Завтра начинаются страсти Мохаррема – «ашура». Тегеран оживлен. Репетиции религиозных мистерий – «тазие», длящиеся уже вторую неделю, возбуждают горожан, и все готовятся к печальным торжествам.

Пять веков из года в год весь шиитский мир, по почину благочестивых Сефевидов, публично выражает свою скорбь по поводу трагической смерти потомков Магомета. Сторонники и последователи замученного шаха Гуссейна, побежденные и гонимые, нашли убежище в Персии, а поруганная вера их стала государственной религией. Столица отдает дань уважения прошлому, и тысячи правоверных молитвой и страданиями очищают перед Богом свои грехи.

* * *

Это было еще в седьмом веке после Рождества Христова. Магомет умер, а преемника своей власти не назвал. Из-за власти калифата разыгралась кровавая трагедия. У Магомета сыновей не было. Единственная дочь, Фатима, вышла замуж за двоюродного брата пророка – Али. После смерти Магомета началась распря среди наследников. Одни утверждали, что право на престол пророка должно принадлежать потомкам Абубекра – вотчима Магомета, другие – Али и его потомкам. Али был убит своими врагами, и внук Абубекра Муавий провозгласил себя калифом. У Али и Фатимы было два сына, старший – Гассап – и Гуссейн. Гассап – мягкий, к власти не стремился и поддавался чужим влияниям. Гуссейн – наоборот. Характера твердого, энергичный, честолюбивый, хотел сесть на принадлежащий ему по праву престол и за это право вел активную борьбу с родственниками – претендентами на тот же престол. Центром движения сторонников Али была столица Месопотамии и Сирии – Куфа. Муавий умер, и царством управлял его сын Езид. Династическое движение имело, по-видимому, политический характер, так как оно было направлено главным образом против двора и самого Езида. Его правлением свободолюбивые арабы были недовольны. В городе началось движение, и Езид готов был уже отказаться от престола в пользу Гуссейна. К Гуссейну в Медину прискакали гонцы из Куфы и заявили, что народ ждет своего законного властителя в столице. Гуссейн собрал небольшой отряд, захватил свою семью и помчался в Куфу. Ему не удалось соединиться с своими сторонниками и захватить престол. Военачальник Шимр, один из преданных друзей покойного Муавия, уговорил Езида не уступать престола. Шимр собрал большое войско, отрезал отряд Гуссейна от Ефрата и окружил неприятеля со всех сторон. Десять дней длилось сражение, и в неравной борьбе погибли все потомки Магомета.

* * *

Семья Гуссейна умирает от жажды в знойной пустыне. Гуссейн и его дружина проявляют чудеса храбрости. Имам поражает один сотни врагов, не обращает внимания на раны, но не может видеть мучений близких, умирающих от жажды. На его глазах враги убивают некоторых членов семьи. Он выезжает в поле к врагам своим и просит воды, чтобы утолить жажду жены и детей. Напрасно. Враги жестоки. На мольбу Гуссейна они отвечают злобно:

– Ты не получишь ни капли, хотя бы весь мир переполнился водой.

Гуссейн бросается на врагов, разит их мечом и пробивается к Ефрату. Он несет воду умирающим, но ему говорят, что его любимый сын убит. В отчаянии он выливает воду на землю и стремится соединиться с семьей. Он окружен врагами, изранен, но стремится вперед.

Он изнемог, ибо получил тысяча пятьсот девяносто одну рану и взывает о помощи.

Силы небесные готовы спуститься к нему. Ангелы предлагают Имаму свою помощь, но должно свершиться предопределение Божие, и Гуссейн отдает себя на волю Аллаха. Военноначальник Шимр убивает Гуссейна. Он отрубил Имаму голову, а воины Шимра вздевают ее на копье и уносят с поля сражения в Куфу.

Пролилась святая кровь…

С неба спустились два голубя охранять кровь от насекомых.

Уже готова вражеская конница растоптать тело Гуссейна, но мольбы прекрасной рабыни Физзе достигают Аллаха.

– Он не допустит, всесильный, осквернения крови пророка.

Огромный лев появился из леса и разогнал войско Шимра. Победители возвращаются в Куфу. Они привели с собой пленных. В числе их младший сын Гуссейна, Зейнул Абедин, со своей матерью. Их подвергают оскорблениям и убивают.

* * *

Недалеко от Куфы есть долина. Ее называют Кербалайской степью. Предание говорит, что рассказанные события произошли здесь. Керб и Белла – это земля плача и горя.

Много преданий, легенд и сказок о смерти шаха Имама-Гуссейна. В них много вымысла, восточной фантазии и противоречий. Предания и легенды одеты в роскошные одежды. Их содержание искренне воспринимается правоверными шиитами, а в траурные дни Мохаррема отвлеченная вера в Бога и пророка принимает реальную, всем понятную форму. Близкие пророка погибли за святое и правое дело. Погибли, страдая. Эти страдания переживает и верующий шиит. Десять дней Мохаррема – по числу страданий Имама Гуссейна. Страдания сближают шиита с пророком и Богом. Они очищают его душу от «всякия житейския скверны».

* * *

Бурно живет в эти дни Тегеран. Любит Восток форму и краску, а когда нужно воплотить идею с глубоким содержанием вовне, то она, поистине, принимает красочную форму. Пророк благословил траурные дни Мохаррема, а потому нежарко светит солнце, кругом ясная прохлада октябрьских дней золотой осени…

Улицы Тегерана в первый день «ашура» с раннего утра наполняются сдержанно-возбужденными участниками процессий и зрителями – толпами горожан и крестьян, съезжающихся с разных концов страны и окрестностей. Обычная жизнь замирает. Закрываются магазины, лабиринты базаров пусты… Все спешат к местам, где будут проходить процессии… Море человеческих голов… Узкие переулки, прилегающие к площади, где мы, – сплошь запружены толпой. На крышах домов, куда может хватить глаз, на балконах, столбах, карнизах – тысячи любопытных.

* * *

Из переулка на площади показывается голова торжественной процессии. Сотни мальчиков – от самых маленьких до юношей, – разнообразно одетых, проходят с жалобным пением. Они собирают с земли пыль и в знак траура посыпают свои бритые головы…

Толпа взрослых, ритмически ударяющих себя в грудь. На белой лошади их сопровождает девочка лет пяти – одна из дочерей Имама Гуссейна, разукрашенная, как амур. Затем опять толпа с пением тех же однообразных, печальных песен. В разных местах площади, по пути следования процессии, продавцы воды раздают ее в эти дни жаждущим бесплатно. Около них давка и суматоха.

Вот показалась группа дервишей, одетых однообразно в аба синего цвета. Все они опоясаны полосатыми шарфами со звездами. Очень эффектная группа. У каждого в руках кяш-гуль, тазик, а в тазике яблоко и вода… С глухим шумом и звоном проходит медленно мимо нас новая группа в несколько десятков человек. Некоторые из них с цепями в руках. С размаху, как будто по команде, они ударяют себя размеренными, однообразно повторяющимися движениями рук, сжатыми в кулак, в грудь и по голове. Другие так же ритмически бичуют себя цепями.

У них изможденные бледные лица, и ударам по груди, как глухое эхо, отвечают их ухающие вздохи… Глаз не успевает следить за их быстрыми движениями и уловить ритм. Их быстро сменяют новые толпы, новые отряды фанатиков, новые группы. На поводу ведут лошадь. На ней всадник без головы. Далее другая, израненная лошадь, вся увешенная стрелами. Эмблема конца страданий потомков халифа и их лошадей. Опять отряд: человек сто – грудь и спина обнажены. По голым спинам они ударяют себя цепями. Проходят мимо огромные, белые, разукрашенные цветными тряпками, лентами, цветами и разными украшениями верблюды. На них – жены, дети и сестры Имама Гуссейна. Несколько человек, изнемогающих от усталости, несут фигуры людей с отрубленными руками и ногами.

Это жертвы нечестивого Шимра – члены семьи Шаха Гуссейна. Группа участников процессии с напряженно серьезными лицами несет разукрашенные носилки.

На них одежды Али – отца убитого Имама; на других носилках, перевитых искусственными цветами, пестрыми тканями, яркими коврами, сидят дети, мальчики и девочки. Они рыдают, ударяя себя в грудь. Это дети Гуссейна оплакивают его смерть… На высоком шесте изображение окровавленной отрубленной руки Али… Медленной поступью ведут под уздцы израненную лошадь, а на ней изображение убитого старшего сына.

Проходит старик. Тело его обнажено до пояса. Под кожу плеч, ребер и спины воткнуты кинжалы. Из-под них в изобилии течет кровь и красными нитями падает вниз. На груди, на руках и на шее замки – ржавые, кровавые, заперты через кожу. Несет старик вериги – кинжалы, гири и замки, а на безжизненном, бледном лице горят углями черные глаза и смотрят куда-то вдаль, поверх многотысячной многоголосой стонущей толпы…

Небесное воинство изображают разукрашенные как амуры дети. Их проносят на носилках, в балдахинах, высоко держа над головами…

На высоких шестах – плакаты с надписями. Эго пасквили и проклятия по адресу ненавистного халифа Омара. Иногда верхом, медленным шагом, еле продвигаясь вперед, следует участник процессии с ребенком на руках, мальчиком, немногим старше двух лет. Отец и сын. У отца экстатическое лицо, а у младенца на лбу рана, и оттуда течет небольшой струйкой кровь. Эти всадники – верующие мусульмане, давшие обет Аллаху, по разным причинам, ежегодно участвовать в процессии «тазие»…

У нашего слуги Таги многие годы рождались дети, но умирали. Таги дал обет, если родится еще сын, то ежегодно он будет принимать участие в «тазие» и подвергать себя и сына всем тягостям и страданиям, с которыми часто связано это участие. На этот раз Таги с сыном тоже были в торжественном шествии. Мальчик жил, и Таги добросовестно исполнял свой обет.

До Таги нашим слугой был Шабан, перс из провинции Казвина. В юности Шабан упал с дерева, сильно ушибся и лежал при смерти. Чтобы спасти сына, отец его перепробовал все деревенские средства, но мальчик угасал. Старик молился Богу и дал обет, что сын его в случае выздоровления ежегодно будет участвовать в траурных шествиях Мохаррема.

– Я выздоровел, – рассказывал Шабан, – конечно, благодаря обету, и выполняю его.

Все эти разнообразные, то пестрые и шумные, то печальные и торжественные процессии замыкаются самым эффектным и тяжелым зрелищем. Огромной цепью в белых саванах проходят главные участники «тазие». Их несколько сот, а может быть, и тысяча. Узкой цепью, где звенья – окровавленные люди, с шашками в руках, – с непрерывным криком: – Шахсей-Вахсей, – в течение часов качаются они в белых саванах. Левая рука каждого ухватилась за пояс соседа, а в правой – блестящая сабля. Раскачиваясь узкой извивающейся лентой и крича, как бы танцуя, участники процессии ударяют себя шашками по лбу или темени. В изобилии на белую одежду течет кровь: вся грудь фанатика представляет одно огромное кровавое пятно. Кровь стекает обильной струей по лицу, иногда заливает глаза, а голова представляет из себя сплошную рану. Истерически вдруг вскрикнет кто-нибудь вне себя от возбуждения и с размаху наносит себе новую рану. В толпе печаль и стенания. Плачут зрители – дети и взрослые, а иногда так же, как и те, что в саванах, истерически начинают рыдать. Жалеют они потомков Гуссейна, переполнены сердца их религиозной скорбью, а когда взор их вдруг узнает среди идущих в процессии и наносящих себе раны кого-либо из близких, – не выдерживают нервы. Плач и крики в толпе зрителей сливаются с глухими ударами шашек, топотом ног и криками «Шахсей-Вахсей».

Участники мистерии и зрители возбуждены до крайних пределов. Лишним здесь кажется нескромный взор европейца. Уже кричат охрипшие голоса… На бледных лицах лихорадочным блеском горят огромные черные глаза. В религиозном экстазе, припадке, молодой перс, нарушая ритм движения, непрерывно бьет себя шашкой по голове. Из середины пустого круга к нему быстро подскакивает распорядитель процессии и подставляет к голове свою толстую палку. Нещадные удары сыпятся на палку. Обезумевший приходит в себя. В другом месте цепь разорвалась. Без сознания упал один, истекший кровью. Его подобрали и понесли. Говорят, в баню, в бассейн; привести в чувство, обмыть, а потом лечить. После трех дней процессий бывают умершие. По-видимому, от заражения крови…

* * *

Религиозные мистерии продолжаются. «Тазие» – богоугодное дело. Все равно где – в храме ли, на улице, в доме. Благочестивые шииты, тщеславные богачи, вельможи и политические интриганы забавляют народ.

Что это? Театр или религиозное действо?

На небольшой площади, у одного из боковых входов базара – балаган. «Текие» разукрашен снаружи коврами и тканями. Яркие пятна их резко выделяются на темно-сером фоне соседних будничных построек. Балаган пестрит и зовет правоверных к себе. У входа толпа. Стремятся войти в помещение – бесплатный вход, но туда попасть трудно. Балаган набит публикой, приходится ждать. В «текие» мужчины и женщины вместе. Говорят, в другой части города завтра будет представление только для женщин. Внутри «текие» – деревянные подмостки, сцена – «техт». Сцена примитивна; завешена занавесом из пестрых кадямкаров. На них – буты, цветы, черные павлины с большими хвостами, дикие звери. Обстановка на сцене убогая. Представление начинается прологом – горячей проповедью «руз-хана» – муллы о страданиях шаха Гуссейна. У зрителей на глазах слезы. Уже слышатся из толпы вздохи и стоны:

– Плачьте, плачьте, верующие… покайтесь, – восклицает мулла.

Проповедь кончилась. Ее сопровождает жалобное пение хора мальчиков. Стоны в толпе усиливаются, зрители плачут, ударяя себя в грудь. Как и на улицах во время торжественных шествий, перед публикой проходит группа «синезенов», затем – «сенгзенов». Размашистыми ударами они ударяют себя по груди и с пением тех же заунывных молитв проходят, смешиваясь в толпе.

На сцене режиссер и актеры. Главные действующие лица пьесы – участники кровавой драмы, разыгравшейся в Кербалайской долине. Пестрят краски восточных дешевых нарядов, игриво выглядят раскрашенные незатейливым гримом лица актеров, жалкой выглядит бутафория сцены.

Длинная пьеса в стихах. Написана по заказу, народной речью, применительно к понятиям и вкусам толпы. Актерам заплатили, но они не знают ролей. Не учили. Головоломный труд. Они читают роли по запискам, медленно разворачивая длинный роликообразный письменный свиток. В балагане духота.

Драма развивается. По выражениям лиц видно, как захватывает зрителей и самая фабула пьесы и игра актеров. Напряженное внимание, восторженные взоры, печаль и участие к горю потомков Халифа. Сентиментальные сцены вызывают слезы умиления; картины страданий героев – плач и рыдания; несправедливость – негодование. Актеры, играющие несимпатичные роли – Езида, Омара и Шимра, – не пользуются популярностью. Уже одно появление на сцене кого-либо из этих героев сопровождается возгласами неодобрения. Зрители сливаются с пьесой и чувствуют себя участниками великих исторических событий. Они хотят помешать совершиться злу, не допустить обиды. Оттого и крики:

– Долой Омара!

– Вон со сцены Езида, вон нечестивца!

Оттого из аудитории на сцену летят камни. Так прогоняют ненавистных мучителей шаха Гуссейна.

Возбужденная толпа бросается на сцену, чтобы помешать совершиться злу, а сама совершает преступление. Люди забыли, что на подмостках не реальные события, а только театральная игра. Омару удалось спастись, Шимра побили до полусмерти, а нечестивец Езид – в самом деле убит.

– Что вы сделали, безумные?

Актер, изображавший Езида, умер смертью святого.

* * *

Идеи, зажженные Магометом, медленно проникали в толщи народных масс Востока. Философия мусульманской религии долгое время была достоянием лишь аристократических верхов среди народов, населявших Малую Азию. Древняя религия персов, последователей Зороастры, умирала медленно. Ее сломила в веках не сила идей мусульманства, а оружие тюркских завоевателей. Шиизм первое время был приемлем для порабощенной Персии, как меньшее из зол. Это была вольнодумная, протестующая секта против официального суннизма монгольских владык. Шиизм просачивался в Персию крайне медленно. В течение семи веков, протекших после трагедии Гуссейна на берегах Ефрата до Сефевидов, т. е. до конца пятнадцатого века, были неоднократные попытки провозгласить шиизм государственной религией. Они кончались неудачно. Сила сопротивления нации побеждала эти попытки. Шиитство восторжествовало в Персии, в конце концов, как национальная форма ислама, а не чистая религиозно-философская концепция. Суннизм – космополитичен, шиизм узко национален. Более девяноста процентов населения Персии шииты. Они даже предпочитают, совершая путешествия к святым местам, ехать на поклонение не в Мекку, а в Кербеллу. Шиизм способствовал сплоченности персидского государственного организма и в значительной мере удержал государство от распада. Религиозный фанатизм шиитов восполнял недостаток патриотизма. Непрерывная борьба персов с турками-суннитами способствовала бюрократизации шиизма. Он превращался постепенно из свободной протестантской веры в нетерпимую, узко клерикальную религию – религию форм, обрядов, схоластической мертвечины. Появилась реакция в виде новых вероучений, сект и пророков. Стали оживать старые религиозно-философские системы, возродившиеся сначала среди духовной аристократии, а затем постепенно проникающие и в народные массы. Искренне верующих шиитов остается все меньше и меньше. Иначе как же объяснить возрождение суффизма, успехи исмаилизма и победный рост бабизма, готового поглотить господствующую церковь? Конечно, суффизм – не религия. Это скорее философия практического житейского аскетизма. Идеи суффизма стары. Их носителями еще в Средние века были философы, ученые, поэты. Нашествие монголов в Персию в тринадцатом веке причинило большое несчастье. Много образованных людей было истреблено, наука и искусство едва не исчезли с лица земли, жизнь утратила привычные формы и красоту. В эпоху лихолетья оставалось не жить, а прозябать. Это состояние было мучительным и для культурных людей могло кончиться печально. Смерть угрожала уже самому духу человека. Инстинкт самосохранения подсказывал философскую форму оправдания жизни. Суффисты нашли в себе силы противопоставить суровости действительной жизни организованную силу человеческого духа. Они учили людей сосредоточиться в самих себе, воспевали радости жизни, но призывали к аскетизму. Выхода не было. Ведь все равно, кроме песен и мечтаний о радостях жизни, ничего другого не оставалось. Аскетизм во время монгольского владычества был естественной формой человеческого существования.

После объявления шиизма государственной религией Персии идеи суффизма поблекли. Воспетые в музыкальных стихах Саады, они сотни лет восхищали любителей красоты и искусства.

Официальная церковь придавила суфизм, и только в середине девятнадцатого века человеческий дух, рвущийся на свободу, найдя новые формы веры, облекся вновь в одежды суффизма.

Однако шиизм – господствующая религия. Народные массы не знают философии религии. Им чужда ненужная мудрость теории. Народ живет верой. Он боготворит Имама Али, считая его выше самого Магомета.

* * *

Много народов находилось под властью Древней Персии. В общем, и правители ее, и персидский народ терпимо относились к чужим религиям. Воинствующая мусульманская официальная церковь жестоко боролась с инаковерующими. Приверженцы старой веры предков – поклонники учения Зороастры – не избегли этой участи. Преследование парсов, или, как их называют в Персии, гебров, началось еще в восьмом веке, после падения династии Сассанидов. Мусульманский фанатизм, недавно проникший в Иран, еще не окрепший, был, однако, жесток к старой религии. Преследуемые эмигрировали в Индию, где и нашли истинное гостеприимство. Новая земля стала вторым отечеством. Честные и трудолюбивые беглецы свободно исповедовали веру, учились, богатели. В современной Индии среди парсов много знатных и культурных людей, являющихся украшением страны, некогда приютившей их предков. Не то в Персии. Шиизм притесняет гебров. Их осталось немного. Не более десяти тысяч. Религия современных парсов – видоизмененная религия Зороастры. Источник мудрости веры – из священной книги Авесты. В религии преобладают черты монотеизма. Верховное Существо – невидимая реальность. Стихии природы – огонь, воздух, вода и земля – лишь идеальные символы вечного света Верховного Божества. Отсюда у парсов культ огня и других стихий. Религиозная мораль основывается на трех положениях: «Добрые мысли, добрые слова, добрые дела». Только полное осуществление этих трех заповедей может возвысить человека в земной и будущей жизни. Каждый парс должен начать жизнь в унижении. Оттого и роды у парсов происходят во дворе. На седьмой день от рождения астролог составляет для ребенка гороскоп, который хранится в семейном архиве. До семи лет ребенок грешить не может. Если он умирает в этом возрасте, то его душа попадает к Богу. В рай. По достижении мальчиком семи лет над ним совершается особый обряд: омовение коровьей мочой и опоясывание «поясом веры». Пояс веры состоит из 72 сплетенных нитей и носится всю жизнь в трех шнурках – символах трех великих заповедей жизни. Семьдесят две нити пояса соответствуют количеству мудрых глав Ясны, одной из книг священной Авесты. После опоясания поясом веры наступает для человека нравственная ответственность за «мысли, слова и дела». Гебры поклоняются солнцу – вечному источнику живой огненной силы. Они боготворят огонь. Чтобы погасить, не дуют на него ртом. Чтобы не осквернить нечистым дыханием. Машут рукавом – пока огонь не погаснет.

* * *

– Поедем в «башню молчания»!

– ?!..

– На кладбище огнепоклонников. Парсы называют так свое кладбище. Недалеко.

– А куда ехать?

– Здесь недалеко. Поездом с полчаса, не больше.

– Как поездом? По железной дороге?

– Ну да, по железной дороге. Верст тридцать.

– А я думал, что кроме Тавризской, в Персии больше железных дорог нет!

– Да, Вы правы, кроме этих, других нет. А Рештская, Вы забыли? Ха, ха, ведь верст восемь!

Разговор происходил в Тегеране, в доме гостеприимного А.И. Григорьянца.

Наш хозяин – учитель, коммерсант, переводчик – на все руки. Милейший человек. Добрый и отзывчивый, он помогал нам всем, чем мог. Привязался к Земскому союзу и к нам.

В пути, в чужом и грязном персидском доме в Менджиле, умирал Григорьянц от холеры. Земцы подобрали неизвестного, принесли в госпиталь и отходили больного. Григорьянц сказал:

– Вы спасли мне жизнь, разрешите мне помогать вам. Все, что у меня есть, в вашем распоряжении.

Два года бескорыстно служил Александр Иосифович делу милосердия, разделяя наши печали и редкую радость на фронте. Мы подружились. Теперь в гостях у него. Он показывает нам Тегеран. Загородную поездку решили на завтра.

Маленький поезд с игрушечным паровозом и вагончиками в полчаса домчал нас до места, откуда нужно было подняться в горы на кладбище огнепоклонников пешком. В вагончиках, как в клетках, мужчины сидели отдельно, женщины – отдельно. Еще с поезда нам указали в горах белую круглую башню. Это и было кладбище. Горы здесь небольшие, но красочные. Общий тон – желтый, почти оранжевый. Белая башня в горах выделялась резким белым полукругом. Поднимались медленно и с трудом. На дороге было много камней и щебня; идти было неудобно. «Башня молчания» росла на наших глазах, и было уже видно, что это не башня, а широкое свернутое кольцо. Оно расположено на крутом склоне, а потому, если подняться по склону, на несколько десятков шагов выше, то хорошо видно все пространство внутри каменного кольца. Стены его очень толстые, массивные, и только в одном месте, у входа, – полые. Двор разделен на клетки, отгороженные одна от другой камнями. В каждой такой клетке лежал труп человека или остатки его.

Тела были в согнутом положении; при погребении их оставили полусидящими, обращенными лицами вверх.

Вероятно, так нужно по ритуалу. Покойники были погребены одетыми. В некоторых клетках остались лишь клочья этих одежд. Солнце жгло эти трупы медленным огнем. Ветер разметал их одежды. И птицы питались мясом покойников…

Нас прервал Александр Иосифович:

– Персы говорят, сожжение тела или зарывание его в землю оскверняет огонь и воду. Смотрите, вот остатки пиршества!

Он указал на разбросанные кругом кости. Они валялись в нескольких местах: рядом с костями мы видели обрывки материи, тряпки, клочья желтоватой ткани от аба…

Кто-то из дам сорвал цветок. Почва была каменистая, однако и здесь была жизнь… Цветы росли редко и были они огромно-желтые, жирные. Я не знаю, как называются эти цветы. Я люблю цветы, но всегда мне жалко их рвать. Я люблю смотреть на них, когда они живут, растут в земле. А здесь в первый раз в жизни мне было неприятно смотреть на них…

Мы уже далеко отошли от кладбища огнепоклонников. Я погрузился в какие-то думы, как вдруг услыхал голос идущего впереди меня А.И. Он продолжал кому-то объяснять:

– Конечно, птицы растаскивают мало костей. Все остается на кладбище. Потом, когда солнце и ветер сделают свое дело, кости собирают из всех этих клеток и складывают в ямы, – огромную пропасть невдалеке от кладбища.

Ветер рвал его слова, и далее я уже услыхал:

– В доме у такого огнепоклонника, в камине, не угасает огонь… горит вечно…

Его собеседник небрежно бросил:

– А что ж, это все же лучше, чем быть закопанным в землю.

Я вспомнил старинный афоризм о живой собаке и мертвом льве.

Обратно ехать в поезде не хотелось. Пошли пешком. Прогулка была изрядная, но мы были вознаграждены красивыми видами, воздухом и вечерним очарованием окрестностей Тегерана. Солнце было на закате. Огромный красный шар медленно спускался к горам, и невидимые лучи его уже золотили вершины гор, а небо, вечно синее небо Персии, было безоблачно.

Мы услыхали вдруг бурный мотив барабана и трубы. Мы уже вошли в город и посмотрели на солнце. Нижним краем оно зацепилось за тупую верхушку горы и медленно таяло. Барабан отбивал глухой дробью какой-то мотив, а труба печально варьировала те же звуки. И бурный, и тоскливый, призывной и прощальный, он до сих пор вспоминается мне при закате солнца. Музыка провожала солнце до конца. Когда провалилась последняя блестящая полоска его, стало сразу торжественно тихо.

* * *

Это было в середине девятнадцатого века.

В Ширазе объявился пророк. Юноша с горящими как угли глазами, с вдохновенным лицом, произносил перед толпами мусульман страстные речи. На религиозных собраниях, на площадях и базарах он бичевал духовенство, его консерватизм и пороки, осуждал фанатизм официального шиизма и призывал народ к борьбе с ним. Талантливый проповедник, которого ширазцы знали как Муххамеда-Али, объявил себя «бабом». Он говорил:

– Правоверные забыли Бога, исказили веру, и на земле вместо божественной истины воцарилась несправедливость и ложь. Бог напоминает своему народу забытую правду через «Махдия» – мессию. Бог послал Махдия к людям, чтобы передать им новое божественное откровение. Он – «баб» – Врата Божественного откровения. Нужно восстановить справедливость. Все люди братья. Не должно быть ни бедных, ни богатых. Среди всех слоев персидского народа должно царить истинное братство. Чужеземцы, гяуры – тоже братья. Все народы – братья. Все должны пользоваться равными правами. И мужчины и женщины. Зачем женщина под чадрой скрывает лицо? Разве мать будущих граждан не равноправный член семьи? Разве женщина не способна помогать обществу и государству? Всякая вера свободна. Преступление совершает ислам перед Богом и совестью, преследуя чужую веру. Наука свободна. Широко должны быть открыты двери школ для народа. Прогресс благодетелен для людей. Нужно преобразовать всю жизнь и обновить церковь.

В народные массы были брошены искры протеста, борьбы и новой правды. Искры зажгли мусульман. Слова энтузиаста были подхвачены народом, и новые идеи, передаваясь из уст в уста, со скоростью ветра пронеслись над всей Персией. У «баба» появились ученики в Тегеране, Казвине, Тавризе, Исфагани, а последователи – во всех концах персидского государства.

Духовенство требовало у правительства борьбы со смутьянами и еретиками. Правительство испугалось. В новом религиозном движении социальный и политический элементы занимали большое место.

* * *

Жестокий правитель был Насср-эддин-шах. Он из тех царей, которые с первых дней своего царствования проявляют кровавую твердость власти, вызывают ненависть народа при жизни, а после смерти оставляют печальную память. Шах вступил на престол в лихорадочный 1848 год. Брызги волн европейских революций долетали до Персии. Освободительные идеи сорок восьмого года укрепляли бабизм как движение огромного социального значения. Насср-эддин-шах решил раздавить внутренних врагов. Началось массовое истребление бабидов. Трон был забрызган кровью.

Схватили красавицу Коррет-аль-айн – «отраду очей» и привезли в Тегеран. Пламенную проповедницу вырвали из среды ее поклонниц. Уже больше не будут вдохновенно сверкать ее длинные черные очи, уже больше не будет звенеть серебряный колокольчик за решетками эрдерума…

– Коррет-аль-айн – опасная преступница! Она ходит без чадры. Она развращает жен и сестер наших. Она губит семью.

– Сжечь живьем, – сказали духовные особы.

– Быть по сему, – сказал шах-ин-шах.

Сгоняли народ на примерную казнь. «Отрада очей» была сожжена.

Муххамеда-Али боялись. Баб ходил всегда окруженный друзьями.

– Схватить, – приказал Насср-эддин.

Баб был арестован в Тавризе, приговорен к смерти и расстрелян.

Трон окрасился кровью.

Насср-эддин продолжал преследования. Новая вера была запрещена. Аресты и убийства были системой государственной борьбы с врагами церкви. Бабиды искали спасения в бегстве за границу – в Россию и в Турцию. Их ловили, сажали в тюрьмы, избивали и мучили. Бессудные казни продолжались. Шах царствовал почти пятьдесят лет и всю жизнь жестоко боролся со своими врагами.

Трон Насср-эддина утопал в крови.

* * *

Бабизм не свергал ислам. Бабиды не хотели уничтожить существа религии. Ствол мусульманской веры оставался непоколебим. Бабизм стремился лишь облагородить веру отцов. Несмотря на жестокие притеснения, идеи бабидов живы в Персии до сих пор. Современный шиизм, конечно, враждебен бабизму, но гонения на бабидов прекратились: в Персии объявлена веротерпимость. Жестокая политика религиозного угнетения шаха Насср-эддина дала обратные результаты. Бабизм окружен ореолом мученичества. Веротерпимость обнаружила, что больше трети населения персидского государства – бабиды.

Религиозные эмигранты в Турции раскололись на несколько сект. Появился новый пророк, который стал утверждать, что истинный Мессия – он, что Мухха-мед-Али не «баб», а лишь предтеча. Бехаизм – лишь видоизменение веры, зажженной ширазским творцом ее. Мечты бехаизма – совершенное счастье всех народов, говорящих на одном языке, основанное на заповеди:

– Да будет едино стадо и един пастырь.

Идеи бабизма, выйдя за пределы родины, уже перешагнули границы Востока. Евангелическое учение нашло приверженцев в западных странах Европы, и в особенности в Америке.

* * *

Магомет запретил правоверным олицетворять Божество в каких бы то ни было образах. Древняя мудрость мусульманской религии отрицательно относится даже к воспроизведению человека и животных. Поэтому архитектурная форма искусства на мусульманском Востоке нашла своеобразные формы. Архитектура развивалась вне всякой зависимости от скульптуры и живописи. Эти два вида искусства не могли развиваться. Две области художественного творчества выпали из спектра культурных сокровищ. За счет скульптуры и живописи совершенствовалась архитектура. В храмах арабов и турок вместо запрещенных фигур людей и животных художники писали узоры и орнаменты. Они изощрялись в придумывании новых комбинаций орнамента, и в этих формах творчества достигали совершенства. Вспомните сложную роспись узоров мавританских дворцов, мусульманских мечетей, хитросплетения орнамента стен, потолков и решеток.

Совсем не то в Персии.

Сначала вольнодумный сектантский шиизм пробил брешь во взглядах церкви на живопись и скульптуру. Шиизм, как господствующая религия, имел в себе силы сорвать окончательно связывающие искусство путы. В Персии скульптура и живопись получили право гражданства. Мусульманские храмы имеют совершенный образец. Храм Св. Софии в Константинополе. Это всегда – купол на квадратном или многоугольном основании. Так везде. Так и в Персии. Конструктивная основа архитектуры мечетей проникла в Персию вместе с исламом. Как старая совершенная форма искусства, архитектура определилась. Новые формы скульптуры и живописи еще не успели развиться; они не соответствовали совершенным образцам архитектуры. Естественно, персидские художники обратились к национальной живописи домусульманских времен.

В персидских мечетях характерны высокие порталы; обычно они заняты обширной арочной нишей. По бокам порталов – воздушные рвущиеся к небу минареты, не похожие на те, что строят арабы и турки. Снаружи мечетей и внутри эффектная декоративная отделка и орнаментация. Сложные узоры росписей, изгибы разнообразных растений переплетаются с причудливыми изображениями животных, птиц и фантастическими фигурами. На фоне, голубом, как и самое небо родной земли, – белые цветы и зелень растений. На черном – золотые арабески и надписи. Краски гармоничны и скромны. Зрительный эффект в изумительном подборе цветов. Голубой цвет изразцов и мозаики ласкает зрение, радует.

* * *

Светская живопись, как древняя, так и современная, мало чем отличается от церковной. В ней мало идеи, символистика бедна. Она простодушно отражает действительную жизнь, причем форма художественного творчества преобладает над содержанием. Художник увлекается тонкостью технического исполнения, изяществом и тщательностью отделки рисунка, подбором красок. Застывшие формы живописи, отсутствие порывов, исканий персидских художников не отражают разве общий застывший характер персидской национальной жизни, утратившей прежнюю бурную активность? Сюжеты картин однообразны. Их содержание – в дворцах – эпизоды сражений, шахские охоты, приемы послов иностранных держав. На небольших картинах художники изображают исторические события, повседневный быт, эпизоды из жизни гаремов.

Очень распространена миниатюрная живопись. Книги, рукописи, гражданские акты изукрашены портретами, рисунками и сложными разноцветными узорами. Предметы повседневной жизни – мебель, зеркала, кальяны, калямданы – пестрят мозаикой и яркими красками.