Ах, для чего два раза Вы родились По разным стилям, Господи Иисус? За две недели до того допились, Что сперма стала горькою на вкус. А тут ещё ударили морозы Под 25, да с ветром пополам, И сколько брата нашего замёрзло По лавочкам, обочинам, дворам. Холодные и твёрдые, как камень, Под пение рождественских каляд Они в обнимку не с особняками, А с гаражами рядышком стоят. И из какой-то подзаборной щели В подсвеченной, «Бабаевской» Москве Зачем Петру работы Церетели Я пальцем погрозил: «Ужо тебе!» С тех пор, куда бы я, Емелин бедный, Своих бы лыж в ночи не навострил, За мной повсюду навигатор медный Под парусом с тяжёлым плеском плыл. Словно певец печальный над столицей, Плыл командор, Колумб Замоскворечья. Пожатье тяжело его десницы, Не избежать серьёзного увечья. И в маленькой загадочной квартире, Где не сумел достать нас император, Все праздники мы прятались и пили, Метелью окружённые, как ватой. И ангелы нам пели в вышних хором, Приоткрывая тайну бытия, И хором с ними пел Филипп Киркоров, Хрипели почерневшие друзья. Сводило ноги, пол-лица немело, В ушах стоял противный гулкий звон, И нервы, словно черви, грызли тело, Закопанное в жирный чернозём. Мне друг пытался влить в рот граммов двести, Хлестал по морде, спрашивал: «Живой?» Но мнилось мне — то выговор еврейский, Пришёл меня поздравить Боровой. Да что упоминать расстройство речи, Расстройство стула, памяти и сна, Но глох мотор, отказывала печень, И всё казалось, вот пришла Она, Безмолвная, фригидная зазноба, Последняя и верная жена. С похмелья бабу хочется особо, Но отчего же именно Она? Она не знала, что такое жалость. Смотрел я на неё, как изо рва. Она в зрачках-колодцах отражалась Звездой семиконечной Рождества. Играть в любовь — играть (по Фрейду) в ящик, Её объятья холодны, как лёд, Её язык раздвоенный, дрожащий При поцелуе сердце достаёт. Ах, кабы стиль один грегорианский Иль юлианский, всё равно кого, Тогда бы точно я не склеил ласты На светлое Христово Рождество.