Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час наступит развязка. Он ждал этой развязки, понимая в то же время, что ничего хорошего она не принесет. Но сохранять обманчивое статус-кво, основанное на принципе: худой мир лучше доброй ссоры, казалось уже немыслимым.

Атмосфера в лаборатории была сродни той, которая царила в Европе накануне сараевского выстрела. Тайная война шла полным ходом; и каждый знал, что вот-вот придется схватиться в открытую. Нужен был лишь первый выстрел.

Впрочем, именно здесь вольно или невольно Урманцев заблуждался. Выстрел уже был. И не один. Противник буквально забрасывал Урманцева снарядами самых разных калибров. И то, что он с кислой улыбкой принимал их за булавочные уколы, дела не меняло.

Теперь он ясно и бескомпромиссно ощутил, что, надеясь избежать войны, просто не отвечал на огонь. А это, как известно, плохая тактика.

Прежде всего здесь сказались последствия необычайной терпимости Орта. Во времена средневековья такие, как он, с блуждающей улыбкой шествовали на костер, зная, что оставляют после себя нечто неподвластное огню.

Пока был жив Орт, всплески потаенной вражды были подобны белогривым валам, грозным и гневным, но едва достающим золотых лодыжек Родосского колосса.

Во всяком случае, было очень удобно и спокойно думать, что все именно так и обстоит. Ради этого не замечались такие, говоря словами Рабле, ужасающие деяния, о которых стоило вещать в пожарный колокол…

…В сорок девятом году у Орта были большие неприятности. Он не мог не ощущать их, но по-прежнему вел себя так, будто ничего не случилось. Именно это спасло его от еще больших бед. Легкость характера и кажущаяся беззащитность оказались надежнее любой брони. Туча прошла стороной. Но за это пришлось расплачиваться. Орт получил первый инфаркт и вынужден был обосноваться в Боткинской больнице.

Тогда-то и появилась в газете знаменитая статья, инспирированная Еленой Николаевной и Иваном Фомичом, или, как их именовали за глаза, «парой нечистых».

У Елены Николаевны вообще были обширнейшие знакомства, с автором же статьи, известным очеркистом «на моральные темы», ее связывала нежнейшая дружба. Статья была посвящена только что вышедшей книге Орта «Майкельсон и мировой эфир». Книга была раздолбана как угодническая перед Западом, а сам Орт оказался причисленным к космополитам. Оргвыводы должны были последовать с минуты на минуту.

Но Елена Николаевна действовала быстрее разящих молний Зевса. Превысив эйнштейновский световой предел, она вложила в большой конверт два экземпляра газеты со статьей о «безродном космополите» Е.О.Орте и заказным письмом отправила прямо в Боткинскую больницу.

Газета попала к Орту в кровать еще до того, как ее распродали в киосках «Союзпечати»! Говорят, что он закричал тогда: «Хотите меня убить? Не выйдет! Я не дам вам меня убить!» Состояние его резко ухудшилось. Ночи проходили на сплошном кислороде. Синюшный дрожащий рассвет начинался внутривенным вливанием магнезии.

Фармацевтическим заводам трудно было соревноваться с фабрикой чернил. Токсическое действие простых синих чернил чуть было не привело к летальному исходу.

Но Орт выжил. Безоблачным летним утром появился он однажды в лаборатории, все такой же большой, жизнерадостный и небрежный. Разве чуть-чуть похудевший. Внутренне он как будто не изменился. Если же и были какие-то изменения, знал о них только он один.

Елена Николаевна встретила его, умиленно ломая руки. Тихо улыбаясь, Иван Фомич вынес свои бумаги из кабинета Орта.

Евгений Осипович был со всеми одинаково ласков и мил. Как будто ничего не изменилось. Через некоторое время к этому привыкли. Лаборатория работала хорошо, и у начальства сложилось мнение, что Орт создал удивительно дружный, спаянный коллектив.

«Мы все виноваты в его смерти, — подумал Урманцев. — Мы все отсиживались за его широкой спиной».

Урманцев и такие, как он, все еще не преодолели в себе рудиментарные отголоски. Брезгливо сморщив нос, проходили они мимо тайных подлостей, утешаясь весьма сомнительным доводом, что порядочные люди в такие дела не вмешиваются. А порядочные люди вмешивались. Все более активно и властно. Урманцев не замедлил бы выступить против явных, открытых нападок на дело Орта, на его воспитанников и друзей. Здесь он не знал компромиссов. Но и в этом тоже сказывалась известная его ограниченность: он не учитывал, что мещане с высокими учеными званиями лучше приспосабливаются к условиям среды, чем все остальные приматы.

Тайный интриган и ловко мимикрирующий демагог, равнодушный ко всему, кроме собственного покоя, — вот с кем неизбежно предстоит схватиться каждому настоящему ученому. От укусов элегантных научных скорпионов нет предохранительных сывороток. Они плоды застоя и невежества, и бороться с ними можно только светом. За ушко да на солнышко. Противно брать их за ушко? Ну что ж, другого выхода ведь нет…

Собирая бумаги в черную капроновую папку, Урманцев внутренне готовил себя к борьбе. Настроение у него было приподнятое и нетерпеливое. Он готов был драться, не задумываясь о всевозможных последствиях, не надеясь ни на чью помощь. Тут он опять ошибался. Радуясь и удивляясь происходящим в себе переменам, он не заметил, что такие же перемены происходят и в других. Не заметил потому, что это была именно эволюция, постепенный, но неуклонный и необоримый процесс, последовавший за решительной революционной ломкой догматических норм жизни. Коренной поворот нельзя проглядеть. Хотя бы потому, что о нем вовремя напишут в газетах. Но последующие за этим изменения видны лишь на определенной временной дистанции. До какого-то момента их не замечают, но вдруг с удивлением обнаруживают, что все вокруг изменилось, и люди живут совсем не так, как несколько лет назад. Это тоже поворотный пункт. Для каждого он наступает в разные сроки и по-разному ощущается. Но чем скорее он наступит для всех, тем скорее будет расти и развиваться все общество в целом.

Урманцев был только частицей всеобщей крепнущей нетерпимости ко всему, что мешает нам строить будущее. Он был готов к борьбе и вместе с тем продолжал считать себя одиночкой. А был он на самом деле заурядным солдатом огромной армии единомышленников. Он продвигался в русле мощной реки, но, не видя за тающим туманом берегов, не разглядел и самой реки.

Недооценка собственных сил ведет обычно к мрачным прогнозам. Естественно, что Урманцев не ожидал от предстоящей битвы с таким ловким противником, как Иван Фомич, скорых лавров. Он вообще не надеялся на лавры, но на драку шел.

Дело всей жизни Орта стояло на грани срыва. Люди были издерганы и раздражены до предела. Лаборатория разваливалась на глазах. Как это ни чудовищно, но десятки умных, хороших людей не могли справиться с двумя-тремя сволочами. Каждый боролся, если боролся, в одиночку. Урманцев не замечал, что тоже собирается воевать в одиночку.

Позиции директора, парторга, членов Ученого совета были ему далеко не ясны. Поэтому он готовился к худшему.

Встретив в коридоре директора, он кивнул и хотел пройти мимо, но тот задержал его.

— Значит, Ивану Фомичу Пафнюкову лабораторию поручим? Как полагаете, Валентин Алексеевич? — спросил директор.

«Вон оно, — холодея, подумал Урманцев, — начинается!»

Ответил медленно и спокойно, почти не разжимая крепко стиснутых зубов:

— Это ваше право. У меня же свой взгляд.

— Какой, интересно?

— Диаметрально противоположный. И я его буду отстаивать везде, вплоть до первого секретаря.

— Хорошо, что ты такой упорный. Только не худо бы и меня для начала ознакомить с твоим особым мнением.

— Мое мнение разделяет почти весь коллектив лаборатории.

— Прости, Валентин, я ведь тебя еще студентом помню, но ты здорово поглупел. Расскажи мне сначала, в чем дело, а потом стращай… И вообще мне кажется, что ты ломишься в открытую дверь. Ну да ладно!.. Заходи в кабинет, там поговорим. Для этого, собственно, и собираемся сегодня.

Директор открыл кожаную дверь, пропуская Урманцева вперед. Почти все члены Ученого совета были в сборе.

Рядом с Иваном Фомичом стоял свободный стул. Иван Фомич улыбнулся, приветливо кивнул и указал на свободное место.

Урманцев холодно поклонился и деревянной походкой прошел к Ивану Фомичу. Он проклинал свою интеллигентность. Нужно было пройти мимо и сесть на другой стул. Но теперь ничего не поделаешь. Урманцев был готов к самому худшему. Короткий разговор с директором только укрепил его в этом ожидании.

Иван Фомич тоже готовился к борьбе. В отличие от Урманцева он недооценивал противостоящие ему силы. Он вообще не знал своего противника. Им мог стать всякий посягнувший хоть на частицу того, что Иван Фомич считал своим.

Сегодня Иван Фомич таких посягательств не ждал. Урманцева он недолюбливал, как недолюбливал и остальных своих коллег, но и не ожидал с его стороны особого противодействия.

С того дня, как умер Орт, Иван Фомич считал себя хозяином лаборатории и единственным наследником ее всемирной славы. Все это время он чувствовал себя прекрасно, испытывая незнакомое до сих пор ощущение безопасности и уверенности. Он открыто именовал себя продолжателем дела Орта и с удовлетворением думал, что и другие постепенно свыкаются с этой мыслью. Ничего неестественного в такой ситуации он не видел.

Иван Фомич искренне не считал себя виновным в смерти Орта. Да он никогда и не желал ему смерти. И это было правдой, как правда то, что никто не хотел, чтобы Евгений Осипович умер, и ни на кого в отдельности нельзя возложить вину за эту смерть. Каждое событие трагической цепи было случайным, но по прошествии нескольких месяцев это стало понятным многим, все вместе они слагались в целенаправленный процесс, который привел Евгения Осиповича к смерти.

Но жизнь всегда ведет к смерти. И любое возникновение кончается уничтожением.

Сейчас в кабинете директора Ивана Фомича волновал только один вопрос: кого назначат заведующим лабораторией?

Благодаря ряду неофициальных бесед Иван Фомич наметил несколько приемлемых с его точки зрения кандидатур на эту должность. Все это были люди, с которыми, по его мнению, можно было ужиться. Правда, он не знал, как каждый из них поведет себя в роли начальника. Подобная метаморфоза порой существенно меняет взаимоотношения. Но во всяком деле неизбежен риск, и Иван Фомич не мог пустить такое дело на самотек.

Прищурившись в традиционной улыбке, он зорко оглядел членов Ученого совета, пытаясь проникнуть в их мысли.

— Прошу твердо запомнить одно! — Директор приштамповал увесистую ладонь к зеленому сукну. — Не только начатые, но и задуманные Евгением Осиповичем работы будут продолжаться. Это не только мое мнение… И в ЦК и в президиуме академии это вопрос решенный. Но… жизнь, товарищи, продолжается, и лаборатория не может больше оставаться без руководства.

Урманцев внутренне вздрогнул и насторожился.

Иван Фомич покраснел.

— Собственно, она и не оставалась без руководителя, Алексей Александрович, — томно улыбаясь, произнесла Елена Николаевна, с которой у Ивана Фомича накануне состоялся строго конфиденциальный разговор.

— Что вы имеете в виду, Елена Николаевна? — спросил директор, приподняв насупленные мохнатые брови.

— Ну как же? — Она обвела улыбкой присутствующих. — А профессор Пафнюков? Он еще при жизни Евгения Осиповича числился его заместителем.

— Значит, так! — Директор нагнул голову и стукнул по столу. Лаборатория не может больше оставаться без руководителя. Это не простой вопрос, товарищи… Школа Орта должна жить. Здесь нужен человек, которому близки идеи Евгения Осиповича. Я уже не говорю о прочих качествах, они сами собой подразумеваются… Какие будут соображения? — Он распрямился и откинулся в кресле.

Но все молчали.

— Выдвигать нужно кого-нибудь из наших? — спросил наконец один из членов Ученого совета.

— Конечно! — певуче воскликнула Елена Николаевна. — Что за вопрос? Зачем мы будем приглашать варягов?

— Можно и варягов, — сказал директор.

Сердце Ивана Фомича дернулось вниз.

— Хотя и не обязательно. — Директор принялся рисовать в блокноте чертиков.

Иван Фомич облегченно перевел дух.

— Ну, тогда, я думаю, вопрос ясен… — начала было Елена Николаевна.

— Извините меня, — прервал ее директор. — Я полагаю, мы сначала заслушаем мнение Ивана Фомича. Елена Николаевна права, что он наиболее компетентен в данном вопросе… И его опыт будет для нас очень полезен Он обернулся к Пафнюкову. — Я не решаюсь возложить на вас, Иван Фомич, это бремя. Я понимаю, как вы заняты… Да и здоровье вам, наверное, не позволит. В общем, зная, что вы все равно не согласитесь взять лабораторию на себя, я очень прошу помочь нам в подборе подходящей кандидатура.

Среди мертвой, настороженной тишины Иван Фомич почувствовал, что лоб у него стал холодным и мокрым. Им овладело расслабленное спокойствие безнадежности.

— Благодарю вас, Алексей Александрович, — он облизнул губы, — за… заботу. Вы очень хорошо поняли и вошли в мое положение… Я ведь действительно стал здорово прихварывать… Что же касается заведующего лабораторией, то, мне думается, Глеб Владимирович мог бы…

— Это какой Глеб Владимирович, — перебил Урманцев, — из электрофизического?

— Да. Владимцов.

— Ну что ж, очень знающий человек! — В голосе Урманцева звучало глубокое удовлетворение. — Правда, после одной истории Владимцову почему-то никто теперь не подает руки.

Иван Фомич сидел с застывшей, как маска, улыбкой.

— Кто еще хочет высказаться по данному вопросу? — спросил директор.

— Трудно найти замену Евгению Осиповичу. Ох, как трудно… — прервал наступившую тишину ученый секретарь.

— Евгению Осиповичу найти замену невозможно, — сухо отрезал директор. Речь идет только о назначении нового руководителя лаборатории… Но я вижу, вопрос не подготовлен. Отложим до следующего раза. Временно исполняющим обязанности заведующего лабораторией я назначаю Валентина Алексеевича Урманцева… Вы не возражаете, Валентин Алексеевич?

— Нет, но…

— Включите в приказ! — перебил его директор, обращаясь к ученому секретарю. — Что у нас дальше?

— Вопрос об аспирантуре на будущий год, — сказал ученый секретарь.

— Давайте это тоже перенесем на другой раз… Что еще? Все? Валентин Алексеевич, попрошу вас немного задержаться.

Члены Ученого совета поднялись и, отодвинув стулья, вышли из-за стола. Сидеть остался только Урманцев. Директор стоя ждал, пока все уйдут. Наконец кабинет опустел.

Секретарша внесла поднос с чаем. Директор подвинул стакан и розеточку с сахаром к Урманцеву.

— В лаборатории нездоровая атмосфера, Валентин Алексеевич. — Директор давил ложечкой подтаявшие кусочки сахара. — Не в вашей и не в моей власти убирать людей, которые нам не нравятся, и назначать более симпатичных. Тем паче, когда это касается работников высшей квалификации… Да и объективных данных к этому нет. Всем вам придется еще долгие годы работать вместе. И отношения должны быть соответствующие. В общем на работе это никоим образом не должно отражаться. Вы согласны со мной?

— Не во всем.

— В чем именно?

— Есть процессы, за которые я и другие работники не могут взять на себя ответственность. Короче говоря, не все исходит от нас.

— У вас хороший, работящий коллектив, Валентин Алексеевич. Это большая сила. И там, где надо, можно так дать по рукам, что… Но нужны факты. Факты! Прокурор, к примеру, никогда не выдаст ордер на основании одних там трали-вали. Для оргвыводов нужны факты, а всякой закулисной лирике противопоставьте коллектив. Если стадо хорошее, то и паршивая овца будет вести себя хорошо. Ясно?

— Ясно. Только…

— Что еще?

— Это уже, как говорится, из другой оперы. Нужен генеральный эксперимент, Алексей Александрович.

— Считаете, пора выносить в космос?

— Пора.

— Ну что же, попытаюсь провентилировать это в координационном совете… Уж больно много всяких заявок! А спутник — дело дорогое.

— Биофизики ведь добились! И ФИАН, и Магнитный институт, и Физика Земли.

— Ну ладно! Попробуем. Может, чего и добьюсь. Пишите докладную.

— Вам?

— Нет. Прямо председателю координационного комитета космических исследований.

— Минуя вас?

— Они мне не начальство. Можешь и минуя меня! — улыбнулся директор. Хитрый ты парень, Урманцев! Молодой, а хитрый… Ну ладно… Иди! проворчал директор и подтолкнул Урманцева в спину. — Да, постой… Читал твою статью в ЖЭТФ. У тебя там все правильно? Действительно, чувствительность 10^-40?

— Это подтверждено экспериментом. Интерференция появляется за порядок до этой величины.

— Значит, в космос хочешь?

— Хочу.

— Ну, добро! А как там ваш раненый поживает?

— Работает. Отлично работает.

— За что же его Иван Фомич выжить хочет?

— Иван Фомич вообще бы предпочел работать в одиночестве, если бы только на таком фоне не проявилась полнейшая немощь…

— Будет тебе… Лучше скажи, с девушкой как? Ты что-нибудь знаешь? Директор протянул Урманцеву коробку «Казбека».

— Плохо с Ларисой. Врачи опасаются, что она навсегда такой останется…

— По-прежнему никого не узнает и ничего не помнит?.. Спички есть?..

— Если бы только это… — Урманцев щелкнул зажигалкой. — Она вообще разучилась говорить.

— А он знает?

— Знает. Ездил недавно к ней в Сигулду. Вернулся сам не свой.

— М-да… Тяжелое дело… Ну, да там видно будет!.. Значит, с тобой мы договорились. В координационном комитете я это дело провентилирую, а ты обещаешь мне примирить разбушевавшиеся страсти в лаборатории. Так?

— Никаких особых страстей-то и нет, Алексей Александрович, если бы Иван Фомич…

— Не объясняй мне, я все знаю. Не хочу я больше слышать про вашу лабораторию! Понял? Что, у меня других дел нет? И докладные записки от Пафнюкова мне не нужны.

— Так я же…

Но директор опять не дал ему говорить.

— Ты теперь руководитель лаборатории. Пафнюков — твой подчиненный. За его художества спросится с тебя. А уж как ты там будешь его утихомиривать, твое дело. Только, чтоб я больше ничего о вас не слышал!.. Кроме хорошего, разумеется.

— Понятно, Алексей Александрович. Я вам больше не нужен?

— Располагайте собой, Валентин Алексеевич, по своему разумению.

Урманцев, миновав двойную дверь, прошел в секретариат и оттуда в коридор. Он был зол, но очень доволен.

Как только за Урманцевым закрылась дверь, директор отворил окно и проглотил кусочек сахару, пропитанного валидолом. Облегчение наступило почти мгновенно…

Был конец рабочего дня, и, к своему удивлению, Алексей Александрович обнаружил, что он сегодня свободен. Его никто не ждал с «разговором» или с приглашением на очередное совещание. Никаких «Алексей Александрович, без вас никак…» или «я всего на одну минуточку» не последовало. Он был один в кабинете и мог остаться в нем, мог ехать домой, мог сделать все, что угодно. У него было право выбора и свобода. Впрочем, это почти Одно и то же — свобода и право выбора.

Алексей Александрович улыбнулся, сел к столу, подвинул к себе стопку бумаги и начал быстро писать.

Алексей Александрович писал письма другу, работавшему в новосибирском Академгородке. Писал редко и нерегулярно. Друг отвечал часто невпопад, всегда с большим опозданием. Эта переписка давно приобрела странный характер: будто кто-то вырывал страницы из двух дневников и рассылал их в разные концы страны. Впрочем, такое положение дел, кажется, их обоих вполне устраивало, они называли это «излить душу в циркуляре»…

Алексей Александрович писал:

«…и колет, и болит, и похоже, что останавливается. Ну и черт с ним! Сам понимаешь, пятьдесят три, конечно, еще не предел, и можно еще потянуть, но что-то последнее время стала хандра подступать, и начинают всякие нехорошие мысли в голову лезть. И все же я верю…

Верю, дружище, что еще на моем веку произойдет нечто грандиозное, о чем мы с тобой мечтали в далеком детстве. И дело здесь не столько в той области, в которой я лично работаю, сколько в общей атмосфере, в самой обстановке, что ли. Я так и чувствую, что должно произойти нечто. Оно в воздухе носится.

…Ты же знаешь мою веру в науку, в ее способность решить многие сложные вопросы современности. Я не вижу, да и, пожалуй, не хочу видеть другой возможности для людей, кроме научно обоснованного изменения мира… Все вопросы, все проблемы будут решены на соответствующем уровне научного прогресса. Но как тяжело сей процесс добывается! Не стану плакаться, но признаюсь: порой хочется все бросить и бежать — до того трудно с людьми работать. Люди науки — это тоже прежде всего люди, а потом уже ученые. Это банальность, которую следует использовать как рабочий инструмент в общении с научными работниками. Они сначала люди, а потом ученые. Только некоторые из них сначала ученые, а потом люди. Таким был Евгений Осипович. Это далось ему от природы. Такими рождаются. Ну, а мы, грешные… Мы действительно грешные. Зависть, самолюбие, недоброжелательство… Впрочем, что говорить, ты сам это понимаешь, самому приходится руководить коллективом…

И все же в общем и целом ползем вперед. Собираемся переносить эксперимент в космос. Эх, рано помер Орт! Его заветная идея пошла, как говорят, в производство. Вот почему я и говорю, что в воздухе носится нечто такое, отчего ахнет вся научная общественность. Конечно, если нам будет сопутствовать удача.

Орт говорил, что физики когда-то поставили мир на грань гибели, теперь они должны привести его к спасению. Прежде всего к спасению от нищеты, от рабской материальной зависимости.

Растет же население планеты. Еще как растет! Ого!.. Орт верил в облагораживающее влияние изобилия, экономические проблемы его всегда волновали. Вообще я иногда удивляюсь, каким государственным мышлением обладал этот человек. Возможно, именно таким должен быть настоящий ученый. Возможно…

Признаться, мне иногда становится не по себе. Ведь занимаю такой пост, а часто не ощущаю в себе крупномасштабного хозяйственного мышления. И в то же время чувствую, что приношу здесь пользу. Сегодня, например, оградил лабораторию Орта от посяганий некоторых не весьма чистоплотных товарищей. Но это так, мелочи. Хотя таких мелочей набирается за день столько… Но главное в другом.

Главное — довести идею Орта до практической реализации. Закончить и внедрить! Создать если не завод, то хотя бы установку, крупный стенд, где бы… это все и происходило.

Орт надеялся, что, создав достаточно высокие концентрации энергии в хорошем вакууме, нам удастся трансмутировать дираковский виртуальный фон в некоторое число частиц. Затем, изучив кинетические закономерности процесса, можно было бы наладить сам процесс. Он сулит сказочные перспективы, так как возможности вакуума неограниченны. Источником вещества заданного состава и количества, по идее, могла бы служить любая точка пространства. Нужно только определить качественные и количественные характеристики процесса, и тогда можно приступать к проблеме N_1. Евгений Осипович широко замахнулся, это проблема на столетия. Правда, он считал, что сможет справиться в десятки раз быстрее… Поэтому и торопился так…

А этот эксперимент в космосе, ты думаешь, легко организовать? Я предвижу гору административных и разных других препятствий, придется брать невиданные штурмовые высоты. Шумим, брат!.. И все же я часто думаю о том, что пост директора мне не по плечу. Мне кажется, не имею я права руководить огромным коллективом самостоятельных, умных, одаренных людей. Сам понимаешь, деление на лаборатории, отделы — пустая формальность. Фактически же институт состоит из ученых, которые творят, создают школы, растят учеников и, собственно, определяют движение данной отрасли науки вперед. Они творцы, они маршалы, а мне, мне достается весьма сомнительная роль. Основное — не помешать. Это не научное творчество.

Иногда мне страшно завидно слышать о каком-нибудь изящном эксперименте, о новом эффекте, который мог бы выйти из моей лаборатории, но не вышел лишь потому, что я занят своей мудрой ворожбой.

Горькое утешение, но другого нет. Зато вот сейчас я чувствую себя на подъеме. Сейчас ни тени сомнения в том, что я нужен именно на этом посту. Без меня Валя Урманцев не сдвинет ортовский танк всеобщего изобилия. Я готовлюсь если не к большой драке, то по крайней мере к упорным стычкам. Но предчувствия у меня самые оптимистичные. Вот только бы мотор не сдал…»