Восемнадцатого июня турки остановились у Биссутуна, а двадцать пятого июля опять перешли в наступление. Пять недель они были в бездействии. Отдыхали, приводили себя в порядок и подтягивали помощь из тыла. Отдохнули и наши войска. Турок было впятеро больше нас. Баратов отдал приказ отходить. Очистили Сахне и Кянгавер, а двадцать шестого июля начались бои по всему фронту – протяжением в двести верст. Фронт этот начался от Керг-Абада, что против Сенне, продолжался далее на Ассад-Абадских высотах и оканчивался у Периспе, а на левом фланге оперировали, в указанных трех районах, конные отряды генерала Радаца, полковника Степчанского и партизаны Бичерахов. и Буруджира. Правым флангом – Курдистанским отрядом – командовал генерал граф Нирод.

Бои были ожесточенные и продолжительные. Особенно трудно было на флангах: из-за малочисленности конницы и бездорожья. Главный удар турки направили все же на наши главные силы. Исхан-паша отдал приказ раздавить нас. Казалось, уничтожив центральную группу русских, с флангами будет легко справиться…

* * *

Наступил рамазан. Девятый месяц магометанского лунного года. Весь этот месяц шииты проводят в строгом посте, поэтому слово «рамазан» употребляется как синоним поста. С того момента, на рассвете, когда невозможно уже отличить белую нитку от черной, и до захода солнца, мусульманам воспрещено есть, пить, предаваться любви. Коран воспрещает в это время купаться, вдыхать благовонный запах, проглатывать слюну, целовать женщину. Больной, принимающий лекарство, нарушает закон; чтобы очиститься, он должен накормить бедняка, а по выздоровлении в посте и молитве обязан наверстать, что не исполнил согласно закону во время болезни. Во время рамазана уменьшается темп торговых сношений, а некоторые из купцов, особенно религиозные, совсем прекращают заниматься торговыми делами.

Государственная деятельность ослабевает, а самые важные дипломатические дела откладываются до следующего месяца. Религия предписывает обязательный пост, и от соблюдения его освобождаются лишь роженицы, воины, находящиеся в походе, и путешествующие.

Знойные улицы городов Персии обычно малолюдны. Во время рамазана они пусты. В городе мертвая тишина. В крытых коридорах базаров нет обычной суеты делового дня…

После захода солнца город оживает. Он наполняется звуками, шумом, движением. На узких кривых улицах появились пешеходы, на площадях, у мечетей – толпы народа. Когда стемнеет и на небе начинают зажигаться звезды, переливами цветных огней таинственно светят окна. Храмы полны. Молящиеся непрерывной волной стремятся в открытые арки мечетей. По темным, кривым переулкам города запрыгали движущиеся огни, правоверные – с фонарями в руках. Вечерняя прохлада улиц привлекает людей. На крышах обитатели домов, семьи правоверных собираются группами подышать вечерним воздухом, полюбоваться сумеречными красками неба и гор и слушать мистический хаос звуков ночи рамазана. В разных концах города бьют барабаны. Тупые удары переходят в равномерную дробь. Музыкальной спиралью режет вечернюю тишину мелодия флейты, свирели и грубой военной трубы. Звуки растут. Над городом грохот и шум. Заунывные голоса поющих молитвы сливаются в неумолчном нарастающем стоне с печальной мелодией стоголосой музыки, с барабанным боем. Над городом стоны, гам, какофония. К полуночи дикие вопли растут… Горе и плач, барабаны и музыка. Глубокая ночь. Скоро рассвет. Почему же люди не спят?

* * *

В Хамадане слышно буханье орудий. Началась суматоха, которая всегда предшествует эвакуации. Еще пару месяцев назад Хамадан был глубоким тылом русской армии. Здесь расположились большие госпитали, центральные вещевые и продовольственные склады и расквартированы многочисленные корпусные учреждения. Здесь же и штаб корпуса.

– Очистить Хамадан, – приказал Баратов, а чтобы выиграть время и возможность эвакуировать город, велел держаться на Ассад-Абадском перевале до последней возможности.

Хамадан лежит в стороне от прямой дороги, по которой могли отступать. Верстах в восемнадцати. Здесь дорога образует петлю. Если сдадут перевал – отступать будут мимо города. Выигрыш пространства и времени.

Мы уже начали получать сведения, что наши отходят с перевала, и почувствовали себя одинокими. Никаких распоряжений. Ничего. Правда, эвакуацию мы начали еще двадцать пятого июля, по приказу командира корпуса. Сегодня двадцать седьмое. Транспортных средств почти нет, а больных и раненых все больше и больше. На место отправленного в тыл десятка, с позиции прибывала их сотня, а место сотни их становилось две… Они ехали, шли, ползли. Израненные, больные, усталые.

* * *

Взял вестового и карьером помчался в Шеверин, в штаб; напрямик через поля, канавы, арыки и бугры.

Погорелов утверждал потом: пространство в пять верст мы покрыли в четыре минуты.

Ни начальник штаба – полковник Доманевский, ни корпусной врач, ничего не знают. Связи с линией боя нет. Сидят и волнуются.

– Да поедемте в город, – сказал корпусной врач, – интересно посмотреть, как «ваши» эвакуируются.

Лошадей отпустил. Едем в штабном автомобиле… Скоро и город.

У меня заныло где-то слева в боку, когда я увидал длинный ряд фургонов, нагруженных больными и ранеными, а позади, верхами, моего помощника и ближайших сотрудников. У старшей сестры милосердия слишком подчеркнутый для такого путешествия вид. Через плечо саквояж, аппарат и еще что-то. Вероятно, бинокль или термос… Мне стало стыдно. Ведь все должны быть на своих местах, в лазарете. А они уже эвакуируются.

– Кто вам разрешил? – спрашиваю.

– В госпиталь стреляют. В садах, где слабосильные команды, тоже стреляют.

Нагруженных на фургоны приказал везти дальше; отправил с ними большинство врачей и сестер, а администрацию и часть медицинского персонала оставил. Приказал им вернуться обратно, открыть перевязочный и питательный пункт, и без моего приказания не уходить из города. Я очень любил моего помощника. Он был из моих немногих и близких друзей. Но мы на войне. Я сказал:

– Кто ослушается, будет пристрелен из этого самого револьвера.

Мои сотрудники были хорошими людьми и работниками. Они были штатские, недавно приехали и не знали толком, что такое дисциплина на фронте. Они забыли, что это война. Почти все, кто был в Керинде, Серпуле и Керманшахе, свалились, заболели, уехали… Наш лучший госпиталь уже горел. Патроны, брошенные больными и ранеными, взрывались, а огромные клубы дыма и жар от горевших сухих строений не давали возможности войти в переулок, к главному входу в госпиталь. На площади, у гаража, горели вьючные носилки. В разных концах города слышалась стрельба.

* * *

– Кто поджигал? Кто стрелял?

Вероятно, наши же солдаты. Вопреки запрещению. Чтоб не досталось врагу.

Жалко Хамадана.

Весь день тянулись из города обозы. На базаре разбили несколько лавок; в разных местах горели дома. Войска отступали прямо на Ах-Булах… Главная масса, следовательно, была уже позади нас. Там нужна наша помощь. Надо спешить в Ах-Булах. В Хамадане на всякий случай оставил трех энергичных сотрудников для перевязок и питания случайных могущих забрести сюда солдат. В два часа ночи появился Волков с вьючными носилками. Спустился напрямик с гор. Волков – доброволец, студент, сибиряк. Стоит во главе транспорта вьючных носилок; их всего двадцать пять. Он работает там, где могут пройти только вьюки. В самых опасных местах. В линии огня. Появление Волкова – это сигнал. Значит, турки за его спиной. Работа транспорта Волкова – цепь, звеньями которой были отвага, храбрость и подвиги. Через высокие перевалы, пропасти и ущелья везли раненых и больных, уходя от турок… Перенесли голод, холод и много других испытаний… Трое носилок попало в плен; но все больные и раненые были увезены. Пленные турки офицеры говорили:

– Мы видели, как спокойно и умело увозил из боя начальник отряда раненых и больных на этих носилках.

Офицеры рассказывали: командующий турецкими силами в Персии произнес речь перед своими офицерами, и в ней указал на уменье русских войск отходить от превосходных сил неприятеля и на образцовую эвакуацию больных и раненых.

– Ни один раненый или больной не были брошены на поле сражения. Нужно учиться этому искусству у русских и брать с них пример, – говорил турецкий генерал.

* * *

Наш отряд небольшой. Вместе с краснокрестовцами человек пятнадцать. Все верхами. Кони свежие и рвутся вперед. Но отступать нужно шагом, ибо в шаге внешняя форма спокойствия. Сдерживаем лошадей. Ночь прохладная, как и всегда в Персии. Много звезд. А Млечный Путь какой-то особенно яркий и, как гигантское кружево, раскинулся через всю темную синеву неба.

Кроме нас, никого ни на грунтовой дороге, ни на шоссе. Подозрительной кажется эта тишина, ибо позади брошенный город, а слева невдалеке – жестокая битва. Но не слышно ни орудий, ни пулеметов, ни ружейных выстрелов. Как будто и войны нет. Должно быть, войска прошли и мы последние… Зорко всматриваемся в темноту. Ничего не видно. Темь. А жизнь есть: неведомые шумы и шорохи – они кажутся нам неприятелем, скрытым тьмой ночной.

Около пяти часов утра. Мы в Ах-Булахе. Здесь соединяются две дороги – Хамаданское шоссе, по которому пришли мы, и прямая грунтовая, с перевала.

Светает.

* * *

В Ах-Булахе масса людей: воинские части, больные, обозы, штаб… Здесь и командир корпуса.

– На перевале наши еще дерутся, – говорил мне Баратов, – нарочно задерживаю бой, чтобы все могли уехать из Хамадана. А что, остался еще кто-нибудь в Хамадане?

– Да нет, мы отправили последних больных еще вечером, а сами выступили ночью. Оставили на всякий случай неутомимую и бесстрашную тройку во главе с Карапетьянцом – ведь вы его знаете, Ваше…ство. Да и Волков еще там; он пойдет, вероятно, напрямик, без дороги.

Баратов был черен от загара и боевых неприятностей. Похудел и съежился. Когда узнал, что все раненые и больные вывезены из госпиталей, перекрестился широким крестом и сказал:

– Ну, слава Богу!

Повеселел.

Генерального штаба капитан Каргаретелли казался согнутым и больным. Кругом злобно шипели.

Его называли «злым гением Баратова», виновником неудавшейся «Багдадской авантюры». Это неверно, конечно. Каргаретелли здесь не при чем. Исполнял должность начальника штаба корпуса во время наступления на Ханекен. Работал много, энергично. Не его вина, что операция не удалась. Она была продиктована из Тифлиса и причины ее неудачи – сложны.

* * *

От Ах-Булаха приказано было отступать. И когда все пришло в движение, стало видно, что на главной дороге собралось все слабое, усталое, уже не поддающееся дисциплине. Правда, здесь не было строевых частей. Они были на позициях, верстах в двадцати на главной линии и поблизости на флангах. Мы были ближайшим тылом фронта и обременены массой раненых, больных и усталых. Нас было несколько тысяч.

Это здесь Бобринская бросила свое крылатое слово «табор». Так она называла то, что собралось на пыльной серой дороге и растянулось на несколько верст. Здесь был военный обоз с оружием и разным имуществом. Какие-то верховые. Большие фургоны, загруженные больными сверх всякой меры. Люди шли пешком, ехали на автомобилях, верблюдах и ослах.

Шли небольшими отрядами и бестолковыми кучами; плелись усталые и ползли вдоль дороги, в канавах, ибо не имели уже сил идти. Однако шли. Изнуренные зноем, мучимые жаждой.

Шли не потому, что хотели, а потому, что другие шли. Двигались иногда с апатией, бессознательно. Как манекены. Людской поток, как огромный червь, полз по серой знойной дороге.

От Ах-Булаха прежде всего отправили фургоны с ранеными и больными. Конечно, фургонов не хватило. Работали автомобили, «форды» Земского союза.

Еще под Керманшахом наловчились подбирать по дороге раненых и больных. Грузили на «форды» и поспешно отвозили в тыл, верст за двадцать – тридцать до ближайшей заставы, а потом бежали назад за новыми.

Мы уже верстах в тридцати от Хамадана. Там турки. Мы в Куриджане, в жалкой деревушке, расположенной у самой дороги. Здесь – привал.

Часов двенадцать дня. Солнце жжет, а укрыться некуда. Тени нет. Чтобы найти тень, надо идти в деревню, но не всякий может двигаться. Ушли все фургоны, двуколки, брички, верблюды, лошади, мулы и ослики. Все, что может двигаться, ушло. Но не хватило на всех больных и усталых фургонов, двуколок, верблюдов и ослов. Пять или шесть «фордов» мечутся, как безумные, между Куриджаном и Сирабом. Сираб – севернее верст на двадцать. «Форды» нагружают по три, четыре человека и везут их в Сираб; потом, пустые, возвращаются они опять в Куриджан, и так без конца… Шоферы – герои. Уже несколько бессонных ночей, но они и под свистом пуль на перевале, и на песчаных дорогах плато одинаково молча выполняют свой долг.

Мы со штабом. Здесь, у дороги, кучей свалены сотни ящиков с патронами, тюки какого-то интендантского добра, солдатские котомки, мешки, и люди, люди, люди.

Лежат ничком, на боку, скрючившись, укрытые на носилках, на земле, распластавшись, в бреду, в малярии…

Зелено-серая пыль на дороге, зелено-серая одежда, лица.

Это табор. Нет, в таборе веселее. Там пестрота одежды, песни и смех. Здесь все зелено-серое: и сама земля, и лица людей, и их страдания…

Мы знаем, что турки толкают нас прямо в спину и что с флангов их кавалерия уже зажимает нас клещами… Мы ждем сорок грузовых автомобилей из Казвина. Туда почти двести верст и перевал посередине. Далеко и дорога трудная. Баратов приказал, чтобы все транспортные средства из Казвина и Энзели были высланы к нам на выручку.

Ждем, а кольцо сжимается… Уже скоро вечер. Белосельский прислал драгуна проверить, здесь ли еще штаб? Не ушли ли? Здесь ли Баратов? Так заяц следит за полетом орла, и неведомо ему, почему летает орел, и куда ведут пути его. Нам доносят, – говорю «нам», – ибо мы сейчас вместе все одно целое – триста больных, штаб и Баратов. Стоим кучей и смотрим вдаль на дорогу… Нам доносят, что турки слева верстах в семи от дороги, а справа в десяти… Кольцо сжимается… Баратов и штабные смотрят в бинокли. Как будто они видят пыль на дороге. Я сажусь на мой «форд», беру ведро воды и еду к позициям. Где-нибудь по дороге, наверное, есть больные или отсталые.

Нас двое: шофер, Иван Савельевич, и я. Едем тихо, чтобы вода не расплескалась. Проехали версты полторы. Заяц перебежал дорогу. Переглянулись с Белянчиковым. Он смеется. Говорит:

– Я в приметы не верю, Алексей Григорьевич. Помните студента Левицкого? Тот бы уже повернул обратно. Зайца ли увидит, лисицу, – все равно, ха, ха, ха… А один раз, – Петров рассказывал, – от волка удирал, на «форде», ха, ха, ха… Вы его помните? Студента-шофера?

– Кого? Петрова?

– Да, нет… Левицкого…

Мотор давал перебои.

Подобрали у дороги солдата. Вышел из Хамадана, когда турки уже вошли в город. Выбился из сил. Напоили, взяли с собою в автомобиль. Вдруг крики:

– Стой, стой, стой…

Направо от дороги, на холме, наши казаки… Сторожевое охранение.

С холма скатился казак:

– Куда вы?

Говорим.

– Да вон, на том бугре турки. Ну, молитесь Богу, еще немного, и были бы в плену. Хорошо, что услыхали нас. Хорунжий уже было приказал стрелять по вам… Слава Богу, легко отделались от плена.

Белянчиков, улыбаясь, качает головой. Напоили казаков сторожевого охранения; поехали обратно.

В Куриджане все кто мог стояли на дороге и смотрели на север. Я спросил у Бобринской:

– Как дела?

– Как будто плохо. Баратов сказал, что больных не бросит. Машины могут придти каждую минуту.

– А если нет? – спросил я.

Мы посмотрели друг на друга. Все же он должен уехать, решили мы. Легковые машины были. Штуки три. Что толку, если он со штабом попадет в плен?! Ведь война продолжается!..

Уже сторожевое охранение отошло с холмов, где мы только что были. Турки с флангов были верстах в пяти. На правом – казаки, отходя, теснили их с ожесточением, а левый сильно выдвинулся вперед. Мы были уже в клещах… В нашем распоряжении было не более часа, и спасти нас могло только чудо.

И это чудо появилось на дороге в виде огромных клубов пыли. Теперь все зависело от того, что придет раньше, турецкая кавалерия или грузовики.

Они появились сразу, с грохотом и с радостью. Большие, серые, они ревели, фыркали, шипели – торопили нас, как будто понимали нашу опасность… Их было много. Не менее сорока. Раненые и больные были уложены быстро, причем таких, что нуждались в посторонней помощи, оказалось несколько десятков.

Остальные, при виде возможности спастись, нашли в себе силы и, помогая друг другу и давя один другого, взобрались сами на машины. Мы спешно подсаживали солдат, швыряли их котомки и таскали ящики с патронами, винтовки, тюки и мешки.

В полчаса все было погружено. Автомобили ушли на Сираб, Резань, а некоторые и дальше, на Маньян, что у самого Султан-Булахского перевала. Командир корпуса отъехал последним, и только когда грузовики миновали линию кольца, сжимавшегося вокруг нас, стал обгонять их. Кто имел силы, кричал «ура». Усталые и измученные солдаты стремились высунуться из-под брезентов, покрывавших машины, чтобы увидеть и подбодрить своего вождя.

Сираб. Знойно, а мы отступаем.

Резань. Ночь, и нам холодно. Мы ползем к заветным горам.

* * *

Так продолжалось два дня. Табор двигался к перевалу и рос. Из частей больные и усталые все прибывали. В Маньяне казалось уже, что чуть ли не вся пехота скопилась здесь и полки растаяли.

Были образованы медицинские комиссии, которые здесь же, под открытым небом, должны были определить, кто болен и кто здоров. Кто трус и симулянт и кто в действительности настолько устал, что не может идти немедленно в строй.

Тщетно пытались некоторые начальники вернуть солдат в свои части. Полковник Юденич бегал среди лежащих вповалку тысяч больных и усталых людей и выискивал солдат своего полка.

– Что с тобой? – ревел Юденич.

– Больной, Ваше высокородие.

– Ах ты, сукин сын! Брешешь…

При этом с размаху ладонью или кулаком Юденич бил солдата по лицу, голове, куда попало.

Я был возмущен. Заявил протест и сказал, что прикажу сейчас же врачам прекратить работу по освидетельствованию. Врачи не могут своим участием в комиссиях освящать рукоприкладство.

Я это мог сделать, так как по приказанию командира корпуса заведовал эвакуацией всей санитарной части.

Отдал распоряжение и поехал искать Баратова, чтобы остановить это безумие. Баратова не нашел – он уехал за перевал.

Юденич, по-видимому, испугался и прекратил «мордобой».

После революции солдаты вспомнили Юденичу «Маньян».

Но он талантлив. Перекрасился. Говорил солдатам:

– Товарищи, я ваш, из народа. Кто мне дал эти погоны? Вы.

К тому времени Юденич был уже генералом.

– Кто дал мне этот крест? Вы.

Незлопамятен русский солдат. Простили и опять ходили вместе в бой.

* * *

Комиссии продолжали работу. С трудом отделили больных от слабых и усталых. Больных и раненых отправили в тыл – в Казвин; а кто нуждался в непродолжительном лечении и отдыхе – в Садых-Абад, что на полпути между Казвином и Аве. Кроме того, были образованы две большие слабосильные команды. Их построили колоннами и походным порядком отправили в Султан-Булах.

На флангах казаки и драгуны энергично отбивались; отходили медленно, и им удалось приостановить наступление турок по линии Мамаган – Куриджан.

На Ассад-Абадских высотах турки понесли большие потери в людях и конском составе. Наша артиллерия и пулеметчики с удобных позиций наносили неприятелю в течение двух дней неисчислимый вред. Турецкая армия была сильно расстроена. Она продолжала преследование и по Хамаданской равнине. Но жестокий отпор русских войск заставил турецкое командование отказаться от мысли атаковать еще один перевал – Султан-Булахский. Баратов учел обстановку и быстро привел расстроенные силы в порядок. Турки остановились, и наступило затишье. Штаб русских войск устроился за перевалом, в большой деревне Аве, расположенной у дороги, верстах в двенадцати к северу от Султан-Булаха. Удобных помещений было мало, а потому часть штабных учреждений разместилась в садах, в походных палатках. Командир корпуса поселился тоже в палатке.

* * *

Мы жили несколько дней сравнительно спокойно, после бурного отступления.

– А Вы знаете, – сказал мне Баратов, – я получил телеграмму: в Энзели высаживаются прибывшие пополнения… – вздохнул и добавил: – Немножко бы раньше. – Затем оживился: – По всей линии Энзели – Казвин вода в колодцах и речках заражена какою-то дрянью. Уже в Казвин ведь солдаты придут больные и усталые… Голубчик, помогите… Не могли бы Вы устроить питательные пункты. Кормить их борщом, чаем и подлечить в случае нужды.

Я смотрел на этого закаленного в боях генерала, на его твердый, энергический профиль, вспомнил Ах-Булах, наше отступление и подумал:

– А ведь ты один здесь, бедняга!

Баратов был один. Из России – никакой помощи и поддержки в течение десяти месяцев. Тыла нет. Начальника штаба нет. Помощников тоже нет. Кругом бездарность или интрига.