. Так что я на вас не в обиде.

Он снял пенсне. Довольно прищурился. Улыбаясь, откинулся в кресле. А глаза все не смеялись. И заостренные волчьи уши стояли прямо, кинжально торчали вверх.

— Рад продолжить знакомство, господин профессор, очень рад. Теперь мы будем встречаться значительно чаще. Впрочем, все по-прежнему зависит от вас. И хотя горизонты несколько сузились со времени нашей первой встречи, вы должны признать, что обстоятельства изменились, притом не совсем в вашу пользу, но от вас еще очень многое зависит. Все еще можно поправить. Учтите также, что я готов на некоторые вещи просто закрыть глаза. — Он надел пенсне. — Не на все! На некоторые… И потому я попрошу вас ответить, какой замок отпирают вот эти ключи. — Он вынул из приоткрытого ящика два ключа на латунном кольце и бросил их на стекло стола. — И кто их вам дал?

Ключи от квартирки, в которой Мирхорст прожил последние дни. Их отобрали у него при обыске.

— Вам понятен мой вопрос, господин профессор? Я неясно формулирую мысли?

Мирхорст беззвучно пошевелил губами.

— Простите, не расслышал.

— Я не могу.

— Чего вы не можете?

— Я не могу сказать вам про ключи.

— Ах вот как! Не можете сказать… До чего же вы беспомощный человек, профессор! Не можете ответить на самый простой вопрос, не можете сказать несколько слов, когда вас об этом просят… А скрываться от государственной полиции вы можете? — Зиберт резко подался вперед и уперся в Мирхорста пронзительным и чуть сонным взглядом рептилии. — Жить на конспиративных квартирах можете? Проповедовать антинемецкие идеи можете? Хватит валять дурака, профессор! Пора понять, что положение изменилось! Я не прошу вас о каком-то одолжении. Я требую ответа на вопрос. Требую именем фюрера и великого рейха! Где вы скрывались? Кто дал ключ? — Голос его вырос до крика.

Мирхорст молчал, напрягшись, до посинения сцепив пальцы рук.

— Имейте в виду, здесь с вами не станут церемониться. Вы находитесь в гестапо. У нас свои порядки! У нас отвечают на вопросы! Подумайте хорошенько над тем, что я вам сказал. Мы дадим вам время подумать.

— Могу я встретиться со своим адвокатом?

— Вы что, с луны свалились? — эсэсовец непритворно удивился. — С каким адвокатом? Да понимаете ли вы, где находитесь?

Некоторое время Зиберт раздумывал над чем-то. Потом вдруг улыбнулся глаза по-прежнему не участвовали в деформации лицевых мускулов — и нажал кнопку рядом с телефоном.

— Постараюсь сделать для вас, господин профессор, все, что только возможно. Мне бы хотелось, чтобы вы уяснили наконец свое настоящее положение. Мольтке! — обратился он к вошедшему в кабинет эсэсовцу. Мирхорст, арестованный по указу о превентивном заключении, с сегодняшнего дня переводится в категорию 4А. Проследите, чтобы все было проделано надлежащим образом. Уведите арестованного!

Мирхорста опять посадили в машину, на сей раз это был пресловутый «зеленый гейнрих» с железным кузовом, и куда-то повезли. Его качало в автомобильной темноте. Противно пахло бензином. Временами машина подскакивала на брусчатке. Но ни разу не останавливалась. Очевидно, ей всюду давали зеленый свет. Наконец она все-таки стала. Выключился мотор. С лязгом отперли замок.

— Вылезай! Живо!

Щурясь от яркого света, Мирхорст неуклюже спрыгнул на землю. Машина стояла посреди большого голого двора, окруженного сплошным четырехметровым зеленым забором. Глухие ворота были захлопнуты. Его провели в трехэтажное кирпичное здание. В сумрачной комнате усадили на скамью и велели раздеться. Он покорно нагнулся и стал расшнуровывать ботинки. Сопровождавшие его эсэсовцы о чем-то пошептались с молодым человеком в белом халате, расписались в толстенной книге и, вскинув руки в нацистском приветствии, ушли.

— Совсем раздеваться? — спросил Мирхорст человека в белом халате.

— Совсем, — ответил тот, не поднимая головы от бумаг, на которых что-то писал.

Вошел санитар с белым полотенцем, в которое был завернут горячий стерилизатор для шприца. Никелированная поверхность дымилась. Человек у стола закончил писать, поднялся и подошел к Мирхорсту.

— Дайте-ка вашу левую руку, — сказал он, доставая пинцетом иголку. Сделаем небольшую прививочку.

— Какую прививочку?

Заторможенно шевельнулись обрывки мыслей: «Наверное, так полагается в тюрьме. А этот в белом халате, значит, тюремный врач… На окнах не решетки, а вертикальные брусья, но разница небольшая, тюрьма — всегда тюрьма. Значит, это тюрьма…»

Врач принял из рук санитара ампулу с желтоватой жидкостью, с хрустом обломал верхушку и наклонил шприц. Протер кожу проспиртованной ваткой и резко всадил иглу.

Мирхорст поморщился.

— Ну вот и все, — сказал врач, растирая ваткой предплечье. — Посидите немного.

Но в глазах у Мирхорста все вдруг раздвоилось. Голова пропиталась тошнотворной тяжестью. Она уже не держалась, поникла. Мысли расползались, образы расчленялись. Все затопила вязкая молочная река, на поверхности которой с косноязычным бормотанием лопались пузыри…

…Очнулся он на больничной койке в крохотной одиночной палате. На тумбочке лежала аккуратно сложенная пижама. Белый стул привинчен к полу. Узкое оконце закрашено белой краской. На потолке два плафона: белый и синий. Дверь затворена. Тишина как в безвоздушном пространстве.

Никак не мог сообразить, почему вдруг здесь очутился. Смутно помнил, что вчера ему сделали какой-то укол. Впрочем, почему именно вчера? Неизвестно, сколько времени прошло с тех пор.

Он вылез из-под одеяла. Сел. Повернулся и опустил ноги на пол. Под койкой стояли ночной горшок и больничные туфли. Надел пижаму, сунул ноги в туфли. Прошел к двери. Она была заперта. Осмотрел замок. Это был запор со съемной ручкой, на манер тех, которые установлены в железнодорожных вагонах. Постоял немного у двери и прошаркал к окну. Закрашенный шпингалет долго не поддавался. Наконец он все же открыл его и распахнул окно. Перед ним были вертикальные белые прутья, за которыми находилась еще одна рама. Стекло на ней оказалось незакрашенным.

Он увидел двор, как две капли воды похожий на тот, куда его привезли, высоченный гладкий забор и верхушки облетающих деревьев за ним.

Он находился в тюрьме, в тюремной больнице. И все не мог понять, почему это произошло.

Но вскоре все разъяснилось. Его навестил штурмбаннфюрер Зиберт. Лязгнула вставляемая ручка, замок щелкнул, дверь открылась. И он предстал. Поверх мундира был небрежно наброшен халат. Вежливо поздоровался и сел на неподвижный стул.

Матовое одностворчатое окно задрожало в ледяных стеклах пенсне.

— Ну вот мы и опять увиделись, господин профессор! Как вам понравилось здесь?

— Где я нахожусь? — тихо спросил Мирхорст.

— Как, разве вас не поставили в известность? — Брови его поползли вверх, лоб сморщился. Лицо выражало чистейшее удивление. Только глаза оставались, как всегда, безучастными. — Значит, я это запамятовал. Прошу меня простить. А находитесь вы, господин профессор, в психиатрической больнице.

— То есть…

— Ну да! — улыбаясь, перебил его Зиберт. — В доме умалишенных. Отделение для неизлечимых.

— Но…

— Ах, да чего уж там! — штурмбаннфюрер с притворной досадой плавно повел руками. — Я прекрасно знаю все, что вы хотите сказать. Не надо. Сидите себе и ничего не говорите. Все скажу я сам. И не делайте такого возмущенного лица, оно меня огорчает.

— Но на каком…

— Основании, вы хотите спросить? — опять перебил его Зиберт. — На основании диагноза, поставленного крупнейшими специалистами. У вас был припадок. Вы сбежали из дому. Где-то шатались несколько суток. Потом угодили в лечебницу. Вас признали неизлечимым. А вот, кстати, документ, присланный вашей супругой, в котором она обязуется оплачивать ваше содержание пожизненно. Как видите, она в курсе дела. — Зиберт расстегнул нагрудный карман, достал оттуда вчетверо сложенную бумажку и небрежно бросил ее Мирхорсту на колени.

Бледный, с расширенными глазами, Мирхорст действительно походил на умалишенного. Дрожащими руками он развернул документ, но буквы прыгали в глазах, и сердце катастрофически колотилось.

— Ну вот видите теперь, как обстоит дело? — ласково спросил Зиберт и осторожно забрал документ из дрожащих пальцев профессора. — Я же предупреждал, что у нас свои порядки. Почему вы меня не послушались?

Мирхорст застонал, не разжимая зубов, и попытался подняться с койки, но штурмбаннфюрер легонько толкнул его в грудь, и он остался сидеть.

— Не устраивайте сцен! Здесь тоже свои порядки, поэтому постарайтесь приспособиться. Иначе будет плохо. Теперь слушайте меня внимательно. Я кое-что хочу объяснить вам. В частности, мотивы, которыми мы руководствовались. — Он достал из кармана костяную зубочистку и, скривив рот, поковырял ею где-то в самом углу нижней челюсти.

— Так вот, — начал Зиберт, вытирая губы платком. — Мы не хотим возбуждать общественное мнение. Арест лауреата Нобелевской премии — это, согласитесь, сенсация. А она-то как раз и нежелательна. Зато если нобелевский лауреат вдруг спятил и угодил в сумасшедший дом, это, как говорится, уже его личное дело. Сидите смирно, говорят вам! Значит, так… От мира вы отрезаны. Здесь вас слушать никто не станет. Что бы вы ни сказали, все будет воспринято как бред. Понятно? А если начнете скандалить, вам сделают укол, спеленают и перенесут в буйное отделение. Любое отклонение от режима, любая попытка хоть как-то изменить положение будут строго пресечены. Помните о наказании! — Зиберт погрозил пальцем. И имейте в виду, что вам когда угодно могут сделать укол, от которого вы начнете по-настоящему бредить. Поняли? Если кто из внешнего мира и увидит вас, то только в бредовом состоянии, подтверждающем первоначальный диагноз. Но и это не все. Вас будут лечить. Сумасшедших надо лечить! Поэтому вас будут лечить электрошоком. Когда вы на своей шкуре узнаете, что это за штука, мы поговорим еще.

Зиберт поднялся, запахнул халат и пошел к двери. Властно постучал в нее, и она тут же открылась. Повернулся к Мирхорсту, кивнул на прощание и захлопнул дверь. Замок сразу же защелкнулся.

…Мирхорст очнулся после очередной электрошоковой процедуры. В нем трепыхался еще каждый атом. Каждая клетка хранила память о сверхъестественной, всепроникающей боли. Дыхание постепенно восстанавливалось. Но в мозгу еще вспыхивали рыжие зарницы и захлопывались черные шторки. И само сознание, чудом воскресшее из пепла, продолжало конвульсивно вздрагивать. Очнулся он не в своей палате. Прямо перед ним была белая дверь с глазком. Где-то тикали часы. На дверь падала причудливая тень, удивительно напоминающая веревку с петлей…

— Как сказал наш фюрер, самое гуманное — как можно быстрее расправиться с врагом. Чем быстрее мы с ним покончим, тем меньше будут его мучения… Мы передавали беседу доктора Штукарта «О так называемом гуманизме». Слушайте арии из опер Рихарда Вагнера…

Тайные тайны ваши станут источником страшных бедствий.

Черные жрецы зажгут всю землю. Они станут топить костры свои живыми людьми. Они развеют пепел по земле, чтобы она дала лучшие всходы. И содрогнется земля, и все человеческое уйдет из людских сердец. И станут люди друг другу хуже злобных собак. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЧЕРНЫЕ МАСКИ

Как рассказать об Орфее, погребенном в каменном мешке венецианской тюрьмы…

Чума скиталась в тот год по всей Италии. Тяжелый багровый свет факелов заливал по ночам кладбище. Мороз надолго застеклил сухие лужи. Оцепеневшая земля противилась заступу. Смерзшиеся красноватые комки с громом плясали на черных крышках гробов. Мертвые скрюченные лозы. Шуршащие съежившиеся листья. Черные кипарисы и скорбные пинии.

По узким кривым улочкам неслась вьюга. Непрерывно звонили колокола. Заунывный протяжный гул плыл над Феррарой, Мантуей, Венецией, Неаполитанским королевством, Сицилией, Апулией, Калабрией.

Темная мадонна неслышно скользила по городам.

Исчезли торговцы горячими каштанами. Факелы рассыпали искры. Веки ставней сомкнулись на слепых окнах притаившихся домов. Только лошади могли увидеть скорбную женщину в черном платке. Заходились в испуге. Вставали на дыбы. И сорванное с оси колесо катилось и грохотало по пустынным мостовым. Еще собаки чуяли присутствие страшной гостьи. Когда в разрывах истерзанных туч проглядывал бледно-желтый диск, они задирали морды и выли. Люди поеживались от этой нестерпимой собачьей тоски, пугливо крестились. И даже на заброшенных колокольнях сами собой звонили тогда колокола.

Суеверие и темный ужас шли по стопам чумы. Но оглохшая душа фра Валерио не принимала страха. Ни зараза, ни потусторонний мир не могли вывести его из ледяного оцепенения.

Проблески лунного света зеленоватым глянцем легли на скорбную урну. В один день была изваяна она из фаросского мрамора по велению герцога Метеллы.

Мессер Валерио ди Мирандо закоченевшей рукой перебирал четки. Колючий ветер срывал с него плащ. Третью ночь приходил он на свидание к Горации Метелле, жизнь которой оборвалась на семнадцатом году.

И в эту ночь показалось ему, что белая тень Горации, как легкий пар, поднялась над холодной землей. Он упал на колени и простер к ней руки. Но слова умирали в его горле. Только слезы стояли в переполненных глазах.

Утром нашли его окоченевшего и беспамятного. Он обнимал мраморную урну, украшенную рельефом из опрокинутых факелов. Разжали посиневшие руки и понесли к воротам бенедиктинского монастыря. Но братья бенедиктинцы не отомкнули тяжелых запоров и не пожелали принять больного. Боялись заразы. И кто мог осудить их? Тогда отнесли его в церковь Страстей господних, где в сумрачном нефе лежали такие же неподвижные тела, закутанные в плащи или одеяла.

Он похоронил юную Горацию и сам чуть не умер потом в старом церковном нефе. Но последний час его земной жизни еще не пробил тогда. Болезнь отступила. Истощенный, в ставших вдруг удивительно свободными одеждах, вышел он на улицу Феррары. Небо показалось желтым и страшным. Весенний ветер донес какое-то сладковатое зловоние. Жизнь продолжалась. Голуби сидели на терниях мученического венца Назареянина. Сновала пестрая людская толпа. Чумазые оборванные ребятишки наполняли воздух звенящим хохотом.

Улица оглушила и испугала его. Ему сразу же захотелось назад, в сумрак и тишину храма. Он поднял голову. На него смотрела фреска работы несравненного фра Дольчи. Бог-отец в облаках и лучах. Ангельские хоры. Престолы. Власти. Силы. Трубы, готовые возвестить час страшного суда. И библейское небо. Такое же желтое и предзакатное. Невероятное, страшное небо.

В этот миг он возненавидел Феррару.

Слишком многое отдал он этому лживому и неблагодарному городу. А что получил взамен? Эту весну? И запах тревожного ветра? Все лгало. И прежде всего лгали его собственные чувства.

Но справедлив ли он сейчас? Наверняка нет! Но разве с ним часто бывали справедливы? Хватит! Надо рвать цепи сердца.

Только одно-единственное воспоминание еще приковывало его к этому городу. Он навсегда запечатлел в себе тот далекий день. Солнечный день детства. Чуть терпкий запах созревающего винограда. Непередаваемый запах доброй силы земной. Вино — это кровь природы… Изумрудные ящерицы на грудах пыльного щебня. Поросшие рыже-зеленым бурьяном холмы. Какое синее и молодое было тогда небо! Красная крыша и белое облако. Плющ. Холодный сумрак замшелого колодца. Инжирное дерево. Темный кипарисовый крестик на свежевыбеленной стене. Дыхание трав и чад оливкового масла. Тепло испеченного хлеба и треск сухих поленьев в добром домашнем очаге…

Милые запахи, мелькающие отблески детства… Отец закричал тогда испуганно и счастливо. Маленький Валерио кинулся на этот внезапный пугающий зов. Дрожащей рукой отец указывал на пламя. Другую руку он прижал к губам: «Тише! Тише… Смотри».

В прозрачных голубовато-желтых волокнах огня плясала саламандра. Он увидел ее и замер. Еще с минуту волшебное существо плескалось в огненных струях. Потом треснуло полено. Вспыхнули яркие искры поднявшейся сажи, и саламандра исчезла. И тут же отец сильно ударил его по щеке. Но тотчас же подхватил на руки, зацеловал, одарил сластями.

«Я ударил тебя, чтобы ты всегда помнил этот день. Саламандра принесет тебе счастье. Судьба твоя будет необыкновенной».

И он запомнил этот день. Даже то странное ощущение раздвоенности, которое испытал тогда. Отец лаской загладил незаслуженную обиду. Валерио все понял и простил. Но смутное ощущение несовместимости пощечины с поцелуями осталось. Одно не искупало другого. Он впервые подумал, что миру присуща удивительная двойственность.

Ночь прогоняла день, заступала на его место, чтобы уйти с рассветом. Но они не заменяли друг друга. Ночь оставалась ночью, а день — днем. И радость не уничтожала печали, а только лишь временно замещала ее. И зло было несовместимо с добром, хотя порознь они не существовали. Противоположные начала взаимно порождали друг друга, сменялись одно другим, но никогда не сливались. Слияние означало бы для них уничтожение. Или состояние, предшествующее рождению, что, наверное, одно и то же.

Валерио не обиделся на отца. Понял, что ласка пришла на смену обиде. Но обида оставалась обидой, а ласка — лаской. Они жили сами по себе. И одна не могла уничтожить другую.

Еще стоит на этой земле дом его отца и деда. Шумит ветер в широких и липких листьях разросшегося инжирного дерева. Бадья роняет светлые капли в сумрачную зелень колодца. И домашнее доброе пламя все еще лижет сухие поленья.

Но ветры странствий гудят в ушах. Истощенное болезнью тело ненавидит желтое закатное небо над Феррарой. Усопшая возлюбленная неслышно шепчет: «Покинь этот город, в котором не нашлось места для нас двоих».

Он возненавидел Феррару, которая убила ее и пощадила его. Возненавидел этот умеренно шумный и лицемерный город, древнее, наслаиваемое веками захолустье. Отдаленно сознавал, что нельзя ненавидеть город, как нельзя ненавидеть камень. Но что для чувства сознание?

Зловонный и сладковатый ветер весны, беспощадный ветер странствий. Как не послушать его?..

Распахнутая солнцу и морю Венеция. Влажный блеск ее площадей. Солнечный туман над заливом. Немота и спокойствие каналов. Флаги стран полумира. Разноцветные, чуть запущенные дворцы. Тишина…

Мессер Валерио закрывает глаза, убаюканный тихим плеском воды, покачиванием гондолы, ровным гулом бриза. Бесшумно опускает весло гондольер. Все лицо в тени шляпы. Такое солнце! Старый дом на Большом канале. Палаццо князей Умберти. Подъемный мостик. Бронзовый лев с кольцом в ноздрях. Бронза позеленела от ветров и воды. Только кольцо сверкает, надраенное веревкой. Вот и сейчас к нему привяжут гондолу.

Как гулко стучали его каблуки по каменным плитам! Широкие лоджии. Античная мозаика и лимонные деревья на плоской крыше. Куда он так торопился? Чего ждал?..

Мессер Валерио вскочил со своего убогого ложа и заметался по камере. Острая тоска по жизни сдавила грудь. Он кинулся к железной двери и заколотил в нее кулаками.

Горячий поток бредовых речей затопил подземелье. Узник рыдал, проклинал небо и людей, молил о чем-то. Крик отчаяния временами спадал до истового горячего шепота. Но все гасло в шершавых сырых стенах. Красноватый огонек под самым потолком рисовал колдовские тени. Душная немота обессиливала. Мессер Валерио прижался лицом к холодному железу и медленно сполз на пол. Выхода не было. Его заживо погребли здесь. И все забыли о нем, все забыли… Вечность прошла в этом каменном склепе. Вечность! Он исхудал и постарел. Кожа сделалась дряблой и серой, как крыло летучей мыши. Стократ счастливей был он, когда валялся на зачумленном ложе! А теперь он существовал в мирке, где не было никаких изменений. А жизнь без изменений — не жизнь, поскольку нельзя поверить ее временем сущностью и квинтэссенцией любых перемен.

Почему его не допрашивают? Почему не вызывают в суд? Даже допрос под пыткой не так страшен, как это безвременье…

О чем только не думает человек, зажатый сырыми стенами каменного мешка! Он может вспомнить даже ночь венецианского карнавала. Фейерверк. Черное небо, превратившееся в светящийся дым. Прорезь глаз в маске. Танцующие огни в черном лаке залива…

Святая служба не дремлет.

Ах, об этом лучше было думать раньше! Но зачем он нужен им здесь? Зачем? А может быть, о нем просто забыли? Затеряли его дело? Умерли те, кто препроводил его сюда?.. Остаться в этой камере до скончания дней?

И опять он начинает метаться. Обреченный, загнанный, близкий к помешательству человек. За что? За что? За что? Рыдая, колотит он кулаками в дверь. И нет ответа. У него много грехов перед Святой службой. Это так. Но чтобы думать об этом, нужно успокоиться, унять сердцебиение, заставить себя смириться хоть на миг. Если метаться по камере, то ничего не получится. Сосредоточение — это всегда умиротворение, отрешенность.

Но разве можно успокоить себя? И чем? В этом темном сыром капкане без времени и перемен он не один. Рядом его отчаяние. Красное безликое чудовище с ядовитыми когтями. Оно рвет ему грудь, душит, бросает к двери, швыряет на пол… Его бьет озноб, душит испарина.

Надо вспомнить иное! Думать о чем угодно. Только бы хоть на миг унести мысли свои из этих стен.

Итак, сверкающая теплая ночь. Зеленый месяц. Колдовская дорожка на воде. Костюм Арлекина. Тонкие губы в улыбке. Стальной блеск ненависти в прорези маски. Граф Кавальканти? Что ему напоминает это имя? Флоренция? Гвельфы и гибеллины? Явление умершей возле склепа? Нет, только не это… Ах, граф Кавальканти! Намотан красный плащ на левую руку. Стилет по-испански. Острием к себе. Значит, удар будет сверху…

Он подымает над головой руку и что есть силы обрушивает ее на дверь. Как быстро угасает гул удара! Кровь на костяшках пальцев. Он подносит руку ко рту. Тоска и гнев его разбились об угрюмый чугун. Опять уйти в память. Выскользнуть из времени, которое подобно стоячей воде гниет под этими сводами.

И так до следующего приступа отчаяния. А пока можно холодно и трезво все обдумать. В который уж раз, правда… Но главное — это не упрекать себя. Мы не властны над нашим прошлым. Все равно исправить уже ничего нельзя. Не случись это в Венеции, они настигли бы его в Мантуе или Умбрии.

И все же его арестовали именно здесь. К нему в башню постучался капитан Святой службы. За ним стояли два стражника и высоченный гондольер. Капитан вежливо поздоровался и предъявил приказ об аресте. Подписи. Печать… Все законно. Никакого недоразумения быть не могло. Нет, это не ошибка.

Кто же его обвинитель? Имена доносчиков и свидетелей не фигурируют даже на процессе. Высочайшее милосердие Святой службы. Надо же уберечь агнцев сих от мести еретиков! Он — еретик? Хуже! Много хуже. Нераскаянный еретик. Таких после составления обвинительной формулы передают светской власти. Святая служба не карает! Даже приговора она не выносит в судилищах своих. Это дело светской власти. А там разговор короткий — костер или удушение. Смерть посредством огня или веревки, но без пролития крови. Ах, какое высокое милосердие! Поистине христианское милосердие! Лицемеры, лжецы, палачи! Без пролития…

Кровь! Влага жизни. Дух, наполняющий сосуд скудельный. На Голгофе пролита кровь за весь род людской от первых дней святой нашей церкви до страшного суда. Земля больше не хочет крови. Посредством… но без пролития крови.

А земля воняет от крови! Черви жиреют от трупов. Жирней становится краснозем… А имущество отходит церкви. Богатеют монастыри. Дым костров превращается в угодья, замки, дома и золотые слитки. Берегите доносчиков. Размножайте их.

Но он еще не осужден! Ему даже не сказали, за что он арестован. Не предъявили обвинения, не вменили никакой вины. Не могут же его осудить, ни разу не допросив?

И вновь неведомый вихрь срывает его с места и кружит по каменному полу камеры.

Фитилек под потолком дрогнул и замигал. Догорает свеча. Закатывается солнце его маленького тесного мира. Наступает ночь. Опять он будет метаться на влажном и горячем ложе. Подумать только! Тонкие простыни. Их регулярно меняют. Какой гуманизм! Нововведение недавно избранного понтифика. «Святая служба не мстит, — сказано в его булле, специально препровожденной верховным инквизиторам. — Она спасает заблудших для вечной жизни».

— Пенитенциарная система корпоративного государства и месть несовместимы, — сказал дуче на обеде, устроенном…

(Запись в лабораторной тетради: флюктуация.)

Он не помнит, когда заснул. Возможно, он вообще не спал. Промучился в поту и кошмаре, пока невидимая рука не зажгла под потолком новую свечу. Он не уследил, когда и как меняют свечи и белье, приносят воду и хлеб. Нет, они не пользуются для этого дверью. С тех пор как он здесь, дверь никогда не открывалась. Он сам выяснил это. Оторвал от простыни тонкую полоску и привязал ее одним концом к решетке в крохотном глазке, другим — к своему уху. Дверь открывалась наружу, и если бы ее распахнули, он бы почувствовал. Но ее не отворяли.

Наверное, в потолке устроен тайный люк, через который можно не только сменить свечу, но и попасть в камеру. Ему не удавалось уследить за тем, как пользуются потайным люком. Он всегда спал в это время. Скорей всего ему подмешивали что-то в питье. Как-то он долго не прикасался к воде. Все подстерегал. Сидел в темноте. Но здесь ведь не уследишь за временем. Он мог бы не спать несколько дней. Все равно они бы пронеслись, как одна ночь. Пока он не спал — ничего не было. Потом стала мучить жажда. Потом смирился. Перестал подстерегать. Но одно узнал наверное: за каждым шагом его, за каждым вздохом его бдительно следили. И все же, когда страх помрачал сознание, снова и снова мнилось, что все забыли о нем. Эта мысль доводила до неистовства, до темной границы, за которой рассудок начинает распадаться…

— Мирандо! На допрос!

Сердце сорвалось вниз. Забилось где-то в боку. Руки похолодели, а лоб сделался горячим.

Наконец! Свершилось… Он слишком долго ждал этого мига. Слишком долго. Вот почему он совершенно не готов к нему. Но все равно свершилось. Глас судьбы.

Он переступил порог камеры. Стукнули об пол алебарды стражи. Черная замшевая перчатка с широким раструбом легла на плечо. По гулким сырым коридорам подземелья провели его к следователю.

Следствие было поручено двум высшим офицерам Святой службы. Вопреки традиции были они без масок. Молча сидели за черным столом. Не начинали допроса. Высокие свечи роняли мутные капли на серебро подсвечников. Поблескивали на желтоватом глянце лежавшего на столе черепа. Узкая тень от распятия пересекала библию. Изломанная, терялась на черном бархате. Один из инквизиторов поднял на него большие грустные глаза и отвернулся. Другой смотрел не отрываясь. Сверлил взглядом. В колючих точках его зрачков колыхалось пламя свечей.

Он смотрел долго и равнодушно, пока узник не опустил глаза. Это была первая, пусть и не очень большая, победа следствия. Впрочем, на поле битвы по обе стороны следственного стола нет малых побед. Все большие.

Традиционной формулой следователь начал допрос. Велел положить руку на библию.

— Клянусь говорить правду. Одну только правду. Ничего, кроме правды.

Валерио знал, что они нарушают закон. Только суд мог потребовать от него этой клятвы. Только суд. Но это не смутило его. Он клялся, сознавая, что в случае надобности прибегнет к спасительной лжи. Клялся, зная, что закон остался по ту сторону тюремных дверей.

— Вы обвиняетесь в проповеди ложных учений, направленных на подрыв матери нашей святой римско-католической церкви.

Слова были холодны и беспощадны, как зрачки этого абсолютно лысого аскета, как голос его. Мирандо подумал, что этот следователь здесь главный. Другой инквизитор глядел куда-то в сторону. Думал о чем-то своем. Карие глаза его иногда останавливались на лице Мирандо. Казалось, он взглядом хочет загладить жестокость слов главного следователя. Время от времени он доставал большой батистовый платок и вытирал тонзуру, обрамленную мягкими на вид каштановыми кудряшками. Был он полон и внешне доброжелателен. Иногда морщился, словно речи главного следователя и ему причиняли боль. Но молчал. Только все чаще ловил Мирандо его сочувственный взгляд.

— Вы написали несколько богопротивных книг. Нелегально издали и распространили их, — продолжал перечислять обвинения главный следователь.

Мирандо слушал его, лихорадочно отыскивая слова оправдания. Он не знал, что действительно известно о нем Святой службе, и готовился на крайний случай к самому худшему, хотя и не верил, что они могут знать о нем все.

Пока он сидел в каменном мешке, следствие основательно поработало. Беспощадный аскет сыпал именами и датами, не заглядывая в бумаги. Некоторые эпизоды он знал, по-видимому, не хуже, чем сам Мирандо.

— Вы не раз высказывали словесное одобрение учениям ересиархов Савелия и Ария. Подобно последнему, усомнившись в догмате Святой троицы, истолковали священный атрибут треугольника не как триединство Отца, Сына и Духа Святого, а в качестве некой взаимообусловленности мира физического, мира духовного и астрального зрения, символа власти над временем и пространством. В нечестивом сочинении своем «Новый Астрофел» , следуя тайным доктринам сатанистов, называли обращенный вверх треугольник знаком огня…

— Может быть, мы дадим возможность подследственному ответить на эти обвинения, прежде чем предъявить ему другие? — наклонившись к самому уху главного следователя, тихо сказал другой инквизитор.

Мирандо расслышал эти тихие слова молчавшего до сих пор доминиканца. Заметил он и то, как зло сжались в ниточку губы главного следователя. Тот замолчал, потом, не глядя на коллегу, кивнул головой.

— Оправдайтесь, если можете, в предъявленных вам обвинениях.

Мирандо собрался с мыслями. Долго молчал, опустив голову на грудь. Потом тихо сказал:

— Меня оклеветали, святой отец. — Но смотрел он при этом не на главного следователя, а на того, другого.

И тот, как бы прочитав тайные мысли Мирандо, поспешил прийти на помощь:

— Можете ли вы назвать имя обвинителя вашего или причины, толкнувшие его ложно обвинить вас перед лицом церкви?

— У меня есть недоброжелатели, — медленно протянул Мирандо. Потом, словно решившись на что-то, назвал имя. — Граф Кавальканти один из них. Полагаю, что это он очернил меня.

— Почему вы так думаете? — спросил главный следователь, заполняя протокол. Писал он медленно, перо его скрипело и брызгало. Он посыпал кляксы песком и брезгливо морщился.

— Он считал меня повинным в том, что брак его с дочерью герцога Метеллы Горацией расстроился. Поэтому он и преследовал меня своей ненавистью, покушался на мою жизнь. Так, в ночь карнавала…

Нетерпеливым жестом главный следователь заставил его умолкнуть.

— Одно это уже делает вас виновным. При посвящении в сан вы принесли обет отвратить свое сердце от суетной светской жизни. Стыд какой! Рассуждает, как светский кавалер, вертопрах, щеголь! Расстроил брак! Вы кто: повеса или священнослужитель?

— Я не нарушил обета, святой отец! На аудиенции у папы я получил отпущение грехов и разрешение жить вне монастыря.

— Нам известно об этом. Мы знаем и о прошении вашем, направленном на имя кардинала-камерленго. Почему вы ходатайствуете о снятии с вас сана? Почему? Ряса плечи жжет?

— Я решил посвятить себя наукам. Занятие это требует от человека всех сил и способностей.

— Это не ответ! Многие замечательные ученые мужи наши трудятся во славу церкви в лоне монастырей. Это еретические убеждения ваши привели к столь кощунственному решению! Вы отвратили лик свой от бога, потому что ряса жжет вашу еретическую плоть!

— Не могу согласиться с таким истолкованием моего поступка, святой отец. Я по-прежнему служу богу наукой своей. Во славу его и матери церкви пишу свои сочинения.

— И «Новый Астрофел»?

— Я не писал этого сочинения и даже незнаком с ним.

— Вы издали его под вымышленным именем, хотите сказать? Но у нас есть неопровержимые свидетельства вашего авторства.

— Только доносы врагов моих.

Тощий инквизитор хлопнул ладонью по столу.

— Как вы ведете себя на следствии? Как отвечаете? Вы принесли присягу говорить только правду! Но вызывающе омрачаете слух наш заведомой ложью. Советую помнить, что трибунал обратит к вам крайние средства!

Второй инквизитор поморщился и отвернулся. Он даже открыл рот, чтобы возразить что-то, но промолчал.

— Вы принесли покаяние в доминиканском монастыре в Ферраре, спокойно и размеренно продолжал главный следователь. — Но уста ваши говорили одно, а в сердце своем вы оставались нераскаянным еретиком. Вы забыли свои покаянные речи? Забыли, как вымаливали прощение?

Мирандо ничего не забыл. Он стоял тогда в позорном рубище на коленях. Он клялся не произносить больше еретических речей. Он отрекся от заблуждений и смиренно принял тяжелую епитимью. Но что значило все это перед светом истины, которая внезапно открылась ему? Страх перед мучениями плоти диктовал ему слова отречения, но как можно отвратить лицо от истины? Это был его крест, и он нес его, зная, что пойдет на любые муки, и, ужасаясь, изворачиваясь, старался эти муки отсрочить. Поэтому и принес покаяние на холодных плитах монастыря.

Нет, он не стыдится ни покаяния, ни слез унижения.

— Вы сделались адептом подрывных учений. Ваши занятия алхимией, по-модному именуемой луллиевым искусством, дают все основания обвинить вас в сношении с врагом рода человеческого. Что вы на это можете возразить?

— Да, мои занятия — искусство и все науки. Но алхимия моя является магией белой. Притом практической алхимией я вообще не занимался. Меня интересовали лишь чисто философские основы луллиева искусства. Я обобщал современные данные алхимии на основе учений Аристотеля, Платона, Фракастро и Авицеброна. Скромные успехи мои в этой области удостоились похвалы его святейшества, которому я посвятил книгу «О новейшем луллиевом искусстве». Книг же под чужим именем, а также анонимных сочинений я не издавал.

— Дешевый прием! — усмехнулся следователь. — И не вы первый прибегаете к нему. Нам известно, что вы посвятили книгу его святейшеству. Ее содержание не находится в противоречии с учениями отцов церкви. Но остальные ваши сочинения, авторство коих вы отрицаете, богопротивны. Следствие докажет это суду. И никакое посвящение вас не спасет!

— Я принесу жалобу его святейшеству… Прошу дать мне в камеру чернила, перо и бумагу.

— Ваша просьба будет рассмотрена на заседании конгрегации. Никакие увертки вам не помогут! Каждый ваш ответ заново обвиняет вас! Говоря о своем труде по алхимии, вы прибегли к авторитету Аристотеля и Платона, но умолчали о вашем преклонении перед Николаем Кузанским. Действительно, в книге «О новейшем луллиевом искусстве» вы затрагиваете лишь общефилософские проблемы алхимии. Да и сама наука эта интересует вас только в качестве ключа к тайникам материи. У вас совсем иная цель! И не думайте, что она осталась скрытой для нас. Вы хотите на новой основе углубить учение Николая Кузанского о вселенной. Вот в чем корень! Вот где основа! Вслед за ним вы доказываете, что Земля не находится в центре вселенной, что такого центра вообще нет. Отсюда вы приходите к идее бесчисленных миров. А это ересь! Опасная ересь! И вы знаете, какая участь постигла адептов сей доктрины… Знаете и тем не менее упорно следуете роковому пути. Почему?

Мирандо вздрогнул. Он понял, что не сможет ограничиться одним отрицанием всякой вины. Что-то нужно было швырнуть на черный алтарь, в чем-то согласиться, может быть, покаяться. Он готов был пожертвовать многим. Отречься от многого. Смириться, принять покаяние. Только одно не подлежало переоценке — ядро его учения. В муках и невероятном напряжении выношенные им основы. Истина, в которой он не сомневался более. Открывшееся ему сияние.

— Я требую ответа! Почему вы молчите?

— Хорошо! Я отвечу вам… Мы живем в такие времена, святой отец, когда чистая философия не может уже больше почитаться запретной. Наука всегда противоречит каким-то каноническим догматам. Но это не значит, что она отрицает их. Здесь противоречие чисто внешнее, я бы сказал, временное. Отрицание — это утверждение на высшей основе. Идея бесчисленных миров не умаляет принципов, выработанных Аристотелем и Платоном. Отрицая их на первой стадии, она сливается с ними на более высоком уровне.

— Вы находитесь в следственной тюрьме, — брюзгливо выпятил губу инквизитор, — а не на философском диспуте. Нас интересует не ваша философия, а ваша вера. Искусство диалектики вам не пригодится. Мы не хотим разбираться в том, что истинно и что ложно. Мы хотим показать, в чем вы расходитесь с церковью и насколько серьезно такое расхождение. Это — и только это — является критерием вашей вины. Вина же ваша установлена. Даже легальное ваше сочинение позволяет выдвинуть обвинение, чтобы предать вас суду. К сожалению, распространившееся в последнее время свободомыслие, беспринципная широта взглядов дали в этом отношении опасные прецеденты. Поэтому, повторяю, Святая служба не предъявляет вам обвинений по поводу книги «О новейшем луллиевом искусстве». Тем не менее эта книга не оставляет никаких сомнений по поводу мировоззрения автора. И коль скоро это мировоззрение следствию известно, мы можем истолковывать в его свете остальные ваши поступки. Речь далее будет идти только о них.

Это была наглая и бессовестная демагогия. Второй инквизитор, очевидно, тоже понял это. Он опустил голову, словно боялся встретиться взглядом с допрашиваемым. Такое явное сочувствие не ускользнуло от узника. Мирандо уже не ощущал себя столь безнадежно покинутым и одиноким. Чахлым лучиком света брызнула в сердце надежда. Возможно, следователь просто хочет запугать его. Если он станет спокойно и последовательно отводить все доводы следствия, то они не смогут обвинить его. Или все равно смогут?

— При обыске у вас обнаружена переписанная Иеронимом Беслером копия запрещенного сочинения «О печатях Гермеса».

— У кого сейчас нет запрещенных книг?

— Отвечайте только на вопрос! — повысил голос главный следователь. Вы собирались заниматься практической алхимией? Прибегнуть к черной магии?

— Нет! Нет! Вы ничем не можете доказать это. Сам папа посвящает досуг алхимии. Алхимия не является запрещенной наукой.

— Алхимия, как и астрология, если они не связаны с черной магией, действительно не являются науками запрещенными, — пришел на помощь второй инквизитор. — Святой отец спрашивает вас, не намеревались ли вы прибегнуть к черным таинствам, описываемым в сочинении «О печатях Гермеса».

Главный следователь повернулся к коллеге. Нахмурился и, не скрывая раздражения, сказал:

— Именно это я и хотел спросить… Но можете не отвечать. — Он опять уставился на переносицу Мирандо. — Вы же будете отрицать, что занимались черной магией?

— Да, святой отец.

— А у нас есть доказательства, что вы лжете! — закричал он, вскакивая из-за стола. — А ложь перед лицом Святой службы сама по себе преступна!

Второй следователь удивленно наморщил лоб и широко открыл глаза. Сочувствие его становилось совершенно открытым.

«Нет у тебя никаких доказательств», — подумал Мирандо.

— На диспуте в Саламанке вы утверждали, что святой дух является непременным атрибутом материи, — опять спокойно и тихо сказал главный инквизитор.

Внезапные переходы от гнева к спокойствию держали Мирандо в состоянии непрерывной тревоги и ожидания. Они мешали ему успокоиться и не давали сосредоточиться. Он не знал, надо ли ему говорить что-либо или дожидаться явного вопроса. На всякий случай он решил осторожно ответить. Он просто не мог сидеть молча. Пауза давила и мучила его.

— Я не помню, что точно говорил на диспуте. Но думаю, что эти слова могли мне принадлежать.

— Я не спрашиваю вас, говорили ли вы это! — Инквизитор опять повысил голос и раздраженно ударил ладонью по столу. Пламя свечей дрогнуло и зашаталось. Мутные восковые слезы упали на серебро. — Отвечайте только на вопросы! Меня интересует, что вы понимаете под святым духом! Можете теперь ответить, — спокойно добавил он.

— Я понимаю под святым духом мировую душу, как этому учат пифагорейцы и премудрый Соломон.

— Не изворачивайтесь! Слишком умным себя считаете.

Мирандо с ужасом увидел, как черная непрозрачная тень заслонила вдруг скалящийся череп. Потом в черноте высветилось белое как мел лицо. Незнакомый, коротко подстриженный человек не отрываясь смотрел на него сквозь стекла странных очков без оправы и дужек. Зловещая улыбка искривила рот человека. Блеснуло золото зубов. Мирандо услышал обращенные к нему слова.

Он сначала не понял их, словно произнесены они были на незнакомом языке. Но кто-то внутри него повторил их. И сама мысль как бы вдруг вошла в его мозг.

— Слишком умным себя считаете! Но ничего, мы знаем, как обращаться с такими умниками. У нас есть средства развязывать языки, — услышал Мирандо внутри себя, и видение исчезло.

(Запись в лабораторной тетради: гиперналожение.)

— У нас есть средства добывать истину у таких, как вы, строптивцев, сказал главный следователь и небрежно махнул рукой в противоположный угол подземелья. Мирандо безотчетно обернулся. В красноватых отблесках огня он увидел дыбу, испанский сапог, бесчисленные клещи и крючья. В малиново-черной тени стоял человек в сером балахоне. Стоял как статуя, скрестив на груди руки. Даже глаза не поблескивали в черных прорезях балахона. У ног его, как спящая змея, свернулась веревка.

Мирандо почувствовал, как холодеет тело и медленный пот щекочет спину. А лицо, что привиделось ему, все стояло у него перед глазами, не таяло. Особенно уши пугали — острые, волчьи.

— Советую подумать обо всем этом, — сказал главный следователь, вставая. Хлопнул в ладоши. Заскрипела чугунная дверь. Гулко прозвучали шаги за спиной. Со звоном стукнули об пол алебарды. Два кавалера в черных масках выросли по обе стороны узника. Он нерешительно встал, почти теряя сознание от ужаса.

— Уведите его!

Трижды звякнули алебарды. Черная перчатка с аметистовым перстнем поверх замши легла на плечо Мирандо.

А он еще смел думать о допросе под пыткой! Какое безумие! При одном лишь воспоминании об этих крючьях…

Громадный палач в балахоне. Пылающие дрова. Малиновый блеск… Одиночная камера уже не так ненавистна. Странное создание человек. Чуть свернутые хищными треугольничками уши.

Мирандо мечется, как зверь в клетке. От стены до стены. Три шага вперед, три шага назад.

«Все во всем», — как писал Анаксагор. Мир един. Невидимые корпускулы, составляющие основу вещей, управляются теми же законами, что и светила. Говорить так — это значит впасть в страшную ересь. Но почему, почему? Неужели человек не волен доискиваться основ бытия? Разве бог так ревнив и мелочен? Кто пострадает, если людям откроются вдруг тайные пружины и рычажки мироздания? Весь видимый и весь невидимый мир живут по одним и тем же законам. Или мы оскорбим бога, прочитав его тайные скрижали, проведав сокровенные принципы, по которым он сотворил вселенную?

Бог со дня творения не вмешивается в наши дела. Иначе не вершились бы на земле мерзости и беззакония во имя его. И что есть Земля? Один из бесчисленных миров в бесконечном пространстве… Обитаемая пылинка на конце ногтя Предвечного. Что бы там ни говорили маститые теологи и всезнающие клирики, но смешно почитать Землю центром и венцом мироздания. Разве звезды восьмой сферы всего лишь светильники для нашего заурядного мира? Слишком прекрасны звезды, чтобы освещать беззакония и уродства жизни нашей. Гордыня непомерная для столь ничтожных существ. Разве евангелие не предписывает нам большего смирения? Сами бросают вызов богу в гордыне своей. Только необъятная вселенная может быть достойным обиталищем творца.

Необъятная… Страшно подумать, что там, далеко живут так же неправедно и мерзко. Неужели на чужих звездах творится то же, что и на Земле? Или планеты там мертвы, как пустыни? Тогда для чего столько места?

Но тише, тише. Об этом страшно говорить вслух, даже в бреду нельзя проговориться. За ним постоянно следят невидимые глаза, его всегда подслушивают чужие уши. Как будто бы самые обычные уши, но все в них волчье…

Мысленно он все еще там, на допросе. Это единственное событие за долгие дни и жаркие бредовые ночи заключения. Опять бесчисленная смена этих однообразных дней и ночей, отмечаемая лишь сгоранием свечи под потолком. Он все вспоминает, вспоминает. Находит новые, более удачные ответы на злобные обвинения тощего бритоголового следователя. Досадует и волнуется, что не сказал тогда именно так. Коротко, убедительно, спокойно. И язвительно вместе с тем. Готовится к новым вопросам. Придумывает их и тут же отвечает с достоинством, но так же смиренно, умно и чуточку язвительно. Видит грустные карие глаза другого, явно сочувствующего ему следователя. Мысленно называет его добрым, порядочным, не по своей воле занимающимся столь мерзким делом. Все реже обращает внутреннее око свое на тайны мироздания, все чаще размышляет об этих так непохожих друг на друга людях. Это его единственные знакомцы, его обитаемый мир, друзья и недруги, любимцы и ненавистники. Они ворвались в его тесную келью и сразу же заполнили ее. Нарушили его уединение, изоляцию, отрешенность. Он стал обитателем странной планеты, все население которой составляют узник и два чрезвычайных следователя Святой службы, столь разных следователя. Один следователь — фанатик, другой — сочувствующий. Он ненавидит Фанатика, он уже почти любит Сочувствующего.

Вот они, часы заключенного. Они тянутся дольше, чем любые часы на воле, но и сгорают они быстрее. Они тесны для определенности и столь вместительны для сомнений. И, как жадная пустота, впитывают они любое чувство. Только чувство может насытить постоянно алчущую пустоту тюремных камер. И оно утоляет ее, рисует причудливые узоры вымысла.

Узнику воображается новый допрос. Его ведет, как это бывает обычно, только один следователь. Конечно, Сочувствующий!

С этой минуты сжатые в тугую спираль события начинают раскручиваться. Все теперь пойдет быстрее. Близок конец мучительного слепого пути. Скоро кончится черный туннель. Хлынет ослепительный свет. Свобода! В конце пути — свобода! Какое сияние, какое нестерпимое сияние!

Еще один шаг, Орфей, и ты на поверхности. Ах, не оборачивайся назад! Не прислушивайся к стенаниям теней. Твоя Эвридика идет за тобой. Только шаг…

Он медленно отводит широко раскрытые, почти безумные глаза от красноватого огонька под потолком камеры. И сдвигаются серые шершавые стены вокруг оплывшего огарка. Крышкой гроба падает на него потолок. Жаркая шепчущая тишина потной рукой обвивает шею. И душит.

Темный холодный поток отчаяния прорывает шлюзы. Пеной наводнения смывает надежду. Мечется по камере узник и не находит успокоения.

Вспоминает свое требование. Фанатик сказал, что оно будет рассмотрено на заседании конгрегации. Конечно, ответ будет положительным! Они не могут отказать ему в праве на защиту. Он получит перо и бумагу. Он припадет к стопам папы. Великий понтифик любит даровитых людей. Он окружил себя учеными, художниками, музыкантами. Неужели он не вспомнит о нем, мессере Валерио ди Мирандо? О его столь изящном посвящении?.. А что, если Фанатик обманул его? Или забыл передать его желание? Нет. Не может этого быть. Сочувствующий не забудет. Он сам, наверное, проследил за всем. Это на допросе, в присутствии заключенного он вынужден был сдерживать свои чувства. А потом… Он мог даже доложить Верховному инквизитору Венеции, что Фанатик необъективен в расследовании… Вдруг Фанатика сместят и дело будет вести Сочувствующий? И письмо к папе тоже сыграет свою роль. Он же такой просвещенный, наш святейший отец! Он наверняка не знает, что творят инквизиторы от имени его…

И спадает темная вода. Оседает сомнение. Узник пускается на новый круг надежды. Безумный, изнурительный круг. Все возвращается на круги своя. Все возвращается. И чем сильнее овладевает тобой надежда, тем глубже будет колодец отчаяния, в который толкнет она потом, развеявшись, не сбывшись.

Гаснет свеча. Но он давно уже научился видеть в темноте. А может, просто запомнил скорбную дорогу отчаяния и надежды. Три шага вперед и три шага назад. Не так уж трудно запомнить. Ходит, ходит, пока не выбивается из сил. Потом падает на несчастное ложе свое. И не может сомкнуть глаз. Нет для узника яда страшнее надежды. Но и друга у него нет этой надежды верней. Только одна она поддерживает силы, помогает дождаться освобождения, дает мужество дойти до эшафота. Это опиум наркомана. Он ежечасно губит высохшее, изможденное тело. Но попробуй отнять его совсем…

Незаметно Мирандо засыпает. Но сон так напоминает явь! Однообразие тюремных снов, их изнурительная власть, их обессиливающая реальность. Хрипит и мечется на узкой койке несчастный издерганный человек. Даже если утром он проснется свободным, кто возместит ему навечно утраченное в этих стенах? Утраченное что? Этого не рассказать. Передать это невозможно. Только те, кто получает свободу, постепенно, через много дней начинают понимать, что они потеряли в тюрьме. С этого момента она все чаще прокрадывается в их сны. Она никогда не выпускает узника.

На свободе-воле гуляет пожизненно осужденный.

Чем отличается пожизненно осужденный от осужденного навечно? Осужденного навечно даже хоронят в тюрьме. Тем и отличается. Святая церковь осуждает навечно. Что для нее бренная жизнь?

Мирандо проснулся в какой-то странной комнате, выкрашенной блестящей белой краской. Не мог понять, где находится. За толстыми вертикальными прутьями было матовое окно. Большие круглые часы еле слышно тикали над кроватью. Странные часы. Плоские. Без маятника. Один только циферблат со стрелками.

Пошевельнулся. Хотел приподняться и оглядеть комнату. Со стоном упал на подушку. Все тело блокировала боль. Разбитые, воспаленные губы совершенно высохли и запеклись черными сгустками. Он не мог припомнить, когда и как его избивали. Твердо знал, что заснул через некоторое время после того, как погасили свечу в его каменном мешке. А проснулся в этой белой комнате. Прутья тоже выкрашены белой краской. Но решетка всегда остается решеткой, независимо от цвета.

Еще раз попытался подняться. Превозмогая боль, кое-как оперся на правый локоть. Левая рука, почему-то невероятно толстая, была забинтована. Бинт очень странный. Тонкий и крупноячеистый. Совершенно неизвестная материя, во всяком случае, не полотно. И одет он в какую-то полосатую куртку. Был уверен, что видит эти коричневые и белые полосы первый раз в жизни.

Показалось, что где-то капает вода. Прислушался. Как будто сзади. Отвернулся от окна и, заглушая закушенной губой стон, перевернулся на живот. Белая дверь с круглой стекляшкой, очевидно волчок. Справа от двери странная белая чаша с блестящими металлическими завитками, с которых медленно срываются капли. Наверное, водопровод. Такой роскоши не позволяют себе даже многие владетельные особы. Водопровод специально для узника… Усмехнулся. Подставил кулак под подбородок. Оперся на локоть. Посмотрел вверх. С потолка свешивались две веревки. Короткая веревка заканчивалась какой-то стеклянной колбой, внутри которой поблескивал окутанный тонкой проволокой стеклянный столбик; длинная — петлей.

До петли можно было дотянуться рукой. Со странным спокойствием, будто это касалось кого-то другого, а не его, Мирандо понял, что приговорен к удушению. Подивился, что аутодафе должно произойти в камере. Но разве весь процесс его не был сплошным нарушением правил?

Беззвучно отворилась дверь. Вошел высокий человек в белой распахнутой мантии. Мирандо показалось, что он однажды уже видел такую же коротко остриженную голову. И эти уши, опасные, клиновидные волчьи уши. Под мантией был странный черный костюм. Серебряное шитье, серебряные пуговицы, сверкающие сапоги. Под самым подбородком черный крест с мечами.

Мирандо решил, что это гроссмейстер какого-нибудь тайного ордена.

Человек зачем-то взял его незабинтованную руку. Сжал двумя пальцами запястье. Некоторое время подержал так. Потом опустил. Достал из кармана мантии блестящую коробочку. Открыл. Вынул стеклянную трубочку с блестящей пуговкой. Насадил на блестящий кончик иглу. Раздавил крохотную склянку с желтой жидкостью. Сунул туда иглу. Оттянул пуговку, и желтая жидкость перешла в трубочку.

Как завороженный Мирандо следил за этими непонятными действиями. Гроссмейстер явно свершал какой-то обряд. Опять взял Мирандо за руку. Завернул полосатый рукав. Мокрой белой тряпочкой протер кожу под самым локтем. Резко всадил иглу. Мирандо вздрогнул. Но все уже было кончено. Человек в белой мантии вырвал иглу и потер мокрой тряпочкой уколотое место. Оно почти не болело.

Он что-то сказал, но слова его были чужими.

— У тебя осталось еще два часа, — неслышный голос изнутри объяснил Мирандо слова Гроссмейстера. — Два часа, понял? Не затрудняй нас и сделай это сам. Ты же не хочешь, чтобы повторилось вчерашнее? Не так ли? Поэтому будь умницей. Иначе тебе будет еще больнее. Намного больнее. Ты понял? Тебе будет так больно, что ты станешь молить о той милости, которая тебе дана сейчас. Послушай моего совета и не тяни.

Черный Гроссмейстер в белой мантии собрал свои ритуальные принадлежности в блестящий ларец. Уходя, легким прикосновением тронул петлю, и ее тень закачалась на захлопнувшейся двери.

(Запись в лабораторной тетради: пересечение континуумов.)

Лежа в темноте, Мирандо вспоминал удивительный сон. Лихорадочной прохладой веяло от стен. Мертвая тишина стояла в крохотной камере, каменном мире, который плыл через ночь. Постепенно смирялись учащенные удары сердца. Но что это?

Чуть слышно лязгнул люк. Затеплился красный огонек и заколыхался в фонаре под потолком. Шарахнулась длинная тень от чьей-то руки, и черный провал захлопнулся. Впервые Мирандо видел, как меняют свечу.

Но он даже не заметил этого. Все воспроизводил в памяти этот только однажды слышанный прежде грустный проникновенный голос Сочувствующего:

— Крепись. Избавление близко. Постарайся избегнуть ловушек, которые приготовил тебе следователь. Я помогу тебе, — шепнул Сочувствующий, когда меняли свечу.

Горячие благодарные слезы переполнили глаза. Мирандо плакал беззвучно и жарко. И красноватый свет причудливо переливался в его мокрых ресницах.

Отныне он знал, что у него есть союзник. Живая человеческая душа, готовая помочь ему в бесконечных блужданиях по кругам ада. Какая всепоглощающая радость! Она переполняет его. Отныне нет места отчаянию!

Сомнение оставило его. Тяжесть расплавлялась в слезах. Он поднялся с убогой постели преображенным. Но всего лишь миг продержалась его свобода. Короткий миг, за который не успеть даже подумать о том, почему в эту ночь ему ничего не подмешали в питье.

Взвыла, заскрипела могильная плита двери. Треск факелов и звон оружия ворвались из гулкого коридора.

— Мирандо! На допрос!

Он торопливо плеснул на руки воды из кувшина. Провел мокрой ладонью по глазам.

— Быстрее! Выходи!

Кавалер стражи положил на плечо свою тяжелую рыцарскую руку и чуть подтолкнул узника вперед.

Мирандо шел на допрос без страха. Шел с чувством, которое больше всего напоминает радостное и тревожное ожидание. Так отправляются на битву, счастливый исход которой предрешен. Враг коварен, изворотлив и злобен. Но оружие проверено, резервы подтянуты, а союзники верны и несокрушимы.

Мирандо не сомневался, что Друг, как он теперь называл Сочувствующего, поможет ему. Вместе они одолеют Фанатика.

Затхлостью веяло из сумрачных подземелий, кровью и нечистотами. Но ветер свободы уже ласкал лицо.

С тихой улыбкой предстал он перед черным столом. Готовый приступить к пытке палач и хитроумные орудия, приспособленные для того, чтобы сподручнее дробить кости и рвать человеческую плоть, не пугали его. Он уже вознесся над этим. Чужие несчастливые жребии. О них позволительно не думать, когда есть Друг.

Друг сидел за столом один. Поднял голову от бумаг. Едва заметно улыбнулся и тотчас же зарылся в свои протоколы. И словно из шелеста допросных листов родился шепот.

— Специальный декрет предписывает инквизиторам на местах посылать в Рим краткое изложение обвинений, предъявляемых подследственным. Его святейшество лично читает каждую аннотацию. Он в курсе всех дел, которые находятся в производстве. Понимаете?

Мирандо только пошевелил губами. Ничего он не сказал, ничего не ответил. Весь напрягся, подался к столу, чтобы ни слова не пропустить, все расслышать.

— Дело ваше изложено самым невыгодным образом.

Опять застучало, задергалось сердце. Обессиливающая усталость разлилась по ногам. Медленно стала подниматься выше.

— Великий инквизитор требует вашей выдачи. Но…

Шепот смолк, и лишь бумага шелестела в полных молочно-розовых пальцах.

А Мирандо замер, как перевернутый на спину жук. Ждал, что последует за этим «но». Крутого перелома ждал, надеялся на поворот к благоприятному исходу. Не может быть плохо до конца, когда появляется «но». За этим «но» следует изменение к лучшему. Оно — граница.

— Но… дож упорно противится. Венецианский сенат ревниво бережет свой суверенитет. Мне определенно обещали, что вас не выдадут. Это уже очень хорошо. Очень! А тем временем я…

Бархатный занавес за спиной Друга всколыхнулся.

— Хочу ознакомить вас с обвинительным заключением, — быстро и холодно сказал Друг.

— Подследственный сможет ознакомиться с обвинительным заключением в камере, — резко оборвал его вошедший Фанатик. Уселся на свое место. Подозрительно огляделся. Серые глаза холодно поблескивали в затененных глубоких впадинах. Остался таким же прямым и строгим. Облачился сегодня в одеяние полковника доминиканцев. Белый знак ордена Христа качался под золотой короной. Высшая награда папской курии. Лицо заслуженное, вознесенное над другими.

— Ваше дело закончено, — длинный костлявый палец свой нацелил он прямо в лицо подследственного. — Копию вы получите под расписку. Еще вам дадут бумагу и письменные принадлежности. Защитительную версию свою надлежит передать нам. После этого ваше дело будет рассмотрено на заседании конгрегации Святой службы… Есть ли у вас вопросы по поводу процедуры?

— Нет… Как будто нет, — ответил Мирандо, силясь глотнуть слюну. Но рот его оставался сухим.

— Тогда я хочу дать вам один совет, — Фанатик усмехнулся. — Я делаю это не из ложного чувства сострадания, а во имя более высокой любви к ближнему своему, воплощенной в понятии долга… Когда вы внимательно ознакомитесь с обвинительным заключением, то, возможно, подивитесь тому, что инкриминируется вам богохульство, кощунство и богопротивное поведение, а не еретические убеждения ваши. Тому есть глубокая причина. Чем, к примеру, оправдаете вы насилие, учиненное вами над юной Метеллой, которое привело к ее смерти?

— Это ложь! Злобный навет!

— Сидите, сидите, — холодно улыбнулся Фанатик. — Лучше смирно сидеть здесь, чем висеть на дыбе… Итак, вы говорите, ложь. Но что есть ложь? И что есть истина? То, что истинно для меня, ложно для вас. Не так ли? Вы же сами проповедуете это. Посему истинное для вас для меня остается ложным. Обвинение сможет по всем пунктам доказать, что, будучи посвященным в сан, вы принудили вступить в греховную связь…

— Вы никогда не докажете этого! Я потребую вызвать свидетелей.

— Не смейте прерывать меня! Право прерывать речи принадлежит только мне… Повторяю, обвинение докажет все, что потребуется. Слуги дома Метеллы и жених Горации граф Кавальканти выступят как свидетели обвинения.

— Я назвал Кавальканти в качестве наветчика, это отводит его показания! Кроме того, герцог Метелла не допустит…

— Допустит. Старый герцог умер. В материальном облике своем он не сможет явиться на суд. Что же касается Кавальканти, он все же выступит на суде, хотя, как вы правильно полагаете, показания его решающего значения иметь не будут. Но, кроме графа, есть иные свидетели. Далее. Богохульные речи ваши и чернокнижные занятия, как вы сами понимаете, доказать не столь уж трудно. В моей практике это, во всяком случае, всегда удавалось.

— Вы имеете в виду оговор?

— Не будем спорить более об истине. Понятие это неопределенное и весьма субъективное. Истинно то, что полезно. А коль скоро осуждение такого еретика, как вы, для церкви полезно, то предъявленные вам обвинения — истина.

— Странно слышать это от служителя церкви, от офицера Святой службы.

— Не правда ли? Мне тоже так кажется… А как вы полагаете, святой отец? — Он всем корпусом повернулся к Другу и с заледенелой улыбкой ожидал ответа.

Но тот молчал. Угрюмо и настороженно.

— Продолжим наш разговор, — голос Фанатика становился все более живым, и Мирандо стало казаться, что инквизитор просто смеется над ним. Я ожидал от вас большей гибкости, фра Валерио. Очевидно, мне придется подать вам пример истинной диалектики. Как вы поняли, надеюсь, обвинения будут предъявлены самые простые и конкретные. Их трудно отвести, они понятны массам, и приговор будет встречен всеобщим одобрением. И не стыдно вам идти на костер за деяния, которые… Но не будем говорить больше об этих деяниях. Важно, что церковь не предъявляет вам обвинений по поводу вашего учения. Вы понимаете, что это значит?

— Нет.

— А вы подумайте!

— Я отказываюсь понимать вас.

— Напрасно… Мне кажется, вам любопытно будет узнать, что следствие не считает возможным осудить вас за громогласное высказывание истины.

— Что вы хотите сказать этим, святой отец? Зачем вы мучаете меня? Издеваетесь надо мной!

— О мой любезный брат! Успокойтесь ради всего святого. В своих взглядах на сферу неподвижных звезд вы не столь уж оригинальны. Мы сожгли нескольких последователей доктрины множественности обитаемых миров. Это были превосходные оппоненты. И, видите ли, они постепенно переубедили нас. Смешно в наш просвещенный век утверждать, что Земля — центр вселенной. Конечно, это не так…

— Тогда почему я здесь? Почему? — Мирандо временами казалось, что он сходит с ума. — Неужели за те столь естественные и заурядные прегрешения, которые сам папа отпустил мне в Риме?

— Конечно, нет… Отпущение грехов обратной силы не имеет. Но, запомните это хорошенько, вы пойдете на костер, если станете упорствовать. Я говорю с вами предельно откровенно. Обращаюсь к разуму вашему. Крайних мер мы к вам не применяли, все надеялись на трезвый ум ваш, фра Валерио. Не заставляйте нас раскаиваться в ошибке. Поймите наконец, что не стоит отдавать жизнь и имущество ради истины. Любой ищущий и образованный человек сегодня понимает, что космогония Платона или Аристотеля безнадежно устарела. Но час для переоценки ценностей еще не настал, вот в чем дело. Истина, которую вы любовно вынашиваете под сердцем, преждевременна. И в этом основная суть. Здесь вопрос не гносеологии, а политики. Чистейшей политики. Вы философ, а не политик. Посему предоставьте делать политику людям сведущим. Не портите им игру. Массы еще не созрели для новых идей. Поэтому идеи эти только подорвут старую веру, приведут к духовному вакууму, ничего не давая взамен. Церковь учит: люди живут только на земле, а небеса принадлежат ангелам. Пока эту аллегорию понимают буквально, она должна оставаться незыблемой. Когда обыватель созреет для более рациональной истины, она сама незаметно и безболезненно придет к нему. Может, это будет через пятьдесят лет или через двести… Кто знает? Но такой день, безусловно, наступит. Ну и готовьтесь к нему! Работайте, философствуйте в своем кабинете, но зачем выступать с проповедями? Зачем нелегально пропагандировать свое учение? Понимаете теперь, в чем тонкость?

Вы выдающийся мыслитель, который прославит святое учение в веках. Оставайтесь им, и мы создадим вам все условия для работы. Только не вмешивайтесь в политику.

Церковь не питает к вам никаких мстительных чувств.

Пусть богохульства ваши останутся у вас на совести. Мы не хотим делать из вас мученика. Довольно мучеников! Этак можно сжечь всех способных людей. Но… надеюсь, теперь вы понимаете, чего от вас ждут?

— Покаяния?

— Нет.

— Публичного покаяния?

— Нет! Публичного отречения! Отречения от идей, которых вам не инкриминируют. Понимаете? Более того, мы ждем от вас обоснования ложности этих идей! Ваша истина, которая открылась вам, как я уже говорил, преждевременна, и церковь надеется, что вы поможете сдержать шествие этой истины. Нам нужен ваш авторитет… Не правда ли, святой отец, мы, как никогда, откровенны с подследственным?

Друг продолжал упорно молчать.

— Не отвечайте мне сейчас. — Фанатик встал. — Мы дадим вам время поразмыслить над нашим предложением… Стража! — он хлопнул в ладоши. Уведите арестованного в камеру. — Затем он склонился к Мирандо и тихо сказал: — Вам принесут обвинительное заключение, перо и бумагу. Подумайте, что вы будете писать, фра Валерио, защитительную речь или отречение… Это будет ваш ответ на мое предложение. Не торопитесь. Подумайте, — услышал Мирандо за спиной, и чугунная дверь захлопнулась. Словно вздохнуло чудовище.

«Единственным критерием при решении вопроса, должна ли пропаганда оперировать истиной или ложью, служит правдоподобие. Вымыслы целесообразны, если они не могут быть опровергнуты», — сказал доктор Геббельс на заседании.»

(Запись в лабораторной тетради: экспериментальная флюктуация.)

…Офицер Святой службы вручил ему копию обвинительного заключения. Велел расписаться. Проставить дату (год, месяц, день от рождества господа нашего Иисуса Христа). Мирандо не знал даже, который теперь месяц. Написал так, как сказал офицер. Принесли пюпитр, чернильницу, несколько перьев. Все были хорошо очинены. Бумагу дали самую лучшую. Даже песочницу не позабыли. Мирандо потребовал циркуль. Офицер изумился: «Зачем?» Действительно, зачем?» — подумал Мирандо. Не станет же он вычерчивать звездные сферы. С кем спорить и по поводу чего? Какую истину доказывать? От него ждали совсем другого.

Даже надеясь на лучшее, он не верил в близкую свободу. Самым мягким наказанием была бы пожизненная ссылка в отдаленный монастырь. Сейчас свобода придвинулась к самому порогу камеры. Оставалось только написать текст отречения. Он мог писать теперь круглые сутки. Офицер сказал, что стоит ему только постучать в дверь, как к его услугам будет лампа. В любое время дня и ночи. Правильнее было бы сказать, в любое время ночи. Но ночь можно покинуть. Теперь это зависит только от него.

«Летом 1936 г. я выехал из Праги, где находился один из подпольных центров, в фашистскую Германию, чтобы встретиться в Гамбурге с Розой Тельман. Мы знали, что незадолго до того она добилась свидания с мужем и Эрнст мог ей что-то передать для партии, хотя бы на словах. Несмотря на то, что Роза встречалась с Эрнстом Тельманом в условиях тюрьмы при изощренной слежке и подслушивании, она сумела в разговоре с мужем понять то главное, что адресовалось партии».

(Воспоминания Вальтера Траутча — связного Тельмана. Запись на полях лабораторной тетради.)

Он вспоминает, в который раз все вспоминает. Продумывает каждое слово, каждый жест инквизитора. Угрюмое молчание Друга, шепот, оборванную в самом начале фразу. Риму они, во всяком случае, его не выдадут. «Это уже очень хорошо», — сказал Друг.

Слабость следствия очевидна. Они идут на все. Совершенно неприкрытый цинизм. По-видимому, Фанатик говорил правду. Не провоцировал. Им и в самом деле не нужны мученики. И обвинительный акт налицо. Ни слова о его философских взглядах. Волей-неволей инквизиторам пришлось сбросить маску. Символично в этой связи и то, что его допрашивали с открытыми лицами. Новые веяния? Или считают ненужным особенно церемониться с ним? А почему, спрашивается? Ответ простой: он либо продаст им себя с потрохами, либо сгорит на костре. Все довольно логично. Цинизм, конечно, невероятный. Так разговаривать можно лишь с соучастником. Надеются, что он станет соучастником. Больше того, не сомневаются в этом. Ну погодите, святые отцы! А как угрюмо и скорбно молчал Друг! Стыдился за коллегу? Опасался за стойкость обвиняемого? Думал о том страшном, о котором не успел досказать? Почему же о страшном? Скорее, напротив, о благоприятном.

В воду перестали подмешивать сонное зелье, и Мирандо почти не спал… Но вроде бы не страдал от бессонницы. Выбился из сна и сгорал в думах. Лампа горела на столе. Не писал, а все раздумывал. Кормить его стали немного лучше. А силы уходили. Незаметно и неуклонно. Сжигал себя. Шел на износ. Лампа горела.

Беззаветней, чем когда-либо, надеялся на помощь Друга. Раньше казалось, на все пойдет, чтобы сохранить жизнь, добыть свободу. Но не предвидел, чего от него потребуют. Как будто обо всем передумал, а такого предвидеть не сумел. Потому и чувствовал, что не сделает так, просто не сможет. Прислушивался к себе с каким-то удивлением, с посторонним интересом. Мысленно убеждал себя, что если захочет, если действительно захочет, то и сделает. Но как только принимался обдумывать все, так сразу же натыкался на какое-то глубинное сопротивление. По инерции еще размышлял, но уже знал внутри себя, что не сможет. Это было бы слишком. С таким грузом на сердце уже не подняться, не выжить. Да и жить-то для чего растоптанному вконец? Для чего? Ведь твердо знал, что земною жизнью любая другая жизнь кончается, что ничего не будет потом.

А если так, то возможно ли ради бренной жизни этой дух свой убивать? Как существовать потом, ненавидя себя, свое предательское тело, которое толкало его на унижение из одного животного страха?

Но и костер страшил. Ужасал!

Вот наденут на него жуткий санбенито. (Черти корчатся. Адское пламя лижет. Серные огоньки вспыхивают. Котлы с грешниками кипят.) Язык особыми тисками зажмут, чтобы не мог богохульник кричать, не смущал бы, окаянный, речами предсмертными честных обывателей. Сунут длинную свечу ему в руки. Цепь вокруг тела обмотают. Солдаты и монахи с факелами по обе стороны выстроятся. Погребальные молитвы затянут они, как поведут его на аутодафе. А в часовне колокол зазвонит. Начнется панихида за упокой души приговоренного. Еще живого отпевать будут. Вот как оно все получится. Вот как… Но не санбенито и не тиски страшны, не панихида. Хворост подпалят под ним. Жечь станут на медленном огне. Как долго это будет, пока смерть придет! Как долго! И мука страшна, но ожидание ее, быть может, куда страшнее.

Вконец измучился. Есть почти совсем перестал. Только воду пил неудержимо и жадно. Но жажда не исчезала. Желудок водой наполнялся, а язык горел. В животе булькало, когда вставал, а пить все хотелось.

Видения стали являться. Горация Метелла белой тенью скользила над каменным полом. Руки протягивала. Куда-то звала. Одежды ее как от ветра нездешнего раздувались. Манила его. А он все не шел, не мог пойти. И улыбка ее, всепрощающая, озаренная, знающая улыбка мертвых, которые снятся.

Вскакивал с постели. Стучал кулаками в дверь. Лампу у стража требовал. А она на столе горела. Масляным сумраком стены красила.

Однажды вырвался из постоянного своего оцепенения. Опасные путы разорвал, как сквозь смерть пробился. Не помня себя, схватил перо, крупно, во всю страницу «Защитительная речь» начертал. Сразу и легче стало. Жар схлынул. Даже легкий озноб бить стал. Будто резко вдруг похолодало в сырых подземельях. Впервые за долгие дни заснул. А как проснулся, чувствуя во всем теле непонятную легкость, сразу же за работу принялся. Знал, что перешел свой Рубикон, преодолел. Писал быстро, лихорадочно. Чувствовал, что хорошо получается, убедительно.

Кое-что и для самого себя прояснил. Многое ясно увидел в учении своем. Что раньше выглядело расплывчатым, обрело вдруг яркую плоть и какую-то сверхчеловеческую страстность.

Про то, что никому его защитительная речь, в сущности, не нужна, старался даже не думать. Все надежды возлагал на Друга. Верил, что тот сумеет помочь, не оставит в беде.

Почти в один присест написал всю защиту.

Перечитывать даже не хотелось. Не мог заставить себя возвращаться. Сердце торопилось. Он едва за ним поспевал. Быстро перебелил текст. Застучал в дверь. Отдал офицеру бумагу. Тот принял ее, не снимая перчаток. Молча поклонился и, лязгая шпорами, ушел в черноту отворенной двери…

А сердце все торопилось, наперед загадывало. Хотелось верить, что все теперь завертится, закрутится. Кончатся несменяемые и душные сутки его заключения. Бдения и страсти его закончатся.

Но ничего не менялось. Разве что спать стал немного получше. Лампу по-прежнему приносили по первому его требованию, но на вопросы не отвечали.

Пользуясь возможностью, написал прошение на имя великого понтифика. Офицер взял бумагу в руки. Секунду подержал ее. А потом молча покачал головой и возвратил Мирандо. Вроде бы незначительное событие. Совсем не неожиданно. Но почему-то страшно ему сделалось после. Будто все окончательно сжег он за собой и предоставлен страшной своей судьбе. Отдаленность от всех, обреченность свою ощутил.

Вновь потянулось однообразное, беспеременное время.

Но однажды, восстав от сна, он обнаружил, что пюпитр и все письменные принадлежности унесены. Бросился к двери. Застучал что было сил. Но никто не открыл ее и никто не спросил, что ему надо. Таков был ответ на его выбор. И от этой грозной молчаливости тоскливое предчувствие еще сильнее сжало сердце. Жутким холодом вдруг повеяло в камере. Понял, что превратилась камера заключения в камеру смертника.

Но проходили ночи и дни, а ничего не случалось. Порой казалось, что и допросы, на которые его вызывали, и защитительная речь только приснились ему. Даже облик Друга стал забываться. Все труднее удавалось воссоздать в памяти туманные, расплывчатые черты. Но сердце по-прежнему вздрагивало, когда он думал о Друге. Последней умирает в человеке надежда. Надежда не умирала. И узник жил ее жизнью.

…Опять они застали его врасплох. Разбудили лязгом запоров и скрипом. Это была их излюбленная метода.

— Мирандо! На допрос!

На допрос? Опять? После обвинительного заключения?

Еще не совсем проснувшийся, шел он по каменным галереям подземной тюрьмы. Все смешалось в голове, он перестал разбираться в последовательности событий.

— Вы уверены, что меня вызывают на допрос, а не на заседание конгрегации? — спросил он стража и проводника своего.

Но кавалер в маске ничего не ответил ему. Только повелительно махнул рукой в черной перчатке. И перстень безнадежной звездой сверкнул в рассыпающемся свете факела.

Со странной улыбкой предстал он перед своими следователями. Уставился на сомкнутые удлиненные ноги распятого.

Друг улыбнулся ему почти открыто. Фанатик холодно смотрел на него из своего далека, отрешенно и незаинтересованно разглядывал.

— Высокий суд отправил ваше дело на доследование, — сказал Друг. — Он нашел неубедительной преамбулу следствия, которая характеризует вас как еретика. Эксперты-теологи квалифицируют вас как еретика нераскаянного. Вы улавливаете разницу?

Друг опять улыбнулся ему. Светло и благожелательно. Чуть наклонил голову.

Разницу он улавливал. Еретик еще мог на что-то надеяться. Нераскаянного еретика ждал костер.

— В своей защитительной речи я опровергаю преамбулу следствия. Я опровергну ее и в том случае, если она будет изменена.

— Твоя речь годится только на подтирку, — все так же улыбаясь, сказал Друг. — На дыбу его! Эй, мессер Гвидо!

Железные руки обхватили сзади плечи Мирандо. Он почувствовал, как его медленно приподымают со стула.

— Ну зачем же сразу на дыбу? — засмеялся Фанатик. — Попробуем обойтись без крайних мер. Я уверен, что фра Валерио станет сотрудничать с нами. Не правда ли?

Смертельные объятия ослабели. И Мирандо плюхнулся обратно на сиденье. Все окончательно смешалось в бедной голове его. Опустошенно переводил он широко раскрытые глаза с одного следователя на другого. Их лица корежились и мутнели, теряли четкие очертания, приобретали водянистую зыбкость. Голоса доносились как будто издали, приглушенные. А то вдруг налетали подымающиеся до резкого крика, как стая черных летучих мышей с когтистыми перепончатыми крыльями.

— Вы слишком мягко относитесь к нему! — голос вроде бы принадлежал Другу, но лицо все кривилось, расплющивалось. — В преступной гордыне своей он осмеливается вступать в полемику со следователями Святой службы. Ему предлагают взамен сотрудничества жизнь и свободу, а он передает нам вот эту пачкотню! — Друг брезгливо коснулся пальцем какой-то бумажки на столе.

— Я думаю, что фра Валерио все же образумится, святой отец, примирительно сказал Фанатик.

— Нет, не образумится! Сегодня же я вырву у дожа согласие на передачу этого опаснейшего преступника Риму. Пусть он предстанет перед тамошним прокурором и генералом доминиканцев. Они ему покажут! Хватит церемоний! Наше терпение исчерпано. Снисходительности пришел конец.

— А мне очень хочется помочь ему, святой отец, — упрямо сказал Фанатик. — Я не верю, что мессер Мирандо окончательно погиб. Это не закоренелый грешник. Он еще может исправиться.

Мирандо казалось, что он давным-давно утонул. С углов его рта срываются мутноватые пузырьки и уносятся вверх со страшным булькающим звуком. От этого звука голова его чуть просветлела, и он с ужасом попытался осмыслить случившееся. С ним явно произошло нечто неописуемо ужасное. Только он забыл, что именно. Силился вспомнить. Превозмогал себя. Но все расплывалось, уносилось, укачивалось ленивой водой.

Еще один срывался пузырек с посиневших губ. Сознание вдруг опять проблескивало, как масляный свет на легкой зыби. В один из таких проблесков Мирандо и ощутил полнейшую пустоту в груди. Он уже ничего не боялся, ничего не хотел, ни в чем не пытался разобраться. Все связи вдруг распались. Разлетелись. Бессильно обрушились. Словно расклепанная цепь. Он чувствовал, что его раздавили, выжали, как лимон, швырнули в зловонную скользкую яму. Все вдруг низвергнулось. Жизнь. Опыт. Привычки. Последовательность причин и следствий. Соответствия.

Огоньками вспыхивающего разума он пытался еще подняться над собой, выжатым синим утопленником. Ведь что же произошло на самом деле, что произошло? Следователи поменялись местами. Только и всего. «Добрый» стал «злым», «злой» превратился в «доброго». Как можно поддаваться на эту изощренную провокацию? Никакого сотрудничества со следователем! Следователь не бывает ни злым, ни добрым. Все это одна личина. Следователь всегда враг. Его задача поймать, запугать, погубить узника. Это его работа, а она вне добра и зла.

Но огонек начинал мигать, мигать и гаснуть вдруг, ослепляя широко раскрытые глаза.

Нельзя было поддаваться на эту изощренную уловку. Только сдержанную неприязнь, лучше — полное молчание, может противопоставить узник хитросплетениям следователя. Но теперь все кончено, теперь он действительно погиб. Все силы ушли на бесплодную борьбу. Поздно переосмысливать ситуацию. Все! И что-то на самом деле сорвалось в нем.

Мирандо тихо засмеялся, показал чрезвычайным следователям язык. Потом вдруг собрался с силами, сжал кулак и нахмурился. В ушах что-то стрельнуло, и он опять стал различать слова.

— На дыбу его, — сказал Друг. — Это, к сожалению, необходимо.

— Ну что ж, ваша власть, — пожал плечами Фанатик, — хотя мне кажется, что можно избежать крайних мер.

— Мессер Гвидо! — крикнул Друг.

Мирандо пришел в себя, когда висел уже вниз головой. Он еще не был безумным, но память его зияла темными провалами. Они порой затягивались мутноватой бесцветной пленкой. Сами собой заполнялись первыми пришедшими на ум догадками. Он забыл вдруг, по чьему приказу очутился на дыбе. Он вообще, возможно, не осознавал, что висит и его начнут сейчас пытать. Видел ослепительное зеркало расплавленного олова в горшке. Опрокинутые в этом зеркале потолочные своды. Пламя видел и вишневый металл щипцов и крючьев в том пламени. Но не устанавливал никаких связей между собой и тем, что видел.

Он помнил, как любил, как надеялся на Друга, и совершенно не воспринимал те жестокие слова, которые тот сейчас произносил. Зато он помнил, что Фанатик стал к нему хорошо относиться. И почти забыл свой страх перед ним, свою жаркую, вспоенную одиночеством ненависть.

— Развяжите его, — распорядился Фанатик. — Все должно быть согласно закону. Следствие закончено. Защитительная речь написана. Его надо предать суду. Пусть решает суд.

— Нечего решать. Все и так ясно, — резко возразил Друг. — Формула может быть только одна: осудить как формального еретика, нераскаянного и упорствующего, и передать в руки светской власти. А это означает — костер.

— Нет. Вы не правы, святой отец. Церковь не осуждает. Это светская власть выносит свой приговор. И мы не можем знать заранее, каким он будет. — Голос Фанатика слегка задрожал. — Осужденный получит сорок дней для последних размышлений. Эта милость дается даже самым закоренелым еретикам.

— Но потом все одно костер.

— Не обязательно, святой отец, совсем не обязательно. Следствие должно исходить из того, что подследственный невиновен. Виновность устанавливает только суд. Все должно быть по закону.

Мирандо мешком лежал на каменном полу. Руки его все еще были связаны за спиной. Он видел только ноги святых отцов. Только ноги. Узнал ноги Друга. Потянулся к ним всем неподвижным, бессильно распростертым телом. Вспомнил вдруг сложенные, пробитые одним гвоздем ноги распятого.

А они стояли над ним и спорили о его судьбе. Будто его самого здесь уже не было.

— Я думаю, его еще можно спасти, — сказал Фанатик.

— Только в одном случае, святой отец.

— В каком же?

— Он должен публично отречься от своего учения и от учений ему подобных еретиков.

— Он так и поступит, святой отец, так и поступит, — залепетал Фанатик, жеманничающий, как молодящаяся матрона. — Ты ведь напишешь свое отречение, фра Валерио?

Из груди Мирандо вырвался вопль. Как выброшенный прибоем тюлень, он неуклюже задвигался. Содрогаясь в рыданиях, попытался подняться.

— Верую! Господи, верую в тебя! Припадаю к ранам твоим, — зашептал он, всхлипывая.

Друг брезгливо толкнул его ногой.

— Не вера твоя нужна ему, дурак. Отречение! Слышишь? Нужно твое отречение. Ты напишешь его… Он напишет его, полковник.

— Да, — уже будничным голосом отозвался Фанатик. — Это уже конченый человек. Я думаю, мы заслужили небольшой перерыв. Как вы полагаете, полковник?

Палач развязал Мирандо руки. Встряхнул его и усадил на табурет. Ласковое тепло облучило мокрое от слез лицо. Мирандо поднял голову, но не увидел огня. Перед ним было черное непрозрачное ничто.

Тайное знание ваше, лелеемое в глуби храмов, будет похищено. Безумцы разнесут его во все концы земли. Спохватитесь, но поздно, поздно! Сами призовете огонь против безумцев этих. Но когда охватит тела ваши его всепроникающий жар, увидите, что сами себя и сжигаете в неведомом жертвоприношении. И станет опасным тайное знание ваше. Люди будут бежать его, а потомки с презрением и страхом отринут его. Века одичания и тьмы будут за это раплатой. Но если и пройдет это страшное время, вы еще не раз принесете несметные жертвы огню. Темное убийство поселится в сердцах людей, нетерпимость толкнет их на роковые круги, соскользнуть с которых нельзя до скончания мира. Подумайте, какой огонь питаете вы в сумраке храмов ваших. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА

Одинокий всадник в темно-малиновом плаще медленно ехал по гулким мостовым, вспугивая худых и нервных кошек. Он не прикасался к поводьям, и белая лошадь его бесцельно петляла по узким запутанным улицам. Казалось, что оба они слепы или подвержены особому лунатизму, который не исчезает с рассветом.

Сонно и загадочно процокали копыта по влажному булыжнику дворцовой площади. Распахнутый простор вновь сузился смыкающимися стенами островерхих домов. Глухие ставни скрывали стрельчатые окна, и никто не видел, как пропал одинокий всадник в запутанном лабиринте Ситэ, затерялся в Башмачных и Бочарных улицах.

А он, пригнувшись к лошадиной шее, миновал низкую длинную арку и оказался в тесном каменном колодце.

Сразу же нашел дверь, отмеченную, как в ту незабвенную накануне святого Варфоломея ночь, меловым крестом. Спешился. Привязал лошадь к гранитной тумбе. Осторожно ступил на крыльцо. Взял левой рукой позеленевший молоток и трижды тихо постучал.

Дверь тотчас же приоткрылась. В этот святой предутренний час, когда добрые парижане мирно храпят в своих постелях, кто-то с нетерпением ждал гостя.

— Пер Элоим, — шепнул приезжий.

— Рабур, Батхос, — прошептали в ответ, и дверь распахнулась.

Приезжий снял шляпу и вошел в темный прямоугольник, волоча по земле пышные черные перья.

Дверь закрылась, и темнота сомкнулась вокруг него.

— Откуда вы пришли? — услышал он суровый и властный голос.

— Из вечного пламени.

— Куда идете?

— В вечное пламя.

Впереди загорелась золотая точка. Коридор осветился.

— Проходите, вас ждут, — сказал появившийся из тьмы человек, подымая светильник.

Он провел приезжего в комнату, где не было ничего, кроме заваленного книгами и пергаментными свитками письменного стола. За столом сидел совершенно рыжий кавалер в черном испанском костюме и улыбался холодно и любезно.

Приезжий с достоинством поклонился и остался стоять. В единственном кресле сидел хозяин.

— Вы прибыли точно в назначенный срок, капитан, — сказал кавалер. Огненная борода его лисьим хвостом мелькнула в снегу брабантских кружев. Как обстоят дела во Фландрии?

— Они готовятся выступить, сударь.

— Так, так… А вам удалось достать это? — на последнем слове кавалер в черном сделал ударение.

— Да, сударь. Вот… — Изящным движением приезжий распахнул плащ, расстегнул колет и достал из-за пазухи крест из драгоценного эбенового дерева.

— Прекрасно, капитан! — с неожиданной живостью хозяин выскочил из кресла и, обогнув стол, покровительственно возложил тонкие и бледные длани свои на могучие плечи приезжего. Пока кавалер в черном сидел за столом, он казался высоким. На самом же деле едва достигал подбородка своего гостя, которого величал капитаном.

Он взял из рук капитана черный крест, перевернул его и обнаружил на перекрестье крохотную замочную скважину.

— Ключ у вас?

— Нет, сударь. Человек, которого я вынужден был заколоть в поединке возле антверпенской таверны «Синий фазан», владел только этим. — Гость тоже акцентировал последнее слово.

Вопреки его ожиданиям рыжий хозяин ничуть не огорчился. Он улыбнулся еще шире, ласково тронул тщательно завитые усы и возвратился в кресло. Порывшись в ящике стола, достал ключик, заканчивающийся розовой жемчужиной неправильной формы. Вставил ключик в замочную скважину, и необыкновенной красоты роза засверкала на эбеновом кресте.

— Роза и крест, — тихо сказал он и вновь поднялся. — Видите?

— Да. Роза и крест, — повторил капитан.

— Так, значит, они готовы выступить… — Хозяин повернул жемчужную розу, и крест раскрылся, как футляр.

На алом бархате лежало тщательно свернутое трубочкой письмо. Хозяин схватил его, с шелестом развернул и отошел к забранному узорной решеткой оконцу.

«В день, когда человек, родившийся в год кометы под знаком Водолея в ночной час, благословенный светом Меркурия, достигнет 22 лет, Изида приподымет покрывало. Этот уроженец Лютеции станет Великим Мастером. Великое делание раскроет перед ним тайну свою, и он познает смысл превращений. Если Собачья звезда не отравит злобой своей тайное содружество заблудших, Солнце одарит щедростью необыкновенной правое дело, которое тогда победит. Но до дня оного избранник не должен знать свою судьбу. Иначе звезды не оплодотворят его высокое искусство, и плод познания принесет много зла детям детей и внукам внуков.

Да будет над всем воля Неизреченного».

— Прочтите этот манускрипт, капитан, — сказал кавалер в черном, и лицо его приняло озабоченное выражение.

Капитан сдержанно поклонился и осторожно взял свернувшийся в руке кавалера листок.

— Это можно толковать двояко, сударь, — сказал он через некоторое время, возвращая документ.

— Вот именно! — опять оживился кавалер. Холодная улыбка его постепенно ширилась. — Весьма двусмысленное предсказание. Весьма! Однако несомненно, что этот человек парижанин! Может быть, именно поэтому они и стремятся в Париж?

— Не только поэтому, сударь. Здесь замешаны проблемы большой политики. Париж — средоточие самых разнообразных интересов. Кто владеет Парижем — владеет всей Европой.

— Конечно, конечно, — заторопился, перебивая капитана, хозяин. — Все это безусловно так… Но тот, кто владеет неисчерпаемым источником денег, тому покоряется весь мир, а не одна только Европа. Перед деньгами, капитан, и большая политика ходит на задних лапках. Собственно, она и существует лишь для рационального добывания денег… Кстати, о деньгах, он снова полез в ящик и вытащил оттуда два увесистых мешочка. Они звякнули, упав на полированную поверхность стола, и затухающий звон их был и знаком и любезен ушам капитана. — Здесь тысяча ливров. Они очень скоро понадобятся вам, капитан.

Капитан молча поклонился и спрятал золото.

— Я думаю, что этого человека можно будет найти. Гороскоп его, хоть и не полон, но весьма конкретен. Кроме того, есть прямое указание на то, что избранник занимается алхимией.

— Разве там говорится, что он уже владеет высоким искусством? сохраняя почтительность, спросил капитан.

— По крайней мере я так понял! Там сказано: иначе звезды не оплодотворят его высокое искусство! Из этого никак не следует, что он не владеет уже этим искусством. Просто оно может оказаться бесплодным… Но и обратного отсюда тоже не следует, — после некоторой паузы добавил рыжий кавалер и покачал головой. — Очень, очень двусмысленно.

— Позволю себе заметить, сударь, что двойственность распространяется и на другие указания документа. Взять хотя бы место, где сказано о том, что избранник станет Великим Мастером. Это очень темно. То ли Великим Мастером алхимических превращений, то ли гроссмейстером Розы и Креста…

Рыжий кавалер опять не дал капитану закончить весьма тяжеловесно сформулированную мысль.

— Или нашего ордена, — сказал он, играя неочиненным пером.

— Гроссмейстером нашего ордена? — изумился капитан.

— Не исключено. Если только Собачья звезда не отравит злобой своей тайное содружество заблудших, — процитировал кавалер слова документа.

— Но ведь это… — начал было капитан.

— Каждый имеет право истолковывать это по-своему, — кавалер, казалось, сам наслаждается своей находчивостью. — Мы такое же тайное содружество, как и они. Не правда ли? Несправедливо требовать, чтобы мы именно себя считали заблудшими. Вы согласны со мной, капитан?

— Да. То есть, простите, сударь, не совсем… Документ же их!

— Теперь он наш.

— Ах вот как, сударь! Ну тогда конечно… Но составлен-то он для них?

— А откуда вы знаете, кем и для кого он составлен? Волею нашего господина он попал к нам, следовательно, он и предназначался для нас! Надо только выяснить, какие люди стоят за этой Собачьей звездой, и обезвредить их. За звездами тоже скрываются люди, капитан!

Капитан молча поклонился.

— Как видите, даже самый туманный и двусмысленный документ может стать вполне конкретным. Здесь есть из-за чего повоевать, капитан! Недаром же сказано, что солнце одарит нас щедростью необыкновенной. Вы знаете, что алхимики подразумевают под солнцем?

Капитан вместо ответа хлопнул себя по карману и опять пробудил упоительный звон.

— Совершенно верно! — хозяин отбросил перо. — Что же касается правого дела, то, смею вас уверить, речь здесь идет именно о нас. Итак, за дело, капитан, за дело! Мы должны найти избранника и привлечь его на свою сторону. Любой ценой!

Капитан вытянулся и лязгнул шпорами.

— Вы знаете, где живет мэтр Рэне? — Рыжий кавалер уже не улыбался.

Капитан кивнул.

— Отлично, — кавалер смотрел куда-то вдаль, мимо гостя. Казалось, он просто размышляет вслух. — Я не знаю дворянина, которому бы он не составил гороскопа. Надеюсь, он сможет помочь в наших розысках… Притом лучше его никто не разберется во всех этих темных астрологических предсказаниях. Собачьей звездой вы займетесь особо. Перед такой шпагой, как ваша, не устоит даже Собачья звезда… Так что отправляйтесь к мэтру Рэне. С ним вы можете быть вполне откровенны. Он наш. Остальным преждевременное знание только повредит. Вы понимаете? Это относится не только к избраннику — ко всем. Предсказания надо понимать шире.

— Да, сударь. Я все понял.

— Тогда не теряйте времени, рыцарь внутреннего круга!

— Вы сказали — рыцарь внутреннего круга, сударь? — Капитан весь подался вперед.

— Да. Так отмечены ваши заслуги перед орденом. — Рыжий кавалер поднялся над столом. В этот раз он уже не показался капитану таким маленьким.

— Благодарю вас, мессир, — капитан низко поклонился, широко повел шляпой по полу, лязгнул шпорами и вышел из комнаты четким солдатским шагом. Только теперь понял он, с кем имел честь беседовать.

В тот же день, но уже ближе к закату, высокого человека в малиновом плаще видели у моста Святого Михаила. Медленно шагал он вдоль туманной Сены. Шел он пешком, без пажа, и охрана не тащила за ним заряженных аркебузов, не вела мулов под испанскими седлами. Но всякий чувствовал, что перед ним знатный дворянин, приехавший из дальних мест, офицер привилегированного полка. Длинная шпага воинственно оттопыривала сзади тяжелые складки плаща. Правая рука незнакомца неподвижно лежала на ее золоченом эфесе. Ему почтительно уступали дорогу, а он шел себе, не глядя по сторонам, словно неторопливо прогуливаясь перед ужином, свиданием или дуэлью.

Так взошел он на мост, подошел к перилам и небрежно боком оперся о них. В мертвой воде стыли неяркие краски неба.

Долго и пристально глядел он на маленький островок, на котором Филипп Красивый с помощью друга своего святейшего папы Климента V сжег гроссмейстера ордена тамплиеров Якова Молэ. Было это давно, в году от рождества Христова 1314-м, марта 18-го дня. Гроссмейстер проклял короля и всю династию его, смеясь, кричал сквозь дым и огонь, что не будет в году страшнее дня для христианнейших королей , чем 18 марта. Мороз побежал по коже от жуткого смеха старого храмовника. Но проклятый король только шепнул своим министрам, что не худо бы спалить заодно и всех командоров Храма — отважных паладинов, порубивших несметные сарацинские легионы. И привязали незадачливых освободителей гроба господня к столбам, и обложили их дровами… А христианнейший король и святейший первосвященник римский делили несметные, вывезенные с Востока сокровища.

Прямо против того островка стоял на мосту дом с круглой островерхой башней. Над входом был фриз, изображавший шабаш. Черный козлище с рогами лирой, увитыми гирляндой цветов, розовые округлости молодых ведьм, всякая нечисть непотребная с клювами и хвостами да кипящие котлы с младенцами. Приволье. Лунный свет на поляне. Тени от стволов…

Превосходный фриз. Соблазнительнейший шабаш. Ради такого шабаша и души бессмертной не пожалеешь.

Сотнями жгли храмовников, обвиненных в мерзком идолопоклонстве, оговоривших себя под пыткой.

Поглядел незнакомец на фриз и поднялся по ветхим деревянным ступеням. Скрипели они надрывно и жалобно, как души в чистилище. Дверь была высоко, на втором этаже, почти под самым фризом. Только тут и заметил, наконец, он дощечку из черной бронзы:

«Мессир Рэне, парфюмер королевы-матери».

По углам дощечки — черепа и совы. На двери вместо молотка выбеленная баранья лопатка, а над дверью чучело летучей мыши вниз головой.

«И не боится, черт вертлявый, — усмехнулся малиновый капитан, — живет открыто, как хочет. Да и чего бояться ему? Слава вечному пламени, мы не в Испании. Нет у нас своей Изабеллы и импотентного фанатика кардинала Хименеса, а христианнейший король Генрих II и девка его Диана де Пуатье давно уже на кладбище. Кончилось мрачное царство попов. Теперь колдунам раздолье. Поговаривают, что придурковатый ведун по кличке Три Лестницы насчитал во всей Франции сотню тысяч одних только ведьм. Вся страна теперь словно единая ведьма. Шарлатаны проклятые! Так и льнут к Екатерине Медичи. Предсказатели, маги халдейские, цыгане, фокусники, астрологи. Но Рэне не чета им. Он дело знает! Наш человек».

Левой рукой взял баранью лопатку и трижды постучал условным секретным стуком.

Рэне отворил ему без всяких паролей. Давно уже приметил в глазок малиновый плащ. Знал, зачем пожаловал незнакомец. Провел гостя прямо в лабораторию. Заставил спуститься по узкой винтовой лестнице в каменное святилище свое. Но такого ничем не удивишь. Что ему горны и перегонные кубы, стеклянные реторты да глиняные тигли! Он, слава светозарному, такого в подземных храмах нагляделся…

Гость держался уверенно, как равный с равным. Молча вручил парфюмеру розенкрейцерский манускрипт. Сел в глубокое старое кресло. Согнав злобную черную кошку и смахнув пыль, очистил перед собой место на лабораторном столе. Отодвинул в сторону звездные таблицы, корешки мандрагоры, высушенную до черноты кисть какого-то висельника и человеческий вполне сформировавшийся зародыш в стеклянной банке.

— Ну и что вы нам посоветуете, мэтр? — спросил он, когда парфюмер закончил чтение.

— Не очень легко, но возможно.

— Не пожелаете ли дать мне самые общие объяснения?

— Охотно, сударь, — любезно ответил парфюмер, — но это потребует предварительных затрат… — Он выжидательно поглядел на гостя.

— Сколько? — сухо спросил тот, с удивлением чувствуя, что не питает к парфюмеру королевы-матери ни малейшей неприязни.

«Сразу видно, деловой человек. С таким можно ладить. И право, не стоит скупиться. Судя по всему, затраты окупятся с лихвой».

— Половину.

— Половину чего? — не понял капитан.

— Той суммы, которую вам вручили сегодня утром.

— Она дана мне не только на расходы, мэтр. Здесь и мои наградные.

— Они еще будут у вас, — серьезно заверил Рэне. В голосе его звучало абсолютное знание.

— Ладно, мэтр. Я вам доверяю, — сказал капитан, доставая один из мешочков. — Здесь двадцать пять двойных испанских пистолей. Ровно половина.

— Знаю, — кивнул ему Рэне, ловко убирая мешочек, который словно растворился под его ладонью.

— Знаете? — недоверчиво улыбнулся гость.

— Я все знаю, — все так же серьезно ответил парфюмер.

«Дельный мужчина, — с растущим уважением подумал капитан, — умеет себя подать. Недаром он при королеве-матери, как Локуста при Нероне. Скольких уже отравил, а никто худого слова про него не скажет».

— Не надо так думать, — тихо сказал Рэне. — Давайте лучше поговорим о деле.

Капитан вздрогнул. Потом натянуто рассмеялся.

— О деле так о деле, дорогой мэтр. Вы сумеете найти избранника?

— Да.

— Что вам для этого нужно?

— Мне известен день его рождения, теперешний возраст и знак зодиака, под которым он появился на свет. Большего пока не требуется. Я составлю гороскоп и сверюсь со своей картотекой. Может быть, в ней уже есть такой.

— А если нет?

— Поговорю со старшиной цеха алхимиков.

— Дворянин может и не состоять в профессиональном союзе, — задумчиво протянул капитан.

— А я могу прибегнуть к помощи иных сил, — перебил его Рэне.

— Вы имеете в виду…

— Не надо произносить этого, — остановил капитана Рэне. — Вы можете неосторожным словом породить в астрале враждебных ларв. Они помешают нашему делу.

— Хорошо. А когда вы найдете его, что нужно будет делать мне?

— Постарайтесь добыть для меня кусочек его одежды, волосы и кровь. Тогда задуманное удастся.

— Вы верите этому документу?

— Я верю всему, что связано с рыцарями Креста и Розы. Это гораздо серьезнее, чем некоторые предполагают.

— Хорошо, мессир. Я готов беспрекословно повиноваться вам. Вы разбираетесь во всем этом гораздо лучше меня.

— Благодарю вас, капитан. Оставьте мне свой адрес, чтобы я мог известить вас в случае надобности.

— Я буду жить в Лувре. У брата.

— Тем лучше. Передайте мои почтительнейшие чувства господину коннетаблю.

Они раскланялись, довольные друг другом. Мэтр Рэне проводил гостя до дверей, как будто знал, что они уже не встретятся в этой жизни. Он обязан был знать это, поскольку по особому приказу уже составил гороскоп капитана. Капитан родился под знаком Сириуса, или, как его именуют несведущие люди, Собачьей звездой. Он сделал свое дело, и часы его были сочтены.

Но не только звезды не благоприятствовали капитану. Он слишком много сделал для тайного ордена, слишком многое знал. Звезды могут перемениться. Но люди навряд ли. Они обычно не прощают опасной вины осведомленности…

С этого дня никто более не видел на парижских улицах высокого человека в малиновом плаще. Его худая, как борзая, белая английская лошадь тоже пропала бесследно.

Но прежде чем пуститься в свой последний путь, капитан провел приятную ночь в Лувре. Почти до рассвета пировал он с любимым братом своим — коннетаблем Франции. Но за игристым анжуйским и терпко-красным бургундским вином не забывал о только что полученных секретных инструкциях. Записка, которую он по прочтении сжег, таинственным образом оказалась в кошельке с оставшимися пистолями. Поскольку после посещения мэтра Рэне капитан ни с кем не общался, оставалось предположить, что записку ухитрился сунуть смуглый и гибкий, как вороненый клинок шпаги, парфюмер. Он проделывал и не такие чудеса, так что все было в порядке.

Отяжелевший и утомленный, капитан забылся на какой-то часок в постели одной из фрейлин. Сон его был тревожен и дик. Он вырвался из него, как из подвала, наполненного сизым угарным дымом. Голова казалась распухшей, заплывшие глаза слезились от синюшного света окон. Он с трудом разлепил веки. Вспомнил записку. На какой-то миг усомнился в том, что действительно прочел ее и сжег потом в камине.

В странном таком состоянии очумелости выехал он из дворца, не попрощавшись с братом. Миновал посты швейцарцев, глубоко и шумно вздыхая от сосущей под самой диафрагмой пустоты. Только на печальной площади Сен-Жен-ан-Грев немного пришел в себя. Над пустыми виселицами кружились голодные вороны. Каменные столбы с перекладинами, заржавленные крючья и страшные в своей неподвижности колеса пробудили тошноту под сердцем. Часы на церкви святого Иакова пробили семь раз.

Он поехал по улице Сент-Антуан к городским воротам. Оттуда начиналась дорога на Венсен и Монтрей. Не слезая с лошади, шепнул пароль лейтенанту стражников. Заскрипели цепи, и медленно опустился подъемный мостик. Неистово кричали петухи, задирая затянутые пленкой глаза к разгоравшемуся небу.

Одиноко и гулко прогрохотали подковы по дубовым доскам. Очутившись за городским валом, по другую сторону наполненного зацветающей водой рва, капитан плотнее завернулся в теплый и столь заметный плащ свой фландрского малинового сукна и легонько пришпорил лошадь. Не слишком шибко скакал он по пустынной венсенской дороге. Солнце било прямо в спину, и странная удлиненная тень скользила по пыльным мостовым. Всего лишь несколько минут могли бы изменить его судьбу. Несколько минут, несколько лишних поцелуев юной жеманной фрейлины. Но он поспел к Венсенским воротам как раз вовремя, чтобы именно в эту минуту покинуть Париж. Чтобы именно в этот, а не какой-нибудь другой момент проскакать мимо якобитского аббатства и налететь на выскочившего из-за поворота всадника.

Лошади заржали и поднялись на дыбы. Капитан вылетел из седла и грохнулся в девственную пыль. Молодой поэт и ученый де Мирабо, прославленный потом под именем кавалера де ла Ну, именно в этот роковой миг оказался на пути капитана. Каким-то чудом он удержался в седле. И это решило дело. Если бы он вот так же, морщась от боли, с ослепшим от пыли лицом, пошатываясь, встал рядом с еще дрожащей лошадью, встреча эта могла закончиться мирно. Но кавалер де Мирабо не упал. И разъяренный капитан, подхлестываемый болью и физиологическими последствиями бурной ночи, не услышал учтивых слов извинения.

— Придется вам повернуть коня, сударь! — слегка заикаясь от бешенства, сказал капитан. — Вы держали путь в Париж, но я вынужден просить вас поехать со мной к Венсенскому лесу.

— Как вам будет угодно, сударь! — Вольдемар де Мирабо гордо вскинул голову и подтянул поводья…

Они спешились у старого дуба. Сбросили плащи, расстегнули колеты. Оставшись в одних рубашках, померили клинки. Шпага капитана оказалась длиннее на целую ладонь, и он предложил обменяться оружием.

— Я привык к своей шпаге, — ответил де Мирабо. — И если вы по-прежнему намерены драться, сударь, то мы можем остановиться на поединке с кинжалом и шпагой.

— Я принимаю ваши условия! — капитан поклонился и вынул андалузский кинжал.

Де Мирабо отвесил ответный поклон, бросил на траву шляпу и встал в позицию.

Утренний туман таял в прорывающихся сквозь листву лучах. Лошади мирно щипали росистый клевер.

Дуэлянты сшиблись в четыре клинка и, резко оттолкнув друг друга, отпрыгнули назад. Де Мирабо понял, что не устоит перед таким противником. Он сделал ложный выпад с четвертой позиции и попытался достать капитана кинжалом, но тот ловко ушел в сторону. Он легко отражал самые стремительные атаки, почти не сходя с места. И когда кинжал де Мирабо ударил о рукоять капитановой шпаги, могучий рывок снизу почти подбросил кавалера в воздух. В то же мгновение он получил укол в плечо. Раскаленная боль прожгла тело. Де Мирабо пошатнулся, безотчетно защищая раненое место шпагой. Кинжал его выпал из обессиленной руки. Ему показалось, что противник собирается нанести рубящий удар сверху. Он попытался прикрыть голову шпагой, но капитан молниеносно провел мулинэ и резким движением обезоружил кавалера. Откуда-то прогремел выстрел, и, вскинув голову к изрешеченной солнцем листве, капитан сделал последний выпад и упал на спину. Он лежал, выпятив могучую грудь и раскинув не выпустившие оружия руки.

Из зарослей орешника вышел высокий худой человек в шишаке и кирасе. На глазах его была маска, в опущенной руке еще дымился пистолет.

Зажимая руками только что полученную рану в живот, кавалер де Мирабо попятился к дубу. Прижался спиной к стволу, ощущая сквозь тонкую ткань рубашки колючий рельеф коры. И медленно сполз вниз, уткнувшись лицом в колени. Теплая липкая кровь просочилась сквозь сжатые пальцы, и они ослабли, скользя друг о друга.

Кто-то осторожно перевернул его на спину. Он приоткрыл заволоченные мутью глаза и, цепляясь за уплывающее сознание, прошептал:

— Что вы наделали, сударь…

— Только спас вам жизнь. Не более, — ответил человек в маске, с треском разрывая на кавалере рубашку.

Губы его извивались в изменчивой длинной улыбке.

Небо стремительно понеслось навстречу де Мирабо. Он упал в него и закачался на мягком упругом облаке. А человек в маске быстро перевязал раны, помазав их каким-то снадобьем, поднял украшенную черными перьями шляпу капитана и хлестнул ею по белой лошадиной ляжке. Лошадь испуганно дернулась, заржала и понеслась в темноту леса, пропадая и проблескивая вдруг среди стволов и ветвей. Потом он хлопнул в ладоши, и на поляне появились трое вооруженных до зубов слуг. Двое из них осторожно подняли лежавшего в беспамятстве де Мирабо и понесли его. Человек в маске сделал третьему слуге знак, и тот подхватил под уздцы лошадь кавалера и повел ее вслед за носилками. Человек в маске склонился над капитаном, двумя пальцами опустил веки на удивленно выпученные глаза и прикрыл лицо шляпой с траурным оперением. Потом, обшарив труп, вытащил кошелек, подкинул на ладони, улыбнулся и спрятал в карман.

Он вышел на опушку Венсенского леса, когда слуги осторожно укладывали кавалера де Мирабо в карету, окна которой были затянуты черными занавесками…

Когда Вольдемар де Мирабо очнулся после жестокого, изнурительного кризиса, память его напоминала паруса испанского галеона, попавшего под огонь английских пушек. Ему явственно представилась серая одноликая ткань и рваные дыры на ней, когда он убедился, что не может припомнить события последних дней. Жар схлынул и просочился куда-то сквозь влажные простыни. Раны еще болели, но уже не прежней нарывающей, воспаленной болью, и начинали чесаться. Вольдемар сам чувствовал, что выздоравливает.

И в это первое удивительное утро, утро полнейшего обновления тела и мира, Вольдемара навестил очень знакомый, но совершенно неизвестный человек. Был он высок и гибок, как шпага, смугл лицом и кареглаз. Тщательно завитые черно-блестящие волосы его благоухали беспокойным и чуть душноватым эликсиром Востока. Но всего примечательней были губы его. Тонкие и странно-подвижные, напоминали они стремительную опасную змейку.

Вольдемар всколыхнулся до первозданной и восприимчивой глубины. Где-то он видел уже этого удивительного человека. Может быть, даже хорошо знал его в той смутной жизни, которую тщетно силился вспомнить. Он чувствовал к незнакомому неизъяснимую симпатию, пронизанную холодной струей страха, почти мистического ужаса. Его сразу же потянуло к непостоянству этой змеиной улыбки. Отшатнуло и насторожило неприкрытое коварство ее.

Человек присел у его изголовья. Наполнил высокий венецианский бокал мутноватым питьем из узкогорлого черного кувшина. Молча протянул бокал больному и, ласково зажмурившись, кивнул.

Вольдемар выпил это горькое, чуть вяжущее снадобье. Обессилев, упал на подушки. Отер холодный пот со лба. Он хорошо знал вкус и запах многих лекарств и ядов. Мутноватое питье это показалось ему похожим на зловредное, опьяняющее зелье daturabelladonna. И действие, которое не замедлило сказаться, было удивительным. Он потерял вдруг способность двигаться. Окаменел. Превратился в соляной столб. Потом умерли звуки и воцарилась вдруг тишина. Дымный утренний свет тоже как будто бы замер. Казалось, остановилось даже время. Но бронзовый маятник огромных настенных часов все еще качался и качался, но только беззвучно. И не отбрасывал никакой тени.

Смуглый человек говорил. Его темные губы чарующе извивались. И странно, глухой рассказ этот сам собой оживал в голове кавалера де Мирабо.

Припомнилось все. Как ослепительные солнечные копья дырявили курчавую листву дубов и билась привязанная к черной ветке лошадь над мертвым великаном, все еще сжимавшим в руках кинжал и шпагу…

А было то заговором, преступным и подлым. Направленным против него, ученейшего кавалера де Мирабо, и против его короля Генриха III, и против его страны, прекрасной Франции. В краю влажных туманов, дышащих цветочной пыльцой, созрел этот давний заговор. Над каналами и над польдерами, над стогами душистого сена и мокрыми лугами носились невидимые облака злых мыслей. Подул холодный ветер с моря. Облака потемнели и сгустились, ледяным дождем упали в темную ночь на вогнутые гребни крыш. Просочились в дома, вошли в покинутые блуждающими душами тела людей. Так созрел этот гнусный, финансируемый испанским золотом заговор Христиана Розенкрейцера первого магистра тайного ордена Розы и Креста.

Темное узкое лицо человека заколыхалось, как сморщенное внезапным ветерком отражение в воде. Погасли раскаленные неподвижные зрачки. Он весь побледнел и рассеялся в воздухе. На его месте сидел прекрасный юноша. Облик его был еще более темен, а глаза, зеленые и всепроникающие, светились такой безысходной тоской и такой неземной добротой, что хотелось рыдать и биться головой о стену.

— Не пугайся, — тихо и нежно сказал юноша, и говорил он молчаливым языком мыслей, потому что Мирабо утратил способность слышать. — Лежи и набирайся сил. Мое имя Каин, и я люблю людей. Они бегут от меня, проклинают, но я люблю их. Руки мои почернели от труда и борьбы, лицо закоптилось от огня, который я раздуваю в моем горне. Я дровосек и ученый, такой же алхимик, как и ты. У меня лишь одна вина, лишь одно несчастье. С детства я ненавидел ханжество и ложь, меня бесили лицемерие и тупость. Я жалел глупую мать свою, презирал тупоумного брата, которого случайно, совершенно случайно, однажды убил. Тот, кто считался моим отцом, никогда не был мне близок. Но я часто жалел его, покорного, ограниченного и очень незлобивого. Может быть, потому и люблю я людей, что нахожу в них черты отца. Ведь все вы — его дети.

— Почему же он не отец тебе? Ведь ты Каин, сын Адама и Евы, — хотел спросить Вольдемар печального юношу, но лишь беззвучно пошевелил губами.

— Нет, Адам не отец мне, — так же, не произнося слов, ответил юноша с закопченным в неземном огне лицом. — Библия, которую вы считаете священной книгой, написана простыми смертными, а люди никогда не знают всей правды. Бедный Адам не отец мне. Ева родила меня от самого Люцифера! Лучезарного и сверкающего.

— Ты сын князя тьмы? Врага рода человеческого?

— Не говори так! — закопченное и печальное лицо юноши сделалось еще печальней, и тяжелая слеза упала на руку Вольдемара. Наружную сторону ладони обожгло, как будто на нее пролился расплавленный металл. Вольдемар задрожал, и острая пронзительная жалость перехватила его горло.

— Люцифер не враг людям, — с неизъяснимой тоской сказал Каин. Адонаи и незадачливый сын его оклеветали Люцифера. Он мятежный и свободолюбивый, независимый, прекрасный и гордый. Попы и святоши разнесли по свету клевету на черных крыльях своих сутан. Но даже они не в силах долго скрывать правду. Возьми сочинения вашего Дионисия Ареопагита «Иерархии небесных сил», где он подчиняет небесное воинство глупейшей архибюрократической табели о рангах, приписывая ангелам чины, всевозможные Престолы, Господства и Власти. Даже этот скучный и тупой чиновник церкви вынужден признать, что так называемые демоны на самом деле ангелы, отпавшие от бога. И это так! Люцифер и светозарные сподвижники его Бафомет, Астарот, Велиал, Бегемот, Асмодей и другие славные юноши — цвет ангельского сословия — восстали против мелочного и мстительного Адонаи.

— Восстали против бога! — ужаснулся Вольдемар.

— Против Адонаи, — уточнил Каин. — А это не одно и то же. Адонаи лишь проявление многоликой и непознаваемой сущности Неизреченного… Так вот… Они восстали против Адонаи, но заговор был раскрыт. Мятеж провалился из-за никудышной конспирации. Мой брат по матери Авель — этот завистливый и вероломный ублюдок — подслушал планы заговорщиков и донес обо всем Адонаи. Поэтому я и убил его, хотя, повторяю, вышло это совершенно случайно.

— Но ведь все, о чем вы рассказываете, должно было происходить задолго до вашего рождения и до рождения Адама… — робко перебил своей мыслью Вольдемар могучий мысленный поток Каина.

— Что можешь ты знать о времени? — с некоторым раздражением вздохнул грустный красавец. — Структура времени сложна и противоречива. Вспомни хотя бы, что говорил о времени так называемый Блаженный Августин.

«Я отлично представляю себе, что такое время, пока не просят объяснить, что это такое, и совершенно перестаю понимать, как только пытаюсь объяснить». Вот как обстоит дело со временем. И не надо удивляться тому, что я принимал участие в событиях, происходивших еще до рождения моей матери. Она, как ты знаешь, создана из Адамова ребра, поэтому номинальный отец мой все же близок мне по плоти. Но я, собственно, о другом, о том, что такое «до» и «после». Понятия эти весьма относительны. Суть в том, что время тесно сплетено с пространством. Пространство-время является некоторым четырехмерным континуумом, многообразием, описываемым формулой…»

(Запись в лабораторной тетради: экстремальная суперпозиция. Недопустимый хроноклазм. Необходимо стереть.)

Лицо Каина внезапно вспыхнуло. Зеленые глаза испустили снопы энергии, и, лучась и отступая, он превратился в свет. У изголовья кровати сидел прежний, очень знакомый незнакомец. Он потирал тыльной стороной ладони лоб, как будто пытался прогнать головную боль или никак не мог припомнить что-то необыкновенно важное.

— Вы не помните, что я вам только что говорил о времени? — с надеждой спросил он Вольдемара.

В ушах того хлопнули какие-то пробки, и он опять обрел способность слышать.

— Вы? — Вольдемар попытался подняться. — Здесь только что был Ка… он вдруг поперхнулся.

— Кто был?

— Совсем другой… человек.

— Это вам привиделось. Я дал исцеляющее снадобье. Оно опьяняет и задурманивает голову. Все это время я следил за вашим пульсом и рассуждал сам с собой.

— Но я помню все, что вы говорили!

— Ничего удивительного. В состоянии полусна мозг отлично усваивает постороннюю информацию. Это знали еще пифагорейцы и жрецы Мелитты… Так о чем я говорил?

— О… сложной структуре времени и о том, как понимал ее Блаженный Августин.

— Вот, вот! — гибкий и нервный человек вскочил со своего стула и заметался по комнате.

— Что дальше?

— Больше вы ничего не говорили.

— Не может этого быть! Мне показалось, что я постиг вдруг внутреннюю сущность времени! Но сознание тут же заволокло, что-то ярко мелькнуло, и… я все забыл… Так вы не помните, что я сказал еще о времени?

— Н-нет.

— Так… Очевидно, я сам задремал над вами, и мне лишь что-то приснилось. Так тоже бывает… Очень жаль.

— А то, что вы рассказали мне о дуэли, розенкрейцерах, заговоре, правда? Вы на самом деле рассказывали об этом?

— Да. Вглядитесь внутрь себя и сами попробуйте ответить, правда ли это. — В голосе смуглого человека звучало абсолютное знание. И глаза его смотрели жгуче и прямо, не мигая.

— Не понимаю, почему, — слабо и покорно улыбнулся Вольдемар, — но я верю. Может, все лишь приснилось мне, но я верю!

— Нет, не приснилось, — тихо сказал смуглый черноглазый человек. Так оно и было. Вы скоро поправитесь, кавалер.

— Не знаю, как благодарить вас. Вы дважды спасли мою жизнь. В Венсенском лесу и здесь, — он вяло пошевелил руками. — Я, наверное, был очень плох.

— Да. Шпага прошла рядом с печенью. Еле удалось вас выходить. Горячка началась на другой же день. Семь дней вы были в полном беспамятстве. Даже Амбруаз Паре не смог бы вам помочь. Но теперь все позади. Рана в плече пустяк.

— Вы очень добры, сударь! Не знаю вашего имени, но молю за вас господа.

— Мое имя заставит вас изменить сложившееся обо мне впечатление. Вы еще станете проклинать меня. Но я привык к этому. Люди всегда воздают злом за добро и платят за услугу клеветой.

— Никогда! — с горячностью воскликнул Вольдемар. — Никогда и никто не заставит меня забыть добро! Да будет на вас благословение господне, сударь, кем бы вы ни оказались.

— Я Рэне — парфюмер ее величества королевы-матери, — печально сказал незнакомец и опустил голову.

— Так это вы…

— Отравил Жанну д'Альбре и дочь ее, хотели вы сказать? Да, сударь, это сделал я. — Багровый румянец тяжело разлился под смуглой кожей Рэне. Ну что ж, прокляните меня!

— Не мне быть вашим судьей, мэтр Рэне. И что бы ни случилось, я всегда буду считать себя вашим должником.

— И это справедливо, сударь! Как справедливо то, что я избавил королеву Наварры и юную принцессу от жестоких мучений. Но это не моя тайна, и я не смею касаться ее. Но, может быть, вы случайно слышали, что я спас сына Жанны?

— Наваррского короля? Беарнца?

— Да! Надежду молодой Франции и ее грядущего повелителя.

— Поистине действия ваши, мэтр, не поддаются осмыслению. Они противоречивы и непонятны.

— Это так, — тяжело вздохнул Рэне. — Но есть высшая мудрость, в глазах которой и запутанный лабиринт выглядит прямой дорогой. Я служу высокому и всемогущему господину, который правит миром во имя счастья людей. Он не карает и не мстит, у него всепрощающее сердце. Но он чужд лицемерия и готов пожертвовать одним ради жизни других. Бросают же потерпевшие крушение моряки роковой жребий! Это жестоко, но разумно. Вы еще не можете увидеть скрытую истину, она непостижима пока для вас. Но настанет день, и вы будете читать в моей душе, как в открытой книге. Мои мысли станут вашими, и то, что я не смею высказать словами, вы узнаете из моих глаз… Пока же побеседуем о чем-нибудь ином. Сколько лет вам, господин де Мирабо?

— Без малого двадцать два.

— Счастливое число! У нас 11 считается священным числом. А 22 священно стократ.

— Объяснитесь, прошу вас, — сказал Вольдемар, смутно угадывая истину, но не желая принять ее.

— Вы знакомы с кабалой, сударь?

— Я занимаюсь алхимией и потому интересуюсь тайными науками. И хотя мне удалось изучить греческий, латынь, еврейский и арабский, я не считаю себя опытным кабалистом.

— Опытным кабалистом! — Рэне возвел руки к небу. — Да их больше не осталось, сударь! Последним был Лев ибн Бецалель, создавший знаменитого Голема. А кто теперь владеет великим искусством кабалы? Скрытый смысл ее утерян и тайны забыты. Кто может у нас проникнуть в потайную ткань священных книг Сефер Ецира и Зехер? «Горе человеку, — говорит книга Зехер, — который в законе не видит ничего другого, кроме простых рассказов и обыкновенных слов! Если б он действительно не содержал ничего более, то мы могли бы и в настоящее время точно так же написать закон, столь же достойный удивления». Но, сударь, мы не можем этого сделать. Мы читаем слова, но смысл их либо темен, либо слишком прост для нас. А квинтэссенции внутреннего духа мы не постигаем. Задумывались ли вы, к примеру, над значением слова «кабала»?

— Нет, мэтр Рэне. Не задумывался. Меня интересовала лишь суть внутренних превращений и гармонии миров. Лишь этого знания искал я в книге Зехер.

— И нашли?

— Нет. Впрочем, и в трудах столпов алхимии я не обрел этого знания. Я проштудировал «О природе вещей» Парацельса и попытался создать по его рецепту гомункулуса, но потерпел неудачу. Рецепт Парацельса невоспроизводим. Знание утекло между букв, как вода сквозь решето. Не помогли мне и Василий Валентин, и Альбрехт Больштедтский, прозванный Великим за свое магическое искусство, и Жан де Мен, и Гебер, и даже сам божественный Раймонд Луллий. Я попытался получить по рецепту Артефиуса красный камень и прожить, как и он, тысячу лет или научиться с помощью философского камня воскрешать мертвых, как это учит делать в «Золотом трактате» Лансиоро. Но увы… — Вольдемар развел руками и застонал от боли в плече.

— Вам еще нельзя шевелиться. Повремените, пока подживут раны. Боюсь, что вы совершаете ошибку, не стараясь постигнуть скрытого смысла тайных наук. Агриппа говорил, что всякая наука коренится в магии.

— Но в белой!

— Белая, черная, какая, в сущности, разница? Просто вы не владеете приемами магии, и откровения ученых мужей остаются для вас темными. Возьмите хотя бы «Изумрудную таблицу» Гермеса Трисмегиста, которую обнаружил в одном из своих походов Александр Македонский, прозванный на Востоке Искандером Двурогим. В ней есть величайшие откровения. «То, что внизу, как то, что вверху, и то, что вверху, как то, что внизу, для того, чтобы совершить чудеса одного и того же. И подобно тому, как все предметы произошли из одного, по мысли одного, так все они произошли из этого вещества, путем его применения». Здесь вся алхимия! Это единство надлунного и подлунного миров, микрокосма и макрокосма. Тайна превращений металлов. Закон, по которому Неизреченный создал вселенную.

— Говорят, что эти слова написаны каким-то монахом лет двести назад и на самом деле никакой «Изумрудной таблицы» не существует.

— Я лично не верю в это. — Темные губы Рэне сжались в узкое лезвие. Конечно, часто приходится сталкиваться с фальсификацией. На что только не пускаются люди ради заработка! Но такие слова мог начертать лишь пророк. Вот почему я верю, что они действительно принадлежат Гермесу Триждывеличайшему, которого древние египтяне отождествляли с ибисоголовым богом мудрости Тотом.

— Но никто еще не воспользовался этим ключом для получения философского камня.

— Одного ключа мало, кавалер, нужно еще в совершенстве владеть приемами магии… Но мы слишком долго говорили. Это вас утомило. Поспите немного и набирайтесь сил.

— Не уходите, мэтр. Всего минуту. Вы так и не объяснили мне, что значит слово «кабала» и почему число 22 священно.

— И верно. Я отвлекся и забыл, с чего начал этот наш разговор.

Вольдемар мельком глянул в немигающие, как мертвые лесные озера, карие глаза Рэне и понял, что тот ни о чем не забыл и никогда не забывает.

— Вы поинтересовались, сколько мне лет, мэтр.

— Теперь припомнил. 22… Кабала исходит еще от Моисея, который, как вы знаете, получил высшее жреческое посвящение в египетском храме и превзошел самых искусных египетских магов. Слово это пишется так: коф, бэт, ламэд. Буква коф означает еще и число 20, бэт — 2, а ламэд символизирует идею распространения могущества. Вот и получается: могущество двадцати двух. В арамейском алфавите 22 буквы. Это могущество букв, скрытого в них внутреннего смысла. Эту-то эзотерическую тайну мы и утратили. Мы читаем священные книги, но не можем их прочесть… А теперь отдыхайте. Завтра я опять навещу вас…

…Через неделю Вольдемар уже вставал с постели. Он подходил к окну, вдыхал влажный, пахнущий резедой воздух, следил за тем, как опускается солнце, слепящей каймой очерчивающее зубчатую линию крыш. Узкие, мрачные дома на Мосту менял были украшены съежившимися от безветрия флагами.

Он смотрел на изогнутую стальную полосу Сены, на седые и аспидные крыши с пристальным любопытством человека, заметившего вдруг, что привычный, обыденный мир совершенно переменился. Уже нельзя было видеть просто солнце и просто воду, они стали символом неких текучих понятий, противоборство которых лежало в основе вещей. Тайная отрава змеиных губ Рэне уже вошла в кровь кавалера де Мирабо. Он перестал разделять теневые и светлые стороны мира. Линия терминатора исчезла. Добро и зло сочетались в некое единство и утратили специфические отличия. Оказалось, что зло столь же необходимо, как и добро, а ненависть и нетерпимость рождают широту взглядов и спасают любовь от слепоты.

Все во вселенной зиждется на противоположении двух начал. Еще древние маги знали эту главнейшую тайну гармонии. Две колонны стояли у врат храма Соломона: колонна Иакин и колонна Бохас, два сплетенных урея украшали священный Кадуцей Гермеса, злое начало Ариман и доброе Ормузд боролись и никак не могли одолеть друг друга. И возвестивший о том пророк Зороастр узрел в той извечной борьбе источник обновления. Недаром книга Зехер изображает бога в виде старца, склонившегося над водой. Лик старца светел, а отражение — темное. И это тайна тайн, доступная лишь посвященным. Недаром в храмах Египта один из верховных жрецов, проходя мимо посвящаемого, тихо шептал ему: «Озирис есть черный бог». Слова эти страшные следовало крепко запомнить, но никогда не произносить. Озирис бог света и доброты, а пер-о, откуда пошло слово «фараон», воплощение этого убитого злым Сетхом и вечно бессмертного бога. И вот Озирис — черный бог! Добро и зло — две стороны непостижимой сути. И злые могущественные боги халдеев Молох, Бельфогор и Астарта вовсе не злы. Боги всегда стоят по ту сторону добра и зла. Они боги.

Вольдемар не мог припомнить, когда Рэне рассказал об этом. Ему казалось, что он всегда думал так и всегда в нем было тайное знание. Правда, смутно помнилось, как он однажды проснулся словно от какого-то толчка и увидел у изголовья Рэне. Тот что-то бормотал тихо и вкрадчиво, и лунные тени метались на бронзовом лице его. Но виделось ли то на самом деле или только во сне, Вольдемар не знал, хотя чувствовал, что с каждым днем накапливается в голове неведомое знание и крепнет в сердце странная и пугающая вера. Он не мог сопротивляться ей, но и принять ее не хотел. Посему и не желал думать об этом, сопоставлять, анализировать, предпринимать какие-то действия. А знание меж тем росло и опасная вера крепла.

Он стал посещать таинственную лабораторию парфюмера, изредка помогал ему в ученых занятиях, когда дело касалось таких тонких вещей, как многократная перегонка или фильтрование.

В этот день Рэне ни разу не навестил его, и Вольдемар решил спуститься в уже знакомый ему подвал сам. Он закрыл створки окна, подкрепился хлебом и сыром, запил все это бокалом бургундского. Потом взял свечу и прошел к винтовой лестнице.

Он застал парфюмера склонившимся над вспоротым брюхом большого белого барана. Вспененная кровь стекала по желобу в каменном полу. Сквозь круглое отверстие желоба просвечивала мутно-янтарная вода Сены. Рэне был в одной рубашке с засученными рукавами. И хотя руки его были обагрены бараньей кровью, на белом полотне нельзя было заметить ни малейшего пятнышка. Точным и быстрым движением Рэне отделил какой-то орган, стряхнул кровь и отбежал к светильнику.

— Что вы делаете, дорогой мэтр? — спросил удивленный кавалер.

— Гаруспиции. Гадание на внутренностях жертвенных животных. На манер древних римлян, — не оборачиваясь, ответил Рэне и поднес темно-лиловый комок к самым глазам. — Это для королевы-матери. Я сейчас закончу.

Он бросил почку в отверстие и прошел к умывальнику. Тщательно намылил руки ароматичным мылом, которое обычно приготовлял сам, и попросил кавалера полить ему воды.

— Здесь будут сейчас убирать, — сказал он, неторопливо вытирая каждый палец. — Подымемся лучше в библиотеку.

— И это гадание дает что-нибудь? — спросил Вольдемар, устраиваясь в очень неудобном флорентийском кресле.

— Не всегда, — Рэне взял очиненное перо и что-то записал в маленькую книжечку, которую носил на тонкой золотой цепочке. — Вряд ли смогу сказать завтра ее величеству что-нибудь определенное. Халдейские мудрецы советуют гадать на человеческом мозге. Но, сами понимаете, не так просто достать необходимый материал…

«Мы имеем обширную коллекцию черепов почти всех рас и народов. Лишь черепов евреев наука имеет в своем распоряжении очень немного, и поэтому их исследование не может дать надежных результатов. Война в большевистской России дает нам теперь возможность устранить этот недостаток.

(Запись в лабораторной тетради: из донесения ординатора-анатома Страсбургского университета, профессора доктора медицины Августа Хирта рейхсфюреру СС. Флюктуация.)

Практическое проведение беспрепятственного получения и отбора черепного материала наиболее целесообразно осуществить в форме указания вермахту о немедленной передаче всех еврейско-большевистских комиссаров живьем полевой полиции. Полевая полиция, в свою очередь, получает специальное указание непрерывно сообщать определенному учреждению о наличии и местопребывании этих пленных евреев и как следует охранять их до прибытия специального уполномоченного. Уполномоченный по обеспечению материала (молодой врач из вермахта или же полевой полиции или студент-медик, снабженный личным автомобилем с шофером) должен произвести заранее установленную серию фотографических снимков и антропологических измерений и по возможности установить происхождение, дату рождения и другие личные данные.

После произведенного затем умерщвления еврея, голова которого повреждаться не должна, он отделяет голову от туловища и посылает ее к месту назначения в специально для этой цели изготовленной и хорошо закрывающейся жестяной банке, наполненной консервирующей жидкостью. На основании изучения фотографий, размеров и прочих данных головы и, наконец, черепа там могут затем начаться сравнительные анатомические исследования, исследования расовой принадлежности, патологических явлений формы черепа, формы и объема мозга и многого другого.

Наиболее подходящим местом для сохранения и изучения приобретенного таким образом черепного материала мог бы быть в соответствии со своим назначением и задачами новый Страсбургский имперский университет».

1. «Если мы хотим создать нашу великую Германскую империю, провозглашал Гитлер, — мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы — русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов… Наша миссия заключается в том, чтобы подчинить другие народы. Германский народ призван дать миру новый класс господ».

(Выступление Гиммлера перед руководителями СС 4 октября 1943 года.)

2. «Живут ли другие народы в благоденствии, или издыхают они от голода, интересует меня лишь в той мере, в какой они нужны как рабы для нашей культуры. В ином смысле это меня не интересует. Погибнут ли от изнурения при создании противотанкового рва 10 тысяч русских женщин или нет — интересует меня лишь в том отношении, готовы ли для Германии противотанковые рвы…»

3. «Войска имеют право и обязаны применять в этой борьбе любые средства, без ограничения, также против женщин и детей, если это только способствует успеху».

(Из совершенно секретной директивы верховного командования вермахта от 16 декабря 1942 года.)

Речь, таким образом, шла о тотальном интернациональном геноциде. Геноцид этот носил ярко выраженный политический характер.

4. «Большевизм является смертельным врагом национал-социалистской Германии. Это враг не только военный, но и политический, в смысле разрушительного влияния, на народы.

(Инструкция для зондеркоманд. Запись в лабораторной тетради.)

Поэтому большевистский солдат потерял всякое право на обращение с ним как с честным солдатом, согласно Женевскому договору.

Особые условия Восточного похода требуют беспощадных и энергичных действий при малейшем намеке на сопротивление, в особенности по отношению к большевистским активистам, политрукам и пр…

Особые мероприятия должны быть свободны от бюрократических и административных влияний, и их нужно проводить с чувством ответственности и долга.

Ранее всего нужно выявлять:

1. Всех известных служащих государственного аппарата и партии. В особенности профессиональных революционеров.

2. Сотрудников Коминтерна.

3. Всех руководящих работников Коммунистической партии Советского Союза и родственных ей организаций, ЦК, областных и районных комитетов.

4. Всех наркомов и их заместителей.

5. Всех бывших политкомиссаров Красной Армии.

6. Руководителей центральных и промежуточных инстанций государственных органов.

7. Руководящих лиц хозяйственной отрасли.

8. Советско-русских интеллигентов и евреев.

9. Всех лиц, которые установлены как подстрекатели или фанатичные коммунисты.

Экзекуции должны проводиться так, чтобы это не бросалось в глаза. Их нужно осуществлять в уединенных местах… Нужно заботиться о немедленном и аккуратном погребении трупов.

— Впрочем, перед трудностями королева-мать не останавливается, продолжал парфюмер, — но что позволено Юпитеру… Я, во всяком случае, стараюсь избегать подобных экспериментов. Они кончаются плохо. Вспомните хотя бы печальную судьбу Жиля де Лавеля барона де Рэ, прозванного Синей бородой. А ведь он был маршалом Франции! Что же остается делать мне, простому парфюмеру? Понятно, что я вынужден прибегать к более доступным, хотя зачастую и не очень эффективным методам получения информации… Но зачем я рассказываю вам обо всем этом? — Рэне схватил пожелтевший от времени свиток и тут же отшвырнул его.

«Голов я исследовал сотни, в том числе на месте казни».

(Запись в лабораторной тетради: древнеегипетский папирус, так называемый «папирус Эберса». Резонансная флюктуация.)

Он подошел к Вольдемару и заглянул ему в глаза. Взгляд чуть сонных маслянистых зрачков длился и длился. Вольдемар почувствовал легкую дремоту. Сознание его заволокло каким-то нежно-пурпурным паром, в котором метались черные причудливые фигурки. Непонятное беспокойство, которое последние дни теснило ему сердце, внезапно растаяло, стало удивительно легко и свободно. Казалось, грудь расширилась и превратилась в бестелесную оболочку, способную объять весь мир. И только в каком-то отдалении притягивали и поблескивали две чуточку запыленные оливки. Они не отпускали в свободный полет, которого так хотела душа, к которому уже приготовилось ставшее невесомым тело.

И вдруг тайное неведомо как накопленное знание сублимировалось, выпало в осадок и проявило себя.

— Готов ли ты пройти посвящение и стать рыцарем? — голос доносился откуда-то изнутри и вместе с тем издалека.

— Да, мессир, — не отводя глаз, прошептал Вольдемар, не замечая того, что впервые титулует так парфюмера.

— Во имя Молоха, Астарота, Баал-Зебуба и Люцифера!

— Во имя вечного пламени, которым обновляется природа, — все так же тихо произнес Вольдемар условную формулу, которую никогда ранее не слышал.

— Готовься пройти посвящение в подземном храме. Будет оно в ночь, когда Собачья звезда закатится за горизонт. Выйди из дома, когда закричит сова, и найди дорогу внутри себя. А сейчас забудь обо всем и проснись.

— Простите меня, мэтр, я позволил себе уснуть в этом кресле, смущенно извинился Вольдемар, разминая оцепеневшие плечи.

— Не стоит извиняться, друг мой. Вы еще не совсем оправились после ранения. Лучше подымитесь к себе и немного отдохните.

Вольдемар чувствовал себя настолько хорошо, что готовился уже в ближайшие дни покинуть гостеприимный кров парфюмера. В нем постепенно нарастало раздражение против черной философии Рэне и мрачных мистических атрибутов, которыми была переполнена его обитель. Даже странная и манящая внешность парфюмера внушала теперь легкую неприязнь. Он смутно чувствовал, что Рэне отнял у него нечто почти несуществующее и вместе с тем жизненно важное, дав взамен нечистое золото, которое вот-вот обратится в золу. Вольдемару почему-то трудно стало говорить о боге, креститься, даже всуе употреблять имя господне. Никогда не был он человеком религиозным, скорее склонялся к легкому просвещенному атеизму, а тут вдруг почувствовал в себе тяжелую и тупую ненависть ко всему небесному. Чувство это не было ему в тягость и проявлялось больше чисто подсознательно, но виделось в нем что-то чужое, навязанное извне, и он все активнее противился такому давлению.

По ночам ему стали сниться падшие ангелы с темными лицами, носившие грозные имена забытых халдейских богов. Являлся ему и сам Люцифер и долго чаровал грустными зелеными глазами своими. В такие минуты Вольдемар просыпался и ловил на себе сонный и пристальный взгляд Рэне. Все это стало надоедать ему. И он дал себе слово покинуть дом парфюмера на этой же неделе. Избегая встреч с Рэне, он подолгу гулял во внутреннем дворике, а когда кончался день, отправлялся в библиотеку, в которой засиживался далеко за полночь. У Рэне было превосходное собрание древних манускриптов по всем отраслям тайных наук.

В этот вечер Вольдемар был занят греческой рукописью, приписываемой Зосиме Панополитану. Одно место ее никак не удавалось расшифровать. И не то чтобы рукопись оказалась более запутанной, нежели другие алхимические сочинения. Просто Вольдемар все не мог отыскать конкретного примера, которым можно было бы подкрепить логику автора.

«Вот тайна, — говорилось в рукописи, — змея, пожирающая свой хвост, состав, поглощенный и расплавленный, растворенный и превращенный брожением…»

Каждое звено здесь было совершенно ясно для Вольдемара, однако целостной картины не получилось. Ничего не выходило. «Может быть, действительно нужно знать некоторые приемы магии, — размышлял Вольдемар, и парфюмер совершенно прав, говоря, что только магия способна вывести алхимика из философского лабиринта?»

В упорной работе и бесплодных сомнениях он упускал одну весьма существенную подробность. Дело в том, что сам парфюмер обратил его внимание на рукопись Зосимы.

Вольдемар сменил свечу в подсвечнике и бросил оплывший огарок в камин. Выписал непонятное место в специальную тетрадь, которую недавно завел, и направился в свою комнату, где оставил одно любопытное сочинение Фомы Аквинского. В нем надеялся он отыскать разгадку таинственного превращения, о котором писал Зосима Панополитан.

Было уже довольно поздно, когда вышел он в длинный коридор, держа перед собой свечу. Тускловатый свет скользил по черному дереву дверей, сгонял с насиженных мест глубокие тени и угрюмо поблескивал на потемневших от времени латах.

Внезапно Вольдемар услышал странный звук. Словно открывали старый, порядком проржавевший замок. Он быстро оглянулся. На одной металлической фигуре медленно приподымалось заостренное решетчатое забрало. Наконец оно с жалобным скрипом откинулось, и из черной пустоты шлема послышалось какое-то царапанье, непонятные мягкие удары, от которых латы низко загудели.

Вольдемар не удивился и, пожалуй, не испугался. За то время, которое он жил у Рэне, ему пришлось ко многому привыкнуть. Выставив вперед руку с подсвечником, направился он к латам. Но не успел сделать и двух шагов, как в них что-то захлопало, застучало и оттуда вылетела небольшая сова. Ее огромные, словно налитые желтым оливковым маслом глаза ошалело глядели на пламя свечи. Она полетела вдоль длинного коридора, отчаянно хлопая крыльями о потолок. Но, прежде чем пропасть в кромешной теми, дважды прокричала.

Как только крик ее достиг Вольдемара, тот сразу же сделался другим человеком. Он потерял себя, многое забыл из бурной жизни своей, обретя взамен тайно созревшую внутри него иную сущность.

Он быстро прошел к себе в комнату. Переоделся в дорожный костюм, закутался в плащ и вышел во внутренний дворик. Там уже дожидалась оседланная лошадь…

…Мокрый ветер бил прямо в глаза. Черные в дымчатой пене валы облаков накрывали луну, которая неслась к воротам Сен-Дени, поливая брусчатку улиц и площадей зеленым воском. Стремительная тень летела рядом с лошадью. Кавалер де Мирабо скакал, низко склонив голову, и плащ его полоскался, как сорванный парус. Подскакав к реке, кавалер спрыгнул с лошади и, поглубже надвинув шляпу, заспешил вниз. Увлажненные комья глины с шелестом срывались из-под ног и скатывались с обрыва. Полынь и чертополох царапали сапоги. Тихим ржанием проводила его брошенная лошадь.

У самого берега он нашел привязанный челнок. Распутал канат и, оттолкнув лодку от берега, прыгнул. Нащупал весло. Тихо выгреб на фосфористую гладь. Ласковый пар подымался с реки. Сонно бормотала глубина, жирно плескались рыбы. Ветер внезапно утих. Полная луна блаженствовала в напоенном светом разрыве. Но разогнанные ветром, измочаленные по краям тучи все еще неслись куда-то, тревожно и грозово неслись.

На том берегу начинался пустырь. Пробудившиеся и редкие пока порывы вздымали колючую пыль.

Теплый яростный запах трав. Красноватые отсветы приближающейся бури.

Вольдемар тихо смеялся, так ему было хорошо. Он почти бежал к смутно угадываемой цели. Повиновался тайному проводнику своему. Не задумывался, не удивлялся.

Ветвистые молнии все чаще растрескивали черный купол. Но гром еще запаздывал. Кавалер де Мирабо спешил. Иногда мертвенный, чуть лиловатый свет долго дрожал в небе. Тогда можно было различить высоченный шпиль и зубчатые развалины какого-то уединенного аббатства. Вольдемар шел именно туда, хотя не знал еще, где закончится его ночной поход, напоминающий полет на шабаш.

Небесный огонь, почти не затухая, мигал над сожженным в лихих феодальных войнах аббатством. Казалось, гроза крутилась над чудом уцелевшей колокольней, притянутая нахально поблескивающей медной иглой. Этот страшный шпиль уходил высоко в небо, которое вот уже сколько лет безуспешно пытался проткнуть.

Вольдемар уверенно прыгал по заросшим бурьяном камням, ловко огибал драконовы гребни закопченных останков кладки. Там, где когда-то была пышная базилика, огляделся, нашел гору пыльного щебня, взобрался на нее и поднял голову вверх. Холодный огонь скользнул по его лицу. Он сорвал шляпу, расстегнул пряжку у самого горла, и ветер подхватил и понес его плащ. Первые тяжелые капли ударили по глазам. Улыбка на озаренном лице сделалась еще пьянее. Он полной грудью вдохнул хмельной электрический воздух и вдруг закричал:

— Хемен-этан. Эль, Ати, Титейн, Хин, Тев, Миневль, Ахадон, вай, воо, эйе, ааа, эксе, а, эль, хи, хау, ва, хавиот, айе, сарайе! — Чудные слова сами собой срывались с языка. Он никогда не знал их, но они выкатывались одно за другим, как волна за волной на пустынный берег памяти, волна за волной. — Айе, сарайе!

— Айе, сарайе… — отозвалась неистовая жаждущая ночь.

— Пер Элоим! — закричал кавалер, ловя руками молнию над головой.

— Рабур, Батхос, — ответила гроза.

Заскрипел песок. Зашуршал щебень. Тяжелые, проросшие в стыках травой плиты зашевелились. Одна из них сдвинулась вдруг, и красный отсвет столбом поднялся из-под земли.

— Откуда ты пришел? — спросил замогильный голос.

— Из вечного пламени!

— Куда идешь?

— В вечное пламя!

Секретный люк отворился, и замогильный голос скорбно прорыдал:

— Войди в неведомое, пришелец из внешнего мира, если пришел ты на отправление таинств в подземном храме.

— Я пришел за этим! — ответил кавалер и скользнул в геенну огненную по железным скобам…

— …Чужеземцы из Внешнего Мира! — провозгласил Клэдд. — Вы являетесь кандидатами для перехода в подданство Невидимой Империи Рыцарей Ку-клукс-клана! До того как вы вступите в сказочное Клоролевство нашего Братства, я приказываю тем из вас, кто знает, что в глубине сердца у него есть какие-то скрытые мысли и что он не будет лояльным по отношению ко всем обязанностям и долгу Братства, — тем я приказываю отойти в сторону и не делать дальше ни шагу!

Неоновый крест в руках Клэдда окрашивал белые балахоны в невинный розовый цвет.

Никто не вышел из строя, никто и слова не произнес. Крест на горе полыхал, с треском лопались банки с мазутом. Воспаленными сигаретными огоньками дрожали их отражения в автомобильном лаке там, на опушке леса.

— Вперед марш! — скомандовал Клэдд и повел неофитов к почти неразличимому в ночи каре Черных рыцарей клана. Процессию замыкал Ночной Ястреб. Из рук его исходил колючий малиновый луч. И был то фонарь, украденный с заднего вагона трансконтинентального экспресса «Кентукки».

— Кто ищет входа сюда? — спросила их ночь.

— Чужеземцы из Внешнего Мира Тьмы, ищущие подданства в Невидимой Империи Рыцарей Ку-клукс-клана! — хрипло отозвался Клэдд.

— Всегда ли они были верны своему богу, стране, расе и очагу?

— Да, так о них было сказано.

— Знают ли они пароль?

— Они его не знают, но я знаю, и я уполномочен говорить от их имени.

— Пройдите же, Клэдд и кандидаты на получение подданства Невидимой Империи!

Каре разомкнулось, и Клэдд ввел своих малость напуганных цыплят внутрь четырехугольника. Они обогнули его весь, слева направо. В середине каждой его стороны возвышались алтари из необтесанных камней, у которых и чадили те самые мазутные кресты. В самом центре четырехугольника тоже возвышался алтарь, но тщательно сложенный из черных керамических плит. По одну сторону алтаря стоял незажженный крест, по другую — мачта со звезднополосатым флагом.

Клэдд остановил неофитов у правого алтаря. Он поставил их в три шеренги, чтобы все они смогли уместиться у передового форпоста Невидимой Империи, где встретил их с молитвенно сложенными ладонями Клапеллан в синем балахоне.

— А доказали ли они свою преданность принципам подлинного американизма, протестантской христианской церкви и идее превосходства белых? — сурово спросил он.

— С того момента, когда на них впервые воззрились испытующие очи Невидимых, говорят, что они достойны, — ответил Клэдд.

— Честь тем, кто заслуживает чести! Продвижение тем, кто заслуживает продвижения! Проведи их к Клокарду клана.

И они развернулись змеей, сложились снова в одну цепочку и подошли к другому алтарю, где стоял в зеленом балахоне Клокард. Он спрашивал, и Клэдд отвечал ему прокуренным голосом.

— Всегда ли они были лояльными белыми христианами и американцами? спросил их новый сановник у нового алтаря. Назывался он Клалифом вице-президентом клана, и балахон ему полагался золотистый, как копченая макрель.

— Насколько нам известно, среди них нет ни одного, кто когда-либо хотя бы в малейшей степени был предателем.

— Хорошо сказано, — кивнул Клалиф, — так как измена является преступлением, перед которым бледнеют все остальные! Вы можете проводить вашу паству к алтарю Его Величества Мага Империи!

И опять побрели они против часовой стрелки вдоль молчаливого строя черных балахонов. Небо над ними переливалось звездами. Влажный ночной лес благоухал хвоей и успокаивал тихим шелестом.

Они остановились у последнего алтаря перед одетым в пурпурную мантию Магом.

— Ваше Величество! Представляю вам кандидатов, желающих стать рыцарями Ку-клукс-клана. По пути сюда они подверглись испытующим взорам очей Клапеллана, Клокарда и Клалифа, которые сочли их достойными!

— Готов ли каждый из вас принести торжественную четырехусловную клятву верности, которая навеки свяжет вас с Невидимой Империей? вопросил Маг.

— Да! — тихо шепнул сзади Ночной Ястреб.

— Да, — нестройно повторили мужчины и женщины, пришедшие принять рыцарство клана.

Глядя поверх пришельцев, отстранясь от земных забот, позабыв обо всем на свете:

— Мои Вампиры и Ужасы, каково наказание за предательство, за разглашение тайн клана? — спросил Маг.

— Смерть, смерть от руки брата! — протяжно отозвались черные балахоны, и окружающее их море белых балахонов тихим эхом печально простонало вослед:

— От руки брата…

— И, зная это, вы все еще хотите вступить в клан? — вскричал Маг, возвращаясь на грешную землю.

— Да, хотим, — как было приказано, ответили кандидаты.

— Верный Клэдд! — опустив голову, сказал Маг. — Проведи их к Священному Алтарю. — И острым лакированным носком он швырнул в общую кучу отобранного в начале церемонии оружия случайно отделившийся полицейский револьвер.

Высокий черный алтарь, как стол скатертью, был накрыт мятежным флагом южан-конфедератов. Лежала на нем небольшая библия в темном переплете, которую можно купить где угодно за 4 доллара и 95 центов. Маг и следом за ним остальные сановники покинули свои алтари и стали по углам расстеленного знамени конфедератов. Клалиф, в руках которого оказалась вдруг кавалерийская сабля, вышел вперед, осторожно приподнял нижний правый угол полотнища и накрыл им библию. Потом он коснулся саблей незажженного креста, вновь развернул флаг и возвратился на свое место.

Ночной Ястреб взял у одного из черных балахонов зажженный факел и подпалил крест. Мазут вспыхнул, и дымные красные языки полетели к побледневшим вдруг звездам.

Клапеллан поднял левую руку и начал читать молитву:

— Господь наших отцов, прими нашу благодарность за этих высоких, увенчанных солнцем людей, которые готовятся стать рыцарями Ку-клукс-клана. Да живут они так, как подобает клансменам: всегда чтя Бога своего, Страну свою и Братьев-рыцарей. Этих Благодатей просим мы во имя Иисуса Христа, жизнь которого — пример для каждого клансмена. Аминь!

И в ответ на кощунственные слова эти грянул клановский гимн, который пели почему-то на мотив песенки «Со снежных гор Гренландии».

— На колени, кандидаты! — повелел Маг.

Нестройно они опустились в пыль. Чуть прибитая ночной сыростью, она липла к ногам, щекотала в горле и пахла чем-то далеким и милым, как детство. И была она глиной, из которой сотворилась плоть. Так легко, так хорошо возвращаться обратно. Назад к истокам. В первозданную глину. К первобытному зверю. Во тьму. В инстинкт.

— Приносите ли вы клятву, что всегда будете верны богу, сыну его Иисусу Христу и догматам христианской религии?

— Да! — все слаженней, все дружней отвечали неофиты.

— Приносите ли вы торжественную клятву, что всегда будете высоко держать флаг и уважать конституцию Соединенных Штатов?

— Приносим!

— Верите ли вы в то, что наша страна — это страна Белых людей и должна оставаться всегда такой?

— Верим!

— Сделаете ли вы все, что в ваших силах, для поддержания принципов превосходства Белых и непорочности белых женщин?

— Да!

— Приносите ли вы торжественную клятву, что всегда будете верны клану и друг другу, что при любых обстоятельствах придете на помощь братьям-клансменам, за исключением убийства?

— Клянемся!

— Леди и джентльмены, все ли вы, принося перед этим Священным Алтарем четырехусловную клятву клансмена, клялись без всяких, даже мысленных, оговорок?

— Да!

— Ты! — внезапно закричал Маг. Глаза его остановились на Вольдемаре. — Встань и подойди к алтарю!..

(Запись в лабораторной тетради: пересечение континуумов.)

Как во сне прошел Вольдемар весь обряд неведомого посвящения. Он не знал, какие клятвы и на верность кому приносил. Не раздумывал над этим. Говорил и делал так, как подсказывали встретившие его здесь люди. Но теперь он очнулся от сна наяву и с удивлением осмотрелся кругом. Недоумевал, как попал сюда. Забыл вдруг, зачем тут находится. Он хорошо помнил, как только что расшифровывал тайное алхимическое сочинение в библиотеке Рэне. На сем память кончалась.

Будто по ветру перенесла его нечистая сила в подземный храм.

Смятение его было настолько заметно, что стоящий перед ним огненно-рыжий человек в черном испанском костюме пристально поглядел среди настороженной тишины на кавалера де Мирабо и тихо спросил:

— Вы что, не расслышали?

— Простите, сударь, но…

— Называйте его «мессир», — услышал он чей-то гневный накаленный шепот. — Или «гроссмейстер»!

— Какой-то внезапный провал в голове, мессир. Извините…

Рыжий гроссмейстер ничего не ответил и отвернулся. Потом он подался назад и исчез между колонн.

— Приступайте ко второму туру посвящения, — донеслось до кавалера де Мирабо.

Словно по волшебству возле него оказались два пажа в коротких огненных плащах и крохотных шапочках с длинными тонкими перьями. Они подхватили его под руки и повели.

Спертым сырым воздухом слегка повеяло в лицо.

Вели его темными и запутанными коридорами. Все время предупреждали, когда нужно нагнуться, чтобы почти на четвереньках проползти по ослизлой каменной трубе. Потом забрезжил свет и вольнее стало дышать. Пажи проводили его до самого входа. Молча поклонились и оставили одного. Он вошел в длинный зал с двойной колоннадой по обе стороны. В овальных нишах между колонн горели светильники.

Каждый шаг отдавался протяжным вздохом, нехотя замиравшим в каменных сводах. Полосатые тени ложились под ноги и сейчас же убегали во тьму. В конце зала колоннада плавно переходила в круглый неф. Стоял там крылатый козел со страшной мордой и бычьими, гневно раздутыми ноздрями. Между крутыми могучими рогами горел факел, и свет его собирался в серебряной пятилучевой звезде на лбу. Грудь у козла была человечья, женская, а живот, как у гада, чешуйчатый и зеленый. Правой рукой указывал он на висевший меж колонн белый рог месяца, левая, опущенная, уткнулась когтистым перстом в черный рог. Чресла чудовища были задрапированы огненной юбкой, спускавшейся до вывороченных колен. Твердо, уверенно стояли на земле козлиные ноги, попирали ее раздвоенными копытами. Черно-белые крылья почти целиком закрывали неф. Лишь между распущенных перьев проблескивали какие-то письмена, молнии и стрелы всевозможные, Нептунов трезубец и прочие символы темного могущества.

Справа от козла стоял обвитый пифоном столб с золотым треугольником на вершине. От треугольника исходили колючие лучи, а внутри его словно застыло в вечном удивлении широко раскрытое око с зеленым зрачком. Слева же подымался на хвосте ушастый бронзовый змей. Как зачарованный глядел он на удивительного козла, и злой огонь переливался в его рубиновых глазах.

Сразу догадался Вольдемар, что это и есть тот козлоногий Бафомет, о котором — кто и когда? — столько нашептывал ему по ночам. И сразу же сделалось нехорошо, точно сбылись самые худшие ожидания и предано все и потеряно безвозвратно.

— Изида? — услышал он откуда-то условный пароль и, тихо вздохнув, отозвался, как учили:

— Озирис!

Тут же послышалось грустное, хватающее за душу пение. И густой дьяконский бас трижды протяжно возгласил:

— Баал-Зебуб! Баал-Зебуб! Баал-Зебуб!

И понял вдруг кавалер, что этот Баал-Зебуб вовсе не забытый халдейский демон, а попросту Вельзевул.

И, словно подтверждая беспощадную догадку, бас перекрыл нежные переливы литургии:

— Igne Natura Renovatur Integra , - пропел он и тут же зачастил, повторяя аббревиатуру заклинания. — Inti, Inti, Inti!

— Inti, — печально отозвался хор.

И узнал кавалер де Мирабо, что была это жуткая пародия на голгофскую надпись надкрестную «INRI». Тут все в нем оборвалось, силы покинули его, и сполз он бессильной грудой костей и сухожилий на пол, прямо к мерзким раздвоенным копытам. Хоть и не очень верил в бога, а невыносимо тошно стало, когда продал его дьяволу.

Но Люцифер — тот же бог, а подземные капища его — та же церковь. Вместо пасхи — шабаш, вместо мессы — черная месса. Люцифериты ничем не хуже и не лучше отцов иезуитов, охраняющих веру Христову ножом да ядом, перед которым знаменитая aqua tofana Борджиа — просто рвотное зелье.

Еще царствует Генрих III — последний из Валуа, а Генрих король Наваррский сидит в своем кукольном королевстве за кубком вина с какой-нибудь спелой огненной девкой. Но уже грядет вскормленный отцами иезуитами Равальяк, который вскочит на ступеньку кареты и раз, раз, еще раз… Даже не попытается бежать после, уверенный, что сделался вдруг невидимым. Но это потом, потом… А пока Генрих III воюет с лигистами. Распутывает козни Гизов. Опасается Беарнца. Бережется иезуитов. И не ведает, что войдут невидимо в Париж рыцари Розы и Креста, что в подземных храмах справляют дьявольские мистерии люцифериты — тайные последователи распущенного ордена Храма, смертельные враги католической церкви.

И все они бьются за правое дело! Не останавливаются перед средствами, которые, как известно, оправдывают цель. А приглядеться — клубок шипящих змей. И не знаешь, какая из них хуже, опаснее. У каждой с загнутых иголок зубов стекает яд нетерпимости.

Начался для кавалера де Мирабо третий тур посвящения. Пути назад не было. Дьяволопоклонники, впрочем, как и верные слуги божьи, не любят, когда разглашают их тайны. Мертвый не выдаст. Либо соучастник, либо труп.

Святая служба, Орден иезуитов, кложа Ку-клукс-клана, черный орден СС, жреческие коллеги Древнего Египта, братья-люцифериты и пр. и пр. полностью сходились в том, что «мертвый не выдаст!» (Запись на полях лабораторной тетради.)

Было Вольдемару де Мирабо от роду 22 года, и он не хотел становиться трупом. Надеялся, что потом как-нибудь сумеет развязаться с братьями во Люцифере. И не столько страшно было то, что проклинают бога они, а то, что дьявол их такой же мелочный и скучный мещанский бог, что гроссмейстер их так же непогрешим, как и папа.

Гнусный замкнутый круг: налево пойдешь — в зловонное болото попадешь, направо пойдешь — в болото зловонное попадешь. Будь же самим собой, Homo sapiens, не сотвори себе кумира!

Так думал кавалер де Мирабо, представ перед очередным кумиром. На сей раз то был сам Светозарный. Печальный ангел с прекрасным лицом, затененным гордым размахом крыл. Отлили его из чистого золота в тайных подземных мастерских. Сам Бенвенуто Челлини умер бы от зависти, узрев этот скорбный лик и смелый размах плеч, эти юношеские ноги и узкие бедра. Целомудренные ядовитые губы его. Византийские глаза со вставленными в них изумрудами.

Вольдемар никак не мог припомнить, где он уже видел однажды и скорбный лик, и улыбку неповторимую, и незабвенные зеленые глаза. В правой руке Люцифер держал зажженный факел, и жаркие тени метались по его казавшемуся влажным от духоты лбу. Левая рука несла рог изобилия, рассыпавший округлые плоды и неизвестные причудливые цветы. Ногой князь тьмы попирал чудовище с тремя крокодильими головами. Одну оскаленную башку увенчивала королевская корона, другую — папская тиара, третья держала в остроклинных зубах обоюдоострый меч.

Над всеми вознесся дьявол: над государством, церковью, армией! Какое могущество! Кому еще доступно оно?

Одному только богу…

И Вольдемар подивился тому, как никуда не может уйти человек от мелкой души своей, от нищенских своих устремлений. Бог создал человека по образу и подобию своему, и человек отплатил ему тем же.

На плече Люцифера сидел гриф со сложенными крыльями и когтил античную ключицу падшего ангела. Над хищным клювом тоже сверкала корона, только железная, из нержавеющего железа, найденного в упавшем с неба камне. Плоская стена за статуей была затянута черным бархатом, на котором клубились серебряные облака, пронизанные зигзагами молний и стрелами лучей, идущих от зеленоглазого углом вверх треугольника. Знакомая уже и понятная символика. Только белый человеческий череп у ног Люцифера привлек особое внимание кавалера. Скорлупка, вмещавшая когда-то мозг, казалась крохотной и очень случайной у золотых великанских стоп, и Вольдемар подумал, что и он тоже выглядит пигмеем перед этим колоссом, вобравшим в себя почти всю добычу от крестовых походов. Плотью дьявола стало золото тамплиеров. Грустная ирония чувствовалась в том.

От стены отделилась человеческая фигура. Вольдемар узнал коротышку гроссмейстера, черный испанский костюм его сливался с бархатом стены. Будто из ночи вышел рыжий.

— Ни Адонаи, ни сын его не властны здесь над тобою! — важно сказал он, подходя к Вольдемару. — Ты взлетишь высоко во славу Светозарного и тайного ордена его. Знаешь ли ты, чей это череп?

Вольдемар молча покачал головой.

— Это Яков Молэ, сожженный вероломным королем и разбойником папой.

— Яков Молэ! Как же сохранился тогда этот череп? — удивился Вольдемар, который уже хорошо знал историю тамплиеров, предшественников люциферитов.

— Казнивший его палач был нашим человеком. Он позаботился, чтобы старый гроссмейстер умер легкой смертью, и уберег от огня его голову. Только бороду слегка опалило… А знаешь ли ты, что это за ниши в стенах? — спросил он и тут же сам ответил: — Здесь добровольно замуровали себя послушники. В каждой стене, кроме восточной, одиннадцать камер. Одиннадцать — священное число. Всего тридцать три камеры, — и он улыбнулся с гордостью коллекционера.

— А почему их нет на восточной стене?

— Восток пока принадлежит ему, — сухо ответил гроссмейстер, и Вольдемар догадался, что рыжий имеет в виду библейского бога.

— Когда Светозарный окончательно победит небесное воинство, мы завоюем и Восток, — продолжал коротышка гроссмейстер, взяв Вольдемара за руку. — И тебе предначертана судьба исполнить волю самого Светозарного.

— Мне?! — Вольдемар почувствовал, что спина его отчаянно холодеет. Мне?!

— Тебе, — тихо и твердо сказал гроссмейстер. — Прежде чем схватиться в открытую с иезуитским тайным воинством генерала Игнатия Лойолы, мы должны сокрушить тех, кто были нашими единомышленниками, а теперь пошли по неверному пути. Сегодня они главные враги наши. Это розенкрейцеры. В основу их политики положена идея самосовершенствования и невмешательства. Это чуждо нам и вредно для нашего дела. Вот почему мы должны сперва навести порядок в собственном доме, очистить свои ряды от инакомыслящих, а уж потом ударить по основному врагу — церкви.

А Вольдемар подумал вдруг, что примерно так же рассуждают правоверные католики. Сначала им нужно перерезать гугенотов и сжечь альбигойцев, а уж потом они будут воевать с врагами Христовой веры вообще. Поэтому папа готов заключить союз даже с турецким султаном, только бы искоренить по всему миру реформистскую веру. Реформисты, наверное, придерживаются такого же образа мыслей. Нет врага ненавистнее, чем вчерашний друг и брат. Так было, так есть и…

Ну кто может знать, что будет потом? Астрологи и хироманты часто ошибаются. Но пока человеческая природа остается той же, предсказания их будут сбываться. Обращайся к человеческой ограниченности, и ты никогда не промахнешься…

«Принцип № 18. Необходимо выделять объекты для ненависти. Толпа труслива, невежественна, завистлива и продажна».

(Запись в лабораторной тетради: «19 главных принципов Геббельса». Флюктуация.)

— Чего же вы ждете от меня? — опустив голову, спросил Вольдемар. Что я могу? И что должен сделать?

— Добыть философский камень и завалить наши тайные храмы золотом, прошептал гроссмейстер. Рыжие волосы его разметались. Кровавое пламя окрасило выпученные белки. — Золото — это власть над миром, над душами людей! Источник грядущей победы!

— Но почему именно я? Почему? — в невыразимой тоске Вольдемар прижал руки к груди. — Я только начал заниматься луллиевым искусством. Сколько есть других, куда более изощренных и мудрых мастеров!

— Выбор пал на тебя. Нам удалось открыть важнейшую тайну розенкрейцеров. Только ты можешь это сделать.

— Но я же не нашел еще пути! Мне нужно расшифровать столько манускриптов…

— Пойдем со мной, — властно остановил его гроссмейстер и беглым ласкающим прикосновением повел рукой по золотому колену Люцифера.

Статуя повернулась, и перед ними открылся узкий лаз. В черноте его поблескивали медные прутья лестницы. Вольдемар медленно и осторожно стал спускаться вслед за рыжим карликом.

Лестница кончилась, и он остановился в полной темноте, не решаясь выпустить из рук перила. Но вот послышалось какое-то шипение, как будто сунули в воду раскаленное железо, и в руках гроссмейстера разгорелся факел.

Находились они внутри черного шара, облицованного чем-то вроде застывшей смолы. Сверху свисала толстая медная труба, обрывавшаяся над укрепленной в полу медной тарелкой. Металл исполосовали разноцветные потеки, которые обычно оставляет сильный жар. Тарелку подковой окружали пятнадцать железных кресел. Центральное кресло немного возвышалось над остальными.

— Одно из них твое, — сказал гроссмейстер, втыкая факел в треножник. — Это самая тайная комната наша. Зал Совершеннейшего треугольника. Здесь собираются командоры ордена. Все вместе мы создаем магическую цепь. Единая воля крепнет, устремляется в астрал и творит величайшие деяния. Ты должен знать, что людская мысль порождает астральных существ — эгрегоров. Так как мысли отдельно взятых людей хаотичны и противоречивы, то родившиеся эгрегоры взаимно ослабляют и погашают друг друга. Иное дело, когда эгрегор создается магической цепью. Он получается таким же могущественным, как джинны Востока. Вот почему нет пределов нашему знанию и власти… Недавно один из командоров отправился в вечное пламя, и мы хотим, чтобы ты занял здесь его место.

«Зачем же вы ждете от меня золота? — подумал Вольдемар. — Заставьте своего эгрегора выплавлять его в алхимическом горне. Здесь что-то очень непонятно…»

Но мысль вдруг куда-то ускользнула, пропала. Сознание заволокло, и кто-то вновь, как уже было однажды, стал разворачивать перед ним панораму знакомых образов. И опять он услышал те же слова: «Заговор. Франция. Злодейство». Увидел себя, прижатого к шершавому дубу, медленно сползающего на траву. И того, другого, увидел, раскинувшего руки, бездыханного.

— Нам известно, что ты скептик по примеру моднейших философских школ, — гроссмейстер опустил ему на плечи полудетские ручки. — Но поверь, что людская мысль способна вершить чудеса. Если бы не было богов, люди сами сотворили бы их. Понимаешь? А может, так оно и было… Я делюсь с тобой сокровенными мыслями, и ты не должен их никому поверять. Так вот, вера людская творит и питает богов. Когда маги Юлиана Отступника вызвали олимпийцев, тот был поражен чахлым, измученным видом Афины. Зевса и прочих небожителей. Им не хватало веры, и они умирали. Теперь никто не верит в них больше, и потому их уже не существует… Олимп вымер, как голодная деревня. Другое дело — Адонаи и сын его. Они, как вампиры, пьют людскую веру. А живительная энергия эта нужна другому, достойному ее.

«Если так, — подумал кавалер де Мирабо, — то Светозарный ваш тоже создан людским воображением… А ты вовсе и не веришь в него, рыжий карлик. Чего же хочешь тогда от меня?»

Гроссмейстер приблизил к нему свое лицо, будто хотел заглянуть прямо в мозг, и прошептал:

— Я говорю тебе так, потому что у меня нет от тебя тайн. Ты можешь сомневаться, можешь не доверять мне. Но я не поп — прожигатель жизни, который ухватил синекуру, не веруя в своего бога. Я молюсь Люциферу, ибо знаю, что он есть. Я видел его! Вот, — он резко простер руку к медной трубе, — путь, по которому он иногда слетает на наши мистерии вместе с небесным огнем. И тот, кого поразит на этом медном жертвеннике молния, улетит вместе с ним. Это его избранник, сподобившийся благодати!

Вольдемару тут же припомнился загадочный медный шпиль на единственной колокольне разрушенного аббатства. Клубящиеся грозовые тучи и молнии, которые словно ходят по кругу над этим шпилем.

«Так вот куда убегают ветвистые ослепительные искры!»

— Мы умеем производить экстеризацию, — доверительно нашептывал между тем гроссмейстер, — выход сознания в астральном теле. Ты сам убедишься в существовании астрала и влиянии на него человеческих мыслей. Разве не видел ты чудесного искусства командора нашего ордена и твоего брата Рэне? Кто лучше всего способен производить энвольтование? Этот магический заговор, способный убить человека на расстоянии?

— Но это же колдовство, черная магия!

— Ну и что? Разве все это не есть воздействие на астрал? Как ты думаешь, зачем Рэне вбивает в дверь заговоренный гвоздь, сжигает мертвую жабу, проводит опыты над волосами и одеждой намеченного лица или, изготовив из воска куклу, окрещивает ее избранным именем и пронзает потом раскаленной иглой?.. О, во всем этом есть громадный смысл! Так устанавливается контакт между магом и его жертвой через астрал, так концентрируется воля мага, которая поражает подобно молнии… Теперь пойдем отсюда. Тебя ожидает четвертый и последний тур посвящения. После мистерий я открою тебе все.

Гроссмейстер вынул факел и осветил кавалеру де Мирабо путь к лестнице…

Люцифериты взялись за руки и живой цепью окружили треножник. Гроссмейстер бросил в огонь щепотку соли. Пламя окрасилось в желтый цвет и, рассыпая искры, взлетело к потолку. Потом огонь пожрал ладан, белую смолу и камфору. Стало труднее дышать. Кольцо люциферитов тихо поплыло против хода солнца. Кавалер де Мирабо на коленях стоял перед огнем. Мимо мелькали блестящие пряжки, золотые цепи, парчовые перевязи.

Тридцать три раза ударил жезлом великий мастер о треножник, и каждый удар стоном отзывался вокруг.

— Во имя Молоха, Астарота, Баал-Зебуба и Люцифера! — провозгласил рыжий с последним ударом, и колесо остановилось.

— Мы составили магическую цепь! — закричали люцифериты.

И нездешний голос спросил их из подземелья:

— В силу какого закона?

— Звезды говорят между собою. Душа солнц отвечает на вздох цветов, цепи гармонии ставят в сообщение между собой все существа в природе! прокричал гроссмейстер.

— Хараб! Кетер-Малхут, — глухо отозвалась земля.

Пламя зашаталось и само собой вдруг окрасилось в ярко-зеленый цвет. Только медные соли могли изменить так огонь, но Вольдемар не видел, чтобы гроссмейстер бросил что-нибудь на треножник.

Рыжего коротышку трудно было узнать. Он метался вокруг коленопреклоненного кавалера, хрипло выкрикивал незнакомые слова, выписывая жезлом в воздухе магические фигуры. Вдруг резко остановился и начертил на полу Заклинание четырех.

Пламя сделалось ядовито-малиновым. Лишь истолченные в порошок морские раковины давали такой огонь. Но и теперь гроссмейстер ничего не сыпал в него. Он пронесся вокруг Вольдемара, заключив его в замкнутую фигуру. Стальной жезл скрежетал по шершавым плитам. Яростным взмахом руки гроссмейстер вписал в окружность звезду Соломона. Талисман, Пантакль, выражающий гармонию мира, единство высших и низших сфер, Союз огня и воды, символ мудрости и познания высших тайн.

И пламя погасло.

— Услышь главное слово, заключающее все тайны, — шепнул кто-то на ухо кавалеру. — Имя Неизреченного. И-е-о-е!

Гулкий гром прокатился по каменным галереям, и пламя на треножнике само собой погасло.

— Ни Адонаи, ни сын его не властны над тобой ни в той, ни в этой жизни! — радостно прокричал гроссмейстер. — Встань!

Но каменная плита под кавалером де Мирабо исчезла, и он полетел в черное подземелье.

— Светозарный принял тебя, — услышал Вольдемар знакомый голос, тщетно стараясь выкарабкаться из сухого душистого сена.

— Слушай же! Настало время открыть тебе тайну. — И тут он узнал Рэне.

Ручеек слов журчал тихо и вкрадчиво. Переходы свершались внезапно. Оглушенная, ослепленная, зачарованная душа кавалера была беззащитна.

— Слушай же! Мы расшифровали писания Зосимы и Альбрехта Больштедтского. Не нужно тебе годами корпеть над темными, запутанными текстами. Все уже сделано. Тебя ждет работа. В агатовой ступе приготовишь смесь из трех чудесных ингредиентов. Возьмешь девять частей руды, из которой рождаются железо, мышьяк и сурьма, одну часть ртути и одну часть кислоты лимона. Все это надлежит измельчать и перемешивать столько дней, сколько созревает младенец в чреве матери. Далее нагреешь смесь в тигле. От полной луны до ущербного серпа будешь медленно и равномерно усиливать огонь. Потом дай остыть до нового полнолуния. Отрази в зеркале лунный луч и направь его на дно охлажденного тигля. Влей туда кислоту, пусть она растворит все без остатка. Выпари раствор и вновь раствори в кислоте, что останется. 6666 раз повтори это действо. После добавишь кислящий поташ и вновь подвергнешь остаток огню. Так будет до тех пор, пока не увидишь в расплаве кристаллы, сросшиеся в виде звезды. Тогда немедля очисти тигель и помести смесь в сосуд без воздуха и сырости до первых дней весны. Весной перемести ее в реторту горного хрусталя, которую затем откачай и запечатай по всем правилам герметической науки. И начинай медленно-медленно разогревать. Раскали ее добела, но не доведи до взрыва! Только тогда получишь эссенцию, или флюид, именуемый вороньим крылом. Сквозь хрусталь ты сам увидишь, как в иссиня-черной жидкости созреет алхимическое яйцо. Помни, медленно нагревай! Годы и годы уйдут на это… Когда созреет яйцо, перенеси сосуд в темноту и там распечатай его. Жидкость будет светиться синим-синим и чуточку белым. На воздухе она станет твердеть и расслаиваться, как пластинки слюды. То будут не существующие в природе элементы. Не только они драгоценны, но и невзрачный аморфный остаток. Собери его в чистый-пречистый сосуд и налей туда трижды перегнанной воды. У тебя образуется эликсир вечной молодости. Элементы же вновь измельчи и смешай в ступе, добавь туда шесть веществ, о которых упоминается в «Золотом трактате» Лансиоро. 3333 раза требуется нагреть и охладить эту смесь. Зато в конце ты получишь металл, свойства которого чудесны. Он без всякого нагревания растворяется в стекле, окрашивает его в любые цвета и заставляет светиться в темноте, как фосфор. Растертый в порошок, он не имеет цены. Он совершает трансмутации металлов и служит вечным источником энергии. Это и есть философский камень. На этом закончится твое Великое Делание. В момент, когда приготовишь философский камень, ты сам испытаешь неведомые благотворные превращения. Станешь высшим существом. Продлишь свой век. Обретешь сверхчеловеческий разум. Ты вознесешься на первую ступень лестницы, ведущей к Абсолюту. Никто не сможет сказать тебе, что лежит за ней. Это тайна, недоступная простым смертным. Но перед тобой покрывало Изиды падет!

Рэне взял его за руку и повел в зал Облачений. Там кавалера де Мирабо закутали в звездную темно-синюю мантию командора и сунули в руки остро отточенный серповидный нож, которым надлежало совершить жертвоприношение. Лунатическим шагом, с бессмысленно блуждающей улыбкой прошел он к алтарю Люцифера. Золотой колосс улыбался ему чарующей скорбной улыбкой. Пламя факелов прыгало в зеленых глазах его. У жертвенника был уже привязан большой белый баран. Животное словно знало, что ему предстоит. Баран обреченно блеял и нервно переступал напряженными ногами. Пол вокруг него был усыпан темно-зелеными шариками.

Кавалер де Мирабо неумело нанес удар, потом несколько раз слепо ткнул острие в содрогающееся теплое тело и попятился от жертвенника, забрызганный кровью. Владыка ада насмешливо улыбался ему.

— Теперь ты можешь начать свой путь, — услышал он знакомый вкрадчивый голос. — Но прежде пройди в зал Совершенного Треугольника, где собираются командоры. Да, еще одно, ты забыл произнести проклятие Адонаи.

Он не помнил, что делал и что говорил потом. Его обрекли на годы затворничества, обещая взамен призрачное могущество и сомнительное продление жизни. Тупо и безвольно свершал он все, что ему шептали на ухо. И сам не мог понять, почему он делает так.

Рэне велел ему извлечь мозг из головы жертвенного барана, который следовало использовать в Великом Делании для получения необходимой кровяной соли.

— Ты найдешь голову в зале Совершенного Треугольника на троне Люцифера.

Алые пажи проводили его только до медной лестницы. Молча раскланялись и пропали. Дальше они не смели идти. Он спустился в темноту, нащупал факел и сунул его в глиняный сосуд с кислотой. Факел зашипел и разгорелся колючими бенгальскими искрами. На медной тарелке под медной трубой, по которой с неба сбегают молнии, лежало что-то белое и розовое.

«В основу морального воспитания в отрядах СС было положено соучастие в преступлении. Все начиналось с клятвы крови, которую юноша приносил еще в Гитлерюгенд. Постепенно он приобщался к более серьезным акциям, которые круговой порукой связывали всех участников».

(Запись в лабораторной тетради: «Из показаний оберштурмбаннфюрера СС Зиберта на Нюрнбергских процессах». Флюктуация.)

Мы идем, чеканя шаг,

(Флюктуация.)

Пыль Европы у нас под ногами.

Ветер битвы свистит в ушах,

Кровь и ненависть, кровь и пламя.

На медной тарелке мирно спал в белой пене кружев ребенок. Резкий ветер сорвал мутную завесу с глаз кавалера де Мирабо. Сознание его прояснилось. Воля проснулась и окрепла. Он отшвырнул нож, схватил ребенка и бережно укутал его мантией.

С оглушительным треском вылетела из трубы ослепительная розовая искра. Вы свершаете в храмах своих служение единому богу. Он солнце и свет, животворное тепло и обильный разлив на полях, но придет день и солнце вновь унесет в подземные храмы. Красноголовому богу зла станут поклоняться потомки ваши. Не Озирису, а Сетху совершат они воскурения и принесут жертвы. Сегодня вы приносите в жертву чудовищной Тиамат разум, а завтра детей ваших положите на алтарь. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

 

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

БЕЛЫЕ БАЛАХОНЫ

Мирчерт расстегнул портфель и достал оттуда свой балахон. Мелькнул белый крест в черном круге нагрудной нашивки. Краем глаза Мирчерт увидел, как перекосилось в зеркальце лицо шофера-негра.

Машина с визгом прижалась к тротуару. Мотор взревел, и стук его оборвался.

— Не дури, парень, — усмехнулся Мирчерт. — Тебя я не трону. Поезжай дальше.

Но таксист вобрал голову в плечи и приник к рулевому колесу.

— Ты слышал, что я сказал? — Мирчерт приподнялся и потрепал шофера по плечу. — Не заставляй меня повторять. Поезжай, и ничего с тобой не случится.

Таксист включил зажигание и осторожно тронул оранжевый «фордик» с места. Он так и не разогнулся и ехал медленно-медленно (стрелка спидометра болталась между 20 и 40), будто ожидал удара в спину. Казалось, уши его переместились ближе к затылку, так прислушивался он к шорохам на заднем сиденье.

Мирчерт надевал балахон.

— Ты смотри на дорогу, а не в зеркальце, — сказал он, расправляя складки на рукавах. — И скорость прибавь.

Таксист судорожно переключил передачи и резко увеличил газ. Шестерни заворчали, и машину бросило вперед. Ярко раскрашенная бензоколонка в одно мгновение пронеслась мимо. Войлочные стволы пальм замелькали быстрее, гася и вновь зажигая пыльное закатное солнце.

В балахоне было довольно душно. Мирчерт приспустил стекло и вдохнул тугую струю ветра. Пахнуло размягченным асфальтом и апельсинами.

Они вылетели из городка и на скорости 100 миль понеслись к Атланте. Мирчерт накрыл портфель полой балахона и осторожно, чтобы опять не напугать негра, достал автоматический пистолет 32-го калибра. Сунул его в задний карман брюк. Хотя патронов в пистолете не было, он мог здорово пригодиться. Чем шире уставившееся в переносицу черное дуло, тем солидней оно выглядит. Это всегда способствует взаимопониманию.

По обе стороны шоссе лежали хлопковые и табачные плантации. Пестрые, четко очерченные квадраты возделанных земель уходили до лиловой линии горизонта.

Слепящие блики срывались с бегущих навстречу пестрых рекламных щитов. Мирчерт нашарил измятую пачку «Кэмэл» и губами вытащил согнувшуюся сигарету. От щелчка зажигалки таксист вздрогнул. Стрелка на спидометре плавно подъехала к 110.

Машина влетела в столицу Невидимой империй, когда солнце коснулось земли и длинные фиолетовые тени фонарных столбов косыми линейками легли на светлый асфальт. Она пронеслась через Бакхед и круто затормозила у кафе «Уинго». Под полосатым тентом кейфовали парни в белых рубашках с засученными рукавами. Они лениво повернули головы к остановившемуся такси.

Мирчерт бросил на сиденье рядом с шофером зелененькую бумажку и, подхватив под мышку портфель, открыл дверцу.

Парни вылупили на него глаза.

— Вот так мистер Як! — восхищенно сказал один из них, поправляя у расстегнутого ворота приспущенный галстук. — Дает!

Не успел Мирчерт встать на тротуар, как оранжевый «фордик» сорвался с места, развернулся и, заносясь на поворотах, унесся к Вест-Энду.

— Добрый вечер, джентльмены. — Мирчерт не мог не улыбнуться под остроконечным колпаком. — Я, кажется, попал, куда надо?

— Что верно, то верно! — Из-за столика поднялся круглолицый брюнет с безукоризненным пробором. — Имперский дворец как раз напротив. — Он махнул рукой в сторону двухэтажного кирпичного особняка в стиле Новой Англии XVIII века. — Ребята уже собираются. А вы откуда?

— Из Алабамы. — Мирчерт кивнул и собрался было перейти улицу.

— Не очень-то торопись, мистер Як, — остановил его парень в приспущенном галстуке. — Наши друзья из полиции просили не разгуливать по улицам в форме. Сними свою сорочку и выпей с нами стаканчик пива. Успеешь переодеться во дворце.

— Ничего, сойдет и так. Мне надо еще кое с кем перекинуться словечком. Потому и тороплюсь.

— То-то примчался сюда на всех парусах! — ухмыльнулся круглолицый.

— А черномазый-то как улепетнул! — отозвался его собутыльник. Правильно делает этот парень. Так и надо! Пусть все знают, что такое ночная сорочка с крестом.

3а спиной Мирчерта раздался дружный хохот. Перейдя улицу, Мирчерт отыскал калитку в глухом высоком заборе, за которым покачивались широкие рваные опахала банановых листьев. Три раза постучал левой рукой. Открылось крохотное полукруглое окошечко, в котором показались мохнатые рыжие брови и водянистые, в мелкую коричневую крапинку глаза.

— Кто идет?

— Белый человек! — отозвался Мирчерт.

— Проходи, брат!

Калитка со скрипом отворилась, и Мирчерт вошел в тенистый благоухающий сад. Сбоку от гравийной дорожки сидел на белой табуретке рыжеватый, сильно полысевший мозгляк. Он нехотя поднялся и задвинул за Мирчертом лязгающий засов.

— Сколько надо говорить, чтобы не ходил средь бела дня по улицам в балахоне, — проворчал он, усаживаясь на свое место.

— Разве полиция Атланты не с нами? — спросил Мирчерт, используя только что полученную в кафе «Уинго» информацию.

— Ладно уж, — вздохнул мозгляк. — Идите по левой дорожке.

Мирчерт пробежал темную сыроватую аллею. В листве апельсиновых деревьев шныряли неугомонные птички. Где-то работала дождевальная вертушка. Водяная пыль нежно просачивалась сквозь глазные прорези колпака. Перед дворцом Мага Империи стояло несколько машин. Мирчерт постарался запомнить номера. Один из них настолько поразил его — SUSA 358, - что он тихо присвистнул.

«Ого, сенат Соединенных Штатов!»

У широкой парадной лестницы его встретили два клавалера в черных балахонах. У одного колпак был откинут — он покуривал сигарету.

— Предъяви свою карточку, клансмен! — сказал он, щелчком отправляя окурок в заросли огненной бугенвилии.

Мирчерт задрал балахон и вытащил удостоверение «Клуба клавалеров».

— Почему ты в белом балахоне рядового клансмена, клавалер? — удивился охранник.

— Меня недавно приняли, — небрежно махнул рукой Мирчерт, — и я не успел еще обзавестись черной формой.

— Можешь сделать это у нас. Внеси Клокарду пятнадцать монет, и полный порядок.

— Ого!

— А ты что думал!.. Впрочем, могу оказать тебе услугу. У меня есть лишний комплект. Почти новый. Восемь долларов.

— Идет, — немного подумав, согласился Мирчерт.

— Тогда мы можем сделать это, не теряя времени, — охранник взял Мирчерта под руку и потянул его к небольшому флигельку, откуда уже выходили белые и черные балахоны. — Ты побудь здесь, Пит, — кивнул он товарищу. — Я мигом.

— Только не задерживайся! Ты же знаешь, что Ночной Ястреб этого не любит.

Лавируя в толпе куклуксклановцев, они протиснулись к флигельку и поднялись по ужасно скрипучей лестнице на второй этаж. Там находилось помещение с номерными шкафчиками, в которых клансмены хранили свою униформу. Клавалер отпер 208-й и снял с крюка черный балахон. Он был не новый.

Мирчерт быстро огляделся. Сидя на подоконнике, двое клансменов играли в кости. Один в философическом раздумье застыл перед раскрытым шкафчиком. Несколько человек переодевались, обсуждая последний бейсбольный матч между командой местного университета и сборной штата. Все лица незнакомы. Мирчерт напряг память. Нет, никого из них он раньше не видел. Это, конечно, еще ничего не решало, но…

— Ну давай поторапливайся! — нетерпеливо дернул его за рукав клавалер.

Мирчерт решительно расстегнул свой балахон, аккуратно сложил его и засунул в портфель. Потом достал бумажник и расплатился.

— В самый раз на тебя! — восхитился клавалер, помогая Мирчерту одеваться. — Ты парень что надо! Как тебя зовут?

— Кеннет У. Смит, — сказал Мирчерт.

— А меня Стив, Стив Патерсон. Ты откуда?

— Из Алабамы.

— Представитель, значит. Это хорошо… Ну, а теперь пойдем. Маг не любит, когда опаздывают.

Они сбежали по мяукающим, как стая охрипших кошек, ступенькам и поспешили к парадному входу.

Второй клавалер не дождался и ушел.

— Вечно он так! — хлопнул себя по бокам Стив. — Подежурь тут со мной, Кен. А? Ты с Питом одного роста — никто не разберет.

В глубине здания ударили в гонг. Из флигеля выбежали последние замешкавшиеся подданные Невидимой империи.

— Ну вот и отдежурили, — облегченно вздохнул Стив. — Пошли. Хочешь хлебнуть? — Он достал из кармана бутылку виски.

Виски оказалось маисовым и очень скверной гонки. Мирчерт сплюнул и возвратил бутылку.

— Не будем задерживаться, — сказал он, шагая через две ступеньки.

Перед входом в зал кложи их остановил дежурный клавалер.

— Венцом славы для клансмена является служение? — пробурчал он, что-то отмечая на листке бумаги.

— Не себе, а другим! — ответил Стив.

— А, Патерсон! — узнал клавалер. — Проходите, ребята. Все уже собрались.

Зал кложи, напоминавший театр, был хорошо знаком Мирчерту. Над главным алтарем висел колоссальный портрет Натана Форреста — создателя клана. С потолка спадало полотнище конфедератов. Главные прелаты уже сидели на своих местах. Последние лучи солнца чахли в тяжелых складках пурпурной мантии Мага. Ночной Ястреб бродил вдоль ярусов, то и дело наклоняясь к сидящим клансменам.

Мирчерт встревожился.

— Чего это он мечется? — тихо спросил он Стива.

— Пароль опрашивает… Делать ему нечего.

Почти все места были заняты. Зал вмещал человек шестьсот.

— Иди садись, — сказал Стив, — а я попробую разыскать Пита.

Мирчерт спустился в проход. Постоял с минуту. Потом быстро пошел вперед и остановился за спиной Ночного Ястреба. Тот как раз наклонился к очередному клансмену. Мирчерт нагнулся вместе с ним.

— Чего тебе, клавалер? — недовольно спросил Ястреб.

— Да вот никак не могу найти Стива Патерсона, — ответил Мирчерт. Он успел расслышать, что шепнул сидящий клансмен Ястребу.

— Потом разыщешь! Сядь на свое место! Впрочем, погоди. — Ястреб повернулся и подошел вплотную к Мирчерту: — Ну?

— Раса или смерть! — жарко шепнул ему в самое ухо Мирчерт.

— Уже успел нагрузиться! — проворчал Ястреб.

«Всякое даяние — благо, — подумал Мирчерт. — Иди знай, где найдешь, а где потеряешь. Запах виски — самая надежная рекомендация».

Он поднялся на несколько ступенек и опустился рядом с только что усевшимся клавалером. Тот шумно дышал под своим черным колпаком, и по знакомому запаху Мирчерт догадался, что ландскнехт клановского Пентагона нагрузился куда основательней. Это было в порядке вещей.

А действо между тем начиналось.

Маг поднялся над алтарем и простер руки к залу. На безымянном пальце левой руки колюче блеснул многокаратный бриллиант.

— Стража-а-а! — хорошо поставленным актерским голосом воззвал Маг. Закройте двери из внешнего мира!.. И никого чтоб не выпускать! — уже буднично, октавой ниже, приказал он.

Выйдя из-за алтаря, он подошел к сидящим в первом ряду и, запрокинув голову к потолочной люстре, прокричал:

— Братья клансмены! Рыцари клана! Мои Вампиры и Ужасы! Гидры и Духи! Прежде чем открыть собрание кложи, я предоставляю слово нашему Ночному Ястребу для чрезвычайного заявления… Пройди к микрофону, брат Ястреб.

Мага было слышно и без микрофона. Зато разобрать речь Ястреба оказалось не так-то просто. Добрая половина слов не достигала слуха. Но Мирчерт понял все. Он вслушивался с невероятным напряжением.

— Ваше величество! Братья клансмены! — хрипел в самый микрофон Ястреб. — Внешняя стража доложила мне, что на наше собрание проник чужой.

Мирчерт невольно подался вперед. Сердце его застучало часто и отрывисто.

— Все приглашенные были оповещены заранее, — Ястреб икнул. — Между тем в зале собралось на одного больше. Мы хотим знать, кто это. Если это брат клансмен, пусть он встанет и объяснит нам, почему пришел без приглашения.

Никто не встал. По рядам прокатился шепот. Клансмены заскрипели креслами. Многие привстали со своих мест, оборачиваясь назад.

— Спокойно, клансмены! — прогремел Маг. — Всем оставаться на местах!

— Ваше величество, — сказал Ястреб, — пусть клансмены снимут колпаки и каждый вглядится в соседа. Так мы быстрее обнаружим чужого.

— Правильно, брат Ночной Ястреб! Мы давно подозреваем, что среди нас затесался шпион. Сейчас мы его выявим! А ну, клансмены!

Мирчерт сунул горячую потную руку в карман. Насечка на пистолетной рукоятке стала скользкой. Клансмены, ворча и выкрикивая проклятия, стали разоблачаться. В разных местах зала послышались удивленные возгласы. Перебранка. Но конфликты скоро улаживались. Братья узнавали друг друга. Медленно, с неестественным спокойствием обреченного Мирчерт обнажил голову и прижал подбородок к груди. Он припомнил вдруг негра-таксиста. Как он тогда стремился врасти головой в руль!

— Кто ты, клавалер?! — хлестнул рядом настороженный голос.

Мирчерт резко повернулся. На него пристально глядел худощавый клансмен.

— Я не знаю тебя! — сказал тот, тихо подымаясь с места.

— Да это же свой парень! Кен из Алабамы, — с соседнего ряда свесился Стив. — Я его знаю!

— А-а… — разочарованно протянул худощавый. — Тогда дело другое.

Мирчерт почувствовал, как отстала прилипшая к телу рубашка. Шея сделалась ледяной. Кожу на лице будто стянуло квасцами.

— Чего это ты, Кен? — Стив с удивлением смотрел на него.

— Паршивое твое виски, Стив, — проглатывая слюну, выдавил Мирчерт. Вроде и не перехватил, а нехорошо…

— Это, наверное, с голода. У меня тоже так бывает. Давно не ел?

— С утра… Все время в дороге, понимаешь… Устал.

— Ну как, клансмены? — спросил Маг. — Обнаружили?

— Вроде бы нет… — послышался робкий голос,

— Нет? — близоруко прищурясь, Маг оглядывал зал.

Мирчерт закрылся локтем, растирая ладонью похолодевший лоб.

— Что же это получается, Ночной Ястреб? — недовольно пожал плечами Маг и поманил Ястреба рукой.

Ястреб о чем-то посовещался с двумя клавалерами, недоуменно покачал головой, направился к Магу.

— Выходит, внешняя стража напутала? — ядовито улыбаясь, проговорил Маг. — Клокард! Кто рассылал приглашения?

Клокард подскочил к Магу и, придерживая рукой развевающуюся полу зеленой мантии, залопотал.

— Ладно! — оборвал его Маг и, понизив голос, стал что-то втолковывать Ястребу.

Мирчерт расслышал отдельные слова. Теперь он уже не проклинал себя за то, что сел так близко. Маг выговаривал Ястребу, что его клавалеры ни к черту не годятся. Клокард дважды не заставал стражи возле лестницы.

«Один раз продавали мне балахон, — подумал Мирчерт, — а другой, верно, пополняли запасы виски».

— Бегают туда-сюда! — шипел Маг. — Вот внешний страж и обсчитался. Все же в балахонах! Идиоты!

Ястреб заискивающе забормотал.

— А ну тебя! — отмахнулся Маг.

И Мирчерт подумал, что Ястреб предложил пересчитать всех находящихся в зале.

— Что же это получается, Маг? — прокричал кто-то сзади. — Ночной Ястреб считать разучился?

Некоторые рассмеялись.

— Тихо, клансмены! — Маг поднял левую руку. — Тихо! Все в порядке. Так было намечено заранее. Мы всегда теперь будем производить проверку. Нужно усилить бдительность. Наши враги не дремлют!.. А теперь наденьте капюшоны, и вернемся к повестке дня.

Мирчерт непроизвольно вскинул руки. Потом медленно обхватил голову. Сделал вид, что у него зачесался затылок. Только когда сидящие рядом клансмены опустили колпаки, неторопливо спрятал лицо. Никогда не надо спешить…

— Братья клансмены! — сказал Маг. — Здесь собрался весь цвет нашей империи. Кложи многих штатов Юга прислали к нам своих представителей. Долго, слишком долго клан не давал о себе знать. Пришла пора взяться за дело. Кое-кто в Вашингтоне полагает, что все им так просто сойдет с рук. Нет, братья клансмены! Никогда! Клан скажет еще свое веское слово. В эту ночь мы зажжем наши кресты по всему Югу! Пусть знают, что клан не дремлет! Честные граждане должны увидеть, что у них есть надежная защита. Так называемая комиссия по укреплению гражданских прав зашла слишком далеко. Мы не намерены больше терпеть! Истинных американцев притесняют, плюют им в лицо!

Маг все больше входил в раж. Он кричал. Размахивал руками. Топал. Плевался. Его подвижное лицо корчилось в изощреннейших гримасах. Клансмены постепенно зажигались. Кое-кто застучал ногами. Послышались одобрительные свистки.

— Тише, братья! — Маг перестал кривляться и сурово сдвинул брови. — Я разделяю ваш справедливый гнев. Заверяю вас, что мы не будем молчать! Настала пора реорганизовать клуб клавалеров — наше отважное воинство, славный военный департамент клана. Отныне рыцари в черных балахонах возьмут на себя функции тайной разведки клана.

Рыцари завыли и засвистели. Мирчерт тоже застучал кулаками по подлокотникам.

— У нас много врагов, — Маг скорбно поник головой. — Черномазые совсем обнаглели, католики и евреи заняли высшие посты в государстве, а профсоюзы и красные творят, что им только вздумается.

— И еще проклятые итальяшки, Маг! — вскочил с места белый балахон в третьем ряду. — Житья не стало. Одного вот у нас на заводе сделали мастером! Видите ли, он обучается в колледже! Тогда как честные американцы…

— Ты совершенно прав, клансмен, — печально закивал Маг. — Сядь на место… Да, принципы американизма попираются ежечасно. В Вашингтоне забыли традиции пионеров, создававших нашу страну. А сколько истинных американцев обмануто! Они питают ложные представления относительно нашего движения. Не желают понять, что мы стоим на страже их законных интересов. Силы тех, кто свято блюдет традиции истинного американизма, разрознены. Между близкими нам по духу организациями нет еще настоящих связей, дружеских уз, объединяющих рыцарские сердца поборников свободы и протестантской религии! А ведь время не ждет. Давно пора теснее объединиться всем тем, для кого слово «раса» не пустой звук, а дело всей жизни. Трагическая ошибка истории и преступное недомыслие тогдашних правителей Америки втянули нашу страну в войну с Германией. Сколько настоящих парней полегло в этой бессмысленной бойне с обеих сторон, сколько замечательных солдат, которые так нужны будут всем нам, когда начнется настоящая война, война рас! Вот почему такие организации, как подлинно американское «Общество Джона Бэрча» или стоящая на страже расовой чистоты нацистская партия, не могут больше действовать в изоляции. Наши связи с этими патриотическими организациями должны стать еще более тесными. Впредь необходимо координировать работу. Для этого на ваше усмотрение вносится законопроект о создании в недрах клана специального координационного центра. Деятельность этого центра предполагается со временем распространить и за пределы Америки. У нас много друзей и единомышленников в Европе, в Африке! Руководители Южно-Африканской Республики, Родезии вполне могли бы занять места рядом с вами, при условии, что у них, конечно, будут заплачены членские взносы. Кстати, брат Клалиф, как обстоят дела с членскими взносами? Ты доложишь потом об этом кложе. Ведь клану для развертывания работы нужны большие средства! Поэтому братья клансмены должны аккуратно выполнять эту главнейшую из добровольно принятых на себя обязанностей, своевременно платить членские взносы.

Братья клансмены! Я рад представить вам одного из славнейших рыцарей клана, нашего уважаемого Роберта Хорста — Дракона штата Клалифорния.

Из первого ряда поднялась высокая фигура в мантии и остроконечном колпаке Дракона. Клансмены зааплодировали.

— Покажи свое лицо, брат Дракон, парням нашей верховной кложи, ласково сказал Маг.

Дракон снял колпак и непроизвольным движением убрал налипшие на лоб волосы.

Это был он!

Мирчерт весь напрягся и инстинктивно сжал кулаки. Он узнал его сразу. Слишком долго изучал он его фотографии. Последние и те далекие, отделенные от последних тремя десятками лет. Он слегка располнел, сбрил вертикальную полосочку усов, поредели его цвета прелой соломы волосы. Но глаза не изменились. И этот скользящий отрешенный взгляд, и перебитый нос боксера, и хищные, прижатые уши без мочек. Остроконечные волчьи уши. Он снимался и в проклятой форме своей и без формы — в элегантном спортивном костюме с бельгийским ружьецом в руках. Он снимался с пухлой женой своей и сыновьями. Он снимался со страшной своей овчаркой, мохнатой, свесившей язык из улыбчивой пасти.

Это был он!

Он поклонился, всматриваясь в ему одному видимую даль, и сел в кресло.

— Брат Дракон, — сказал Маг, дружески кивнув ему, — отныне сложит с себя высокую миссию руководителя штата и станет во главе информационной службы клана, тайной разведки его… Ваши аплодисменты, братья, я принимаю за одобрение всех намеченных мероприятий. Поэтому можно обойтись без дальнейших обсуждений. Время клансмена дорого. Его палец всегда на спусковом крючке. Недаром один из наших замечательных братьев, шериф Атланты, получил славное прозвище Зудящий Палец На Спусковом Крючке.

— Это у меня на черномазых палец зудит, Маг, — прозвучал из зала грубый голос.

Клансмены засмеялись.

— Мы знаем это, брат Конноли, — тоже засмеялся Маг, но быстро согнал улыбку и поднял руку. — На этом повестка дня исчерпана. До свидания, клансмены. Спасибо за единодушие. Клуб клавалеров прошу задержаться. Наш брат Дракон Клалифорнии хочет поближе познакомиться с этими отважными ребятами. Из их рядов будут набраны основные работники информационного центра. Что же касается вопроса об уплате членских взносов, то я сам рассмотрю его с Клалифом. Вас же, братья, еще раз призываю платить. Это очень важно.

Он тяжело вздохнул. Выпил бутылочку пепси-колы и кивнул Ястребу.

— Клавалеры — остаться! — скомандовал Ястреб. — Остальные подданные Невидимой империи могут уйти во внешний мир. Стража! Пропустить клансменов!

Белые балахоны стали один за другим подыматься, гремя откидными сиденьями. Встал и сидевший рядом с Мирчертом клансмен. Он помедлил немного, потом спустился вниз по проходу и смешался с толпой белых. Мирчерт быстро потерял его из виду. Ему опять стало тревожно. Клавалеров в зале было человек семьдесят. При желании их ничего не стоило пересчитать. Затеряться среди них почти невозможно. А тут не выручит и друг Стив, так не вовремя всучивший ему свой поношенный черный балахон. В этой дурацкой рубашке нечего было и думать незаметно выйти из кложи вместе с белыми.

В кложе остались только черные рыцари-клавалеры. Прелаты вышли из-за своих алтарей и уселись все вместе за небольшим столиком. Прямо под Натаном Форрестом. Его величество Маг Империи, он же Великий Дракон, положив руку на плечо калифорнийского Дракона, что-то проникновенно ему нашептывал. Клапеллан, как обычно, листал клоран, будто и так не знал его наизусть. Клокард и Клалиф, вооружившись авторучками, возились с какой-то ведомостью. Видимо, дело с членскими взносами обстояло не очень благополучно.

Клановская аристократия перетекала из партера в боковые ложи. В зале остались только избранные, и нечего было играть в демократию. Мирчерт насчитал девятнадцать Вампиров, Ужасов, Духов, Гидр. Это был действительно цвет клана. Не хватало лишь Ночного Ястреба. Он почему-то вышел из зала вместе с клансменами. Может быть, проверял посты. И опять тоскливое беспокойство охватило Мирчерта.

— Клавалеры! — начал Маг, не вставая со стула. — Клан выходит на широкую политическую арену. Время изоляционизма прошло. Из специализированной организации мы превратились в политическую партию международного значения! Преступное попустительство вашингтонской администрации позволило коммунистическим…

С шумом распахнулась дверь из «внешнего мира», и в зал вбежал Ночной Ястреб. Маг с неудовольствием покосился на него и молча дождался, пока тот усядется. Но только он, сердито откашлявшись, собрался продолжить свое Urbi et Orbi , как Ястреб, бесцеремонно отстранив Клокарда и Клалифа, что-то шепнул ему. Маг вскинул голову и, как показалось Мирчерту, с удивлением оглядел зал. Затем он кивнул Ястребу и, хлопнув ладонью по столу, выкрикнул:

— Красные и вся эта черномазо-интеллигентская сволочь не дремлют! Вы сами увидите, клавалеры, насколько своевременны предпринятые нами мероприятия по реорганизации военного ведомства клана. Нам позарез необходимы подвижные боевые отряды, информационная служба, современные политические институты. Первое из перечисленного мною у нас есть… Это вы, клавалеры! А вот что касается секретной службы… Но недаром у клансмена палец всегда на спусковом крючке! Ваш Маг не любит терять даром времени. Время — деньги. Сейчас вы увидите, клавалеры, насколько эффективна только что созданная вот здесь всеми нами секретная служба. Еще утром ее фактически не было. Но появилась надобность — и она уже есть! Вот как действует клан!

Маг неожиданно вскочил. Отбросил ногой стул и быстро зашагал к креслам клавалеров. Он поднялся по проходу, подобрав полы мантии, пролез в ряд и, остановившись над Мирчертом, ткнул в него пальцем:

— Вот ты! Встань и покажи нам свое лицо…

…Это было уже однажды. Маг нацелил тогда в него свой палец и тоже крикнул: «Вот ты!» И была ночь, и влажно шелестел лес. Лопались банки с пылающим мазутом на Каменной горе. Безумным и опасным огнем светился в ночи клановский крест. Мирчерт стоял тогда на коленях в прибитой недавним дождем пыли. А Маг возвышался над ним, как грозный языческий бог. Он опустил на его левое плечо кавалерийскую саблю, которую именовал рыцарским мечом, и стены Невидимой империи распахнулись. Это была кульминация. И события понеслись к развязке. Теперь она наступила.

Но вот что было до Каменной горы. До той ночи в лесу. До заявления. До посвящения. До приезда в Страну карликовых пальм . Вот что было до этого до всего. Вот с чего началась Одиссея, которая, кажется, скоро закончится в пещере Полифема. Циклоп Полифем! Циклоп. Сановник клана Циклоп. Пещера циклопа — первая кложа клана. Одноглазый людоед, клансмен-одиночка. Боже, до чего скачут и путаются мысли!..

Прибрежный храм в Махабалинураме. Каменные тигры. Седьмой век. Головы Шивы. Пещерный храм на острове Элефанта. Восьмой век. Шива — бог созидания и разрушения. Индийское тримурти Брама, Вишну и Шива. Слияние индуизма с буддизмом. Взаиморастворение. Вишну становится одним из воплощений Гаэтамы Будды. Улыбка богочеловека. Загадочная улыбка. Воплощения. Ипостаси. Богиня жизни и смерти Дурга. Она же Пар-Вати. Она же Кали. Кали — жена Шивы. Восьмирукая. Трехликая. Вырубленные в скале храмы Эллоры. Индуистские, буддийские, джайнистские храмы. Четвертый-десятый века. Храм Кайласа. Восьмой век. Изящный экскурсовод в сари. С бело-красной кастой меж бровей — символ третьего глаза. У бога вечного круговорота вселенной Шивы — три глаза. «Обратите внимание на размеры храма. 260 футов длины, 170 ширины, 130 высоты. Зал, галереи, статуи и лестницы — все они вытесаны из одного куска камня». Злые дэвы пытаются сокрушить скалу, на которой сидят Шива и Пар-Вати. Но Шива улыбается. Загадочная улыбка. Как у Будды. Устоит ли мир?

— Простите, сэр! Я имею честь видеть перед собой Уолтера Мирчерта? усатый господин приподымает шляпу. Склеротически румяные щеки. Черные с проседью волосы. Круглые старомодные очки. Мирчерт кланяется.

Конечно, он достаточно известен. Но не настолько, чтобы… Впрочем, чего на свете не бывает! Еще одно знакомство во время туристской поездки. Чем он может быть полезен? Беседа с расплывчатыми границами вокруг зла и добра? Интервью? Автограф? Нет, конечно, не автограф… Что же тогда?

Господин достает бумажник и вытаскивает визитную карточку. Симон Визентуль… «Тот самый? Ах, неужели! Какая интересная встреча!..»

«Симон Визентуль. Частное бюро по розыску скрывающихся нацистских преступников. Вена. Австрия».

«Да, это именно он первым напал на след Эйхмана. Но сколько еще их не поймано! Мартин Борман, рейхслейтер? Возможно… Врач Освенцима Менгеле… Увы, это не деловая поездка. Просто выдалась свободная минута. Нельзя же не побывать здесь. Посмотрите только на слонов, которые поддерживают площадку. Как запрокинуты и загнуты хоботы! Как подняты вверх бивни! Давно хотелось познакомиться, мистер Мирчерт. Очень давно. Ваша книга «Фашизм и наука» выходит в Австрии уже третьим изданием… Кстати, мистические церемонии всегда были характерны для тайных организаций…»

В тот день кончился его отдых. Развлекательная поездка по экзотическим уголкам Индии. Жена и дочь продолжили ее без него. «Вам нужны доказательства? Вы получите их», — сказал Визентуль, и вечерний «супер-констэллейшн» компании «Сабена» унес их в Европу.

— The plane is ready for departure .

И пролегла роковая граница. И началась новая жизнь. Преследователя и преследуемого. «Кеннет Смит» стало имя его. Новое имя в новой жизни…

…Он немного забегает вперед. Новое имя появилось, когда он возвратился в Штаты… Идея пришла неожиданно. Может быть, в тот день, когда он беседовал с Визентулем в его кабинете. Сначала отличный завтрак. Превосходная ветчина с зеленым горошком, яйца, апельсиновый сок и кофе со взбитыми сливками. Потом уже сигары в типично адвокатском кабинете. Кожаные кресла и застекленные книжные шкафы под черное дерево. Такие же точно шкафы стоят в кабинете отца… Есть тихий дом в маленьком городке штата Нью-Джерси. Улица Томс Ривер. Телеграфные столбы слева от шоссе и охваченные лихорадкой клены справа. Винтовая лестница и трехоконная комната в бельэтаже. Эбеновый письменный стол под зеленым сукном. Бронзовые канделябры с электрическими лампочками. Старомодный телефон. И два таких же, как у Визентуля, шкафа. Только отца нет. Он погиб в Арденнах. Зарыт в сухой суглинок. И год за годом похожие на позеленевшие от времени канделябры роняют на безвестную могилу его рыжую ломкую хвою ели. Извивы памяти, ее развороты, пересечения, мертвые петли. Ауканье в безответный туннель прошлого. Только смутное эхо. Только сердце сжимается от невозможности и тоски. Но очнись на секунду, и настоящее обступит тебя. Впрочем, реальность ли это? Может быть, единственное, что действительно существует, это кузнечик из детства? Грязный, исцарапанный кулачок. В нем скребется помятое насекомое. В горячем и скользком от пота твоем кулачке обреченно скребется кузнечик. Усики его помяты. Жвалы шевелятся, как расплывающиеся от обиды детские губы. Он пачкает твою вспотевшую ладонь желто-зеленой тягучей жидкостью, бусинкой, выступающей на его плачущей мордочке. И ты разжимаешь ладонь… Может, и придет кузнечик в себя средь синеватых стеблей росистого овса, отыщет путь к ручью, минует пыльную утоптанную дорожку, окаймленную готовыми облететь одуванчиками. Такая малость! Но почему ты навсегда запомнил эту инстинктивную жестокость свою, вину без искупления? Будет много другого, куда худшего… Все позабудешь и все простишь себе. Только укоризненная мордочка обиженного кузнечика, выпускающего остро пахнущую желто-зеленую капельку, с той же силой всегда будет сжимать твое сердце. Почему?..

М и р ч е р т: Почему?

В и з е н т у л ь: То есть как почему?

М и р ч е р т: Простите. Я немного отвлекся и заговорил вслух… Дело вот в чем. Представленный вами материал о связях клана с нацистами очень убедителен. Нет нужды доказывать, что клан — это банда фашистских погромщиков. Всем известно, что пропагандистские материалы пресловутого Белого фронта печатались в Эрфурте гитлеровским органом «Вельт Динст», во главе которого стоял Штрейхер. Я сам видел фотографию, на которой Дракон клана Артур Делл пожимает руку фюреру Германо-американского фашистского бунда Августу Кляппроту.

В и з е н т у л ь: У меня эта фотография есть. Она была сделана на объединенном митинге в Нью-Джерси, где бундесфюрер откровенно заявил, что принципы бунда и принципы клана одни и те же.

М и р ч е р т: Совершенно верно! Но все это материалы более чем тридцатилетней давности. Поэтому мне и хочется узнать, какие есть у вас основания утверждать, что и сегодня клан тесно связан с неофашистским интернационалом?

В и з е н т у л ь: Вы полагаете, что природа фашизма может измениться?

М и р ч е р т: Нет! Дело совсем не в этом. Просто меня интересуют факты, если они, конечно, есть.

В и з е н т у л ь: Они есть. Разрешите, я начну с небольшой предыстории.

М и р ч е р т: Пожалуйста.

В и з е н т у л ь: Начнем с имперской канцелярии накануне падения Берлина. Это своего рода завязка. Изучив десятки тысяч документов, американский журналист Ширер сумел воссоздать атмосферу, которая царила в бункере имперской канцелярии незадолго до самоубийства Гитлера и Геббельса. Вы, безусловно, знаете эти материалы. Гитлер и Геббельс послали за своими гороскопами, хранившимися в архивах одного из бесчисленных «исследовательских учреждений» Гиммлера… Это была атмосфера сумасшедшего дома. Члены кабинета возлагали свои надежды на предсказания звезд! Окруженные пламенем горящей столицы, они торжествовали по случаю смерти тогдашнего вашего президента, усматривая в этом верный признак того, что всевышний теперь, в последнюю минуту, спасет третий рейх от надвигающейся катастрофы. Но к 29 апреля даже этим маньякам стало ясно, что ни разгромленный вермахт, ни мистика не смогут отвратить рокового конца. В четыре часа ночи, ровно за одиннадцать часов до того момента, когда они с Евой Браун приняли яд, Гитлер написал завещание. Он призывал своих партайгеноссе «ни при каких обстоятельствах» не прекращать борьбы и продолжать ее «где бы то ни было» до того момента, когда «снова взойдет солнце лучезарного национал-социалистического движения». В этом завещании Гитлер передавал пост рейхспрезидента гросс-адмиралу Деницу, а рейхсканцлера — Геббельсу. Геринга и Гиммлера, как известно, он объявил предателями и исключил из партии. Для исполнения приговора над Герингом даже была послана специальная зондеркоманда. Возникает вопрос: кого Гитлер назначил своим преемником? В завещании ничего не говорится о новом фюрере. Борман упоминается там лишь в качестве министра по делам партии. Кто же фюрер? Есть основания полагать, что имя нового фюрера было названо устно. Ведь и в 1939 году, начав мировую войну, Гитлер тоже устно назвал сначала Геринга, а потом Гесса своими преемниками. Но если тогда он мог сделать это громогласно, то накануне краха имя наследника должно было сохраняться в глубочайшей тайне. Вероятно, так оно и было. Гитлер не мог оставить национал-социалистов без вождя. Скорее всего (в тех условиях оснований на то было куда больше, чем в 1939 году) он опять назвал несколько имен. Я уверен, что один из этих возможных фюреров жив и является действительным руководителем партии, ныне называющейся национал-демократической.

М и р ч е р т: Значит, вы полагаете, что неофашизм не только генетически родствен нацизму, но и прямо направляется одним из гитлеровских сподвижников?

В и з е н т у л ь: Безусловно! Впрочем, судите сами. Сразу же после окончания войны в Западной зоне на политическую арену выходит НПП немецкая правовая партия. Эта организация появляется сразу, как чертик из коробки, или, лучше сказать, просто-напросто выходит из подполья. Имена ее руководителей никому ничего не говорят. А ведь среди них фон Тадден председатель нынешней национал-демократической партии! Но тогда для большинства населения он был просто неким Тадденом — сыном зажиточного землевладельца из районов, возвращенных Польше. На первых порах НПП насчитывает не свыше тысячи членов. Лицо ее весьма неопределенно. Программа, правда, полностью отвечает духу времени: «Мы стоим за государство права, построенное на демократических началах. Мы самым решительным образом выступаем против национал-социалистических государстаенных и философских идей». Недурное начало, не так ли? И подумать только, какая надстройка выросла на этой базе всего за двадцать лет! Конечно, это был чистой воды камуфляж, который, кстати сказать, вполне себя оправдал. Во всяком случае, оккупационные власти охотно выдали новой партии лицензию. Так началось неонацистское возрождение. В 1947 году НПП объединяется с некой организацией, созданной в рейнско-вестфальской промышленной области, в единую консервативную партию — КОНП. Это тоже не встречает никаких препятствий. Еще бы, консервативная партия столько лет стояла у кормила одной из держав-победительниц! Эволюция между тем идет стремительным темпом. Идейное брожение и реорганизационная лихорадка не прекращаются ни на минуту. Часть членов объединенной НПП — КОНП создают новую партию — социалистическую имперскую (СИП). Не хватает лишь слова «национал». Во главе СИП стоят бывший гитлеровский генерал Ремер и бывший эсэсовец граф Вестарп. Словно вернулись золотые денечки заката Веймарской республики, когда формировались штурмовые отряды. Даже имена похожи: Рем и Ремер! Настало время приподнять маску. Главари СИП начали с того, что заявили, будто Германия проиграла войну только из-за предательства. Чьего? Это не столь важно. Кроме того, они осмелились сказать — теперь это повторяется на любом митинге национал-демократов, — что все разговоры о каких-то нацистских зверствах — клевета, а концлагеря и газовые камеры построили оккупировавшие Германию союзники. Как ни странно, это сошло с рук. Окрыленные успехом лидеры СИП начинают повторять кое-какие гитлеровские лозунги. На этот раз — осечка. Слишком поторопились. За «неконституционное поведение» на партию накладывают запрет. С этого момента неонацисты действуют только в конституционных рамках. Порядок прежде всего. Это в крови у немцев. В 1950 году гитлеровские последыши возвращаются на западногерманскую сцену под видом немецкой правой партии НПП, которая, однако, быстро трансформируется в НИП — немецкую имперскую партию. НИП вбирает в себя и все боевые кадры запрещенной СИП. Руководство все то же: Тадден и разгуливающие на свободе военные преступники из «ваффен СС». Партия быстро растет. В основном за счет досрочно освобождаемых нацистов. В декабре 1959 года она уже насчитывает 15 тысяч активных членов. Это уже не шутка! Можно устраивать сборища в пивных, факельные шествия, осквернять еврейские могилы. Дело привычное… Но вдруг совершенно неожиданно для всех НИП прекращает свое существование. Самоликвидируется. Зато на горизонте появляется новое коричневое светило НДП, национал-демократическая партия, которая в 1967 году приковала к себе внимание всего мира. В двух из десяти земель ФРГ неонацисты получили 600 тысяч голосов. Правление НДП почти целиком состоит из бывших нацистов, так называемых «старых борцов», примкнувших к Гитлеру до 1933 года. НДП открыто поддерживает выпущенный из тюрьмы Дениц, которому Гитлер передал пост рейхсканцлера. Каждый год в партию вступают 20 тысяч новых членов. Бывшие гитлеровцы, отставные военные, переселенцы из восточных земель и, это особенно интересно, школьные учителя составляют ее основу. Главари партии и фон Тадден, в частности, открещиваются от Гитлера. Они ничего общего не имеют с фашистами, заговорщиками и даже антисемитами. Не вскидывают правую руку в древнеримском приветствии. Просто подымают вверх левую. Даже нацистский лозунг «Германия, пробудись!» заменен более широким — «Германия для немцев, Европа для европейцев». Итак, пятая перемена декораций: НПП, КОНП, СИП, НИП, НДП. А имя создателя и идейного вдохновителя этой легко трансформируемой организации до сих пор неизвестно… Есть о чем задуматься, не правда ли?

М и р ч е р т: Может быть, Мартин Борман?

В и з е н т у л ь: Если только он действительно жив… Борман не оставлял Гитлера до самой развязки. Только когда труп фюрера завернули в ковер, облили бензином и подожгли, он покинул бункер. Еели он не погиб тогда в Берлине и действительно, сделав себе пластическую операцию, бежал в Южную Америку, то его можно рассматривать в качестве тайного фюрера. Душеприказчик Гитлера мог стать и его наследником. Но это маловероятно. Слишком уж трудно столь одиозной фигуре тайно руководить нацистским подпольем. Какая-нибудь информация за столь долгий срок должна была бы всплыть. Возможно, Борман жив, но я не думаю, что именно он возглавляет черный интернационал. Я также не верю, что подобную роль может играть оберштурмбаннфюрер Скорцени. Конечно, он был любимчиком фюрера, последним руководителем его разведки. Он выкрал Муссолини, провел ряд непревзойденных по наглости диверсий. Но это не политический деятель! Можно быть бандитом и политическим деятелем одновременно. Но Скорцени только бандит. Он колесит по свету, собирает разбитое воинство, пестует под крылышком Франко пресловутую ЕСД — международную банду погромщиков. Возможно, в его руках находится ключ к сокровищам СС. Во всяком случае, он владеет колоссальными средствами… И тем не менее это убийца-практик, виртуоз своего дела, но все же только рядовой палач, а не руководитель легальной политической партии. Вне всяких сомнений, он тесно связан с НДП, финансирует ее, налаживает международные связи, с ЮАР в частности. Но наследник Гитлера кто-то другой… Так, чисто логически, конечно, мы приходим к бывшему статс-секретарю министерства пропаганды Вальтеру Науману, которого Гитлер назвал в своем завещании преемником Геббельса. Науману удалось бежать из осажденного Берлина. Никто не знает, где он скрывался несколько лет. Выплыл из небытия совершенно неожиданно, заявив себя официальным кандидатом в бундестаг от немецкой имперской партии. Вот некоторые данные о Наумане.

Член НСДАП с 1928 года. С 1929 года — в отрядах СС. С 1937 года личный референт Геббельса. 1938 — 1939 годы — Париж, совместная работа с Абецем.

Руководитель разведки СС бригаденфюрер Вальтер Шелленберг о Наумане: «Мне оказывал ценную помощь статс-секретарь Науман в министерстве пропаганды, пользовавшийся также полнейшим доверием Гиммлера. Это была динамическая фигура, всецело посвящавшая себя задачам тайной службы. Можно сказать, что он был единственным человеком, который мог равняться со своим шефом по блестящей диалектике и соревноваться с ним».

В ночь на 2 мая 1945 года новоиспеченный министр пропаганды Науман покидает бункер Гитлера. До 1950 года ничего о нем не известно. В 1950 году он появляется в Дюссельдорфе и под своим именем, совершенно легально, занимает пост управделами импортно-экспортной фирмы «Комбайн», принадлежащей фрау Лухт — вдове коллеги Наумана по министерству пропаганды. Глава дюссельдорфской полиции — бывший эсэсовец из лагеря Бухенвальд Вернер, естественно, смотрит на второе воплощение Наумана сквозь пальцы. С этого же времени, очень интересное совпадение, по всей Западной Германии начинается активизация недобитых фашистов. Вот факты:

5 ноября 1950 года в Билефельде, вблизи Дюссельдорфа, открывается «конференция бывших». На ней присутствуют: оберфюрер СС из дивизии «Гроссдейчланд» Бек-Бройхзиттер, гауляйтер Гамбурга Кауфман, главный редактор эсэсовской газеты «Дас шварце кор» Д'Алькен, управляющий «фондом Адольфа Гитлера» Ахенбах, статс-секретарь Науман. Председательствует начальник отдела кадров гестапо Франке-Грикш. Повестка дня и решения конференции неизвестны. Но сразу же за «совещанием в Билефельде» основываются немецкая имперская партия — предшественница НДП и объединение бывших эсэсовцев ХИАГ. Легальное объединение!

1950 — 1951 годы. Серия совещаний. Гамбург. Дюссельдорф. Бремен. Присутствуют: гауляйтер Вены Фраунфельд, командир лейб-гвардии полка «Адольф Гитлер» бригаденфюрер СС Кумм, командир дивизии СС «Викинг» группенфюрер Гиллс, оберштурмбаннфюрер Скорцени и все тот же Науман.

Ноябрь — декабрь 1952 года. Первый тайный съезд СС. Место действия Дюссельдорф и Гамбург. Заседание происходит при закрытых дверях. Конспирация обеспечивается бывшими специалистами из гестапо. Присутствуют: гауляйтер Дюссельдорфа Флориан, гауляйтер Гамбурга Кауфман, гауляйтер Кёльна Гроэ, гауляйтер Вены Фраунфельд, гауляйтер Зальцбурга и член правительства Геббельса — Деница Шеель, гауляйтер Брауншвейга Лаутербахер, гауляйтер Ольденбурга Вегенер, руководитель отдела печати министерства пропаганды Дитрих, шеф гитлеровской молодежи Аксман, покинувший бункер вместе с Борманом и Науманом и давший свидетельские показания о смерти Бормана; генерал СС Циммерман, статс-секретарь Науман.

Повестка дня: вопрос о создании «новой политической партии». Главный докладчик — Науман.

Свидетельство английского журналиста Хорма: «Список участников походил на читаемый в каком-то кошмаре биографический справочник третьего рейха. Словно время вдруг побежало вспять».

Отрывок из доклада Наумана (конфисковано оккупационными властями): «Мы всегда стояли за третий рейх и будем стоять за него и впредь… Давайте работать неустанно, изо дня в день. Объединимся теснее, чем когда-либо раньше, создадим тайное сообщество из нескольких сот человек, и мы станем силой, которая вначале останется на заднем плане, но в один прекрасный день выступит совершенно открыто за осуществление идеалов, за которые мы боремся. Мы хотим развивать, и мы уже развили дальше идеи национал-социализма, которые на протяжении 12 лет решающим образом влияли на немецкий народ и немецкую политику».

Свидетельство американского журналиста Тетенса, которого английские оккупационные власти ознакомили с конфискованными документами: «План неонацистов». 1. Использовать демократические учреждения как фасад, скрываясь за которым можно организовать новое национал-социалистическое движение, призванное взять в свои руки государственный аппарат, когда время и обстоятельства сделают такой шаг необходимым и выгодным. 2. Чтобы предотвратить преждевременные подозрения, воспользоваться Аденауэром как прикрытием. 3. Применять новый метод инфильтрации (невидимого подкопа), чтобы захватить существующие партии и государственный административный аппарат изнутри. Избегать громких националистических демонстраций, размахивания флагами, инцидентов. Применять более действенный метод работы маленькими группами, которые в определенный день, в подходящий момент сумеют сплотиться в широкую массовую организацию».

Январь 1953 года. Английская военная полиция раскрыла «заговор гауляйтеров» и произвела аресты.

Свидетельство верховного комиссара Англии в ФРГ Кирпатрика: «У меня имеются неопровержимые улики, доказывающие попытку бывших нацистов просочиться в три партии с целью захватить потом контроль над государством».

Июль 1953 года. По просьбе Аденауэра английские власти передали боннской полиции участников заговора. Отрывок из дневника Наумана: «Я, конечно, согласен, что Аденауэр в данный момент — не худшее для нас решение. Для народа, которым управляют верховные комиссары и у которого нет уверенности, нужны такие Штреземаны. Август 1950 года».

1954 год. Следствие по делу «Заговор гауляйтеров» прекращено без суда.

Ответ Антони Идена на запрос в палате общин: «Эти люди, некоторые из которых до 1945 года были очень близки Гитлеру, считают своей миссией создать на началах нацистской идеологии массовое движение с целью захватить власть в Германии. Их фюрер Науман дал ясно понять, что намеревается как можно скорее покончить с существующей демократическо-парламентской системой».

Мнение о Наумане советского публициста Эрнста Генри: «Как видно из его биографии, человек этот прошел двойную школу: школу гестапо и школу Геббельса. Первая была самой компетентной школой убийц, полицейских садистов и шпионов… со времен испанской инквизиции. Вторая была академией по теории и практике политического обмана, фальсификации и демагогии, какой Западная Европа вообще никогда не знала. Он действительно имел все «права», чтобы наследовать Гитлеру».

…Март 1962 года. Венеция. Международная фашистская конференция. Повестка дня: создание европейской фашистской партии. Председательствует «старейшина» мирового фашизма сэр Освальд Мосли — личный друг Гитлера и Муссолини. Участвуют: представители «Итальянского социального движения», бельгийского «Движения гражданского действия», «наблюдатели» из Южно-Африканской Республики. Представитель ФРГ — вице-председатель НДП Адольф фон Тадден, доверенное лицо Наумана.

Вот политическая карта мира. Черные флажки обозначают различные фашистские партии и группировки. Черным-черно! Фашистские режимы Испании и Португалии; организация секретной армии ОАС разгромлена во Франции, возможно, ушла в подполье; террористические банды в итальянском Тироле, «Итальянское социальное движение» и мафия в Италии; сорок неонацистских группировок в ФРГ; нацистская партия Джордана и фашистская партия Мосли в Англии; «Движение гражданского действия» в Бельгии; отдельные группки фашистов в Дании и Швеции; неонацисты и филиал НДП в Австрии; очаги фашизма в Индии и некоторых странах Востока; фашистская организация в Японии; фашистские режимы в ЮАР и Родезии; режим Стресснера в Парагвае тайная полиция сформирована из эсэсовцев; организация Такура в Аргентине; фашистская группка в Канаде и, наконец, нацистские и террористические банды в США.

М и р ч е р т: И клан в том числе.

В и з е н т у л ь: И клан. Основная цель черного интернационала объединение фашистских организаций в Америке для захвата власти. Это ключ к глобальной победе фашизма, фундамент мирового рейха.

М и р ч е р т: Кто послан эмиссаром в клан?

В и з е н т у л ь: Разыскиваемый полициями ФРГ и Австрии бывший оберштурмбаннфюрер СС Зигйорг Зиберт. Вот его фотографии. В форме. С женой. С женой и детьми. С женой и собакой. На аппельплаце концлагеря. В американской тюрьме. На гасиенде в Парагвае. Он бежал из тюрьмы, как и Скорцени. Есть основания полагать, что именно Скорцени помог ему переправиться в Латинскую Америку под именем Роберта Хорста представителя дюссельдорфской фирмы тонизирующих напитков. В 1959 году Хорст перебрался в Соединенные Штаты. Сейчас он Дракон клана в Калифорнии. Вот его досье…

— Вот ты! Встань и покажи свое лицо! — палец Мага нацелен промеж глаз и чуть колеблется, как мушка под мишенью.

Мирчерт подымается и, словно нехотя, откидывает черный остроконечный капюшон..

— Ты? — Маг морщится, силится вспомнить и не может узнать. Но только Мирчерт, для которого время растянулось необычайно, успевает уловить это неопределенное мгновение сомнения и неуверенности.

— Вот ты кто! — восклицает Маг, и хорошо поставленный голос актера возвращается к нему. — Твоя игра кончена… Увезите его на ферму 111, клавалеры! — командует Маг. — Там мы узнаем, кто и зачем подослал этого субъекта.

Маг Империи никогда не теряет лица. И только Мирчерт понимает, что Величество не узнало его. И мудрено было вспомнить человека в той малиново-красной ночи у подножья Каменной горы. Или в то мгновенье, когда они столкнулись лицом к лицу в дверях уборной здесь, в имперском дворце. Случайная встреча без последствий. Но что-то в памяти остается. Автоматически отпечатывается. Заставляет потом вспоминать мучительно и бесплодно. Создает иллюзию бывшего когда-то и где-то. Но ничего не было. Ничего. Лишь автоматический отпечаток в памяти, который сработает теперь, чтобы вернее погубить. А может, спасти? Как? Немыслимо. Игра кончена, и Маг в этом прав. Попытка вспомнить еще точит его. Но он не вспоминает. Только на краю гибели память услужливо развертывает нестираемую ленту. Поэтому Маг так и не вспомнит, а перед Мирчертом с удивительной резкостью всплывет вдруг все. И почему-то будет волновать больше, чем то, что происходит сейчас или случится завтра. Он станет волноваться давно миновавшей опасностью, дрожать от давно сбывшихся предчувствий и забудет на минуту, что его грубо затолкали в огромный, весь квадратный и синий «лендровер» и повезли куда-то наперерез крадущейся к городу ночи.

…Первый шаг навстречу сегодня, в котором слились для него и завтра и вчера, он сделал в небольшом городке Тускалузе штата Алабама, граничащего на востоке со штатом Джорджия. Там доживал свои бурные годы Питер Келли, его двоюродный дядя, прославивший себя активной деятельностью в клане и банкротством в 1929 году. Уолтер преподнес ему свою прекрасно изданную фирмой «Саймон и Шустер» антифашистскую книгу (коричневый коленкор и глянцевый супер, тираж 30 000, цена 6 долларов 95 центов) и попросил рекомендацию в клан. Старый рыцарь Юга порадовался успехам родственника и дрожащей от долгой и шумной жизни рукой нацарапал рекомендательное письмо Дракону Алабамы. Он не только не попытался связать между собой взаимоисключающие тенденции в политических убеждениях племянника, но даже не потрудился вспомнить, что проживающий в Бирмингеме Дракон по имени Эд Кемпер благополучно скончался в прошлом году. Уолтер поэтому играл наверняка и, спрятав в бумажник рекомендацию, попросил точно такую же для своего друга Кеннета У. Смита (в детстве у него действительно был приятель с таким именем, но он умер от менингита десяти лет от роду).

— Правильно поступаете, ребята! — ласково одобрил престарелый Титан и написал еще одну рекомендацию. Первое письмо Уолтер потом сжег, а со вторым поехал в Бирмингем…

Памятуя наставления дядюшки, он прямо с автовокзала зашел в кафе «Дирижабль» на 14-й улице. Взял сосиски с зеленым горошком и поджаренный бекон с бататами. Потом, угостив хозяина стаканом пива, тихо шепнул ему на ухо:

— Не знаете случайно, где я могу найти мистера Яка?

Хозяин подозрительно покосился на него, пожал плечами и, отодвинув недопитый стакан, буркнул:

— А я почем знаю? Здесь многие бывают. Разве всех упомнишь…

Мирчерт не настаивал и заказал бренди. Хозяин от угощения отказался. Но когда Мирчерт расплатился и собрался уходить, проворчал, скорчив недовольную рожу:

— Заходите послезавтра вечерком. У ребят с нефтеперегонного получка, и будет много народу. Может, и встретите вашего приятеля.

Мирчерт кивком поблагодарил его и подмигнул на прощанье. Но хозяин смотрел в другую сторону, увлеченно изучая, как на дюралевом зеркале стойки тает влажная матовая тень. Он только что протер стойку мокрой тряпкой.

Через день ровно в семь вечера Мирчерт зашел в «Дирижабль» и занял место за угловым столиком. Опять взял ветчину и сосиски, стаканчик виски и пудинг с кленовым сиропом на десерт. Хозяин встретил его приветливо, но и виду не подал, что узнал. Кафе постепенно наполнялось. Пропеллер под потолком уже не в силах был разогнать синий табачный дым. Посетители то и дело бросали в музыкальный автомат монеты, и одна пластинка сменяла другую. В редкие перерывы врывался звон посуды, смех и сплошной гул смешавшихся воедино голосов.

Часов около девяти к Мирчерту подсел рыхлый толстяк с пивным животом и малиново-глянцевитым лицом.

— Что-то мне лицо твое знакомо, приятель, — сказал он, тяжело отдуваясь и обмахивая потный лоб сложенной газетой. — Где я тебя видел?

— Может быть, у мистера Яка? — спросил Мирчерт, нагло глядя ему в глаза.

— Ишь ты! — усмехнулся толстяк и, повернувшись всем телом к стойке, крикнул: — Бутылочку со льда, Дин, будь настолько добр! — Пластиковое кресло-модерн затрещало, и он вновь повернулся к Мирчерту. — Изнемогаю прямо от этой дикой жары.

— Надо пить меньше, — посоветовал Мирчерт. — В жару чем больше пьешь, тем сильнее хочется. Лучше совсем не пить.

— Знаю! Только разве утерпишь! Попробую вот тянуть пиво через соломинку… Ты ждешь кого-нибудь? Не помешаю?

— Отчего же… Мистера Яка жду. — Мирчерт откинулся в кресле и на некотором удалении рассматривал собеседника. Он сразу же решил держаться с той сдержанной наглостью, которая дается только интеллигентному человеку.

Толстяк, видимо, почувствовал это и, вытянув вперед левую руку, процедил:

— Не знаю такого, — и помотал кистью в воздухе, имитируя движения рыбьего хвоста.

— Он лучший друг Эда Кемпера, — усмехнулся Мирчерт и в точности воспроизвел жест.

— У тебя к нему дело?

— Я привез письмо для Эда.

— Письмо для Эда? Поздно ты приехал, друг. Старина Эд вот уже год как помер.

— Да ну! — совершенно искренне огорчился Мирчерт. — Как же теперь?..

— Давай-ка свое письмо, — толстяк протянул мокрую, с четкими белыми линиями малиновую ладонь.

— Но…

— Давай, давай! Я хорошо знаю мистера Яка.

— Это другое дело, приятель, — улыбнулся Мирчерт и полез за бумажником.

Толстяк вытер руки прямо об изжеванные, покрытые пятнами штанины и взял письмо.

— Не так все это просто, парень, — вздохнул он, откладывая увядшую в его руках бумажку. — Для вступления в клан нужны две рекомендации. Ну, допустим, эта бумажка сойдет за одну, а кто даст тебе вторую?

— Я мало кого знаю здесь, — развел руками Мирчерт, — но если ничего нельзя сделать, то… — Он вздохнул и принялся ковырять вилкой остывший, сморщившийся горошек.

Толстяку принесли пиво в запотевшем стакане. Он сразу же забыл о похвальном решении тянуть через соломинку. Кадык заходил по его заплывшему, неестественно синеватому горлу, как поршень. Он выхлебал пиво в два такта.

— А кем тебе приходится Титан, Кен? — спросил он, вытирая кулаком рот.

— Откуда ты знаешь мое имя? — Мирчерт сделал удивленное лицо.

Но толстяк либо был слишком прост, либо не принял игры.

— Из этой рекомендации. Кто ты Титану?

— Племянник.

— Это, конечно, облегчает положение… Ну что же, если ты больше никого не знаешь, то я могу дать тебе свою рекомендацию… Надо заполнить заявление и внести вступительный взнос в десять долларов.

Он полез во внутренний карман измятой чесучовой куртки и извлек оттуда сложенную пополам стопку бумажек. Послюнив большой палец, отделил и бросил одну из них на стол.

— Как? Здесь? Сейчас? — на этот раз Мирчерт удивлялся от чистого сердца. Такого он никак не ожидал.

— А чего! — самодовольно ухмыльнулся толстяк. — Здесь все свои люди. Ручка есть?

«Заявление на подданство Невидимой Империи Рыцарей Ку-клукс-клана.

Его Величеству Магу Империи.

Я, нижеподписавшийся, местный уроженец, истинный и лояльный гражданин Соединенных Штатов, будучи белым человеком мужского пола, умеренного нрава, здравомыслящим, верящим в догматы христианской религии, в сохранение превосходства белых и в принципы настоящего американизма, почтительно обращаюсь с просьбой о приеме в Рыцари Ку-клукс-клана через кложу № 7 Клоролевства Алабама.

Я честью своей гарантирую, что буду строго соблюдать все правила и требования, связанные как с приемом меня в подданство, так и с последующим членством, а также всегда буду сохранять строгое и лояльное подчинение данной Вам власти. В случае, если я окажусь недостойным членом клана, я с готовностью приму как должное любое наказание, которому Вы своей властью сочтете необходимым меня подвергнуть».

Мирчерт без колебаний вписал имя безвременно скончавшегося Кеннета У. Смита.

— Нужно проставить здесь еще имена поручителей. Меня зовут Лоуренс Хэмс, — сказал толстяк, делая бесполезную попытку привстать и раскланяться.

— Благодарю, Лоуренс, — кивнул Мирчерт и возвратил заполненный бланк.

— Десять долларов.

— И что, я уже принят? — удивился простоте церемонии Мирчерт.

— Нет. Заявление пойдет в наш кломитет по расследованию. Там проверят, не связано ли твое имя с нежелательными для клана инцидентами. Потом, если все окажется в порядке, его перешлют на утверждение в Имперский дворец. У Мага есть передвижная картотека, по которой легко проверить поручителей.

— Я и не знал, что будет такая волокита. Наверное, это займет много времени?

— Не думаю. У нас в кломитете сидят опытные парни. Лучшие полицейские детективы Бирмингема. Они быстро наведут необходимые справки. А утверждение Мага — пустая формальность.

— О'кэй! А как я узнаю, что меня приняли?

— Мы тебя известим. На всякий случай наведайся сюда деньков через десять.

— Десять долларов и десять дней! Дешево и быстро, — пошутил Мирчерт.

— Может, выйдет даже и быстрее, — серьезно ответил Хэмс. — Из этих десяти долларов три пойдут в мой карман, — откровенно пояснил он. — Ведь это я завербовал тебя в клан. Такое у нас правило.

— Отличное правило, — согласился Мирчерт, чувствуя, что ему становится весело.

— Угу! — кивнул Хэмс. — Когда тебя примут, ты тоже сможешь заработать на вербовке новых членов. Вообще у нас в клане часто предоставляется возможность сделать небольшой бизнес. Ты не пожалеешь.

Он тяжело поднялся и протянул Мирчерту руку.

— Наведайся через десять дней.

— Ладно, — улыбнулся Мирчерт, крепко пожимая влажную, раздутую от жары ладонь.

— Если я не смогу прийти и тебе нужно будет связаться с нашими парнями, ты не говори, что ищешь мистера Яка. Мы уже отказались от такого опознавательного знака. Слишком уж многие о нем знают. Просто скажи, что тебе нужны левши-американцы, и выбрось вперед левую руку. Понял?

— Понял. Спасибо тебе, Лоуренс!

…На всякий случай Мирчерт решил немного выждать. Не хотел показывать, что чрезвычайно заинтересован стать клансменом. Из разговора с Хэмсом он понял, что в клане привыкли иметь дело с кандидатами, которых приходится долго уламывать, прежде чем они выложат свои десять монет. Поэтому он не пришел в «Дирижабль» через десять дней…

Недели через две после подписания заявления Мирчерт зашел в кино. Часто прерываемый рекламой вестерн показался ему довольно банальным. Кондиционеры работали плохо. В душной темноте плавал крутой сигарный дым. Поскучав минут тридцать, он надумал уйти. На улицах, мигая, зажигались лампы дневного света. Неоновые огни дрожали в оставленных поливными машинами черных лужах. Город просыпался от дневной сиесты.

В угловой аптеке он взял стаканчик персикового мороженого и бутылку кока-колы. Он вытер столик ребром ладони и положил двадцатицентовую монету. Все эти дни его томило ожидание. Сегодня он твердо решил, что на другой день пойдет в «Дирижабль». И совершенно не знал, куда себя деть сейчас. Смутно хотелось чего-то. Тревожное и чуть тоскливое нетерпение гнало на улицу. Но там нечего было делать. Удобный номер в отеле осточертел. Читать не хотелось.

Мирчерт вздрогнул от неожиданности. За спиной взвыла подраненная гиена. Но визг оборвался на самой высокой, почти по соседству с ультразвуком, ноте. Второй выстрел бесшумного ружья успокоил пожирательницу падали навечно. Рядом с ним резко затормозил широкий восьмиместный «форд». Низкий черный дредноут. Безумный, воспаленный глаз стоп-сигнала. Пленка смазки на сверкающем бампере. Бесшумно распахнулась дверца, стальные лапы гориллы втащили его в автомобиль. Испуганно вскрикнула проходившая по улице седая дама. Автомобиль рванулся с места и помчался на красный светофор.

Мирчерт был зажат на заднем сиденье двумя грузными телами. Чесучовая куртка и подрагивающий в слоистых складках пивной живот были ему знакомы. Никакая маска не могла надежно скрыть Хэмса. Другой, который так ловко втащил его внутрь, выглядел гигантом. Поджатые ноги его высоко упирались в спинку среднего сиденья, над которой торчало три затылка, перехваченных черными тесемками. Это, несомненно, был клан. По случаю чудовищной жары джентльмены не надели балахонов и ограничились масками. Только у шофера и сидящего рядом с ним человека в синем пиджаке лица были открыты. Но они и не оборачивались назад.

Вся операция совершилась в доли секунды и протекла в полном молчании.

Мирчерт быстро оправился от неожиданности и оценил обстановку. Особенно волноваться было нечего. Он знал о таких инсценированных похищениях, которые клан устраивал время от времени для рекламы. Так будоражилось общественное мнение. Рассказы очевидцев, как круги по воде, расходились по городу. Обрастали ужасающими подробностями, сеяли тревогу и смуту.

— Кгм! — прочистил пересохшую глотку Мирчерт. — Слишком уж вы того, ребята. Так недолго и перестараться.

— Заткнись, — лениво сказал синий пиджак на переднем сиденье. Завяжите ему глаза.

Они ехали долго. Не останавливаясь. Как будто бы на большой скорости. На поворотах слегка заносило. Тошнотворно подкатывало к горлу. Ехать с завязанными глазами было довольно неприятно. Мирчерта слегка укачало. Похитители перебрасывались скупыми маловыразительными фразами. Курили. В приспущенных стеклах гудел встречный ветер. Ощущение времени растворилось в темноте. Но ехали, несомненно, долго. Возможно, даже пересекли границу штата. Потом Мирчерт узнал, что так оно и было. Но разве может догадаться человек с завязанными глазами, что его привезли именно в Джорджию? Даже если учесть, что ее граница одновременно является и границей часового пояса. Но время растворяется в темноте. Видимо, чувство времени как-то связано с вестибулярным аппаратом. А с вестибуляркой у Мирчерта не все обстояло гладко.

— Остановите, ребята! Больше не могу, — взмолился он, наконец. Сильно тошнит… Укачало.

— Вот черт! — кто-то звонко шлепнул с досады ладонью по пластиковой обивке. — Этого только не хватало!

Машина остановилась. На этот раз мягко. Без гиенного воя. Мирчерта взяли под руки и поставили на обочину.

— Не больно нам такой и нужен, — тихо сказал кто-то сзади.

— Не твоего ума дело! Может, парень просто перебрал за обедом? Мирчерт узнал голос Хэмса и совершенно успокоился. Судя по короткому диалогу, ничего плохого с ним делать не собирались. Напротив, его везли на церемонию посвящения в Рыцари Ку-клукс-клана. Можно было облегчить душу.

И Мирчерт сделал это в самом прямом, чисто физиологическом смысле слова.

Дальнейший путь протекал без всяких инцидентов. Когда они, наконец, добрались до места назначения, была уже ночь. Мирчерт догадался об этом по свежести прохладного ветерка и особому неповторимому запаху влажной хвои. Лес пахнет так только ночью.

Все еще с завязанными глазами, опираясь рукой о теплый радиатор, Мирчерт разминал занемевшие мускулы и жадно вдыхал лесные запахи. Он забирал воздух глубоко-глубоко, до самого дна, на котором еще пряталось неприятное воспоминание о дурноте.

Где-то жалобно просвистел козодой. Откликнулся еще один. Мирчерт удивился. Обычно в это время козодои довольно редки. Но лес, куда его привезли, очевидно, был совсем особенным. Он так и кишел орущими козодоями. Словно они собрались сюда на срочный внеочередной съезд. Один из них, оказывается, даже сидел в машине. Он прокричал в ночь и довольно выругался.

Клан намечал большое дело!

Мирчерту развязали глаза. «Форд» с включенным ближним светом стоял на краю обширной поляны. В дымных голубоватых лучах роились мошки и ночные бабочки. Рядом стояло несколько других машин и заказной автобус из Атланты. На противоположном конце поляны горел костер, вокруг которого сгрудились балахоны с картонными стаканчиками в руках. Один из них разливал что-то из большого термоса, видимо кофе. Его похитители тоже спешно облачались в униформу.

— Эй, вы там! — закричали с того края. — Чего запоздали? Шевелитесь! Маг начинает сердиться,

— Сейчас! — откликнулся один из похитителей и, повернувшись к шоферу, сказал: — Не забудь выключить фары, Брюс. Нечего тут светить.

Шофер выключил зажигание, вылез из машины и запер ее. Потом достал из портфеля балахон и облачился в него. Отпер дверцу. Швырнул портфель на сиденье и вновь запер машину.

— Пошли, — бросил кто-то Мирчерту, и все вместе они зашагали к костру. Один из похитителей распаковывал на ходу завернутый в серебристую нейлоновую ткань громоздкий предмет. Он путался в бесконечных завязках, чертыхаясь, рвал бумажный шпагат. Только у самого костра ему удалось, наконец, развязать все узлы. Он бросил ткань на красную от огня траву и осторожно поставил четырехфутовый неоновый крест с ременными лямками. Потом достал из кармана несколько лакированных цилиндриков сухих батарей, перевернул крест и засунул их в специальное отверстие. Нажал кнопку. На фоне костра крест казался почти белым.

— Все в порядке, горит, — натужно дыша, кивнул он отделившемуся от костра человеку, балахон которого был украшен узорной накидкой и кистями. Мирчерту показалось даже, что накидка переливается красными оттенками. Но это могли быть и отблески костра. Человек поднял крест, сунул руки в лямки и повесил его за спину, точно школьный ранец.

— Иди за нами! — сурово сказал он Мирчерту.

Они углубились в лес. Утоптанная тропинка юлила между сосновыми стволами, утыканными колючими ломкими сучками. Иногда на лоб мягко наплывала паутина. В невидимых моховых подушках ровным сиянием пылали светляки.

Лес вскоре стал редеть, и дорога пошла в гору. Когда они миновали заросли орешника, Мирчерт увидел невдалеке высокий холм. На темно-сером ночном небе сумрачно чернел установленный на нем крест. Футов десять — не чета неоновому.

Опять просвистел козодой. Ночь вокруг Мирчерта окрасилась малиновым сиянием. Он обернулся. Это зажгли неоновый крест. Внезапно из черной тени кустов вынырнули две почти невидимые фигуры. По зловеще белеющим на груди нашивкам Мирчерт догадался, что это клансмены в черных балахонах. Поэтому они почти сливались с ночью. Один из них подошел к Мирчерту и жестом велел оставаться на месте. Остальные беспрепятственно прошли к горе.

— Оружие есть?

Мирчерт огорченно развел руками.

— Иди вон к тому амбару, — распорядился черный балахон, указывая на смутно темневший слева от горы силуэт. — Там подождешь.

Мирчерт сошел с дороги и зашагал по заросшей чахлыми кустиками равнине. Вскоре он заметил стоящих возле амбара людей. Лениво летали в ночи сигаретные огоньки. Подойдя ближе, сообразил, что это такие же кандидаты на соискание рыцарства, как и он. Их было человек сто, не меньше. Они стояли небольшими группками, приглушенно переговаривались. Одни лениво бродили в толпе, другие, сидя на корточках, покуривали. Обычные цивильные люди, благонамеренные граждане. Мирчерт заметил среди них двух полицейских и несколько шоферов такси, которые, возможно, приехали сюда прямо на своих машинах. Все они были в форменных фуражках. Мирчерт подошел поближе к одному из полицейских. Белого ремня с револьверной кобурой на нем не было. Очевидно, клан разоружал полицию наравне с простыми смертными. Верность клану оказалась сильнее присяги. Прискорбный факт.

Не пройдет и часа, как Мирчерт увидит у ног Мага Империи внушительную груду оружия и отыщет взглядом большие белые кобуры со специального образца револьверами калибра 45.

В ожидании предстоящей церемонии Мирчерт прислонился спиной к теплым еще доскам заброшенного амбара и, напряженно вглядываясь в темноту, попытался пересчитать кандидатов…

Синий «лендровер» летит по шоссе. Мирчерту связали руки и ноги, заткнули рот кляпом и швырнули в машину. Прямо на пол. Набросили сверху несколько старых плащей.

Синий «лендровер» летит по шоссе. Что она такое, эта ферма 111, куда везут его два клавалера без формы?..

Совершенно случайно выбор Мага пал тогда на него. Совершенно случайно. И подкорка Мага запомнила его. Хотя и стояла ночь и красно-дымные тени пылающего креста неузнаваемо преображали лицо. Потом он еще раз столкнулся с Магом в дверях уборной. Всего лишь на миг, но и миг этот тоже отпечатался в подкорке неуловимым изменением химизма нуклеиновых кислот.

— Я повелеваю тебе всегда помнить о том, что лучше быть пронзенным этим Рыцарским мечом, который сейчас коснулся твоего плеча…

И Маг нацелил эту чуть поржавевшую кавалерийскую саблю прямо в его сердце. Мирчерт непроизвольно подался назад.

— …нежели когда-нибудь забыть или нарушить клятву, только что принесенную тобой, или любую ее часть.

Маг опустил саблю на алтарь. Положил клинок на шелк конфедератского флага. Как звездочет на вавилонской стене, простер величаво он свои руки.

— Встаньте, рыцари Ку-клукс-клана, и пусть у ваших братьев никогда не возникнет сожаления, что они поверили вам, поверили тому, что вы достойны стать членами братства.

Пролетела та ночь у подножья Каменной горы. Терзаемая горящим мазутом ночь. Изъязвленная огоньками сигарет и стоп-сигналов. Автомобили из Флориды, Алабамы, Теннесси, Северной Каролины, Огайо. Насыщенная перегаром и хвоей. Прохладная и свежая, душная и жаркая ночь.

Здесь Вчера, Сегодня и Навсегда!

Мчится Ку-клукс-клан!

Господь посылает нам людей!

Ночь плыла над уснувшей землей. Стратосферные серебристые облачка плыли над ночью. Невидимая империя расползалась в ночи. Клубок змей. Гадючья свадьба. Земляные пауки.

Потом, когда уже посветлело небо и в туманных травах расщебетались птицы, а в близлежащей деревне Каменная гора пробудились петухи, все клановцы, как один, сняли капюшоны и маски. Они смешались с толпой новообращенных, приветствуя братьев. Левые руки смыкались. Соприкасались ладони левых рук. Косяками рыб, лениво шевелящих хвостами. Сплошными косяками рыб, идущих из морей в реку метать икру. Молоками маисового виски заливая икру, соприкасались хвосты. Густое, дымное, отвратительной гонки виски.

Клансмен в красной накидке с неоновым крестом за спиной — Ночной Ястреб. Он же начальник Клуба клавалеров. Он охраняет кложу. «За твое здоровье!» — «И за твое здоровье!»

Ночной Ястреб (торжественно обращаясь к новым подданным Невидимой империи):

— Есть только один способ получить допуск в кложу клана и присутствовать на клонференции. Будьте очень внимательны; если вы ошибетесь или сделаете что-нибудь не так, вас немедленно задержат и потребуют доказательств, что вы настоящие клансмены. Наша империя получила свое название от греческого слова «куклос», что означает «круг». Первые тайные общества после гражданской войны назывались «Белый круг». Первый Маг наш Генерал Форрест основал клан в штате Теннесси. Слово «клан» идет от шотландских кланов, как и обычай зажигать кресты. Шотландцы высылали всадников с горящими крестами, чтобы поднимать кланы на войну. Война рас священнейшая из войн…

Все, Мирчерт, теперь ты клансмен. Теперь за дело! Найти, во что бы то ни стало найти его. Распутать коричневую паутину. Разгадать все тайные ответвления ее. И явить свету. Явить свету! Агентство ЮПИ ждет материала каждую секунду. Английская «Дейли мейл» готова отвести целую полосу. Нет ничего страшнее солнца для ядовитых земляных пауков. Пока не поздно, надо выставить их на солнце. Иначе они затенят себя плотной паутиной своей…

Клоран.

Ритуальные обычаи клана.

Поведение, честь, долг.

Гриф на обложке: «Предупреждение: Клоран — это библия клана, и в силу этого он является священной книгой для наших подданных, а его содержание должно храниться в тайне. Запрещается хранить или носить книгу или часть ее там или туда, где любой представитель враждебного мира может случайно ознакомиться с ее священным содержанием. Нарушение этого закона равносильно осквернению Клорана. Виновные будут немедленно подвергнуты наказанию!»

Сейчас или никогда! Пустая канцелярия. Схватить! Но куда? Только в уборную! Запереться и переснять 200 страниц. Это пригодится. Это всегда пригодится…

Надо же случиться такому! Сам Маг! Носом к носу. И главное, когда дело уже сработано. Минутой позже — и все было бы в порядке. Незаметно подбросить книгу куда проще, чем взять. Ни у кого не должно возникнуть никаких подозрений! Нельзя провалить такое дело, даже из-за уникального документа мракобесия. И надо же — Маг! Нет, кажется, пронесло… Слишком торопится. Даже не взглянул. Не обратил внимания.

Только подкорка его автоматически фиксирует все неощутимой перегруппировкой азотистых оснований…

— Ты? — Маг морщится, силится вспомнить и не может узнать.

Но синий «лендровер» летит по шоссе. С громилой за рулем. Погасшая прикушенная сигаретка. Наверное, очень характерный прикус. Криминалистический. Может, выплюнет на дорогу? А что это даст?..

Снимки получились на славу. Только семь кадров пропало. Глава «Тайные знаки клана». Но он и так знает их…

Мирчерт стоял с завязанными глазами посреди зала. Три узких клинка остро кололи его обнаженную грудь.

— Вы по-прежнему жаждете перейти в свет? — спросил его беззвучный голос, родившийся, казалось, прямо в мозгу.

— Да, достопочтенный, — так же мысленно ответил он, и губы его не шевельнулись.

Кто-то резко сорвал повязку с глаз его, и он тотчас же зажмурился от яркого огня многих свечей. Смотрел потом сквозь мигающие ресницы, пока не привыкли глаза. Три кавалера в завитых напудренных париках опустили шпаги. Стоявший посередине отступил в сторону. Муаровые банты на его ботинках лоснились в отблесках свечей. Три серебряных семисвечника сверкали на мраморном алтаре. Свечи догорали — церемония близилась к концу. Кавалеры-ассистенты попятились и отошли назад — каждый к своей колонне по обеим сторонам алтаря. В два человеческих роста были колонны, и коринфские капители их не достигали сумрачного свода. Они поддерживали пустоту. Когда пламя шаталось, на противоположной стене угрюмо высвечивалось почерневшее золото треугольника с лучами и глазом, неотрывно смотрящим на полуобнаженного человека перед алтарем. Кавалер посредине легко оперся об эфес, и тонкий клинок упруго согнулся. Голубоватой змейкой, окрашенной желтым огнем. Пахло разогретым воском и ладаном. Лиловые тени перебегали с камзола кавалера на жабо, похожее на взбитую тускнеющую пену, прорезанную тяжелой магистерской цепью.

— Брат, нет ли чего-нибудь между вами и мною? — мысленно спросил мастер.

— Есть, достопочтенный, — молча ответил Мирчерт.

— Что же такое, брат?

— Тайна, достопочтенный.

— Какая это тайна, брат?

— Масонство и каменщичество, достопочтенный.

— Итак, вы, я полагаю, масон?

— Таким меня считают и принимают братья и товарищи, достопочтенный.

— Почему сделались вы масоном?

— Для тайны, достопочтенный, и чтобы из мрака тотчас перейти в свет.

— Есть ли у масонов тайны?

— Есть много, и высокой цены, достопочтенный.

— Где сохраняют они их?

— В своих сердцах, достопочтенный.

— Кому они доверяют их?

— Никому, кроме братьев и товарищей, достопочтенный.

(Синий «лендровер» свернул на боковую дорогу.)

Свет зашатался от внезапного порыва ветра. Неясный стон прокатился по залу и умер в каменных арках.

— Что такое тайна масона?

— Знаки, приметы и особые слова, достопочтенный.

— Скажите, прошу вас, каким человеком должен быть каменщик?

— Это должен быть человек, родившийся от свободной женщины, достопочтенный.

— Где вы сначала готовились сделаться масоном?

— В моем сердце, достопочтенный.

— Как готовили вас?

— Я не был ни раздет, ни одет, ни босой, ни обутый, с меня снят был всякий металл, я был с завязанными глазами, с веревкой на шее. Тогда меня повели к дверям ложи в неподвижно-подвижном положении, под руку с другом, в котором я узнал потом своего брата.

— Как вы могли узнать, что тут была дверь, когда у вас были завязаны глаза?

— Потому что нашел я сначала стену, а потом получил допуск, достопочтенный.

— Как получили вы допуск?

— Тремя сильными ударами, достопочтенный.

— Что вам сказано было изнутри?

— «Кто там?»

— И что вы ответили, брат?

— Человек, который желает получить и просит участия в благах этой достопочтенной ложи, посвященной святому Иоанну, как это сделали до него многие братья и товарищи.

— Почему вы надеялись получить это участие?

— Потому что я родился свободным и пользуюсь доброй славой.

— Что вам сказали на это?

— «Войдите».

— Как вы вошли?

— По острию меча, или копья, или другого военного оружия, которое приставили к моей обнаженной груди.

(Сидевший с шофером клавалер обернулся и, перегнувшись через спинку, больно ударил Мирчерта рукояткой пистолета. «Не вздумай выкинуть какую-нибудь штуку», — предупредил он связанного по рукам и ногам человека. Синий «лендровер» взял подъем и свернул в узкую пальмовую аллею.)

— Братья! — сказал мастер. — Помолимся Великому и Всеобщему Архитектору мира и Строителю человека о благословении всех наших предприятий, о том, чтобы новый друг стал нашим верным братом, чтобы ниспослал он мир и милость и сделал нас причастными к божественной природе.

Тихий хор братьев хлынул из темноты. И оборвался вдруг.

— О чем спросили вас, когда дали вы обязательство?

— «Чего вы желаете больше всего?»

— Как ответили вы?

— «Быть приведенным к свету», — ответил я. — С глаз моих сняли повязку, и я увидел себя перед братьями, направившими в грудь мою обнаженные мечи.

— И что еще увидели вы?

— Библию, наугольник и циркуль — три великих светильника масонства. Библия управляет нашей верой, наугольник делает прямыми наши действия, циркуль соединяет нас со всем человечеством.

— И что еще увидели вы?

— Три свечи — три меньших светильника масонства. Свеча-солнце управляет днем, свеча-луна управляет ночью, а свеча-мастер управляет ложей. Затем мастер взял меня за правую руку и дал мне прикосновение и слово новопринятого ученика.

«Прикосновение, которым братья ученической степени узнают друг друга, состоит в том, что надо ногтем большого пальца прикоснуться к правому суставу правой руки брата. Слово есть Иакин, произносимое братьями раздельно и по очереди: первый говорит «Иа», второй — «кин». Ученик должен знать и другое слово — «Боаз», без него нет двуединства столбов волшебных Соломонова храма. Наконец, знак ученической степени — правой рукой горизонтально провести у шеи. Если будете знать это, братья всегда узнают в вас брата, куда бы ни забросила вас судьба. На каком бы языке ни говорили братья, они всегда распознают друг друга» .

— Это брат наш! — сказал мастер.

(Синий «лендровер» подъехал к глухим воротам в каменной стене.)

«ТЗК, или Тайный Знак Клансмена. Это треугольник, на котором сделана надпись «ЯК», что означает «Я — клансмен». Когда вы находитесь в чужой местности или в незнакомом городе, все, что вам нужно сделать, чтобы связаться со своими братьями, это спросить: «Вы не знаете здесь мистера Яка?» Это означает: «Вы клансмен?» Если опрошенный окажется клансменом, он ответит вам так: «Да, я знаю мистера Яка» .

— Это шпион иезуитов! — раздался голос из темноты.

(Синий «лендровер» дал сигнал, и ворота стали медленно вдвигаться боком в стену. Светлый прямоугольник рос. На две трети он был голубым небо, на треть зеленым — трава. Потом показалась ферма под черепичной крышей. Типичная креольская гасиенда тридцатых годов прошлого века.)

Мирчерт напряг мускулы и попытался ослабить веревку на руках. Запястья занемели, и боль в них росла. Пол под ним дернулся, и он ударился головой об угол жестяной канистры. (»Лендровер» въехал в ворота фермы 111.)

Белый кабинет. Матовые стекла на окнах. Волосатые бегонии в расписных горшках на подоконнике. Бестеневая лампа под потолком. Два молодых, вполне интеллигентных молодых человека в белых халатах помогли ему раздеться. Оставили только трусы. Потом усадили в белое пластмассовое кресло. По виду зубоврачебное. Двумя ударами по педали подняли выше. Уложили руки на подлокотники. Застегнули белые пластмассовые ремешки. Это походило на подготовку больного к не очень серьезной операции. Мелькнули возле самых глаз чьи-то руки. Чистые, холеные руки. Рыжеватые волоски на нижних фалангах пальцев. Тщательно подточенные и отмытые ногти. На безымянном пальце серебряный перстень. В круглом матовом круге черным нарисованы крест и буквы ККК.

Над локтевым сгибом укрепили резиновую трубочку. Крепко обмотали руку черной эластичной тканью. Словно собирались измерить кровяное давление. «145/80, - автоматически отметила память. — Легкая форма гипертонии». На раскрытую ладонь положили круглую латунную пластинку, от которой уходил в стену тонкий проводок в красной хлорвиниловой оплетке. Мирчерт отдаленно представлял себе, с чем имеет дело. Очевидно, это был датчик прибора, регистрирующего потоотделение. Латунную монетку закрепили кусочком лейкопластыря. Так приклеивают телеметрические датчики космонавтам в НАСА. Он видел это по телевидению. Другую металлическую пластинку с голубым проводком сунули под язык. Датчик слюноотделения. На голову надели обруч с какими-то призмами и параболическими зеркалами. Регистрация расширения зрачков. Включили яркую лампочку, сфокусированный свет которой бил в лицо. Велели несколько раз моргнуть. На установленном в углу кабинета самописце запрыгал световой зайчик. Медленно завертелся барабан с разграфленной зеленым бумажной лентой. Еще один датчик с белым проводком прикрепили в области сердца. На запястье правой ноги надели резиновую манжету, от которой тоже тянулся провод. Электрокардиограмма. Датчик с зеленым проводком пришлепали к кадыку. Регистрация сглатывания слюны.

Процедура окончена. Молодые люди пощелкали тумблерами, проверили, как сматывают барабаны перфорированную ленту. Детектор лжи был готов к работе. На сером обтекаемом пульте загорелось круглое зеленое окошечко. Беспощадный световой луч жег глаза. С тихим жужжанием на окна наползли черные шторы. Погасла бестеневая лампа под потолком. Вокруг была черная тьма. Только горячий луч бил в лицо. Но внезапно и он погас. Темнота сомкнулась, как вода вокруг утопающего.

Включили метроном. Он отбивал секунды с неумолимой четкостью. Казалось, что это последние секунды жизни. Возможно, что так оно и было.

Загорелось световое табло: 6. Невидимый голос сказал:

— Запомните цифру. Когда вам покажут ее, скажите «да». Если станут показывать другие цифры, отвечайте «нет».

Табло погасло. Непроглядная тишина Марианской впадины. Но через минуту табло зажглось: 11.

— Нет, — сказал он, глотая слюну, и попытался покачать головой. Но не смог даже пошевельнуться. Кресло зажало его в тиски.

4.

— Нет.

8.

— Нет.

Цифры вспыхивали одна за другой. Все быстрее, быстрее: 7, 9, 3, 1, 26, 44, 5…

6.

— Да!

— Теперь все время отвечайте «нет», какая бы цифра ни появлялась.

Вновь в желтом калейдоскопе замелькали черные узоры цифр: 3, 17, 4, 5, 24, 11…

6.

— Нет.

— Так, хорошо, — сказал голос из тьмы. — Какая была цифра?

— Шесть! — выкрикнул он, чувствуя, как его начинает тошнить от кисловатого вкуса металлической пластинки под языком. Вспомнилась поездка в «форде».

— Вы шпион?

— Нет!

— Какой сегодня день?

— Среда.

— Как называется наш город?

— Пекин! — зло выкрикнул Мирчерт,

Сокрушительный электрический разряд потряс все его существо.

— Говорите только правду и не валяйте дурака, — услышал он, судорожно выплывая на поверхность.

Медленно возвращалось сознание. После электрошока все его тело колотилось, противно и часто тряслись ноги.

— Это, безусловно, шпион, — тихо сказал голос за пультом, обращаясь к невидимому собеседнику.

— Хорошо, — ответил тот, другой. — Мы введем ему два кубика амидтриансидина, и он не сможет врать.

— Вы шпион?

— Нет! Нет! — хотел закричать он, но голос его сорвался и полетел в разверзшуюся вдруг черную пустоту.

Злобные шуты наследуют вам! Невежество и ненависть спрячут за священными одеждами вашими. Не мудрость станут лелеять, а убийство в святилищах своих. Высокий сан прикрытием мерзостей станет. И не страх, не почтение будут внушать они людям, а стыд и омерзение. Все, что вынашивали вы, они развеют по ветру, растеряют и осквернят. И не будет возврата к истокам вашим. Ибо деяния их превратят в глазах людей истоки эти в зловонную яму. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

ЗОЛОТЫЕ ПЯТНИСТЫЕ ШКУРЫ

 

I

Вароэс покинул Ниневию в месяце нисан. Вода в реках была еще желтой от взбаламученной глины. Но деревья уже безумствовали в цветении. Жаркие сухие ветры из пустыни пыльными вихрями катились по благоуханной земле.

Он взял на целых сорок талантов золотых изделий: чеканных чаш, литых узорных браслетов, нагрудных цепей, украшенных шлифованными по-аккадски камнями, и просто проволочных колец, имевших хождение по всему цивилизованному миру. Драгоценные благовония и целительные бальзамы поместил он в кувшины из серебра, черненые, изукрашенные ляпис-лазурью, и в ларцы из нефрита и сардоникса. Не забыл и знаменитых мечей ассирийских, выкованных из голубого упругого металла, с одного удара перерубавших египетское оружие из черной бронзы. Для юношей из Пер-о сам выбрал шесть жеребцов огненной масти. Хвосты их были, как бороды ассирийских стражников, завиты в мелкие кольца и выкрашены хной, а копыта серебряным тончайшим узором отделаны. Мощные тяжелые кони с широкой грудью и легкими, подобными мехам, для переправы через реку! Для самого царя золотую колесницу приготовил ценности несметной. Изумительной работы барельеф изображал там верховного бога Мардука, рассекающего чудовищную Тиамат богиню океана первобытного, праматерь всего сущего. В том тайный намек скрывался, что не поведут боги аккадские колесницу против Ниневии и Вавилона. Овец же золоторунных из далекой Колхиды и амфор с непревзойденным вином критским он и не считал. Караван носильщиков доставил сокровища в гавань, где уже дожидался корабль, на корме которого в специальном загоне сидели, втянув хищные головы в горбатые плечи, священные орлы-имдугуду. Матросы, завидя Вароэса на пирсе, пали ниц. Потом мигом раскатали по сходням рулоном свернутый ковер и кинулись на ванты. Когда взошел он на палубу, дары были уже увязаны в трюме, а красные паруса готовились напружить грудь ветром.

Вароэс сунул руку под одежду, проверил, на месте ли висящий на цепочке царский перстень, и кивнул капитану. Тот бросился в свою каюту, принес молитву богам и велел сниматься.

Нагрузил его всем, что имел я. Нагрузил его всем, что имел серебра я, Нагрузил его всем, что я злата имел, Нагрузил его всем, что я твари живой имел [24]

Специально на этот рейс вручил он капитану бога мореплавателей тайну тайн магов вавилонских. Подвешенная на шелковой нитке деревянная фигурка долго вертелась над палубой. А когда, наконец, успокаивалась, то указывала вытянутыми руками верный курс. Капитан много наслышан был об этой чудесной фигурке. Но видел ее впервые. Он поцеловал землю перед Вароэсом и почтительно принял из его рук эту непостижимую тайну. Вароэс объяснил, что красная рука божества всегда указывает на звезду Эсхмун .

Корабль медленно прошел мимо знаменитого зеркального маяка и взял курс на Мемфис. Вароэс не намеревался сразу предстать пред очами пер-о. Никакое серьезное дело не решалось без коллегии жрецов. Не заручившись ее поддержкой, нечего было и думать заключить договор о мире и дружбе. А царь Издрубал лично просил его, прославленного мага и поэта, взять на себя это нелегкое посольство.

Конечно, египетские жрецы — лишь младшие братья халдейских. Вся наука и тайны их великие — лишь отзвук нашей науки и наших тайн. Но сегодня это только традиция. И вряд ли перевесит она чашу весов, на которой лежит судьба Финикии, ее порты и ключи к проливам. Только если признает высокая коллегия в нем, верховном жреце Халдеи, брата своего, надежда на успех не будет призрачной. Разве не едины конечные цели у нас? И не одни боги управляют нашими помыслами? Разве их Изида не наша Иштар? Но к единой цели ведут разные пути, и люди зачастую теряют цель в извивах дороги. Жрецы коллегии тоже всего лишь люди. Где взять слова, которые дойдут до них, помогут прозреть, научат находить единую звезду нашу, которая встает пока в плотном красноватом тумане? Грядущие пожары, бессмысленно пролитая в грядущем кровь — вот в каком тумане купается наша звезда. Ассирия сильна теперь, как никогда. «Царский узел» насчитывает чуть ли не сто тысяч мечей. Это лучшее войско в мире. Пять тысяч боевых, закованных в металл слонов. Стремительная конница. Осадные машины. Переправочные средства. Это не кастовая армия, потерявшая всякую связь с народом. Не отряды наемников, продающих себя, свое оружие и нанявших их господ заодно. Любой может вступить в войско царя ассирийского, чтобы обогатить себя и дом свой добычей победителя. Издрубал готов к войне. Он проложил по всем завоеванным странам военные дороги, навел через ущелья и реки мосты. Поэтому и может он в два счета развернуть свою огромную армию и направить ее в любой конец мира. Ничто не остановит тяжелую пехоту ассирийцев. От вражеских стрел ее укроют светлой бронзы щиты, быстрые реки она преодолеет на кожаных надувных мешках, сокрушит стены чужих городов окованными медью таранами, сметет вражеских лучников залпами метких камнеметалок. И если падет древний Кемт под ударом Ассирии, то и Вавилон никогда уже не подымется из-под ее пяты. Факел мудрости погаснет под ногой ассирийского солдата, великие тайны бытия пропадут в пещерах и катакомбах. Издрубалу нужен мирный договор, чтобы развязать себе руки на воссточных и южных границах. Нам он нужен, чтобы дожить до лучших времен. Посему цели Издрубала — мои цели. Отец небесный, кроткий и милостивый, очисти мою душу! Дай мне умение и силу удержать пер-о от войны. Вароэс, как никто другой, знал изначальную противоположность бытия. Добро и зло, красота и уродство, правда и ложь, мужчина и женщина, день и ночь, солнце и луна, наслаждение и страдание, правая рука и левая рука — все они не только противоположны друг другу, но и немыслимы друг без друга. В одном всегда есть элементы другого. Каждое доброе дело содержит крупицу зла, а зло никогда не обходится без добра; любое уродство кому-нибудь обязательно придется по сердцу, а совершенная красота может быть неприятной. Если так, то все пути оправданы и любые поступки угодны богам. Нужно лишь выбрать наиболее короткий путь и совершить деяние, которое принесет самые обильные плоды. А будет то добром или злом, какая, в сущности, разница, если все изначально раздвоено и все в конечном счете едино?

Вароэс знал это. Но то же знала и мемфисская коллегия. Бог зла огненноглавый Сетх побеждает Озириса, убивает его, рассекает на множество кусочков. А сын Озириса и Изиды Гор не может победить Сетха! Зло неискоренимо, ибо вне его нет и добра. Озирис есть темный бог. Вот какие тайны доступны мемфисским жрецам! И Вароэс знает, что они им доступны. Первое свидание его с верховной коллегией должно состояться именно в подземном храме Сетха близ Мемфиса! А братья жрецы ничего не делают просто так! Все глубоко продумано, знаменательно, символично. По дипломатическим каналам удалось договориться, что глава халдейской коллегии посетит храм Сетха в ночь полнолуния. Без провожатых и тайно должен проникнуть он в подземное святилище, где его встретят верховные жрецы храмов страны Кемт. Только посвященный сможет отыскать туда дорогу. И это будет первым доказательством, что Вароэс именно тот, за кого он себя выдает, а не шпион ассирийского царя.

Матросы натянули свитые из папируса канаты и прибавили парусов. Ветер благоприятствовал миссии Вароэса. Ласково поглаживая черную шелковистую бороду, всматривался он в колышущуюся синюю полосу, где небо падало в море. Ветер ласково шевелил белые одежды его и подымал перья сердитых орлов, которые, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу, гремели цепями. Сопротивляясь ветру, выпустили они ужасные когти свои, и на струганом кедре палубы остались глубокие светлые борозды. Вароэс всматривался в причудливый их рисунок и довольно улыбался.

Добрый знак! Путешествие началось хорошо.

И он вознес в душе своей хвалу единому богу, которого давно уже тайно исповедовали посвященные маги Халдеи:

Ты един, о создатель всего сущего,

И едино, о ты все свершающий, творенье твое…

Теплой ночью, когда круглая, как ассирийский щит, луна встала над рейдом, из портовой таверны вышел купец. Чуть пошатываясь, поднялся он на пригорок, откуда открывалось лежащее внизу полукружие черной воды. Луна разливала невесомое зеленовато-желтое масло свое, расплывавшееся бесчисленными блестками. И таяли эти ночные блестки, и жирно светились вновь. А воздуха над головой словно не было. Только ровное сияние, желтое и голубовато-серое одновременно. Наполненный светом провал и бездна из отполированного базальта под ногами. И неслышно носились летучие мыши. Плавно шарахались в сторону, падали и возвращались. И пепельно просвечивала луна сквозь натянутые перепонки. И стрекотали цикады. И пахло морем и выжженной белой травой.

Отяжелевший купец уронил на грудь затуманенную голову, отчаянно затряс ею и, хватая руками пустоту, пошел обратно. Вот пересек он лунное пространство и пропал в тени лачуг. Синяя одежда его растворилась в ночи, и темь поглотила тяжелое хриплое дыхание.

И свершилось превращение в невидимой той черноте. Развеялся хмель, и рассосалась тяжесть, даже годы, казалось, растаяли. Неслышно ступая, упругой походкой хорошо тренированного юноши купец прокрался мимо таверны. Прячась в тени, юркнул в узкую сонную улочку. Быстро пошел, будто заскользил, не касаясь земли, не оставляя следов и не подымая пыли.

Когда проходил мимо цветущего, изливающегося в лунный воздух раскрытыми чашечками сада, тень его на миг упала на исполосованные решетками пятна света. Он быстро нащупал калитку и проник в зачарованный сад. Зашуршала невидимая змея в широких листьях, бородавчатая жаба тяжело прыгнула во влажные травы. Тихо заскрипел сырой толченый камень на дорожке.

Как лунатик, с широко открытыми невидящими глазами, ведомый тайной силой какой-то, шел ночной гость через сад. И гады уступали ему дорогу, и ни разу не сбился он с пути, петляющего среди стволов и строений. Так попал он на пепельно-светлый открытый пустырь, где росли паутинно-серебристые сорные травы. И никто не увидел его там, и колючки не порвали его одежду.

Уверенно и легко нашел он заброшенный старый колодец с развалившейся кладкой и сухим мохом, давно обращенным в труху. Сыростью и запахом высохшей тины пахнуло из черного провала. Не задумываясь, прыгнул он вниз. Тихо шурша, осыпалась кладка, забила крыльями, испуганно вырвалась из колодца заснувшая птица. Ощупью нашел он дверь в подземный ход. Застарелая паутина и высохшая слизь затянули ее. Может быть, умерли внуки тех, кто открывал эту дверь в последний раз. Но он очистил паутину рукой. Осторожно нащупал круглые металлические бляшки. Читая пальцами, выявил в беспорядочном расположении бляшек контур созвездия, жемчужиной которого считается путеводная Эсхмун. Поочередно надавил каждую звезду большим пальцем левой руки. И дверь отворилась. Бесшумно упала под ноги, и он прошел по ней, как по ковру. Только осыпались песчинки за ним и зашуршали потревоженные скорпионы.

Он проник в галерею, высеченную в скальном грунте. Это был вход в лабиринт, поэтому приходилось ощупывать пальцами путеводные знаки на стенах. Он читал их легко и свободно. Не задумываясь, сворачивал в боковые коридоры, спускался по каменным лестницам в нижние ярусы. Так дошел он до новой двери и тоже большим пальцем левой руки нашел звезды Девы, зажженные богом Пенетером. Но на сей раз он не вступил на упавшую дверь, как на ковер. Ибо знал, что выбито на бронзовой двери изображение звездной богини Хатор, дугой обнаженного тела своего укрывающей вселенную. Он пал ниц и прижался, подобрав ноги, к холодному металлу. Дверь медленно начала опускаться, унося его в самые глубокие галереи подземелья.

Внезапно желтый свет ударил в привыкшие к ночи глаза. Но гость не зажмурился. Он встал на ноги, коснулся переносицы, легко надавил на веки, и глаза его сразу привыкли к свету.

— Аннаэль, Сахиэль, — шепнул ему на ухо кто-то.

— Амабиэль, Абалидот, — ответил он и склонил голову.

Стоял он перед высеченным в скале пилоном. Над входом — изображение крылатого шара с двумя уреями по бокам.

— Что означает эта эмблема? — спросил голос.

— Образ мира, витающего в пространстве, — ответил он.

— А змеи?

— Две змеи — две смерти. Кто выдаст великую тайну, умрет дважды: телом и духом.

— Пройди, — сказал голос.

Он вошел в темную, сужающуюся к потолку щель и проследовал мимо зажженных светильников. Боги Египта отрешенно глядели на него со стен. Двойные царские кадуцеи. Сложенные руки на груди. Зажатые в них знаки могущества и власти. Вечные, застывшие в полуулыбке глаза.

Кончился узкий зал богов. Он остановился перед вырезанной в стене Изидой. К глазам ее был подведен тихий подземный ключ. Частыми слезинками сочились из них струйки и стекали в переполненную чашу согнутых ладоней ее.

— Что есть слеза Изиды?

— Источник жизни. Каждый разлив рождается из единой слезы ее.

Он коснулся перстами переполненной истекающей чаши и прижал их, мокрые, к вискам.

— Ашторет. Иштар, — тихо прошептал он.

Источник иссяк. Глаза богини перестали изливать влагу. Тело ее раздвинулось, и гость боком прошел в образовавшуюся щель. В небольшом, ярко освещенном зале увидел он улыбающегося Тота из черного базальта и со зрачками из желтого янтаря. Но был мудрейший посланец богов не ибисоголовый, а в человеческом воплощении, с двойной короной на голове. В полуоткрытых каменных губах его чернело отверстие. Такое же виднелось и в левом ухе.

Гость прижался щекой к подбородку бога и различил смутный шепот его.

— Кто есть не знающие отдыха?

— Планеты, — шепнул он в огромное каменное ухо. — Хор-сет, Хор-ка, Шебек, — и опять приник ухом к холодным устам.

— Что есть земля?

— Такая же планета, — одним дыханием ответил он.

— Кто есть Тем?

— Вселенная, Оболочка всего.

— Что есть высшее чудо во вселенной?

— Хор-ка, имеющий не только подвластные звезды, но и кольцо, которое иногда исчезает. Он обходит небо за тридцать лет.

Он поклонился, прижав сложенные ладони к подбородку, и тихо попятился. Бог провожал его застывшей улыбкой. Но когда он повернулся, перед ним стояли жрецы. Было их трое, бритоголовых и загорелых, с золотыми пятнистыми шкурками на плечах. Стоявший посредине высокий аскет выступил вперед и приветствовал гостя секретным знаком посвященных.

— Ты владеешь величайшими тайнами, и мы приветствуем тебя, о мудрый, в наших храмах.

Гость поклонился и протянул жрецу блестящий талисман, падучей звездой сверкнувший в огне светильников.

— Вот знак, к которому прикасаюсь в присутствии вашем. От имени верховного собрания вавилонских жрецов приветствую вас, о верховные жрецы… Имя твое — Нопри! — сказал он, не отводя взгляда от застывших зрачков жреца, от широкого белого шрама на загорелом лбу.

Тот отступил назад, не коснувшись сверкающего пантакля.

— Пойдем с нами, — пригласил он гостя широким взмахом руки. Подкрепи свои силы перед беседой после столь трудного пути.

Они прошли в трапезную, где их ожидали циновки, сплетенные из высушенных душистых трав.

Нопри представил гостю своих спутников.

— Мернепта! — указал он на маленького смуглого жреца. — Жрец Амона, Правитель Дома войны .

Гость сразу распознал в Мернепте потомка гиксосов ассимилировавшихся завоевателей Египта.

— Тогда ты — Яхмос, верховный жрец Сетха! — повернулся гость к полному, но удивительно подвижному человеку с добрыми, о чем-то скорбящими глазами.

— Мудрость твоя велика, — вздохнул Яхмос.

Младшие жрецы принесли блюда с яствами.

Гость ополоснул руки в чаше с розовой водой и устремил отрешенный в молитве взгляд на восточный светильник.

Яхмос достал из серебряной коробочки золотую ложку, изображавшую лежащую женщину с вытянутыми вперед руками, и, подцепив маслянистый шарик кифи, бросил его в огонь. Влажный белый дым рванулся к каменным сводам. Затрещал огонь, и благовонные пары стали медленно распространяться по трапезной. Тонкие подвижные ноздри гостя сразу же распознали лучший в мире абидосский кифи, состоящий из хиосского вина, изюма, можжевеловых ягод, мирры, инжира и меда.

Откуда-то сверху послышались заунывные звуки бронзовых систров.

— Накормить голодного, напоить жаждущего, одеть нагого … - часто забормотал Нопри, глотая слюну.

Гость понял, что жрецы, ожидая его, сильно проголодались, и оценил это.

Подали жареный окорок газели, миски с вареной чечевицей, длинную маслянистую спаржу, редьку и лук. Потом принесли глиняные кувшины с издававшим кисловатый запах пенящимся пивом. Жрецы ели умеренно, не торопясь, ни единым мускулом не выдавая голода.

Гость взял себе немного спаржи и сушеных фиников. Больше ни к чему не притронулся. Запил все простой водой. Отметил, что из всех троих только Нопри не ел мяса.

Омыли руки в розовой воде. Молча дождались, пока младшие жрецы уберут остатки. Потом, когда музыка смолкла, Нопри спросил:

— Что хотят передать нам старшие братья наши — халдейские жрецы?

— Они послали меня склонить Высокий совет к миру с Ассирией.

— Они или царь Издрубал? — ехидно усмехнулся Правитель Дома войны Мернепта.

Гость вновь молча вынул сверкающий пантакль бесценного белого золота.

— А почему ты не покажешь нам другой знак, достойный Вароэс, перстень Издрубала? — улыбка обнажила редкие желтые зубы Мернепты до самых десен.

Вароэс не удивился, что Высокий совет уже пронюхал о тайной его миссии. Вполне естественно, что жрецы Кемта имели шпионов и в Ниневии и в Вавилоне. Шпионом мог быть даже капитан его собственного корабля.

— Нет нужды, достойный Мернепта, — спокойно ответил он. — Перстень уполномочивает меня подписать договор, склонить вас к которому должно вот это, раскрывающее сердца, — кивнул он на пантакль. — Прозрите и увидите, что в сердце моем нет измены и коварства.

— Значит, ты не отрицаешь, что тебя послал Издрубал? — не унимался Мернепта.

— Не отрицаю, — холодно согласился Вароэс.

— Объяснись, брат, — вмешался Нопри. — Мы не понимаем тебя.

— Я выполняю волю Издрубала, но я не друг ему. Я выполняю волю Верховной коллегии Вавилона, которая идет вразрез с интересами Ассирии.

— Мы не можем понять этого, — сухо сказал Нопри и отвернулся.

— Сколько войска могут выставить ваши Номы? — спросил Вароэс.

— Это интересует твоих богов или твоего царя? — искаженные в звериной улыбке губы Мернепты, казалось, никогда не закроются.

Чтобы не смотреть на слизистую, усыпанную скользкими лиловыми пупырышками красноту их, Вароэс повернулся всем телом к Яхмосу, который отрешенно разглядывал свои ухоженные ногти, не принимая участия в беседе.

— Я сам могу сказать вам это, — Вароэс будто и не слышал язвительного вопроса Мернепты. — От силы девяносто тысяч. Ну, еще царский корпус и греческие наемники. И не забудьте, что на границах страны Кум не очень спокойно. При первой же вашей военной неудаче они выступят. И с этим вы хотите вести войну с Ассирией?

— Почему же Издрубал жаждет мира, если он так силен? — глаза Правителя Дома войны лихорадочно светились ненавистью.

— Не хочет вести войну на два фронта. Сначала он завоюет Финикию, потом форсирует Нил, — все так же бесстрастно сказал Вароэс, будто речь шла о покупке масла.

— Потом! — Мернепта вскочил с места и отшвырнул циновку ногой. — А мы не будем дожидаться этого «потом». Мы…

— Успокойся, достойнейший! — возвысил голос Нопри, и на желтом пергаменте его щек обозначились желваки. — Говори, халдейский брат, кивнул он Вароэсу.

Мернепта раздраженно взмахнул руками и снова опустился на циновку.

— Нельзя напоить водой пески великой пустыни, — сказал Вароэс, наливая воду в стоявшую возле него чашу. — Можно подумать, что Сетх верховный бог ваш. Его жрец не проронил ни слова, но он единственный, кто понял меня.

— Царь гиксосов Апопи избрал Сетха «своим господином и не поклонялся ни одному из прочих богов Египта», — не поднимая головы, пробормотал Яхмос. — Достойнейший Вароэс дает понять нам, — он резко вскинул вверх острый выдающийся вперед подбородок и, прищурившись, будто собирался пустить стрелу, уставился в глаза Нопри, — он дает нам понять, что если мы удержим от войны пер-о сейчас, то они, халдейские братья, обуздают Издрубала потом.

— Интересно, как они сделают это? — брызнув слюной, фыркнул Мернепта.

— Это их забота, — раздраженно бросил Нопри. — Почему ты хочешь удержать нас от войны, о Вароэс? Сначала Издрубал отнимет наши порты, потом и вовсе вытеснит нас с Верхнего моря ! А что мы будем делать без оловянных и серебряных рудников? Шутка ли — отнять такую жемчужину, как Финикия! Кто будет платить нам дань? Кто? Не лучше ли внезапно ударить по Ниневии? По крайней мере с нами будет превосходный финикийский флот. Массированный удар с юго-запада и одновременный морской десант. Как ты полагаешь, достойнейший Вароэс?

— Мы и вас освободим от власти Ассирии, — подал голос Мернепта.

— Верно! — кивнул Нопри. — Вавилон вновь обретет независимость!

— Не будет этого, — все так же спокойно ответил Вароэс и тихо погладил шелковистую бороду свою. — Звезды мешают вам начать войну с Ассирией и восстановить священный Вавилон.

— Звезды? — в один голос переспросили Нопри и Мернепта, не скрывая своего удивления.

Даже Яхмос улыбнулся. Говорить о звездах и прочих предзнаменованиях в узком жреческом кругу считалось дурным тоном.

— Да, звезды, — Вароэс, казалось, ничего не заметил. — Звезды вашей страны. Ваше государство насквозь прогнило. Одно дуновение ветра — и нет его. Так было уже при пер-о Ксаиса, когда вторглись гиксосы. Они завоевали вас почти без единого выстрела. Странная молниеносная война. Здание разрушилось, поскольку не существовало связей между этажами. Кастовые границы создают нации в единой нации, а наводняющие страну рабы превращаются в опасный воспламеняющийся материал. Но вы ничему не научились с тех пор, ничего не поняли. В этой войне вы и сами погибнете и нам не вернете свободы. Если вы начнете боевые действия, когда войска Издрубала займут Тир и Сидон, черная Абзу поглотит династии мудрости вашей и шаткий светоч культуры вавилонской заодно… Что же касается моих богов, достойнейший Правитель Дома войны, — Вароэс, который никогда ничего не забывал, перевел сжигающий взгляд свой на Мернепту, — то они и твои боги. Иштар не только ваша Изида, но и шумерийская Ианна. А было то задолго до пирамид.

Уродливые губы Мернепты сами собой сомкнулись, и на него вновь можно было смотреть без отвращения.

— Но не противоречишь ли ты сам себе, старший халдейский брат? осторожно начал Нопри. — Ведь, завоевав Финикию, Ассирия не только унизит нас в глазах подвластных народов, но и получит существенные военные преимущества. С такой Ассирией будет еще труднее совладать, даже… если звезды окажутся потом в благоприятном для нас расположении, — он не мог сдержать улыбку, грозовым отсветом промелькнувшую в углах жестких губ.

— Я тоже хочу спросить тебя об этом, достойнейший, — тихо сказал Мернепта. — Как мы потом сумеем устоять перед Издрубалом?

— Финикийский поход будет последним для Издрубала, — печально отозвался Вароэс.

— Откуда ведомо это? — Мернепта попытался опять вскочить с места, но высушенная, как у мумии, коричневая рука Нопри удержала его.

— Брат халдеянин знает, что говорит, — сквозь зубы процедил верховный жрец.

— Пусть так, — согласился Мернепта, высвобождая плечо. — Но молодой наследник Издрубала — отважный воин с горячей кровью. Он поведет на нас ассирийские полчища.

— Нет, — твердо сказал Вароэс. — Государство не может долго оставаться большим военным лагерем. Кроме традиции доблести, есть еще и традиция нравственности. Она важнее. Посему меркнет во времени звезда Ассирии. Она светится, падая за страшный горизонт. Крылья Лилит сомкнутся над ней. Такому государству суждено пасть. Солдаты не могут править народами, как, впрочем, и жрецы… Особенно перевалившие за семидесятилетний рубеж.

Яхмос усмехнулся, но ничего не сказал. Мернепта непонимающе захлопал глазами.

— Достойнейший Вароэс намекает на пер-о, имя его священно для нас, ибо есть он живой бог Амон, — разъяснил Нопри последние слова халдеянина. — Но пусть не беспокоится Вавилонская коллегия, живой бог занят возвышенными заботами. Он готовится слиться с Озирисом, а неприятные и мелкие обязанности целиком возложил на нас, недостойных.

— Короче говоря, — вновь ухмыльнулся Яхмос, — наши мысли — это слова пер-о.

— Целиком доверяюсь вам, братья, — склонил голову Вароэс. — Но доверьтесь и вы мне. Будущее сложится по слову моему. Не будет вам хлопот ни от Издрубала, ни от молодого царевича. Только не ввязывайтесь в войну. А там, лет через двадцать, а может, даже и десять, вы не только вернете себе Финикию, но и Вавилон возродите, обрушив дымящиеся стены Ниневии. Она падет, как пали когда-то вы или как падете теперь, если двинете флот к финикийским портам.

— Ты запугиваешь нас, халдеянин? — с угрозой спросил Мернепта. — Или хочешь подкупить богатыми дарами своими?

— Ну при чем тут это? — возмутился Нопри, также накануне получивший золото, каменья и благовония, привезенные на ассирийском корабле. Белый шрам его даже слегка порозовел.

— Не надо смешивать политику с обычной дипломатической вежливостью, плутовато улыбаясь, поддержал его Яхмос.

Мернепта ничего не ответил и, отодвинувшись в угол, ненавистно посверкивал оттуда глазками, которые унаследовал от далекого предка гиксоса.

— Просто я хорошо умею читать звезды, достойнейший Правитель Дома войны, — равнодушно разъяснил Вароэс. — Ведь это мы, вавилоняне, и шумеры — учители наши — создали науку о движении звезд, нашли соответствия этих движений земным делам.

— Хватит о науке! — Мернепта раздраженно хлопнул ладошкой о полированный камень пола. — Слишком умные стали вы в своем Вавилоне. Не ум нужен сейчас, а воля и сила!

«То, что необходимо далее сделать, — это изменить наше воспитание. Сегодня мы страдаем от чрезмерного образования. Ценят лишь знания, но чрезмерные умники — враги действия. То, что нам необходимо, — это инстинкт и воля».

(Запись в лабораторной тетради: «Выступление Гитлера 27.IV.1923 г. в мюнхенской пивной».)

— Ум всегда нужен, — заметил Вароэс, не поворачиваясь все еще к Мернепте.

— Думать — это привилегия немногих, — изрек Яхмос.

— А что вы даете взамен остальным, многим? — Вароэс обвел взглядом молчавших жрецов. — Иерархия храмов ваших продумана блестяще. Но она кончается у колонн гиппостилей. А народу тоже нужно кое-что давать, кроме хлеба и красочных мистерий.

— Что именно? — тонкой, словно вырезанной из сандалового дерева, рукой Нопри поглаживал чернокрапчатое золото шкуры. Ему было, видимо, жарко, но он не решался сбросить ее с плеча.

— Игру. Подобную той, в которую играете вы.

— Объяснись, достойнейший, — верховный жрец все же чуть приспустил шкуру. На загорелой костлявой груди его сверкнула золотая медаль Высокого совета.

— Рядовой человек по натуре ребенок. Ему нужно играть кого-то не существующего на фоне обыденной жизни. Задача правителя, который хочет сохранить популярность, — дать простолюдину такую роль. Надо создать видимость, что он представляет собой нечто особенное, что он маленький пер-о или крохотный верховный жрец. А чтобы ему не наскучила игра, необходим занимательный ритуал. Причастность к высшим тайнам и сохранение этих тайн под страхом смерти. Смерть — критерий важности, мерило уникальности. Вы знаете это лучше меня. Ведь это строгая обрядность ваша, отточенный ритуал ваш привлекают юношей лучших семей в храмы. Создайте подобие такой же системы и для простого народа. Только тогда государство станет единым. У него появится общий костяк, который как бы, — Вароэс многозначительно поднял палец, — воздвигнется над глухими границами каст. Каждому надо втолковать, что он что-то собой представляет и может и должен гордиться собой. Но вы, знающие истинную цену всему, можете смеяться про себя над шутовской этой пляской. Творите героев из ничтожеств, вовлекайте их на круги мрачных и жестоких традиций! Только тогда вы сможете противостоять Ассирии, где нет ничего превыше солдатской доблести. И доблесть эта погубит страну, выхолостит изнутри, высосет духовные силы.

Жрецы слушали как зачарованные. Даже Мернепта погасил ненависть в маленьких гиксосских глазах. Первым сбросил с себя наваждение слов халдеянина Яхмос.

— Но ты сам говоришь, достойнейший, что Ассирия погибнет по причине, возвысившей ее, — кротко глядя на Вароэса, начал он. — А не произойдет ли с нами то же, когда эзотерическим кругом охватим мы малых сих?

— Несомненно. Разве не знаете вы тайны двоичности, святые отцы? Всякое новое несет в самом себе источник собственной гибели. Но не собираетесь же вы жить двести лет? Лень и неразумие погубят вас завтра, война — сегодня, а последовав моему совету, вы оттянете закат свой на много лет. Ниневия же свершила свой цикл и летит на бронзовых остроперых крыльях Намтара .

— Это все философия! — презрительно протянул Мернепта. — Мы действительно не собираемся жить два века. Но и два десятилетия — слишком долгий срок для нас. А Финикию-то надо отдать сейчас! Больно мудро все это для меня. Я жрец и солдат и рассуждать привык ясно и кратко. Твоя наука, достойнейший, мне не по зубам. Прости, но я так и не понял, почему мы должны отдать порты на Верхнем море, оловянные рудники и богатейшие восточные рынки.

— Это верно. Не будем отходить от конкретной политики, вавилонский брат, — поддержал Мернепту верховный жрец.

— Я все время толковал вам о самой конкретной политике. — Вароэс ловким щелчком сбросил запутавшуюся в волосах крошку ячменной лепешки. Но вы заткнули воском уши свои. Не закрывайте хоть глаза, и я покажу вам, к чему приведет война… Мне нужен жрец, молодой и искренне верующий, легко поддающийся внушению.

— У нас есть такой, — немного подумав, кивнул Нопри.

— Хорошо. Тогда его глазами вы увидите плоды лености разума и равнодушия сердца.

 

II

Орфей хотел невозможного. Тень Эвридики явилась ему под мрачными сводами пещер Эллады. Но он не смог вывести ее к лучезарному сиянию дня. Одержимый безумной надеждой, он сел на финикийский корабль, который направлялся в Египет, чтобы обрести высшее знание, перед которым отступает смерть.

Орфей сошел с корабля в мемфисском порту в месяце эпифи. Было время сбора фиг и винограда. Вода в Ниле упала на сорок пядей. Каналы высохли и источали зловоние. Горячий ветер пустыни припудривал серой пылью акации и оливы.

После церемонии царского посвящения, происходившей в тайных святилищах, новый светоч пер-о показался перед народом. Он взошел на большой золоченый щит, который осторожно подняли с земли двенадцать носителей опахал. Двенадцать молодых жрецов уже несли по главной улице на шитых золотом подушках знаки верховной власти: царский скипетр с головою Овна, меч, лук и булаву. Солнце играло на бритых головах жрецов, лоснилось на желтых пантерьих шкурах, пронзительными стрелами срывалось с царских регалий.

Шествие замыкали двор и жреческие коллегии, сопровождаемые посвященными в большие и малые мистерии.

Белые тиары и усыпанные драгоценностями нагрудники верховных жрецов в блеске и пышности соперничали с одеяниями придворных щеголей. Сановники двора несли знаки Агнца, Овна, Льва, Лилии и Пчелы, медленно раскачивающиеся на чеканных цепях над многоцветной толпой.

Орфей шел по узким кривым улочкам. Шум празднества становился все тише. Он знал, что с наступлением ночи тревога и безумие опустятся на город. По черной глади искусственных озер заскользят расцвеченные огнями барки с оркестрами и мечущимися в священном танце обнаженными танцовщицами. Раскроются двери вертепов, а хозяева таверн расстелют ковры прямо на улицах, чтобы каждый мог подставить глотку под бьющую из бурдюка тугую красную струю. Заклинатели змей, фокусники, глотатели огня, атлеты, танцовщицы и жрицы любви доведут накал страстей до неистовства.

Скоро, скоро снизойдет на город душная, томительная ночь. Истомная, неутоляющая ночь.

Орфей пересек оцепеневший город и вышел на широкую пальмовую аллею.

От дельфийских жрецов он слышал о Книге Мертвых, таинственном свитке, который клали под голову мумии, перед тем как закрыть саркофаг. С жадным вниманием и затаенной дрожью слушал Орфей повествования о долгом странствии Ка после смерти, об изнурительных страданиях в подземном огне и очищении астральной оболочки. В его воображении вставали картины дымящейся Леты. И словно сами собой слагались тогда лучшие строки его трагедии.

«…Когда я тело ее увидел, сжигаемое в погребальном огне, когда урна скрыла пепел ее и все исчезло, как следы на песке под пеной морской, я спросил тебя: где же ее душа? И ушел в невыразимом отчаянии с переполненной чашей непролившихся слез. Я тогда обошел всю Элладу. Я молил жрецов Самофракии вызвать душу ее, я искал эту душу в глубинах земли, среди лунных лесов, среди гор, освещенных звездами, но нигде не явилась ко мне Эвридика. Под конец я пришел к Трофонийской пещере.

Через черную трещину я опустился до огненных рек. Мне жрецы рассказали, что здесь, под землей, люди часто приходят в экстаз и у них пробуждается тайное око. Приближение этого мига легко распознать в затрудненном и частом дыхании. Наступает удушье, и горло немеет, только хрип вырывается тенью растаявших слов. Одни отступают в испуге и возвращаются с полпути, другие упорствуют и умирают среди желтых паров голубыми огнями сжигаемой серы. Остальные же сходят с ума.

Я дошел до конца. И увидел такое, что нельзя передать на людском языке. Я вернулся в пещеру и впал в летаргический сон. В этом мертвом, как черные воды, глухом нескончаемом сне и явилась ко мне Эвридика. Витала она в окруженье сияний, бледная и нежная, как лунный свет. И слова ее падали в душу мою, прямо в сердце, минуя оглохшие уши.

Трижды хотел ее я поймать, и трижды она ускользала из моих объятий, неуловимая, как тень. Я сердцем услышал звук словно лопнувшей струны, и затем голос, слабый, как дуновение, грустный, как прощальное касание губ, прошептал: «Орфей!»

И я проснулся».

Дельфийские жрецы рассказывали Орфею о встрече Ка со злым кормчим, сидящим в лодке и глядящим всегда назад, и добрым кормчим, смотрящим прямо в глаза; о суде, где душа держит ответ перед сорока двумя земными судьями; о ее оправдании Тотом и вступлении в преображающее сияние Озириса.

Орфей мучительно старался понять, какая истина прячется в этих рассказах, отделить высокую древнюю мудрость от мифа. «Озирис и Изида знают о том», — отвечали ему греческие жрецы. Кто же были эти боги, о которых жрецы упоминали, приложив к губам палец? Орфей чувствовал, что трепещущее пламя потустороннего мира сожжет его, если он не получит ответа. И он сел на финикийский корабль, идущий в Мемфис…

Солнце уже закатилось. Над высокими пилонами загородных храмов поднялась огромная медная луна. Длинные тени пальм легли на дорогу. Из пустыни доносился плач шакалов. В воздухе кружились летучие мыши.

Пахло бродильными чанами и подсыхающей тиной каналов.

Орфей подошел к воротам храма. Развязал мешочек с пеплом погребального костра и посыпал голову. Потом разулся и припал грудью к горячей и сухой земле. Она пахла нежной, чуть горьковатой пылью и солнцем.

Оставив сандалии на дороге, он подошел к самым воротам и, взяв в руки бронзовую колотушку, постучал. Глухой и печальный звон поплыл по лунным пространствам. Захлопали крыльями спящие на крыше птицы. Звук медленно угасал, как световая дорожка на воде в часы заката. Орфей закрыл лицо грубой холстиной и прижался ухом к холодной меди ворот. Но ничего не услышал. Только кровь билась в висках.

— Кто стучится к нам в столь поздний час? — Голос послышался откуда-то сзади, не из-за ворот.

Орфей вздрогнул и обернулся. Никого. Только косые квадраты света и тени да черные силуэты колонн.

— Смертный, по имени Орфей. — Он ответил так, как научили его в Дельфах.

— Зачем ты пришел?

— Обрести свет познания.

— Какое у тебя на это право?

— Я получил посвящение в храме Юпитера. Участвовал в праздниках Диониса в Тэмпейской долине.

Открылась маленькая калитка. Перед Орфеем стоял высокий и очень худой жрец. В лунном свете его белые одежды казались сделанными из алебастра. Темный лоб пересекал широкий белый шрам. Он простер руки и тихо сказал:

— Войди. Да снизойдет на твою мятущуюся душу божественный покой, и да исполнится все то, о чем ты просил богов в смиренной молитве у врат этого храма.

Орфей припал к ногам жреца.

— Во имя того, кто есть, был и будет, — прошептал жрец, делая над головой Орфея какие-то таинственные знаки.

Служители подняли Орфея и провели его под портик внутреннего двора, толстые колонны которого были высоки, как ливанские кедры. Капители их тонули во мраке.

— Искренне ли твое желание обрести истину? — спросил жрец.

— Да, — тихо ответил Орфей.

— Готов ли ты принести свою жизнь на ее алтарь?

— Да.

— Что связывает тебя с миром?

— Ничего.

Жрец — Орфей мысленно называл его иерофантом — подошел почти вплотную. Величие его облика, спокойствие аскетического лица и сверкающие глаза произвели на Орфея сильное впечатление. Он почувствовал, что от этого человека невозможно что-либо скрыть.

С трепетом ждал Орфей окончания этой короткой проверки. От нее зависело многое. Если иерофант сочтет его недостойным приблизиться к мистериям, то сразу же укажет на дверь. И тогда ни один египетский храм не откроет своих ворот перед Орфеем.

— Спокоен ли твой дух? — спросил жрец.

— Нет. — Этого вопроса Орфей боялся больше всего. Но он знал, что не сумеет скрыть правду, и ответил без колебаний: — Нет. Мой дух в смятении. И только вода из источника мудрости погасит снедающий меня огонь.

— Ищешь ли ты мудрости ради нее самой?

— Нет. Я ищу власти, которую дает знание Книги Мертвых.

— Зачем тебе эта власть?

— Я хочу вернуть к жизни женщину, которую люблю.

— А знаешь ли ты, что князь Гестатеф, когда прочел «чистую и святую главу Книги, написанную Голубым на алебастровой плитке, не приближался более ни к одной женщине и не ел более мяса животных и рыб»?

— Да.

— Тогда готов ли ты к тому, что знание убьет желание?

— Готов.

— Во имя того, чье дыхание наполняет мир зримый и незримый, иди за мной.

Орфей тяжело и медленно выдохнул воздух. Напряжение схлынуло. Он вытер пот со лба и пошел вслед за иерофантом.

Они проходили через многочисленные портики и внутренние дворы, через аллею, высеченную в скале и открытую сверху, окаймленную обелисками и сфинксами.

Тусклый световой глянец лежал на исполинских ногах богов и богинь, лица которых едва угадывались в глубокой тени. Все же Орфей различил и бога Луны Хонсу с серпом на лбу, и Мут — богиню войны и неба, и Гора с птичьей головой, и бога-творца Хнума с головой барана, и шакала Анубиса.

Аллея кончилась у небольшого храма, служившего входом в тайные подземные святилища. Дверь, ведущая к ним, скрывалась огромной статуей Изиды. Лицо ее было закрыто, а у подножия холодным огнем светилась надпись: «Ни единый смертный не поднимал моего покрывала».

Сердце Орфея сжала какая-то томительная тоска, тревожное и сладкое предчувствие грядущих перемен, которые сделают невозможным возврат к прежней жизни. Навсегда.

Иерофант остановился у статуи и коснулся пальцами двух колонн: из розового родонита и черного базальта.

— Здесь дверь в наши тайные святилища, — сказал он, поворачиваясь к Орфею. — Взгляни на эти колонны. Красная символизирует восхождение духа к сиянию Озириса; темная означает пленение его в материи: падение, которое может закончиться полным уничтожением. Здесь начало нашего учения, алтарь, на который приносят жизнь. Безумие и смерть встречают здесь порочных и слабых духом, вечная жизнь, озаренная светом Озириса, ожидает за этой дверью сильных и праведных. Много легкомысленных юношей вошло сюда, чтобы не вернуться назад. Это бездна, перейти которую дано лишь избранным. Подумай еще раз, прежде чем ступить за магический круг. И если твое мужество несовершенно, откажись от своего желания. Ибо после того, как эта дверь закроется за тобой, отступление уже невозможно.

Это была традиционная формула, и Орфей спокойно и твердо сказал иерофанту, что его решение остается неизменным.

Жрец молча наклонил голову и магическим жестом запечатал уста Орфея. С этой минуты он не должен был ни с кем говорить. Потом жрец отвел его во внешний двор и передал служителям храма, с которыми Орфею предстояло провести неделю покаяния.

Молча и смиренно Орфей выполнял самые тяжелые работы, слушал гимны, участвовал в вечерних шествиях, производил омовения. Его золотистые кудри были срезаны бронзовой бритвой, и он уже мало чем отличался от младших жрецов и учеников.

Возвращаясь в свою келью, он каждый вечер находил на каменном полу охапку сухой травы, ячменную лепешку и кувшин с водой. Он зарывался лицом в сено, вдыхал его аромат, и ему представлялась овеваемая ветрами Эллада, пахнущая укропом, полынью, мятой и лавром.

Он слышал, как шумят дубовые рощи на склонах Кауканона, как многократно отражается эхо в скалах и замирает в базиликах храма Юпитера.

«…Привлеченный каким-то неясным предчувствием в долину Гекаты, я шел однажды зеленым лугом, где росли ядовитые травы. И в сердце прокрался ужас темных лесов, посещаемых вакханками. Странные дуновения касались щек моих, как горячее дыхание страсти. Я увидел Эвридику. Она медленно шла к пещере, не замечая меня. Легкий смех и вздохи доносились из рощи вакханок. Эвридика замирала, трепеща, нерешительная, только все ж продолжала свой путь, влекомая властной магической силой. Золотые кудри спадали на дивные плечи, и блаженством и влажною синью светились глаза, точно не знала она, что влечет ее адское жерло. Небо заснуло в ее околдованном взоре. Я окликнул ее, взял бессильную тонкую руку: «Эвридика! Опомнись! Куда ты идешь?» Я разбудил ее от опасного сна. Как она испугалась! Закричала. Рыдая, упала на руки мои. И божественный Эрос нас обоих пронзил единой стрелой. Так мы стали супругами…»

Орфей застонал. В плошке с маслом еще теплился шаткий язычок пламени. Под сводами кельи шевелились тени. Тишина стояла такая, что Орфей явственно слышал удары собственного сердца. Или это стучал пульс у виска? Он отпил немного холодной воды из запотевшего кувшина и заставил себя заснуть…

Наконец настал вечер испытаний. Два младших жреца, или неокора, как называл их по-гречески Орфей, проводили его к двери тайного святилища. Они прошли через зал, скудно освещенный красноватыми огнями факелов.

В неверном, изменчивом свете лики богов казались живыми. Орфею почудилось даже, что бог воды Себек подмигнул ему красным глазом и раскрыл страшную пасть.

Из бокового придела показались белые фигуры. Это было ночное шествие жрецов. Они пели тайный мистический гимн, который опять наполнил душу Орфея тоской и сожалением о чем-то прекрасном и навеки утраченном, невыразимом на обычном языке слов.

Пение смолкло, и Орфей снова остался наедине со своими провожатыми. Они прошли по узкому проходу, в конце которого друг против друга стояли мумия и скелет. Между ними на белом, расписанном иероглифами алебастре стены чернело отверстие. Неокоры молча указали на него Орфею. Он нагнулся и вошел в коридор, передвигаться по которому можно было лишь на коленях.

— Ты еще можешь вернуться назад, — услышал он за спиной. — Дверь святилища еще не заперта. Подумай.

Орфей не ответил. Он знал, что одно лишь сказанное им слово закроет перед ним путь к посвящению.

— Во имя того, кто все сотворил, — сказал один из неокоров и подал Орфею зажженную лампу.

Орфей пополз вперед, каждый раз вздрагивая от гула и лязга захлопывающихся позади него дверей. Но звуки постепенно становились все глуше. Наконец наступила тишина. Такая полная, какой не было даже в каменной келье.

Вдруг пламя в лампе качнулось. Глухой замогильный голос прорыдал:

— Здесь погибают безумцы, дерзновенно стремящиеся к власти и знанию.

Благодаря какому-то акустическому приспособлению эхо повторило эти слова через определенные промежутки семь раз.

Орфей медленно продвигался вперед. Коридор постепенно расширялся, все более и более круто спускаясь вниз. Наконец перед Орфеем разверзлась воронкообразная пропасть. Все дороги назад были отрезаны, и он с замиранием сердца шагнул к бездне. На самом краю провала он увидел висячую лестницу. Лег на пол. Нащупал ступеньки ногами и стал медленно спускаться. Когда его нога, не встретив ступеньки, повисла в пустоте, он впервые решился заглянуть вниз. Под ним чернел бездонный колодец. Крохотная лампа бросала бледные блики в вечную ночь.

Это было похоже на ловушку. Орфей вспомнил глухие слухи, которым раньше не хотел верить, предупреждения жрецов, которым не внял.

И в ту минуту, когда со дна колодца поднялось и просочилось к нему в душу отчаяние, он увидел еле заметное углубление в стене. Цепляясь одной рукой за лестницу, он сунул в отверстие лампу и заглянул туда. Но порыв ветра задул огонек, и Орфей оказался в кромешной мгле. Тогда он бросил лампу и, нащупав руками отверстие, осторожно ступил. Сделав несколько робких шагов, он опустился на пол и пополз, руками ощупывая путь. Так дополз он до лестницы, которая спирально подымалась куда-то вверх.

Пока он карабкался по ступеням, чувство времени покинуло его. Он перестал сознавать, давно ли находится в подземелье. Иногда ему казалось, что очень давно. Почти всю жизнь.

Но где-то далеко вверху забрезжил свет. Сначала бессильный и чахлый, болезненно-зеленоватый, как плесень на стенах пещер, он с каждой новой ступенью становился все белее и ярче. Лестница привела Орфея к бронзовой решетке, за которой была широкая галерея, поддерживаемая кариатидами, держащими в руках хрустальные лампы.

Орфей зажмурился от яркого света и толкнул решетку. Бронзовые створки медленно раскрылись, и он пошел вдоль галереи между двумя рядами символических фресок. В каждом ряду он насчитывал по одиннадцати алебастровых досок. Вырезанные на них фигуры и иероглифы были расцвечены золотом и яркими красками.

Я не обидел ни мужа, ни жены, ни ребенка. Рук моих не запятнала кровь. Я не ел нечистой пищи. Не присвоил чужого имущества, Не лгал и не выдал великой тайны. Я достоин быть здесь [37] ,

— прочел Орфей, когда его глаза немного привыкли к свету.

В конце галереи его ждал жрец — хранитель священных символов.

— Ты выдержал первое испытание, и я приобщу тебя к тайнам, запечатленным на этих стенах. Но сперва подкрепись немного. — Жрец дал ему горсть фиников и чашу с холодной водой. Орфей молча поблагодарил его и присел на каменную ступеньку. — Под каждой из этих таблиц, — сказал жрец, — ты увидишь инкрустированные ониксом знак и число. Эти двадцать два символа изображают двадцать две первые тайны эзотерической науки. Это абсолютные принципы, ключи к той великой мудрости и власти, которую дает сосредоточение воли. Думай о вечности, и ты постигнешь смысл священных символов.

Орфей допил воду и поднялся. Жрец пригласил его пройти вдоль фресок.

— Принципы запечатлятся в твоей памяти благодаря их соответствию с буквами священного языка и с числом, отвечающим каждой букве. И числа и буквы выражают троичный закон, который находит свое отражение в мире божественном, в мире разума и в мире физическом. Подобно тому как палец, ударивший по струне теорбы, пробуждая одну ноту гаммы, заставляет звучать и все близкие ей тона, так глаз твой, созерцающий число, и голос, произносящий букву, и ум, сознающий все ее значение, вызывают силу, которая отражается во всех трех мирах.

Они подошли к таблице, на которой был изображен верховный жрец в белом облачении, с золотой короной на голове и скипетром в левой руке.

— Белое облачение означает чистоту, золотая корона — свет вселенной, скипетр — власть. Это А, ей соответствует единица, — абсолютная сущность, из которой происходят все существа, и единство чисел, и человек — вершина земных существ… Я разрешаю спросить меня, если тебе не все понятно.

— Я понял твои объяснения, мудрый наставник. Мне неясно только, как знание тайной азбуки поможет мне проникнуть в мир теней.

— Не зная азбуки, ты не сможешь постигнуть великих наук, дающих власть и над страной мертвых. Перейдем теперь к следующей таблице.

Орфей вслушивался в монотонную, зачаровывающую речь хранителя священных символов, смотрел на бесстрастные лики богов. Его сознание было темно, как подземные коридоры. Только иногда вдруг вспыхивал какой-то огонь неожиданных идей, образов, странных аналогий. Тогда ему начинало казаться, что он близок, необыкновенно близок к пониманию внутренней сути вещей. Что вот-вот оборвется темная завеса, из-за которой хлынет всепоглощающий свет.

— Запомни, что означает корона магов. Она символизирует людскую волю, которая, соединившись с волей божественной, вступает еще в этой жизни в круг силы и власти над всем сущим и всеми вещами.

Орфея вновь охватил мрак. Он хотел сказать жрецу, что все понимает и стремится лишь узнать, как именно можно соединить свою волю с божественной. И вдруг он подумал, что жрец ничего не сможет ответить ему на это. Жрец и сам не знает этого. Он в плену у мертвого знания, ключ к которому давно утерян. Ведь и в греческих храмах говорят о всетворящей воле, но никто не может вызвать ее из внутренней сущности мироздания. В древности египетские и халдейские жрецы могли творить чудеса, теперь остались только таблицы, которые никого не могут научить. Впрочем, и раньше, возможно, жрецы тоже ничего не умели. Это только миф, только красивая и манящая легенда. Они знают о стране мертвых больше, чем о соседних с Египтом Ниневии или Сидоне, но никто из них не хочет умереть до срока. Цепляются за жизнь, будто их ждет Эреб, а не свет Озириса. Да и бессмертия, которое иногда даруют боги героям, ни один из магов еще не сумел добыть… Неужели все это только страшный самообман, неведение богача, чье золото превратилось в золу? Но он же видел свою Эвридику! Она приходила, когда он заснул, надышавшись серных испарений ада. Это же был не просто сон! Он чувствовал ее дыхание, и она говорила с ним. Говорила!

«Ради меня ты не боялся ада. Искал ты между мертвыми меня. И я пришла к тебе. Пришла, твой зов услышав. Знай, я живу сейчас не в огненных пещерах. Эреб — обитель мрака — мой удел. Кружусь я меж землею и луной. Немые и холодные пространства и зыбкая граница двух миров. И плачу я.

Плачу, как и ты, Орфей…»

И Орфей испугался. Он поддался чувству сомнения. Сомнение — это ржавчина. Она разъедает железо, но не смеет тронуть благородный металл. Его сердце из железа. Только слепая вера может укрепить его. Если он не обретет в этом храме великой мудрости, то навсегда потеряет Эвридику. А он позволил себе думать о чем-то другом, кроме тайного смысла букв и чисел, дал волю сомнению, ослаб в вере. Только бы жрец не заметил его слабости.

Основная задача — вытравить всякое сомнение. Сломить критический дух. Слепое послушание. Самозабвенная вера (запись на полях лабораторной тетради).

— Итак, запомни, освобождение духа — вот высшая цель, — закончил жрец объяснение. — Теперь подойди сюда. — Он указал ему на толстую колонну, сделанную в виде цветка лотоса.

Когда Орфей подошел, жрец коснулся колонны рукой, и она раскрылась.

— Войди.

Орфей вошел в углубление, и колонна тотчас же закрылась. Он опять оказался в полной темноте. Пол под ним начал падать, и он почувствовал, что летит куда-то вниз. Наверное, мудрый жрец все же понял, что он не крепок духом, и решил вышвырнуть его из храма, как гнилой плод, который не даст ни услады, ни зеленого побега. Но только Орфей успел это подумать, как падение прекратилось. Перед ним был узкий коридор, в конце которого полыхало пламя.

— Иди вперед, — раздался голос. — И думай о вечности, тогда пройдешь сквозь огонь, как по долине роз.

Орфей пошел. Но когда серые хлопья пепла стали долетать до лица, он увидел, что костер — всего лишь оптический обман, создаваемый переплетением горящих смолистых веток, расположенных на проволочных решетках косыми рядами. Он быстро миновал огонь, успев почувствовать его жар только на щеках своих.

Потом ему пришлось преодолеть стоячую черную воду, окрашенную последними вспышками угасающего огня, проползти сквозь затянутый паутиной туннель и пройти мимо деревьев, с которых свисали ядовитые черные уреи.

Все это уже не пугало, а только утомительно раздражало Орфея. Он все чаще думал о том, что не познает здесь никаких сокровенных учений, а Книга Мертвых, к которой он так стремится, на самом деле окажется лишь сводом мнимомудрых мифов. И лишь надежда хотя бы еще раз в этой жизни увидеть Эвридику заставляла его преодолевать испытание за испытанием. Но потом и надежда ослабела, как стократно преломленный свет, просачивающийся в подземелье из каких-то тайных ходов.

Осталась лишь мечта, больная и неверная, заставляющая галлюцинировать наяву и стонать во сне от преследующих его кошмаров.

…Однажды за ним пришли два неокора и провели его в темный грот, где ничего нельзя было различить, кроме мягкого ложа, таинственно освещенного бледным светом бронзовой лампы. Здесь его раздели, умастили душистыми эссенциями и, завернув в льняные ткани, оставили в одиночестве.

Он растянулся на великолепном ложе, блаженно ощущая, как сладко ноют на пушистых коврах усталые члены. После всего, что он перенес, эта минута покоя показалась ему необыкновенно прекрасной. Священная живопись, черные обелиски, боги с головами зверей, крылатые змеи и сфинксы медленно выплывали из глубин памяти и пускались в какой-то дьявольский хоровод.

Но ярче всего перед его внутренним оком вставал десятый символ колесо, ось которого висела между двух колонн. С одной стороны на него поднимался гений добра Германубис, прекрасный, как Антиной, с другой бросался в пропасть злой Тифон. Их разделял сидящий на самой вершине колеса сфинкс с мечом в львиных лапах.

Заунывные звуки отдаленной музыки, которые, казалось, просачивались сквозь гранитные толщи свода, прогнали видения.

Нарастающий металлический перезвон ласкал слух, а нежное журчание флейты и голубиные стоны арфы навевали дремоту. Орфей закрыл глаза и погрузился в синие глубины сна.

Он увидел реку и множество лодок на ней. Вершины гор, нежно окрашенные зарею. Темные ущелья, прорезанные пропастями, и сияющий на вершине лесистого холма храм Диониса. Со всех сторон спешат к храму толпы мистов, вереницы посвященных и женщин, тысячи прекраснейших женщин. И все приветствуют друг друга, потрясая миртовыми ветвями.

Раскрыв глаза, он увидел у своего ложа видение.

Прекрасная нубийка с ожерельем из амулетов протягивала ему увитую розами чашу. Ее смуглое тело лоснилось от масла, источавшего такой сильный и тревожный аромат, что Орфей почувствовал, как к горлу подкатывается душный комок, заставляющий дышать часто и коротко.

Браслеты ее тихо звенели. Каплями расплавленной смолы в полутьме мерцали глаза.

Она медленно подвигалась к нему, и все тело ее было в непрерывном движении, ленивом и томном, как солнечный свет на неподвижной воде.

— Разве ты боишься меня, прекрасный чужеземец? Я принесла тебе награду победителей — чашу забвения и наслаждений.

Орфей не мог понять, произнесла ли эти слова нубийка или они сами родились у него в ушах. Он потянулся к чаше и сразу же отпрянул назад, точно ожегся. Ему вспомнились рассказы жрицы мистерий Милитты.

Нет, он не склонится к влажным губам нубийки, не вдохнет тяжелое благоухание ее смуглых плеч. Иначе утром его встретит презрительный взгляд иерофанта, он услышит слова, не оставляющие ни тени надежды:

«Ты вышел победителем из стольких испытаний. Ты победил смерть, прошел сквозь огонь и воду, но ты не сумел победить самого себя. Дерзнув взлететь на высоты духовного совершенства, ты поддался первому искушению чувств и упал в бездну низшей материи. Оставайся же навеки во мраке, раб плоти. Ты был предупрежден об ожидающей тебя судьбе. Жизнь будет оставлена тебе, но ты навсегда останешься в этом храме рабом».

Орфей приподнялся на своем ложе и оттолкнул чашу. Темная жидкость пролилась на драгоценные ковры и тонкой струйкой потекла вниз, на порфирные плиты.

«Я искал тебя в серном дыму, Эвридика. Среди горных провалов и в лесах, посвященных эллинским богам. Ты обещала мне блаженство и счастье, теперь только тень твоя ведет меня к истине».

Нубийка задула висячую лампу и скрылась поспешно и тихо. Но недолго Орфей оставался один. Двенадцать неокоров с факелами в руках медленно окружили его ложе. Огонь трещал, и пузырилась смола, и густо дымили благовонные шарики кифи. Неокоры повели его в святилище Изиды. В темных переходах к ним присоединялись белые фигуры посвященных. Все пели торжественный гимн Изиде.

В залитом светом святилище их уже ожидала коллегия верховных жрецов. Неокоры один за другим погасили свои факелы и стали вокруг колоссального бронзового изваяния богини.

Увенчанная семилучевой диадемой Изида держала на руках младенца Гора и улыбалась спокойной всепонимающей улыбкой. Перед богиней в пурпуровом облачении стоял глава иерофантов. Он повернулся к Орфею, простер над ним магический жезл из электрона и начал читать обет молчания и подчинения. Орфей повторял за ним грозные слова древней клятвы.

— И если не сдержишь своей клятвы, то будешь проклят! — возвысил голос первосвященник.

— Проклят… — печальным эхом откликнулись жрецы.

— И погибнешь…

— И погибнешь… — повторил хор.

— В этом, видимом, и в том, невидимом, мире.

— …мире…

Страшные клятвы, мрачный ритуал, разыгрываемый по виртуозно выполненному сценарию, — это реклама, притягательный элемент, воспитание абсолютной покорности и опять-таки подавление критического духа. Характерно для всех тайных институтов всех времен и народов (запись на полях лабораторной тетради).

Орфей склонился перед жрецом и припал к свисающему до полу пурпуру. Жрец поднял его и каким-то другим, мягким и проникновенным, голосом сказал:

— Приветствую тебя как брата и будущего посвященного.

И все иерофанты повторили эти слова.

— Теперь для тебя начнутся длинные месяцы труда и учения, — сказал первосвященник, и Орфей, который только что явственно чувствовал на себе дыхание бога, тяжело вздохнул и поник головой без веры в сердце.

— Прежде чем подняться к Изиде небесной, ты должен познать Изиду земную, — продолжал жрец. — Ты постигнешь тайны растений и минералов, историю народов и государств, медицину, архитектуру и священную музыку. Ты не только станешь искусен в науках, но и преобразишься, достигнешь нравственной силы путем отречения. Человек может овладеть истиной лишь тогда, когда она сделается частью его внутренней сути, естественным проявлением его духа. И не смущай себя понапрасну вопросами, не тревожь свой дух сомнениями. Все придет в назначенный срок. Маслина не созревает в месяце мехир, и в месяце тот не расцветает фиалка. Всему свое время. Работай и жди. Думай о вечности. Иди с миром.

Сколько раз предстоит еще Орфею разбиться о холодные равнодушные камни этих слов!.. Работай и жди. Жди и работай. И думай о вечности. Только о вечности, больше ни о чем.

Он еще раз склонился перед верховным иерофантом, но не выдержал и, проглатывая сотрясающие грудь рыдания, спросил:

— Когда же мне будет дозволено вдохнуть розу Изиды и увидеть божественный свет Озириса?

— Это зависит не от нас, — тихо ответил жрец. — Нельзя дать истину. Ее можно лишь обрести внутри себя или вообще никогда не найти. Мы не можем сделать тебя посвященным, ты сам должен сделаться им. Лотос долго растет под водой в черном иле, прежде чем покажет небу свой лиловый венчик. Не пытайся раскрыть лепестки божественного цветка. Все, что должно совершиться, совершится; надо только терпеливо ждать. Работать и ждать. Ждать и молиться… Теперь иди…

…Окончился месяц тот, и начинался месяц паофи. Вода в Ниле прибывала с каждым днем. Люди раскупали изображения крокодилоголового Себека. Священные ибисы шумно ссорились в зарослях папируса. Вспыхнула эпидемия бубонной чумы.

Но спокойно и торжественно плыли над Египтом душные ночи.

Усыпанное звездами эбеновое тело богини Мут накрывало мир сияющей аркой.

Запрокинув голову, Орфей любовался ночью с плоской крыши храма. Ему казалось, что звезды тихо плывут над ним и тают во мраке, растекаясь серебряной пыльцой Млечного Пояса.

Может быть, где-то там, в равнодушных высотах, витает душа Эвридики, мучительно стремясь разомкнуть круг земных форм, обрести новое воплощение где-нибудь на звезде Хор-сет или там, у горизонта, где тревожно пылает звезда Хор-ка.

Ночь переливалась живыми искрами летучих насекомых, чадили дымные факелы стражи, дрожали звезды в зелено-черной воде. Воздух был густым и терпким, как настой. Пахло резедой и мятой.

Орфей как зачарованный пересек висячий сад. В терракотовых вазах росли апельсиновые кусты, карликовые алоэ, кедры, ребристые пальмы и мастичное дерево, листья которого жуют женщины, чтобы придать дыханию аромат.

И Орфей вдруг почувствовал суровое очарование одиночества. Точно его вдруг коснулось дуновение вечности. Ночь длилась, и до рассвета могли незаметно пролететь годы. Странное и целительное преображение ощущал Орфей. Сжигавшие его страсти угасли, как тени, а мысли о вечности и успокоении обретали плоть. И не было в мире другой реальности, кроме этих мыслей. И ему показалось, что ночь поглощает его без остатка, тело становится невесомым и нечувствительным, чистым и возвышенным.

Он быстро сбежал вниз, пересек перистиль, белой тенью пронесся по темным галереям.

Остановился он у закрытых дверей святилища. Упал на гранитные ступени, прижался к ним лицом. И хлынули слезы. Он улыбался, точно не ощущал этого горячего и благодатного ливня. Все растворялось в этих слезах: желания, возмущение, тоска и сожаление. Он целиком отдавался божественному началу, отказывался от себя ради какой-то высокой и неизменной истины, перед которой все его порывы и взлеты не более чем песчинка у подножия сфинкса.

— О Изида, — шептал он, — душа моя — лишь слеза из твоих очей, и да падет она каплей росы на души других людей. Я хочу умереть, чтобы слиться с тобой. Дай мне стать искупительной жертвой. Светлой кровью сродниться с тернистой тропой.

И тут он почувствовал, что от него ускользает цель и ему не нужны ни власть, ни познание. Причастность к божеству, слитность с ним, полное растворение в нем и этот экстаз и слезы с улыбкой — вот она, его настоящая цель.

— Благодарю тебя, Изида! Я обрел, нежданно обрел истину. Это ты направляла меня. Я пришел сюда совсем за другим… А зачем я пришел сюда?.. Зачем я пришел?! — Он закричал, как раненый зверь, и гулкое эхо прокатилось по каменным галереям.

Доведение человека до умоисступления, воспитание в нем «культуры религиозного экстаза» — основное условие духовного порабощения целых народов. Только в атмосфере такой мистической истерии может быть выполнен «любой приказ» (запись на полях лабораторной тетради).

Он поднялся, шатаясь, закрывая руками искаженное болью, залитое слезами лицо.

— Что со мной делается? Я забыл о тебе, Эвридика. Я чуть не предал тебя. — Он беззвучно шевелил губами, но ему казалось, что он кричит и боги в дальних пределах отвечают ему хохотом. Он оторвал руки от лица, развел их в стороны, зашатался и упал на шершавый гранит ступеней.

Наутро его нашли почти бездыханным. Осторожно положили в теплую ванну, пустили кремневым скальпелем кровь, растерли благовонными эссенциями и отнесли в келью.

Впоследствии Орфей ничего не помнил об этой ночи и ничего не мог рассказать.

…Однажды ночью Орфея разбудил иерофант, который впервые встречал его у ворот храма.

— Звезда Изиды , - тихо сказал он, — горит прямо над храмом, и наши астрономы могут видеть ее из колодца даже днем. Близится миг, когда Изида приоткроет свое покрывало. Ты вступишь в общение с посвященными. Чистота помыслов, стремление к истине и сила отречения дали тебе это высокое право. Но никто не переступал порога Озириса, не пройдя через смерть и воскресение. Следуй за мной, брат. Тебе предстоит пройти через это.

Жрецы Озириса с факелами в руках повели Орфея в низкий склеп. Между четырьмя укрепленными на сфинксах колоннами стоял открытый саркофаг из черного мрамора.

— Ни один человек, — сказал иерофант, — не может избежать смерти, но не всем дано воскреснуть в свете Озириса. Ты же пройдешь через могилу живым и увидишь неземное сияние еще на земле. Ты останешься в этом саркофаге до появления света. Преодолев ужас, ты обретешь волю.

Орфей лег в саркофаг. Прикосновение к холодному камню заставило его вздрогнуть. Ему хотелось закричать от охватившей его тоски. Громко и страшно, чтоб лопнули уши и разорвалось горло.

Иерофант склонился над ним и коснулся ладонью глаз. Жрецы один за другим погасили факелы. Тени четырех сфинксов сгустились и шарахнулись в наступившую ночь. Орфей остался один. А тоска все нарастала. Она переросла в отчаяние и ужас. Будто неотвратимо рушился мир и все распылялось на первозданные элементы.

Они оставили его умирать. Последние дни он чувствовал себя все хуже и хуже. Непонятная слабость накатывала неожиданно, он начинал терять силы. Они опоили его отравой. Недаром вода, которую он пил в эти дни, имела странный горьковатый привкус. Наверное, это был медленный яд. Но зачем и за что?

Напрасно Орфей уговаривал себя, что это лишь традиционный обряд, последнее испытание перед посвящением. Тело не слушалось рассудка. Оно трепетало каждой жилкой, и будило, и подгоняло, и сгущало какой-то животный ужас.

Он, который не боялся ни богов, ни людей, певец и воин, бестрепетно спустившийся в подземное царство, трепетал теперь, как выброшенная на берег рыба.

Не смерть страшила его и не близость богов. С каждым ударом сердца от него уходила воля. Ему обещали всесокрушающую небесную волю, а пока отнимали земную, без которой человек перестает быть самим собой. Или это медленный яд отравлял его кровь, убивая все то, без чего нельзя жить на этой земле?

Вдруг послышалось пение, печальное и заглушенное:

— Скорбите, скорбите, плачьте, рыдайте, без устали плачьте так громко, как только вы в силах…

Мужской хор затих. Но долго еще в воздухе плыла высокая скорбная нота:

— А-а-а-а…

«Начало всех начал, — вспомнил Орфей, — буква, отвечающая числу один».

Но только замер печальный отголосок, как вновь поднялась заунывная, разбегающаяся неутолимой тоской волна. Вступил хор плакальщиц:

— О достойнейший путник, направляющий шаги свои в страну вечности, как скоро тебя отнимают от нас!

Орфей вслушивался в погребальное пение и силился понять, кого отпевают в этот ночной час. Потом вдруг понял. Отпевали его. Живого. Постепенно стынущего в холодном саркофаге.

И ему стало жалко себя. Так мучительно жалко, что жгучие слезы заволокли глаза. Они терзали их и никак не могли пролиться.

— Как прекрасно, как дивно то, что с ним происходит!.. — затянул еще один мужской хор.

— …будешь отныне в земле, обрекающей на одиночество, — рыдая, отозвались плакальщицы.

Но все покрыли высокие голоса первого хора:

— С миром, с миром — на запад… Иди с миром… Мы увидим тебя опять, когда настанет день вечности, ибо идешь ты в страну, единящую всех людей друг с другом.

Отпевание живого — непременная часть мрачного ритуала. Позднее она превратилась в самостоятельное средство психологического воздействия на отступников и колеблющихся (запись на полях лабораторной тетради).

Орфей страдал. Он прошел постепенно через все страдания агонии и впал в летаргию. Его жизнь последовательно развертывалась перед ним в удивительно ярких картинах. Он все более и более смутно сознавал, где находится сейчас и что с ним происходит. И когда замерли звуки погребальных гимнов, он уже не знал, что лежит в склепе.

Во мраке вспыхнула блестящая отдаленная точка. Она сразу же приковала внимание Орфея, и он не мог больше отвести от нее глаз. Она росла, приближалась к нему, становилась ярче, но не освещала окружающую мглу. Наконец она придвинулась совсем близко. Превратилась в большую звезду, переливающуюся всеми цветами радуги и разбрызгивающую капли магнетического света. Потом она стала солнцем, ослепившим Орфея. И он понял, что видит Розу мудрости, бессмертный цветок Изиды.

Лепестки раскрылись, чашечка окрасилась багряным огнем, и Орфей увидел то, что выбросило его из саркофага и швырнуло на гранит стены. Он ударился об эту стену, как бабочка о хрустальный шар лампы, и медленно сполз вниз, обдирая о шершавый камень лицо и куда-то устремленные руки.

 

III

Остекленевшие выпученные глаза Орфея перестали реагировать на свет. Вароэс спрятал мутно-блестящий шарик, достал из-под плаща странной формы неровный жезл и заключил им Орфея в круг. Потом отбросил жезл прямо под ноги верховным жрецам храмов с Нопри во главе. Жезл ожил и превратился в разъяренного шипящего урея. Жрецы подались назад. Вароэс свистнул, змея свернулась клубком, молниеносно взвилась в воздух и исчезла в складках черного, забрызганного звездами плаща. Ропот восхищения прошел среди жрецов. Со времен жреца Озириса по имени Месу никто не проделывал фокус с каталепсированной змеей так изящно и непринужденно. Вароэс между тем начертил в магическом круге тайные знаки и возвел длани свои и поднял голову к настороженной темноте потолка.

— Я провидящий и неустрашимый… — пронзительно завыл маг. — Я, могучий, призываю вас и заклинаю… Явитесь мне, послушные, во имя Айе, Сарайе, Айе, Сарайе.

Ужасные черные трубы увидел он и тяжелый жирный дым над ними. Сладкую вонь его услышал, нестерпимую страшную вонь. Живых скелетов, сотрясаемых на колючей проволоке, увидел. Горы башмаков. Тюки женских волос. Высушенные головы и свежесрезанные головы в железных банках увидел. Голых людей, бьющихся в низком подвале, запертых голых увидел, мечущихся, раздирающих грудь, царапающих горло и падающих на пол с синими высунутыми языками, с безумным оскалом искалеченных ртов. Сожженные кости и пепел в печах увидел и груды выдранных золотых зубов. И не вспомнил походы царя ассирийского, посаженных на кол не вспомнил. Отрубленные головы и отрезанные уши, по которым считали убитых врагов. Все потонуло в грудах до самого неба стоптанных башмаков и в волосах, слежавшихся, как пакля. А главное, в жутком том дыме, тяжелом и сладком.

И ничего не смог сказать халдейский маг. Только мысленно произнес свое предсказание: Тайные тайны ваши станут источником страшных бедствий. Черные жрецы зажгут всю землю. Они станут топить костры свои живыми людьми. Они развеют пепел по земле, чтобы она дала лучшие всходы. И содрогнется земля, и все человеческое уйдет из людских сердец. И станут люди друг другу хуже злобных собак. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

И сам знал, как бессильны слова и немощны попытки понять. Не сами зверства потрясли его, а то непостижимое, что было в них. Черные жрецы не зверствовали, не убивали… Они занимались будничным делом, которое совершали всегда. И еще был он оглушен диким воем потусторонних сил.

— Unser grosser Fuhrer! — выл ему в уши ад.

Кое-как отдышался он, вытер мокрое от пота лицо. Опять возвел руки горе.

— Во имя всемогущего и вечного бога… Аморуль, Танехта, Рабур, Латистен.

И не трубным воем был глас его, а дыханьем простуженного шакала.

Людей привязывали к столбам, обкладывали хворостом и дровами, а потом поджигали. Одного, другого, третьего… Вгляделся он в лица мучеников. Как искажались они от боли! Как просветление легкой тенью касалось их в последний миг! И были близки ему эти люди. А толпа неистовствовала, потому что была обманута и темна. Но так было от века, и Вароэс не удивился, ужас не потряс его. Он видел много казней и привык к ним. И он понял, почему горели теперь эти люди.

— …Ciao… Eh bien — услышал он и понял, что были то не заклинания демонов, а слетевшие с уст мучеников обрывки последних слов.

Тайное знание ваше, лелеемое в глуби храмов, будет похищено. Безумцы разнесут его во все концы земли. Спохватитесь, но поздно. Поздно! Сами призовете огонь против безумцев этих, но когда охватит тела ваши его всепроникающий жар, увидите, что сами себя и сжигаете в неведомом жертвоприношении. И станет опасным тайное знание ваше. Люди будут бежать его, а потомки с презрением и страхом отринут его. Века одичания и тьмы будут за то расплатой. Но если и пройдет это страшное время, вы еще не раз принесете несметные жертвы огню. Темное убийство поселится в сердцах людей. Нетерпимость толкнет их на роковые круги, соскользнуть с которых нельзя до скончания мира. Подумайте, какой огонь питаете вы в сумраке храмов ваших. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

(Запись в лабораторной тетради: Гиперпрокол № 3.)

— Во имя истинного вечно живущего Элои, Архима, Рабур…

И опять, как прежде, разверзлась тьма. Вароэс, мокрый, как мышь, дрожал, и зубы его стучали. Волосы сами шевелились на голове. Не мог он привыкнуть к нежданному могуществу своему. Свершилось то, что так самоуглубленно имитировал он всегда. Случилось то, что раньше лишь казалось ему случившимся. И ему, никогда не знавшему страха, было страшно. Так страшно!

Он вновь очертил магический круг и написал семь имен Неизреченного. Пространство опять сомкнулось вокруг него и неподвижного, широко раскрывшего глаза Орфея. Все еще дрожа и заикаясь, пробормотал потрясенный Вароэс свои заклинания, и вспыхнули пламена: голубое, пурпурное и золотисто-зеленое, — и страшный грохот и гул ворвались под каменные своды, и откликнулось эхо в мире этом и в мире ином.

Случилось непостижимое. Даль времен действительно раскрылась перед ним. Он хотел прошептать благодарственную молитву Мардук-Белу, но голос не повиновался ему. Только хриплое дыхание вырвалось из горлового провала.

Судорожная мысль потрясла его. Он забыл слова заклинания!

Секунда промедления, и потусторонние силы, прорвав магический круг, разорвут его, легкомысленного теурга, бессильного обуздать страшные раскованные силы.

— Заклинаю вас и призываю… Именем звезды, которая есть солнце, вот этим знаком…

И все было понятно ему в том, что увидел он за расступившимся мраком. И розоватые молнии, холодно вспыхивающие в черных храмах, и агнцы, приносимые в жертву Молоху. Магов тоже сразу узнал он, понял их заклинания и разобрал священные символы.

Порадовался, что не замирает свет науки в веках, огорчился, что освещает он алтари зла.

И содрогнулся он, только теперь поняв, что боги его родной Халдеи, аккадские боги Ниневии и Вавилона стали дьяволами в веках. Жрецы в темных храмах по-вавилонски звали их Молохом, Астаротом, Баал-Зебубом.

Но не бога единого славили они в них, а дьявола, бога мрака и зла.

Отблеск огня увидел Вароэс на его закопченном лице, нездешний зеленый свет увидел в его глазах. Но огонь тот и свет тот не были предвестниками огненного бога Кишара.

А слов Dien est tres fin он не понял, хотя произносили их даже те, кто служил дьяволу.

И кулаками в гневе потряс он перед лицами жрецов, которые отшатнулись назад, наэлектризованные его волнением и испугом.

Вы свершаете в храмах своих служение единому богу. Он солнце и свет, животворное тепло и обильный разлив на полях. Но придет день и солнце вновь унесут в подземные храмы. Красноголовому богу зла станут поклоняться потомки ваши. Не Озирису, а Сетху совершат они воскурения и принесут жертвы. Сегодня вы приносите в жертву чудовищной Тиамат разум, а завтра детей ваших положите на алтарь. Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

(Запись в лабораторной тетради: Гиперпрокол № 5.)

— Славным и грозным именем бога Живого! — провозгласил новое заклинание Вароэс и, к радости своей, обнаружил, что высшей жреческой квалификации устрашающий вой вновь звучит в его гласе.

И опять увидел он магов, жрецов высокого посвящения в парадных одеждах. С закрытыми лицами, как на служениях богу чумы Намтару, свершали они неведомый обряд вокруг пылающего креста — символа дерева. Кривыми мечами ассирийского голубого металла посвящали коленопреклоненных учеников к внутреннему кругу. Многое близко было здесь сердцу Вароэса, и многое было непостижимо его уму.

С нескрываемой неприязнью смотрел он на толпу жрецов. А в ушах все звучали сатанинские заклинания тех, других, с закрытыми лицами и белыми крестами в черном круге на груди. The American way of life — было последнее, что он услышал.

Но недаром звался он великим магом, недаром считался самым умным и проницательным из живущих в его время людей. Интуитивным чувством проник в смысл неведомого обряда, и сердце его защемило, когда понял он, что и тут идет служение злу.

Злобные шуты наследуют вам! Невежество и ненависть спрячут за священными одеждами вашими. Не мудрость станут лелеять, а убийство в святилищах своих. Высокий сан прикрытием мерзостей станет. И не страх, не почтение будут внушать они людям, а стыд и омерзение. Все, что вынашивали вы, они развеют по ветру, растеряют и осквернят. И не будет возврата к истокам вашим. Ибо деяния их привратят в глазах людей истоки эти в зловонную яму.

Так я говорю вам, халдейский маг ВАРОЭС.

Брезгливо поморщился и, сделав руками несколько пассов, разбудил Орфея.

И понял Орфей, что вновь его жестоко обманули. Блеск мутноватого шарика опалового принял он за сверкающий цветок Изиды. Больше ничего не помнил он, ибо разбудивший его чернобородый маг пассами своими стер воспоминания всей ночи. И дал себе слово Орфей, что как можно скорее возвратится в Элладу…

— Ловко он это, — восхищались жрецы. — У нас так никто не умел, даже при первых династиях. Еще бы, вавилонская школа! Непонятно только, почему из-за всех этих фокусов мы не должны воевать? Мы не в ответе за то, что будет после нас… Наша Финикия… Наши порты… Оловянные рудники… 

Сотни исторических лет за несколько часов эксперимента. Неуловимой вспышкой мелькнет смерть Орфея, которого через три исторических года убьют вакханки в священной миртовой роще. Слишком уж любил он свою Эвридику, и эта верность мертвой оскорбляла живых…

Но что нам судьба настоящего Орфея? Короткий эпизод, случайный штрих, для нас он только символ, только прекрасный миф. Время уносится назад, в будущее. Условия эксперимента заданы очень жестко. Экспериментатора интересовали лишь некоторые общие принципы того исторического явления, которое он весьма обобщенно назвал «нетерпимостью». Его интересовала внутренняя сущность фашизма.

Я проследил судьбы всего нескольких человек. И тысячи судеб других. Столь различных и похожих друг на друга, как звезды во тьме. Как падающие звезды. Как метеоры.

Орфей оглянулся, и осталась в клубящейся мгле Эвридика. Здесь все не однозначно, а двойственно, диалектично. Да, отдельные страны порой накрывала тьма. Разнузданный террор, мистический угар затуманивал головы людей, отбрасывал общество далеко назад. Но разве человек переставал тянуться к свету?

…Во тьму опуская свой взор, Да будет твоя добродетель Готовность взойти на костер.

Так сказал поэт… И они шли на костер, на плаху, в тюрьму, каменоломни, за колючую проволоку. Огненная река во тьме веков! Они идут на аутодафе, на Сенатскую площадь, в последнем молчаливом марше Рот-Фронта по берлинским улицам 1933 года. Их увозят на остров Юра крытые фургоны греческой охранки, в них стреляют из-за угла фашистские последыши в Риме. Их увозят, сжигают, расстреливают, а они идут, идут, идут…

«Первое мая 1944 года. В 4 часа утра по бараку, в котором спали заключенные команды, обслуживавшей вещевой склад, от «койки» к «койке» мелькают две фигуры, в одних лишь рубашках, осторожно расталкивая своих товарищей по несчастью, они будят их.

Каждого шепотом просят без шума встать и, не одеваясь, пройти в помещение, где хранились чемоданы заключенных.

Заспанных товарищей, сбитых с толку этой неожиданной и странной побудкой и еще более странным указанием, ведут через спальное помещение в темный склад, где их просят сесть на стоящие рядами чемоданы. При слабом свете электрического фонарика виднеются ряды чемоданов, уложенных по три друг на друга и напоминающих ряды сидений в кино.

Семьдесят два члена подпольной коммунистической организации лагеря занимают свои места. После того как эти активные борцы против фашизма советские, чешские, голландские, французские, немецкие, бельгийские, польские и люксембургские товарищи — бесшумно усаживаются, на короткое время наступает безмолвная тишина.

Никто не задает вопросов, однако все знают, что происходит что-то необычайное.

Ни слова не слышно в этом подвальном помещении, окна которого загорожены уложенными до пола чемоданами, чтобы ни один звук или луч света не мог проникнуть наружу. Все знают, что над нами расположены газовые камеры — «социальные учреждения СС».

Тихо, едва слышно в темном погребе зазвучала мелодия старой рабочей песни, которую все знают, которую не слышали уже одиннадцать лет.

«Братья, к солнцу и к свободе!»

(Феликс Мюллер — бывший узник Бухенвальда. Запись в лабораторной тетради.)

Когда замолкли звуки скрипки и виолончели, на передней стене зажигается небольшой прожектор. Он освещает большой красный транспарант.

«Боевой первомай 1944 года — несмотря ни на что!»

Вот те люди, которые только что промелькнули передо мной. Разве они не боятся боли или не любят жизнь? Разве не дороги им их близкие? Боятся, любят, и близкие их им дороги, дороже жизни. И все же они идут. Идут и не оглядываются! Потому что истина неодолима, потому что истина сильнее всего, потому что перед лицом истины настоящий человек не может предать. Вековая борьба, упорнейшая из битв, война за человеческое в человеке. Орфей оглядывается, и вновь теряет свою Эвридику, и идет на смерть, зная, что это смерть, зная, что это боль, жертвуя всем, идет во имя твое, Истина.

Не всегда он борец, не всегда герой. Подчас единственное, что он может, это только умереть, не прося пощады у палачей. И он делает это единственное дело свое, он умирает. И бессмертен его подвиг, незабвенен и неугасим во тьме.

Вот каких людей увидел я, направив иглу времени в прошлое.

Это были рабы, восставшие против технократических и милитаристских держав древнего мира, и люди, которых промышленный империализм хотел удержать на положении рабов в эпоху атома и космических полетов. Это их руками создавались все человеческие ценности. И борьба их в конечном итоге была борьбой с классами угнетателей. Долгой, кровопролитной, но победоносной борьбой.

Это они и такие, как они, кто был прежде и был потом, сокрушили насилие. Благоговейна их светлая память в веках.

И я беззвучно шепчу, шевелю губами: «Спасибо вам, далекие, от лица Будущего, спасибо». Мне хочется сказать больше и сказать иначе, но я не умею, не знаю.

Только губы мои шевелятся: «Спасибо от нас и спасибо от прадедов наших, кого вооружили вы против нетерпимости страшной памятью своей, своей жестокой судьбой».

Метеоры в ночи, свет ваш не затенили факелы инквизиций, бондов и фашистских «факелцугов»… Метеоры в ночи.

 

КОММЕНТАРИИ

А г р и п п а Н е т т е с г е й м с к и й, Г е н р и х К о р н е л и й (1486 — 1535) — разносторонний ученый, близкий гуманистам. Боролся против фанатизма и схоластических предрассудков. Мировоззрение его мистическое, в духе Раймонда Луллия, но вместе с тем содержит элементы критики современной ему науки (см. одно из главных сочинений Агриппы «О тщете наук»). Труд Агриппы «О тайной философии» является изложением основ магии. Агриппа много скитался по городам Италии, Франции, Германии, Фландрии. Слыл «чернокнижником», колдуном, о нем складывались легенды на манер предания о докторе Фаусте.

А и д — в древнегреческой мифологии бог подземного царства теней усопших, иначе — Гадес, Плутон.

А к к а д — один из древнейших городов, основанных семитами на реке Евфрате. Аккад стал столицей государства, которое явилось первым объединителем всего Двуречья. Аккадом позже называлась северная часть Двуречья, в то время как южная носила название Шумер.

А л ь б р е х т В е л и к и й Б о л ь ш т е д т с к и й (1193 — 1280). Родился в Больштедте, учился в Повии, Падуе и Болонье. Доминиканский монах, в 1260 году стал епископом Регенсбургским. Выдающийся схоласт, учитель Фомы Аквинского. Был убежденным алхимиком, ему принадлежат сочинения «Об алхимии», «О металлах и минералах», «О растениях».

А н а к с а г о р (460 — 428) — древнегреческий натурфилософ, непоследовательный материалист. Материю Анаксагор мыслил инертной, состоящей из разных по качеству, бесконечно делимых частиц. Первопричиной движения считал «Нус» (греч.) — ум. Был изгнан из Афин как безбожник.

А п о к а л и п с и с (»Откровение Иоанна Богослова») — сочинение, включенное в канон Нового завета. В книге предсказывается скорое пришествие Христа, которому, однако, предшествует ряд бедствий и появление противника Христова — Антихриста. Апокалипсис находится под сильным влиянием древнехалдейских и древнееврейских преданий, учений, легенд. В частности, большое значение придается «магическим» числам 7, 12 и пр. (семь печатей, семь звезд, 144 тысячи избранников Христа).

А р и м а н — мифическое древнеперсидское божество, олицетворение злого начала, противоположность Ормузду — богу света, первоисточнику добра.

А р и с т о т е л ь (384 — 322) — один из замечательнейших умов человечества, первоклассный ученый и мыслитель Древней Греции, работал и писал в области всех наук, известных античному миру. Автор «Органона», «Физики», «Метафизики», «Этики», «Политики» и других произведений.

А с т а р т а — семитическое божество, богиня любви и плодородия в Финикии.

А у т о д а ф е (португ. — акт веры) — в средние века в Испании торжественное объявление приговора инквизиционного суда, сопровождающееся большей частью сожжением осужденных.

Б а с у т у, б а ч о н ы, з у л у — негритянские племена Южно-Африканской Республики.

Б р у д е р б о н д — тайная организация в Южно-Африканской Республике. Осуществляет практическое управление страной.

В а с и л и й В а л е н т и н. Под этим именем выступал немецкий монах XV или XVI века. С его авторством ряда алхимических книг нет полной ясности. Наиболее известны его сочинения: «Триумфальная колесница антимония», «Трактат о естественных и сверхъестественных предметах» (также о первой тинктуре, корне и духе металлов и минералов), «О тайной философии» и пр. В произведениях Василия Валентина описаны окислы сурьмы, треххлористая сурьма, минеральный кермес (трехсернистая сурьма с примесями).

Г а р у с п и ц и и (др. рим.) — гадание на внутренностях жертвенных животных.

Г е б е р — настоящее имя Джабир ибн Хайан — арабский ученый, под именем которого до нас дошли различные сочинения, одни на арабском, другие на латинском языках. Круг его интересов огромен: Джабир, если верить его авторству, работал в области алхимии, медицины, астрономии, математики, оптики, философии, военного дела. Работы Джабира по алхимии приходятся на период правления Харун-ар-Рашида (786 — 809) и посвящены превращениям серы и ртути.

Г е к а т а — древнегреческая богиня, дочь титана Персеса и Астерии. Геката дает мудрость на народных собраниях, на суде, счастье и победу в войне и охоте. Отождествлялась с Артемидой как богиня луны, считалась покровительницей колдунов, колдуний, которые получали от нее свою силу. Геката обычно изображалась в виде трех женщин, обращенных спинами друг к другу, с факелами, мечами, змеями и прочими атрибутами власти и магических сил в руках. Наибольшим почитанием Геката пользовалась в Малой Азии, Фракии, Фессалии.

Г е н р и х II (1519 — 1559) — король Франции, сын Франциска I. Успешно воевал на Востоке и в Италии (отнял у англичан Булонь и Кале, а у Германской империи — Мец, Туль и Верден). Преследовал кальвинистов.

Г е н р и х IV (1553 — 1610) — король Франции с 1594 года. Его вступление на престол завершило эпоху гугенотских войн. Царствование Генриха IV — эпоха расцвета королевского абсолютизма и экономического подъема страны. Был убит католическим фанатиком Равальяком.

Г е р м е с Т р и с м е г и с т — мифический основатель алхимии, отождествлявшийся с древнеегипетскими богами Тотом (богом мудрости), Пта (покровителем искусств и ремесел) и др. Эпитет «трижды величайший» объясняют по-разному. В одной редакции это превосходная степень от слова «величайший», в другой — его связывают с тем, что Гермес объединил в своем лице религию, медицину и астрономию. Гермесу Трисмегисту приписывали многочисленные сочинения по магии, астрологии и алхимии, в том числе и знаменитую «Изумрудную таблицу».

Г и б е л л и н ы — в Италии XII–XIV веков приверженцы императоров Священной Римской империи, в основном представители городской знати (из дворян), боролись против сторонников римских пап гвельфов.

Г и к с о с ы, г и к с ы — кочевники-семиты, завоевавшие Египет в 1800 году до н. э. Изгнаны после 250-летнего владычества, в 1550 году.

Г о л г о ф а (от арамейского «гулгулта» — череп) — место близ Иерусалима, где свершались казни и где по евангельской легенде был распят Христос.

Д и о н и с и й А р е о п а г и т — афинский епископ I в. н. э. Ему приписывалось собрание четырех трактатов: «О божественных именах», «О церковной иерархии», «О небесной иерархии», «Таинственное богословие». Последующая наука дезавуировала авторство Дионисия. Ареопагитики являются сводом, системой христианского учения.

Д у р г а, П а р — В а т и, К а л и, а также А д и ш а к т и, М а х а Ш а к т и, Д ж а г а д а м б а и др. — различные имена богини-матери, супруги Шивы, которая считалась источником всякой силы в Древней Индии. Ей приносили в жертву животных и даже людей.

Ж а н д е Л а с н и о р о — средневековый алхимик, автор «Tractatus aureus de lapide philosophico».

З о р о а с т р, З а р а т у ш т р а — пророк древних народов гвербов, или парсов. Ему принадлежит философский трактат «Зенд-Авеста», священная книга, положения которой легли в основу религиозного течения — парсизма. Последнее распространено в Индии и Иране.

З о с и м а П а н о п о л и т а н о (III–IV вв.) — греческий ученый, считающийся основателем алхимии. Автор многочисленных трудов мистико-аллегорического характера.

И з и д а, И с и д а — древнеегипетская богиня Нила, земледелия и Луны.

И е з у и т ы (общество Иисуса) — католический монашеский орден; основан в 1534 году Игнатием Лойолой, утвержден в 1540 году папой римским Павлом III. Главные задачи ордена: борьба за сохранение в «чистоте» католического учения и его повсеместное распространение, борьба за укрепление неограниченной власти папы. Мораль иезуитов: все средства хороши для достижения цели. Орден возглавляется пожизненно избираемым генералом, живущим в Риме. В 1773 году орден был закрыт, но затем в 1814 году восстановлен в Западной Европе.

К а б а л а, к а б а л и с т и к а (от древнееврейского — предание) религиозное мистическое объяснение явлений действительности путем символического истолкования текстов священного писания, придания магического смысла словам и числам.

К а д у ц е й — жезл Гермеса, трость, верхушку которой обвивают две змеи (уреи), обращенные друг к другу головами. Чаще всего кадуцей служил жезлом глашатая, то есть символом мирных отношений. Впоследствии стал символом торговых людей.

К а р м а — одна из главных концепций индуистской религии. В этом понятии заключено представление о вечной душе, которая переходит из тела в тело, и характер ее перевоплощения никоим образом не зависит от физического наследования, но целиком определяется поступками, которые она, будучи воплощенной, совершала в прежнем рождении. Эти поступки и их последствия (хорошие и дурные) получили название «карма» (дело, действие, плод действий).

К а ф р — презрительное наименование, данное англичанами и бурами юго-восточным африканским народам, говорящим на языках банту.

К н и г и Е ц и р а и З е х е р — древние кабалистические сочинения, содержащие религиозные предания, легенды, суеверия. Отличаются туманным, мистическим характером изложения.

К о н г р е г а ц и я — религиозные организации католической церкви, более гибкие, чем монашеские ордена. Она включает в свой состав не только духовенство, но и мирян. Конгрегации учреждены в XVI веке после Триденитского собора.

К о с т ю м А р л е к и н а — в итальянской комедии дель арте этот костюм состоял из шелковых разноцветных треугольников и черной маски.

Л а р в ы — по религиозным верованиям древних римлян, души умерших злых людей.

Л е в и б н Б е ц а л е л ь — алхимик, живший в Праге в XVI веке. По преданию создатель легендарного Голема.

Л и г и с т ы — сторонники союза французских католиков «лиги» против кальвинистов и гугенотов. Лига основана в 1576 году герцогом Гизом. Она имела явной целью защиту католицизма, а тайной — низвержение короля Генриха III и возведение на трон представителя из династии Гизов.

М а н д р а г о р а — род многолетних растений семейства пасленовых. Содержит алкалоиды — гиосциамин, скопаламин. В древности корням мандрагоры приписывалась особая целебная сила.

М а с о н с т в о (от франц. franc mason — вольный каменщик) религиозное мистическое движение, возникшее в странах Европы в XVIII веке. Масонство призывало к «нравственному самосовершенствованию людей», объединению их в «лоне братской любви». Основными деятелями масонских лож были дворяне и буржуазная верхушка общества.

М и с т — посвященный в таинства.

М о л о х, Б е л ь ф о г о р, А с т а р о т — боги древних вавилонян.

Н и к о л а й К у з а н с к и й — средневековый ученый и философ, еще до Коперника делал отдельные высказывания в пользу гелиоцентрической системы, но подлинным творцом ее является Коперник, который разработал и обосновал гелиоцентризм математически.

Н и н е в и я — столица Древнего Вавилона.

Н и с а н н у (н и с а н) — первый месяц вавилонского календаря (соответствует апрелю — маю).

О р ф е й — в древнегреческой мифологии певец, пение которого очаровывало не только людей, но и диких зверей, деревья, скалы, реки.

П а н т а к л ь — символическая фигура, составленная из разнообразных элементов, объединенных в определенную систему. Пантакли служили алхимикам формулами для опытов. В сочинениях Василия Валентина «Двенадцать ключей мудрости» содержатся пантакли, которые обозначают ход превращения элементов.

П л а т о н (428/427 — 347) — древнегреческий философ-идеалист, основатель объективного идеализма, автор свыше 30 философских диалогов (»Софист», «Парменид», «Государство», «Тимэй и Критий» и др.).

П е р с е ф о н а — в древнегреческой мифологии богиня земного плодородия, владычица подземного мира.

П о н т и ф и к и — жреческая коллегия в Древнем Риме, учрежденная легендарным царем Нумой Помпилием. Коллегия понтификов вначале состояла из четырех пожизненных членов-патрициев, а в 300 году до н. э. в нее были введены четыре члена-плебея. Возглавлял коллегию «великий Понтифик», затем этот титул перешел на римского папу.

Р а в а л ь я к Ф р а н с у а (1578 — 1610) — писец, школьный учитель. Фанатик-убийца. Был избран иезуитами орудием убийства ненавистного им французского короля Генриха IV. После многократных попыток 14 мая 1610 года Равальяк заколол короля. 27 мая того же года после ужасных пыток разорван лошадьми на Гревской площади.

Р а й м о н д Л у л л и й (1236 — 1315) — испанский геолог и грамматик XIII века, известный как «просвещеннейший» учитель во многих областях знания. Ему приписывается деятельность в области алхимии. Он верил в превращение металлов и занимался поиском философского камня. Ему принадлежат, по мнению специалистов, такие сочинения по алхимии, как «Сокращенное послание о камне» (»Опыты»), «Добавление к завещанию или сокращение», «Последнее завещание», «Завещание, излагающее в двух книгах всеобщее химическое искусство» и др.

Р о з е н к р е й ц е р ы — члены общества масонов, организованного будто бы еще в XV веке немецким дворянином Христианом Розенкрейцером. Цель общества — укрепление благосостояния церкви, государства и отдельного человека. Идеологом розенкрейцеров считается немецкий богослов Иоганн Валентин Андреэ (1583 — 1654), опубликовавший в 1614 году и позже ряд сочинений (»Fama Fraternitatis», «Konfession der Societat der Rosenkreitser» и др.). В начале XVII века общество розенкрейцеров широко представлено в крупных городах Европы (Амстердам, Нюрнберг, Гамбург, Мантуя, Венеция). Один из видных деятелей общества, Шрепфер, распространял слухи о сверхъестественном могуществе общества, что позволило ему и его последователям поймать на эту удочку многих высокопоставленных лиц европейской знати (Фридрих Вильгельм II, Екатерина II, Павел I и др.).

С е т х, О з и р и с — древнеегипетские боги. Озирис — бог плодородия, света. Сетх — его брат и соперник, коварно убивает Озириса, затем преследует его жену Изиду и сына Гора. У персов, греков и римлян Сетх считался богом зла.

С и д о н — город в Ливане и порт на восточном побережье Средиземного моря. В древности попеременно находился под властью египтян, ассирийцев, вавилонян, персов.

С и з и ф — мифический древнегреческий царь, провинившийся перед богами и осужденный ими вечно вкатывать на гору камень, который, достигнув вершины, каждый раз скатывался обратно вниз.

С о б а ч ь я з в е з д а — Сириус в обозначениях алхимиков, розенкрейцеров и др.

С о м н а м б у л а — жрица в Древнем Риме, делающая пророческие, вещие предсказания в состоянии помраченного сознания (лунатизм, истерия, эпилепсия).

Т а м п л и е р ы (от франц. temple — храм) — храмовники, члены католического духовно-рыцарского ордена, основанного около 1118 года. Название ордена произошло от первой резиденции вблизи храма Соломона в Иерусалиме. В конце XIII века во Франции тамплиеры владели обширными земельными поместьями, ссужали деньги под проценты, вмешивались в управление государством. Король Франции Филипп IV Красивый, боровшийся с влиянием храмовников, в 1307 году конфисковал основные богатства тамплиеров. В 1312 году орден, мешавший укреплению королевской власти, был упразднен римским папой.

Т е л е з и й Б е р н а р д и н о — итальянский ученый и философ (1509 1588). Яростный противник Аристотеля и его учения. Основатель естественноисторического общества в Неаполе (Academia Telesiana). Сторонник свободного и непосредственного исследования законов природы, Телезий провозгласил верховное значение опыта. Однако в своих философских взглядах придерживался наивных досократовских воззрений: считал, что первоосновными в природе являются два начала — тепло (небо, солнце, светила) и холод (земля, вода, лед). Борьба этих двух начал, по Телезию, является источником всего мирового развития. В теории познания и психологии Телезий был сенсуалистом и непоследовательным материалистом. В качестве этической основы он избрал чувство самосохранения. Все остальные философ считал производными от этого основного чувства человека.

Т е о ф р а с т П а р а ц е л ь с (1493 — 1541). Настоящее имя Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. Родился в Швейцарии, изучал медицину в Базеле, умер в Зальцбурге. Его идея соединения медицины с химическими знаниями сделала Парацельса основателем фармацевтической химии. Ему принадлежат сочинения «О средствах и составах», «О болезнях, происходящих от тартара», «Высшее зерно, в которых описываются четыре столпа (философия, астрономия, алхимия и особые черты врача)», «Изумительное чудо о пяти сущностях всех болезней», «Высшая медицинская наука». Парацельс создатель ятрохимии в XVI веке, он лечил больных препаратами опия и ртути, его направление в алхимии поддерживали и развивали многочисленные ученики. Парацельсу принадлежит изречение о том, что алхимия нужна для получения лекарств, а не золота.

Т е р м и н а т о р (латин. — ограничивать) — астрономическая граница света и тени на поверхности луны, планеты или ее спутника.

Т и р — город-государство в Финикии, возникшее около начала 3-го тысячелетия до хр. э. на приморской скале по соседству с удобной гаванью. В эллинистический и римский периоды Тир оставался значительным городом. Утратил свое значение после крестовых походов.

Т р и м у р т и — трехглавое скульптурное изображение Шивы, Вишну и Брахмы. Брахма — созидающий мир, Вишну — хранитель, Шива — разрушитель.

Ф о м а А к в и н с к и й, Ф о м а А к в и н а т (1225 — 1274) доминиканский монах, один из главных идеологов католицизма, представитель средневековой схоластики. Сочетал христианскую догматику с идеалистическим толкованием философии Аристотеля. Основатель богословского учения томизма, считающего необходимой гармонию между разумом и верой при доминанте «истины откровения» над «истиной разума».

Ф р а к а с т о р о Д ж и р о л а м о (1478 — 1553) — итальянский врач и астроном.

Х р а м Э л л о р и — храм Кайлоснахта в Эллори, где находится многофигурная композиция «Раван, сотрясающий гору Кайласа». Она изображает сражение Шивы и его супруги Пар-Вати с демоном Раваном.

Х р о н о п о л е, к о н т и н у у м — фантастические термины, характеристики пространственно-временных отношений.

Х р о н о с к о п и я, г и п е р п р о к о л — фантастические термины науки будущего, изучающей свойства пространства — времени.

Х р о н о т р а н с г р е с с и я — фантастический термин, означающий буквально «вторжение времени», «столкновение времен».

Ц е н т у р и и, к о г о р т ы, м а н и п у л ы — единицы военно-политического деления в Древнем Риме.

Э д д ы — собрание древнескандинавского эпоса, повествующего о богах и героях (до Х столетия).

Э к с т е р и з а ц и я, э н в о л ь т о в а н и е — «оккультные действа», долженствовавшие определенным образом воздействовать на намеченный объект. Например, при энвольтовании восковая или глиняная фигурка, изображающая противника, протыкалась иглой, крошечной шпагой, что, по мнению веривших в магию людей, неминуемо убивало того, чья копия подвергалась этой процедуре. Во всяком случае, это должно было плохо отразиться на здоровье испытуемого.

Я к о в М о л э — глава так называемых храмовников (тамплиеров), великий магистр, был сожжен в Париже 18 марта 1313 года французским королем Филиппом. Честолюбивый и коварный монарх Франции боролся против влиятельного ордена и стремился захватить богатства, награбленные храмовниками в Палестине. Уничтожение ордена было санкционировано буллой папы Климента V, проживавшего в то время во Франции и тесно связанного с Филиппом Красивым.