Из темноты я услыхал крики:
– Стой, стой!
– Это не нам, Иван Савельевич?
– Должно быть, нам. Как будто кругом больше никого нет.
Белянчиков остановил автомобиль. Ко мне подбежал маленького роста человек в большой папахе.
– Вы куда? В Шеверин? В Штаб? Позвольте представиться: войсковой старшина Шкуро.
Я назвал себя.
– Мне нужно к командиру корпуса, да этот проклятый грузовик до утра будет идти. Подвезите, пожалуйста.
Мы поехали. В темноте на Шеверин-Хамаданской дороге беспомощно стоял грузовой автомобиль. Шкуро кричал казаку:
– Смотри, ящики не побей! Найдешь меня в офицерском собрании.
Обращаясь ко мне, прибавил:
– Два ящика «Абрау» везу из России. Ну и хлопот же с ними набрался по дороге! Водки не люблю, а «грубое» ничего.
Он говорил без умолку.
– Ездил на Кубань, на заседание Рады, делегатом от своего отряда. Вы не видели моих партизан? Волки. Ну, так, приезжаю я в Екатеринодар. Идет заседание. В Раде. Понимаете, обсуждается вопрос о форме правления! Казаков, офицеров – тьма. Один делегат с фронта говорит:
– Мне наказ дан кубанцами от полка добиваться республики.
Другой говорит:
– Федеративной, социалистической.
Третий:
– Автономной Кубанской республики. Все за республику.
Выхожу я:
– А мои волки, – говорю я, – поручили мне передать всей Кубани, Раде и казакам, что они стоят, и будут биться за конституционную монархию.
Только я это сказал, – крики: «долой», «вон», шум, свист. Ну, ничего, обошлось… По дороге сюда тоже не обошлось без приключений… Вот это и Шеверин? А где же комкор?
Мы поднялись к командиру корпуса. Был сентябрь, часов десять вечера. Баратов принял нас вместе. Вошел Альхави. Обычным вкрадчивым голосом:
– Вы уже здесь, а мы тут о Вас хлопочем.
Шкуро рассказывал:
– Если бы не комиссар, сегодня не попал бы к Вам. Спасибо. О чем хлопочете?
Альхави совсем закрыл глаза.
– Да ведь Вы же считаетесь арестованным в Юзбаш-чае.
– Ах, это? Я не успел еще рассказать. Вы, ваше превосходительство, знаете, что со мной случилось по дороге, уже здесь, в Персии? Приехал в Энзели. С трудом достал автомобиль, спешу к Вам и моим партизанам. По дороге, недалеко от Казвина, стал завтракать. Один. А ехал только с казаком. Что-то мне понадобилось. Обращаюсь к солдату – этапному.
– Принеси.
– Я, говорит, Вам, господин полковник, не носильщик. Да мне и некогда.
– А куда ты спешишь, – говорю.
– Заседание этапного комитета.
– Ах, ты, – говорю, – с…ь. Что ж это за дело – заседание комитета? Скоро всех вас вешать будем.
Баратов нахмурился.
– Ну, что Вы, Андрей Григорьевич!
– Нет, погодите, ваше превосходительство. Собираюсь я идти: стоп. Не пускают. Человек десять солдат.
– Вы арестованы.
– Как арестован? Да мне к командиру корпуса надо, да я вас!..
– Да Вы не кричите, полковник.
– Сижу. Поставили охрану, мерзавцы. Думаю, как бы это ходу дать? Говорю своему казаку:
– Ты ловчись на какой-нибудь проезжий грузовик, да ящики захвати. «Абрау» с собой везу. Приедешь в Казвин, да на телефон со штабом соединись. Проси доложить командиру корпуса, что войсковой старшина арестован. Под вечер казаку удалось уехать. Сижу уже полдня. Надоело. Велю караульному позвать сюда комитет этапа. Пришли. Говорю, что спешу и больше сидеть не могу.
– Казака моего видели? Вы про него забыли?! А он получил от меня инструкцию и уже давно в Казвине. В моем партизанском отряде тысяча человек. Что со мной будет, неважно, но что вас всех перевешают, так это факт.
– Вы знаете, подействовало. Пошли совещаться и говорят:
– Вы свободны, господин полковник. Извините, вышло недоразумение.
Рассказ продолжал Альхави.
Казак Шкуро добрался до Казвина и доложил о происшествии в Юзбаш-чае коменданту. Комендант соединился со штабом. Вызвали Альхави. Хитрый араб сообразил, что из дела могут произойти неприятности. Хотел доложить Баратову, но его не было в тот момент в штабе. Сказал сам коменданту:
– Телефонируйте в Юзбаш-чай и скажите, что партизаны Шкуро узнали об аресте любимого начальника, взволновались, требуют грузовые автомобили и выезжают в Юзбаш-чай освобождать Шкуро. Скажите, что комкор приказал казакам сидеть смирно, а вам немедленно освободить Шкуро.
Отряд Шкуро в это время находился в Курдистане, в районе Сенне. Никаких автомобилей в Сенне не было, да и быть не могло, т. к. дороги в Курдистане не для автомобилей. Походным же порядком от Сенне до Юзбаш-чая казаки раньше десяти – двенадцати дней добраться не могли. Да они еще и не знали об аресте Шкуро. Правда, любили они его очень.
* * *
Партизанский отряд Шкуро прибыл в Персию летом семнадцатого года. Он был сформирован на Юго-Западном фронте из добровольцев казаков различных полков незадолго до революции. Отряд был сформирован по инициативе Шкуро с благословения и при поддержке великого князя Бориса Владимировича, походного атамана казачьих войск. Партизаны должны были ходить по тылам противника, делать набеги, портить пути сообщения, жечь склады – всячески вредить неприятелю. Таких отрядов было сформировано несколько. Они были снабжены легкими орудиями, пулеметами и в военно-техническом отношении представляли самостоятельную законченную часть. На отрядном знамени Шкуринского партизанского отряда была изображена волчья голова, а на кубанских папахах казаков и офицеров баранья шерсть была заменена волчьим мехом.
* * *
Мартовская революция застала меня в Москве. Я был комиссаром Московского градоначальства и исполнял должность заместителя начальника московской милиции. Были первые дни революции. Я сидел у себя в кабинете и занимался. Была глухая ночь. Мне подали телеграмму. Она была послана со станции Глухово Екатерининской железной дороги и адресована в Петербург – Комитету Государственной Думы, военному министру и в Москву – градоначальнику, комиссару Москвы, еще кому-то.
– Мы, жители села Глухово, – говорилось в телеграмме, – сообщаем, что сего числа мимо нашей станции проследовали эшелоны вооруженных казаков с фронта. В полном боевом снаряжении и амуниции, с пулеметами. На вопросы, куда едут, отвечают неохотно, на север, в Москву. Боимся, едут усмирять революцию, боимся за дорогое Временное революционное правительство. Телеграммами по линии пытаемся задержать казаков…
* * *
– Была думка. Признаюсь, – говорил Шкуро. – Уже в первые дни революции видел, что ничего путного не выйдет. Революция началась с севера, из столицы. Рыба с головы начинает тухнуть. Хотел с казаками усмирить Москву, да доехать не удалось.
Я спросил Шкуро о маршруте и числах. Выходило, что по Екатерининской дороге с Юго-Западного фронта Шкуро двигался на Москву.
– Ну и что же?
– Вижу, что с усмирением ничего не выходит. Стал проситься опять на фронт. Куда? Слыхал, что в Персии есть лихой батька Баратов. Стал проситься к нему. Фронт далекий, крепкий. Буду драться с турками, с курдами, с самим чертом.
Ну, не могу я видеть митингов!..
* * *
Отряд Шкуро был крепкой спаянной частью. Казаки любили своего начальника; офицерский состав был подобран очень искусно. Партизаны были исключительно молодежь, и биография каждого – сплошная удаль и отвага. Они были переранены, переколоты и ничего не боялись. Курдов держали в страхе, и на позициях заменяли несколько конных полков. Партизанский отряд скучал на позициях, – боев не было, а сам Шкуро метался между Хамаданом и Сенне. В декабре партизан вызвали в Хамадан, и, казалось, можно было быть спокойным за порядок в Хамадане. Шкуро торжествовал. Его отряд был на глазах у всех образцом дисциплины, воинского долга и стоял на «государственной» платформе. Но это только казалось.
* * *
В Сочельник семнадцатого года погода была отвратительная. Мокрыми хлопьями падал снег, таял; во дворе Шеверинской усадьбы образовались лужи и слякоть. После богослужения мы были приглашены на разговины к партизанам. Шкуро обходил казармы и сам распоряжался.
– Чтобы у казаков было побольше еды!
– Не беспокойтесь, об араке они сами позаботились.
– Здесь нужно отодвинуть столы – а то проходу нет!
– Чтобы трубачи поменьше пили.
Через двор он переходил из одного помещения в другое в сопровождении нескольких приближенных. Из темноты раздался выстрел, и Шкуро упал, схватившись за плечо. Это было первое предостережение. Праздник был испорчен. Кто стрелял, неизвестно. Пуля пробила ключицу. Через три недели Шкуро выздоровел.
* * *
Партизаны стоили дорого, и с ними было много хлопот.
– Прошу денег у командира корпуса, поддержите, пожалуйста, мою просьбу, – говорил Шкуро.
– Да на что Вам деньги? Все сыты и обуты. Фураж есть. Зачем Вам деньги?
– А жалованье?! Казаки без дела сидят, ну, им деньги и нужны. Если бы война была, тогда другое дело. Война – это профессия казака. В войне он сам себе заработает. А если войны нет, как сейчас, то чтоб казак любил и слушал – ему надо платить.
Начальник снабжения полковник Даниельсон постоянно ворчал:
– Опять Шкуро денег просит. Это не отряд, а прорва какая-то!
* * *
– Господин председатель, мы к Вам.
Передо мной стояло четыре казака Шкуринского отряда. Все кавалеры четырех степеней. Одного из них, хромого, я примечал раньше. Шкуро очень его любил.
– Мы – от всего отряда делегаты. Начальника нашего, т. е. войскового старшину Шкуро мы арестовали, так как он монархист и контрреволюционер. Кроме того, деньги, что нам полагаются, он задержал и не выдает. А у самого все кутежи. Просим рассудить нас со Шкурой. Затем и приехали.
С товарищем председателя Стахорским и еще одним членом корпусного комитета, казаком, поехали в отряд.
Большой двор у казарм заполнен шумливой толпой вооруженных казаков. Выкатили пулеметы…
– Тсс… Тише, комиссар приехал…
В коридорах здания, приспособленного под казарму, собрались казаки. Руководители движения пространно изложили, в чем казаки обвиняют Шкуро. Нам предъявили лист, покрытый сотнями подписей. Тут было обвинение в монархизме и контрреволюционности и требование об уплате денег. Обвинения были сформулированы в общих выражениях. Казаки просили рассказать, что происходит в России, и заявили, что они желают уйти домой. Только без Шкуры.
Сам Шкуро был тут же.
Бледный, с рукой на перевязи, он был сосредоточен и молчал.
Мы говорили долго и много. Рассказали о России, о Кубани; обещали назначить комиссию из членов корпусного комитета с участием представителей от партизан для подробного рассмотрения обвинений и для выяснения финансовых расчетов.
Наконец Шкуро заговорил.
Он вспоминал походы, что проделал с казаками. Яркими мазками он напомнил им историю создания отряда, общие печали неуспехов и пережитую радость побед.
– Ваши груди украшены эмблемой храбрых. Кто дал вам их? Я. Кто вел вас к чести и славе? Я. Когда вы придете на Кубань, вы не будете прятать ваши награды, а будете с гордостью выпячивать ваши груди, чтобы все видели в вас героев!
Он переходил от патетического пафоса к трагическому шепоту. Восклицал, укорял и взывал…
– Родная Кубань, – говорил он плача, – возьми меня в свою землю, чтобы не видеть и не испытывать мне больше позора, что я выношу…
Он почти падал в обморок на руки его окружающих. Впечатление было колоссальное. Из обвиняемого он превратился в обвинителя, вырос из маленького войскового старшины на глазах у всех в властного вождя, переживающего трагедию. Шкуро увели, и казаки в безмолвии разошлись. Его увели друзья-офицеры, посадили на автомобиль и увезли. Все это видели, и никто не протестовал. Арестованный на глазах у всех стал свободным. Его освободила сила его таланта убеждать и молчаливое признание всех…
* * *
Баратов и я убеждали Шкуро уехать из отряда. Политическое положение на фронте было запутанное. Связь с центром утеряна. Денег не было. Назревала эвакуация корпуса. Хлопот было много, а тут еще возня с отрядом Шкуро. Отряд в Хамадане, около штаба. Мешает работать. Казаки требовали, чтобы под командой ближайшего помощника и друга Шкуро есаула Прощенка их отвели домой на Кубань. Шкуро упирался. Он очень самолюбив и заподозрил интригу:
– Ни за что! Казаков подговорили, их сбили, я знаю их наизусть. Знаю, чем дышит каждый! Не уеду. Через три дня они опять все пойдут за мной.
Нужно сказать, что офицеры отряда все были на стороне Шкуро, да и часть казаков, конечно.
Мы были отвлечены другими делами. Шкуро, видимо, не дремал. Его агенты работали. Через четыре дня мне предъявили новый лист с подписями казаков. Большинство прежде подписавшихся отказывалось от своих подписей на первом листе и признавало опять Шкуро, просило его стать во главе отряда.
Самолюбие было удовлетворено, и Шкуро согласился уехать на отдых в Тегеран. Казаков мы отправили в тыл, в Казвин и дальше.
– Грицко, дывись. Та це ж наш пувковник!
– Та где?
– Та вон, бачь. За вугол заходыть!
– Гля, гля, черкеску снял, да и какой же чудной! В свитке! Та ще ж накрасився. Мабуть щоб не узнали?!
– Ха, ха, ха!..
Почему Шкуро ходил в штатском и загримированный в Казвине, я до сих пор не знаю.
Казаки ушли в Россию, а Шкуро уехал кутить в Тегеран.
* * *
Корпус Баратова – левый фланг тысячеверстного Русского фронта. Партизанский отряд Бичерахова – левый фланг нашего корпуса. Бичерахов в Персии с начала операций.
– Куда же тебя назначать? – спросил Бичерахова Баратов.
– Куда прикажете, ваше превосходительство. Куда-нибудь подальше от штабов и поближе к врагу.
– Да, я это знаю, Лазарь.
Баратов задумался.
Терские и кубанские казаки – природные горцы. Легко пересекли их кони высокие снежные перевалы, бурные речки в ущельях, знойные горные равнины. По дороге били конную жандармерию, гнали отряды курдов и остановились в самом опасном месте – у Буруджира. Постоянные стычки с разбойничьими шайками, военными отрядами… Скучать некогда.
Только мелко все это.
– Эх, хватить бы турок, немцев, черта – дивизией, корпусом в обхват, а еще лучше бы армией!
Любит Бичерахов войну, пороховой дым, канонаду пушек. Любит скакать карьером и приказывать. Под свист пуль бросается в атаку во главе партизан своих. Раненый-перераненый. Ходит с палкой. Да и как только на коне сидит?
– Ах, как хочется славы и власти! Как бурная натура жаждет живого творческого дела!..
Бичерахов – осетин. Отец – природный воин в конвое царя. Как и всякий старый казак – много кой чего умеет. Кто лучше скроит черкеску?
Мальчика, мечтавшего о коне и кинжале, бредившего родным Кавказом, засадили зубрить в Петербурге и в Царском. Лазарь учился и играл с маленькими великими князьями.
Тогда и теперь – одинаково стремился стать первым, а карьерой его был путь шипов, а не роз…
– Дайте мне два «форда», носилки, врача, и казаки благословят Вас.
– Да зачем Вам автомобили, когда у вас там дорог нет?
– Раненых от нас на носилках доставят, а до Кума мы дорогу поправим.
Бичерахову нельзя было отказать. Еще свежи были в памяти блестящие дела Беломестнова и Бичерахова в районе Кума, Катана и Исфагани. Знаменитый Наиб-Гуссейн с большой шайкой разбойников готовит разгром Тегерана. Напрасно! У Рабат-Керима его разбивают наголову. Турки стремятся прорваться через Султан-Абад в столицу Ирана. Тщетно! Им мешает инициатива и решительность Бичерахова и доблесть его казаков. Славные дела! Это те дела, от которых Персия еще в пятнадцатом году пришла в изумление и которыми в свое время гордилась Россия.
* * *
– Пустите меня с партизанами вперед, – говорил Бичерахов Баратову в начале семнадцатого года, – и я сомкну оба фронта: русский и английский. Рейд Гамалия – блестящ, – но эпизод. Из двух фронтов союзников я сделаю один – Персидско-Месопотамский.
Так летом семнадцатого года партизаны Бичерахова стали нашим авангардом. Партизаны сомкнули фронты, и глухой осенью у Кара-Тепэ казаки совместно с английской армией под командой генерала Маршалла дрались с турками.
* * *
Революция в разгаре. Хмурый октябрь принес войскам радость. Сначала перемирие. Мир в Брест-Литовске с немцами и мирный договор. Главнокомандующий Кавказским фронтом разрешает русским войскам уйти из Персии…
– Вы знаете, какую телеграмму прислал Бичерахов?
– ?!..
– Не хочет уходить из Месопотамии. Не верит, что заключен мир. Так и пишет: «Казаки будут драться до победного конца». Посылаю ему повторное и решительное приказание.
Баратов был смущен и расстроен.
– Имея такие войска, мы заключаем сепаратный мир!
Потом добавил:
– Бичерахов был на крайнем левом фланге. Работал отлично. В авангарде наших войск тоже себя показал. В арьергарде будет не хуже. Ведь ему будет принадлежать честь вывоза имущества и прикрытия войск при отходе!
Казаки Бичерахова так далеко находились от родины и от нас, что совсем не слыхали осеннего российского грома. Кроме того, они вели войну. Ходили в атаки, дрались.
Ни газет, ни митингов. Это была сохранившаяся дисциплинированная часть.
* * *
Казвин бурлил как кипящий котел. Эвакуация шла полным ходом, и в городе было большое скопление войск. Военно-революционный комитет стремился, чтобы войска, попадавшие в Казвин, скорее уходили дальше в тыл, в Энзели. К пароходам. Не так было легко их выпроводить. Солдаты ватагами с песнями ходили по городу. Митинговали. В помещении Энзели-Тегеранской дороги, в большом зале, состоялся митинг, на котором возбужденная толпа солдат из недавно прибывших на фронт и никогда не видавших Баратова сорвала со стены портрет какого-то сановника Министерства финансов, изорвала этот портрет, будучи уверена, что это – Баратов.
– Товарищи, да ведь Баратов – генерал, это не он.
– Все рр… авно. Буржуй, сволочь!
* * *
Был февраль. Самое плохое время года в Персии. Перевалы занесены снегом, в горах – бураны, а на низменных плато плоскогорий – распутица. Казвин тонул в жидкой, липкой грязи. После долгого перерыва я приехал в Казвин. С падением Временного правительства кончились тем самым и мои полномочия военного комиссара этого правительства. Корпусный комитет признал, однако, полезным «в интересах революционного порядка, независимо от того, какая в России государственная власть и каковы будут ее новые органы» на фронте продлить мои полномочия военного комиссара корпуса.
Корпусный комитет продолжал руководить эвакуацией корпуса; его члены сопровождали все значительные части войск до Энзели, до пароходов, сохраняя свои полномочия. Вследствие этого ряды наши значительно поредели; корпусный комитет преобразовался в корпусный исполнительный комитет в составе девяти членов под моим председательством.
Войска уходили с музыкой и песнями. Каждая часть стремилась захватить фургоны, повозки, вьючных животных, чтобы идти налегке. Своих вещей на себе не несли. Солдаты укладывали свой скарб на фургоны и пытались тут же примоститься.
В движении домой части теряли строевой вид и порой походили на движущийся караван или цыганский табор. Яркие красные знамена в руках, на бричках, фургонах оживляли эти военные караваны, делали все радостным и освещали путь.
Солдаты шли весело, балагурили, полные неясных радостных ощущений, конца войны, возвращения на родину, новой жизни, ожидаемых богатств.
Офицеры сняли погоны и шли во главе частей, по чувству долга, хмурые или притворяясь радостными, не зная, что с собой делать, со страхом думая о будущем. Пока были в Персии, солдаты и казаки признавали своих начальников. Некоторых заменили еще мы, то есть корпусный комитет и комиссариат, других войска сменили сами.
* * *
Содержание русских войск в Персии стоило очень дорого. Тифлис всегда урезывал ассигнования и высылал деньги с запозданием. После октября эти присылки совсем прекратились. По соглашению между Петербургом и Лондоном англичане выдавали штабу Баратова на содержание войск примерно четвертую часть стоимости расходов корпуса. Собственно, они должны были давать больше, но Хамаданская англо-русская финансовая комиссия, ведавшая выдачей субсидий русским войскам, урезывала сметы, а начиная с марта восемнадцатого года, совсем прекратила выдачу денег. Приказ был дан из Лондона. Англичане выжали из нас все, а когда увидели, что русские воевать больше не могут, бросили на произвол судьбы. Бросили голодными массу еще не ушедших войск и отказались платить наши долги.
Еще осенью не хватало средств прокормить людей и лошадей. Нужно было платить жалованье, покупать продукты и фураж, платить подрядчикам за транспорт, за помещения…
Вначале затыкали дыры и ловчились. Мучился Баратов, а вместе с ним и корпусный комитет и комиссариат. К реквизициям прибегать не хотелось, но пришлось. Приказом по корпусу Баратов разрешил реквизиции с болью в сердце, ибо понимал, что, по существу своему, реквизиция – насилие, а при пошатнувшейся дисциплине может быть опасной. Войска платили за реквизируемые продукты реквизиционными квитанциями, которые предлагалось предъявлять к учету и возможной оплате в особую ликвидационную комиссию.
Долг русских войск персидскому населению с осени семнадцатого года до конца пребывания корпуса достиг восьми с половиной миллионов персидских кран и, по-видимому, так и остался непогашенным в связи с прекращением выдачи англичанами субсидий. Во всяком случае, он не был погашен до второй половины восемнадцатого года.
Председателем ликвидационной комиссии был назначен генерал Рубец-Масальcкий. Этот генерал прибыл к нам из Тифлиса осенью, еще до октябрьского переворота, от штаба главнокомандующего в качестве финансового ревизора. В Тифлисе и во всех центрах, где были главные штабы фронтов, был недостаток денег. Ясно было, что Россия истощена до крайности и четвертого года войны выдержать не может. Рубль стремительно падал. Бумажных денег нужно было больше и больше… В результате прекращения экономических отношений между Россией и Персией и политических событий в России – близилась катастрофа с рублем.
В Тифлисе не углублялись в эти вопросы, а когда приходили из Персии от Баратова все увеличивающиеся требования денежных ассигнований, генералы говорили:
– Этот Баратов, опять ему нужны новые миллионы!
Враги не дремали, нашептывали, и вот, вместо присылки денег, прислали ревизора… Мы в комитете пожимали плечами.
А рубль все падал. Он начал падать еще в пятнадцатом году, как только границы с Персией были закрыты.
До войны персидский серебряный туман расценивался в два наших серебряных рубля, а осенью шестнадцатого года стоил вдвое дороже. В сентябре за него платили четыре рубля двадцать копеек. Курс рубля ни в какой зависимости от военных операций не находился. В самый разгар наших успехов рубль падал. Основной причиной этого было прекращение ввоза русских товаров. До войны, когда персидский потребительский рынок был насыщен русскими товарами, рубль ценился высоко, так как персидские купцы платили за эти товары русским рублем. Нет товаров, не нужны и русские деньги. После революции за рубль платили уже двадцать копеек и меньше. А когда началась в России Гражданская война, русских денежных знаков совсем не покупали. Я знал одного персидского хана, который скупил массу мелких русских кредитных билетов, трех– и пятирублевого достоинства, и вместо обоев обклеил ими небольшую комнату.
Рубец-Масальскому не пришлось ревизовать корпус. Он взял неверный тон – разыгрывал важного ревизора, был заносчив, бестактен и надоедлив. Его невзлюбили.
Вихрь революции занес его в Персию и бросил беспомощного около штаба. Денег нет, инструкций нет, начальства нет… Под красными знаменами с войсками корпуса в Россию возвращаться не захотел. Куда девать его? Баратов приобщил его к действительной жизни. Пусть, пусть разбирается…
Генерала атаковали десятки подрядчиков и поставщиков, сотни обиженных персов и тысячи других разных просителей, истцов, держателей реквизиционных квитанций…
Войскам внушалось при производстве реквизиций соблюдать вежливость, избегать насилия и соблюдать соответствующие формальности.
Не обошлось без обид. Были грубости, насилия, нарушения гарантий. Поступали жалобы, были случаи сопротивлений. В результате – зимой и весной восемнадцатого года отношение к нам со стороны персидских властей и населения стало хуже. Шайки вооруженных всадников из прилегающих к дорогам деревень стали мстить. В нашей слабости был источник мести и жажды наживы разбойников.
* * *
С высоких гор в ущелье Ляушана шайка разбойников обстреляла небольшой отряд этапной команды, идущий в Менджиль.
Несколько десятков солдат на фургонах везут свою поклажу. Иные взобрались на вещи, иные идут пешком, усталые, но радостные, как реющие над ними знамена. Выстрелы удивили сначала, ибо стояли года на этапе, а войны не видели. Винтовки на фургонах – тяжело нести. Поднялась суматоха, открыли пальбу по горам, неизвестно в кого. Нападение отбили, но радость исчезла. Убили двоих и одного ранили разбойники. Они спрятались за скалами и били наверняка. Нет, надо быть вперед осторожнее.
– Вы уж, господин прапорщик, возьмите команду!
Построились.
– Караул, вперед!
– Скорее, скорее из этой проклятой земли…
* * *
Грузовой автомобиль вышел из Хамадана утром. На нем больные, какие-то случайные казаки. Набилось народу человек двадцать, а то и больше. Отъехали от города верст пятьдесят. Мечтали чайку попить в чайной Красного Креста. Не пришлось.
Верстах в пяти от Амирие автомобиль остановили всадники – человек пятнадцать. В форме персидских жандармов, вооружены с ног до головы. Ограбили дочиста.
– Оставьте хоть сапоги, я больной.
На непонятном языке что-то кричат, бьют.
Один казак, буйная голова, схватился за наган. Наповал убил разбойника и сам поплатился жизнью. Кого-то еще ранили. Разбойники спокойно уехали, бросив ограбленных раздетыми догола.
* * *
Уже весна. Пьянит запах свежей травы, теплое новое солнце ласкает и греет.
– Завтра в Казвине, а через день-два в Тегеране. Хорошо будет «после всего» отдохнуть в Тегеране, пожить несколько месяцев совсем свободным – без службы, без дела.
Так думал В.С. Муравьев – главный инженер Земского союза в Персии, погрузившись в дрему, на укачавшем его автомобиле недалеко у Резани.
Но Муравьев спешил навстречу своей судьбе. «Форд» сломался, и как ни бились шофер, он сам и его спутники – аптекарь Бабин и еще один казак, ничего не выходило. Машина стала. Нужно было ночевать на грязном этапе и ждать. Или оказии, или пока вышлют из Хамадана исправный автомобиль. Пришла оказия, а вместе с ней и смерть. Мимо ехал другой «форд» союза. В нем – Гесслер с женой. Остановились.
– В чем дело?
– Да вот спешу, а «форд» сломался.
Муравьев был старший и хотел ехать немедленно дальше. Гесслер уступил автомобиль.
Миновали плато, поднялись от Маньяна по извилинам Султан-Булаха, спустились к Аве и узкими ущельями шумных и безлесных гор приближались к Новенду. На повороте острый камень порезал покрышку; поставили домкрат и стали натягивать шину. Сверху раздался залп из нескольких ружей, и двое упало. Шофер и аптекарь. Муравьев едва успел вытащить револьвер, как раздался второй залп, и он почувствовал острую боль в животе. Падали камни, слышен был шум, и Муравьев понял, что пришла смерть. Он пополз по дороге и спустился в овраг. Живот был мокрый, кровь хлестала из раны, и двигаться больше не мог. Впереди услыхал гортанные голоса и вдруг вспомнил:
– А казенные деньги? Да и четки, четки тоже.
Судорожно разгреб влажную землю рукой и сунул туда бумажник и четки. Потерял сознание. Разбойник стащил сапоги и тужурку. Муравьев был жив и выдал себя сам. Застонал…
Три трупа лежали на дороге у беспомощно стоявшего «форда», а один поодаль в овраге. У Муравьева кроме двух огнестрельных были еще колотые раны. Привезли деньги, и документы, и четки…
Мы были близки пятнадцать лет.
Память Муравьева пришли почтить все русские, бывшие в Казвине. После погребения нашу печаль в талантливом надгробном слове выразил А.Я. Мартынов.
Мне привезли четки.
Все, что осталось от старого друга.
Да, четки… Они у меня висят на стене.
* * *
Немного позже около Решта был убит Мали – друг, солдат, доктор, тридцать лет своей жизни отдавший больным людям. Святая душа. Доктор Гааз нашего фронта. Убит бессмысленно и жестоко. Его труп нашли через четыре дня после убийства, изглоданный собаками…
В Казвине и Реште Муравьеву и Мали поставлены памятники, а сколько безымянных могил в горах и пустынях Персии оставили русские весной восемнадцатого года!
* * *
Получив повторный приказ и новую задачу, Бичерахов с отрядом быстро пришел в Керманшах и Хамадан. Ему было приказано безболезненно «закрыть корпус». Помочь войскам вывезти имущество.
Баратов говорил:
– В Персии не должно остаться ни одного патрона, ни одного гвоздя. Тебе, Лазарь, это легко сделать. Казаки твои тебя слушаются; войска корпуса стремятся в Россию, и, конечно, им не до имущества. Только бы собственное вывезти. Мы же выводим корпус, значит, надо вывести и вывезти все… А что в России Гражданская война, так что же? Несчастье, горе, а все-таки русское добро нельзя бросать на чужбине.
Керманшах Бичерахов ликвидировал быстро. Потянулись обозы, караваны верблюдов в Хамадан и дальше в Казвин.
Уже в марте часть партизан прибыла в Хамадан и расквартировалась в Шеверине. Они прибыли как раз в тот момент, когда безобразничали «добровольцы» Васильева.
Казаки возмущались:
– Вы что с… с… делаете? То вам то подай, то другое. Да вы сколько жалования получаете? В Россию идти не хотите! Ну, погодите же!
В двадцать четыре часа им было велено убраться из Хамадана. Васильев был рад такому обороту дела и решил ехать в Россию. Во главе распущенных солдат он отправился на Казвин и Энзели. Часть их разбежалась еще по дороге, а в Баку Васильев имел много хлопот с добровольцами и из-за них с местными властями.
Из Керманшаха, Казвина, Сенне и других мест, по общему правилу, сначала вывозилось все имущество, а потом соответственно уменьшенные гарнизоны покидали места стоянки.
* * *
Энзели был переполнен войсками как никогда. Самый город, Казьян, порт, берега реки и моря представляли огромный вооруженный лагерь.
Происходила эвакуация.
Пароходов было мало, и войсковые части ожидали погрузки. Ожидали нервно, и появление пароходов с моря встречали криками «ура».
Власть была твердая, и очередь соблюдалась строжайшим образом.
Каспийский флот сделал колоссальную работу. Паровые котлы не остывали, а команды падали от усталости и напряжения. Больше десятка паровых судов день и ночь сновали между Энзели и Баку. С фронта приходили новые части, узнавали, что их очередь уже прошла – они были далеко на фронте и, пока дошли до Энзели, их очередь была утеряна, – загорался спор, и вмешательством комитета справедливость восстанавливалась.
Войска вели себя сдержанно. Ни погромов, ни бесчинств, ни насилия над офицерами не было.
Говорили много, устраивали митинги, но зато и работали! Грузили лошадей, госпиталя, орудия, обозы, пулеметы, фураж, продовольствие, интендантские склады…
Грузились десятки тысяч людей с криками, песнями, руганью, стонами, смехом и шутками. Трещали лебедки, лязгали и визжали цепи, ревели гудки, ржали лошади… Над городом и морем несколько месяцев стоял гул здоровой многотысячной армии.
Город был красный.
Развевались красные флаги на домах, казармах, бараках, палатках.
Они реяли на высоких мачтах пароходов, играли с ветром на столбах деревянных пристаней, на шестах прибитых к фургонам и на макушках остроконечных палаток. Всюду, где был человек, было красное знамя.
Это был не тот солдат, что пришел год или два тому назад в Персию. Это были уже не те люди, что три года в грязно-зеленом тряпье были обезличены среди унылых серых гор и городов Персии.
Они теперь стали беспокойными, яркими, красными. Их озарило красное знамя. Они дышали красным воздухом, говорили красные слова и смеялись красным смехом.
Над морем с севера поднялись облака. Вечерело.
Огромные пушистые клубы облаков розовели снизу. Заходящее солнце окрасило их брызгами лучей своих, а потом весь север неба запылал.
Огонь шел оттуда, где была Россия, родина. Красные знамена казались кровавыми.
* * *
Корпус ушел, а Бичерахов с партизанами остался в Персии. Уже закрылся корпусный исполнительный комитет, упразднил себя комиссар корпуса, а Баратов уехал в Багдад, погостить к англичанам. Бичерахов энергично собирал остатки корпусного имущества и стягивал его в Казвин и Энзели.
Персидский фронт мировой войны перестал существовать.
Начиналась «бичераховщина».
Глава партизан преобразился. Непонятным задуманным планам соответствовала манера вождя, великодержавный тон, военные приготовления. Бичерахов что-то задумал, но что?
Он говорил:
– Я только стремлюсь довести казаков до дому, на Терек.
Хитро улыбался.
Утверждали:
– Бичерахов с отрядом отныне – авангард английских войск, стремящихся в Баку, в Закавказье.
В Энзели уже хлопочет о чем-то осторожный Альхави. Он служит новому господину. В Казвине – большой штаб, новые люди.
Кучик-хан был отлично осведомлен. Он знал, что Бичерахов ведет англичан. В Керманшахе и Хамадане уже появились первые ласточки – щеголеватые серо-зеленые «форды». Небольшие отряды индусов прибывали в Персию. Наступил июнь.
В горах Менджиля и ущельях Рудбара засели «лесные братья» Кучик-хана. Они укрепили горный проход – рыли окопы, расставили пулеметы и пушки.
Говорили:
– Это действуют опять немцы и турки. Они недаром тратят деньги. Кавказ займут турки, а в Баку скоро будет штаб немецких оккупационных войск. Оттого англичане так спешат в Баку и Петровск.
– Эх, эх, да ведь это все из-за русской нефти!
– Что Вы? Оставьте. Война продолжается.
«Лесные братья» поклялись не пропускать англичан. Будет бой с Бичераховым. Отряд разобьют. Как горных курочек, перестреляют казаков кучик-хановцы. Плачет ветер у Менджиля, шумит Сефид-Руд, а гулкое эхо кровавого боя сотрясает горы.
– Казаки, домой! На Кубань и Терек!
Свистом пуль, горячим дыханием огня, ударами стали казаки пробили громаду гор. Дорогу оросили кровью. Напрасно клялись «лесные братья». Кони казаков прошли по их трупам. Английский радиотелеграф принимал:
– Дорога свободна.
* * *
В Баку и Петровске Бичерахов набирал войска. Он щедро платил английским золотом. Его отряд превратился в тридцатитысячную армию, опираясь на тыл – прибрежную полосу Каспийского моря от Энзели до Ленкорани. Бичерахов провозгласил себя главнокомандующим Кавказским фронтом и дрался на два фронта – на внешнем с турками, на внутреннем с войсками Советской России. Он заявил:
– Брест-Литовского мира не признаю, продолжаю войну.
Он дружил с англичанами, опирался на бакинскую «демократию» и боролся с «внутренними врагами».
Казалось – мечты сбылись. Войсковой старшина стал генералом, партизан – главнокомандующим. У его ног – богатейший город, в его распоряжении Каспийский флот, в его руках груды золота. Он щедр… раздает деньги, чины, ордена.
Калиф на час!
Узкая лента дороги от Багдада до Энзели опять оживлена. Вместо черных «фордов» – серые. Колониальные войска англичан шумят на базарах Керманшаха, Хамадана, Казвина и Энзели. Серые автомобили подвозят цветные войска. Они уже наполняют шумные улицы Баку, Тифлиса и Батума. Персия занята. Закавказье оккупировано. Бичерахов больше не нужен.
– Вы устали, dear general, Вам нужно отдохнуть. Вы еще нужны отечеству, а благодарная Англия никогда не забудет того, что Вы сделали, для союзного дела.
Друг Бичерахова, представитель английских войск при его отряде полковник Клаттербек приглашал Бичерахова в гости, в Англию. От полуторатысячного ядра отряда оставалось казаков триста, не больше. Партизаны были перебиты в жестоких боях.
Бичерахов уехал в Англию.
Гром Гражданской войны гремел над Россией.
* * *
Баратов возвратился из поездки в Багдад в мае восемнадцатого года. Гостил в Казвине и Тегеране. Жил в посольской даче в Заргенде у Эттера. Автомобиль Баратова ревел на улицах Тегерана – генерал имел много друзей среди персов и в сопровождении своего блестящего адъютанта В.М. Деспотули делал визиты. Часто видели Баратова вместе с командиром персидской казачьей дивизии полковником Старосельским.
По городу ползли бестолковые слухи. Говорили шепотом на ухо:
– Недаром Баратов и Старосельский вместе. Будет создана Персидская армия. Во главе с Баратовым.
– Как? Из кого? Для чего? На какие средства?
Ведь из России более полугода дивизия не получает ни гроша! Офицеры голодают.
Англичан тяготила дивизия, а Баратов мозолил глаза.
– Что ему тут надо? Командующий армией – без армии. Хоть бы сидел скромно, а то ему и к шаху надо, к министрам ездит, они у него в гостях. Персы сдуру «ура» ему кричат, шапки снимают…
– Вы устали, dear general. Какой огромный труд выпал на вашу долю, а на нашу – честь воевать рядом и вместе с Вами. Как признательна Вам будет Россия и Англия. О, ведь Англия знает Вас! Вы очень популярны в Англии, впрочем, как везде. Вы бы, ваше превосходительство, оказали нам честь, посетив нашу дорогую родину.
Просьбы были очень настойчивы. Они носили характер предложений. Баратову дали понять, что он должен уехать из Персии.
– Поедете через Индию, посмотрите ее чудеса…
В знойный июль мимо встречных черных войск англичан пыльный автомобиль увозил Баратова в Индию, в Англию, в… почетную ссылку.