Карабичев считал, что с него довольно. Он хотел только одного — попасть поскорее в Москву. Он торопил и подгонял врачей, словно они могли ускорить заживление его раны. Ему удалось настоять на своем — его выписали раньше срока. Это была ошибка.

Первый же прохладный вечерний бриз свалил Карабичева с ног. Андрей был доставлен в уже знакомую больницу с двусторонним воспалением легких. Денег почти не оставалось, и за него платил Риоли. Этот высокий хладнокровный человек среди своих многочисленных занятий находил время регулярно посещать Карабичева.

Когда Андрей, начиненный антибиотиками по самую макушку, понемногу оправился, Риоли стал приносить ему, кроме фруктов, еще и новости из Большого Мира. Так Карабичев узнал о рождении Души Мира, о ее творцах, о чрезвычайно срочном конгрессе ученых, посвященном биотозе. Риоли приносил ему фотографии Хокай-Рох, показывал портреты Арефьева и Эрдмана, перепечатанные местным листком из советских, английских и немецких газет.

Карабичев был еще слишком слаб, чтобы разговаривать, но он с восторгом слушал неторопливую речь сеньора Риоли.

— Я ошибся, конечно, — говорил профессор, — но не в этом дело. Появление этого изобретения не случайно. Ведь при создании биотозы были преодолены тысячи препятствий, не правда ли?

Карабичев кивал головой.

— А следовательно, ее возникновение в какой-то мере не случайно, а необходимо, не правда ли?

Карабичев молчал.

— Вы, наверное, со мной не согласитесь, но я даже скажу, что оно предопределено, — голос Риоли прозвучал неуверенно.

Карабичев улыбнулся.

— Предопределено всем ходом развития человеческого общества. Биотоза была нужна людям — и она появилась. Когда-то людям была нужна паровая машина, и они ее изобрели, не правда ли? А сейчас люди ставят эксперимент по проблеме «человек-общество».

Карабичев рассмеялся.

— Как только встану, я вам на все отвечу.

— Буду очень рад. Вам известно мое основное положение? Я повторяю. Для того чтобы наше общество стало человечным, каждый член его должен измениться и во многом потерять черты человека, во всяком случае так, как мы его понимаем сегодня.

— Я помню, — хрипло говорил Андрей.

Риоли уходил, и Карабичев долго смотрел ему вслед. Он вспоминал их длинный разговор о страшном безногом калеке, который так поразил воображение Карабичева. Риоли убедительно доказал ему, что в этом случае все попытки его что-то понять будут бесплодны. Калека был психически неполноценным, и никакая схема чужого интеллекта и эмоций не могла быть четко отпечатана в этой сумеречной душе.

— Я предполагаю, — сказал тогда Риоли, — что ваша жена раздробилась на несколько… как бы это сказать… осколков. Она передала слепок своей души многим людям, в том числе и этому калеке. Бросьте свои поиски. Возвращайтесь домой. Когда все утихнет, пройдет некоторое время, и материальная основа вашей жены сама восстановит ее прежний моральный и логический облик. Вам нечего беспокоиться. Умейте ждать.

Однажды вечером, когда Андрей уже чувствовал себя совсем хорошо и начинал потихоньку мечтать о выписке, с ним что-то случилось. Он лежал в постели возле окна и со скукой рассматривал узкие длинные листья неизвестных деревьев.

Вдруг он ощутил мгновенную слабость и боль, Он испугался. «Что со мной? Рецидив?» Но боль, ворвавшаяся в его тело, нисколько не напоминала прежнюю унылую ломоту в плече. Эта боль, как волна, накрыла его всего, и он завертелся в ее невидимых вихрях. Потом она медленно соскользнула, оставив во всем теле сладкую размагничивающую негу. Пот, покрывший лоб Карабичева, высох, на щеках затеплился румянец. И вдруг Карабичев с ужасом ощутил, что вместе с этой волной боли из него уходит что-то самое важное, самое главное в его жизни. Вместе с ней уплывало его «я»; боль извлекла из каких-то таинственных глубин его сущность. А теперь на больничной койке оставалось лежать нечто, носившее имя Андрей Карабичев, но имеющее к нему самое отдаленное отношение.

«Душа Мира? — мелькнула мысль. — Но почему?» Ужас охватил Карабичева. Он вскочил с постели.

— Я не хочу! — крикнул он.

Голос его прозвучал в пустой комнате глухо и странно. Потом ужас исчез. Карабичеву стало хорошо и спокойно. Разве он болел, разве это он валялся на этой койке больше месяца? Какая глупость! Он должен идти. Карабичев оделся и вышел.

Карабичев вышел из больницы и зашагал по улице. Он знал ее название: Голубая Стрела, голубая — потому что она вела к морю, а стрела — потому что это единственная прямая улица в Бессано. Ему захотелось курить, и он достал спички, но сигареты так и не смог найти. Очевидно, их вынули в больнице. Роясь в карманах, он неожиданно нашел паспорт, машинально открыл его и увидел свою фотографию.

Он вспомнил Марию, свою московскую квартиру, старенький видеофон в передней, институт телепатии, Душу Мира, Ермолова, Арефьева — все в красках, движущееся, живое. Было еще что-то неопределенное, но тоже милое, близкое, волнующее. Карабичев хотел было и это расплывчатое темное воспоминание прояснить, но здесь на него снова нахлынула боль, неистовая, свирепая. Его перекосило, повело на сторону, словно пьяного. Болело все тело, кожа, глаза и даже, казалось, волосы. Скрюченными дрожащими пальцами Карабичев спрятал паспорт и зашагал по Голубой Стреле. С Голубой Стрелы Карабичев свернул на площадь и, обогнув муниципалитет, оказался в просторном старом дворе. Здесь уже было несколько человек, одетых в темные потертые одежды. Странные фигуры, подозрительные взгляды, быстрые ловкие движения.

Раздались чеканные солдатские шаги, и из темной арки-подъезда появился престарелый священник в сутане, а с ним двое молодых людей с ящиками на плечах. Карабичев подошел. Священник благословил их и начал проповедь. Для Андрея его речь была как сон, она то и дело становилась непонятной.

Священник говорил о высокой миссии, которая выпала на долю присутствующих здесь людей, говорил о добре и мире, в котором живет сейчас человечество, о законе божьем, который стал всеобщим… «И если в это святое время вам поручают такую тяжелую, мрачную работу, верьте — она нужна людям! Те, кого вам придется убивать, отмечены печатью дьявола. Они враги тела и духа человеческого. Пусть ваша рука будет тверда и душа не знает сомненья!»

Разглядывая рядом стоящих, Карабичев подумал, что их душа не знала, не знает и вряд ли будет когда-либо знать, что такое сомнение. Им вручили пистолеты и запасные обоймы. После этого все разошлись, не прощаясь и не оглядываясь.

Карабичев очень хорошо помнил, что ему было приятно держать пистолет в руках, ему нравился блестящий серый ствол и черная рубчатая рукоятка. Но все остальное было подернуто дымкой забвения.

Карабичев не помнил, где жил, когда выбросил ненужный ему пистолет. Время для него остановилось.

Однажды он брел темной кривой улочкой. В лунном свете камни мостовой казались подернутыми масляной пленкой. Из маленького кафе вышло трое высоких мужчин. О чем-то поговорив и посмеявшись, они пожали друг другу руки и разошлись. Самый высокий стал спускаться по лестнице, ведущей к пристани, и скоро растворился в черной тени. Лишь глухо постукивали его подкованные башмаки. Двое других подошли к Карабичеву и спросили у него спички. Карабичев постукал себя по карманам и развел руками.

Внизу прогремел выстрел. Раздался приглушенный стон. Карабичев не успел опомниться, как стоявшие около него парни повернулись и побежали туда, где прозвучал выстрел. Карабичев пошел за ними.

Он застал их наклонившимися над тем высоким, который ушел один. Он сидел, прислонившись спиной к ракушечниковому забору. В пятнистой тени листьев было видно, как он крепко зажимал левой рукой плечо.

— Видал, что, гады, делают? А? Готовят фашистский путч… — обратился к Карабичеву один из мужчин. — Эта сволочь терроризирует весь юг страны… Теперь и до нас добрались… Ну, мы им покажем!

— Ему очень больно? — спросил Карабичев.

— Запомни одно, парень. Пока тебе больно, ты человек! неожиданно сказал сидящий.

Глядя в его искаженное бледное лицо, Карабичев словно прозрел. Ведь этому парню действительно очень больно! Наверное, в тысячу раз больнее, чем ему, Андрею Карабичеву. И он несет свою боль как знамя, как невидимый гордый стяг. Ради чего? Ради борьбы. Вот оно что… Вот он, индикатор сознания. Боль! До тех пор, пока она пронизывает твое тело, ты сохраняешь сознание, ты мыслишь, ты остаешься самим собой. Сегодня бегство к радости и покою — это шаг к подлости.

Боль — вот твой якорь спасения, Андрей. Держись за нее двумя руками, вцепись в нее зубами, не расставайся с ней, иначе… Иначе что-то неведомое закачает тебя на мелких волнах благополучия и самодовольства, и ты перестанешь быть человеком.

Карабичев шел по раскаленным мостовым. «Что я здесь делаю? Кто я?» Страх и страдание смешались в один мучительный клубок.

Все свои последующие переживания Карабичев разделял на две категории: прозрение и забытье. Прозрение сопровождалось приступами боли, доводившей его до головокружения и обморочного состояния. Забытье — сладкой одуряющей ленью. Первое было полно ярких, острых впечатлений. Забытье для Карабичева навсегда осталось загадкой. Это состояние сопровождалось появлением чувства спокойной глубокой уверенности в себе. Оно почти граничило с радостью, но была в нем какая-то муть, неопределенность… Так смотришь сквозь залитое дождем стекло, за которым несутся машины, мелькают прохожие. Струи и капли искажают очертания предметов, уродуют линии и краски, все размыто, размазано, не названо…

В Хокай-Рох, наконец, пришла зима. Снег, липкий, тяжелый, лег на землю и растаял. Снова лег и снова растаял. Горячая живая земля сражалась с холодным небом, и от этой борьбы растекались смолистые речки, в воздух поднимался плотный бирюзовый туман.

— Эк его развезло! — говорил Карабичев своим спутникам, жадным взглядом пытаясь пробить густые клубы серого тумана, заволакивавшего долину,

Спутники молчали. Бледные сосредоточенные мужчины, серьезные женщины, юноши и девушки, заполнявшие этот тяжелый автолет дальнего следования, были погружены в себя, в напряженное состояние ожидания.

— Ничего не видно, — объявил водитель, — идем на посадку вслепую.

Они благополучно приземлились неподалеку от станции. Безмолвное здание мрачно смотрело на них слепым взглядом темных окон.

— А биотозу не видно! — сказал кто-то из прибывших.

— Да, — отозвался Карабичев, — туман сильный. Ну, пойдемте.

Захватив свертки, чемоданы и саквояжи, они зашагали по грязи к станции. Внезапно одна женщина остановилась и воскликнула:

— Смотрите, смотрите!

Она указывала рукой на свеженасыпанный холм земли. По глянцевым бокам его тянулись черные струи воды. На вершине холма была воткнута палка с неумело приколоченной дощечкой.

— Могила… свежая…

Карабичев склонился над могилой.

— Ничего не пойму… тушью от руки написано. Все смыто. Здесь лежит… Нет, непонятно. Ладно, пошли, там разберемся.

Во дворе станции было пусто и неуютно. Двери в дом были распахнуты. На ступенях подъезда валялись обрезки досок, куски проволоки. В углу двора стояло странное сооружение. Оно напоминало большой радиотелескоп. Решетчатый рефлектор диаметром в полтора метра, смоченный мокрым снегом, поблескивал тысячами красных бусинок, расположенных по спирали.

— Да ведь это рубиновые кристаллы! — раздался восхищенный голос. — Интересная штука, только зачем она здесь?

— На ней недавно работали. Смотри, Андрей, вот зачищенные концы, — пожилой мужчина показал на кабель, прикрепленный к распределительному щиту.

— Да, Иван Иванович, и этот провод приведет нас к ним.

Они вошли в дом гуськом. Их встретило молчание, пустые комнаты, запыленное оборудование, плесень на мокрых стенах, сор, обрывки бумаг.

— Вы слышите? — Карабичев остановился, поднял руку. Все замерли. В глухой тишине раздался отдаленный стук. «Так-так-так-так…»

— Движок! Энергия! — Карабичев уверенно пошел вперед.

На втором этаже в одной из комнат горел свет. Карабичев потянул ручку двери на себя. Дверь скрипнула и отворилась.

В комнате не было окон. Стены и потолок ее были покрыты длинными рядами свернутой спиралью проволоки, на которой раскачивались крохотные рубиновые кристаллики. Всюду в беспорядке валялась радиометрическая аппаратура, приборы, панели с кнопками, батареи. У стен стояли три кровати, на одной из них кто-то спал. Из-под одеяла торчали ноги в грязных фрелоновых носках. В углу комнаты приткнулся письменный стол, за ним сидел человек и писал. Настольная лампа проектировала на стену в виде огромного косматого облака всклокоченную шевелюру. Человек не слышал ни скрипа двери, ни тяжелого, стесненного дыхания. Рука его легко бегала по желтым страницам лабораторного журнала.

Карабичев кашлянул. Человек вскочил. Он был в очках, маленький, небритый, бледный. В глазах его отразился ужас.

— Олег! — хрипло, с отчаянием воскликнул он.

Спавший на кровати зашевелился и сел.

— Это кто? — спросил он, удивленно рассматривая Карабичева и его компанию.

— Что вам нужно?! — выкрикнул человек в очках.

Карабичев выступил вперед.

— Простите нас за вторжение, друзья. Мы появились без предупреждения… но что поделаешь, нам нужно… хотя, быть может, мы сначала познакомимся?

Олег, оказалось, спал одетым. Он встал, сунул ноги в туфли и сказал:

— Отчего же, давайте знакомиться.

Человек с журналом удалился в угол комнаты. Очки его испуганно поблескивали из-за потенциометра.

— А у вас здесь совсем другая атмосфера, — сказал Карабичев, подходя к Олегу с протянутой рукой. — Как-то легко дышится, свободнее, что ли…

Олег, отпрянув, сделал несколько шагов назад.

— Только без этого! — воскликнул он. — Без рукопожатий! Называйте свою фамилию так!

Карабичев смутился и опустил руку.

— Карабичев Андрей Анатольевич, — покорно сказал он.

Остальные уже вошли в комнату и окружили его.

За прибором послышалось движение. Человек с журналом вышел из своего укрытия и остановился в трех шагах от Карабичева.

— Кем вы сейчас работаете? — спросил он. Голос у него был резким и повелительным.

— Я нигде не работаю, — ответил Андрей.

— Где и кем вы работали в начале этого года?

— В Институте телепатии, старшим научным сотрудником.

— Олег, слышишь, он все помнит! — радостно воскликнул очкарик, обращаясь к Олегу. — Я его знаю.

— Зачем вы сюда прибыли? — последовал новый вопрос.

Карабичев напряженно молчал. Взгляды присутствующих скрестились. Казалось, сейчас сверкнет молния. И она сверкнула.

— Эрик, это вы? — внезапно раздался хриплый бас. Из толпы вышел немолодой седой мужчина.

— Иван Иванович?! — изумился очкарик. — Вы тоже здесь?

— Да, милый, да. Мы совсем нормальные, здоровые люди. Мы помним, мы все помним и понимаем. Правда, это нелегко нам дается. А как ты, что ты…

Голос Ермолова дрожал. Плотина прорвалась, и люди бросились обнимать друг друга. Это были настоящие человеческие объятия. Восклицания, шутки, смех наполнили комнату.

— А мы-то боялись! От нее не таких шуток можно ожидать… Сейчас самому себе не доверяешь, не то что незнакомому гостю.

— А я тебя сразу узнал, да только борода твоя в заблуждение ввела…

— Знакомьтесь: Олег Заозерский, биохимик, единственный устоявший против Души Мира.

— Брось, Эрик, ей-богу, смешно!

— Моя жена, Мария.

— Мы приехали сюда, чтобы разнести твою биотозу в клочья!

— Как?

— Постойте! — внезапно закричал Эрик. Все замолчали. — А каким образом вы здесь? Как? Кто позволил?

Ермолов подошел к Эрику.

— Сначала боль, потом через рефлекс к сознанию. И все равно нелегко. Все время находишься в чертовском напряжении. А у вас здесь нам легче, — ответил Карабичев.

— Это защита, — сказал Эрик, указывая на спирали, усеянные рубиновыми кристаллами. Он помолчал. Потом поднял листки бумаги, исписанные неровным почерком.

— А это план, план атаки…

— Защита? Идея излучателя Арефьева? А где он сам? Так и пропал? — обрушился с вопросами Ермолов.

Эрик сжал челюсти так, что проступили белые желваки.

— Это очень тяжелый и долгий разговор, — сказал он.

— Ну ладно, отложим, если долгий… А ведь я тебя, Эрик, повсюду ищу… Присесть можно? — Ермолов сел на кровать.

— Да, рассаживайтесь, пожалуйста, товарищи. — Эрик смущенно развел руками. — Только у нас негде как будто…

Он обвел взглядом стены, точно видел их впервые.

Все рассмеялись. Легко, свободно, словно радуясь избавлению от какой-то страшной ноши. Впервые за много дней люди не ощущали боли, которой непрерывно подстегивали себя. И впервые за много дней можно было спокойно сидеть рядом с человеком, не опасаясь быть втянутым в неожиданный психический водоворот.

— Понимаете, ребята, какая штука получилась, — Ермолов развязал шарф. — Мы остались без специалистов. После того эксперимента все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к биотозе, вышли из игры. Она их блокировала.

— Этого следовало ожидать. — Эрик уже обрел свое размеренное академическое спокойствие. — Мы с Олегом здесь разобрались…

— Ну и?… — спросил Ермолов,

— Сработал элементарный защитный рефлекс. Биотоза замкнула определенные ячейки. Замкнула не думая, не мысля, как автомат, как счетно-решающая машина. Со всеми людьми она связана обратной связью. Нападение мгновенно показало ей, какие ячейки должны быть выключены. Вот она и сработала.

— Более того, — пробурчал Заозерский, — она еще и допрос произвела.

— Какой допрос? — спросил Карабичев.

— Наше сознание для нее открыто, — ответил Эрик.

— Ну и что?

— Странный вопрос, — Заозерский пожал плечами. — У меня она узнала о вас, о Ермолове, о десятках людей, с которыми я был связан психической связью. Их она тоже допросила и блокировала. Так она, что называется, обезвредила всю сеть, прихватив тысячи людей, никакого отношения к операции не имеющих: родственников, знакомых.

— Мы приблизительно так и думали, — сказал Ермолов.

— Кто это «мы»? — спросил Эрик.

— Чрезвычайный комитет.

— Есть такой комитет?

— Эх вы, кустари несчастные, да неужели вы думаете, что только вы тут, одинокие и заброшенные, спасаете человечество? Бедное это было бы человечество, если бы его судьба зависела только от вашего энтузиазма… Мы так и подумали, что биотоза механически выводит из строя людей. Потом установили, что влияние ее дальше биосферы Земли не распространяется… А дальше просто. Суточный спутник только и ждет приказа начать атаку. Туда же и боеголовки завезли. ООН единогласно разрешила эту меру в виде экстренного положения. Вы бы знали, что в мире творится! Я про подлецов говорю. И биотоза тут ни при чем. Столько нашлось любителей половить рыбку в мутной воде!… Людям житья не стало, такое они творят.

— Я знаю, я видел, — тихо сказал Карабичев.

— Что ты там видел в своем Бессано! Есть дела похлеще. Так-то вот, ребята.

— Почему же вы медлите? Разнести ее к черту! — рубанул воздух кулаком Заозерский.

— Давно бы раздолбили… Да все не решаемся, не знаем, как это на психике людей отразится. Специалистов биотоза блокировала. Посоветоваться не с кем. Вот и ищем повсюду, собираем наших людей.

— Но не все же они… Вот как мы с Олегом, в… рабочем состоянии, — сказал Эрик.

— Ну, это-то не беда! — Ермолов махнул рукой. — Были б живы. Мы их отправляем на спутник. Там они быстро в себя приходят!

И опять все рассмеялись, дружно, счастливо и весело.

— Значит, все, что мы тут сделали… было напрасно. — Заозерский махнул рукой куда-то в угол.

— Как же это напрасно! Да вы же замечательные люди. Да что я, по себе не знаю, чего вам стоило остаться самими собой! Напрасно! Вы же герои! Я уже не говорю про эту вашу защиту. Она еще, ой, как пригодится… Жаль, что Арефьева здесь нет. Вот забрали бы его — и в Москву. Там бы сообща все обмозговали — и за дело. Медлить больше нельзя. Тут у нас еще кое-какие пути намечаются, но об этом после…

— Так где же Сергей, Эрик? — спросил Ермолов,

— Нет больше Сергея, Иван Иванович. Вот все, что осталось от Сергея. — Эрик достал из кармана небольшой ролик магнитной проволоки.