Местоположение Тегерана определили торговые пути, пролегающие на Иранском плоскогорье. На протяжении всей персидской истории у дорожного узла, где ныне стоит Тегеран, были торговые центры Ирана. В древности – Раги. Его развалины можно видеть еще и теперь в восьми верстах от Тегерана. В Средние века одним из крупнейших городов Персии был Верамин, сохранившийся и поныне, но поблекший и захиревший. Верамин расположен в шестидесяти верстах от современной столицы на юго-восток.
Тегеран – столица Персии с 1788 года. Он лежит на путях Азербайджан – Хорасан; дороги на юг государства – в Хамадан, Керманшах и дальше в Месопотамию и Турцию идут мимо Тегерана. На восток, через Кум, из Тегерана пролегают пути, разветвляясь в разных направлениях, к Персидскому заливу и Индийскому океану. Тегеран развивался и рос медленно, в соответствии с общим укладом персидской неторопливой жизни. Лихорадочное развитие Европы в конце девятнадцатого века отразилось и на Тегеране. Торговые обороты усилились. Население возросло до полумиллиона.
* * *
За все время войны 1915–1918 гг. в Персии Тегеран ни разу не был занят войсками, ни русскими, ни турецкими. Никакими. Столица Персии должна быть вне войны. Неприкосновенна. Ведь в Тегеране нейтральное правительство и нет неприятеля. Поводов для неприкосновенности Тегерана много, в особенности дипломатических. Русские войска обороняли Тегеран от захвата турками, немецкими наемниками, но не занимали и сами. Англичане следили за этим ревниво. А вдруг русское влияние усилится за счет английского?!
Левый фланг нашего фронта простирался далеко за Тегеран. Но линия фронта проходила мимо города. Наши войска всегда огибали Тегеран.
Чтобы попасть в Тегеран с главной операционной линии Энзели – Ханекен по шоссе, нужно свернуть еще у Казвина и ехать около ста сорока верст. До Кериджа дорога ровная – по плато. В хорошую погоду на северо-востоке видны горные цепи, далекие, легкие, почти воздушные, уходящие в облака или белым зигзагом режущие синее небо. Около Кериджа – невысокие горы, а сам городок у горы. Довольно живописен; здесь и скалы, и река, и много зелени.
До Тегерана около сорока верст, и большая часть пути идет опять по ровной местности. Уже за десяток верст чувствуешь близость большого города. На дороге – сильное движение, а на горизонте, как бы в тумане, неведомая темная полоса. Это – Тегеран. Нет обычных садов, отдельно от города. Здесь сады – в городе, или, вернее, город в садах. Дома, дворцы, мечети – все в садах. Огромный город, а какая тишина! Обычного шума и грохота больших городов нет. Не слышно паровозных и фабричных свистков, звонков трамвая, автомобильных гудков, грохота экипажей – резких уличных звуков Европы. Движение на улицах бесшумное. Оно уверенное и покойное. Экипажи без грохота, торговцы без криков. И когда на высокой ноте сорвется какой-нибудь мальчик, торговец вразнос, то кажется неуместным и досадным его гортанный крик среди этой разумной, осознанной тишины.
* * *
Далеко за городом, на северо-востоке, сверкает среди гор семьи Эльбурса и над ними царственный Демавенд. Его сахарная голова – высоко над горными цепями, а соседние горы – сами великаны – с застывшим уважением, безмолвно склонились и поникли перед своим старшим братом.
Демавенд – вулкан умирающий. На его склонах – горячие источники, целебные, могучие, – привлекают больных, утомленных людей. Демавенд выделяет пары. Все горы давно уже умерли. Великан же живет. Не хочет склониться перед смертью. Порывисто дышит и плачет горячими слезами, зная о неизбежной смерти. Пока же живет. Живет и играет.
Серебряный конус на фоне бирюзы небесной играет цветами и тенями. Три великие силы принимают участие в этой игре. Солнце, лазурь небесная и снега Демавенда. Он – сказочный герой; лазурь небесная – лишь достойный героя экран. А солнце жаркое лобзает Демавенд, наряжает его в царственные одежды, торопливо сменяя одну за другой. При самом восходе – первый поцелуй, и зарделось от стыда лицо героя. Пурпуровым стал белоснежный Демавенд. По белым одеждам его побежали фиолетовые тени, и, пока мы любуемся ими, копной золотых волос украсился Демавенд. Солнце поднялось над горизонтом; щедро брызжет золотыми лучами и сверкает золото в волосах, на лице и в складках одежды героя. Горит Демавенд, сверкает снежный покров, и уже весь он не золотой, а белый, белый, блестящий, переливчатый. Только сбоку, справа, должно быть, в долине, огромная черная тень ширится и движется неизвестно откуда; и странной кажется тень эта, ибо все так ясно и светло кругом, а на небе нет ни облачка.
– Редкий сегодня день будет, – говорит Шабан, слуга мой. – Демавенд хорошо! – Посмотрел на него, потом на меня и замурлыкал какую-то монотонную песню.
* * *
Мы уже въехали в город. Улицы шире провинциальных, но так же как и везде, дома обращены внутрь, и мы долго едем мимо скучных желтых глиняных заборов. За ними много садов, а потому утренний воздух бодрит, полон ароматов и свежести. В глубине садов можно видеть иногда великолепные дома и дворцы. Мы уже на большой площади. По обеим сторонам красные здания – нелепые, как казармы. На площади, у построек, маршируют жандармы – идет обучение. Налево главная улица – Лалазар, а направо – к главному входу на Тегеранский базар. Главная улица. Почему? На ней магазины, лавки, лавочки и лавчонки. У нее вид торговой улицы русского губернского города. Кажется, нет ни одного дома выше, чем в два этажа. Архитектуры никакой.
Тегеран расширился за последние годы, и только на окраинах можно видеть архитектурные здания. На окраинах еще меньше Востока; здесь уже можно видеть дома европейской стройки, иногда особняки – белые, одноэтажные, всегда удаленные от улицы внутрь двора, или, чаще, сада. Эффектная архитектура Ирана стыдлива, как и все драгоценное и непорочное. Она прячется в больших тенистых садах за большими столетними дубами, тополями и эвкалиптами.
* * *
Персидский крытый базар – это лабиринт. Есть ли планы этих базаров? Не знаю. Не видел. Однако на тегеранском базаре без плана легко заблудиться. Я бывал там десятки раз, но знал только несколько главных артерий этого крытого города; когда попадал в переулки базара, путался в них и часами бесцельно бродил в поисках главного выхода. Площадь, занятая базаром, огромна. Только теперь понял, почему открытый город и его улицы так тихи и безмолвны. Вся дневная жизнь персов протекает в полутемных и прохладных коридорах бесконечного лабиринта. Все равно – будет ли это в столице или в крохотном Таджирише. В каждом городе свой крытый базар, а на больших проезжих дорогах вместо крытых базаров заботливый Шах-Абасс построил кирпичные караван-сараи, универсальные магазины прошлого. Здесь все можно было купить: галантерею, посуду, одежду, скобяной товар, и драгоценности, и сласти. Но пустыми стоят каменные караван-сараи и в Имам-Заде-Гашиме, и в Аве, и в Керинде, и во многих других местах. Почему? По-видимому, в Персии действуют те же экономические законы, что и в Европе. Город притягивает деревню. Имам-Заде-Гашим потянулся к Решту, Керинд был проглочен Керманшахом, а Аве раскололся на Казвин и Хамадан. Мудрый был правитель Шах-Абасс, любил народ свой и хотел, чтоб хорошо ему было. Хотел Шах-Абасс, чтобы поблизости от села своего торговал крестьянин, чтобы процветали торговля и производство во всем государстве, но не смог Шах преодолеть законов экономических, и остались стоять уже много лет пустыми построенные вне городов караван-сараи. Растут города в Персии, а с их ростом расширяется производство и торговля. Вместе с ними растут эти крытые прохладные рынки-коридоры.
* * *
В Тегеране особенно большой и яркий базар. С прилегающих улиц стекаются персы к ближайшему входу, и уже от самого входа людская волна потоком течет по узким извилистым коридорам. По обеим сторонам коридора – торговые лавки. Туда трудно войти. Почти все занимает прилавок, и владелец внутри с трудом может повернуться в такой крохотной лавке. Часто это только ниши, уставленные и увешенные товарами; торговцы сидят в них неподвижно, скрестив колени с неизменным чубуком или кальяном в зубах. Громоздкие товары – мебель, одежда, ковры и посуда – помещаются в магазинах, похожих на ниши. Туда можно войти, повернуться, хотя особой нужды в этом нет, так как все товары выставлены наружу. Коридор, где продаются громоздкие вещи, сплошь уставлен с обеих сторон тюками, мешками, ящиками и образцами товаров. Рядом вдвоем идти трудно. Надо идти гуськом.
* * *
Антиквары, ювелиры, палочники, старьевщики, бакалейщики, продавцы сластей и галантерейщики, представители сотен профессий сидят на корточках в маленьких нишах – зимой у мангала, прикрыв ноги ковром, а летом открыто скрестив их и бесстрастно смотря на текущий мимо людской поток. Иногда коридор пересекается другим, а когда выходит на небольшую крытую площадь, то распадается на три, четыре или пять переулков, которые разбегаются в разные стороны. Изредка по бокам широкого коридора встречаются большие куполообразные круглые залы. Это склады с товарами. Потолки и стены у зал расписаны сложнейшими узорами – черными, синими, пестрыми, а пол, всегда земляной, туго утрамбован. Залы эти – те же ниши. Они редко имеют выходы наружу. Во всяком случае, если и есть эти выходы, то они всегда заперты. Я видел в нишах двери, но что за ними – тайна… Свет в эти залы падает сверху, как и во всех галереях лабиринта. Свет мягкий, ровный, достаточный. После ярко освещенной улицы жаркого города в прохладном полумраке базара отдыхают глаза, отдыхает все тело.
Во всех коридорах, залах и уличках рынка вы чувствуете своеобразный запах, который неизменно сопровождает вас, куда бы вы ни шли. Ведь здесь никогда не бывает солнца: воздух проникает только через верхние отдушины и входы; миллионы видов всяких товаров, дышащих миллионами запахов, перемешиваясь с затхлой атмосферой лабиринта, образуют этот незабываемый запах. Я люблю этот запах Востока, специфический запах персидского базара…
Здесь покупают и продают все. Редчайшие драгоценные камни – изумруды, бриллианты, сапфиры и бирюзу – и ржавые, никому не нужные, гвозди, поломанные пуговицы и рваное тряпье. В ювелирном ряду – роскошные восточные украшения, тончайшие изделия парижских мастеров и камни, камни и камни. Бирюза. Какая бирюза в Персии!.. Это – любимый камень персов, эмблема вечно голубого неба отчизны, манящий камень, обладающий чудодейственной силой. Много бирюзы в Персии. В горах Курдистана. Близ Нишапура – в Маденских копях. Везде. У пустынных далеких дорог, на желтых плато плоскогорья, я видел серо-голубые камни – придорожные никому не нужные булыжники. В обломках горных пород вкраплена бирюза. Камни собирают, и кустарь в городе месяцами хлопочет над выделкой из них домашней посуды, чубука или еще какой-нибудь незатейливой вещи.
* * *
Вот ряды, в которых пристроились исключительно золотари и серебреники. Они здесь же выделывают из драгоценных металлов тончайшие ажурные украшения: серьги, кольца, броши, колье, разнообразного вида коробки и коробочки, табакерки, оправы для зеркал, щеток, калямданы и тысячи других вещей.
Здесь идут ряды с посудой, исключительно с посудой, а там – с коврами, яркие и пестрые цвета которых развешаны на огромных стенах полукруглой залы, разбросаны по земле и тюками сложены у стен.
Вот благородный темно-синий кашан, яркий, кричащий весельем сарух и большой пестрый, наивный султан-абад! Это все – типы ковров. Сколько провинций в Персии, столько же особенностей и названий. Каждому товару – свой ряд.
Галантерея в одном месте, ювелирные изделия в другом, сукна в третьем, полотна особо, одежда также особо. Ковры также имеют свои ряды. Чтобы купить ковер, нужно идти в ковровые ряды, но видеть ковры можно в каждом магазине и лавке. В каждой нише. Вернее сказать, ковров так много, что их нельзя не видеть. Персы любят ковры: ими увешаны стены мечетей, квартир, учреждений, торговых помещений; устланы полы их. Коврами украшены и дворцы и лачуги. Базар пестрит коврами и кричит яркими красками разнообразных цветов и рисунков.
* * *
Мы проходим мимо целой сотни магазинов с восточными тканями. Ткани на стенах, прилавках, в шкафах. Вот распластанная чадра, мантия, – женский наряд, бледный фон которого расшит красными узорами. Вот керманская скатерть с тысячью благородных цветов и оттенков, и когда смотришь на нее, то чудятся невидимые женские руки, что ткали ее долгие годы. Кашмирские шали из тончайшего пуха кашмирских коз из окрестностей Кермана и Мешхеда! Изогнутый бут, вроде кривого огурца, – лейб-мотив этих сложнейших рисунков персидских материй. Здесь и парча, расшитая золотом, черный бархат с загадочными серебряными надписями, желтые индийские с длинными черными полосами шелковые покрывала, красные шарфы и бесконечное множество разных других благородных и кричащих тряпок.
Течет по коридорам людской поток. Под низкими сводами рынка тысячи разнообразных звуков кипучего дня – человеческих голосов и шагов, орудий производства, передвигаемых товаров – образуют одномерный несмолкаемый гул. Гудит огромный человеческий улей. Звонят колокольчики. Караван безобразных верблюдов длинной лентой тянется мимо нас. Мы прижаты к случайному прилавку и терпеливо ждем. Когда же кончится караван? Верблюды идут и идут. В седлах горбов – огромные тюки товаров. Из России? Из Англии? Неведомо откуда. Издалека.
Базар живет. Базар – живая мозаика.
Драгоценные камни, расписная посуда. Ковры, многоцветные ткани. Какое разнообразие красок. Как ярко кругом и как каждая вещь здесь кричит о себе.
* * *
Из торговых рядов от центра мы часами идем, углубляясь в коридоры, и попадаем в ряды ремесленников – плотников, столяров, бондарей, сапожников, жестянщиков, кузнецов…
Здесь краски бледнее, но работа кипит, и вас оглушает шум и стук тысячи молотков, молоточков, стамесок, долот, рубанков, фуганков и пил.
Широкие коридоры базара живут кипучей жизнью, ибо здесь сосредоточена обрабатывающая промышленность столицы.
Уже встречаются открытые коридоры. Без крыш. Дворы с хлопком, ватой, сеном, саманом, дровами, деревянным углем, железом. Громоздкие товары занимают много места на окраинах базара. Они располагаются за пределами крытого рынка в прилегающих к нему улицах, уличках и переулках.
Многокрасочный, яркий базар Тегерана не криклив. Здесь нет истерических многоголосых криков торговцев Стамбула и Галаты. В Константинополе – бестолковый, безобразный и нарочитый крик на базаре. Он поражает только первое время, и уже через полчаса оглушает, утомляет и раздражает. На тегеранском базаре, как и на всех персидских, нет суеты, бестолковой сутолоки и истерических криков. Базар живет спокойной деловой жизнью. В меру говорят, в меру предлагают, в меру и движутся.
* * *
В лабиринтах базаров, на открытых площадях, на торговых улицах много мелочных торговцев. Рядом с хорошими лавками пристроились жалкие старьевщики, торгующие мелкими вещами домашнего обихода. Располагается такой «купец» обыкновенно на земле, скрестив ноги, с неизменным чубуком в зубах, а перед ним на старом мешке или грязной тряпке его товар. Здесь – поломанные замки, связки старых ключей, пустые пузырьки и баночки, битая посуда, пара четок, несколько старых пуговиц. Всего товару меньше, чем на рубль, – на несколько кранов. Около такого продавца иногда и покупатели. Стоят, подолгу смотрят и уходят дальше. Нет для перса лучшей профессии, чем торговля; нет большего удовольствия, чем торговать. Мечта перса-бедняка – добыть несколько туманов и торговать. Жадности к барышам нет. Важно сознание: ты собственник, у тебя есть свое собственное дело и место в городе. Прибыль мала – неважно. Кусок лаваша и сыра стоит несколько шай, и на пропитание выручить за двенадцать часов работы – неподвижного сидения, – всегда можно.
* * *
От площади Топ-Хане, по дороге к базару, недалеко от главного входа, у магазинов – пустынно. А под деревьями, недалеко, толпа: человек пятнадцать, двадцать. Фокусник со змеями. Он в центре толпы – худой, длинный, в старом желтом аба. У него изможденное лицо, а на щеке шрам – салек.
Есть болезнь в Персии – салек или салак. На лице появляется прыщ, затем образуется язва, гноится. Вылечить невозможно. Лекарства не действуют. Врачи, все равно персы или европейцы, бессильны. Болезнь продолжается год, рана зарубцовывается, и на всю жизнь остается безобразный шрам. Причина болезни неизвестна. Врачи говорят разное – от воды, загрязненной каким-то микробом, от укусов особенных комаров. Предполагают также, что зараза передается от собак.
Болезнь – местная. На Востоке – в Средней Азии, на Кавказе, много таких мест, где салек, пендинка или годовик – все одно и то же, оставляет на лице человека неизгладимую печать. В Тегеране особенно много больных салеком.
У ног фокусника пустой ящик, а в руках он держит большую серую змею. Она как-то беспомощно повисла на руке, и только небольшое покачивание выдает, что она жива. Другая змея – кольцом вокруг шеи, головой вниз. Это – страшные змеи серых плато Курдистана. Их укусы смертельны. Они обезврежены; у них вырвали жало. Фокусник что-то говорит горловой скороговоркой; перебросил змею из одной руки в другую. Она стала как палка, застыла в руке. По приказу укротителя, медленно изгибаясь, поползла по руке к шее, где висела другая змея.
Что-то бормочет опять фокусник, и с шеи спиралью по руке, затем по ноге сползла к земле и сама забралась в ящик. Другая последовала за ней. Представление кончилось. Ни один из персов не дал фокуснику ни гроша…
* * *
У выхода на площадь Топ-Хане другая толпа, побольше первой. Здесь, в центре дервиш. Большого роста – в роскошном, зеленом аба. Он – яркое пятно в толпе. У него большая черная борода, красивые темные глаза, орлиный нос, бледно-матовый цвет лица. Он говорит громко, медленно, и по выражению слушателей видно, что интересно. Но что – мы не понимаем. Заметив в толпе нас, он поклонился. Продолжал говорить. В руках у него коричневый резной кяш-гуль и цветок.
Кяш-гуль – это сосуд из тыквы; твердый как железо, почкообразный, на цепочке. Он испещрен рисунками и надписями. Здесь и фигура перса с двумя кинжалами в руках, и медведь, и быстроногий олень, и пантера, и заяц… Цветы, девятиконечная звезда с полумесяцем, птичий клюв, какая-то голова.
Обыкновенно дервиши – бедняки, подвижники, аскеты. Это наши странствующие монахи. Из города в город и из села в село они должны нести правоверным слово Аллаха, указывать пути благочестия и своим подвигом подавать пример.
В Персии, в стране вьючного транспорта и средневекового уклада, бродячий дервиш играет большую роль. Он много видел, много знает. Он и лекарь, и знахарь, и проповедник, и телеграф.
Это дервиш приносит толпе политическую сенсацию и разукрашивает ее, как хочет!
Это он создает настроение толпы и становится ее вождем! Его оружие – слово и слепая вера толпы. Его сила – в живой готовности живущих в неведении масс уверовать в новость, слово, сан говорящего…
Его успех почти всегда предопределен, ибо сеет он на почве подготовленной…
Дервиш, собравший толпу на Топ-Хане, – необыкновенный дервиш. Это не бессребреник, что ходит по выжженным солнцем дорогам из села в село, в рубище, с кяш-гулем в руках и славит Аллаха.
Это богач – барин в роскошных одеждах, а слово его – орудие в политической борьбе. Это один из тех влиятельных дервишей, которые еще до прихода русских войск в Персию возбуждали мусульман против христиан и призывали к священной войне.
* * *
Мы получили приглашение на гимнастические упражнения. В Тегеране гостит наш знакомый – красавец Мехти – атлет, искусный повар и печатник. Это он – мастер печь пироги, из которых, как в сказке, вылетает птица.
Мехти – первоклассный механик. Единственный в Казвине в типографии местной газеты. Уезжает Мехти или занят другим делом – город без газеты. Все, что делал Мехти, – превосходно, а потому интересно посмотреть на невиданную нами персидскую гимнастику.
* * *
Рабочий день в Тегеране кончился. Уже закрыты на базаре лавки и тяжелыми засовами заперты входы в коридоры базара. Темно. Только на главной улице кое-где горят фонари. Скупым желтым светом освещен вход в ресторан. Ночные бабочки, жуки и мошкара бестолково кружат и жужжат и бьются об горячие стекла фонаря. В переулке темно. Из-за угла показался свет. Торговец гранатами. На осле, по бокам, две корзины с товаром. Между корзинами, на спине осла, прикреплена свеча под стеклянным колпаком. Покупаем гранаты. Тепло. Пряный воздух, пряные фрукты, пряная тьма.
Шли бесконечными кривыми пустынными переулками и остановились, наконец, у низенькой маленькой двери. Дом оказался врытым в землю. Чтобы посмотреть с улицы в окно, нужно присесть на корточки, а чтобы попасть в дом, – спуститься по лестнице вниз. Теперь ясно, что мы в бывшей бане, у пустого бассейна. Крыша в дырочках, с цветными стеклами. Много керосиновых ламп. Света достаточно. Вокруг бассейна много места. Скамейки для зрителей. Гимнасты – их человек десять, – внизу, у наших ног, вдоль стен. Верхняя часть туловищ оголена. Парни недурно сложены, вернее, у них хорошая мускулатура, а Мехти похож на античного героя. Взоры гимнастов устремлены на Мехти. В комнате жарко. Острый незнакомый запах. Это, должно быть, от блестящих, лоснящихся тел гимнастов-борцов. Они натерты растительным маслом. Кроме нас довольно много публики. Кто они? Говорят, любители физического воспитания и местные спортсмены пришли посмотреть Мехти.
* * *
Упражнения начались под равномерную дробь большого барабана; в них принимали участие все, кроме Мехти.
Сначала бег на месте, верчение булавами, борьба, сложные ножные упражнения и, наконец, распрямив руки, все завертелись…
Это было удивительное зрелище, восточный балет.
Фигуры кружились ритмическими, бесшумными движениями в такт ударам барабана. Вертелось все тело вокруг оси; не сгибались руки, прямо держалась голова, и только босые ноги как-то механически бесшумно отбивали такт.
Завертелся самый бассейн, все зрители и вся комната поплыли перед глазами. Что это? У меня закружилась от всеобщего верчения голова или колдовство?
Опять все на своем месте, и только внизу под равномерную дробь барабана продолжает кружиться один Мехти…
Я смотрю на барабанщика, а он – напряженно на вертящегося Мехти; и хочется остановить этот быстро движущийся большой палец барабанщика, прекратить эту дробь, ибо кажется, никогда не остановится кружиться человек, ибо связан он с дробью этой невидимой нитью, и что и барабанщик, и его барабан, и человек, что кружится, – одна заводная машинка.
Многие из упражнений казались знакомыми. Я знал, что никогда их не видел. Как будто застывшие фигуры соскочили с древних греческих барельефов и задвигались…
Бегут на месте, мечут копье, бросают диск.
Перерыв, чтобы дать отдохнуть атлету. После балета стало еще жарче… С улицы пришли еще несколько человек. Все персы. Из европейцев – только мы…
* * *
Мехти сначала поднимал огромные тяжести и выжимал их. Затем гнул пальцами большие медные монеты, вбивал голым кулаком длинные гвозди с большими шляпками в доску… Становился на руки и колени лицом вниз: ему положили на спину большую доску; на ней разместились шесть наиболее тяжелых из его товарищей и выделывали какое-то ритмическое упражнение. Ту же доску клали на изогнутую шею и плечи атлета, и топором с размаху рубили дрова… На это было больно смотреть.
Мехти стоял посреди зала и держал на плечах длинную доску. По краям, скорчившись в разных позах, повисло по четыре человека – около сорока пудов…
Мехти был неутомим. Его выдавала некоторая бледность и порывистое дыхание. Принесли квадратный стол, покрытый скатертью, с кипящим самоваром на нем, чашками, чайником.
Мехти присел и, не дотрагиваясь руками, взял край стола в зубы, поднялся и пошел вдоль стен, неся в зубах этот стол с самоваром, и остановился на несколько мгновений около нас…
Барабан напряженно отбивал дробь, но ритм был уже не тот, что прежде. Более частый, отрывистый и высокий.
Отдельным гимнастическим упражнениям соответствовал и ритм барабанной дроби; и, если можно говорить о мотиве, то и мотив. Они были разнообразны и необходимы для гимнастов. Размеренность движений, темп их и, казалось, самые движения – только от ритмической музыки удивительного барабанщика.
Он был очень важный, этот барабанщик. Гимнасты относились к нему с заметным вниманием; ему же дарили зрители деньги за работу в пользу гимнастов и гимнастического общества.
* * *
В этом году Персию постигло большое несчастье. Голод. В хлебных местах – большой недород. Горячее солнце сожгло дар Аллаха человеку – кукурузу. Можно было бы перебиться до будущего года, но жадность ханов погубила много людей. Англичане скупали старые запасы зерна, а в урожайных районах – новый урожай – по высоким ценам. Караваны верблюдов везли закупленный для чужеземцев хлеб через границы Персии на фронт в Месопотамию. В городах и селах появился призрак голодной смерти.
Цены на хлеб поднялись.
Осень прошла, и настоящий голод наступил только зимою.
Уже стали получаться известия, что на дорогах видели трупы умерших от голода.
Стали известны случаи убийств на почве голода, с целью употребления человеческого мяса в пищу.
Около Хамадана в деревне два брата зарезали сестру и съели; в другом месте мать убила свое дитя…
В самом Тегеране на улицах стали подбирать трупы умерших от голода людей. Их умирало ежедневно человек пятьдесят. Оборванные, худые, медленной походкой они ходили по улицам богатого города, скользя, как тени, вдоль стен, с протянутой рукой и жалобным стоном.
Они сидели у мечетей, на перекрестках улиц, у подъездов больших магазинов и ресторанов, у мусорных ям. В одиночку, семьями, с женщинами и детьми. Лиц этих несчастных женщин не было видно. Они были закрыты. Грязное тряпье прикрывало ужасающую худобу. Казалось, тряпки были надеты не на человека, а на палки из гардероба… Вид детей был ужасен. Тонкие кости просвечивались через кожу, ясно обозначались ребра, цвет кожи и лица был зеленый.
Иногда голодные дети сидели около трупа матери. Иногда мать держала в руках своих уже мертвого ребенка, а рядом неподвижно сидели другие дети, ожидая своей участи. Прохожие почти никогда ничего не давали этим несчастным. Жизнь текла мимо них. В пекарнях было много лаваша, магазины были полны всяких припасов, но никому не было никакого дела до умирающих с голоду. Когда уже умер человек и трупом лежал на улице, тогда проявлялось участие. Около трупа на земле всегда лежало несколько мелких монет. К мертвому прохожие были милосерднее…
Около мусорных ям между детьми и бродячими собаками происходили драки из-за отбросов. Дети находили мерзлые корки от картофеля или обледенелую кость и пытались утолить голод. Вокруг были собаки. Они тоже хотели есть. Иногда какая-нибудь посмелей приближалась к сорному ящику или к мусорной яме и, с рычанием разгребая лапами отбросы, искала так же, как и дети, добычу.
* * *
В городе было тяжело. Мы стали совершать загородные прогулки.
Осмотрели Заргенде с его великолепными посольскими дачами, тенистыми садами и очаровательными видами на Демавенд, Тегеран и амфитеатры многоцветных гор.
Уже полюбили игрушечный Таджи-Риш, что расположился у самых гор, с его тихими улицами, незатейливым крытым базаром, миниатюрными дачками, чистотой и опрятностью.
От Таджи-Риша до Заргенде дорога ровная, с небольшими поворотами и очень наклонная.
– Как это его угораздило?
Мы шли в Таджи-Риш пешком и услыхали впереди на дороге невероятный грохот. Навстречу нам мчался фургон, запряженный четверкой лошадей. Фургон был большой и без верха. Груженый, такой фургон может поднять более ста пятидесяти пудов груза; лошади мчались карьером; грохот и тяжесть фургона подгоняли обезумевших животных. Наверху, во весь рост, стоял молодой перс-возница. Со смертельно бледным лицом, упершись ногами вперед, откинувшись корпусом назад, он изо всех сил тянул вожжи, пытаясь умерить бешенную скачку. Но, увы! Фургон катился с горы по прямой наклонной, только усиливая быстроту своего движения. Дорога была прямая и узкая; свернуть было некуда, и несчастье могло совершиться каждое мгновение. Если по дороге встретится другой экипаж, катастрофа неизбежна.
Как ураган промчались мимо нас обезумевшие лошади, несчастный возница и их страшный экипаж.
* * *
Вошел Погорелов.
– Господин Членов приехали.
– Семен Борисович, Вы? Наконец-то! Отчего так долго?
Заговорили о делах. Я предложил:
– Вы возьмите Керманшахский район. Там госпиталя, питательные пункты, летучки. Много организационной работы. Нужно привести в порядок что есть. Придется открывать новые учреждения.
– Керманшахский район? Хорошо. А когда ехать?
– Да когда хотите. Можете завтра. Ну, как Персия? Нравится?
Вошел опять Погорелов.
– Григорьянц пришел. На свадьбу приглашать.
– Как на свадьбу? Да ведь он женат!
– Да нет, на персидскую свадьбу.
Я посмотрел на часы.
– Хотите, Семен Борисович? Время есть.
Вошел Григорьянц.
– Ну, едемте, господа, только ненадолго.
В автомобиле нас уже ждали дамы. Минут через пять мы увидали свадебное шествие. Сошли с автомобиля и смешались в толпе. Невесту везли в дом жениха – венчаться. Она в белой чадре, разукрашенная цветами. На белой лошади, покрытой расшитой попоной. По бокам лошади важно идут два человека – ближайшие родственники; они поддерживают невесту, слегка прикасаясь руками к ее светлому платью. Впереди несут большое зеркало в золоченой оправе. Недалеко от дома процессию торжественно встречает жених, окруженный мужчинами из своих родственников.
Дом, куда мы вошли, – большой, двухэтажный, с открытой террасой. В прекрасном саду – бассейн-аквариум. Женщин просили подняться наверх на террасу. Здесь невесту поджидали персиянки. Они сидели в чадрах с закрытыми лицами, тихие и молчаливые. Смотрели в сад. Европейским гостьям предложили розовую воду – поливали руки из маленьких стеклянных кувшинообразных флакончиков. Принесли сласти. Их подали на больших подносах, уставленных бесконечным числом разноцветных вазочек. Здесь были багдадские финики, хамаданская халва, сладкий миндаль, розовые лепестки в сахаре, сладкие стружки, рахат-лукум и разные сорта орехов и орешков. Мужчины были в саду. Они чинно сидели на стульях, расставленных прямоугольником, вполголоса разговаривали со своими соседями, слушали музыку, любовались танцами.
В обществе, где мужчины и женщины вместе, женщины плясать не могут. Танцуют мальчики лет до шестнадцати. На свадьбу приглашена целая труппа. Целая семья танцоров и музыкантов. Перед нами изумительной красоты юноша, лет четырнадцати. Его черные волосы подстрижены в скобку; удлиненные выразительные глаза украшены большими ресницами. Они, как крылья ночной бабочки, то пугливо раскрыты, то сложены вместе. На танцоре малиновый бархатный кафтан и черные штаны. На ногах мягкие узорчатые туфли. Поодаль на ковре сидят музыканты. Их двое. Старший брат плясуна, полный мужчина лет двадцати пяти, прежде сам танцевал. Постарел и отяжелел – теперь барабанщик. Его товарищ играет на струнном инструменте рода мандолины. На ковре – сын барабанщика, мальчонка лет шести, остроглазый и шустрый: следит за дядей, учится. Ремесло ведь фамильное! Подрастет немного мальчонка – будет на людях плясать.
Медлительные, болезненно-страстные звуки мелодии вызывают танцора на пляску. Плотно сжав колени, он медленно движется на носках, прищелкивая пальцами в такт. Темп мелодии ускоряется. Страсть нарастает. Юноша дрожит. Извивается. Глаза подмигивают, призывают. На лице страсть. То улыбка, то судорога. Закатываются глаза, пышные волосы растрепались – покрывают лицо, и юноша в изнеможении падает на колени. Персы пожирают его глазами. Два урода в безобразных одеждах, два ряженых пристают к юноше. Они гримасничают, кривляются и раздражающе пляшут. Их безобразная внешность и движения подчеркивают красоту и грацию юноши.
Танцор быстро переоделся. Он в женском наряде, в перчатках, в пенсне. Он изображает европейскую даму. На лице ее недоступность и строгость. В танце она лишь поводит плечами. Партнеры – уроды, шуты – вне себя. На наш взгляд, они ведут себя неприлично. Персы в восторге…
В антракте юноша любострастно собирает подарки. Он подходит к мужчинам гостям, становится на колени и, откидываясь назад, кладет голову на колени гостя, кокетливо улыбаясь. Его ласкают, о чем-то шепчутся и кладут на лоб серебряные монеты.
* * *
Дам, приехавших с нами, пригласили в эрдерум. Нарядные персиянки сидели на больших расшитых узорами и рисунками подушках, разбросанных на коврах. Гостьям предложили сесть тоже на подушках и угощали крепким, пахнущим розой чаем. Душистый напиток подавали на крошечных серебряных подносах, в маленьких стеклянных стаканчиках, с выгнутыми наружу краями, в подстаканниках. Миниатюрные ложечки были годны только чтобы мешать чай. Зачерпнуть ими нельзя было капли – ложки были резные, узорчатые.
Девушка лет шестнадцати, стройная, гибкая, вскочила с подушки. Собиралась плясать.
– Ханум!
Хозяйка выразительно посмотрела на черную няньку-негритянку. Старуха принесла инструмент. При первых же звуках мелодии девушка схватила четыре крошечных серебряных сахарных вазочки – они заменили кастаньеты. Общества женщин не стесняло плясунью. Бесшумно скользили на мягком ковре кокетливые, освобожденные от обуви ножки. Извивалось гибкое тело в такт дразнящей, тягучей мелодии. Образы страсти отражало лицо, а вольные движения гибкого тела манили, дразнили, призывали к любви…
Уже вечерело. Мы засиделись на свадьбе. Григорьянц говорил:
– Жалко, у вас нет времени, а то бы я показал вам настоящую народную свадьбу. Чтобы видеть, надо поехать в деревню. Танцуют на воздухе, одни мужчины – человек двадцать, тридцать. Образуют круг, положив руки на плечи друг другу, и топчутся, чуть ли не на месте. Налево, направо. Направо, налево. Вот так. Старший, с платком в руках, – распорядитель танцев. Очень интересно. Все гости танцуют, все веселятся… А это что? Актеры!
– А пьют на свадьбе, Александр Иосифович?
– Пьют ли на свадьбе? Вы спросите Якова, он Вам расскажет.
Яков Нетывченко – вестовой из «стариков» санитаров.
– Ну, так что же Яков?
– Попал раз на свадьбу, в деревне под Хамаданом. Гости как раз танцевали. Пригласили Якова. Угощали вином. Говорит, упирался. А потом разошелся, танцевал с персами. Подарили ему на память платок. «Нарезался» здорово.
Мы сидели и лежали на полу, на роскошном султан-абадском ковре, вокруг скатерти, богато уставленной свадебными яствами и напитками. Ужин кончился. Из сада уже все разошлись. Спустили большой керосино-калильный фонарь, висевший перед террасой. Григорьянц говорит, – это знак уходить.
– Подождите еще, господа, – сказал хозяин – Вы такие редкие гости.
Попросил Багира почитать стихи. Молодой поэт сначала прочитал два своих стихотворения, а потом читал отрывки из Хафиза, Омара Хейяма и Саады. Злые эпиграммы Хейяма, высмеивающие духовенство, запреты пить вино, вызывали одобрение персов. Багир объяснял по-французски: Хейям – ученый, математик, поэт; жил в двенадцатом веке. Его старинные песни очень популярны в народе еще и теперь. Песни короткие – по четыре стиха, но они блещут остроумием, правдой и сарказмом. Поэтический язык персидского поэта и голос Багира очаровали нас. Я просил прочитать из Гафиза. Студент знал наизусть стихотворение, которым восторгался А.А. Фет, передавший нам его в образных стихах:
Саады Ширазский и Гафиз – величайшие лирики Персии тринадцатого и четырнадцатого века. Оба – суффисты. Созерцательные мудрецы и мистики, они воспевали в стихах радости жизни – красоту природы, вино и любовь. В обыденной жизни они были аскетами, а в художественном творчестве славословили яркие краски реального. Персидская поэзия проникнута мистицизмом. Здесь пишут об утехах любви и веселье, а читатель воспринимает поэтическое творчество лишь как форму. Он истолковывает поэзию, как скрытую Божественную благодать, как мистический экстаз, устремление к Богу. Персидская поэзия богата содержанием и истинной художественной формой. Цари Персии всегда были покровителям искусств. Истинные поэты при шахском дворе находили покровительство, создавали школы, имели многочисленных поклонников, а народ веками сохраняет память и чтит тех, кто одарен языком богов. В старинных стихах и народных былинах воспевается могучее величие древней родины, ее национальные герои. Эффектны и образны народные сказки Персии. Сюжет их часто не оригинального происхождения. Он заимствован из Индии. Древняя литература Персии неизмеримо беднее поэзии. Памятниками ее служат лишь хвастливые клинообразные надписи воинственных царей. С пятнадцатого века до наших дней литература и поэзия Персии переживает эпоху упадка. Главной формой современного поэтического творчества являются хвалебные гимны шаху, меценатам, длинные стихи, посвящаемые торжественным приемам во дворцах, описание парадов. Новой литературы и науки нет. Просвещение народа основывается на Коране, а знание по медицине, праву, астрономии и другим дисциплинам познается из отживших свой век ученых произведений шиитов.
Кипучая история Европы XIX века прошла мимо Персии. Исторические познания таджика ограничиваются знанием имен Петра Первого и Наполеона.