Глава 1

РУССКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ИСТОРИОСОФИЯ

Последняя четверть Х в. для Руси была полна событиями: князем Владимиром были проведены реформы, которые и привели к принятию христианства и к началу новой эпохи в истории Руси. Это было не просто восприятие новой религии, это было вхождение в новую культурную среду, в которой традиции философии играли значимую роль.

С конца Х столетия начинается время активного ознакомления, освоения богословского и философского наследия, переводов и адаптации философских текстов, а также отражение собственных философских исканий в оригинальных сочинениях отечественных мыслителей. В культуре Руси появляется такой феномен как книжник, часто соединяющий в одном лице переводчика и оригинального мыслителя – автора философских текстов. Изначально необходимо отметить, что философская мысль в средневековой Руси имела прочные взаимосвязи с религиозным мировоззрением. Авторитет Священного Писания был непререкаем. Проблемное поле философского поиска, логика рассуждений, понятийный аппарат во многом определялись мировоззренческими установками христианства.

В большинстве своем философами были священнослужители. Таков Иларион, первый митрополит, избранный из русских. О другом митрополите – Клименте Смолятиче, его современники говорили, что такого книжника и философа Русь еще не знала. Сочинение епископа Кирилла Туровского «Притча о человеческой душе и теле» («Притча о слепце и хромце») названо исследователями философской притчей.

Однако при этом философия, как вид духовной деятельности, на Руси была значительно шире богословия. Она должна была подчиняться мировоззренческим установкам православия, но не богословию как отдельной теоретической дисциплине.

В целом Н. К. Гаврюшин прав, когда указывает, что «…своеобразие русской мысли состоит в том, что она стремилась… к осмыслению Православия как универсального мировоззрения» и тем самым расширяла его горизонты и горизонты философского поиска.

Связь с религиозным сознанием проявлялась и в том, что часто для изложения философских концепций использовались жанры религиозной литературы: жития, шестодневы, поучения и т. п. Например, в «Слове о Законе и Благодати» киевского митрополита Илариона мы можем прочитать изложение первой оригинальной русской концепции философии истории, «Шестоднев» Афанасия Холмогорского содержит антропологические воззрения автора.

Другой особенностью русского философского сознания являлось то, что оно отразилось в летописании, литературном творчестве: «Редкая литература в кругу литератур мирового значения представляет пример тяги к философскому осознанию жизни, искусства, творческого труда, какой характеризуется именно русская литература. И в то же время редкая литература отмечена в такой мере, как русская, своеобразием, порой причудливостью путей философского развития крупнейших ее талантов». Поэтому мы можем отметить, что кроме богослова, у истоков русской мысли стоит фигура книжника. Например, знаменитая «Речь философа» из «Повести временных лет» Нестора Летописца. Автором, отражающим указанную особенность русской средневековой философии, был монарх, полководец, дипломат, книжник – Владимир Мономах. В конце жизни он написал знаменитое «Поучение», которое является «символом общенародного русского любомудрия», и которое демонстрирует распространение философских идей и широкое познание византийского наследия автором.

В целом мы можем сказать, что русская философия всегда была неразрывно связана с жизнью, поэтому она часто являлась в виде публицистики, которая брала начало в общем духе времени со всеми радостями и страданиями, со всем его порядком и хаосом. Примером чему и является «Поучение» Владимира Мономаха.

Русские книжники в философии искали ответы на вопросы, определяющие бытие отдельной личности и всего общества в целом. В философе видели учителя, мудреца. Поэтому особенностью русской средневековой философии явилось то, что многие мыслители параллельно с литературной деятельностью занимались учительством. Например, Феодосий Печерский обращался к братии и посетителям Киево-Печерского монастыря с поучениями и проповедями, притчами преимущественно философского, этического содержания. В летописях, житиях имеется множество подобных примеров. Вокруг Феодосия Печерского, Авраамия Смоленского, других русских мыслителей собираются собеседники и «совопросники». Именно от них начинается русская традиция учительства и старчества, сыгравшая важную роль в истории отечественной философии. Совместно они обсуждают вопросы познания, «пользы душевной», ищут пути человека в этом мире. Подобное свидетельствует не только о распространении философских идей, но и о заинтересованности общества в них, о понимании философии как науки, отвечающей на актуальные запросы времени и человека.

Мы можем отметить также и такую особенность отечественного средневекового философствования, как ориентацию мыслителей на практическое воплощение своей идеи. Русская философия всегда стремилась стать жизнестроительным учением, причем как для отдельной личности, так и для всего государства. Одной из иллюстраций к данному тезису является процесс формирования и постепенного развития контекстов в культуре средневековой Руси, которые создавались философскими текстами. Исследование этой черты русской философии невозможно без обращения к вопросу о русской книжности и переводных текстах. Язык, на котором писались русские средневековые тексты, оставался почти неизменным на протяжении нескольких веков. И, что особенно важно, церковнославянский текст, произнесенный или написанный книжником, был понятен массе славянского населения средневековой Руси. Поэтому-то книжность как культурный феномен была способна к порождению социокультурного контекста на основе ее идей, так как пониманию между книжником и читателем могло препятствовать многое, но не слово, которое было единым и понятным.

Вопрос заимствования (усвоения, переписки, распространения) христианских текстов – это вопрос заимствования и христианского контекста, так как последний прививался культуре одновременно с усвоением самих текстов. На этом основании можно утверждать, что в культуре средневековой Руси происходило взаимопорождение текста и контекста, то есть через текст встраивался, внедрялся в культуру новый контекст, постепенно расчищая себе пространство среди доминирующего язычества. Поэтому становятся понятными устремления русских мыслителей не просто создать теорию, но и внедрить ее в действительность, сделать действительность и учение тождественными. Тенденция эта начинает проявляться в киевский период, но наиболее полное выражение получает в социальных утопиях Московского царства.

Русская философия XI–XVII вв. – это именно средневековая философия, ей присущи те черты, которые отличают средневековое философствование от других периодов, национальное же выразилось в приоритете и развитии указанных особенностей.

Источники, по которым возможно проследить развитие русской средневековой философии, отличаются значительным многообразием. Источники можно разделить на два больших комплекса, взаимосвязанных и дополняющих друг друга: вербальные и невербальные.

Первые, в свою очередь, могут быть представлены тремя группами текстов. Это, прежде всего, тексты с явно выраженной философской проблематикой. Например, «О философии внимай разумно, да не погрешишь» митрополита Даниила.

Ко второй группе источников относятся многочисленные произведения с морально-назидательной направленностью, сочинения публицистического характера, космологические, естественнонаучные, лексикографические и другие, непосредственно примыкающие к философской литературе и содержащие философскую проблематику. Например, «Повесть временных лет» Нестора Летописца, «Шестоднев» Афанасия Холмогорского. Будучи памятниками летописными, агиографическими, эпистолярными, они содержат философскую терминологию, излагают философские концепции прошлого и настоящего, что свидетельствует о распространении философских представлений в различных сферах сознания общества. Так, в «Повести временных лет» используется философская терминология, раскрываются своеобразная морально акцентированная философско-историческая концепция, учения философов прошлого (гностиков Симона и Менандра, неопифагорейца Аполлония Тианского и многих других). В сочинении Кирика Новгородца «Учение о числах» наряду с математическими, календарными, хронологическими сведениями содержатся различные философские теории.

К третьей группе источников относится литература, на первый взгляд далекая от философии, но игравшая значительную роль в передаче философских знаний и их популяризации. Это своды законов и другие подобные тексты. Примером может служить созданная в это время на основании византийских образцов «Кормчая», в которой, кроме изложения Синтагмы XIV титулов с номоканоном, «Русской Правды», содержатся обработка «Летописца вскоре» патриарха Никифора, а также тексты Кирика Новгородца, Кирилла Туровского.

Философские представления в средневековой Руси передавались и через невербальные тексты культуры, составляющие второй крупный комплекс источников по русской философии Средневековья. Это такие памятники русского искусства как София Киевская, София Новгородская, Московский Кремль, фрески Феофана Грека, «Троица» Андрея Рублева.

Рассказ о том, что причиной принятия русскими христианства явилось восхищение красотой константинопольского храма, песнопениями, отражает действительную логику событий. Но Русь не только принимала новую религию и философию через произведения искусства, она сама пыталась отражать свои искания и достижения в архитектуре, иконописи. «Мы находим в этих созданиях такую художественную глубину, такое прозрение в запредельные сферы религиозного сознания… что нельзя не присоединиться к кн. Е. Трубецкому, который характеризует эти иконы, как “умозрение в красках”. В этом творчестве перед нами манифестация Логоса, – иконы насыщены богословскими интуициями». В связи с этим становится ясно, каким ценнейшим источником является построенный почти тысячу лет назад собор Софии Киевской, подобно собору Софии Константинопольской, по образцу которой он возводился. Собор Софии Киевской был воздвигнут Ярославом Мудрым как главный «Дом Премудрости» на Руси. Исполненный высокой духовности и красоты, воплотивший идею государственного и культурного единства русской народности, демонстрировавший мысль о всенародном «соборе», представлявший образ мироздания и действующую модель благоустроенного бытия – все это для современников объединяла в себе идея собора Софии Киевской. Собор Софии Киевской имел не только социально-политическое, идеологическое, но и онтологическое, гносеологическое и эстетическое содержание. Софийские соборы Киева, Новгорода, Полоцка отражали воззрения русских мыслителей на структуру мироздания, место в нем человека, проблему познания. Таково большинство произведений средневековой культуры Руси.

Рассуждая об источниках русской средневековой философии, необходимо уточнить вопрос о переводных текстах. Можно ли рассматривать как источники по истории русской средневековой философии наравне с оригинальными сочинениями переводы византийских авторов, выполненные русскими книжниками? Для ответа на этот вопрос следует уточнить некоторые особенности восприятия византийского наследия. К примеру – переводы Иоанна Дамаскина. Обратившись к многочисленным переводам сочинений этого популярного византийского философа и богослова, мы можем отметить, что, во-первых, стиль его мышления влиял на формирование и развитие мышления философов средневековой Руси, был многими воспринят как основа их собственной философии. Во-вторых, переводная литература, вследствие «ансамблевого характера» средневековой литературы (Д. С. Лихачев), постепенно входила в состав национальной.

Переводчики же зачастую выступали соавторами, дописывая переводимые тексты и корректируя их. Поэтому слово «написал» употреблялось по отношению и к авторскому тексту, и к переводу. Русские книжники, как полноправные представители средневековой культуры, высоко ценившие традицию, не стремились изобретать уже изобретенное, и тогда, когда их взгляды совпадали с хорошо известными концепциями византийцев, использовали их формулировки как свои собственные. Мыслители этого времени исходили из гносеологической установки: они воспринимали себя не творцами нового, а истолкователями «вневременной истины». Подобная установки вела к определенному «стиранию» грани между автором и переводчиком, автором и читателем. Для Средневековья было важно не столько авторство, сколько то, что идея высказывалась и поддерживалась мыслителями, воспринималась как их собственная и получала дальнейшее развитие. Поэтому некоторые сочинения были принципиально анонимны, а некоторые принципиально «получали» авторитетное авторство, которое должно было удостоверить значимость истин, излагаемых в сочинении. В-третьих, является показательным сам факт интереса русских книжников к конкретным произведениям, темам такого видного византийского мыслителя как Иоанн Дамаскин.

Рассматривая вопрос о переводных текстах и их месте в истории русской средневековой философской мысли, нам кажется правильным мнение, высказанное М. Н. Громовым: «Конечно же, византийский мыслитель никоим образом не может считаться древнерусским, а его тексты, написанные на языке оригинала, памятниками отечественной философии. Но славянский перевод “Источника знания” и других творений Дамаскина – уже явление общеславянской и древнерусской культуры, и потому многочисленные списки сочинений Дамаскина, их фрагменты, интерпретации, дополнения и реминисценции, содержащиеся в древнерусских рукописях, могут с полным основанием считаться источниками по истории отечественной философской мысли. Это справедливо и по отношению к другим переводным сочинениям».

Указанные факты дают возможность переведенные и широко распространенные на Руси сочинения византийских мыслителей включать в исследования по истории развития русской средневековой философии.

Русской средневековой философской мысли были присущи черты, отличающие средневековый тип философствования от античного или философии Нового времени. Примером тому может быть вопрос о комментарии и комментировании в средневековой философии. Истина, заключенная в Священном Писании, предполагала необходимость ее комментирования как пути понимания. Комментарий в данном случае понимается как речевая встреча смыслов откровения Бога и понимания человека. При этом в любом понятии видится два смысла: один направлен на сакральное, другой – на мирское. Как пишет С. С. Неретина: «…образуется новая оптика. Человеческий взор, направленный на Бога, совершенствуется в Его видении. Божественный, направленный на человека, высвечивает его смертность, конечность». И часто философствование, по представлению средневековых мыслителей, осуществляется именно в момент чтения текста, будь то Библия или сочинение авторитетного мыслителя.

Характер отношения к переводному тексту, к комментированию авторитетного сочинения позволяет рассматривать в группе источников по русской средневековой философии не только оригинальные сочинения, но и переводные, конечно же, с определенными уточнениями.

Характер источников, особенности философствования во многом определялись пониманием философии русскими средневековыми мыслителями.

Самое раннее из известных определений философии относится к кирилло-мефодиевской традиции. Оно отражено в Житии Константина-Кирилла, которое было составлено его братом Мефодием. Философия понималась как «…знание вещей божественных и человеческих, насколько может человек приблизиться к Богу, что учит человека делами своими быть по образу и подобию сотворившего его». Мы видим, что данное определение, по сути своей, соединяет в одно целое богословие, философию и мирскую мудрость, которые не противопоставляются друг другу, а взаимно дополняются и объединяются с единой целью – выработать нравственный идеал и следовать ему.

И нам кажется, прав В. В. Мильков, утверждающий, что «…в этом определении философии просматривается синтез установки стоиков на знание вещей божественных и человеческих с платоновским учением, обосновавшим стремление человека к Богу. В нем так же нашел отражение аристотелевский принцип разделения философии на теоретическую и практическую, причем последнее исследует правильное “богоугодное поведение”, в основе которого лежит не слепое и смиренное исполнение требований религиозной доктрины, а свободное волевое действие, базирующееся на знаниях».

В средневековой Руси было распространено понимание философии как просветительства. Например, в знаменитом «Молении Даниила Заточника» мы можем прочитать такой текст: «…бых аки пчела падая по разным цветом купляя медвены сот мудрость; Тако и азъ, по многамъ книгамъ исбирая сладость словесную и разумъ, и съвокупих аки в мьх воды морскиа». В данном высказывании Даниила Заточника философ предстает «пчелой», собирающей мудрость книжную, а затем несущей ее людям. Большой популярностью пользовалось определение философии, данное Иоанном Дамаскиным. Философия трактовалась этим авторитетным византийским мыслителем как: 1). единство теоретического и практического знания; 2). практическое воплощение идеала; 3). жизнестроительное учение; 4). всеохватывающая мудрость; 5). умение выражать в произведениях искусства значимые для человека вопросы бытия.

Определения философии Иоанна Дамаскина были дополнены московским митрополитом Даниилом в XVI столетии. Развитие идей Иоанна Дамаскина митрополитом Даниилом достаточно показательно. В своем сочинении «О философии внимай разумно, да не погрешишь» митрополит Даниил пишет: «Философия есть любовь к Богу и человеком и безпристрастие к земным и ко всем тленным и мимо грядущим века сего, и о Бозе упражнение и безмолвие, и молитва несмутна умом и мыслию, Богови приношаема, от сего разум благ и Святаго Духа пришествие, из Него же слово благо и высокое любомудрие Премудрости истекает, и иже благословити и глубины Божия испытовати и словеса блага сокровенных словес Духа разрешати, и отсюду предзрети, и предглаголати будущая, и зрения и откровения, и во сне и яве, и возшествие духом ума к Богу, и смотрения сокровенныя доброты царствия небеснаго, и таинств Божиих откровении, и приити ко Христу, и с вышними силами пребывати, и обещания Христова, яже обеща и уготова любящим Его, получити…».

Митрополит Даниил пишет о том, что путь к философскому знанию лежит через совершенствование. Человек должен быть внутренне готов к познанию, к восприятию высших истин: «В пост и в жажди, и в воздержании, и в чистоте, и в целомудрии, и в упразднении, и в безмолвии, и болезньми, и труды, и молитвами, и слезами, и с страхом Божиим начало положим. Философиа любомудрие по словеньскому тлъкуется языку. Философиа Божие дело есть и мысль непрестанная к Богу… Уча иже ся философии и философствуаи да съблюдает тверде и добре православную веру Христову и божественныа Его заповеди, и всегда угоднаа Ему да творит. Пребываа выну в чистоте душевнеи и телеснеи… Истиннии же духовнии философи не плотскаа мудрьствуют, и не по плоти ходят, но по духу, яко же рече апостол: сущии бо по плоти, плотскаа мудрьствуют, а иже по духу, духовнаа. Мудрость бо плотскаа – смерть, а мудрость духовнаа – живот и мир. Зане мудрость плотскаа – вражда на Бога, закону бо Божию не повинуется, ни может бо, а сущии в плоти Богу угодити не могут. Духовнии же Божии философи не суть в плоти, но в духе, понеже дух Божии живет в них».

Митрополит Даниил неоднократно подчеркивает, что философия не есть абстрактное знание, ее цель практическая – привести человека к самопознанию и единению с Богом: «И начало премудрости страх Господень, и страх Господень чист пребываа в век века, и блажен муж боаися Господа, и несть лишениа боящимся Его… И де же смиреномудриа глубина, тамо и съкровенное съкровище премудрости и разума Божиа. Всячески потщимся духовно жити и духовно любопремудрьствовати, и душеполезнаа и спасенаа творити, и глаголати, и съветование, и въспоминати, и прилично и в подобное время, в мнозе смиреномудрии и умилении, к душевнеи ползе и спасению, сиа есть истинаа философиа».

Митрополит Даниил, опираясь на определения философии, данные Иоанном Дамаскиным, вносит свои коррективы в понимании сути философского знания. В его мировоззрении философия во многом перенацеливалась с размышлений о жизни на жизнь в истине. Философия начинает трактоваться как устремление ума к Богу, твердое следование православной вере и христианским заповедям. Комментируя определения философии, данные митрополитом Даниилом, В. В. Мильков пишет, что «…это был род сугубо практической философии, которая, согласно аристотелевской классификации, противостояла философии теоретической. Если первая нацеливала на осмысление бытия как самоценного освоения действительности, то вторая всецело фокусировалась на размышлениях о нравственно-совершенном поведении… Данная религиозная традиция не содержала установок на обретение новых знаний. Вся философия сводилась к непогрешимому поведению, открывавшему путь к достижению высшей мудрости». В данном комментарии содержится точная характеристика устремленности интеллектуального поиска митрополита Даниила, хотя, как нам кажется, несколько преувеличенно заявление, что указанная традиция не содержала установок на получение новой информации, так как достижение высшей мудрости все же предполагало освоение новых знаний.

Практическая направленность философского знания указывается и Максимом Греком. В своем письме боярину Федору Карпову, Максим Грек восхваляет философию как науку весьма достойную, предназначенную для «доброго украшения нрава» и установления порядка в обществе. В связи с этим, значение философа, по мнению Максима Грека, выше царского.

Максим Грек разделяет философию на «внутреннюю» и «внешнюю». Первая есть христианская мудрость, вторая – знания языческих мудрецов. Польза второй заключается в том, что с помощью нее совершенствуется мышление человека.

Свое, достаточно развернутое и многоаспектное, видение философии предложил Юрий Крижанич. В трактате «Политика» он пишет: «…человеку от рождения даны два дара, которых лишены бессловесные животные: разум, – чтобы [он] мог научиться мудрости, и руки, – чтобы мог делать мудреные или искусные вещи… Мудростью называется знание наиважнейших и наивысших вещей. А именно: о Боге, о небе, о земле, о человеческих нравах, о законопорядке и обо всяких великих, господских, премного важных и необходимых вещах. Знание – это понимание причин вещей, и знать – это [значит] понять причины вещи. А кто не знает причин, не знает и самой вещи. Философия или мудролюбие – это греческое и неудобное для нашего языка слово, и по-нашему правильнее [будет] называть ее «заботой [о мудрости]» и «желанием мудрости», а философа [звать] – «рачителем мудрости»… Из всего, что доселе было сказано, явствует, что философствовать или мудрствовать [это] не что иное, как думать о причинах всяких вещей и выяснять, отчего, из чего, каким образом и для чего происходит то или это».

В рассуждениях Юрия Крижанича сказывается традиция античного видения философии. К примеру, он пишет, что «…всякий разумный муж должен быть философом в тех делах, которыми он занимается, особенно [если он] политик или какойлибо начальник. Если начальник хочет верно судить о вещах, он действительно должен понять причины многих и премногих вещей. Ибо никто не судит верно о какой-либо вещи, если не знает, от какого корня и вершины она происходит или отчего, из чего, как и для чего она сотворена. Короче говоря, философия – это не [особое] искусство или наука, а скорее тщательная и обдуманная рассудительность или опытность в суждении о всех вещах. Ибо философия учит правильно судить обо всех вещах, не ошибаться и не заблуждаться. Философ и ничего не знает, и знает все.

Подлинный философ ничего не умеет делать и обо всем может судить».

Юрий Крижанич также предлагает свою структуру философского знания. В сочинении «Политика» Юрий Крижанич указывает: «Во-первых, мудрость можно разделить на две части: одна [из них] мудрость духовная, а другая – мирская. Во-вторых, духовная мудрость именуется богословием, и у нее есть свои подразделения, о коих мы здесь умолчим. Мирская мудрость разделяется на три части: на философию, математику и механику. В-третьих, механика или рукоделие и промысел включает в себя рукодельное ремесло, и земледелие, и торговлю. Математика (или дивное учение) включает в себя музыку, арифметику, геометрию и астрономию, то есть искусство музыкальной игры и счета, землемерие и звездочетство. Философия включает в себя логику, физику и этику. А логика (или наука о беседах) включает грамматику, диалектику, риторику и поэтику. К физике относится врачевание и изучение разных тел: руд, камней, деревьев, трав, животных и всех прочих. Этика (или наука о нравственности) включает идиоэтику (или науку о личной нравственности), которая учит, как должен вести себя каждый человек, экономию (или науку о хозяйстве), которая учит управлять домом или челядью, и политику (или науку об управлении народом и королевскую мудрость), которая учит справедливо, славно и достойно управлять народами, городами и странами».

На основании приведенных примеров мы можем видеть, что философия понималась на Руси полисемантично. Во-первых, как всеохватывающее знание о мире; во-вторых, как высшее достижение человеческого опыта; в-третьих, как самопознание; в-четвертых, жизнестроительное учение; в-пятых, как высшая духовная ценность; в-шестых, как просветительство; в-седьмых, как умение мыслить; в-восьмых, как умение выражать в произведениях искусства значимые для человека вопросы бытия. О полисемантичности русской средневековой философии справедливо, на наш взгляд, пишет М. Н. Громов, выявляя истоки этой особенности отечественного философствования: «В целом наиболее адекватным выражением для обозначения русской средневековой философии представляется термин “мудрость”, соотнесенный с понятием божественной “Премудрости”. Этот термин отражает изначальное состояние философии, когда она еще не порвала с единством породившей ее культуры и практики, не стала отвлеченной спекулятивной дисциплиной… Смысл, назначение, многообразие философии наиболее объемно, всесторонне, разнообразно проступают именно во множественности ее определений, полисемантизм которых соответствует ее полифункциональности. Было бы наивно считать, что конечными определениями рассудка можно исчерпать бесконечную глубину мудрости, пытающейся осмыслить неисчерпаемость человека и бездну мироздания. В Древней Руси прекрасно это понимали и по-своему выразили». Цель же философствования – знание истины и жизнь в истине.

Различные аспекты в толковании целей и задач философии, выводимые из ее определений, вели к выделению различных аспектов понятия «философ».

Одним из первых в памяти поколений с почетным званием «философ» остался просветитель Кирилл Философ. Он объединял в себе мирскую мудрость и истины веры. Примером этого типа философа на Руси был Климент Смолятич, о котором летописец писал как о «книжнике и философе», подобного которому на Руси не было.

Нужно отметить, что философами в средневековой Руси именовали античных мыслителей, таких как Платон, Аристотель, Демокрит, Эпикур. Показательно то, что образы античных мыслителей приобретали явно русские национальные черты. Эта тенденция восприятия русскими Платона отражена, например, в рекомендациях «Иконописного подлинника»: «Рус, кудряв, в венце; риза голуба, испод киноварь; рукою указует на свиток».

Реже, что тоже мы можем встретить, философами именовались представители восточной мудрости. Такие определения встречаются, например – относительно царя Соломона, Авиценны или индийского старца Варлаама, наставляющего своего ученика – царевича Иоасафа.

Часто философами называли апологетов и деятелей патристики, например – Юстиниан Мученик, Климент Александрийский, Августин Блаженный. Именно следуя этой традиции в славянском «Прологе» о Максиме Исповеднике сказано, что он был «философ до коньца житием и словом пресветел», а в службе ему Максим Исповедник называется «истинным философом».

В Средние века формируется особый тип философствования, который развивается в среде аскетов. Например, в знаменитой хронике Георгия Амартола описываются монахи Александрии, которые признают за философа лишь того, кто освободился от мирских привязанностей, а образцом философствования для них является Иисус Христос. На Руси эта точка зрения была достаточно популярна. Примером тому может служить то, что в «Повести временных лет» Нестор Летописец называет философом византийского миссионера, выступавшего перед князем Владимиром со знаменитой «Речью философа», в которой он изложил истины христианских ценностей.

Почитались философами те, кто стремился к познанию Софии Премудрости Божией. Как, например, об этом сказано у Кариона Истомина:

Иногда философами именовались мудрые политические деятели. Например, Иван Пересветов таковым именует турецкого правителя в «Сказании о Магмете-султане».

Следует отметить популярность, какой пользовался тип философа, представленный Феодосием Печерским. В данном случае, философ – это мудрец, отличающийся праведной жизнью, источник его мудрости – вера. Обычно приверженцы подобной установки отвергали мирскую мудрость, считая, что она дает лишь ложные знания. Примером может быть точка зрения протопопа Аввакума, изложенная в Пятой беседе «Книги бесед»: «Писано есть: “Погублю премудрость премудрых и разума разумных отвергуся. Где премудр, где книжник, где совопросник века сего? Не обуя ли Бог премудрость мира сего? Понеже не разуме мир премудростию Бога, благоизволи Бог буйством проповеди спаси верующая”.

Рассуждение. Альманашники. И звездочетцы, и вси зодейшники познали Бога внещнею хитростию. И не яко Бога почтоша и прославиша, но осуетишася своими умышленьями, уподоблятися Богу своей мудростию начинающе… все сии мудры быша и во ад угодиша, достиглша с сатаною разумом своим небесных вердей, и звездное течение поразумевше, и оттоле пошествие и движение смотрях небеснаго круга, гадающе к лутшей жизни века сего, настоящей, или тщету или гобзование, и тою мудростию своею уподобляхуся Богу, мнящеся вся знати. …Якоже древле рече диавол: “поставлю престол мой на небеси и буду подобен вышнему”, тако и тии глаголют: мы разумеем небесныя и земная, и кто нам подобен! …Сего ради отверже их Бог…».

Подобная установка понимания философии исходила из четкого противопоставления мира земного и мира божественного, мира зла и мира добра. Истинная философия, в данном случае, – только христианское мировоззрение. Внешняя, мирская мудрость – есть заблуждение, ибо она связана с преходящим, изменчивым материальным миром.

Таким образом, мы можем отметить многоаспектность понимания термина «философ» в средневековой Руси, как и то, что «…полисемантизм данного термина отражает разнообразие философской мудрости в ее многовариантности».

Важным для понимания отечественной средневековой философии является выяснение творческих методов русских книжников.

Древнейшим и одним из самых развитых и распространенных был метод художественный, основой которого являлось, свойственное русским мыслителям, образно-поэтическое мировосприятие. Подтверждающим фактом является развитие русского языка. Слово отражало не только понятие о вещи, явлении, оно являло единство понятия и метафоры, а «…совокупность же подобных слов-образов составляла целостную систему живого языка, который сильнейшим образом воспитывал художественный, образно-поэтический, эстетический тип мировосприятия и соответствующий ему способ философствования». Примеры тому: «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Слово о том, что есть София Премудрость Божия», сочинения Максима Грека. Сказанное относится как к вербальным, так и к невербальным текстам русской культуры.

Наравне с образно-поэтическим восприятием мироздания, для русского средневекового философствования характерен символический метод, который наиболее выявлял двойственность окружающей человека действительности: в каждом явлении, событии прочитывался второй, сакральный смысл. Средневековую культуру невозможно понять без знания символики чисел, цвета, света и т. д. Весь мир воспринимался как комплекс символов, понять которые и соединить в единое целое – задача мыслителя. Именно так понимает мироздание Кирилл Туровский, что отразилось в его «Поучении». Природа, как указывает мыслитель, есть символ высших истин, познание ее ведет к проникновению в скрытые тайны бытия: «Ныне солнце, красуясь, к высоте восходит и, радуясь, землю согревает, так же к нам взошел от гроба праведное солнце Христос и всех верующих в него спасает. Ныне луна, с высокой спустившись ступени, большему светилу честь отдает; уже Ветхий закон, по Писанию, с субботами и пророками прошел, Христову закону с воскресеньем честь подает. Ныне зима греховная покаянием прошла, и лед неверия постижением Бога растаял; зима языческого кумирослужения апостольским учением и Христовой верой прекращена, лед неверия Фомы показанием ребра Христова растаял. Сегодня весна красуется, оживляя земное естество: бурные ветры, тихо повевающие, содействуют росту плодов, и земля, питающая семена, зеленую траву рождает. Весна красная есть вера Христова, которая крещением опять порождает человеческое естество, бурные же ветры – грехотворные помыслы, которые покаянием претворяются в добродетель, душеполезные плоды наполняются; земля же естества нашего, как семя Слово Божье приняв и страхом Его проникнув, всегда дух спасения рождает…».

Постепенно в русской средневековой философии формируется и развивается научный метод, проявляющийся в трудах таких мыслителей, как Кирик Новгородец.

Исходя из характера источников и способа изложения в них философских представлений, а также понимания философии в средневековой Руси, можно отметить, что русской философии изначально было чуждо стремление к абсолютно абстрактной, принципиально интеллектуальной систематизации взглядов. Во многом она представляла собой «…чисто внутреннее, интуитивное, чисто мистическое познание сущего, его скрытых глубин, которые могут быть постигнуты не посредством сведения к логическим понятиям и определениям, а только в символе, в образе посредством воображения и внутренней жизненной подвижности». С этим высказыванием А. Ф. Лосева трудно не согласиться, исследуя тексты русской средневековой мысли. И все же, несмотря на данную тенденцию, русские мыслители предприняли попытку построить свою систему философии.

Мы можем определить проблемное поле русской средневековой философии, центральной темой которого была тема человека и исторического процесса, при этом всюду доминировала моральная установка. Мы вполне можем согласиться с мнением В. В. Зеньковского, что «…исключительное внимание к философии истории, конечно, не случайно и, очевидно, коренится в тех духовных установках, которые исходят от русского прошлого, от общенациональных особенностей “русской души”». Интерес к данной проблематике проявился в различных сферах русской средневековой культуры. Даже наиболее распространенный стиль русской средневековой литературы – «монументальный историзм» (Д. С. Лихачев) – четко демонстрирует слияние в единое целое двух ведущих проблем отечественной истории и философии, через которые рассматриваются все остальные вопросы, – история и предназначение в ней человека.

Интерес к философии истории был характерен как для оригинальных сочинений русских мыслителей, так и отразился в выборе русскими книжниками византийских текстов для перевода.

Абсолютно справедливо мнение, что «…исповедальный, экзистенциальный, нравственно акцентированный характер (русской философии. – Авт.) также способствовал превращению философии не в узкий набор профессиональных дисциплин, но в серию страстных, сменяющих друг друга, взаимно полемизирующих смысложизненных учений, где важнейшим было вопрошание о смысле человеческого существования, о судьбе Отечества и о ходе мировой истории».

То, что осмысление исторического процесса, событий в нем происходящих, было актуально для отечественных средневековых мыслителей, доказывает факт, что уже первый русский философ – киевский митрополит Иларион – создает свою концепцию философии истории.

Митрополит Иларион Киевский – знаковая фигура в русской истории: первый митрополит, избранный из русских, человек, стоящий у основ традиций русского монашества, принимавший активное участие в политической жизни своего времени, разрабатывавший русское законодательство. В его «Слове о Законе и Благодати» отражается глубокое и всестороннее знание и понимание византийских традиций. Он, к примеру, неоднократно ссылается на тексты Георгия Амартола, Козьмы Пресвитера, «Жития Кирилла Философа», «Похвального Слова Кириллу и Мефодию», произведений Ефрема Сирина, Кирилла Александрийского, Василия Великого. Иларион хорошо разбирался в дискуссиях александрийской и антиохийской школ, хотя ближе ему была первая. Иларион не просто один из ранних трансляторов достижений средневековой культуры на русскую почву. Он оригинальный мыслитель, сделавший предметом своих размышлений судьбы всего человечества и Руси в тех масштабах, в которых в то время могла вырабатываться концепция истории в целом, попытавшийся вскрыть основные тенденции и движущие силы ее развития. Его сочинения, кроме «Слова о Законе и Благодати» еще и «Молитва», оказали большое влияние на русских средневековых мыслителей и являлись проводниками византийских идей в славянском мире.

В «Слове о Законе и Благодати» историческое прошлое человечества, с одной стороны, рассматривается Иларионом как две великие эпохи – Ветхого и Нового Заветов, а с другой – как вступление к русской истории с ее великими свершениями, великим назначением и великими деятелями. Это отражено в самом начале «Слова о Законе и Благодати» и является программой сочинения: «О Законе Моисеем данном, и о Благодати и истине в Иисусе Христе явившихся; о том как Закон отошел, а Благодать и истина всю землю исполнили и вера на все языки простерлась, и на наш народ русский».

Иларион рассуждает о преемственности Византии и Руси, о причинах принятия греческой веры князем Владимиром. Он пишет: «…наслышан был он (князь Владимир. – Авт.) всегда о благоверной земле греческой, христолюбивой и сильной верою, как единого Бога в Троице чтут и Ему поклоняются, как у них совершаются явленья, и чудеса, и знаменья, как церкви людьми там полнятся, как все грады благоверны, все в молитвах предстоят, все пред Богом предстают. И слыша это, возжелал он сердцем, возгорелся духом, чтоб быть ему христианином, и земле его». Для усиления озвученной идеи Иларион применяет к князю Владимиру слова, обращенные в Евангелии к Фоме: «Блаженны не видевшие и уверовавшие»; князь Владимир сравнивается с византийским императором Константином по силе веры и добродетелям. Иларион указывает, что как Константин с матерью своей Еленой проповедовал христианство, так и князь Владимир с бабкой своей Ольгой просвещал и крестил Русь. Касаясь добровольности крещения русских, Иларион отмечает: «Да если кто и не с любовью, то со страхом перед повелевшим крестились, ведь было благоверие его (князя Владимира. – Авт.) с властью сопряжено».

Прошло немного времени после принятия Русью христианства, но какие перемены можно видеть вокруг: «Узри же и город, величеством сияющий, узри церкви цветущие, узри христианство растущее. Узри город, иконами святых освященный и блистающий, и фимиамом курящийся, и хвалами, и молитвами, и песнопениями святых оглашенный». Таким образом, по мнению Илариона Киевского, следуя традициям Византии, Русь постепенно, но в то же время довольно быстро достигает желаемого идеала.

Священная история, по мнению Илариона, продолжается: «Закон предтечей стал и слугой Благодати и истине, истина же и Благодать – слуга веку будущему, жизни нетленной. Как Закон приводил подзаконных к благодательному крещению, так крещение сынов своих впускает в вечную жизнь», где связующим звеном является уже сам князь Владимир. Русь становится местом проявления Благодати: «…зори благоверия явились… слово евангельское землю нашу осияло… церкви возводились… иконы являлись… крест грады освятил… епископы, стали перед святым алтарем, жертву бескровную вознося. Попы и дьяконы, и весь клир украсили и лепоту одели святые церкви… фимиам, Богу воспускаемый, очистил воздух, монастыри на горах встали… все люди наполнили святые церкви, восславили Его». Перед нами не что иное, как первая картина Святой Руси.

В подобных рассуждениях Иларион близок к Нестору Летописцу, который также отмечает значимость Киева как места явления Благодати, что предсказано еще апостолом Андреем. Андрей Первозванный принес истинный дух христианства на русскую землю и, следовательно, первый призванный и просветил Русь, а через него и сам Иисус Христос. Легенда об апостоле Андрее Первозванном гласит: «…сказал бывшим с ним ученикам: “Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог многие церкви”. И взошел на горы эти, благословил их, поставил крест, и помолился Богу, и сошел с горы той, где после возник Киев». Нестор Летописец не сомневается, что Русь избрана среди народов для великого предназначения, которое ей предстоит осуществить в исторической перспективе.

В «Слове» Илариона Киевского впервые звучит концепция «Киев – Третий Иерусалим», что объясняется достигнутым благочестием, а главное – великим будущим, предсказанным и уже осуществляющимся. Киев становится самым значимым местом на земле. Этому способствует и то, что князь Владимир и княгиня Ольга поступили подобно святому Константину и святой Елене, принесшим во Второй Иерусалим – Константинополь – крест из Иерусалима и проповедовавшим веру христианскую, «…принеся крест из Иерусалима Нового – Константина града, по всей земле своей его поставив, утвердили Веру». Дело Константина продолжил Владимир. И уже Киев воспевается митрополитом Иларионом как Третий Иерусалим, как святой град.

Несмотря на Благодать, явленную через Иисуса Христа, мир остается ареной столкновения добра и зла. Борьба Божественных и дьявольских сил отражается на конкретных исторических событиях, на действиях отдельных личностей и всем ходе истории. Мы можем видеть это на примере философии истории Нестора Летописца, который объединил разрозненный русский летописный материал, осмыслил его с точки зрения выстроенной им цельной, логически систематизированной историософии. Констатировав, что славянский народ образовался среди потомков Иафета, сына Ноя, Нестор тем самым вводит историю своего народа в мировую историю, которая, в свою очередь, входит в церковную историю, более значимую, чем история мира. При этом изначально Нестор выражает идею богоизбранности славянского народа: вся мировая история – канва для истории народа, цель которого – воплотить Благодать. Именно с этим связан рассказ о выборе вер, о том, что определяющим фактором явилась красота богослужения. Показательно и само обсуждение выбора веры. Русские искали не Закона, а именно Благодати, которая отождествлялась с красотою, совершенством и гармонией, с порядком высшего свойства. Характерное для русских образно-символическое восприятие мира, максимализм, стремление сразу же достигнуть абсолюта нашло отклик в красоте византийского богослужения. Вот почему богослужение, литургия, дающие возможность мгновенного выхода за рамки окружающего мира, возможность прорыва к вечности, абсолюту, встречи с Богом лицом к лицу, заняли центральное место в религиозной и духовной жизни Руси.

Нестора больше волнует настоящее и прошлое, чем будущее. Для него антиномия «время–век» решается в пользу времени, где время – это установленная Богом перемена реального;

оно разделяется на лета, дни, числа, по которым человек «чтет своея жизни конец». Дохристианская история Руси – период «невегласия», непонимания себя, а с принятием христианства Русь начинает осуществлять свое великое предназначение; при этом Нестор не сомневается в его реализации, он вообще не считает это темой для обсуждения – будущее продолжит настоящее своим чередом.

Нестор Летописец и митрополит Иларион говорят о прошлом и настоящем, но менее всего – о будущем, ведь оно так ясно, оно определяется принятием Русью христианства. Будущее для них предсказуемо. Это соответствует историческому периоду, когда эти авторы создавали свои сочинения, и период этот еще был слишком далек от мистики эсхатологизма и апокалипсиса Московской Руси.

Какова же роль Руси в Священной истории? Этот вопрос неизбежно возникал из рассуждений об истории человечества. И через этапы разрешения этого вопроса Русь постепенно движется от Киева к Москве, от века XI к веку XVII.

В сочинениях русских мыслителей, начиная с авторов XI в. – Илариона Киевского и Нестора Летописца – возникает понятие «Святая Русь» («земля святорусская»), за которым не стоит национальная идея или географическое определение в современном смысле, но которое отражало определенные константы средневекового сознания. Святая Русь – категория едва ли не космическая. По крайней мере, в ее пределы (или, что точнее, беспредельность) вмещаются ветхозаветный Эдем и евангельская Палестина. Русь, как и Византия, понимает себя не как Восток или Запад, а как центр мира, в котором отражен весь мир. И проявляется эта тенденция уже в XI в. Особую роль в этом процессе играла церковь, ее стремление к самостоятельности. Показательно в этом отношении развитие определенных констант в русском искусстве. Например, идея «Святой Руси» иллюстрируется строительством храмов. Храм демонстрировал не только историю от Сотворения мира, но и саму Русь отделял от мира антихриста, вознося к миру горнему. Например, храм Святой Софии в Новгороде (XII в.): многократные попытки живописцев изобразить благословляющую десницу Спаса в куполе не имели успеха, так как, по преданию, всегда получалась рука, зажатая в кулак. Считалось, что в руке Христа сохраняется судьба города.

Русь сама воспринималась как храм, в который должны войти человечество, ангелы и вся низшая тварь. Эта идея наилучшим образом выражена в русской форме купола – луковицы. Византийский купол над храмом изображает свод небесный, покрывший землю. Русский купол воплощает идею молитвенного горения к небесам. Это огненная вспышка, увенчанная крестом. Через это видимое снаружи горение, по представлениям русских средневековых зодчих, небо сходит на землю, проводится внутрь храма и становится здесь тем его завершением, где все земное благословляется и приводится к соборному целому: «В этой огненной вспышке весь смысл существования “Святой Руси”… это как бы предвосхищение того образа Божия, который должен изобразиться в России» и через это же горение все земное и Святая Русь восходят к Богу. Подобная точка зрения сочеталась с мировоззренческими установками времени: в сочинениях киевских авторов звучала мысль, что миссия России – быть носительницей и хранительницей истинного христианства.

Формирующаяся идея «Святой Руси» должна была найти стабилизирующий ее базис, то есть решить проблему соотношения власти религиозной и светской. Этот вопрос возникает уже в «Слове» митрополита Илариона. Он показывает, что наследственно-социальная основа власти на Руси предполагала определенные дополнения к византийским концепциям. Для Киевского митрополита Илариона божественность власти проявляется в озарении Владимира, крещении Руси, добрых деяниях, что дает возможность сравнивать князя с апостолами, то есть для Илариона божественность власти – божественность деяний, что выражено в русских текстах более, чем в византийских аналогах. При этом постоянно подчеркивается, что наследственность власти является синонимом ее истинности.

Религиозная сфера деятельности Владимира трактуется Иларионом как «благоверие». Автор говорит о «подвиге благоверия», о том, что Владимир для Руси – «наставник благоверия», и, что самое главное, успех христианизации страны объясняется соединением в одно целое у Владимира благоверия и власти, власти и религиозного идеала. Не случайно Иларион обращает внимание в характеристике Византии на благоверие: князь Владимир наслышан о «благоверии земли греческой», где все «грады благоверны». Вопрос о благоверии выводил русских мыслителей на проблему соотношения светской и религиозной власти.

Иларион, несомненно, разбирался в тонкостях византийской фразеологии, в частности, в данном вопросе прослеживается знание концепции константинопольского патриарха Фотия («правильность догматов предполагает упорядоченность государственного устройства»). Иларион стремится к объединению светской власти и христианских идеалов, что должно уровнять светскую и церковную власти. Религиозная власть – идеал неоспоримый, ее величие и сила не вызывает сомнений и вообще не обсуждается. Светская власть должна стать такой же, да она и не может быть иной в Святой Руси: должна быть преодолена грань между Богом и кесарем. Правитель не должен быть носителем антагонистической силы по отношению к власти Бога, для человека не должно быть раздвоения при выборе между ними. Следовательно, князь (правитель) должен стать также представителем Бога. Речь не идет об объединении власти в одном лице, а об их единении «по духу и сути». Отсюда и постоянно звучащие требования благочестия и чистоты веры по отношению к князю.

У Илариона вслед за византийскими мыслителями (Фотием и Агапитом) звучит идея «симфонии» («согласия») светской и духовной власти. Но в то же время наблюдается тенденция религиозного обоснования наследования власти, для чего вводится метафизическая аргументация династического правления.

Иларион обращается к обсуждению группы вопросов, связанных с выяснением сущности и употребления власти светской. Сущность государства божественна, так как в своем назначении оно реализует Божественную волю и Божественный Промысел. Носитель власти – «причастник» Небесного Царства. Происхождение власти – наследственное. Власть должна была употребляться «праведно». Этот тезис приводил Илариона к дискуссии о формах правления и методах реализации власти. Применяемая формула «единодержец своей земли» означает мнение о единодержавии как о единой и суверенной власти в пределах всей подвластной князю земли. Власть князя крепка «мужеством и смыслом», а также тем, что он «землю свою пасуще правдой». Идеалы религиозные должны быть близки князю. Главное для князя – забота о своих подданных, так как за все происходящее на его земле именно он, а не кто иной, будет отвечать перед Богом, независимо от того, знал князь о происходящем или нет. Управление должно основываться на милосердии, а не на наказании.

В сочинениях русских мыслителей указывается, что князь отвечает за вверенное ему Отечество не только перед Богом, но и перед подданными. Эта идея отразилась в сочинениях митрополита Киприана. Подданные должны видеть в своем правителе опору и надежду, а также иметь право спросить за происходящее, так как в руках правителя – их судьбы. Подданные подчиняются правителю абсолютно, но он должен ощущать ответственность, на него возложенную.

Аналогично рассуждает и Нестор Летописец: «Бог даетъ власть, ему же хощеть; поставляетъ бо цесаря и князя вышний, ему же хощеть дасть… аще бо кая земля управится пред Богомъ, поставляетъ ей кесаря или князя праведна, любяща судъ и правду».

Исторические реалии, феодальная раздробленность Руси оказали влияние на коллизии развития темы власти. Но именно преодоление этих реалий приведет к окончательному выбору в пользу концепции божественного происхождения наследственной власти в Московской Руси.

Постепенно, в связи с теми потрясениями, которые переживала Русь, – феодальная раздробленность, татаро-монгольское иго – в понимании человека все более начинают сказываться пессимистические и эсхатологические мотивы. Пример тому сочинения епископа Серапиона Владимирского. Серапион Владимирский отражает не только последствия испытаний, пришедших на Русь, но и определенную стадию осознания христианских истин. Серапион Владимирский пишет, что его современники уже были свидетелями всех обещанных мук и событий, демонстрирующих наступление конца света (затмение, землетрясение, голод), и все это является следствием того, что Бог «…грехов наших… беззакония нашего вынести не может». Бог через святых учителей (Василия Великого и Григория Богослова, Иоанна Златоуста) пытался наставить на путь истинный Своих сынов, но так как они не слушали слов Его, теперь Он учит людей «не устами, но делом». Само татаро-монгольское иго послано Богом за грехи людей, и все происходящее дополняет картину приближающегося конца: «И не раскаялись мы, пока не пришел на нас немилостивый народ, как наслал его Бог; и землю нашу опустошили, и города наши полонили, и церкви святые разорили, отцов и братьев наших избили…». Страшного суда не избежать, но можно уменьшить вину свою через покаяние и тем самым уменьшить «ужас» Судного дня: «…раскаемся все мы сердечно – и Бог оставит свой гнев; отвратимся от всех злодеяний – и Господь Бог да вернется к нам… Придите и покайтесь со мной, и вместе умолим мы Бога, ибо я знаю: если покаемся мы – будем помилованы…».

В целом мы можем отметить следующее, русская средневековая философия истории развивалась в традициях креационистско-финалистического христианского понимания исторического процесса, когда магистральный ход истории понимается изначально предопределенным Богом и однонаправленным процессом, начальный и итоговый момент которого соединяются воедино в вечности. При этом наблюдается определенная двойственность: христианский провиденционализм неразрывно соединяется с нравственным учением о свободе воли, учением, в котором личный независимый выбор между добром и злом выводит на проблему воздаяния после Страшного суда. «Общая предопределенность истории, таким образом, не распространяется на всю множественность конкретных исторических событий и личных свободно волеизъявляемых поступков людей. История на каждом своем отрезке слагается из совокупности самовластных действий индивидов».

К концу XIII столетия ощущение приближающейся катастрофы еще более возрастает. И все чаще и чаще звучит тема Суда и мучений, которые ждут человека за несоблюдение заповедей Бога. Христианство на Руси уже существовало несколько столетий, восприятие его становилось все более осознанным. И что же возникало перед взорами современников? Идеал оставался идеалом, внешние же проблемы только усиливали различие между желаемым и реальностью: «…мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья…».

В сочинениях Серапиона Владимирского теория казней получила свое классическое оформление. Мы можем отметить и следующую закономерность: «После того как на рубеже XIV–XV вв. русские мыслители при объяснении всех событий стали руководствоваться принципом всеобщего Божественного попечительства, единственным творцом истории объявлялся Бог, который “елико хощеть, тъ и творить”. Согласно такой религиозно-философской концепции течение земного бытия предопределено от начала до конца во всех деталях». Согласно теории казней логика истории находится в прямой зависимости от религиозно-нравственной ситуации в тот или иной период времени. Меняется нравственное состояние общества и история меняется: наступает либо прогресс, либо упадок. Все надежды на лучшее будущее связываются с укреплением морального и нравственного состояния общества. Падение Константинополя обострило тему преемственности русского православия от византийского. С падением империи в 1453 г. идея «византийского наследия» начинает восприниматься с новыми акцентами, что нашло свое отражение в Русском Хронографе, легенде о шапке Мономаха, сочинениях Максима Грека, теории «Москва – Третий Рим», «Повести о Белом Клобуке».

Во второй половине XV столетия оформились две внешне близкие, но, по сути, сильно отличавшиеся идеи «византийского наследия». Они разнились как в оценке объекта, так и в определении субъекта наследования. Так, в сочинениях Максима Грека говорится о законном праве московского князя на трон и титул греческих царей, из чего делается вывод о его обязанности отвоевать принадлежащее ему достояние – Константинополь. Эта же идея звучит в «Повести» Нестора Искандера, в которой говорится о «русом народе», который в «Седмихолмом» граде воцарится. В текстах Максима Грека и Нестора Искандера проводится мысль, что освобождение Царьграда и воцарение в нем русского правителя, законного наследника византийских василевсов, неизбежно и закономерно.

Другая традиция изложена в «Извещении о Пасхалии» митрополита Зосимы, в котором линия преемственности проводится не между монархами, а между городами: Москва наследует мистическое значение Царьграда как земного образа Царствия Небесного, становясь «Новым градом Константина». Поэтому в рассуждениях этого автора и речи нет об освобождении Константинополя. Так, например, в Хронографе 1512 г. надежда на грядущую погибель турок не связана с московскими князьями или с «русым народом», а плачевному положению единоверцев противопоставляется Русь, которая «Божьей милостью и молитвами пречистая Богородица и всех святых чудотворець растеть и млееть и возвышается».

Промежуточное положение между указанными традициями занимает цикл произведений о происхождении коронационных регалий владимирских князей, ставший популярным благодаря Спиридону-Савве («Сказания о князьях Владимирских»). В этих легендах преемственность между Византией и Русью устанавливается не на уровне городов или держав, а на уровне монархов. Московские великие князья провозглашаются прямыми наследниками римского императора Августа и обладателями царских инсигний византийских василевсов. Спиридон-Савва изображает русских правителей защитниками православия, борцами с ересями. В этом варианте есть и принципиальное отличие: Россия объявляется не только наследницей Византии, но и Рима. Эта идея получит наибольшее развитие в учении «Москва – Третий Рим». Нужно отметить следующее. Русские книжники, безусловно, стремились разрабатывать свои концепции в рамках традиций, определенных еще византийскими авторами. Но при этом наблюдались следующие взаимосвязанные тенденции: «Канонические рамки оставляли мало возможностей для развития самостоятельных историософских концепций. Но вместе с тем открывались большие перспективы в осмыслении исторического бытия на конкретных примерах современности. Реалии действительности при этом выполняли роль иллюстрации к тем или иным положениям вероучения… Надо отдать должное древнерусским мыслителям, проявлявшим творческий подход и находчивость в умении приспособить догматические принципы к складывающимся на Руси ситуациям».

Осмысливая исторические события, связанные с Византией, русские авторы строят и развивают грандиозное учение, поражающее своим размахом, парадоксальностью, утопизмом, а главное – последствиями в отечественной истории и культуре. Это учение «Москва – Третий Рим».

Утопизм, по сути своей, это сложная духовная конструкция. Рассматривая историософские концепции русских мыслителей, мы видим примеры исторического утопизма, в основе которого лежит вера в возможность последних слов, в возможность окончательной исторической удачи. Это вера в возможность практического осуществления мечты в рамках истории. В этой системе ценностей есть своя правда: это мечта о воплощении совершенства. Ложь утопизма кроется в том, что «идеальная действительность» приравнивается «реальной действительности», то есть нет чувства, что воплощенный идеал разрушил бы эту действительность, в принципе не мог быть ее частью или продолжением.

В утопически настроенном сознании идеальная жизнь воображается исключительно объективно, предметно – как особый порядок или система, которая будет охватывать человека и все общество. Этой логикой объясняется присущая утопизму вера в независимый и самодовлеющий характер социальных форм, вера в учреждения. Это определяло, к примеру, веру в Византии и Руси в четко выстроенную бюрократическую систему и ее благую роль в государстве. Все внимание сосредоточивается на организации всего и вся, так как только правильно построенная жизнь (построенной механически и отдельными людьми, пусть даже самыми достойными – но лишь ими) гарантирует абсолютную гармонию.

Также необходимо отметить, что утопической волей движет идея абсолютной рационализируемости общественной жизни: всякий существующий порядок, вся полнота общественных отношений априорно объявляются полностью «кодифицируемыми», определяемыми обобщающими формулами, в результате – между жизнью и кодексом ставится знак равенства.

Примером подобного эксперимента служит Россия XVI в. Это была эпоха величайшего государственного торжества на Руси, что в глазах идеологов приближало ее к выполнению своей официальной исторической миссии – стать Новым Римом. Представлялось, что сама история вот-вот закончится, так как в мире, полном политической и культурной упорядоченности, не останется места для случайностей, отклонений.

Из произведений философской, исторической, политической мысли строится полная и строгая «концепция Святой Руси»: «Стоглав» крепит единство и устойчивость церкви, определяет взаимосвязь ее со всеми аспектами жизни человека, «Домострой» вводит быт в регламентированные и идеализированные формы, «Степенная книга» и «Лицевой летописный свод» создают выстроенную концепцию русской истории, которая находит свое внутреннее выражение в «Повести о новгородском белом клобуке» – знаке незапятнанного ересями русского православия, которым удостаиваются русские наследники Первого Рима и Царьграда. Сами тексты поражают своим масштабом. Например, Великие Минеи четьи – это собрание более чем двух тысяч произведений переводной и оригинальной литературы. Их составителями были митрополит Макарий, ряд других видных общественных деятелей времени и философов (Зиновий Отенский, Василий Тучков, Ермолай-Еразм), текст создавался почти четверть столетия.

Авторы опирались на многочисленные и разнообразные византийские источники («Диоптра» Филиппа Пустынника, сочинения Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, Иоанна Лествичника, Козьмы Индикоплова, Иоанна Златоуста, других). Изучение всего комплекса текстов Великих Миней четьи должно было не только познакомить читателя со знаниями в области гуманитарных наук того времени, но и сформировать определенные константы мировоззрения.

Во всех сочинениях данного периода царит идея единства и стройности, идея «чина». Предполагается единый быт всех слоев общества, единый круг чтения, единое законодательство, единое мировоззрение. Это приводит к увеличению внимания к значительности всего того, что свершается в этом мире; земное стало важным как содержащее в себе вечное, божественную волю. В утопически настроенном сознании происходит не только кодификация и рационализация действительности, но и указывается, что эти процессы необходимо направить в порядке целепоставления, так как возможным кажется предвосхищение в деталях строения грядущего идеального общества. При этом наблюдается стремление к детальной регламентации жизни во всех ее проявлениях.

Обряд для XVI в. – это больше, чем религиозное сознание, это восприятие мира. Упорядоченность быта оказалась почти обрядовой, даже приготовление пищи – почти церковное таинство, послушание – почти монастырское, любовь к родному дому – настоящее религиозное служение (на понятие «дом» переносится часто другое – «рай»). Нарушение домашнего обряда – почти церковный грех.

Из указанных установок следовала трактовка идеала как имманентной цели неизменного исторического процесса, что определяло его прочность и стойкость, обеспечивало историческую победу. Отсюда это странное, поражающее своей болью и жестокостью, с точки зрения современных понятий добра и зла, равнодушие, с которым идеологи «рокового и непрерывного» движения к лучшему будущему относятся к реальному сегодняшнему горю и страданию, как к своему собственному, так и к чужому (это многое проясняет в сочинениях и реальных поступках Ивана Грозного).

Проводник к лучшему чувствует в себе вселенскую, сверхличную непогрешимую силу. Исторически мы наблюдаем постоянное слияние учения о «насилии благодати» с напряженностью утопических ожиданий. Главным становится воплощение идеальной Вселенной, мира, объективной гармонии космического бытия. Благодать становится естественной силой этой подлинной сферы. Детерминизм есть только одна из слагающих этого универсально-органического мировоззрения. Необходимость есть только одна из сторон объективности. Главное – овеществление нравственно-ценностного мира, сообщающее ему роковую неотразимость. Общественный идеал есть полная, завершенная объективность, равновесное состояние мира, именно состояние, факт, порядок, то есть организационная форма мира. Поэтому можно забыть личные страдания, чужие муки в грезах о «мессианском пире», ибо внимание направлено вовне. Мысль работает в категориях космических, лица и поколения воспринимаются как детали и фрагменты объемлющего их целого.

В этом одностороннем объективизме, в овеществлении нравственных ценностей, в завороженной прикованности к «конечной цели мира» проявляется самочувствие человека Московской Руси. XVI столетие вошло в историю не только как вершина торжества русской государственности (перед наступлением периода Смуты и хаоса), но и как время создания величайшей утопии русского Средневековья – теории «Москва – Третий Рим».

На формирование концепции инока Филофея «Москва – Третий Рим» оказала влияние реальная историческая обстановка. Возвышение Москвы совпало с падением Константинополя, которое произвело большое впечатление на современников и вызывало негативную реакцию. Таким образом, Московское царство оказалось центром православного мира. Время державы императора Константина как бы вновь повторялось: на свете было только одно государственное воплощение для истинной веры, далекое от ислама, не могущее, в отличие от католических стран, встать ни в какой ряд, ни в какие отношения соподчинения с единоверными ему государствами. Таковой представлялась Русь. Указанные факты исторических реалий нашли отражение в знаменитом «Послании к царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси» инока Филофея: «…так как весь некогда великий Рим пал и болен неисцелимым неверием… В новый Рим бежала (святая церковь), то есть в Константинополь, но и там покоя не обрела из-за соединения православных с латинянами на восьмом соборе, потому и была разрушена константинопольская церковь и унижена была, и стала она подобна хранилищу овощей. И наконец, в третий Рим бежала – в новую и великую Русь. Это тоже была пустыня, так как не было в ней святой веры, не проповедовали там божественные апостолы, после всех воссияла там Благодать Божия спасения, с ее помощью познали мы истинного Бога. Единая ныне соборная апостольская церковь восточная ярче солнца во всем поднебесье светится, и один только православный и великий русский царь во всем поднебесье, как Ной в ковчеге, спасшийся от потопа, управляет и направляет Христову церковь и утверждает православную веру. А когда змей (дьявол) испустит из уст своих воду, как реку, желая жену в воде потопить, то увидим, что все царства потопятся неверием, а новое же русское царство будет стоять оплотом православия…».

По мнению Филофея, центром православия может стать лишь политически суверенное государство, пользующееся всеобщим уважением и обладающее достаточной силой, чтобы защитить свои святыни. Такова Московская Русь, поэтому Бог и избрал ее Третьим Римом – великим и вечным. Управлять таким царством может лишь посредник между Богом и людьми, достойнейший из достойных – русский царь.

Учение Филофея имело большое распространение среди современников и в последующие века. Москва стала часто упоминаться в официальных документах как «богохранимый преименитый царствующий град, благочестием цветущий» (например, Степенная и Царственная книги, Уложенная грамота об утверждении на Руси патриаршества, состав чина венчания Ивана IV). Политическая доктрина Филофея неоднократно представала в различном образном воплощении. Например, десять клейм нижнего яруса программы храмовой росписи собора Смоленской Богоматери Новодевичьего монастыря. Изображение этой темы оказалось тесно связанным с мариологическими сюжетами, которые были широко распространены и утверждали единство, целостность, независимость и величие Русского государства, соотнося образ Богоматери с образом освобожденной и великой матери-Родины.

Особую роль в развитии и популяризации идей Филофея играл и географический момент. Киевская Русь, территориально большое, но все же умещающееся в обозримых пределах государство, могла еще ощущать себя частью европейского мира, Московская же Русь постепенно становится ареалом евразийским. Она становится сама себе миром. Речь идет не о присвоении неевропейских территорий для европейского государства, а о создании единого евразийского пространства для православной веры. И центром этого мира становится Москва.

Идея о создании на земле истинного христианского государства вела к мысли о необходимости преобразования окружающей действительности, что начало проявляться еще во времена Иоанна Грозного, но достигло небывалого масштаба при патриархе Никоне. В общем-то прав В. В. Зеньковский, пишущий, что таким образом Русь предпринимала последнюю попытку окончательного «воцарения» в мировой истории и что «…политическая идеология XVI и XVII вв. всецело создавалась именно церковными кругами… во имя искания освященности исторического бытия… усвоения священного смысла царской власти, вся эта удивительная “поэма” о “Москве – Третьем Риме” – все эти цветы утопизма в плане теократическом, все это росло из страстной жажды приблизиться к воплощению Царствия Божия на земле. Это был некий удивительный миф, вырастающий из потребности сочетать небесное и земное, Божественное и человеческое в конкретной реальности. Из глубин мистического реализма церковная мысль сразу восходила к размышлениям о тайне истории, о сокровенной и священной стороне во внешней исторической реальности».

Несмотря на оптимизм, который выражался в периодически возникающих идеях о практическом воплощении замысла избранности русского царства, постепенно все более звучит тема о приближающихся великих испытаниях Страшного суда, и так как последнее царство уже существует, то Суд уже совсем скоро. Ожидание в конкретные даты конца света и все, что в связи с этим происходило, фактически есть последствия учения «Москва – Третий Рим», эсхатологического по сути своей. Русский народ затратил бездну душевных и физических сил на реализацию своей мечты о Царстве, о слиянии земного и небесного. И в какой-то мере разочарование в этой иллюзии и привело к окончанию Средневековья.

XVI в. был временем, как мы это указывали, которое определялось идеей единства, цельности и гармонии. «Один из лейтмотивов русского менталитета – отталкивание от раздробленности, разорванности (будь то в мире или в обществе или в душе человека) и стремление к цельности, святости, единству» и XVI в. всеми силами стремился к искомой гармонии, не чувствуя ее несбыточность. Поэтому XVII столетие со всеми его потрясениями было закономерно.

XVII в. часто изображают «веком дореформенным», застоем, который был преодолен деятельностью Петра I. Однако его менее всего можно назвать таковым. Это век Смутного времени, социальных и экономических преобразований, целого ряда политических кризисов, религиозных реформ. Да, внешне старый обычай и обряд сохраняются, но перемены все резче вырисовываются на общем фоне, и старину приходится уже восстанавливать, закреплять, заучивать, заставлять ей следовать. Этим отчасти и объясняется требование обряда, церемонии, но уже не как порыва души (как это было раньше), а как болезненной необходимости. Как известно, о нерушимости устоев всегда начинают беспокоиться тогда, когда они рушатся, ощущение же приближающихся перемен не покидает русские тексты уже с начала XVII столетия. В этой упорной защите старины чувствуется запоздалая самозащита. «Это был век потерянного равновесия… век небывалых и неслыханных событий… Век драматический, век резких характеров и ярких лиц», век, который закончился апокалиптическим испугом. «Вдруг показалось: а не стал ли уже и Третий Рим царством дьявольским, в свой черед… В этом сомнении и догадке исход и тупик Московского царства», и на этой точке заканчивается русское Средневековье.

Раскол XVII в. – в мировоззренческих константах – есть конец русского Средневековья. Раскол – мечта о неосуществленной иллюзии под названием «Святая Русь». Он порожден разочарованием, а сам призывает к побегу из реальности, созданию нового мифа. Раскол весь в воспоминаниях о том, чего никогда не было, но что ожидалось почти семь столетий, – в воспоминаниях о «Святой Руси». Опираясь на то или иное понимание «Святой Руси», отечественная средневековая мысль пыталась построить философию истории, а когда стало ясно, что это невозможно, нашелся выход: раскол сам «вышел» из истории: «Раскол есть… исход из истории» – очень точное определение. Поэтому наиболее близким к мировоззренческим установкам раскола оказался образ Китежа.

Раскол вполне можно назвать глобальной русской социально-апокалиптической утопией. И без византийских источников здесь не обошлось. Возрастание интереса к сочинениям Ефрема Сирина, Кирилла Иерусалимского, Стефана Зизания с их пророчествами, возникновение на их основе таких русских сочинений, как «Повесть о видении некоему мужу духовну», «Плачь о пленении и конечном разорении Московского государства», «Трактат о Царствии Небесном», подвели русское сознание к расколу раньше, чем реформы Никона достигли своего размаха.

Мечта раскола – построение земного Града. Это была теократическая утопия, в основе которой надежда на то, что мечта осуществилась: Московская Русь и московский царь – залог ее реальности. Но ожидание было обмануто. Этим то и объясняется, что «отступление» Никона взволновало идеологов раскольников меньше, чем «отступление» царя, единственного «истинного» и «православного». Это означало конец Третьего Рима и конец священной истории, так как Четвертому Риму – не бывать.

В настоящем времени, как казалось протопопу Аввакуму и его сподвижникам, происходит то, что история и мир остаются без попечения Бога. В подобной исторической ситуации человек остается наедине с самим собой. И на этом фоне возникают совершенно иные рассуждения о судьбе человека в мире: он перестает быть частью мира и становится его центром. Как писал Д. С. Лихачев, из этой логики рассуждений вырастает индивидуализм Нового времени в русской литературе, философской мысли и протопоп Аввакум яркий представитель новой эпохи, идущей на смену Средневековью.

Идея конца исторического процесса была ярко озвучена в «Житии протопопа Аввакума, им самим написанном». Автор делает вывод: из мира нужно уходить, ибо история мира окончилась. Окончание истории ведет к бессмысленности рассуждений о ней. Так пессимистически оканчиваются историософские рассуждения отечественных мыслителей XVII столетия, тем самым подводя итог и всему Средневековью.

В заключение мы можем сказать следующее, русские книжники активно осваивали византийские традиции понимания исторического процесса, логика, характер и направленность которого вызывали живой интерес. Но освоение это не было простым копированием, на базе воспринятых философских и богословских традиций, они выстраивали свои оригинальные концепции, активно используя собственный исторический опыт и применяя теоретические конструкции к оценке современной реальности. «Соотношение оригинального и заимствованного символически можно представить следующим образом. Переводные сочинения несли с собой сумму идей, которую можно сравнить с партитурой. Но в специфически русских условиях партитура эта “проигрывалась” авторски, или, другими словами, занесенные на русскую почву идеи приобретали оригинальные оттенки, а порой даже новое (так сказать, авторское) звучание». На характер освоения византийского наследия и на логику развития историософских концепций повлияло и то понимание философии, которое было характерно для средневековой Руси. Философия понималась как жизнестроительное учение, которое должно оценить прошлое, объяснить настоящее и указать путь к будущему. Философия понималась как знание, которое должно быть связано с жизнью, ее насущными вопросами, и которое должно давать практические ответы на эти вопросы.

 

Глава 2

РУССКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ АНТРОПОЛОГИЯ

Русская культура всегда отличалась своей открытостью – способностью усвоить, творчески переработать ценности, воспринятые у других народов, внести в них свой смысл. И древнерусская мудрость не являлась исключением: в эпоху господства языческого мировоззрения происходит сложный процесс синтеза мифологических систем, различных по структуре (славянской, тюркской, иранской, угрофинской, балтской, скандинавской), что явилось изначальным опытом по интеграции идей, определившим будущие тенденции. Древнерусская мудрость, выступая уникальным явлением отечественной культуры, вместе с тем предстает активным субъектом общеславянского, европейского и мирового мыслительного процесса. Этот опыт древнерусской мудрости лег в основание развития русской средневековой философии.

Говоря о византийском, а также других разносторонних влияниях, которые испытывала Русь, необходимо отметить, что у каждого народа существуют свои постоянные и любимые, повторяющиеся в течение всей истории идеи и образы, сквозные мотивы и типы поведения, устойчивые комплексы представлений, переживаний и умозаключений, которые в единстве составляют общую внеисторическую топику, построенную на культурных контактах и определяющую характер заимствования из других традиций. Русская культура не является исключением. М. Н. Громов пишет: «С одной стороны, русская средневековая философия предстает как уникальный феномен, который отражает самобытный путь исторического развития Руси. С другой, она, подобно иконописи, тесно связана с византийскими истоками, а через них – с миром эллинской и восточной цивилизаций, а также с западной культурой. Потому, подчеркивая уникальный характер древнерусской мудрости, должно помнить, что она является неотъемлемой частью мирового философского и культурного наследия. Лишь в единстве этих двух сторон можно объективно понять ее подлинную сущность и справедливо оценить действительную значимость».

Действительно, изначально мы видим связь формирования и развития отечественного философствования с историческими реалиями средневековой Руси, а также с активным участием русских мыслителей в интеллектуальных процессах своего времени.

Мы можем отметить, что национальная культура заимствует те элементы других культур, к восприятию которых она подготовлена ходом собственной эволюции. Существует так называемый «горизонт ожиданий», благодаря которому и осуществляется взаимообогащение культур. Он определяет и направляет все сферы культурной деятельности. Описанный в «Повести временных лет» Нестором Летописцем выбор вер свидетельствует о том, что Русь «ожидала» от новой веры получить такие ценности, которые удовлетворили бы ее собственные назревшие культурные потребности. При этом было возможно усвоение и совершенно новых, дотоле неизвестных понятий, принципов и категорий, но при одном условии – если их значение и функции не противоречили сформировавшейся национальной психологии и традициям. Внимание русских средневековых книжников привлекли именно те темы, те концепции византийских мыслителей, которые отвечали их запросам, духовным поискам. Усвоение и активное развитие византийского наследия русскими средневековыми книжниками, на базе которого развивалась отечественная философская мысль, определялось интеллектуальными запросами русского общества. Изначально следует отметить, что в антропологической проблематике основными константами были сердце человеческое и любовь. Такие понятия, как сердце и любовь выступают главными характеристиками бытия человеческого. Например, описания познания человеком Бога часто передается через такие выражения, как «собирая мысли в сердце своем», «вложил Бог мысль в сердце его», «просветлил сердце свое» и т. п. Бытие человека характеризуется через такие определения, как «тяжкосердие», «высокоумные сердцем», «темные сердцем», «сердце их суетно», «ослеплены очи духовные» и т. д.

Сердце человека часто уподобляется такому значимому библейскому образу, как псалтырь. Например, в «Азбуковниках», которые, по сути, являлись русскими средневековыми энциклопедическими словарями, указывалась широкая палитра понимания того, что есть «псалтырь». В «Азбуковниках» писали, что псалтырь – это: 1) древний музыкальный инструмент, звуки которого услаждают слух; 2) книга псалмов, составленная царем Давидом, которая услаждает душу; 3) сам человек, имеющий десять чувств (пять телесных и пять духовных), который своим совершенствованием услаждает Бога; 4) человек, познающий и испытывающий влияние высших истин Священного писания, становится сам подобием псалтыри, что воспевает славу Господу, а определяет и направляет этот процесс сердце человеческое.

Русские книжники склонны были воспринимать окружающий мир как пример гармонии, блага. Но как бы ни был прекрасен мир, вершиной творения является человек, более того, сам процесс творения был осуществлен для него. Осознание этого делает человека счастливым, смелым, гордым и открывает неограниченные перспективы для деятельности и творчества. В «Слове о расслабленном» и «Притче о душе и теле» Кирилл Туровский указывает на то, что человек изначально определен как цель мироздания. Мир – гармония, в которой связующим звеном является именно человек. И от констант его бытия зависит сохранение красоты и единства мироздания.

В своем знаменитом «Поучении» Владимир Мономах пишет о том, что все существующее Бог дает в управление человеку. При этом речь идет не об отдельном человеке, а обо всем человечестве. Отсюда значимость проблемы истории, в которой участвуют Бог, человек и мир. Поэтому так волновало понимание души человека, ее устремлений.

Рассуждая о бытии человека, о поиске им смысла жизни, русские средневековые мыслители рассматривали соотношение духа, души, тела и плоти. Авторы «Изборника Святослава 1073 года» употребляют понятие «тело» в противоположность не «душе», а «духу», в то время как «плоть» рассматривается в оппозиции «душе». Если плоть и душа «комплектуют» тело, то дух оказывается силой, автономной по отношению к телу. Тело – одушевленная плоть. Таким образом, душа считалась частью тела, она при помощи плоти воплощена в теле. Все присутствующие в человеке изъяны, несовершенства и пороки оказываются связанными не с телом, но с плотью. Следовательно, зло мыслится не в самом телесном, но в испорченности плоти, вызванной грехопадением. Причина зла и греха, делается вывод, не в материи, а в воле. И, следовательно, цель спасения усматривается не столько в освобождении души от плоти, сколько в освобождении плоти от греховности, исправлении ее через одуховление.

Были представлены и другие варианты. Например, в «Изборнике 1076 года» дилемма «плоть–душа» решалась так: различие у человека души и тела можно мыслить лишь в абстракции. Автор сборника, следуя канону, предписывающему понимать Христа состоящим из двух природ – Божественной и человеческой – проецирует это понимание единства двух природ на человека. Поэтому душа и тело едины и нераздельны, их можно различать по свойствам, функциям и назначению, но совершенствовать их необходимо совместно.

В «Слове о расслабленном», а в особенности в «Притче о душе и теле» Кирилл Туровский пишет о том, что тело человека объединяет его с природой, с физическим, то есть с тем, что смертно и разрушимо. И только «живая душа» – мир духовный, невидимый, спасет человека, так как она формирует из физического человека сознательную личность. Она же развивает волю человека по правильному направлению – по направлению к единению с Создателем. Изначально данная свободная воля была подарком человеку от Бога, который человек сам по свободному же волеизъявлению смог утратить.

Но какой бы точки зрения ни придерживались русские средневековые авторы, все они сходились в одном – забота о душе является главной целью жизни человека: «Тот, кто о душе своей не заботится, только о смертной плоти печется, подобен тому, кто рабыню кормит, а госпожу отвергает. Тот, кто ищет земных благ, забывая о небесных, подобен человеку, который хочет пахаря иметь на стене изображенного, а не в поле пашущего». Или: «…

думал, как бы корабль своей души уберечь с Божьей помощью от многих бурь и волн, то есть напастей от бесов и людей, с надеждой не погибнуть в этих бедах и достичь пристанища спасения, и в тишину Небесного Иерусалима нашего Бога пройти. Ибо в святых книгах пишется, что здешняя жизнь – это смерть, искушение и война, так что трудно кому-либо пройти ее без напастей», это возможно, лишь совершенствуя душу свою, укрепляя ее в вере и силе, совершенствуя в подвигах любви к ближнему.

В ряде текстов содержатся попытки ответить на вопрос: почему в мире существует сила, способная нарушить волю Бога, почему в мире существует зло. Например, авторы «Изборника Святослава 1073 года» объясняют, что Бог допускает существование зла (так называемая концепция «Божьего попущения») со следующими целями: показать свое могущество, испытать силу любви к Нему, выявить тех, кому будет даровано бессмертие, побудить к выполнению норм, предписанных Им. Это одна сторона теодицеи, другая состоит в том, что человек сам повинен, что «…погубляет своя пути… чловек самовластън есть о своем спасе и погыбели». Таким образом, ответственность за зло перекладывалась на каждого индивида, который сам решает свою судьбу, так как воля человека свободна.

Свое мнение по данному вопросу высказывает и Кирилл Туровский в «Притче о расслабленном». Автор указывает, что грехопадение имело два последствия. Во-первых, человек образ Божий в себе предал на тление. Во-вторых, вслед за человеком в грех была ввергнута и природа. Примером чему являются землетрясения, наводнения и другие природные катаклизмы. Образ, который использует Кирилл Туровский, образ уходящий в библейское предание, – «расслабленный человек». «Расслабленный» – страдающий после грехопадения человек, а в целом таковым является и все человечество. Речь, которую произносит «расслабленный», полна страданий, мольбы. Главная ее идея – выражение «нужды» человечества в Боге, в Его любви и милосердии, в спасении. Приход Христа в мир воспринимается как врачевание от «праотеческой скверны», от «растлевающего греха». В речи Иисуса Христа особенно подчеркивается мысль, что Его явление в мир совершено ради спасения человека, ради нового союза с ним.

В «Слове о слепце» Кирилла Туровского звучит тема обновления Богом человеческого естества, о великой всепрощающей любви к человечеству и о его спасении. Важно то, что от человека ожидается активное стремление к установлению гармонии с Богом, для чего свободная воля человека должна быть направлена к Творцу.

Рассуждения о добре и зле, сосредоточенность на проблеме несовершенства окружающего мира, на его склонности к греху привели к тому, что постепенно закреплялась тенденция к оценке всего в таких универсальных категориях, как добро и зло. Например, по мнению авторов «Пчелы», человек может быть либо только лукавым и злым, либо добродетельным и правым, нравственные качества зависят от его «естьства». И все же человек, в принципе, может преодолеть в себе зло, способен воспитать потребность в добре. И, наоборот, человек, по природе добрый, может стать орудием лукавого, если не «испытывает», «…что есть естеством добро и что есть зло».

В «Изборнике Святослава 1073 года» вся окружающая человека действительность представлена либо как зло, либо как добро. При самом внимательном изучении текста почти невозможно обнаружить суждения проблематические, все четко соотнесено с понятиями «добро» или «зло». Показательна в этом плане статья «О супротивьныих». Названные понятия трактуются таким образом: «Супротивья же истовая суть елико же их погублениемь супротивьныих съставляють ся, рекше, доброта и злоба, видение и слепоту». Добро же существует как отрицание зла, они прямо противоположные явления: «…погубляеме злобе съставляеть ся доброта… да сицая убо супротивьня наричеть ся, елико же в купе съставити ся не могуть, нъ всяко погубляемо единому есть другое». Добро выступает как совокупность космологических, социальных, психологических факторов, благоприятно влияющих на человека.

Мир построен «страданиями, скорбями и отрадами», а беды, посылаемые Богом, – залог возвращения его в изначальное состояние. Наказания следует воспринимать как радость и благодарить за них Бога. Более того, они есть ценность и благодать. Парадокс ряда высказываний устанавливает обратно пропорциональную зависимость между злом и эсхатологической благодатью: «Рече Господь, яко выплачете рыдаете вы, мир же вьсь взрадуеться а вы в печеали будете… И предани будете и от родитель, и братия, и другы, и уморять от вас, и будете ненавидимы от всех, имене моего ради. В тьрпении вашемь приобряшете и душя вашя». Таким образом, утверждается, что через испытания, скорбь и страдание человек приходит к добру.

Для авторов Киевской Руси все же характерно довольно лояльное отношение к человеку. Показательным в этом отношении является «Изборник 1076 года», в котором предлагается широкий спектр стилей жизни человека. Однако превалирует все же дух умеренности. Требования, звучащие в тексте, не подразумевают и не призывают прямо к прекращению трудовой деятельности, социальных контактов, к религиозному экстремизму, не рекомендуют всем и сразу же отказаться от семьи, имущества и т. п., хотя и в духе христианского мировосприятия звучат мысли о бренности и тленности всего земного и об идеале стремления к небесным благам: «Чядо не буди самохотью лишен вечьнааго жития. Греха бежи, яко ратьника, губящего душю твою. Не въсхошти веселовать ся в мире семь. Все бо веселие света сего с плачем конъчаваеться, и се яве видете в мире семь в двоих суседех: у сих сватьбу творять, а у других мрьтвеьца плачють. И ть же плачь суетьны – дьньсь плачють ся, а утро упивають ся. Темь же разумеи суету века сего и скоропадуюштюю плъть нашю. Днъсь бо растем, а утро гнием. Темь же в молемь животе възмити вечьныя жизни ими же от сея жизни вечьныя несть ни скърби, ни въздыхания, ни плача, ни сетования, нъ радрсть и веселие, свет и мьрьцяя, слъньце сам Господь. Ту жизнь възлюби, к тои по вься дьни тъштися и о то и въину помышляи».

В «Изборнике 1076 года» обрисованы семь ступеней, прохождение которых приближает человека к Богу: первая – человек погружен в плотские страсти и предстоит перед Богом как «пред смертью»; вторая – как должник, предстоит и отвечает Богу; третья – как раб со страхом и молитвой; четвертая – как «наимьник», обладающий свободой и желающий получать плату; пятая – как друг предстоит перед Богом и обращается к Нему; шестая – как сын к Богу «дерзает»; седьмая – «вышии вьсех есть и на преждьспеяние, братосътворение к Богу». Существенно то, что моделью для определения действительного места каждого элемента этой градации послужили на первых этапах отношения трудовые, на последующих – общественные и кровнородственные, а также то, что в данном случае приходится говорить о факте сообразования требований, предъявляемых объекту религиозно-идеологического воздействия, с состоянием религиозности в еще нетеологизированном русском обществе.

Подобные рассуждения звучат и в оригинальных русских текстах, например, в знаменитом «Поучении» Владимира Мономаха, которое обращено не только к сыновьям – будущим правителям, но и к любому человеку вообще и отражает понимание цели и смысла жизни: долг, вера, труд.

Средневековая Русь – эпоха классического расцвета монументального стиля в изображении человека. Письменность, в значительной мере рассчитанная для чтения вслух во время монастырских трапез (жития), для произнесения в храмах (проповеди), отвечает тем же потребностям, что архитектура и живопись, развивает черты монументального историзма в отображении современного человека.

Стиль монументального историзма связан с феодальным устройством общества. В центре его внимания – человек, но человек не сам по себе, а в качестве представителя определенной социальной группы в определенный исторический момент. Князь оценивается по его «княжеским» качествам, монах – по «монашеским», горожанин – как подданный или вассал. Это не идеализация человека, это идеализация его общественного и исторического положения – той ступени в иерархии феодального общества, на которой он стоит. Вымышленно-обобщенных образов тексты этого времени не знают. Вместе с тем каждое историческое лицо вводится в круг идеалов, располагающихся на ступенях феодальной лестницы с учетом конкретной ситуации. Но возраст человека определить трудно, не существует «психологии возраста», он неизменен в своей статичности. Цель этого – точная идейная ориентация читателя. Человек либо хорош, либо плох, и, как правило, всегда что-то одно. В данный период рассматриваются в основном исторические личности в исторически значимых событиях, великих свершениях.

В области светской наиболее четко оформился княжеский идеал. Герои летописей, повестей по преимуществу князья, так как их решения и поступки направляли ход истории. Характеристика духовенства определялась религиозными идеалами. Особую группу составляют святые, хотя внешне они не входили в феодальную систему (они вышли из жизни и встали над социальной системой, они – между миром горним и дольним). Черты подданного задавались его отношениями с вышестоящими в иерархии общества.

Но, несмотря на схематизм, вообще свойственный средневековой литературе, русские авторы в своих сочинениях изображали современников ищущими свое место в изменившемся и продолжающем постоянно меняться мире. И за схемами «князя», «святого» проступают конкретные личности. Тот факт, что многие деятели Русского Средневековья оставили автобиографические тексты, написанные в средневековых традициях, конечно же, говорит о глубине понимания проблемы «человек–мир», а также об устремленности к самопознанию.

В той или иной мере оценка описываемого лица всегда присутствовала в тексте – оценка, четко отражающая идеологическую ориентацию автора. Имя автора не всегда известно, но личность всегда узнаваема.

Киевский митрополит Иларион пишет «Похвалу князю Владимиру» (третья часть «Слова о Законе и Благодати»), которая представляет собой не что иное, как заявку на канонизацию с перечислением всех значимых атрибутов правителя и христианина. Более того, Иларион приводит перечень апостолов, выступавших с проповедью нового учения в разных странах, и в один ряд с ними ставит имя киевского князя Владимира, указывая тем самым на его главную заслугу – крещение Руси.

Митрополит Иларион прежде всего отмечает величие Владимира, идущее от предков: «…внука старого Игоря, сына же славнейшего Святослава… сей славный – от славных родился, благородный – от благородных». Правил он справедливо и умело, покорил множество «окрестных стран… те миром, а непокорные мечом». И «…сошло на него посещение Всевышнего… и воссиял разум в сердце его, как… взыскать единого Бога», и крестился сам, а затем крестил Русь. После крещения князь Владимир приобретает все христианские добродетели, преображается, в нем проявляются те свойства, которые и характерны лишь для христианского правителя: «Ты правдою облачен, крепостью препоясан, истиною обвит, смыслом венчан, и милостынею, как ожерельем, обвит… красуешься. Ты стал, о честная глава, нагим одеждой. Ты стал алчущим – кормитель… ты стал вдовицам помощник. Ты стал странникам пристанищем. Ты стал бездомным – кровом. Ты стал обиженным заступником, бедным, бездомным – обогащением… помолись о земле своей и о людях, ими ты благоверно владычествовал». Так создается образ князя.

Представляет интерес «Поучение» Владимира Мономаха, которое показательно тем, что принадлежит перу человека, непосредственно знающего и что такое власть, и какие испытания таит в себе высота этого положения. В «Поучении» сказывается знание «княжеских зерцал» Кекавмена и «Учительных глав» Василия I. В тексте рассматривается целый ряд вопросов, но ведущей является все же этическая проблематика. Влияние русской действительности отражается на осмыслении отдельных вопросов, присутствует в самом духе сочинения.

Владимир Мономах указывает, что для князя праведно выступать против междоусобной вражды и устанавливать мир. Автор призывает к пониманию истинного смысла понятий правды и добра, христианских заповедей. Для князя забота о единстве земли русской, благе подданных определяет сущность истинной веры.

За это правитель ответственен перед Богом и подданными. Не менее значима роль князя и в организации христианского правосудия в стране.

Владимир Мономах говорит о необходимости правителю постоянно укреплять свою веру, что выражено в рассуждениях о молитве, творимой не только в церкви (как пример для подданных), но и наедине с собой.

Большое значение Владимир Мономах придает развитию познавательных способностей для князя, любви к знаниям вообще и их постоянному приобретению. Правитель должен совершенствоваться в познании Священного Писания и Священного предания, как можно больше знать о своей стране, об окружающем мире, разбираться в самых разных науках. Идеал князя, описанный Владимиром Мономахом, станет для средневековых авторов традиционным.

«Киево-Печерский патерик, или Сказания о житии и подвигах Святых угодников Киево-Печерской лавры» представляет довольно широкий спектр человеческих индивидов, характеров, жизненных ситуаций. Но какие бы испытания ни посылала человеку жизнь, какое бы место в обществе он ни занимал, всегда для него необходимо помнить о главных устремлениях: «…нелицемерную, искреннюю любовь к Богу и ближним, благодушие, радость непорочной совести, мир и душевный покой после победы над страстями, долготерпение в скорбях и напастях, благость в покорности ко всему, милосердие и сострадание к бедным, глубокую веру через выполнение заповедей, кротость, незлобие, воздержание в пище и питии и победу над похотью телесной». Все эти совершенства с помощью духовных учителей взрастили святые земли русской, о чем так подробно и говорит патерик, в частности архимандрит Печерский Поликарп, который считал необходимым записать подвиги старцев «на пользу прочим ищущим спасение», так как «…он не только сам хотел быть добродетельным, но и горел ревностью о вкоренении христианской добродетели в своих ближних и во всех христианах».

Иноки – идеал христианской жизни, так как «…они жили на земле ангельской жизнью, не радея здесь о плоти, но, как бесплотные, с пренебрежением относились к земному и все житейское считали за сор. Ища в жизни своей одного Христа, они Его возлюбили и привязались любовью к Нему, и предали и покорили Ему свою волю, чтобы от Него принять обожение». Верность их Богу, праведность постоянно испытываются «дьявольским смущением», богатством, властью, сомнениями, гордыней. «КиевоПечерский патерик» показывает, как через смирение, мудрость, учителей, молитву и покаяние, чудо «смущения» они преодолеваются и «Он же (Бог. – Авт.), в воздаяние за их труды и подвиги, даровал им возмездие даже на земле – дары чудотворения, на небе прославил их неизреченною славою». Так в «Киево-Печерском патерике» провозглашается единство светской и религиозной власти в деле просвещения народа.

Подобные тенденции зарождаются, по свидетельству «Киево-Печерского патерика», уже при основании Киево-Печерской лавры, в деятельности ее основателя Антония Печерского. Не случайно деятельность Антония, ее результаты сравниваются со свершениями Моисея, князя Владимира, который, в свою очередь, сравнивается с апостолами: «Господу было угодно, чтобы откуда воссиял свет православной веры во всю Российскую землю через благоверного князя, оттуда распространились и лучи совершенного закона постнического чрез преподобного Антония!»

Дело Антония с рвением, упорством и твердостью продолжали его ученики, в первую очередь его преемник – Феодосий. Портрет Феодосия близок к образу Антония: «…он был иерей, кроткий нравом, смиренный и простой сердцем, но исполненный духовной премудрости и имевший нелицемерную любовь ко всей братии». Феодосий отражал греческий идеал мерности, образцом которого был византийский святой Савва.

Важным является то, что фактически отсутствуют свидетельства о мистической практике Феодосия. Много говорится о его молитве и о великопостном затворе, но аскеза преобладает в нем над созерцательными формами духовной жизни. Это вполне соответствует тому церковно-социальному служению, которое взял на себя Феодосий и его эпохе в целом.

При этом Феодосий, в отличие от Антония, занимался литературной деятельностью. Ему принадлежат «Слово о терпении, и о любви, и о посте», «Поучение о любви», «Поучение о терпении и смирении», ряд других интересных и ярких сочинений. Наряду с литературным трудом Феодосий занимался учительством. К братии и посетителям Киево-Печерской обители он обращался с поучениями и проповедями, не лишенными философского, преимущественно этического, содержания, которые оказывали на современников большое воздействие. Притча была излюбленным его средством. В летописях и житиях данного периода вообще много внимания уделяется сократовскому типу философствования, которое часто дополнялось созданием модели нравственной философии образа поведения, родоначальником и ярким представителем подобного синтеза и является Феодосий Печерский. В основание этой новой нравственной философии были положены христианские идеалы.

Между Феодосием и Антонием было много общего, но были и различия, которые значительны для понимания развития смысложизненной проблематики. Путь Антония к Феодосию: путь от аскета-отшельника до монаха, активно участвующего в общественной жизни, пишущего книги. Пещеры остаются в основном для великопостного затвора, а мир предъявляет свои права. В монастыре создается больница, в монастырь стекается народ, за советом идут князья и бояре, сам Феодосий – частый гость в княжеских теремах. Характерно, что первые русские подвижники селились на окраинах городов. Во влиянии на мир они нашли для себя возмещение пустынного безмолвия. В учительстве Феодосия, в его кротком, но властном вмешательстве в дела мирские, в отстаивании правды, «блюдении» гражданского мира, чрезвычайно красочно изображенных Нестором Летописцем, подчеркивается национальное служение святого. Феодосий учит сильных мира сего высшей мудрости, и в этом заключен смысл его жизни.

Феодосий – последователь Антония, но через сопоставление их образов становится ясной развитие идеи святости на Руси. Антоний тяготился человеческим общением, не пожелал взять на себя игуменское бремя; когда число братьев увеличилось, он оставил их и затворился. Образ Феодосия, по сравнению с Антонием, ярче, самобытнее, полон индивидуальных характеристик. Для средневековой Руси образ Феодосия более характерен. Это образ активно действующего, проповедующего милосердного монаха, и главное – монаха философствующего.

Образ Феодосия показателен не только как пример служения обществу. Его почитание книг, образованности, понимание значимости осознанной веры, учительства находили отклик в последующих сочинениях Киевской Руси, например в «Житии Авраамия Смоленского». Автор «Жития» многократно подчеркивает, что «…из всех книг более всего любил он читать учение преподобного Ефрема, и великого учителя вселенной Иоанна Златоуста, и Феодосия Печерского… Изучая и вдумываясь в святые Боговдохновенные книги с их житиями и поучениями, он читал днем и ночью, непрерывно молясь Богу… просвещая свою душу и помыслы. И он кормился Словом Божьим, как трудолюбивая пчела». Но Авраамий не останавливался лишь на совершенствовании своей души, он считал необходимым просвещать окружающих: «…и многие из города стали приходить и слушать… чтение Божественных книг. Ибо блаженный стал искусным чтецом, так как по Божьей благодати он мог не только читать, но также толковать книги, так что многие несведущие люди, слушая его, понимали все… его уста никогда не умолкали, обращаясь ко всем, к малым и к великим, к рабам и свободным, и к ремесленникам». Авраамий демонстрирует какими путями человек ищет смысл своей жизни, как воля выступает средством достижения высшего счастья – единения с Богом.

Кроме высших примеров восприятия новой веры в Киевской Руси звучали рассуждения и о более традиционных формах. Например, в «Киево-Печерском патерике» показана характерная стадия духовного подъема, на которую была способна Русь, не так давно покинувшая свое язычество. Ведь сегодняшний подвижник был вчерашним членом того же общества, которое теперь необходимо было преобразовать. «Совлекши с себя ветхого Адама», ему требовалось время для нового преобразования. В большинстве своем это была сильная и крепкая физическая натура, и физические подвиги (рубить дрова, носить воду и т. п.) были для нее привычными и не трудными. Настоящие подвиги начинались тогда, когда заходила речь о лишении пищи и сна, о духовном совершенствовании.

Было и общее в жизни инока и простого мирянина, в обоих случаях трудности и искушения требовали постоянных усилий, победы давались тяжело, страдания присутствовали везде. Таким образом, смысложизненные идеалы инока и мирянина, кем бы он не был по социальному статусу, имели много общего как в целях, так и в средствах их достижения.

Смысл жизни подданного: вера и долг, что отражено, например, в таких сочинениях, как «Молитва» митрополита Илариона, «Послание отца к сыну».

Постепенно в связи с теми потрясениями, которые переживала Русь, – феодальная раздробленность, татаро-монгольское иго – в понимании человека все более начинают сказываться пессимистические и эсхатологические мотивы. Пример тому сочинения Серапиона епископа Владимирского. Серапион Владимирский отражает не только последствия испытаний, пришедших на Русь, но и определенную стадию осознания христианства. Серапион Владимирский пишет, что его современники уже были свидетелями всех обещанных мук и событий, демонстрирующих наступление конца света (затмение, землетрясение, голод), и все это является следствием того, что Бог «…грехов наших… беззакония нашего вынести не может». Бог через святых учителей (Василия Великого и Григория Богослова, Иоанна Златоуста) пытался наставить на путь истинный Своих сынов, но так как они не слушали слов Его, теперь Он учит людей «не устами, но делом».

Само татаро-монгольское иго послано Богом за грехи людей, и все происходящее дополняет картину приближающегося конца: «И не раскаялись мы, пока не пришел на нас немилостивый народ, как наслал его Бог; и землю нашу опустошили, и города наши полонили, и церкви святые разорили, отцов и братьев наших избили…». Страшного суда не избежать, но можно уменьшить вину свою через покаяние и тем самым уменьшить «ужас» Судного дня: «…раскаемся все мы сердечно – и Бог оставит свой гнев; отвратимся от всех злодеяний – и Господь Бог да вернется к нам… Придите и покайтесь со мной, и вместе умолим мы Бога, ибо я знаю: если покаемся мы – будем помилованы…».

К концу XIII столетия ощущение приближающейся катастрофы еще более возрастает. И все чаще и чаще звучит тема Суда и мучений, которые ждут человека за несоблюдение заповедей Бога. Христианство уже существовало несколько столетий, восприятие его становилось все более осознанным. И что же возникало перед взорами современников? Идеал оставался идеалом, внешние же проблемы только усиливали различие между желаемым и реальностью: «…мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья…».

Примером развития антропологической проблематики уже в Московской Руси может служить учение нестяжателей. Идеологом этого направления отечественной средневековой мысли был Нил Сорский. В учении Нила Сорского традиции неоплатонизма тесно переплелись с воззрениями, свойственными исихазму. Нил Сорский автор «Предание ученикам», «Устав», «Малый устав», нескольких Посланий.

В «Уставе», который иногда именуется «Большой Устав», Нил Сорский развивает основные положения своего учения. В предисловии «От писании святых отець мысленем деланиеи, что ради нужно сие и како подобает тщатися о сем», опираясь на концепции Симеона Нового Богослова и Григория Синаита о «делании сердечном и мысленом блюдении, и умном хранении различными беседами», Нил Сорский пишет «…о делании сердечном, мысленном блюдении и умном хранении…» человека. Он указывает, что «…от сердца исходят помышления зла и скверняет человека» и, следовательно, борьбу со злом нужно начинать с очищения своего сознания («…внутреннее сосуда научится очищати») и своего сердца. При этом Нил Сорский постоянно подчеркивает, что человеку необходимо достигнуть единства своего духа и ума.

Невидимая «мысленная брань» потрясает все существо человека, переворачивает его, или, точнее говоря, «выворачивает наизнанку». По сути – жизнь человека есть борьба со страстями, которые поражают и душу и ум. Поэтому, советует Нил Сорский, следует хранить ум как «око душевное», постоянно пребывать в «мудровании» и «рассуждении духовном». Автор подчеркивает, что внешние поступки (или «телесное делание») есть лишь «лист точию», а внутренние свершения (или «умное делание») подлинно плодоносно – «плод есть».

Эту же мысль мы можем видеть в его Посланиях. Например, в «Послании старца Нила к брату, въпросившему его о помыслех. 1 послание». Нил Сорский пишет: «Похвално желание подвигнул еси, о възлюбленне, еже слышати слово Божие ищеши на утвержение себе, на схранение от злых и поучение к благым». Нил Сорский постоянно подчеркивает необходимость поиска истины, заключенной в мудрости мыслителей, как прошлого, так и настоящего. Этот поиск направляет человека к пониманию необходимости совершенствования, к преодолению собственной ограниченности.

В первой главе «Устава» – «О различии еже на нас мысленыа брани, победы и побеждениа, а еще тщаливно противися страстем» – Нил Сорский приводит психологический анализ возникновения различных страстей в душе человека.

Нил Сорский исследовал различные «мысленные брани», которые мучают душу, вводя в нее пороки и грехи. Он пишет о стадиях формирования страсти. В этих своих рассуждениях Нил Сорский особенно близок к учению о страстях Максима Исповедника, знание византийского мыслителя прослеживается достаточно хорошо. Изначально Нил Сорский так указывает логику развития страстей: «…прежде прилог, затем сочетание, потом сложение, затем пленение, и потом страсть».

Причиной страстей человеческих являются «образы неции и начертания мира». «Образы неции и начертания мира» – предметы и явления действительности. Через чувства они «объявляются» уму и запечатлеваются в уме как простые идеи. Эта и есть первая ступень развития страсти, который Нил Сорский именует «прилог». Если ум не проникается им, не увлекается им, то сам по себе «прилог» безгрешен, но это требует больших усилий воли человека. Вторая ступень страсти – «сочетание», то есть соединение возникшей идеи с «произволением» человека, его волей – возникает, когда ум склоняется к «приятию помысла». Нил Сорский и в этом случает указывает на то, что человек имеет возможность справиться с заблуждениями. Средство – призвать ум и учение истинное Отцов церкви, размыслить над всем и прийти к правильным выводам. В данном случае необходимо осознать, что богоугодна только такая мысль, которая может быть направлена в сторону благих деяний. Любая другая мысль должна быть решительно отсечена, чтобы не возникло «сложение» – «…приклонение страстное души, к являющимся помыслам или образам», то есть согласие души с тем, что «глаголет вражеский помысл», «съластное» ощущение. В результате – на данной стадии происходит то, что человек «…приемлет помыслы вражьи волей, и собеседуя и сочетаяся с ними, побеждается ими, и уже не противостоит страсти, но сложит в себе отвержение страстям, или уже будет делом творити [то, что страсти велям ему]». Следствием подобного наступает «пленение» или «… невольное сердца пленение», когда человек уже перестает управлять волей своей и губительные помыслы проникают и в сердце и в разум. И в конечном итоге утверждается «страсть» – высшая любовь и приятие земного мира, человеческих «мечтаний». Страсть – полная зависимость человека от своих мечтаний и заблуждений. Когда «пленение» из временного, эпизодического становится постоянным, всепоглощающим, неотделимым от натуры человека, то как раз в этот момент и наступает «страсть». Она выбирает и указывает человеку, как ему вести себя и что делать, сам же человек свою свободную волю окончательно теряет. «Страсть» это то, что человека «обуревающе присно» и «аще хощет, аще не хощет, побежастеся от неа мыслене».

Страстность выражается и в том, что человек за видимым миром и его удовольствиями не видит ложности окружающего, конечности и не истинности чувственного мира: «…коликы скорби и развращение имать мир мей мимоходящий и колико злолютьства сътворяет любящим его и како посмеевается, отходя от работавших ему, сладок являася им, егда ласкает вещми, горек бывает последи. Поелику убо мнять благая его множащася, егда удерживаются им, потолику растуть скорби им, и мнящаася бо его благаа по видимому суть блага, внутрь же исполнена многа зла… Аще кои и славы, и чьсти, и богатьство имеша, не вся ли сиа ни во что же быша и яко сень мимоидоша и яко дым исчезоша?». Главное в страсти то, что она захватывает человека, и он перестает понимать, где добро, а где зло, где истина, а где ложь. Человек становится рабом природы, творения, а не Бога, не Творца.

Чтобы избежать зависимости от мира, следует всякое дело начинать с «мудрования», с рассуждения, чтобы не поработилась душа ощущениями, а ум был очищен от «лукавых помыслов». Без этого губительно даже чтение церковных книг, ибо «…Писания бо многа, но не вся божественна суть». Нил Сорский пишет: «Буди же потребен к послушанию божественных писаний, и сих гл[агол]ы, яко водою животною, напояй свою душю и тщися, елико по силе, по сих творити. Тако же имущим разум божественых писаний и мудрование духовно и жительство свидетельствованно в добродетелех, таковым тщися повиноватися и тех житию подражатель быти. Терпение имей в скорбех, и за оскорбивших тя молися, и имей тех яко благодетеля».

Разумение есть раскрытие богооткровенной тайны, благоразумение – умолчание о ней, признание ее непостижимой, слишком высокой и глобальной для человека. Благоразумие уравновешивает ум, освобождая и очищая его от словесных форм. Оттого оно равнозначно молчальничеству, исихии. Таким образом, Нил Сорский пытается дать своему мировоззрению логическое основание.

В своем «Уставе», как и в ряде других сочинений, Нил Сорский рассматривает средства «противоборства» страстями: «прилог блюсти», то есть отсекать греховное изначально («…потщателно отсецай лукавыя помыслы»); «сердце имети глубоче, молчаше от всякого помысла, и молится», то есть стремиться к внутренней сосредоточенности духа на устремленности к Богу, не допускающей внешнего воздействия («…съхраняй же ся от бесед, и слышаниа, и зрений неподобных, иже въздвижуть страсти и укрепляють нечистыя помыслы»); «Господа Иисуса Христа на помощь призывати», то есть повторять определенные молитвы («…имей же на сих всегдашнюю победу – молитву, господа Иисуса призывая»); «память смертную имети», то есть размышлять о конечности всего мирского; работать постоянно («…твори же что-либо и рукоделие, и сим бо лукавыя помыслы отгоняются»). К этому еще добавляются такие указания: «держати дыхание», «молчати», «воздыхати».

В главе пятой «Устава» Нил Сорский указывает на восемь пороков, порождаемых страстями: чревоугодие, прелюбодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Нил Сорский пишет о том, что все эти помыслы не ведут человека к счастью и покою, к гармонии с миром, самим собой и с Богом. Наоборот, они вызывают в человеке зависимость от них, страх потерять желаемое и страдания: «…как волны морские, восстают на меня беззакония мои, и как корабль в пучине, погружаются помышлениями моими [в бездну]». В противовес страстям, человек должен воспитывать в себе средства борьбы – добродетели: пост, целомудрие, нестяжательство, милосердие, веру, терпение, скромность, смирение. Каждая добродетель побеждает соответствующую страсть. Логика описания соотношения страстей и добродетелей в рассуждениях Нила Сорского также во многом следует логике Максима Исповедника.

Смысл жизни каждого человека, вновь и вновь повторяет Нил Сорский, – это внутреннее, нравственное самосовершенствование, цель которого – гармония человека с окружающим его миром и полное согласие с Богом.

Нил Сорский, рассуждая о возможных путях совершенства для человека, много пишет о роли сердца – путеводителе в мире, в испытаниях и искушениях. Воспитание сердца – начало духовного совершенства. Это соответствует самому духу русской философии, для которой «…тема любви и сердца занимает особое место, ибо ее с давних пор отличает преимущественное стремление не к дискурсивно-рассудочной, но к эмоционально-взволнованной манере изложения мыслей, образов и концепций. Ее исповедальный, экзистенциальный характер также способствовал превращению философии не в узкий набор профессиональных дисциплин, но в серию страстных, сменяющих друг друга, взаимно полемизирующих смысложизненных учений, где важнейшим было вопрошание о смысле человеческого существования…».

Нил Сорский абсолютно вписывается в эту магистральную традицию отечественного философствования. Воспитание сердца – начало восхождения к совершенству, к истине, к Богу. Сердце же и радуется совершенству души человеческой. Нил Сорский пишет об этом так: «…се есть путь правды – еже претерпети искушение скорбей о благочестии. И на сей путь поставляя, Бог страдальцев своих приводит в живот вечный. И сего ради с радостию подобает шествовати нам непорочне в путь сей, ходяще в заповедех Господних, всем сердцем благодаряще Его, яко посла нам благодать сию, възлюбив нас, беспрестанно молящеся благости Его, поминающе конецъ житиа нашего скорбьнаго и бесконечное блаженьство будущаго века. И Бог всякоя радости и утешениа утеши сердце твое и съхранит тя…».

Учение Нила Сорского имело много последователей. Был близок к мировоззрению Нила Сорского популярный публицист и философ – Максим Грек, который, как «пчела трудолюбивая, собирал мед духовный со всех цветов афонских».

Максим Грек приезжает в 1518 г. на Русь по приглашению Василия III для перевода книг, в первую очередь Толковой Псалтыри. К этому времени Максим Грек был уже известным мыслителем. Судьба его полна событиями. Получил он образование в Италии, но путешествие в Константинополь и знакомство с учениями византийских мыслителей приводят его к принятию православия. Он едет на Афон, чтобы лучше познать глубину учения Отцов церкви. После прибытия в Москву судьба Максима Грека складывалась не однозначно: он пережил и славу и был осужден.

Но, несмотря на превратности фортуны, Максим Грек оставался одним из самых известных мыслителей для своих современников до самой своей смерти в 1556 г. Многие стремились к встрече с ним, чтобы обсудить философские, общественные проблемы времени. Максим Грек участвовал во всех философских дискуссиях времени.

После осуждения и ссылки из Москвы Максим Грек возобновил популяризацию идей нестяжателей, организовал обсуждение их на философских беседах в Троице-Сергиевом монастыре, участие в которых принимали Иван Грозный, Андрей Курбский, Артемий Троицкий и многие другие.

Максим Грек считал, что человек создан Богом разумным и поэтому он должен искать ответы на вопросы, волнующие ум и сердце. При этом, для поиска истинного ответа необходимо подобно пчеле, собирающей мед со всех цветов и тем самым наполняющей его многим содержанием, собирать мудрость учителей и Отцов церкви. Максим Грек пишет об этом так, обращаясь к своему другу: «…так как от разных цветов, с которых собирается, он (мед. – Авт.) получает чудесное качество. Подобным сему оказалось твое послание, которое ты написал мне, о честнейший и многолюбезнейший мой господин Федор. Будучи все услаждено и насыщено духовною сладостью, оно не только разумный вкус души услаждает, но и возбуждает тайно, и как некоторая горьковатость возбуждает к просветлению, то есть возбуждает ум, при всем его нерадении, к ответам». Человек все время должен ставить «пытливые вопросы» и «премудро» искать ответы на них. Именно в таком духе и ищет ответы на волнующие вопросы Максим Грек.

Важно четко понимать, считает Максим Грек, – где границы человеческого познания и не преступать их: «Горе нашему дерзостному бесстыдству, по причине которого осмеливаемся дерзать на божественные таинства, которые вполне непостижимы для самих ангелов!». Человеку надо благодарить Бога за то, что Тот предоставляет человеку возможность искать истину: «Горнее же и созерцаемое выше нас откуда пришло к нам? – По благодати, от Отца светов, как говорит святой Дионисий (Дионисий Ареопагит. – Авт.). Поэтому и исследовать и изъяснять это прилично не так, как того желает невоздержанный разум, но как установлено наученными божественною благодатью Божьим тайнам пророками и апостолами, а потом боговдохновенными отцами и учителями».

Что же касается познания того, что окружает человека, то Максим Грек считает, что науки и существуют для того, чтобы человек познал мир – творение Бога. Но нельзя пользоваться науками для того, чтобы превзойти Бога или противоречить воле Бога: «Не книги эти (математические. – Авт.) правилом запрещено читать, а то, чтобы пользоваться ими превратно и веровать, что наши обстоятельства (жизни. – Авт.) зависят от движения небесных тел, и пытаться узнать что-либо будущее, как имеющее непременно совершиться по причине такого-то и такого движения звезд».

Описывая человека, Максим Грек утверждает, что человек есть высшее творение Бога, изначально украшенное мудростью и добродетелями. Человек – смысл бытия. Все существующее создано ради него и дано ему в управление. Максим Грек по этому поводу пишет так: «Создав же человека непостижимою Своею (Божественною. – Авт.) Премудростью по образу Своему и по подобию, то есть самовластным и владыкою, начальствующим над всем, что на земле, Ты украсил его правдою и благостью и, по человеколюбию Своему, предложил ему спасительные заповеди, при соблюдении которых обещал ему жизнь вечную и царство небесное». Но, к сожалению, человек не исполнил своего высокого предназначения.

В рассуждениях Максима Грека о судьбе человека сказывается влияние «Диоптры» Филиппа Пустынника. Это проявилось даже в названиях: «Инока Максима Грека слово душеполезно зьло внимающимъ ему. Бесьдуетъ умъ къ души своей. Въ немже и на лихоимство», «Инока Максима бесьда души и уму, по вопросу и отвьту, о еже откуду страсти ражаются въ насъ, въ немже и о Божественномъ Промысль, и на звьздочетцовъ».

Вторя Филиппу Пустыннику, Максим Грек задается вопросом, обращаясь к душе: «Чесо ради, о любезна ми душе, ньлепотно забвенiе творимъ славы и благодатей небесныхъ вьнецъ..? Чесо ради не прiемлемъ во умь божественныя мысли, еюже создани быхомъ отъ Господа по образу его, но аки скоти лишены смысла, провожаемъ всея нашея жизни время, чреву угожающе?». Максим Грек пишет о том, что человек, не обращающий внимание на душу свою и не слушающий советов ума своего, сам разделяет душу и плоть. Результатом этого становится то, что постепенно грех овладевает человеком, он утрачивает понимание и способность познания истины, впадает в различного рода заблуждения. Максим Грек призывает: «Нашея славы высоту, о душе, познаимъ и не уподобляимъ без ума себе безсловеснымъ скотомъ». Максим Грек считает, что душа изначально украшена добродетелями и божественной красотой, поэтому она и может привести человека от зла к добру, но для этого душа должна объединиться с волей, а затем – и с телом, так как только единое может соединиться с Единым.

Особую роль в жизни человека играет сердце, которое направляет свободу человека к благу. Максим Грек, обращаясь к сердцу человека, указывает: «Станемъ же на тверди высокiя свободы, на тверди свободы богоподобныя, еюже преже обогатяше». В системе изложения своей концепции Максим Грек опирается на традицию неоплатоников в христианизированном ее виде, в которой любви, сердцу уделено значительное внимание. Максим Грек, рассуждая о смысле жизни человеческой, говорит: «Позаботься же приобрести правость сердца, и тогда будешь иметь Бога споспешником своим во всем и исправляющим дела рук твоих… Правость же сердца тогда приобретешь, когда скажешь и ты со Псалмопевцем: “Яко возвеличашася дела Твоя, Господи: вся премудростью сотворил еси” (Пс. 103:24)».

Душа выступает в человеке тем началом, которое ищет истину, ищет не боясь. Душа все время задает вопросы, ответы на которые должны помочь ей определиться в этом мире, выбрать правильные жизненные ценности, понять смысл земного бытия. Ответить на поставленные вопросы возможно через разрешение дилеммы «добро и зло». В связи с этим Душа задает вопрос: «Аще Господь мертвитъ и живитъ, убожитъ и богатитъ, и смиряетъ и выситъ, и низводитъ во адъ и возводитъ, якоже предречеся тобою, и паки индь глаголетъ: созидаяй злая азъ есмь; како сатана всьмъ злымъ виновенъ глаголется быти?».

Ум растолковывает душе, что зло есть нарушение Божественного порядка, хаос и разлад. Зло убивает душу и «…во адъ низводитъ, и нескончаемымъ огнемъ тамо мучитъ». Действует зло через страсти, увеличивая их и вырабатывая в человеке привычку и зависимость от них. Спасает человека лишь Премудрость Божия. Максим Грек считал, что вера, знание истины и жизнь в истине должны стать едины. Он пишет: «Ибо по слову божественного Иакова, брата Божия, вера без дел благих мертва есть (Иак. 2:20);

так же и дела без правой веры, бесполезны… надлежит человеку Божию быть совершенным в том и другом. И это – так!»

Человек, обратившись к сердцу своему и к разуму, должен понять свое высокое предназначение и устремиться к тому, чтобы достичь его. Возможно это, если развивать в себе добродетели, которые будут противостоять страстям. Максим Грек выделяет душевные добродетели: разум, мужество, правда, целомудрие, кротость, смиренномудрие. Много внимания уделяет Максим Грек рассуждениям о том, что добродетельным человек становится сам и что только Бог является помощником ему в этом пути совершенствования. Никакие внешние причины (зодиак, звезды и т. п.) не влияют на человека, и не могут руководить его волей. Если бы последние были бы причиной того, что человек добр или нет, то это означало бы, что Бог сотворил в мире зло. Но это не так. Бог есть абсолютное добро и благо. Причина зла кроется в самом человеке. Русский мыслитель рассуждает так: «Вот причина всех наших зол и погибели нашей! Она заключается в том, чтобы немедленно и тотчас подчиниться, по подобию скотов, восстающим на нас бесплотным, плотским и душевным похотям и страстям и не желать противиться им, удерживать и обуздывать их данною нам свыше разумною силою, как и божественный Максим Исповедник премудро и благочестиво учит, говоря приблизительно так: это есть не что иное, как только небрежение об умном по естеству делании; поэтому те, которые прилежно всегда упражняются в этом делании, делают всегда доброе, а злое никогда не делают».

Рассуждая о страстях человеческих, Максим Грек указывает, что сначала страсть зарождается в сознании, а затем отражается в поступках. А так же подчеркивает, человек должен бороться с отрицательными эмоциями, с гневом, с яростью и т. п., так как они сбивают с истинного пути и сердце, и разум: «Ибо где преобладает гнев и ярость, там и всякое душевное нестроение, и безобразие, и бесчиние словесной части души, так как ум бывает ослеплен и омрачен бурею гнева». Человек впадает в страсть тогда, когда забывает Бога, мир и сердце свое: «Ибо, отвергнув страх Божий, и истребив из сердец своих то, что составляет исполнение всего закона, то есть любовь к ближним, мы, подобно диким зверям, восстаем друг против друга, желая каждый иметь всех у себя под ногами в попрание, не понимая, по великому своему неразумению, что насколько кто усиливается подняться на высоту суетной славы, настолько большему подвергает себя падению».

Максим Грек дополняет свои рассуждения: «Три имеем мы побуждения к добру: естественную наклонность, святые силы и доброе произволение. Три также существуют побуждения к злу: страсти, бесы и злое произволение». Избавиться от страстей возможно лишь «…просветив свой разум обычною православным тишиною священной любви и кротости».

Критика действительности, которая мешает человеку освободиться от всего внешнего и сосредоточиться на внутреннем мире, на идеях истинного христианства – эти рассуждения нашли отражение в Посланиях Василию III и Ивану Грозному. Максим Грек пишет о том, что смысл исторического развития государства – создать все условия человеку для совершенствования или, по крайней мере, сделать все возможное для развития самосознания любого человека.

Рассуждая о формах общественного устройства, об управлении государством, о переменах в истории человечества, Максим Грек неоднократно подчеркивает, что примером должен быть Иисус Христос, который покорил народы без меча, без лживых обещаний и т. п., а лишь любовью, прощением и милосердием. С приходом Христа началась новая эра в истории человечества, изменившая духовные устремления людей: «И совершил Он (Иисус Христос. – Авт.) это не посредством многочисленного войска, не храбрыми вооруженными людьми и не посредством стрельбы молниями с неба, но кроткими словами и приятными поучениями отвлек всех от мрачной прелести идолослужения и привлек к неложному свету Своего благоверия, и при этом не славу земную, не наслаждение пищею обещал им, и ничто другое прекрасное в этой жизни, а напротив, как всякому известно, предсказывал им скорби и множество всяких злоключений;

почесть же за то и воздаяние обещал – царство Божие. И если поищешь, то найдешь, что ради этого царства бесчисленное множество людей разного звания и состояния по всей земле отверглись всех своих стяжаний, – и одни из них похвально провели всю жизнь в пустынях, а другие были замучены огнем и мечем и многими другими мучениями, и так расстались с этою жизнью. Какой же когда-нибудь от начала века бог ваш (языческий. – Авт.), или сильный царь, или ритор и премудрый законоучитель, возмог когда сделать что-либо подобное, хотя бы даже среди своих единоплеменников, и увещать их не радеть обо всех, вообще, удовольствиях этого мира – так, чтобы дерзнуть на самую смерть и радоваться о скорбях, претерпеваемых за благоверие».

Максим Грек написал целый ряд сочинений, в которых отразил свое понимание проблем общественного бытия. Например, «Инока Максима главы поучительные начальствующим правоверно». Максим Грек пишет о том, что мир есть система, которая функционировать должна без каких-либо отклонений. Только при этом условии государство, его подданные смогут процветать. Основой всего является правитель. От него зависит судьба народа и государства. Царь, чувствуя высоту положения и ответственность свою, испытывает и соблазны многие. Поэтому, Максим Грек и указывает: «…мужество же души, царскiя же и боголюбивыя, востающiя на ню богомерскiя плотскiя страсти и реченiемъ, утишити всегда тщится». Определяет образ жизни и мышления царя Максим Грек таким образом: «Царя истинна и самодержца оного мни, благовернейшiй царю, который ко еже правдою и благозаконiемъ устраяти житейская подручниковъ прилежитъ и безсловеснымъ своея души страстемъ же и похотемъ одолети тщится всегда, глаголю же ярости и гневу напрасному и беззаконнымъ плотскимъ похотемъ». Царь должен быть образцом во всем для своих подданных: веры, мудрости, нравственности, милосердия, смирения. Добродетели должны украшать нрав и поступки правителя.

Обращаясь к Ивану Грозному, Максим Грек формулирует свое видение законов устройства государства: «Многа убо и ина суть уподобляющая небесному Владыце благоверно царствующихъ на земли, и кротость бо и долготерпенiе, иеже о подручныхъ прилежанiе, и еже ко своимъ боляром благоволенiе и веледарное, изрядне же правда и милость и еже не презрети обидимыя, но со многимъ человеколюбiемъ и божественою ревностiю воставляти на отмщенiе ихъ». Если царь таков, то и его государство стабильно развивается и не переживает ни внешних, ни внутренних потрясений: «Сiя начальствующихъ Богу подобныхъ соделываютъ и державу ихъ не точiю утверждаютъ и во глубоце мире и тишине всегда сохраняютсъ, но еще и преславнейшими победами украшаютъ и прославялютъ ихъ, вседержительней деснице свыше помогающи имъ и покоряющи подъ ногами ихъ вся ихъ супостаты».

Правитель может управлять вверенным ему Богом государством, опираясь на веру и разум. Он должен постоянно учиться у мудрых знанию истины, в первую очередь – у философов.

Максим Грек являет нам в истории философии интересный пример взаимовлияния самых разных культур: итальянской, византийской и русской. Он стоит на перекрестке этих разных духовных традиций. Приехав на Русь, он не просто выучил язык новой страны, он принял активное участие в ее жизни, духовной – в первую очередь. Он, с одной стороны, стал активным последователем русского движения – нестяжательства, с другой стороны, явился звеном, через которое византийское наследие транслировалось и становилось еще более известно на Руси. Деятельность Максима Грека ставит перед нами вопросы о сочетании и взаимодействии мировой и национальной философии. И здесь, нам кажется, стоит вспомнить рассуждения по вопросу о преемственности в философии, высказанные В. К. Чалояном: «…мировая культура проявляется лишь в отдельных национальных культурах. Никакое национальное творчество, даже если оно становится всеобщим достоянием, не перестает быть национальным. Мировое и национальное – это противоположности. Но эти противоположности образуют единство – такое единство, в котором связи отдельного и общего всегда исторически детерминированы. При этом, чем более развито общество, тем полнее и интенсивнее связи отдельного и общего и многограннее само единство. …благодаря внешнему общению национальное и всеобщее (мировое) оказываются в неразрывном единстве: во всеобщем содержится национальное, а в национальном – всеобщее». И пример Максима Грека, его влияние на отечественное философствование и место в истории русской философской мысли, подтверждает высказанное мнение. Действительно, Максим Грек обогащал русскую мысль идеями, что, в свою очередь, позволяло ей войти в мировой философский процесс.

Постепенно в средневековой Руси в восприятии человека все более начинает сказываться стремление к всестороннему пониманию личности, к отражению эволюции и процессов изменения, в ней происходящих. Человек становится «земным» человеком: герои литературных произведений “спускаются на землю”, перестают ходить на «ходулях» своих официальных высоких рангов в феодальном обществе (Д. С. Лихачев). Особую популярность приобретают автобиографии. Пример тому – наследие Ивана Грозного, протопопа Аввакума.

Злое начало, проявляющееся в мире, становится еще более общим и жестоким. Личность, в свою очередь, определяется в борьбе с ним, в утверждении ценностей бытия и в борьбе за свободу в исповедании добра. Борьба Аввакума против государства и церкви, против «благополучных» людей есть новый этап борьбы за освобождение человеческой индивидуальности. Но при этом, освободившись, сама эта свободная личность начинает проявлять тенденции к авторитаризму, угнетению свободы других, ничуть не сомневаясь в том, что имеет на это право. С этой точки зрения, «Житие» Аввакума, его Послания демонстрируют новую трагедию – трагедию индивидуализма.

Протопоп Аввакум ведет борьбу со всем миром, погрязшим в грехе и заблуждениях, один на один. Он вызвал на единоборство все государство. Он ведет титаническую борьбу, но борьбу одиночки. Не случайно во сне Аввакуму снится, что тело его заполнило собою весь мир. У Аввакума есть последователи, он обменивается с ними посланиями, но Аввакум воспринимает свою борьбу лично – «один на один». Это не только духовная борьба, но и физическая, борьба силы с инерцией материи, с сопротивлением материальной среды. Аввакуму приходится преодолевать голод и холод, окружающая природа то громоздится над ним горами, то топит водами Иртыша, то наступает льдами, то засыпает землей в Пустозерской тюрьме. В своей борьбе с природой, отражающей косность греховного мира, Аввакуму удается преодолевать сопротивление самих законов природы.

Для литературы времени протопопа Аввакума характерно большое внимание к быту, что также отражает возросший интерес к жизни конкретной личности с ее повседневными заботами. При этом человек выступает существом ищущим, самостоятельным. Человек покидает рамки социального положения. Но цена этой свободы – одиночество.

Логика развития философии истории и антропологических воззрений в средневековой Руси приходит к общему результату: историческая иллюзия – не сбылась, человек – утратил ощущение гармонии мира и себя как вершины мироздания. Именно эти проблемы будет пытаться разрешить XVIII столетие, но это уже будет другой этап истории отечественной философии.

Нужно отметить, что русских средневековых философов волновала и гносеологическая проблематика, в которой явно прослеживается антропологический акцент. В целом нужно отметить, что, приняв крещение, русская культура получила в дар богатейшую литературу на греческом и славянском языках. Книги богословские, исторические, естественно-научные произвели переворот в сознании Киевской Руси, они были восприняты как откровение, приобрели непререкаемый авторитет, которого они не могли иметь в греко-римском мире, где христианство в период его утверждения выступало в качестве антитезы внешней мудрости и утонченной языческой культуре. Поэтому идеал монаха, отвергающего книжную мудрость, в общем-то не получил широкого распространения на Руси. Любовь к книгам характеризует русскую средневековую культуру. Книга и мудрость часто ассоциируются.

Русские памятники письменности хранят множество «похвальных слов» книгам, но особое место среди них занимает начальная статья «Изборника 1076 года» «Слово некоего калугера о чьтении книг». Начинается статья императивом «Добро есть братие почитанье книжьное», оценивающим чтение книг как «добродеяние», то есть самой высшей оценкой, какую могло получить действие по шкале оценочных терминов эпохи. В «Изборнике 1076 года», как и в других текстах этого времени, говорится о том, что еретик – человек, отвергающий книгу: «Еретик чловек отъвраштяти ся, книгы преданыя почитати, а в съкръвеныя отинудь не приницяти».

Подобное отношение к слову и книге вписывается в общую христианскую традицию, византийскую в том числе. В византийском миросозерцании доминировало языковое сознание, для которого характерна устремленность к онтологическому, метафизическому, аксиологическому, эстетическому и гносеологическому видению слова. Слово понималось как связующее мир Бога и мир человека. Поэтому предметный мир часто воспринимался как «текст» (книга) Божественного Логоса, которую необходимо научиться «читать». Ведь и общение с Богом строится на словах. Поэтому многие произведения и именуются «Слова…».

Для русского книжника, действующего в той же культурной парадигме, буква, слово имели большое значение. Киевского книжника завораживала магия алфавита. Не случайно предлагается исследовать славянскую азбуку «…не просто как техническое средство письменности, а как орган и предмет философского сознания».

Когда речь идет о Средневековье, о проблемах гносеологических в указанную эпоху, то всегда возникает вопрос о соотношении веры и знания. Вера в представлениях данной эпохи не всегда являлась альтернативой рациональному постижению действительности. Вера, как и знание, могла быть не истинной.

Стремление согласовать веру и разум свойственно русским книжникам. Например, эта тенденция прослеживается в «Притче о человеческом теле и душе», «Сказании об иноческом чине» Климента Смолятича. Климент Смолятич считал, что все интересующее человек может узнать из Священного Писания. Но Божественное Слово не всегда явно, а потому необходимо прибегать к разуму, законам аллегорического мышления. Разум же возникает «естественным путем», на основе познания вещей, в этом заключается и его ограниченность. От того он и нуждается в контроле, так как, предоставленный самому себе, легко забывает о «разуме истинном – Боге и покоряется чувственным удам», ощущениям. Человек перестает думать о высших ценностях и сосредоточивается на материальном. Для того чтобы подобного избежать, человек должен уравновесить собственный разум истиной, Богом данной, – истиной Церкви, верой. Разум, дополненный верой, исправленный и направленный ею, есть «стройный разум». Так соединялись цели познания и совершенствование человека.

Кирилл Туровский писал, что ни веры, ни разума самих по себе недостаточно для познания, необходимо их единство. Например, лишь «съглядение» вещей может и не привести к Богу, поэтому прежде всего надо уверовать в Творца, а уж затем познавать сотворенное Им. «Познавай веруя» – такова теологическая формула, выдвигаемая Кириллом Туровским. Ее аллегорическое толкование Кирилл Туровский дает, опираясь на евангельскую притчу об апостоле Фоме. Таким образом, вера указывает цель познания, рамки и пути, преобразует его в границах евангельского смирения и послушания. «Познавай веруя» – принцип, указывающий на отсутствие потребности оправдания вероисповедных формул средствами логики, рационального мышления.

Подобные рассуждения уже звучат в «Изборнике Святослава 1073 года», в котором утверждается необходимость веры и разума в познавательной деятельности. «Вера» трактуется как «вероучение», то есть свод знаний о вере. В данном случае вера есть сакральная и непреходящая ценность, которую следовало постигать и которая сама выступала как наиболее приоритетный объект познания. Веру необходимо было хранить от еретиков и не пытаться использовать разум там, где необходима вера, и, более того, исключить любые попытки исследовать то, что требует для своего понимания только веры. Вера утверждается, во-первых, как мировоззренческая установка и интеллектуально-психологическая норма, подразумевающая необходимость безоговорочного признания всех догматов православия, вовторых, как доверие к Богу и возможность осуществления всех его функций и, в-третьих, как иррационально-волевой акт и метод, предполагающий внелогическое, интуитивное постижение и объяснение действительности. Что же касается разума, то его область – реальный, окружающий человека мир. Он дополняет установки веры сведениями из мира. Отсюда рассуждения о познании как о прозрении.

Разум дан человеку Богом, и это, с одной стороны, открывает перед человеком большие возможности, с другой – ограничивает (например, в познании Божественного Промысла). Несмотря ни на что, отсутствие разума или его недооценка могли, как это неоднократно доказывается в «Изборнике Святослава 1073 года», привести к поступкам, противоречащим воле Бога, – к греху. Разум понимался как необходимый при оценке действий людей, в вопросах правосудия, других областях повседневной жизни. Знание, как часто утверждалось, не может существовать в отрыве от нравственных идеалов.

В русских средневековых текстах рассматривались различные понятия, связанные с познанием. Например, понятие «истина» охватывало самые различные сферы бытия и применялось при разрешении проблем космологического плана, социальных, этических. Оно осуществляло и познавательную, и оценочную функции. Истина исходила от Бога, поэтому все, что исходило от Бога, являлось истиной. Ею были мир людей и мир вещей, государственное устройство и установленные отношения между людьми, Святое Писание и Священное Предание, бытие Бога, образ жизни Его поборников, Церковь, а также книги и слово как выразители и носители самой истины. «Истина – от Бога». Это утверждение означало, что истина авторитетна, вечна и незыблема. Познание – раскрытие заложенного в мире выражения Божественной истины. Это объясняет направленность познания «сквозь» природу.

Понятие «истина» в определенной степени отождествлялось с понятиями «справедливость» и «правда».

Понятие «мудрость» было представлено широким спектром толкований. Например, в «Изборнике Святослава 1073 года» можно прочесть: «Мудрость же есть ведение божескыих и чловечьскыих вештии и еже с тем вина. Се уже убо есть законьное учение, имъ же божьская чисте и чловечьская пользне навыкаем». Своеобразие данного высказывания в том, что речь фактически идет не о мудрости, а о философии. Будучи религиозно-философским по форме и философским по содержанию, данное определение (статья «Иосифо от Макавеи») является «превращенной формой» определения философии. Направление мысли предполагалось от самой вещи (феномена) к ее сущности.

В «Изборнике Святослава 1073 года» различаются четыре вида «мудрости»: мудрость, правда, целомудрие, доблесть. В статье «О имении и нестатьц» говорится, что познающий должен обладать рядом качеств: быть правдивым (истинным, справедливым, добродетельным, честным, достойным), целомудренным (чистым помыслами, воздержанным, искренним, непорочным, благонравным), доблестным (мужественным, стойким, решительным, благородным, способным отстоять свои убеждения).

Для Средневековья вообще, для русского в частности, характерно, что мудрость – это и универсальный морально-нравственный идеал, и руководство к действию, и само действие; аналогичная трактовка и в «Повести временных лет».

Нестор Летописец пишет о том, что понятие «мудрость» включает представление о едином, обобщенном знании, которое интегрирует в себе весь комплекс сведений о мире. Мудрость – это знание «…о бытьи всего мира, и о первемь человеце, и яже суть была по немъ и по потопе, и о смешеньи языкъ, аще кто колико летъ былъ, звездное хожденье и число землену меру и всяку мудрость».

Но мудрость – это не только сочетание знаний о мире. Это отыскание истины, закона, упорядочивающего разнообразие мира. Изыскание мудрости есть понимание того, «…что есть луче всего в свете семь». Цель познания – путь к Богу, путь к гармонии мира и совершенству человека.

Залог мудрости – это, во-первых, развитие собственных интеллектуальных возможностей, обогащение знаниями путем обучения; во-вторых, способность человека воплощать в повседневной жизни нормы праведного поведения, усвоенные во время обучения. Показательна разработка в летописной традиции представления о «смысленности», которое понимается как житейская опытность, практическая сметка.

В отличие от житейской «смысленности» философия выступает в качестве знания, которое извлекает истину из углубленного размышления над книгой.

Рассуждали русские мыслители и о сочетании чувственного и рационального познания. Климент Смолятич пытается показать, что познание Бога происходит путем анализа внешнего мира зрением, слухом, обонянием, осязанием и вкусом, а их синтез при восприятии чувственного мира, приближающий к познанию Создателя, производит ум человека («диктатор»). На место буквального понимания текста ставится Климентом Смолятичем расшифровка таящихся в нем символов («пытати потонку Божественных Писаний»), а на место слепой веры в Бога – рационально познанная Вселенная как доказательство мудрости и могущества Бога. Таким образом, понимание цели познавательной деятельности вновь приводит к выводу о величии Творца, человека и мира, Им созданных, которые и познаются.

Мысль, что познание Бога – высочайшая цель познавательного процесса – осуществляется через познание сотворенного Им, озвучена в поэтической и торжественной форме в 1198 г. игуменом выдубицким Моисеем в его кантате к великому князю Рюрику Ростиславичу Киевскому. Игумен Моисей считал, что душа благомудрого человека – это микрокосм, «малое небо», «поведающи славу Божию правостью веры и словесы истеньными и делы добрыми». Понимание макрокосма «добре смотрящим Творца» в особенности убеждает в могуществе Создателя:

Исследование познавательной деятельности в средневековой Руси приводило мыслителей к пониманию единства, взаимосвязи и взаимозависимости бытия Бога, мира и человека.

Таким образом, мы можем видеть, что интерес русских мыслителей охватывал самые различные аспекты философского знания. Концепции мыслителей постепенно усложнялись, что во многом определялось историческими реалиями, а также направлением процесса влияния византийской философской и богословской мысли на русскую.