1

Весна…

Особое значение имеет это слово для сельского жителя. Второй раз в своей жизни встречает Лена сельскую весну, и ей кажется, что только теперь она поняла и почувствовала всю необъяснимую прелесть этого чудесного, по-особенному тревожного времени года. Каждый новый день не похож на прошедший. Все меняется, все обновляется на глазах. Сошел снег с полей, прозвенели ручьи, скоро уж и совсем просохнет и зазеленеет первой нежной зеленью земля, зацветут сады и луга.

Выросла Лена в городе. В городе и по сей день живет ее мать. И Лене хочется, чтобы мать тоже как-нибудь приехала в Сявалкасы, приехала вот так же весной, чтобы увидела и почувствовала разницу между городской весной и деревенской.

Весна…

Все раньше и раньше просыпается солнце. Но еще раньше просыпаются на селе доярки. Заместо будильника служит петух, Прокричит он свое громогласное «ку-ка-ре-ку!», и Лена вскакивает с постели, умывается на скорую руку и бежит на ферму. Гремят под ногами прихваченные утренним морозцем кочки, звонко похрустывает ледок в лужицах, бодрит холодноватый вкусный воздух.

В хлопотах и заботах — кроме фермы, надо еще успеть и в школе побывать — незаметно пролетает день.

А вот вечера — вечера тянутся долго, томительно. Раскроет Лена книгу и, бывает, над одной страницей просидит час. Глаза глядят в книгу, а мысли — далекодалеко…

Когда догорает за дальним лесом закат и на Сявалкасы начинают опускаться сумерки, молодой конюх Илюш пригоняет на пруд, иод окна дома, в котором живет Лена, коней на водопой. И каждый раз поет парень песню. Вроде бы одну и ту же, а вроде бы каждый раз новую: слов не слышно, а только мелодия плывет в вечернем воздухе — грустная, берущая за сердце. Говорят, Илюш сам складывает и слова и музыку для своих песен. И хоть не слышит Лена слов песни, а кажется ей, что поется в песне о том, что ждет парень любимую, зовет ее в цветущие луга, в зеленеющие поля, на берега Цивиля. Зовет парень любимую, и должна она услышать, как тоскует его сердце, должна отозваться…

И тогда Лене хочется выбежать из избы и идти туда, куда зовет песня, идти в луга и поля…

А нынче услышала она Илюша, и ей почему-то захотелось достать свой старенький девичий альбом. Вот он, этот альбом. Вот большая фотография, где Лена сидит с однокурсниками но педучилищу. Сколько тогда было сохнувших по ней ребят! Вот их отдельные фотографии, на обороте — трогательные надписи в стихах. Кое-кто прибегал к помощи классиков, а кто-то выписывал стихи и собственного сочинения. А вот прямо на странице написано:

Целая история тогда вышла с этой надписью.

Сделал ее однокурсник Алеша, когда Лене исполнилось семнадцать лет. Пришел он на день рождения вместе со своей знакомой девушкой Таней. И вместо подарка написал в альбом это двустишие. Девчата попросили, чтобы он прочитал написанное вслух, а как только он это сделал, все поглядели на одетую в голубое платье Лену. Подруги-то просто поглядели, а Таня встала и убежала, а потом недели две даже не разговаривала с Леной. И лишь спустя чуть ли не полгода обе они узнали, что это были стихи Есенина. Какие же глупые, какие наивные тогда они были, если ревновали всего-навсего из-за стихов…

Легкий ветерок проникает сквозь неплотно закрытое окно, колышет свет в лампе. А с пруда доносится грустная песня, в которой парень зовет девушку в зеленые поля и луга, на белые, совсем белые от цветущей черемухи берега Цивиля… Только и луга еще не цветут, и поля еще черные, и Цивиль только-только освободился от льда. Но имеет ли это какое-нибудь значение?! Да и кто сказал, что именно об этом поет Илюш? Может, совсем и не Илюш это поет, а поет душа Лены…

И вот они шли, шли н остановились у знакомых ворот. Знакомых и для Лены, и для ее провожатого.

В клубе, когда танцевали, в перерывах между танцами они почти все время разговаривали, торопились наговориться, торопились узнать друг о друге то или это. А вот сейчас поглядели друг на друга и как-то сразу поняли, что это не последняя их встреча, что впереди еще много будет таких встреч и у них будет время поговорить. А сейчас можно и помолчать. И они молчат.

— Посидим, — предлагает Лена.

И они идут к скамье, что стоит вдоль изгороди рядом с воротами. Такие скамьи стоят у каждого дома. По вечерам на них сидят хозяева с соседями, провожая уходящий день, а по ночам — ребята с девушками.

Такие скамьи стоят у каждого сявалкасинского дома. II эта — похожая на все остальные. Похожая? Нет. Эта скамья — одна на все Сявалкасы. Потому что именно на ней когда-то просиживал ночи напролет Павел с Г алей.

И только они сели — загорланил петух, возвещая полночь. Лена тихонько вздохнула и взяла руку Павла в свои озябшие руки.

— Павел, скажи… только без утайки… скажи, правда, что ты… с Марьей… ну… встречаешься?

Павел почувствовал, как наливается жаром его лицо, а мысли и чувства пришли в смятение, и попробуй разберись в них…

Рано или поздно, не Лена, так другая все равно спросит об этом, и, значит, все равно надо будет отвечать. Но… но, если сказать правду, то поползут только лишние слухи и каково будет Марье, если дело дойдет до семейного скандала? Нет, ничего этого он не хочет. Он просто скажет Марье при встрече, что все, что было, — то было. И все. А Лене он скажет… Не оттолкнет ли он от себя и Лену, если скажет правду? Может быть. Но врать он все равно не умеет, а если и соврет — потом будет мучиться всю жизнь.

И он сказал:

— Да, встречались.

И опять оба замолчали.

По небу, распушив огненный хвост, пролетела падучая звезда.

— Я так и знала, что ты врать не способен… Ну, а теперь проводи меня до ворот и — до свиданья.

Еще немного помолчала и уточнила:

— До завтра!

— До завтра! — как эхо, отозвался Павел.

 

2

Уж кто-кто, а Трофим Матвеевич прекрасно понимал, что ему представляется редкая возможность показать себя. Показать, а заодно и доказать, что руководит он колхозом не хуже некоторых прославленных председателей, коих зовут в газетах то ветеранами, то маршалами колхозного строя.

На совещании в райкоме Василий Иванович изрядно подпортил дело, выговаривая ему за покупку скота у колхозников. Но Владимир Сергеевич на прощанье довольно прозрачно намекнул, что дни секретаря райкома сочтены,' что обком в самое ближайшее время сделает нужные оргвыводы.

Остается задача уломать Кадышева. Но он его-таки уломает. Видел он их на своем веку, таких правдолюбцев, и знает, сколько их сушеных на фунт идет! Скольких он принимал на работу продавцами, и каким бы идейным ни был — до первой растраты. Потом делаются шелковыми. Объездим и Кадышева. Жизнь, товарищ Кадышев, — не чистый лист бумаги, где можно сочинять и выводить, что твоей душе хочется. Жизнь — уже исписанная книга, и если хочешь что-то изменить, надо научиться вычеркивать и дописывать…

Обложившись подшивками газет, Трофим Матвеевич допоздна засиделся в своем председательском кабинете. Написать обращение — это тебе не огурец с грядки съесть и не протокол заседания правления оформить. Обращение будет напечатано на первых страницах республиканских газет на русском и чувашском языках. И потом сколько еще раз о нем будет упомянуто, сколько месяцев, а может и лет будет склоняться фамилия Прыгунова как инициатора, застрельщика, запевалы, сколько лет она, эта фамилия, будет мозолить глаза всяким-разным колхозным маршалам…

Позвонили со станции, сказали, что завтра утром прибудут три вагона удобрений.

Очень хорошо! Какой колхоз еще получал столько золота за один раз?! С удобрениями нам по плечу любое обязательство. Завтра же надо собрать общее собрание и все решить. А чтобы людям не месить грязь — соберем-ка его рано утром, часов в шесть. По морозцу придут все, за час управимся, а в семь, прямо с собрания — на работу.

Собрание немного затянулось, но это бы еще полбеды. А вот опять Кадышев поставил ему подножку — это уже не на шутку начинало сердить Трофима Матвеевича. И как это он сразу не раскусил этого молокососа, еще когда только парторгом намечали!.. Дед Мигулай туда же полез на трибуну. Нет бы сказал два слова с места — полез вперед. Всего и сказал-то:

— Незачем столько земли под горох занимать, если он у нас растет, как волосы на моей голове, — и наклонил свою глупую лысую голову перед собранием, будто до этого его лысины никому и видеть не приходилось.

Ну, конечно, хохот пошел, шуточки посыпались, и все, что он, председатель, только что говорил, все это мигулаевская лысина закрыла.

Мигулай дал запевку, а Кадышев подтянул. Этот уже вышел на трибуну с цифрами в руках: сколько собирали гороха и год, и три, и пять лет назад… Надо сказать в бухгалтерии, чтобы без моего разрешения никому никаких цифр не давали! А то получается, что сами же ими по себе и бьем…

Ну, правда, сам же Кадышев ему, Трофиму Матвеевичу, и помог. Конечно, хотеть он этого вряд ли хотел, просто по молодости, по глупости нечаянно помог. Он предложил площади под горохом за счет пара увеличить вдвое и, удобрив их, вдвое же повысить урожайность. А это как раз то, что Трофиму Матвеевичу и надо. Одно плохо: собрание вел вроде бы председатель, а шло оно не за председателем, а за Кадышевым. Это же просто так получилось, что Кадышев как бы линию председателя провел. На самом-то деле он гиул свою собственную линию, а Трофиму Матвеевичу только останется радоваться, что его линия совпала с кадышевской. А если в чем другом не совпадет?..

В коридоре послышались шаги, шум, смех. Открылась дверь, и в кабинет, один за другим, начали заходить бригадиры. Вместе с бригадирами пришел и Павел.

— Подпишите обращение, сегодня надо отправить.

Трофим Матвеевич положил переписанное начисто обращение на край стола. Бригадиры по очереди подходили и, не читая, подписывались. Последним подошел Кадышев, подставил стул, начал читать. И вскоре же потянулся к ручке, воткнутой в прибор, и начал исправлять ошибки и неправильные обороты.

— Зря стараешься, — усмехнулся Трофим Матвеевич. — В газете доведут до нужной кондиции и без нас… А вы (это к бригадирам) чего время терять? — ступайте по местам, все три вагона надо нынче же вывезти.

Бригадиры ушли, а Павел все еще корпел над листками обращения. Но вот и он дочитал его до конца, подписал и положил перед председателем.

— Ты подложил мне такую свинью, что, пожалуй, и за год не съесть, — Трофим Матвеевич старался говорить как можно спокойнее.

Павел вольно откинулся на спинку стула, выдержал пронзительный взгляд острых председательских глаз и тоже ровным голосом ответил:

— Нет, Трофим Матвеевич, я спас вас от большой глупости.

— Не много ли берешь на себя, парень? Смотри, не надорвись.

— Да нет, как раз… Я понимаю ваши благие намерения. Но вы же не горожанин, вы же должны знать, что с четырьмястами гектарами нам не справиться. Стоит во время уборки пойти дождю — а это у нас не такая уж редкость, — и горох осыпется и прорастет, и мы останемся у разбитого корыта.

— Весь народ выведем на косьбу.

— Выведи, скоси, а он в валках осыпется.

Трофим Матвеевич понимал, что все равно ему не переубедить парторга. Где-то в глубине души он даже чувствовал, что не так уж и неправ этот отнюдь не глупый парень. Однако же признаться себе в этом он не мог. Если в одном да в другом признавать правоту Павла — зачем тогда и весь этот огород городить, ночи не спать, себя не жалеть. Тогда просто надо сдать председательские дела. Сдать тому же Павлу. Быть на вторых ролях Трофим Матвеевич не привык.

Словно читая его мысли, Павел сказал, поднимаясь со своего места:

— И я не гений, и вы не гений. А еще и про то не надо забывать, что вокруг нас с вами — не одни дураки и совсем не лишне на них оглядываться, да к ним прислушиваться… Ну, я тоже пошел на шоссе, — и шагнул в коридор.

— Сопляк! — вырвалось у Трофима Матвеевича, и хотя сказал он это тихо, почти шепотом, по Павел, наверное, все же услышал.

«Ну и пусть! А то, видишь ли, уже поучать начинает: на кого надо оглядываться и к кому прислушиваться… Это мы еще посмотрим, кто у кого должен учиться! Владимир Сергеевич — это бы тебе, товарищ Кадышев, помнить не мешало! — не вахтером в обкоме служит. А он вроде бы велел тебе у меня учиться…»

Вспомнив про заместителя заведующего отделом, Трофим Матвеевич пододвинул телефон и начал звонить в Чебоксары. Не скоро, не за один раз, но все же дозвонился. Рассказал Владимиру Сергеевичу про собрание, спросил, надо ли высылать обращение, поскольку в него пришлось внести поправки.

— Почему же не надо! — обрадованно ответил Владимир Сергеевич, — Площади в два раза и урожайность в два раза — это же как раз то, что надо, как раз то, за что ратует наш первый секретарь. Высылай и ни в чем не сомневайся… И правильно делаете, что используете пары. Ведь пар — это пока еще неподнятая целина Чувашии.

— Мы используем последние сто гектаров, — вставил Трофим Матвеевич.

— Вот и добавим в обращении: ни одного гектара чистых паров! Прекрасно, Трофим Матвеевич. Прекрасно!

Разговор с Владимиром Сергеевичем словно бы влил новые силы в Трофима Матвеевича. Все идет как надо, и скоро, очень скоро о колхозе «Сявал» узнают все.

Даже злость на Кадышева проходить начала. Теперь Трофим Матвеевич был готов даже признать его правоту. Ну, не на общем собрании, разумеется… Эх, Кадышев, Кадышев! Будь ты немного поумней — разве бы так надо было дело вести?! Со мной глаз на глаз спорь, доказывай, не соглашайся. Но разве допустимо спорить с председателем на общем собрании, на глазах всего колхоза? Неужто не понимаешь, что этим самым ты мои председательский авторитет подрываешь, а ведь твоя задача — укреплять его… Ну, ничего, ради общего дела я не пойду на то, чтобы сводить с тобой счеты. Вот соберу правление, и ты узнаешь, что Прыгунов — не мелочный человек, и еще пожалеешь, что вел себя с ним неблагодарно… Коня надо гнать не только кнутом, но и овсом. Кнутом не получается, попробуем овсом…

Трофим Матвеевич прошелся по кабинету и, может, впервые критически оглядел его.

Вроде и не бедно обставлен, а все равно вид какой-то мужицкий, крестьянский. Может, вот эти самодельные, вытканные правленческой техникой дорожки придают ему простецкий вид. Сейчас-то, конечно, не до того, а осенью надо будет купить современную мебель, в этот угол поставить дорогой радиоприемник, а в тот — телевизор. Ну и, конечно, вместо этих домотканых дорожек должны быть дорогие ковры, и чтобы были они обязательно толстыми, чтобы пружинили под ногой, расслабляя, успокаивая нервы. Тогда и посетители не полезут прямо к председательскому столу с грязными ножищами, а еще от порога будут поглядывать на те ковры с опаской. А приедут представители из обкома ли, откуда ли — тоже сразу почувствуют, что не в рядовой колхоз попали, а в известный на всю республику «Сявал»… Ну, пока еще не так чтобы известный. Но это только пока…

 

3

Павел прошагал все село, вышел за околицу.

Там, где сельская дорога выходит на шоссе, уже собралось много народу, подошли подводы. А вот и подъехали к повороту груженные удобрениями машины. Работа закипела. Мешки с суперфосфатом начали перегружать в телеги, в бестарки, брички. Подводы одна за другой потянулись в село.

Со стороны шоссе подошел трактор с доверху груженной тележкой на прицепе. Из кабины вылез Гриша, подошел к Павлу.

— Вагон с суперфосфатом закончили, однако народу на станции маловато, и чтобы не было задержки…

— Все ясно, — понял Гришу Павел. — Ты поезжай прямо к дворам, а я прихвачу пять-шесть молодцов из тех, что грузят на подводы, и вон с той машиной — на станцию… Давай-давай, торопись и других торопи. Сегодня же все три вагона должны быть выгружены…

Павел уехал на станцию и проработал там весь день. Возвращался в Сявалкасы последним рейсом близко к полуночи. Возвращался голодным, усталым, но очень довольным. Ему все еще не верилось, что все три вагона очищены иод метелку, что вся эта гора удобрений со станции перевезена в Сявалкасы. И если бы не такая дружная работа всех, кто с ним был в этот день, — как знать, может, и в самом деле нм бы не успеть. Легко сказать: три пульмановских вагона!

Автомашину, в кабине которой ехал Павел, от шоссе буксировал своим трактором Гриша. При свете фар видно, что весь трактор залеплен грязью, видно, как из-под гусениц она льется сплошным, непрерывным потоком, а местами весь трактор по самое пузо окунается в черную жижу, и кажется: еще немного, еще чуть-чуть, и засосет, затянет весенняя хлябь и трактор, и машину, что у него на прицепе… Нет, не просто было перебросить по такой вот дороге три вагона за один день!

А еще и тому радуется Павел, что нынче он работал не сам по себе и не с кем-то из своих товарищей-трактористов, а со всеми вместе. Чувство артельной работы, наверное, извечно живет в человеке и потому, может быть, всегда радует.

Свет фар напомнил ему непроглядные зимние бураны в казахстанской степи. Там всю зиму они тоже возили удобрения. Возили за девяносто километров. Только там все было по-другому.

Здесь удобрения ценятся на вес золота, колхозники нынче подметали вагоны вениками. И если бы понадобилось — они готовы были бы притащить туки в котомках и грязи бы не побоялись. Там, в Казахстане, все станции завалены удобрениями, там из них образовались целые горы. Там, на целине, при нехватке рабочих рук они попросту пропадают; здесь есть кому их взять, но нечего взять, ведь эти три вагона — манна небесная…

А сейчас в газетах шумят, чтобы туки в первую очередь применять на черноземах, что они якобы дадут большую отдачу. Интересно, что за умный человек додумался до такой глупости! Почему меньшей будет отдача земель Центральной России, в том числе и наших чувашских подзолов? И уж по крайней мере они бы здесь не пропали, как пропадают на той же целине.

Совхоз, в котором работал Павел, получал самые высокие урожаи по области. Кондиционные семена? Высокая агротехника? Ничего похожего. Просто генерал сам не спал и всю зиму не давал спать механизаторам. В жгучие морозы, в непроглядные бураны они возили удобрения и прямо с саней разбрасывали по полям. Бывало, что на один гектар попадало по тонне. Ведь на станции не разбирали, чьи это удобрения, возили и свою долю и тех соседей, кого не брала управка. А начальник станции был даже рад, что хоть есть один совхоз, помогающий очищать железнодорожные пути, — удобрения-то всю зиму прибывали и прибывали…

Сюда бы — сюда бы те, оседающие по обеим сторонам пути, белые горы!..

К утру изрядно подморозило. Даже тяжело груженная машина прошла поле, ни разу не забуксовав.

Нина — Павел впервые после смерти Виссариона видел ее на работе — залезла в кузов и ведрами стала подавать оттуда аммиачную селитру. Колхозники пришли в поле кто с чем: кто с лукошками, кто с севалками — и сейчас, наполнив их удобрением, зашагали одни за другим по полосе. Они мерно и широко взмахивали руками, разбрасывая по полю содержимое своих лукошек, точно так же как когда-то их отцы и деды разбрасывали из этих лукошек хлебные зерна. И беловатое облако шло по полю вместе с сеятелями.

Озими перезимовали хорошо. Л теперь, после такой подкормки за них и вовсе беспокоиться не придется.

Солнце только еще показалось из-за горизонта, еще только пятый час, п, значит, еще много можно успеть до ростепели, до той поры, когда солнце отогреет землю и сделает ее непролазной.

Одна машина опросталась. Вторая. Третья…

Четвертая-таки засела в соседнем овраге. Пришлось вытаскивать ее трактором.

На тракторе Павел и вернулся в село.

Около кузницы толпились ребятишки. Один из них наперерез Павлу что-то волочил по земле на веревке. Павел пригляделся: два гусеничных трака.

— И что ты с ними собираешься делать? — спросил ои парнишку.

Пара зеленых глаз зыркнула на Павла и опять уставилась в землю, на траки. Парнишка шмыгнул, вытер нос варежкой и опять посмотрел на Павла.

— Ага, ты немой… Ну, тогда скажи, кто это тебе велел притащить?

— В школе сказали, — вот только когда заговорил малец. — Железо собираем.

— И кто вас заставляет собирать?

— Елена Егоровна. Вон она у кузницы…

Траки, прямо сказать, совсем износившиеся, не нужные. Но если тащить все без разбора, и нужная вещь может в металлолом попасть.

— Ты чей будешь?

— Сын Элекси.

— Тракториста?

— Да, да, — наконец-то парнишка осмелел, заулыбался.

— Ну, тогда давай знакомиться. Я тоже тракторист.

Вместе с мальчиком они подошли к кузнице.

Здесь школьники складывали в одну кучу всевозможный железный хлам: старые ведра, поломанные вилы, негодные лопаты, сточенные лемеха и бороньи зубья, ржавые обручи — да всего и не перечесть. В толпе ребятишек — Лена с кузнецом.

— Ты говоришь, бороний зуб… А я из него для фермы длинный гвоздь на стену делаю. Лопата тоже пригодится, она на поделку дверной защелки пойдет… Вот вилы — вилы, пожалуй, можете взять. Ну и вот этот хлам можно. А остальное мне самому нужно.

— Скупердяй ты, Петр, — укоризненно выговаривает ему Лена. — Металлолом пойдет на строительство тепловоза, а тот тепловоз со временем повезет тебя в Москву…

«А такая красивая демагогия мне не нравится, — в тон Лене подумал Павел, — хотя и слышу я ее от красивой девушки…»

— При чем тут тепловоз?.. А вот и парторг на подмогу пришел. Помоги, Павел, среди бела дня грабят.

Лена обернулась и, еще не дав ничего сказать Павлу, затараторила:

— Ты посмотри, Павел, на этого Плюшкина. Не хочет помочь родной школе. Помнишь, как с Володей брали у нас кислород и…

— Кислород тут ни при чем, — почти так же, как Петр, ответил Павел, разве что сказал он это мягко, тихо. — Зачем тащить в металлолом то, что ломом еще не стало и еще может пойти в дело? Так можно бы и мой трактор сдать на свалку…

Лена обиженно поджала губы. Еще бы не обидеться: она была уверена, что Павел поддержит ее, а вышло все наоборот. Павлу даже стало жаль девушку, но что он мог поделать…

— Не огорчайся. Вот я лето проработаю на своем утильсырье, а осенью мы его и в самом деле сдадим — вот будет помощь родной школе!..

Быстро же меняется девичье настроение! Лена уже вся сияет, улыбается и счастливым голосом кричит ребятишкам:

— А теперь — в школу!

Все такая же сияющая обернулась к Павлу:

— Вчера все удобрения вывезли?

«Зачем это ей?» — подумал Павел.

— Все. Нынче уже вносить начали.

— Значит, теперь можно и на танцы время выбрать.

«Вон, оказывается, зачем!»

— Ну, если на те танцы собирается Лена — придем и мы.

— Приду, — Лена выдернула из кучи вилы с обломанным рогом и погрозила ими Петру. — А ты мне теперь на узенькой дорожке лучше не попадайся.

— Да, страшновато, — серьезно ответил Петр. — А еще и то плохо, что на тепловозе мне теперь в Москву уже не уехать, придется пешком идти.

— Ах ты, злыдень, ты еще и насмехаешься. Ну, подожди же! — Лена говорила эти сердитые слова, а сама по-прежнему вся светилась, пыталась хмуриться, а вместо этого улыбалась.

Все это, конечно, Петр не мог не заметить, и, когда Лена убежала вслед за ребятишками, он подошел к Павлу, хлопнул по плечу и сказал с тихой завистью:

— Везет же тебе на баб! — помолчал немного и уже другим, деловым голосом уточнил: — Когда свадьба?

— С чего это ты взял, Петро? — удивленно развел руками Павел, но удивление это получилось не совсем естественным.

— Да что я — слепой? Не вижу? И ты будто тоже не видел, какими глазами она на тебя глядела? Да еще бы немного, да не будь меня рядом — она бы тебя проглотила.

— Скажешь тоже.

— Как раз по тебе: стройная, высокая. С твоим ростом Лизук замуж не возьмешь… А я вот никак не могу найти по душе, — Петр тяжело вздохнул.

— Не горюй. Осенью сыграем и мою и твою свадьбу.

— Дай-то бог!

Все оставшееся до обеда время Павел провозился у своего плуга, монтировал подъемный рычаг.

Петр пригласил его обедать к себе, но уж больно грязно было добираться к нему через все село, и Павел прямиком, мимо скотных дворов пошел домой.

От дворов сухой кромкой бугра вышел на берег Цивиля, да так, берегом, и решил дойти до своего огорода. Река разлилась, расплеснулась, шумит на перепадах, бурлит в прибрежном тальнике, образуя сувои и воронки. Гребешки пены оседают на кустах, а мутная вода стремительно мчится дальше и дальше.

Где-то уже недалеко от дома Павел увидел на том берегу Цивиля Марью. Она несла в руке сетку с книгами, полы синего плаща раскрылились от встречного ветерка, газовая косынка сбилась на шею. Она шла к мосту, чтобы перейти на тот же берег, по которому шел Павел. Должно быть, она еще раньше заметила Павла, что-то кричит ему, но слов не разобрать, их заглушает шум реки. Вот она машет ему рукой, не то просит остановиться и подождать, не то просто здоровается, приветствует. Павел тоже поднимает руку и тоже машет ей. Но он вместе и здравствуется с Марьей и прощается. Поняла ли его Марья?..

Так они и разошлись, каждый с поднятой рукой. И Павлу показалось, что бурлящий Цивиль на веки вечные разделил его с Марьей, что этот шумный вешний поток унес и саму память о горячих встречах с ней…

 

4

Вечером к Павлу заявился Володя — хмурый, даже вроде бы осунувшийся.

— Ну, как тебя там разделали? — спросил Павел.

— Тебе-то шуточки, а на моем фронте, Паша, одни сплошные неудачи…

Сегодня Володю вызывали в райком, «снимали стружку» за Генку Арсюкова. Дело кончилось тем, что вожаку сявалкасинской молодежи, как его — теперь уже с иронией — зовет Александр Петрович Завьялов, вкатили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Ну, конечно, в формулировке ни о каком Генке Арсюкове речи нет, формулировка туманная, абстрактная: за плохую постановку воспитательной работы среди комсомольцев и молодежи…

— Кто-то там бумажную волокиту тянул, а я теперь оказался виноватым. Будто я распоряжаюсь теми санаторными путевками!.. Генка, он в последнее время и взносы-то не платил, я за него отдувался. Не в санаторий бы его, а в крематорий.

— Ну-ну, парень-то при чем?! — одернул расходившегося товарища Павел. — У него ведь не чирий на носу вскочил, болезнь серьезная… Ты хоть у него бывал?

— Как не бывать. Мать у него тоже хворая, живут бедно, в избе хоть шаром покати. Козу держать и то не по силам, не то что корову.

— Л колхоз помогал?

— Прыгунов поможет, держи карман. Он неработающих не жалует. Я нм своего хлеба каждый год по десять пудов давал. И вот — на тебе, за это — строгий выговор…

— Пу, ты не очень-то убивайся, нынче выговор дали, а завтра сияли.

Павел не знал, что сказать Володе: парень действительно отдувался за чужие грехи и утешать его было глупо.

— Ну ладно, — сам же Володя и перевел разговор на другое. — Мне не везет, так хоть за тебя можно порадоваться. Поздравляю, Паша, от всей души. Мне даже удивительно показалось, что Прыгунов сам же предложил назначить тебя агрономом и бригадиром тракторной бригады. Это же так здорово! И уж ты теперь… ты теперь Марью от него… не забирай, отдай назад.

Володя весело хохотнул, словно бы давая понять этим, что сказанное им не более как шутка. Павел принял шутку, хотя и почувствовал, что неудержимо краснеет.

— Болтун же ты, Володя!

— Не я, а вон кладовщик Петр Хабус болтал, будто вы с Прыгуновым не поделили одну бабу и из-за этого спорите.

— А ты развесил уши и поверил?

— Чего мне верить или не верить! Сам вижу, что Марья за тобой ухлестывает… Ну, да не о том я хотел с тобой поговорить.

Володя вытащил из кармана сложенную газету и протянул ее Павлу.

— Вот на собрании шумели о белках. А один умный председатель придумал кукурузу сеять с бобами — вот бы нам! Тогда уж кукурузный силос куда как богат будет белками. Только…

— Что только? — поторопил Володю Павел. — Дело, мне кажется, стоящее.

— И я думаю, что стоящее, — согласился Володя, — да есть тут две закавыки… Паш Прыгунов живет на подхвате. Но он любит подхватывать то, что ему начальство скажет, а не то, что из другого колхоза, от другого председателя в мир пошло. И уж если он сейчас сел на горохового коня — на бобового его вряд ли пересадишь.

— Что верно, то верно, — согласился Павел. — А вторая закавыка?

— А она в том, где достать семян бобов. Ты теперь агроном, к тебе как агроному я и пришел.

— Надо подумать.

— Думай, но не очень долго. Сев-то на носу… А теперь, — Володя весело прищурил один глаз, улыбнулся своей заразительной улыбкой, — не помесить ли нам сявалкасинскую весеннюю грязь — не прошвырнуться ли до места сборища сявалкасинской молодежи?

Павел вспомнил свой разговор с Леной и с готовностью ответил:

— Ну уж если это предлагает вожак сявалкасинской молодежи — как тут не согласишься.

Павел быстро оделся, и они вышли на улицу. Пока глаза не привыкли к темноте, немного постояли у ворот, а уж потом, выбирая где посуше, зашагали в клуб.

 

5

Еще чуть свет к Павлу пришел крестный.

— Дай-ка мне, Павел, пивной котел. Свой что-то прохудился, течет, а твой все равно без дела ржавеет.

— Самогонку, что ли, собрался гнать? — поинтересовался Павел.

— На кой она мне черт, вонючка. Будем варить корчаму.

— На свадьбу Анны?

— Экая вы молодежь — только одни свадьбы на уме, — покачал головой дед Мигулай. — На Весенний праздник, на пасху, а не на свадьбу.

— А старая-то корчама разве кончилась?

— Да ведь по стакану, по стакану — и нет ее…

Весенний праздник… Праздник дедушек и бабушек. В Казахстане Павел уже совсем и забывать о нем стал, а вот дед Мигулай напомнил.

По-чувашски праздник называется Мон Кун, что значит Большой день. Это потому, наверное, такое название, что «день» этот и в самом деле большой, поскольку длится целую неделю. В празднике весны чувашей язычество слилось с христианством. В этот Большой день и по сю пору старыми людьми исполняются обряды поминовения усопших и воздаются почести предкам. Хозяйки варят кашу, готовят омлеты, режут и варят кур, красят яйца и все это ставят на особый стол. Туда же, рядом с яствами, ставят и питье — водку, корчаму. Во время трапезы вспоминают своих предков, просят их помогать в делах, просят хранить в целости домашний скот, вырастить в поле хороший урожай. Ну, а поскольку считается, что души усопших в этот день приходят к живым, некоторые, особенно суеверные старухи, разжигают во дворе костер, чтобы около него те души могли обогреться. Яства и напитки вкушают вместе с соседями или родными, так что за один день некоторые любители покушать имеют возможность побывать во многих домах. Остатки еды кошке не дают, говорят, что она жадная, а дают собаке. Собака не жадная, она всегда поделится с усопшими.

Ну, поминовение поминовением, а ведь пасха еще и праздник. И празднуется он широко, людно, в гости приглашают всю родню до третьего колена. Мало того, приглашаются еще разные кумовья, сваты, вообще знакомые. И нередко бывает, что гостей набирается так много, что и усадить некуда. Главное угощение — пиво. В чувашском языке даже редко употребляют выражение «иду в гости», а просто говорят: «иду пить пиво». И в России вряд ли найдется другой парод, умеющий так хорошо варить пиво. Недаром же чувашская земля такая «хмельная»: она дает половину всего хмеля, который заготавливается в России…

В Сявалкасах и чай почти что не пьют, он заменяется пивом. И сколько хозяев в Сявалкасах, столько же и сортов или, лучше бы сказать, марок пива; каждая хозяйка старается перещеголять в мастерстве своих соседок. Но нет во всех Сявалкасах лучшей мастерицы варить пиво, как крестная Павла. Павел и до сих пор помнит, как она угостила их с Володей на проводах в армию. И дала-то им всего по два стакана. И парни поначалу даже немного недовольными остались из-за того, что попросили еще, а им не дали. Но прошло совсем немного времени, и они с Володей почувствовали, что голова хоть и ясная, а руки-ноги стали словно чужие, язык тоже плохо слушается… Пиво было густое, как сметана. Крестная говорила, что из пуда ячменного солода она сварила три ведра сусла, и потом оно месяц бродило в погребе. А вот для деда Мигулая она варила жидкое пиво. И от Мигулая часто можно было слышать:

— Почему я такой молодой? А потому, что пью пиво. Хмель молодит человека…

Раненько же нынче приспичило деду «омолодиться», не дал крестнику вдосталь поспать.

А только успел Павел позавтракать, пришли неразлучные свояки Элекси и Гришка. Оба слегка подогретые, хотя и стараются не показывать этого.

— Это в честь какого же праздника, хлопцы, так рано вы причастились? — здороваясь со свояками, спросил Павел.

— Как в честь какого?! — улыбнулся Гришка. — А нынче же воскресник, разве забыл?

— Воскресник — работа. Гулять будем потом.

— Мать пиво цедила, ну мы со свояком и сняли пробу, — объяснил Элекси. — А пришли мы по делу: откуда будем начинать, куда саженцы подвозить?

— А уж заодно, — Гришка подмигнул Павлу, — надо бы и бригадирство твое обмыть. Тем более что мы все еще в долгу у тебя: ты в первый же день нас пригласил в гости, а мы и по сей день не отплатили — какой же порядочный чуваш так делает?! — не последними словами вытащил из кармана бутылку водки и поставил на стол.

Вот и разбери: по делу пришли ребята или «обмывать» нового бригадира? Всего-то скорей по делу, но в то же время, должно быть, посчитали неудобным прийти к Павлу просто так, поскольку он только-только получил новую должность… Интересно, не с языческих ли времен ведется и этот укоренившийся обычай?! И ведь откажись — обидятся…

А пока Павел так раздумывал, Гришка уже и за пробку взялся.

— Неси стаканы, бригадир… Сев начнется, не только о выпивке — о жене забудешь.

— Спасибо, ребята, — Павел положил свою руку на Гришкину. — И почему бы и в самом деле не отметить нынешний день. Воскресники не часто бывают. Но… но сделаем это вечером, как следует, не спеша. А сейчас — за дело. Делу, говорят, время, потехе час. Нас с вами небось уже ждут.

— Что ж, до вечера так до вечера, — легко согласился Элекси.

А Гришка — скорее, наверное, для вида — тяжело вздохнул и сказал:

— Ладно, подчиняюсь большинству. Только ведь теперь до самого вечера горло чесаться будет, — и первым же расхохотался.

Со смехом, с шутками они все вместе вышли на улицу.

— Ого! — воскликнул Элекси. — А мы и в самом деле опаздываем. Смотри-ка, кто-то… не Володя ли? Да, пожалуй, Володя, его трактор… уже и везет саженцы.

Элекси показывал рукой за Цивиль, по берегу которого шел из Салуки оранжевый трактор Володи с саженцами на прицепе.

Молодец все-таки этот Володя! И весельчак, и балагур, а дело никогда не забывает, умеет работать до седьмого пота… И Гришка с Элекси — тоже безотказные работяги. На таких вот трудолюбах, наверное, все и держится… Бутылку они, конечно, зря притащили. Они, может, даже и сами знают, что не в бутылке дело, да куда денешься — так заведено, заведено издавна… Просто диву даешься, как трудно прививается что-нибудь доброе, хорошее, и как цепко держится в нашем сознании, в наших обычаях и привычках то, чему бы уже давным-давно следовало бы уйти в область предания…

Павел шел к мосту через Цивиль, и сюда же с разных сторон тянулись цепочки людей с лопатами на плечах. Нынче и завтра все село будет работать. А как пройдет Большой день, равный целой неделе? Не будут ли сявалкасинцы, следуя не им установленным обычаям, перегуливаться всю неделю из дома в дом и глушить специально сваренные к празднику брагу и корчаму? Скорее бы выехать в поле: работа — лучшее средство от пьянки. Тогда — правильно сказал Элекси — на сон и еду времени не останется, не то что на выпивку…

По улице, тоже направляясь к мосту верхом на одной лошади и держа в поводу другую, ехал Вася Гайкин. Лошади волочили по уличной грязи перевернутые вверх зубьями бороны. На Васе все новое — и ватник, и светлая кепка, и резиновые сапоги. И сам Вася светится, как новый пятак.

— Здравие желай, Павел Сергеевич, — нарочно коверкая слова, отдал Вася честь и даже остановил коней.

— Желай, — передразнил парнишку Павел. — Не умеешь сказать как следует — нечего и браться, зачем Смолоду слова портить… А только подожди-ка, Василин Тимофеевич: куда ты это направляешься? Сегодня же воскресник, а ты вроде бы комсомолец.

— Я, кто? Я — Гайка, — продолжал дурачиться парень. — Кто ни подошел, тот и крутит… Санька сказал, чтобы я ехал боронить озимые. Я ему: пойду на субботник-воскресник, а он: ты, птица, в моих руках, куда пошлю, туда и полетишь… Вот и скажи, кого мне слушаться? Я так думаю, дядя Павел, что сейчас начальников в деревне развелось больше, чем надо… Тпру! Тпру, я тебе говорю! Застоялась за зиму, а теперь и закусываешь удила, как наш бригадир Санька…

Вася — хитрый парень! — делал вид, что осаживает свою конягу, но в то же самое время наподдал ей каблуками в бока и тронулся дальше. Как говорится, от греха подальше. А то, чего доброго, вернет дядя Павел на воскресник, а кому охота копаться в земле, когда под тобой конь.

Павел так и не понял хитроумного намека Васи насчет начальников: просто так, для красного словца, сболтнул или в его огород камешек кинул…

Полноводен, шумлив Цивиль весной. Но не меньше полноводны и ручьи и речки, которые впадают в него с той и другой стороны. Вон Муталка: летом и на реку-то непохожа, зарастает вся лопухами мать-и-мачехи и только где-то, по самому дну, тихо струится полоска воды, которую и курица вброд перейти может. А погляди на нее сейчас — стремительный поток заполнил глубокое ложе, на поворотах бьет в берега, подмывает их, с шумом и ревом обрушивает в свою пучину. С каждым новым половодьем все ближе и ближе подступают берега Муталки к полям и огородам, а кое-где уже и прихватывают их.

И таких речек, как Муталка, только в пределах Сявалкасов пять. И каждая по весне торопливо, вприпрыжку бежит в Цивиль, словно спешит обогнать своих соседок, каждая по пути рушит, раздвигает свои берега. По берегам Муталки снует народ; несут саженцы, копают ямы.

— Эге, парторг! — окликнул Павла председатель колхоза. — Опоздал!

Трофим Матвеевич одет по-рабочему в коричневый свитер и галифе, на ногах кирзовые сапоги. Кожаная куртка лежит немного поодаль на траве. Видно, что председатель в хорошем настроении, держится не начальственно, особняком, а со всеми вместе, копает свою ямку в одном общем ряду.

Павел подошел, поздоровался.

— Долгонько спишь, — еще раз укорил Трофим Матвеевич, но сказал это не сердито, а скорее весело.

— Молодому парню и поспать чуток не грех, — заступился за Павла рывший яму рядом с Прыгуновым Санька.

— А помните, в песне поется: последние часто передних позади оставляют, — отшутился Павел.

— С твоей силенкой да отстать — земля не выдержит, — подал голос подходивший с лесной стороны реки кузнец Петр. — У нас пока народу маловато, не управляемся.

— Подожди, подойдем и к вам, — ответил председатель. — И тех, кто будет подходить, тоже буду направлять на вашу сторону.

Нелегкая вроде бы работа копать землю. А шла она сейчас споро, весело. Люди двигались вдоль берега дальше и дальше, оставляя за собой кусты и небольшие деревца. Ближе к воде сажали ветлы и тополя, подальше — липы и клены.

Тот берег реки подступил в одном месте к самым гумнам. Приходится посадки делать прямо на них.

— Трофим Матвеевич! — кричит с того берега Анна. — Хозяева выйдут — ноги нам переломают.

— Не бойтесь, — отвечает председатель. — Я тут. Если не посадить деревьев — на будущий год полгумна вместе с сараем уйдет в реку. Сходи-ка, позови самих, пусть тоже выходят, вам помогают.

— В этом доме комсомольцев нет, — кричит Анна.

— А нынче колхозный, а не только комсомольский воскресник…

Павел в охотку копал одну ямку за другой, не чувствуя усталости. Его опять, как и на вывозке удобрений, охватило радостное чувство общей артельной работы, и молодая, рвавшаяся наружу сила, казалось, с течением времени не убывала, а наоборот, все прибывала и прибывала.

— Смотри-ка, на ладонях уже мозоли обозначились, — Трофим Матвеевич подошел к Павлу, воткнул в землю лопату, — Отвыкаем от физического труда, хоть и не белоручки. Отвыкаем. Не столько руками, сколько котелком приходится работать, — и сдвинул на самый затылок свою каракулевую шапку.

— А вы бы и не копали, — по-доброму сказал Павел. — Народу и без вас много.

— Э-э, если бы мы с тобой не вышли, думаешь, столько бы народу было?! Ты только посмотри, посмотри кругом — все Сявалкасы здесь. Так только разве в страдную пору бывает. Учителя и те в стороне не остались — это, поди, твоя работа, — послал я их на берег Цивиля. Вот только… — Трофим Матвеевич сбил еще дальше свою шапку и поскреб в затылке. — Только как бы весь этот наш труд не оказался мартышкиным трудом. Не понятно?.. Я говорю про то, что если саженцы оставить прямо так — козы и овцы ни одного деревца в целости не оставят.

— Что верно, то верно, — согласился Павел. — Вблизи села саженцы придется обвязывать или лубом, или…

— Правильно, — не дал ему договорить председатель, — старыми мешками. А еще правильнее — и тем и другим. Худых мешков много ли, мало ли на конюшне наберется, а у озера штабелек прошлогоднего луба лежит… Решено!

От того, что председатель сегодня в добром настроении и разговаривает с ним почти по-дружески, открыто и просто, — Павлу было вряд ли легче. Временами его охватывало желание взять и все рассказать Трофиму Матвеевичу, может быть, даже попросить у него прощения за прошлое. Но язык не поворачивался. А еще и тем себя успокаивал Павел, что был уверен: прошлое это уже никогда не вернется. А если так — надо ли все то ворошить, растравлять понапрасну и Трофима Матвеевича и себя.

Часам к трем-четырем с посадкой деревьев по берегам рек и оврагов было покончено. Но люди все еще не торопились расходиться, все еще, собравшись в кучки, стояли или сидели, курили, разговаривали.

— В прошлом году в это время половина села была пьяной, а нынче и песен не слыхать, — это Санька проводит «исторические» параллели.

— Ты трезвый — кому же и песни петь?! — поддел Саньку кузнец Петр.

— За меня ты не беспокойся, — огрызнулся Санька. — А горло и у тебя на манер моего устроено… Мы свое возьмем на Первый май.

— Для тебя и так всю зиму был Первомай, — вмешался в разговор Трофим Матвеевич. — Если еще днем увижу пьяным — сразу же оштрафую на пять трудодней.

— А что для меня пять трудодней! — продолжал хорохориться Санька.

— Что-то Володи с того берега Цивиля до сих пор нет, — сказал Павел. — Может, пойдем нм поможем.

— Их и самих много, — возразил было Петр.

А Санька поддержал Павла:

— Почему бы и не пойти. Анна, ты идешь?

— А как же, нитка от иголки не отстает, — опять подпустил шпильку Петр.

Санька с Анной оба враз поглядели на него обиженными, чуть ли не возмущенными взглядами, и это их дружное, нарочитое возмущение как раз и подтверждало, что Петр угодил в точку.

— Правильно, парторг, — поддержал Павла и Трофим Матвеевич. — Уж пусть будет воскресник так воскресник. Поработаем еще. Я иду, — и поднял лопату на плечо, как винтовку.

 

6

В последнее время, кажется, все пошло у них на лад. И в кино частенько сидели рядышком, и на ферму парень заходил за Анной, и до дому провожал. И Анна уже привыкла к тому, что Санька все время около нее, и если день не видела парня, то уже начинала беспокоиться.

А нынче вечером они прямо с фермы заявились в дом Анны вместе. Санька знал, как косо глядят на него родители Анны, потому, может, и выбрал такое время, когда деда Мигулая дома не бывает. Авось с одной матерью разговаривать будет проще.

— Мы с Анной обо всем договорились, — заявил он прямо с порога. — Одним словом, сразу же после посевной хотим справить свадьбу… Вот моя философия…

Какая мать не ждет таких слов, если у нее есть взрослая дочь! Она не знает, кто и когда придет в дом и скажет эти слова, но ей хочется думать, хочется верить, что придет самый красивый, самый хороший парень из всего села — ведь она-то уверена, что ее дочь самая красивая, самая хорошая…

Ждала мать Анны такого дня, ждала, когда будут сказаны слова о свадьбе. А вот сказаны они, эти слова, а она не знает, что ответить. Не просто ответить.

А парень ждет ее ответа. Ждет ответа, не сводя своих счастливых глаз с Анны. И все в этих глазах для матери попятно, не надо ни о чем спрашивать. И она говорит:

— Теперешняя молодежь, поди, у родителей не спрашивается… Я-то что, говорите с отцом.

Парень облегченно вздыхает: половина дистанции благополучно пройдена, слава богу.

— Если вы не против, я буду вас звать мамой. Ладно, мама?

Сердце какой женщины останется глухим к такому почтительному и вместе с тем ласковому обращению! И будущая теща уже усаживает своего будущего зятя на стул, спрашивает о здоровье его родителей, о том, о сем.

Санька сидит счастливый, сияющий. И только нет-нет да и мелькнет в голове: а как отец, дед Мигулай, на все это посмотрит? Не очень-то жалует он его, Саньку, а судя по тому, что сказала мать, — последнее слово остается за Мигулаем…

Недолго пришлось Саньке мучиться неведением.

Наутро же повстречались они у кузницы. Дед Мигулай, по обыкновению, начал, что называется, с ходу же выговаривать Саньке:

— Какой ты бригадир, только за стопкой и гоняешься. Это чьи плуги? Другие давно увезли, а у тебя все руки не доходят. Того и гляди школьники вон утащат колеса в металлолом, а я отвечай. Как мне одному за всем уследить? И фермы, и трактора, и кузница — все на мне, и что я пес, что ли, чтобы бегать везде?

Санька терпеливо слушал ночного сторожа. Нет, на этот раз дед Мигулай ничего особенно сердитого по его адресу не сказал. Обычное стариковское ворчание, к которому он уже успел привыкнуть. И парень ответил:

— Места нет. Скоро заберу.

Поглядел на Мигулая: помалкивает дед, должно быть, выговорился. И парень — эх, была не была! — окончательно осмелел:

— Может, завтра же — слышишь, отец? — завтра же и заберу…

«Отец» ведь можно понимать по-разному: можно попять и как намек на будущее родство, а можно и как почтительное обращение младшего к старшему. Только деда Мигулая не проведешь: он понял так, как и надо понимать, и сразу же взъярился, зашипел, как горячая каменка н бане, когда на нее водой плеснут.

— Оте-ец?! — он вплотную подступил к Саньке и даже кулаки сжал от негодования. — Запомни, шерамыга, пока я жив, Анны тебе не видать, как своих ушей. Ты меня вокруг пальца не обведешь, не на того напал… Отец! Смотри-ка, какой сынок отыскался…

Весь день Санька ходил как в воду опущенный. А вечером, встретившись с Анной, сразу же и сказал:

— Твой отец, Анна, категорически против. Он сказал, что ни при какой погоде свою дочь за меня не отдаст.

— Не горюй раньше времени, — ответила Анна. — Ты все-таки немного знаешь моего родителя. Он и меня каждый день ругает, но ведь я не хожу голову повесив, как ты сейчас. Л еще и так скажу: мне все равно не вечно жить с отцом, врагом же он своей дочери не будет. У него, если разобраться, доброе сердце, только он это редко показывает. Ему почему-то кажется, что если перед ним кто помоложе — его надо обязательно поругать, жизни поучить…

На другой день у Саньки дома заболела корова, и он позвал Анну к себе.

Санькина мать встретила Анну у калитки.

— Еще с вечера заметила: ничего не ест, а нынче утром взяла кусок хлеба в рот — жевать не может, сил нет. Мучной болтушки навела — не стала пить. Прямо и не придумаю, что случилось с моей Красунькой.

Анна слушала стоявшую перед ней маленькую старушку, глядела в ее оплетенное сетью морщин лицо и только теперь заметила, что Санька весь в мать. Ну просто вылитая мать…

— Ну что мы стоим. Заходи в избу, — пригласила хозяйка.

Анна зашла в дом, достала из своей докторской сумки халат, термометр, фонендоскоп и вместе с хозяйкой направилась в хлев.

Корова стояла в загороде, широко расставив ноги и положив голову на кормушку. Была она упитанной, видно было, что ухаживают за ней хорошо.

Скотина не умеет говорить, не скажет, что у нее болит. Надо узнать самому, да при этом не ошибиться.

Анна сначала напоила корову настоем черемицы, затем влила ей пол-литра подсолнечного масла.

— Теперь бы еще напоить ее отваром льняного семени! — сказала она Санькиной матери.

Мать послала Саньку за льняным семенем к какой-то дальней родне на соседнюю улицу, а сама вместе с Анной вернулась в избу, зажгла очаг и повесила на него пустой котел.

Анна вымыла руки и взялась помогать. И первое, что она сделала, это принесла воды и залила котел. Она знала, что Санькина мать не без умысла повесила котел пустым: догадается ли будущая сношенька залить его?

Мать и действительно исподтишка, незаметно наблюдала за девушкой. Нынче все пошли ученые, в домашних делах не очень-то понимают. Попадется такая ученая сноха — какая от нее помощь? Невестка хороша не та, что умеет есть поданное на стол — пусть сама сумеет сготовить еду. А эта, видать, сумеет, ничего не скажешь…

Скоро вернулся Санька, и они втроем стали ужинать. Мать поставила на стол яичницу, домашний сыр, спустилась в подполье и достала кувшин с пивом. По старинному обычаю старушка хотела было даже свечку засветить, но Санька не дал:

— Мы уйдем, и засветишь, а сейчас нечего… Анна, садись. И ты, мама, тоже садись.

Не дожидаясь повторного приглашения, Анна села рядом с Санькой. Матери это не понравилось. «Смелая, слишком смелая. Такая ни меня, ни Саньку не будет слушаться…» Но сказать этого она, конечно, не сказала. Сказала совсем другое:

— Угощайся, Анна, будь как дома. Пивка выпей, может, понравится. Сыр бери, не стесняйся…

Сидели за столом две женщины, разговаривали меж собой о том, о сем, но каждая понимала, что разговор сейчас вовсе не главное. Они незаметно приглядывались, примерялись друг к другу, и это было важнее всяких слов.

И только Санька беззаботно тянул стакан за стаканом доброе пиво и счастливо улыбался. Ведь ему не надо было приглядываться ни к Анне, ни тем более к матери: и ту и другую он хорошо знал. Знал и любил.

 

7

Ночь опустилась на землю; голубая бездна зажглась мириадами звезд и отразилась в стеклянной глади пруда. Задумчиво глядятся в воду обступившие пруд огромные ветлы. А вот из-за них показалась половинка лупы и тоже, вместе с звездами, загляделась на свое отражение.

Слышно в ночи, как там и сям журчат последние ручьи, журчат мерно, монотонно, и от этого ночная тишина кажется еще гуще, еще плотнее.

Павел с Леной сидят на скамье, перед домом Лены, глядят на мигающие в глубине пруда звезды, на белое пятно луны и, словно боясь нарушить устоявшуюся тишину, говорят вполголоса. И каждый раз, когда один что-то скажет и тут же почувствует, что другой его понял, — каждый раз пальцы рук сами сплетаются в легком пожатье и сердце сладко-сладко замирает.

— Ты замечаешь, как нас меняет весна, — тихо говорит Лена. — Каждый раз будто рождаешься заново. И какая-то легкость во всем теле… Вот расстанемся, ляжешь, да еще долго не уснешь, а только уснешь — уже и вставать надо, а все равно чувствуешь себя так, будто полсуток спала… И работается легко… А у тебя?

— Что, у меня? — не сразу понимает Павел. Он и слушает и не слушает Лену. Да и в словах ли дело?!

— У тебя весной так же?

— Так же…

Разве в словах дело?! Он держит руку Лены в своей руке, чувствует плечом ее плечо, ему больше ничего не надо. И он готов поддакнуть всему, о чем бы Лена его ни спросила. Потому что он уверен: они сейчас думают одинаково. Они могут думать о разном: один вспомнит одно, другой — другое. Но все равно им легко понимать друг друга, потому что сейчас, сию минуту они и думают и чувствуют одинаково, они настроены на одну волну.

Послышалось чавканье, а вскоре и показался идущий серединой улицы человек. Он что-то мурлычет себе иод нос, громче, громче и в конце концов запевает:

По густому басу припозднившегося певца любой сявалкасинец сразу же узнал бы в нем Андрея Ивановича, Санькиного отца. Должно быть, где-то засиделся мужик, недаром же говорится, что скамья пива — широка, а в гостях не договорил, не допел — вот сейчас и решил потешить душу. Оно, конечно, поздновато, соседи давно спят, но не беда, если он кого и разбудит: пусть знают, что Андрей Иванович воздал должное Большому дню и в добром здравии возвращается домой. И пусть на него никто не будет в обиде.

— Песня-то старинная, пасхальная, — говорит Павел, — а ведь, смотри-ка, не устарела. Чего плохого жить в дружбе до самой смерти?

Он молчит некоторое время, слушая допевающего песню Андрея Ивановича, а потом опять заговаривает:

— А еще вот я о чем уже не первый раз думаю. Не все плохо в этих самых старых обычаях. Как-то мы не умеем отделить религиозное от народного… Вот Андрей Иванович идет из застолья, в котором поминали предков. И что ж тут плохого, что тут религиозного — хранить память о своих отцах и дедах?! В городах, вон, зайди на кладбище — могилы в цветах, чуть не на каждой мраморная плита или какой другой памятник. А почему бы и нам свое не привести в порядок: огородить, насадить деревьев и…

— И получишь за это строгий выговор, — договорила за Павла Лена.

— Тоже верно, — улыбнувшись, согласился Павел. — Поди втолкуй тому же Александру Петровичу Завьялову, что это нужно не столько мертвым — им-то вообще ничего не нужно! — сколь нам, живым. Пусть каждый знает, что память о нем не уходит вместе с ним в могилу…

— Ну, а за это — за пропаганду чуждых нам идеалистических теорий — строгий выговор, да еще и с предупреждением!

Может, зря он завел этот разговор. Вон Лена — что значит легкий характер у человека — даже о серьезных вещах умеет говорить с улыбкой. У него так не получается… Да еще этот Андрей Иванович со своими песнями. Сидели они с Леной, глядели на звезды в пруду, и так-то хорошо было, такие легкие мысли шли. А вот теперь…

— Ты не бойся, Павел, я твой секрет никому не открою, — тихо, почти шепотом проговорила Лена, должно быть, думая о чем-то своем.

— Какой еще секрет? — насторожился Павел.

— Ну… с Марьей… Но и то, что я тебе сейчас скажу, ты тоже никому не говори.

Павла бросило в жар: уж не собирается ли Лена за его откровенность отплатить той же самой монетой и рассказать об очередном неудачливом, — а может, и удачливом, как знать! — воздыхателе?

— Ладно, не скажу, — через силу выдавил Павел.

— Сегодня меня вызывали в райком…

— Ну и…

— Куда ты торопишься? — обиженно нахмурила бровки Лена. — Опять хотят забрать к себе, в райком.

— Ну и прекрасно, — облегченно вздохнул Павел. «Придумает тоже: секрет!.. Аж жарко стало…»

— Не так уж и прекрасно, — Лена опять почему-то обиделась. — Я уже привыкла к Сявалкасам, ко мне здесь хорошо относятся. И вообще…

— Ну, в Сявалкасы вернуться никогда не поздно.

— Я вижу, ты меня не чаешь выпроводить отсюда.

— При чем тут выпроводить? Предлагают работу — зачем отказываться? Я привык так: куда посылают — туда и иду.

— Ну и глупо. А если работа не нравится? Если она тебе не по душе? Все равно пойдешь?

— Пойду. И временами мне даже кажется, что нет такой работы, с которой бы я не справился.

— Смотри-ка, как ты скромно о себе думаешь! — усмехнулась Лена. — А великий философ Гегель говорил, что счастье мужчины заключается в том, чтобы иметь хорошую жену и любимую работу. Заметь: не работу вообще, а любимую работу… И если я люблю ребятишек…

— В райцентре детей побольше, чем в Сявалкасах. К тому же в Сявалкасы ты приехала из-за Саньки. Хотела доказать ему, что ты не хуже деревенских.

— Да. Но я об этом ни разу не пожалела.

— Ну и там жалеть не будешь, тем более работа тебе знакомая. И Александра Петровича Завьялова тоже знаешь хорошо… Надеюсь, ты не отказалась?

— Еще нет. Просила подождать, чтобы все обдумать. А еще… еще…

— Ну что еще? — опять поторопил Лену Павел.

— А еще я хотела обязательно с тобой посоветоваться. — Лена опять переходит почти на шепот, и опять Павел слышит обиженные нотки в ее тихом голосе. — И я от тебя ожидала… совсем другого… совсем другого совета.

И только теперь до него дошло: Лена спрашивает у него не столько совета, сколько ответа. Ведь Лена, хоть и намеками, не прямо, но призналась ему в своих чувствах, а он, как последний дурак, советует ехать ей в район, выпроваживает из Сявалкасов. Хорошенький совет, ничего не скажешь. Лена ждет от него решения, большого, важного решения, а он болтает о том, что может справиться с любой работой, и рассказывает, что в райцентре ребятишек-школьников больше, чем в Сявалкасах. Молодец, ну прямо молодец!..

— Чем больше взрослеешь, тем самокритичнее начинаешь относиться к себе, — раздумчиво, будто сама с собой, говорит Лена. — Проработала я год вожатой, взяли в школьный отдел райкома комсомола, а еще через полгода и вторым секретарем выбрали. И все это я принимала как должное и как-то не очень задумывалась, а хорошо ли справляюсь со своей работой. Теперь задумываюсь…

Павел и слушал и не слушал Лену. Он думал о том, что решение, которого ждет Лена, он должен принять не через месяц, даже не завтра, а сегодня, сейчас. И, может, не обязательно громогласно заявлять о своем решении, ведь у нас вообще не принято говорить о любви словами. Разве дело в словах?..

И Павел легонько притянул Лену к себе и поцеловал.