О революции на фронте узнали в марте; на передовых позициях – в Месопотамии – о событиях стало известно лишь в начале апреля. Фронт заволновался и, как везде, тыл армии реагировал на события резче, чем войска передовой линии. Этим некогда. Зорко надо следить за неприятелем, как бы чего не вышло – караулы, разъезды, а то и стычки. Надо добывать продовольствие и фураж. Дела много, да и сведений почти никаких нет.

Толком ничего не знают.

Белянчиков, носившийся на «форде» по всей стране, в экстазе передавал новости о революции. Впрочем, не один он. Все двести автомобилей фронта сразу как-то заговорили, приоделись в красные одежды, а глаза шоферов и белые зубы засверкали на солнце.

Энзели, Казвина, Хамадана – не узнать. По прямым проводам из Баку и Тифлиса телеграфисты узнавали замечательные новости, и до передачи штабам эти новости попадали в казармы, в бараки, в госпиталя, в гаражи, караулы и, передаваясь дальше со скоростью ветра, становились достоянием всех и каждого. Огненные искры новостей освещали доселе хмурые лица, от них начинали блестеть глаза, зажигались души, и слово свободно текло расплавленным металлом. Слово сжигало и испепеляло все на своем пути. От старого оставалось мало. Даже вера в Бога как-то сразу была подорвана. Глаза сверкали новым огнем, губы запеклись, а душа наливалась чем-то горячим…

Сначала – телеграммы, приказы, газеты.

Новости подавляли. Число их росло; чтобы переварить любую, нужны месяцы. А они летели каждую минуту.

– Всеобщая забастовка.

– Дума и Комитет. Царь отрекся. Михаил отказался.

– Временное правительство.

– Новые имена, князь Львов.

Потом митинги, манифестации, красные флаги, флажки и бантики. Всеобщий праздник. Веселее Пасхи и Рождества. Ведь эти – «казенные»… Потом узнали:

– Честь не отдавать.

– Собирать комитеты и все решать и обсуждать сообща.

– Без мнения солдат и казаков воевать не имеют права.

– Снабжение должны улучшить, а сверх кормовых, мыльных и табачных должны выдать еще и «тропические».

– Да что такое эти «тропические»? – добивался я, и мне, как «своему», удалось узнать – не сразу, что это особые деньги, которые должно выдать новое правительство солдатам и казакам в Персии за ведение войны под «тропиками».

Начались съезды: местные, внутренние, внешние. Дивизионные, корпусные, армейские, фронтовые, краевые.

Врачебные, медицинские, земские и городские, автомобильные, снабженские и прочие и прочие…

Всякий, кто хотел навестить своих родных или попросту проехаться с фронта в тыл, – стремился получить командировку. Приходили приказы – отпуска воспрещены.

Революционная армия должна напрячь все силы…

Весна и лето семнадцатого года и у нас на фронте было летом митингов, лекций, съездов и командировок.

Образовался корпусный комитет.

* * *

Петербург занимался уловлением контрреволюции и очищением армии от негодных элементов. Баратов попал в гучковский «черный список».

– Отрешить от командования корпусом.

– Позвольте, за что?

– Помилуйте, – говорил Гучков, – у нас есть сведения, что Вы в Персии не жалели во время войны ни людей, ни лошадей.

Мы негодовали.

– Это уж из Первой Кавказской кавалерийской постарались! Будьте уверены, – говорили казаки. – Мы знаем, кто. Ах…

Баратов был отрешен, а на его место был назначен блестящий жокей из петербургских генералов – Павлов.

Фронт был возмущен.

– Отец командир, и вдруг отрешен?!

– Баратов, который так любил армию, и которого так любила армия и Персия!

Вступились комитеты, общественные организации, войсковые части. Снарядили делегацию в Тифлис к командующему фронтом, в Красокар, к правительственному комиссару, в Особый Закавказский комитет, дав наказы вернуть Баратова во что бы то ни стало.

Ходили разные слухи об отрешении Баратова.

Двадцать четвертого марта им был издан приказ по войскам, в котором сообщалось о назначении его начальником снабжения Кавказской армии и главным начальником Кавказского военного округа. Должность как будто выше, но… тыловая. Приказ оставлял горький осадок. Ясно было, что Баратов в опале. Он уехал в Тифлис. Здесь уже стало известно точно, что враги «напакостили». В корпусе злились, и к ходатайствам из среды самого корпуса прибавилось окружение. Полетели телеграммы из Тегерана в Тифлис и Петербург. Просили миссии – наша и союзные, персидские власти. Нажим был полный. Баратов выехал в Петербург, имел разговор с Гучковым и получил новое назначение – командующим Кавказской армией, действовавшей в Турции.

– К пехотным частям. Кто? Герой Саракамыша, кавалерист и «персидский» Баратов.

Враги старались, но они были слабее истины и друзей.

Комиссар правительства по Кавказу В.А. Харламов говорил по прямому проводу с Петербургом и настаивал на возвращении Баратова в Персию. Война продолжалась, и Временное правительство верило в революционное наступление. Багдадская операция не была завершена, а Министерство иностранных дел преемственно продолжало старую русскую политику в Персии. Нажимали на военного министра и столичные дипломаты. Из Персии продолжали поступать ходатайства; стало известно об озлоблении в войсках, о разговорах и постановлениях на митингах и в комитетах. Революция принесла всем радость, а нам… ложку дегтя.

Только в июне вернулся Баратов и въехал триумфатором. Революционная армия встречала его с энтузиазмом. В его возвращении видели свою победу, победу нового права, победу революции.

Первый Кавказский кавалерийский корпус пополнился новыми частями. За весну прибыло много пехоты, прибыли казаки-оренбуржцы. В состав корпуса влилась целая Туркестанская стрелковая дивизия, и корпус переименовали в Отдельный Кавказский кавалерийский с правами армии. На здании штаба водрузили Георгиевское знамя, и с таким же флажком порхал по фронту серый автомобиль триумфатора.

* * *

Я был в ту пору председателем корпусного комитета. Он же – армейский. Стремились возможно лучше и полнее организовать представительство солдат и казаков, как в центре – в общевойсковом комитете, так и в местных. Это удалось. Чтобы придать авторитет и внутреннюю силу корпусному комитету, занялись улучшением снабжения войск.

В Тифлисе всегда сидело несколько энергичных членов комитета. Они добывали деньги, продовольствие и обмундирование, проталкивая все это на фронт. Результаты сказались быстро. Осенью мы были почти готовы к зимней кампании. Члены Комитета поддерживали живую и постоянную связь со своими избирателями, и помещение комитета походило на хлопотливый улей. Войска нуждались в информации.

Издавали бюллетени, газету. Выписывали журналы и газеты из России, устраивали библиотеки, лекции, доклады, диспуты…

* * *

Фронт держался прочно. Боевых операций почти не было. Корниловское выступление послужило поводом к усилению политической активности, и комитеты торопились выносить резолюции о поддержке Временного правительства. Издалека оно казалось прочным и истинно народным. Узнали, что на фронтах вводится новая власть. Военные комиссары.

Получили сведения, что комиссаров назначают, а не выбирают, и будто бы к нам кого-то назначили.

А вдруг чужого, да еще из Петербурга!

Решили представить своего кандидата. Выбор пал на меня. Вызвали в Тифлис, сносились с Петербургом, а потом утвердили…

* * *

В войсках происходили недоразумения. Они бывали и раньше, но теперь я стал чувствовать их острее; много их направляли ко мне. Сначала мелкие, между солдатами и командным составом, а потом покрупнее.

Из Тифлиса от краевого Совета Кавказской армии прислали помощника эсера Васильева. Старый революционер, когда-то стрелявший в полицмейстера, в одном из крупных провинциальных городов. Бежал за границу, скрывался в Швейцарии. Царское правительство требовало его выдачи. История с Васильевым в свое время наделала много шума.

Подчеркнуто штатский был Васильев, нервный, но солдаты хорошо относились к нему.

Казаки посмеивались. Их передергивало, когда в речах он проглатывал букву «к», а ударение в слове – казаки, делал на втором слоге – к «аза» ки.

Ох, не любят этого казаки… Сразу видно, что чужой!

Получили «Положение о военных комиссарах и общевойсковых организациях». Пришлось создать новое учреждение с небольшой канцелярией – военный комиссариат. По положению выходило: надо надзирать за комитетами, за командным составом, за печатью.

Целью новых органов было:

– Надзор за законностью и укрепление единообразного революционного порядка в армии, в целях поднятия ее боеспособности в связи с ее демократизацией.

Власть была громадная. От приостановления распоряжений командира корпуса – кроме боевых – вплоть до расформирования войсковых частей и применения вооруженной силы.

Я чувствовал формальное неудобство, совмещая должности председателя комитета и комиссара.

– Плюньте, – говорил мне комиссар Кавказского фронта – Донской, а корпусный комитет считал такое совмещение полезным, а потому правильным. Я сосредоточил всю политическую работу в комитете на виду у всех, а не в комиссариате. Васильев произносил в полках речи, отбывал приемы и дежурства в канцелярии, а вся будничная деловая жизнь протекала во дворе и помещениях корпусного комитета. Здесь принимались и разбирались жалобы, обсуждались новости и статьи, издавалась газета, раздавалась литература, проходили собрания, выносились постановления, разъяснялись миллионы вопросов о кормовых, отпусках, командировочных, тропических.

Темпераментный и прямой начальник штаба корпуса – генерал А.И. Линицкий – был нашим постоянным гостем, а в боевые дни заседаний комитета приезжал Баратов. Он сразу оценил его значение и помимо комитета не проводил ни одного крупного мероприятия. Между штабом корпуса и комитетом были теснейшая связь и сотрудничество. Так продолжалось до конца, т. е. до расформирования корпуса.

* * *

Глубокая осень. Командир корпуса и военный комиссар – на позициях. Тоскливо среди голых, неприветливых гор Курдистана. Автомобиль ревет на поворотах, подпрыгивает на ухабах, и хочется спать. Мы ездим уже больше недели и очень устали. Уже не говорим; охрипли от сотен речей, что произносили всю неделю.

Налево от дороги, глубоко внизу на дне ущелья – несколько землянок. На сером фоне щебня и глины – маленькие серые фигуры солдат.

Автомобиль остановился. Мы выходим из машины и смотрим вниз. Резким белым пятном на краю обрыва торчит большая белая папаха Баратова.

– Пограничники, ко мне!

Властно, так что эхо ответило «Э-э-э».

Серых фигурок стало сразу больше, и они зашевелились; побежали, стали карабкаться наверх. Через несколько минут рота окружила нас. От быстрого бега солдаты запыхались, еще не успели отдышаться, а лица веселые и глаза смеются. Поздоровались. Опять говорим. О России. О революции.

– Надо держаться. Понимаем, что война надоела, что устали, хочется домой.

– Да здравствует свобода! Да здравствует а-а-а…

– Да здравствует республика! Да здравствует, ура, ура!..

* * *

Опять едем. Равнина. Здесь целая дивизия. Сначала смотр войскам. Парад на позициях. Потом – не то митинг, не то беседа.

– Когда ж мы домой пойдем, господин генерал?

Что-то отвечает Баратов на это.

– Как же вы, славные пограничники, вынесли такое постановление! Ведь среди вас и православные, и армяне, и мусульмане. Как же быть полку без священника? Ведь есть же верующие! Неужели так-таки все не верите в Бога?..

– Все, все, – закричали солдаты. Кричали десятки голосов, а казалось, гудит тысяча.

– Ну, если все… я не знаю.

Баратов беспомощно развел руками и, растерянный, замолчал. Сильно верующий человек был потрясен. Десятки лет прожил он с солдатами и казаками, а теперь вот – ничего не понимал. Он очень страдал.

* * *

Где-то далеко, далеко, за тридевять земель, заброшены в горах Западного Курдистана части стрелков Туркестанской дивизии. Стрелки разбросаны небольшими группами на несколько десятков верст; к нашему приезду приказано было собрать их вместе, оставив на местах уменьшенные отряды.

На склоне покатой долины у реки лагерь стрелков. Опять серые горы, хмурое небо и грязные палатки. Как грибы, рассыпаны они в долине, и нет среди них никакой жизни. Огромной массой в несколько тысяч, по полкам, собраны у края долины, повыше к горам, туркестанцы. Серые шеренги застыли при виде нас, и в ответ на приветствие Баратова раскатами грома в горах отвечает многоголосое эхо… Плохо обуты – вместо сапог иногда просто обмотки или тряпки. Шинели рваные, гимнастерки грязные. Спрашиваю одного:

– А что, брат, давно белье менял?

– Никак нет.

– Ну а сколько же времени?

– Да месяца три.

– Да как же Вы говорите, что недавно?

– Никак нет, его совсем нету.

– Чего нету?

– Белья…

Смотрю под гимнастерку – в чем мать родила.

– Да, – думаю, – вот тебе и снабжение! Вот тут и воюй третью зиму!

Баратов тем временем говорит. Громко, четко, округленными фразами он рассказывает российские новости, вспоминает боевые заслуги туркестанцев, призывает стоять «до победного конца». Говорит уже около часу. Ведь он неутомим – скорее утомляются слушатели. В особенности те, кто слышал эти речи десятки раз. Так и сейчас. Адъютант страдает – смотрит на меня выразительно и умоляет глазами помочь делу. Я вижу, что оратор повторяется, что солдаты уже не так внимательны, а офицеры, что стоят кучкой, – не слушают. А после него надо говорить мне. Ведь он генерал! А вот что революционный выбранный комиссар скажет?

Я приближаюсь незаметно к оратору и тихо говорю:

– Кончайте.

Пауза. Опять:

– Кончайте.

Вижу, что он уже подходит к концу и все округляет и округляет. Я осторожно дергаю его за широкий рукав черкески и, наконец, о счастье:

– Да здравствует республика, ура-а-а…ует революционная родина-а-а-а.

Речи наши имеют большой успех. Очевидно, туркестанцы изголодались больше пограничников. Да и понятно. Заброшены в горах, на край света. За нашим автомобилем бегут сотни солдат с криками «ура». Фуражки летят вверх. Они рады, смеются… Чему? Ведь конец ноября!

Еще весной видно было, что над Россией и армией нависает гроза. Она разразилась в Москве и Петербурге в октябре, уже больше месяца назад, а вот здесь все по-старому.

Наперерез нашему автомобилю бегут сотни других солдат.

– Ура-а-а-а!

Окружают машину, и я вижу дружелюбные, радостные, смеющиеся лица и глаза…

– Дозвольте покачать!

Я барахтаюсь и пытаюсь сопротивляться. Бесполезно. Беспомощно размахиваю руками и вижу свою красную комиссарскую ленту с орлом и широкие рукава черкески Баратова. Замирает сердце, как на качелях, а фуражки летят, летят без конца.

Раскаты криков «ура» заглушают и мои протесты, и шум мотора, и звуки труб игривого полкового марша.

* * *

В корпусном комитете боевой день. На повестке дня вопрос об «энзелийских рыболовах».

Давно они беспокоят комитет, и нужно же, наконец, проявить власть. Но энзелийский гарнизон развращен. Ведь Энзели – самый глубокий тыл наш, а потому и менее досягаем для комитета. Войска энзелийского гарнизона раньше всех попадают в сферу идущих из России влияний и событий.

Батальон пограничного полка прибыл на персидский фронт весной, после революции. Не помню, откуда шел полк, должно быть, издалека. Оборвались, обтрепались, голодали и устали. Наконец в Энзели. А ведь здесь весна – рай. Тепло, море лениво плещет, греет солнышко, а садов, зелени… цветут мимозы, апельсины, миндаль – одуряющий запах. А главное, никакой войны.

Там где-то впереди, за тысячу верст, говорят, есть война с турками…

Батальону бы выступать уже, идти на пополнение на фронт… Отдохнули, поправились, получили обмундирование, кормовые, мыльные, табачные… всякие.

– Врача нет и медикаментов.

Прислали врача и медикаменты.

Короче говоря – батальону надо бы выступить два месяца назад, но он не хочет воевать и ничьих приказов не слушает. Ведь солдат около тысячи, а Энзели – городишка маленький. Солдаты каждый день в городе, на базаре. Обижают персов. Занялись рыбным промыслом.

Бурный Сефид-Руд, прыгая по камням у Менджиля и Рудбара, у Энзели впадает в море широкой спокойной рекой. Рыбы тут много. И морская, и речная.

Ловили рыбу, варили, жарили и продавали.

Надоело. Нашли более выгодный промысел.

Беспошлинно табак возить в Баку.

– Кто ж солдат-то проверять будет?

Вообще в пограничном городке коммерческих комбинаций – миллион. Некоторые из солдат стали промышлять в городе, в окрестных деревнях и на дорогах.

– Ведь вольная жизнь!

Ночью около Энзели показаться было рискованно. Началось пьянство.

– Что, на позицию?

– До победного конца?

– Пошли вы к…

Всякий, кто приезжал из России, в Энзели попадал в дурные условия. Жаловались персы, жаловался губернатор. Присылали телеграммы в Хамадан с просьбой повлиять на распустившихся солдат.

Просили заставить батальон уйти на позиции. Батальон, собственно, был уже и не батальон, а лишь три четверти. Остальные разбрелись и разбежались.

– Да так какой же это батальон? Рыболовы!

Чем дальше от тыла, тем настроение спокойнее, войска устойчивее. Среди выборных в комитетах – везде твердое убеждение.

– Хоть и надоело в Персии, тоска смертная, и из России сообщают, что солдаты самовольно бросают фронт, – мы должны держаться и без приказов не уходить.

– А если в бой идти, то и в бой пойдем…

«Рыболовы» раздражали солдат в Хамадане, Керманшахе и в Сенне.

Во дворе корпусного комитета негде яблоку упасть. Заседание открытое. Солдаты и казаки пришли послушать о «рыболовах». На веранде комитет и почетные гости с Баратовым во главе. Здесь почти весь штаб.

С рыболовами покончили быстро.

Решили под гром аплодисментов аудитории приказать батальону в течение трех суток собраться и выступить на фронт, а для подкрепления телеграфного распоряжения и приведения его в исполнение командировали двух популярных членов комитета в Энзели. Если же батальон не послушается корпусного комитета, просить военного комиссара принять меры, которые он найдет нужным…

* * *

События нарастали. Из России стали поступать известия о перевороте в Москве и Петербурге, о падении Временного правительства, о революции на фронтах, о братаниях и заключении мира между нашими и немецкими полками.

Делегаты корпусного комитета вернулись и рассказали, что в России, на севере – новая революция и новая власть, что некоторые части бросают фронты, а что на юге – казаки против большевиков. Из Энзели делегаты еле убрали ноги – там вместо исполнительного уже образовался военно-революционный комитет и, конечно, о выступлении кого бы то ни было на позиции не может быть и речи. В Казвине, по их словам, в гарнизоне тоже начинается брожение.

* * *

Приходили «Правда» и «Окопная правда». Проникали какими-то путями в толщу солдатской массы, и искры призывов, лозунгов и мыслей падали на горючий, готовый вспыхнуть, материал в гарнизонах, полках, ротах, сотнях и этапных командах.

Казаки не митинговали. Они держались спокойно. Считались стойкими войсками.

Но началось с них.

Казаки Горско-Моздокского полка получили с Терека тревожные письма. Вдоль Сунженской линии горцы заспорили с казаками, схватились за оружие – идут бои. Станицы горят, шесть из них уже разрушены до основания.

– Вы защищаете родину где-то в Персии, далеко, а тут родные очаги разрушены, а жена твоя, казачка, против ингушей уже с винтовкой… Имущество разграблено, кое-что спрятали, а дом сгорел. Степана убили, а Доценко пропал совсем.

К Баратову приехала из полка делегация – офицер и пять казаков. Баратов по телефону просил меня срочно приехать в штаб.

Прапорщик, по-видимому, робел перед командиром корпуса. Казаки мрачно молчали.

Набрались храбрости.

– Вот, ваше высокопревосходительство. Полк постановил домой идти. Просит разрешения, чтобы не самовольно.

– Дозвольте, ваше превосходительство, домой «иттить». Какие известия!

Мне сразу стало ясно, что казаки вынесли категорическое решение уходить с фронта, но пришли к Баратову, чтобы на всякий случай прикрыться его согласием; а если и не согласится, то уйдут все же с его ведома.

Баратов говорил:

– А если я не позволю? Как же так? Взять и самовольно уйти. Но я не имею права вам разрешить уйти. Мы же все, казаки, и солдаты, и офицеры, находимся здесь не по своей охоте. Ведь чтобы оставить фронт, нужно иметь приказ от главнокомандующего.

– Так точно, ваше высоко… только полк решил…

Баратов уговаривал, убеждал, доказывал, угрожал, говорил шепотом и кричал:

– Ваши деды и отцы… Позор…

– Полк постановил все равно идти домой, только просит Вас…

Говорил и я… Напрасно.

– Что же вы хотите? Если вы хотите с разрешения начальства, – я не могу разрешить, а если хотите сами, то зачем же вы пришли сюда?

– Полк все одно уйдет. Решил выступление на завтра.

– Да ведь поймите вы, если отпустить вас, то, значит, надо отпустить всех. Вы понимаете, – тогда оголится весь фронт!

Порешили на том, что командир корпуса запросит Тифлис, а если ответа через два дня не будет, казаки могут уходить. Делегация ушла, а Баратов упал в кресло и плакал…

* * *

– Домой!

– По домам…

На фронте стоял стон, и не было силы, чтобы его остановить. Корпусный комитет, комиссариат и штаб корпуса были завалены петициями, телеграммами и осаждались делегациями, приехавшими просить об отводе войск в Россию. Штаб передавал все по команде в Тифлис, но оттуда ничего не отвечали.

Приходили телеграммы по адресу: «всем, всем, всем», за неизвестными подписями, с предложениями бросать фронт, мириться самим частям с неприятелем.

Новые лозунги: «мир на фронте, война в тылу», «мир хижинам – война дворцам», манили и дразнили, мешали воевать, работать, есть и спать…

Телеграммы о перемирии.

Красокар предлагал избрать делегатов от корпуса и совместно с представителями штаба отправиться к туркам для заключения перемирия. К такому-то числу.

– Куда?

В главный штаб турецких войск.

– О, радость… Ведь три года войны! Война кончается…

– А победа? Где же победный конец?

* * *

В составе корпусного комитета не все шло гладко. Появились новые члены комитета – большевики. Некоторые из горячих сторонников Временного правительства вдруг стали его врагами, другие – молчаливые и тихие – вдруг заговорили, да как? Комитет раскололся почти пополам. Казаки держались дружно, образовали казачью фракцию и стояли на «государственной» точке зрения. Против большевиков, против самовольного ухода с фронта.

Остальные члены комитета – тоже объединились, но большевиками себя не называли. Лидеры нового объединения проявили еще в октябре, во время предвыборной кампании в Учредительное собрание, большую активность. Говорили речи и вывешивали плакаты. Они проводили в Учредительное собрание список большевиков, составленный в Тифлисе. Действовали робко, а в декабре подняли голову. Заседания корпусного комитета вдруг стали бурными. На фронте с турками было полное затишье, зато на политическом фронте начиналась буря.

Где-нибудь на питательном пункте не было сахару. Запрос в комитете.

Из-за недостатка персидского серебра не выплачено солдатам жалование – скандал. Виновата империалистическая буржуазия и ее агенты – генералы и помещики.

– Едущим в отпуск в Россию надо дать винтовки.

– Да ведь они же в отпуск едут, зачем им винтовки? И как давать винтовки в тыл, когда у нас на фронте недостаточно оружия.

– Вы продались англичанам. А в России оружие нужнее, чем здесь…

– Да зачем же в России оружие?

Молчание, а посмелее говорили:

– Да ведь мир хижинам…

Двор корпусного комитета походил на вооруженный лагерь.

Через Хамадан с фронта проходили тысячи солдат с отпусками, командировками, пропусками.

Проходили армяне, грузины, мусульмане…

В штабе были получены телеграммы из Тифлиса – образовалось Закавказское правительство. Турки угрожают границам. Для защиты Кавказа и сохранения фронта создаются национальные войска.

– Из всех частей отберите грузин, мусульман, армян. Формируйте из них по национальному признаку команды, отряды, роты. Командируйте их в распоряжение командного состава Закавказского правительства.

Пытались формировать в Казвине. Выходило плохо… Ряды в частях таяли. Из Керманшахского и Курдистанского отрядов потянулись новые группы солдат, новые просители. Они толклись во дворе и помещениях комитета, пытаясь разрешить свои неразрешимые нужды. Они просили, требовали, ссорились, надоедали, мешали членам комитета работать. На собраниях комитета, открытых для всех, они прерывали членов его во время речей репликами и криками. В сношениях с такими солдатами комитет решил взять твердый тон.

События нарастали. Революция углублялась…