Глава 15

РУССКИЙ ДУХОВНО-РЕЛИГИОЗНЫЙ РЕНЕССАНС

ХХ век для России был самым трагическим столетием ее истории, временем социального эксперимента, проведенного с целым народом и закончившегося полным провалом, временем неисчислимых жертв двух мировых войн и устрашающих своей жестокостью репрессий со стороны правительства по отношению к собственному народу.

Не менее трагичной была судьба русской мысли ХХ в., познавшей все тяготы идеологического тоталитаризма. Испытав несомненный взлет в начале века, после революции 1917 г. она постепенно утратила национальное своеобразие своих сущностных характеристик, превратившись в интернациональную марксистско-ленинскую философию.

Развитие русской философии в ХХ в. было проанализировано многими известными русскими философами – Н. А. Бердяевым, В. В. Зеньковским, А. Ф. Лосевым, Н. О. Лосским, С. Л. Франком, Б. В. Яковенко и др. В их историко-философских работах были обозначены этапы и обобщены результаты ее развития, дана характеристика ее национальных особенностей и основных философских направлений и школ. Было отмечено также, что русская культура и философия конца XIX – начала ХХ в., как и европейская, переживала мировоззренческий кризис. Этот кризис коснулся всех областей жизни и знания, о чем говорят названия вышедших тогда работ: «Кризис современного правосознания» (П. И. Новгородцев), «Кризис исторической науки» (Р. Ю. Виппер), «Кризис жизни» (А. Белый), «Кризис культуры», «Кризис современной культуры и его отражение в новейшей философии» (А. М. Ладыженский) и др. В западноевропейской мысли ощущение кризиса наиболее талантливо выразил Ф. Ницше, заявивший, что нигилизм, нежелание деятельности и «обезбоживание мира» привели к трагизму бытия, в результате развития цивилизации человек потерял свою индивидуальность.

В России ощущение «химически разлагающегося» мира, трагичности существования в нем человека отразилось в романах и публицистике Ф. М. Достоевского. Писатель прямо предупреждал: «Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество». Трагическое ощущение конца человеческой истории – лейтмотив последнего крупного произведения Вл. Соловьева «Три разговора».

Позднее З. Гиппиус вспоминала: «Что-то в России ломалось, что-то оставалось позади, что-то, народившись или воскреснув, стремилось вперед… Куда? Это никому не было известно, но уже тогда, на рубеже веков, в воздухе чувствовалась трагедия».

В конце XIX в. промышленное производство развивалось настолько бурно, что порой доходило до самоотрицания, автоматизация производства приводила к механизации духа. В этой ситуации наиболее прозорливые и совестливые русские мыслители предупреждали: «Человека забыли!» (А. Чехов).

Русская философия, как и Ницше, связывала кризис с «обезбоживанием» мира. «Сущность ХХ века заключается в оставлении Богом человека», – писал В. В. Розанов, а Л. Шестов в «Апофеозе беспочвенности» современный кризис культуры определял как время, когда «прежняя бессознательно дающаяся даром вера в осмысленность человеческого бытия разрушилась». В докладе «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (1892) Д. С. Мережковский так описал мировоззренческую ситуацию рубежа веков: «Никогда еще люди так не чувствовали сердцем необходимость верить и так не понимали разумом невозможность верить… Никогда еще пограничная черта науки и веры не была такой резкой и неумолимой, никогда еще глаза людей не испытывали такого невыносимого контраста тени и света». Кризис сознания и культуры, по Мережковскому, был вызван кризисом веры и научного знания. Он предложил выход из создавшегося мировоззренческого тупика, определив тем самым начало русского религиозного ренессанса: «Религия еще не культура, но нет культуры без религии», и одним из первых начал поиск этой новой религии.

Несколько десятилетий спустя, осмысливая феномен «духовного движения» России начала ХХ в., Н. А. Бердяев дал достаточно точную, продуманную и выстраданную характеристику этого явления: «В России появились души, очень чуткие ко всем веяниям духа. Происходили бурные и быстрые переходы от марксизма и идеализму, от идеализма к православию, от эстетизма и декадентства к мистике и религии, от материализма и позитивизма к метафизике и мистическому мироощущению. Веяние духа пронеслось над всем миром в начале ХХ века. Наряду с серьезным исканием, с глубоким кризисом душ была и дурная мода на мистику, на оккультизм, на эстетизм, на пренебрежительное отношение к этике, было смешение душевно-эротических состояний с духовными. Было немало вранья. Но происходило несомненно и нарождение нового типа человека, более обращенного к внутренней жизни. Внутренний духовный переворот был связан с переходом от исключительной обращенности к “посюстороннему”, которая долго господствовала в русской интеллигенции, к раскрытию “потустороннего”. Изменилась перспектива. Получилась иная направленность сознания. Раскрылись глаза на иные миры, на иное измерение бытия. И за право созерцать иные миры велась страстная борьба. В части русской интеллигенции, наиболее культурной, наиболее образованной и одаренной, происходил духовный кризис, происходил переход к иному типу культуры, более, может быть, близкому к первой половине XIX века, чем ко второй. Этот духовный кризис был связан с разложением целостности революционного интеллигентского миросозерцания, ориентированного исключительно социально, он был разрывом с русским “просветительством”. С позитивизмом в широком смысле слова, был провозглашением прав на “потустороннее”. То было освобождение человеческой души от гнета социальности, освобождение творческих сил от гнета утилитарности».

По мнению С. А. Левицкого в русском религиозно-духовном ренессансе существуют две «формации». Одна из них, вышедшая из кругов литературы и литературной критики, составляет круг символистов (Мережковский, Гиппиус, Розанов, А. Белый), другая – философы, прошедшие «прививку» марксизмом (Струве, Булгаков, Бердяев, Франк), которые впоследствии составили авторский коллектив «Вех». В первые годы становления ренессанса доминировали его «эстетствующие» представители, в дальнейшем – «философы». Левицкий пишет: «Как и следовало ожидать, в философских писаниях “эстетов” было больше интуиции, но также – вещательства, безответственных “дерзаний” и (также немаловажно) литературной позы. В деятельности же “кающихся марксистов” было больше философской культуры, выдержанности, трезвости, хотя и здесь вначале было немало ницшеанствующих дерзаний». В плане же социально-политическом «эстеты» были «левыми», утверждавшими апокалипсические, анархические идеи, а «кающиеся марксисты», находясь в оппозиции господствующему режиму, были больше «реформистами».

Анализируя истоки русского духовно-религиозного ренессанса, Н. Бердяев отмечал как минимум три таких «источника». Во-первых, это марксизм 1890-х гг. Как идеологическое течение, он «…не был изначально усвоением тоталитарного марксистского миросозерцания, но был продолжением целостного революционного настроения предыдущих поколений. В нем обнаружилось большое культурное усложнение, в нем пробудились умственные и культурные интересы, чуждые старой русской интеллигенции». В социальной сфере марксизм привлекал русское «образованное общество» своим родовым признаком – устремленностью к практическому преобразованию российской действительности, своим прагматизмом в достижении поставленных целей, наконец, своей ученостью. Не менее привлекательной была и его борьба с религией. И это, последнее, не было парадоксом. Духовный кризис коснулся как самой религии, так и православной церкви, которая утратила в русском обществе всякий авторитет. И прежде всего из-за своей связи с самодержавием. Современники констатировали «неразличимость светской и церковной власти», а также то, что «их смешение проникает все наше церковное управление» (С. Н. Булгаков). Марксизм привлек в свои ряды многих русских мыслителей, которые составили ядро так называемых легальных марксистов. «Прививку» марксизма испытали С. Булгаков, Н. Бердяев, П. Струве, С. Франк и многие другие. В сфере философии, обладая определенными философскими пристрастиями, они не могли согласиться с жесткой экономической детерминацией марксистской философии в объяснении социальных процессов.

По мнению С. Булгакова, часть русских марксистов изначально усвоила идеалистическую философию Канта и неокантианцев и пыталась соединить ее с социальной системой марксизма. Попытка «легальных марксистов» облагородить марксизм этическими идеями Канта не удалась. Все они без исключения покинули марксизм, осуществив известный переход «от марксизма к идеализму». Фактическим свидетельством этого перехода у Н. Бердяева была статья «Борьба за идеализм», у С. Булгакова – сборник статей «От марксизма к идеализму», а также сборник статей «Проблемы идеализма», авторами которого были вчерашние марксисты Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве, С. Франк. В предисловии к этому сборнику редактор П. И. Новгородцев писал: «Особенность нового направления состоит в том, что оно, являясь выражением некоторой вечной потребности духа, в то же самое время возникает в связи с глубоким процессом жизни, с общим стремлением к нравственному обновлению. Новые формы жизни представляются теперь уже не простым требованием целесообразности, а категорическим велением нравственности, которая ставит во главу угла начало безусловного значения личности. Так понимаем мы возникновение современного идеалистического движения». Переход «от марксизма к идеализму», обращение к религиозной философии для русских философов были не мировоззренческим ренегатством, а возвышением к истине. В последующих своих трудах бывшие марксисты гениально доказали это.

«Другой исток культурного ренессанса начала века был литературно-эстетический. Уже в конце XIX в. произошло у нас изменение эстетического сознания и переоценка эстетических ценностей. То было преодоление русского нигилизма в отношении к искусству, освобождение от остатков писаревщины». Появился новый тип критики «философской и даже религиозно-философской», последняя стала доминировать, имея порой мистическую окраску. Литературный модернизм и символизм стали своеобразной визитной карточкой русского духовного ренессанса начала ХХ в. В своей более ранней статье «Русская религиозная мысль и революция» Н. Бердяев так характеризовал бурное развитие художественной культуры: «Начало века в России было временем большого умственного и духовного возбуждения. Пробудились творческие инстинкты духовной культуры, которые долгое время были подавлены в господствующих формах интеллигентского сознания. Мы пережили своеобразный философский, художественный, мистический ренессанс». И далее: «Происходило освобождение искусства и эстетики от гнета социального утилитаризма и утопизма. Творческая активность в этой области освободилась от обязанностей служить делу социальной и политической революции, и революционность была перенесена внутрь искусства. Образовались новые течения в искусстве, готовился расцвет русской поэзии, который характеризует начало ХХ века. Появился русский эстетизм и русский символизм».

Новейший этап подъема русской культуры после известной строчки из «Поэмы без героя» А. Ахматовой («…и серебряный месяц ярко / Над серебряным веком стыл») получил название Серебряного века – в сравнении с пушкинским «золотым веком» русской культуры. Главная характеристика Серебряного века – синтез элементов духовной культуры, определяющийся единением всех духовных богатств русского народа – его философии, живописи, поэзии, архитектуры, музыки. Философия стояла во главе этого единения, она говорила не только языком специальных философских трактатов, но и языком искусств и наук. Есть немало хороших исследований русской культуры Серебряного века, в том числе и зарубежных, но лучшая ее характеристика принадлежит русскому культурологу Владимиру Вейдле: «Самое поразительное в новейшей истории России, это что сказался возможным этот Серебряный век русской культуры, который предшествовал ее революционному крушению. Правда, длился этот век недолго, всего лет двадцать… Правда и то, что сияние его – как и подобает серебряным векам – было в известной мере отраженным; его мысль и его вкус обращались к прошлому и дальнему; его архитектура была ретроспективной, и на всем его искусстве лежал налет стилизации, любования чужим; его поэзия (и вообще литература), несмотря на внешнюю новизну, жили наследием предыдущего столетия; он не столько творил, сколько воскрешал и открывал.

Но он воскресил Петербург, воскресил древнерусскую икону, вернул чувственность слову и мелодию стиху, вновь пережил все, чем некогда жила Россия, и заново для нее открыл всю духовную и художественную жизнь Запада. Конечно, без собственного творчества все это обойтись не могло, и как бы мы строго ни судили то, что было создано за эти двадцать лет, нам придется их признать одной из вершин русской культуры. Эти годы видели долгожданное пробуждение творческих сил православной церкви, небывалый расцвет русского исторического сознания, дотоле неизвестное общее, почти лихорадочное оживление в области философии, науки, литературы, музыки, живописи, театра. То, чем эти годы жили, что они дали, в духовном мире не умрет».

Еще одним – третьим – источником «умственного ренессанса» начала ХХ в., по Бердяеву, была немецкая философия, а также русская религиозная философия, «к традициям которой произошел возврат». Обе они имели большое влияние на развитие русской философии начала ХХ в.

В конечном итоге русская философия периода духовного ренессанса сгруппировалась вокруг двух направлений, по определению Б. В. Яковенко, – неозападничества и неославянофильства.

Западная философия имела в России своих почитателей и приверженцев. Популярны были Ф. Ницше, В. Виндельбанд, Г. Риккерт, П. Наторп. Широко распространялись работы Р. Авенариуса и Э. Маха; не остались без внимания русской мысли феноменология, прагматизм, интуитивизм. Неозападничество наиболее адекватно проявило себя в русском варианте неокантианства и позитивизме. Представители первого сгруппировались вокруг журнала «Логос» (1910–1914), издателями которого были С. Гессен, Ф. Степун, Б. Яковенко, а в число авторов входили известные русские философы Н. Васильев, Б. Кистяковский, Н. Лосский, М. Рубинштейн, П. Струве и др. Свою задачу они видели в «подведении методологического фундамента под научно… малоозабоченную русскую философию, как религиозно-интуитивного, так и марксистско-догматического характера». Многие русские философы давно и плодотворно приобщались к философии Канта, в духе кантианства философию преподавали Г. Челпанов в Киевском и Александр Введенский в Петербургском университетах. Они формировали в своих лекциях и трудах западноевропейский стиль мышления. Его, к примеру, развивал в своих работах «Опыт построения материи на принципах критической философии», «О пределах и признаках одушевления», «О видах веры и ее отношении к знанию» А. И. Введенский. Свою разновидность кантианства он назвал логизмом.

Заметный след в развитии русской философии оставили два ближайших ученика А. И. Введенского – профессора Петербургского университета И. И. Лапшин и Н. О. Лосский.

И. И. Лапшин развивает проблему чужого «я» в своем исследовании «Проблема чужого “я” в новейшей философии» (1910). Для его философской позиции характерен отказ от метафизики и имманентизм, не переходящий в солипсизм. Это нашло отражение в работе «Опровержение солипсизма» (1924). Проблему чужой индивидуальности он решает на материале художественного творчества как отношение автора и героя («Эстетика Достоевского», 1923; «Художественное творчество», 1923).

Одним из самых известных представителей петербургской школы русской философии был создатель оригинальной философской системы идеал-реализма Н. О. Лосский. Он последний русский философ, создавший всеобъемлющую философскую систему. В отличие от многих философов-современников, которые были публицистами, богословами, поэтами, Н. Лосский был «чистым» философом, всю жизнь размышлявшим над всеобщим развитием философского знания, пытавшимся отразить всю полноту мира в своей системе, объединить в ней идеальное и реальное, рациональное и иррациональное, интуицию и логику, веру и разум, необходимость и свободу, как это имеет место в самой действительности.

Петербургские кантианцы, ученики А. И. Введенского, и неокантианцы, сгруппировавшиеся вокруг «Логоса», хотя и исповедовали разные философские взгляды (к примеру, Б. Яковенко был последователем марбургской школы неокантианства, а С. Гессен и Ф. Степун – баденской), были сторонниками трансцендентализма в познании и противниками различных проявлений субъективизма. Давая характеристику этому направлению русской философии, Б. В. Яковенко писал: «Его представители вполне определенно объявили себя сторонниками и защитниками новой философии и критического идеализма. Они решительно отклонили подчинение философского мышления религиозному учению или вероисповедничеству (т. е. телеологизму и мистицизму), равно как и научной теории (т. е. позитивизму или сциентизму), декларировали и утверждали автономию и высший суверенитет философского мышления. Так по-новому пробудился в русском сознании типичный для истории русского духа онтологизм и спор славянофильства и западничества».

На иных позициях стояли сторонники неославянофильства: «…в первой половине 1910 г. сплоченно и действенно выступили представители окончательно сформировавшегося религиозно-философского направления, ориентированного на греческо-православную религию, они отвергали всю новую, особенно немецкую, философию, считая истинной философию Отцов церкви и их последователей; они чувствовали и рассматривали себя наследниками славянофилов и Вл. Соловьева». Они группировались вокруг издательства «Путь», основанного в Москве М. К. Морозовой, и Религиозно-философского общества Владимира Соловьева.

Исследователи русского религиозного ренессанса отмечают наличие в начале ХХ в. двух центров развития русской философии – московского и петербургского, имевших своих выдающихся мыслителей, собственные мировоззренческие ориентиры, различное отношение к западноевропейской философской традиции. Московские философы ориентировались на традиции русской религиозной философии, они обращались к православноцерковному опыту, к средневековой и даже античной философии, отрицательно относились к философским идеям Канта. Один из ярчайших представителей московской школы русской философии профессор Московского университета Л. М. Лопатин в своих работах ратовал за разработку метафизики докантовского типа, являющейся и рациональной, и религиозной одновременно. В нее, по его мнению, должны быть включены устраненные из сферы науки непосредственный опыт и вера в мистическую природу познания. Лозунг Лопатина «Вперед, от Канта!» разделяли многие философы-москвичи.

Московские философы-неокантианцы, авторы «Логоса», пытались раскрыть плодотворность идей Канта, прояснить его систему, оправдать трансцендентальный идеализм как гносеологическую метафизику. А москвичи-неославянофилы принципиально отрицали идеи Канта. Петербургские сторонники Канта (Введенский и его ученики), напротив, стремились пойти дальше, хотели выйти из кантовского мира с помощью нравственного чувства, которое требовало признать тот, другой, мир с тем, чтобы оправдать смысл человеческой жизни. Осмысленное человеческое существование, учил А. И. Введенский, возможно лишь в том случае, если мы верим «в абсолютный смысл. В Бога. В бессмертие души, в свободу воли, в существование других людей… “петербургское” в русской философии – это и есть принятие и преодоление Канта в выходе на метафизическую реальность без помощи мистики и религиозной веры».

Самыми значительными московскими философами религиозной ориентации были П. А. Флоренский и С. Н. Булгаков, перешедший в начале века «от марксизма к идеализму». Сменили свои марксистские симпатии на религиозный экзистенциализм Л. Шестов и Н. Бердяев. «Сравнительно позднее окрепшая на Западе в борьбе с идеалистической метафизикой экзистенциальная философия была в России искони единственной формой серьезного философствования. Если отвлечься от некоторых, в общем мало оригинальных, явлений университетского философствования, то можно будет сказать, что для русского мыслителя, как и для русского человека вообще, философствовать всегда значило по правде и справедливости устраивать жизнь, нудиться Царствием небесным, что и придавало всем философским прениям тот серьезный, существенный и духовно напряженный характер, которого мне часто не хватало в умственной жизни Западной Европы», – вспоминал Ф. А. Степун.

Деление представителей русской философии Серебряного века на неославянофилов и неозападников многое объясняет в особенностях ее развития, «расстановке сил» и противостоянии ее направлений. Но такое деление является не абсолютным, а скорее инструментальным, поскольку как те, так и другие высказывали определенную приверженность противоположным идеям. Как верно заметил историк русской философии С. А. Левицкий, «по своей религиозной устремленности философы начала ХХ века были как будто ближе к славянофилам. Но, в отличие от них, как правило, высоко оценивали творческое наследие Запада и, мало того, оказывались созвучны современным им западным исканиям. Можно сослаться на интерес Мережковского к западному ренессансу, на обращение Бердяева к средневековой мистике, на возрождение русского кантианства и гегельянства, на культ Ибсена, Эдгара По, Оскара Уайльда, Метерлинка. Наконец, огромное влияние почти на всех русских мыслителей и поэтов того времени оказал Ницше».

Национальное своеобразие русской философии начала века заключается прежде всего в неординарности, уникальности исторического пути ее развития.

Русская философия начала ХХ в. представляла собой сложную структуру философских реалий, включавшую философские течения, школы, персоналии. Философские концепции отражали ее национальные проблемно-тематические константы и национально-психологические особенности философского осмысления мира.

Как первую национальную особенность русской философии ХХ в. отметим ее постоянную ориентированность на решение социальных проблем российской действительности. Предчувствие, а затем переживание русскими философами крушения прежних идеалов как катастрофы (одна из статей В. Эрна так и называлась – «Идея катастрофического прогресса») при одновременном желании выразить смысл человеческого существования в его полноте, единстве материальной деятельности и идеальных устремлений – характерная особенность развития философской и социальной мысли в России начала ХХ в. Отмечая эту черту русской философии, Н. А. Бердяев писал: «Русская мысль всегда будет занята преображением действительности. Познание будет связано с изменением. Русские в своем творческом порыве ищут совершенной жизни, а не только совершенных произведений».

Естественно, направление поиска совершенной жизни у различных философских течений было различным. Материалистические направления русской философии этого периода, развивавшиеся в основном в рамках марксистской философии, продолжали традиции русской революционной демократии, политизировали философское знание, абсолютизировали его влияние на общественное развитие.

Идеалистические направления были менее радикальны, но и их сторонники, по крайней мере те, которые проповедовали «новое религиозное сознание», предлагали такие идеалистические проекты возрождения России, как «христианская общественность» (Мережковский), «союз христианской политики» (Булгаков), «теократический анархизм» (Бердяев) и т. д. Более того, многие русские религиозные философы связывали судьбы социализма с христианством. Как писал С. Н. Булгаков, «в социализме, как хозяйственной организации, содержится христианская идея, заложено организующее начало социальной любви». Да и «самая мысль о “христианском социализме” не имеет в себе ничего противоречивого». Несмотря на последующую критику идеологии и практики социализма, русские религиозные мыслители, уже находясь в эмиграции, не оставляли мысль о возможностях христианского социализма. Последним ее высказал Н. А. Бердяев в работе «Истоки и смысл русского коммунизма», изданной в Париже в 1936 г.

В основном же идеалистическими направлениями русской философии ХХ в. культивировались не политические, а нравственные или религиозные пути спасения России. Эта направленность русской философской мысли могла быть осмыслена в категориях свободы, совпадения идеала и действительности. «Вокруг этой пары разворачивался понятийный и художественно-образный аппарат русской мыслительности. При этом, как верно отметил Бердяев, нас интересовала не философская истина, а интеллигентская правда. В силу неразвитости русского общества действительность понималась как конкретно-чувственная данность. Она не рассматривалась как идеальная, а идеал как действительный. Поэтому в попытках соединения действительности и идеала русская мысль шарахалась от эмпиризма до мистики, от натурализма до соборности. Идеал и действительность соединялись либо на основе внешнего устроения, приноровливаясь к природе человека, либо на основе устроения внутреннего, приноровленного к той же природе человека, лишь абстрагированной от ее чувственно данной формы. Это крайние полюсы русской философии – эмпиризм и антропологический материализм, с одной стороны, а с другой – мистицизм и религиозная философия, в которой антропологизм был смешан с теоцентризмом».

Русская философия ХХ в., как социально ориентированная, важнейшим своим вопросом считала вопрос о смысле истории и месте в ней России. Решая его, она с необходимостью выходила на проблему русской идеи. Как пишет Н. В. Мотрошилова, «к чести отечественных философов надо отметить, что они сделали сложную проблему русского менталитета, русского духа, русской культуры предметом глубокого исследования, по большей части не впадая в крайности истерического, демагогического национализма или отрицания национальной самобытности… Специфика российской культуры в целом, русской философии в частности усматривалась в антиутилитаризме, духовности, в интересе к глубинам человеческих переживаний и страданий, к поиску Бога, Правды, Спасения».

В рамках «русской идеи» на протяжении всего ХХ в. русские философы исследовали проблему, поставленную еще славянофилами и западниками, – проблему «Запад – Восток» как смысл западноевропейской и русской истории.

Наконец, к этой же особенности русской философии ХХ в. примыкает еще одна, названная Н. А. Бердяевым «народопоклонством», решаемая большинством русских философов в рамках дилеммы «интеллигенция – народ». На практике это значило, что большинство проблем, решаемых русской философией, «проверялось на прочность» через практическую значимость их делу освобождения народа, служения ему.

Как материалистические, так и идеалистические течения русской философии были далеки от схоластики и абстрактных схем, являлись философией жизни. Для них характерно преимущественное внимание к животрепещущим проблемам современности. Указывая на эту особенность, А. В. Лосев подчеркивал: «Русской философии, в отличие от европейской и, более всего, немецкой философии, чуждо стремление к абстрактной, чисто интеллектуальной систематизации взглядов. Она представляет собой чисто внутреннее, интуитивное, чисто мистическое познание сущего, его скрытых глубин, которые могут быть постигнуты не посредством сведения к логическим понятиям и определениям, а только в символе, в образе посредством силы воображения и внутренней жизненной подвижности».

Эта отмеченная большинством историков русской философии ее национальная особенность является следствием специфического взаимодействия в ней субъекта и объекта. Субъект познания в ней «не отражает бытие, как, например, в английском эмпиризме, не тождественен бытию, как в немецком панлогизме, а выступает как факт внутри бытия. Онтологизм означает не просто примат реальности над “чистым сознанием”», но, как подметил еще В. Зеньковский, означает включенность познавательного процесса в жизнь субъекта в мире. В результате бытие превращается в со-бытие или в «житие». Другими словами, русская философия осмысливает объективную реальность как свою судьбу, сопрягая таким образом гносеологию с оценкой и моралью. Правда, в русской философии этого периода разрабатывались и так называемые метафизические проблемы онтологии, методологии, гносеологии. Русскими философами, особенно неокантианцами и интуитивистами, было написано немало значительных и глубоких работ, внесших свой вклад в дальнейшую разработку этих вопросов.

В отличие от большинства европейских национальных философий, русская философия более, чем какая-либо из них, была заинтересована в том, чтобы ее идеи оказались доступны широким читающим массам. Она, как правило, не занималась системотворчеством, не создавала фундаментальных, многотомных философских трудов. «Русская философия неразрывно связана с действительной жизнью, поэтому она часто является в виде публицистики, которая берет начало в общем духе времени, со всеми, со всем его порядком и хаосом. Поэтому среди русских очень мало философов par excellence (по преимуществу): они есть, они гениальны, но зачастую их приходится искать среди фельетонистов, литературных критиков и теоретиков отдельных партий».

Не только публицистика или – шире – журналистика были традиционным прибежищем русской философии, но и художественная литература. Тесное взаимодействие философии и художественной литературы является еще одной национальной традицией. Благодаря этой традиции русские мыслители прорывали оболочку абстрактного рационализма и устремлялись к живой жизни, к целостному восприятию человеческого духа. «В связи с этой “живостью” русской философской мысли находится тот факт, – писал А. Ф. Лосев, – что художественная литература является кладезем самобытной русской философии. В прозаических сочинениях Жуковского и Гоголя, в творениях Тютчева, Фета, Льва Толстого, Достоевского, Максима Горького часто разрабатываются основные философские проблемы, само собой в их специфически русской, исключительно практической, ориентированной на жизнь форме. И эти проблемы разрешаются здесь таким образом, что непредубежденный и сведущий судья назовет эти решения не просто “литературными” или “художественными”, но философскими и гениальными».

Для русской философии, в том числе философии ХХ в., характерно самовыражение не только в философских текстах, но и в педагогике, музыке, живописи, естественно-научных трудах. К примеру, не только выдающимися педагогами ХХ в., но и философами считаются П. П. Блонский, Н. К. Вентцель, В. В. Зеньковский, С. Л. Рубинштейн и др. Самым значительным, но не единственным примером проникновения философии в музыку является творчество А. Н. Скрябина, которого М. О. Гершензон называл выдающимся русским мыслителем.

Русские философы стремились не просто постичь мир и жизнь, но и определить их «правду», т. е. главный принцип миросоздания. Недаром начиная со второй половины XIX в. в научный оборот русской философией вводятся понятия правда-истина (теоретико-адекватный образ познаваемого мира) и правдасправедливость (та духовная сущность бытия, которой этот мир благоденствует), ищутся возможности их соединения через утверждение духовной сущности бытия.

Этот весьма своеобразный феномен бытования русской философии предполагал включенность в создаваемую мыслителями картину мира двух компонентов – нравственно-эстетического и религиозного опыта жизнедеятельности человека. В результате, как отмечал С. Л. Франк, картина мира «покоится» на специфически понимаемом опыте, «не как опыте чувственной очевидности, а как жизненно-интуитивного постижения бытия в сочувствии и переживании».

Давая объяснение этому феномену, С. Л. Франк писал: «Истина понимается не в современном смысле тождества представления и действительности, а в старом религиозном смысле конкретного постижения истинного бытия, от которого человек отошел и к которому он снова должен возвратиться и укорениться в нем. Истина – это не только производная абстрактная категория познания; в своем первичном смысле она выступает конкретной онтологической сущностью, сущностным основанием жизни».

Решая социальные проблемы, русская философия ХХ в. большое внимание уделяла также проблеме сущности и существования человека, смыслу его жизни. Антропологическая ориентация русской философии – общепризнанная ее национальная особенность – в этот период значительно усилилась, приобретая вид экзистенционально-антропологической и персоналистической редукции философского знания вообще. Проблема сущности человека решалась русскими философами-идеалистами в ее высоком духовно-нравственном измерении, через углубленное изучение внутреннего духовного мира личности. Сущностью человека, считали они, «может быть лишь духовное начало, внутренняя опора свободы человека, начало, не выводимое извне, из природы и общества». Вместе с тем обращает на себя внимание и то, что в русской философии начиная с середины XIX в. все более настойчиво ставятся вопросы существования человека, его самоценности, свободы. Русская философия начала ХХ в. проникнута глубокой тревогой в связи с осознанием несовершенства бытия, наличия в нем иррациональных начал. Все большее внимание в ней уделяется вопросам взаимодействия личности и общества, социальным характеристикам человека. Обнаруживается тяга русских мыслителей к синтезу знания, к обретению подлинно «цельного знания», объединяющего в себе философию, науку и религию. Идеи всеединства В. С. Соловьева находят продолжателей в лице его учеников и последователей. Одновременно идет поиск философских, универсальных, духовных оснований этого единства. С. Л. Франк писал: «В противоположность западному, русское мировоззрение содержит в себе ярко выраженную философию “мы” или “мы-философию”. Для нее последнее основание жизни духа и его сущность образует “мы”, а не “я”. “Мы” мыслится не как внешнее большинство “я”… Можно утверждать, что в каждом “я” внутренне содержится “мы”, потому что это “мы” образует последний опорный пункт, глубочайший корень и внутренний носитель “я”… Жизненность “я” создается сверхиндивидуальной целостностью человечества».

Русская «мы-философия» начала ХХ в. имела несколько модификаций. Одна из них – философия «общего дела» Н. Ф. Федорова, представляющая грандиозный полуфантастический проект восстановления целостности человеческого рода через воскрешение умерших отцов. Философ утверждал, что человек только тогда может быть счастлив, когда будет жить совместно со всем человечеством, а для этого он должен преодолеть смерть и связанную с нею смену поколений. Чтобы осуществить это, человеку предстоит огромная работа («общее дело») по преобразованию природы, включая космос, который должен быть заселен и служить человеку.

Уже в работах Н. Ф. Федорова просматриваются основные идеи русского космизма ХХ в., в основе которого лежит мысль о соединении истории природы и общества в единую всеохватную историю человечества. На этих позициях стоял и ученик Н. Ф. Федорова К. Э. Циолковский, утверждавший, что развитие науки и техники позволит человеку «естественное» заменить на «искусственное» и осуществить практическое бессмертие. Выдающимся научным открытием ХХ в. признано учение о ноосфере В. И. Вернадского.

Продолжают быть актуальными проблемы отношения русской философии к европейской философской традиции, взаимный обмен идеями. Все историки русской философии отмечают ее всемирную открытость, способность аккумулировать те идеи западной философии, которые отвечают национальным особенностям ее развития. Философские системы Запада «примерялись» к российской действительности, из них бралось только то, что помогало решать российские вопросы, что соответствовало национальным традициям российской философии. В конце XIX – начале ХХ в. все большее влияние на развитие европейской философии начинает оказывать отечественная философия. В «русские цвета» окрашены для Европы анархизм, философия жизни, экзистенциализм, персонализм, большинство социологических течений. Процесс обогащения европейской философской мысли идеями русской философии стал более интенсивным после того, как в Европу в начале 1920-х гг. были выдворены виднейшие русские философы – Н. Бердяев, С. Булгаков, И. Ильин, Л. Карсавин, Н. Лосский, С. Франк и мн. др.

В первые два десятилетия ХХ в. русская философия имела мощный интеллектуальный потенциал школ и направлений. Известный русский философ А. Ф. Лосев считал: «Русская самобытная философия дала России гениальных мыслителей, в русской философии, находящейся под западным влиянием и отличающейся крайней бесплодностью (она почти не выходит за рамки теории познания), также имеется много одаренных личностей. Следует надеяться, что представители заимствованной философии распрощаются с абстрактностью и бесплодностью, признают великую русскую проблему Логоса. Разумеется, это поведет к великой борьбе разума и Логоса, что уже нашло выражение в учениях некоторых своеобразных русских философов. Самостоятельная русская философия, поднявшаяся на высокую ступень апокалипсической напряженности, уже стоит на пороге нового откровения, то есть новых догм. Надежду на это питают все истинные русские».

У русского религиозно-философского ренессанса были свои слабые стороны, и главная из них, по мнению Бердяева, – отсутствие широкой социальной базы. «Этот диагноз глубоко верен, – пишет С. А. Левицкий, – с той существенной оговоркой, что влияние религиозной философии имело сильную тенденцию к распространению. Не будь революции, Ренессанс, вероятно, приобрел бы свою общественную базу, ибо он уже начинал ее приобретать». Поступательное движение просматривается и в философии марксизма, которая была не национально-русской, а интернациональной «и по степени распространения, и по разделяемым ее принципам. В канун Октября и в последующий за ним период некоторые русские философы совершили переход к марксизму, и какая-то часть русской философии, материалистическая и атеистическая по мировоззренческой ориентации, растворялась в нем».

Первая мировая война, Революция 1917 г., Гражданская война, послереволюционные преследования инакомыслящих большевиками снизили потенциал развития национальной русской философии и постепенно свели его на нет, «философская деятельность и философская жизнь во всех своих формах и проявлениях угасли. Почти ничего не публиковалось, и старые и новые философские общества работали в тяжелейших материальных условиях и с большими перерывами. Думать о философии не хватало времени. Но едва только жизнь, кажется, начала нормализовываться, как новое правительство тотчас предприняло яростные нападки на философию. Это очень скоро привело к чрезвычайному ограничению вообще каких бы то ни было форм проявления философии, – вплоть до высылки русских философов за границу». Хотя о полном прекращении существования русской философии говорить нельзя, поскольку даже после 1917 г. выходили философские журналы и книги отдельных философов-идеалистов. Однако судьба русской философии была предопределена. Начался «исход» русских философов за пределы родины. Часть из них эмигрировала самостоятельно: П. Б. Струве (1917), П. И. Новгородцев (1917), Л. И. Петражицкий (1918), П. Н. Милюков (1920), Л. Шестов (1920), Вяч. Иванов (1924). Г. П. Федотов (1925) и др. а в 1922 г. по инициативе В. И. Ленина была предпринята беспрецедентная акция по депортации русских мыслителей за пределы России. Высылка шла различными путями: железной дорогой – через Прибалтику, а также морем – из Севастополя, Одессы, Петрограда. Не по своей воле покинули родину И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, С. Л. Франк, Л. П. Карсавин, И. А. Ильин, Б. В. Яковенко, Ф. А. Степун, Н. А. Бердяев, П. А. Сорокин и др. Оставшиеся в России философы немарксистской ориентации (П. Флоренский, А. Лосев, Г. Шпет и др.) вскоре были арестованы и большей частью погибли в тюрьмах и лагерях.

Национальная русская философия прекратила свое существование, переселившись за рубеж, в эмигрантские центры – Париж, Берлин, Прагу, Белград, где были созданы такие философские организации, как Вольная академия духовной культуры, Религиозно-философская академия и Философское общество (Берлин), Философское общество им. Вл. Соловьева (Прага), Русский научный институт (Белград). Выходили философские журналы: «София», «Путь», «Новый град», интенсивно работало издательство при христианском союзе молодых людей ИМКА-ПРЕСС. Мыслители русского зарубежья продолжали разрабатывать философские проблемы, сохраняя и развивая традиции и национальные особенности русской философии.

 

Глава 16

БОГОИСКАТЕЛЬСТВО

Характерной чертой интеллектуального взлета русской философской и религиозной мысли конца XIX – начала XX в., который позднее получил название «нового религиозного сознания», было, по определению Н. Бердяева, «религиозное беспокойство и искания». Существовало, как минимум, две причины этого явления. Ясно обозначившаяся к концу XIX в. утрата веры в Бога побудила писателей, философов, вообще людей совестливых искать существенную опору, искать Бога, хотя сами представления о нем не были адекватны ортодоксально-религиозным. Этот «поиск» потребовал переосмысления всего культурного, философского, религиозного наследия, в том числе определенных сфер официального православия. В конечном итоге возникло широкое, разнообразное по содержанию течение русской общественной мысли, именуемое в разное время «новым религиозным сознанием», «богоискательством», «богостроительством». Оно было емким, отличалось творческим подходом и попыткой синтезировать различные области духовной культуры. «Творческое понимание религии превращало ее в интерпретации деятелей культуры рубежа веков в некое подобие искусства особого рода, что давало основания критикам-ортодоксам усматривать в подобных творческих исканиях религиозный декаданс, религиозный модернизм, а иногда и просто еретические учения (характерны в этом плане не только религиозно-философские эссе Д. Мережковского, А. Белого, Вяч. Иванова или кощунственные эксперименты В. Розанова и искания «мирового духа» в ранних литературно-философских опусах Н. Рериха, но и изысканный, утонченный богословский трактат о. Павла Флоренского “Столп и утверждение Истины”».

Поиски Бога коснулись всех деятелей русской религиозной мысли рубежа веков. У каждого из них были свои причины для поиска, и шли к этому они разными путями. Разными, естественно, были и результаты. Первыми и, по сути, наиболее оригинальными были поиски В. В. Розанова и Д. С. Мережковского.

Василий Васильевич Розанов родился 20 апреля 1856 г. в городе Ветлуге Костромской губернии в бедной семье коллежского секретаря лесного ведомства. Похоронив в 1861 г. мужа, его мать переехала в Кострому, где, живя на скудную пенсию, воспитывала семерых детей. В 1870 г. В. Розанов остался круглым сиротой.

Учиться В. В. Розанов начал в Костромской гимназии, а затем продолжил обучение в Симбирской и Нижегородской гимназиях, где его старший брат Н. В. Розанов был учителем. Учился он посредственно: во втором и восьмом классах, например, оставался на второй год. Несмотря на это, его гимназические годы отмечены интеллектуальным самообразованием, освоением духовного наследия революционных демократов от Белинского до Писарева. Кроме того, в гимназические годы Розанов испытал увлечение идеями позитивизма, атеизма и социализма. В результате, как он вспоминал позднее, «они заканчивали курс атеистами». Не без влияния позитивизма А. А. Розанов занимался обобщением научных и исторических знаний, пытался систематизировать их. «Меня занимала мысль, – вспоминал он в «Мимолетном», – уложить в хронологические данные все море человеческой мысли, преимущественнее, чем искусства и литературы, – дав параллельно даты только важнейших политических событий. Вообще история наук, история ума человеческого всегда мне представлялась самым великолепным зрелищем, и в те годы еще неопытной юности – куда более важным, чем все пертурбации, особенно войны и дипломатики». Уже на первом курсе историко-филологического факультета Московского университета, куда Розанов поступил в 1878 г., началась «энергичная внутренняя работа», смена мировоззренческих ориентаций, и он «перестал быть безбожником».

Первая философская работа – «Исследование идеи счастья как идеи верховного начала человеческой жизни» – была написана В. В. Розановым в 1881–1882 гг. еще с позитивистских позиций. В ней он построил систему доказательств в пользу счастья как верховной идеи человека. Эта идея «неопровержимая, но она – придуманная идея, созданная человеком, но не открытая им, есть только последнее обобщение целей, какие ставил перед собой человек в истории, но не есть цель, вложенная в него природою. Но если так, то отсюда именно и вытекает страдание, причиняемое этой идеей: она не совпадает или, точнее, заглушает собою, подавляет некоторые естественные цели, вложенные в человеческую природу, которые, в отличие от искусственных целей, составляют ее назначение. Это последнее нельзя изобрести или придумать, но только – открыть, и открыть его можно, раскрывая природу человека, – и т. д. Эту мысль я считаю поворотным пунктом в своем развитии».

В университете В. В. Розанов хорошо учился, был стипендиантом А. С. Хомякова, получил премию за работу «Основания поведения», написал несколько студенческих работ, отмеченных его научным руководителем В. И. Герье, который после окончания Розановым университета со степенью кандидата предложил ему остаться на кафедре, чтобы начать научную карьеру. Это предложение В. В. Розанов отклонил и с 1882 г. в течение одиннадцати лет преподавал сначала в четырехклассном учебном заведении, затем в Елецкой гимназии (с 1887) и, наконец, в Бельской прогимназии (с 1891). Учительство не было призванием В. В. Розанова, угнетало его. Свои наблюдения и размышления о состоянии и судьбах российского просвещения, основные принципы своей философии образования и воспитания он изложил в сборнике статей «Сумерки просвещения» (1899).

Еще в студенческие годы Розанов женился на А. П. Сусловой, состоявшей долгое время в близких отношениях с Ф. М. Достоевским – любимым писателем Розанова, оказавшим на него большое влияние. Брак этот оказался несчастливым и принес ему много страданий.

В годы учительства В. В. Розанов в соавторстве с П. Д. Первовым переводит с комментариями «Метафизику» Аристотеля (печаталась в 1890–1891) и создает фундаментальный философский труд «О понимании» (1886), в котором пытается оформить свои взгляды в систему, о чем говорит уже подзаголовок монографии – «Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания». Это произведение можно разделить на три части. В первой определяется наука, ее предмет и сущность – разум, идеи как схемы разума и основные формы понимания. Во второй всесторонне представлено его учение о познающем и познании (исследовании и мышлении как его формах), о космосе и мире человека. В третьей исследуется соотношение науки, природы человека и его жизни. Для анализа в качестве методологического принципа исследования и классификации наук Розанов использовал принцип понимания, объединяющий, по его мнению, гносеологический и онтологический аспекты. «Понимание как целое, – пишет он, – слагается из трех начал: познающего, познавания и познаваемого, и, следовательно, наука как понимание распадается на три первичные и основные формы: на Учение о познающем, на Учение о познавании и на Учение о познаваемом». При этом идея понимания у философа противоречиво сочетает положение субъективного и объективного идеализма: понимание как метафизический процесс связано с деятельностью субъекта, от него зависит и по отношению к объективной действительности приобретает статус первичности, а в той мере, в какой понимание связано с понимаемым, оно приоритетно и определяет как познающего, так и познание. Эта работа В. В. Розанова объемом 737 страниц, над которой он работал несколько лет, осталась, по существу, незаконченной. Сам же философ оценивал ее высоко. «Я думаю, что такого расцвета ума, – писал он, – как во время писания этой книги, у меня никогда не повторялось». Розанов задумал новую книгу, о которой писал: «После отпечатания книги “О понимании” – у меня стоял уже план другой, такой же по величине книги – “О потенциальности и роли ее в мире физическом и человеческом”, – после которой, мне казалось, нужно поставить “точку” всякой философии и почти всяким книгам. Потенции – это незримые, полу-существующие, четверто-существующие, сото-существующие формы существа, около зримых “реальных”.

Мир, “как он есть”, – лишь частица и минута “потенциального мира”, который и есть настоящий предмет полной философии и полной науки. Изучение переходов из потенциального мира в реальный, законов этого перехода и условий этого перехода, вообще всего, что в стадии перехода проявляется, наполнило мою мысль и воображение. И, словом, мне казалось, что “моя философия обнимает ангелов и торговлю”». Эта книга так и не была написана. В 1886 г. брак В. В. Розанова с Сусловой распался. Вторично он женился на В. Д. Рудневой. Брак этот был счастливым, многодетным, но из-за отказа первой жены дать развод по церковному законодательству считался незаконным, а дети – незаконнорожденными. Это обстоятельство определило интерес философа к проблемам отношения церкви и семьи, что привело его к выводу об изначальной враждебности христианства к браку и семье. Разочарование в христианстве как аскетической, монашеской религии, отход от охранительных взглядов сопровождались увлечением древним язычеством, проблемами связи религии и пола.

В 1883 г. по приглашению известного славянофила-мецената Т. И. Филиппова Розанов переезжает в столицу, где становится чиновником государственного контроля. Он активно (под 47 псевдонимами) печатается в различных журналах и более чем в 30 газетах по самым различным проблемам жизни. Одна из работ – «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария» (1894), выдержавшая три издания, – сделала имя автора всероссийски известным.

Эту работу Розанова в отечественном литературоведении оценивают как восторженный гимн почитателя своему кумиру. Нельзя не согласиться с утверждением современного исследователя, что в этой работе «Розанов воспринимает художественный мир Достоевского как саму первичную реальность бытия, осязая и отражая которую, создает – частично и ненаправленно, бессознательно, конечно, – некий второй этаж литературно-философского творчества: пишет о своем переживании творчества Достоевского как о переживании материальной данности жизни».

Именно в этой работе философ всерьез и основательно высказался о значении религии, считая, что ни история, ни философия, ни точные науки не имеют такой степени общности и целостности представления о мире и человеке, как религия. Поэтому она дорога человеку, возвышает и просвещает его. Содержание розановской «Легенды» многоаспектно и требует особого анализа в контексте всего его творчества, поскольку многие идеи здесь лишь обозначены. Что же касается идейной позиции Розанова, то она ясна, поскольку в период написания «Легенды» он всецело находился в рамках славянофильских симпатий. Поэтому идея противопоставления России (православия) и Запада (католицизма) находится как бы на поверхности, являясь одной из важнейших. Философ отрицает европейскую цивилизацию как эгоистическую и рассудочную. Ее выразитель – Великий инквизитор – понижает «небесное учение до земного», пытаясь приспособить «Божеское к человеческому». Он не благодетель, а слуга Антихриста.

Обширная публицистическая деятельность В. В. Розанова давала свои результаты; с 1899 по 1903 г. он выпустил несколько сборников статей – «Религия и культура», «Литературные очерки», «Сумерки просвещения», «Природа и история», «В мире неясного и нерешенного», – в которых обнародовал свои основные идеи, волновавшие его, – проблемы религии, пола, России, истории и культуры. Важнейшей своей работой, по свидетельству близко знавшего его Э. Ф. Голлербаха, он считал «Метафизику христианства» (1911), состоящую из двух книг: «Темный лик» и «Люди лунного света». Хотя и отпечатанные, они не дошли до читателя по соображениям цензурного порядка, поскольку взгляды Розанова на христианство были принципиально враждебны историческому христианству; ему было близко чувственное, «оязыченное» христианство. Не удивительно поэтому, что в 1911 г. в канцелярии Синода возникло дело «О предании автора брошюры «Русская церковь» В. Розанова церковному отлучению (анафеме)». Дело было прекращено лишь в июне 1917 г.

В 1897 г. Розанов, разочаровавшись в «казенном православии», порывает со славянофильским кружком Т. И. Филиппова, выходит в отставку и полностью отдает себя литературной деятельности. На почве религиозно-философских писаний он сближается с «богоискателями» круга Д. С. Мережковского, публикуется в модернистских журналах «Мир искусства», «Новый путь», «Весы», принимает активное участие в организации и работе петербургских Религиозно-философских собраний (1901–1903). Его доклады на них всегда вызывали оживленные дискуссии. В 1899 г. философ начал работать в газете А. С. Суворина «Новое время» и оставался ее сотрудником до 1917 г.

Читающую публику, друзей и знакомых Розанова (среди них были В. Соловьев, Н. Страхов, Д. Мережковский и др.) шокировали его возведенная в принцип беспринципность, цинизм, абсолютная неприемлемость партийной, классовой и националистической ориентации. Почти все писавшие о нем с разной степенью резкости отмечали эти черты его творчества, но при этом ни один из них не отрицал несомненного художественного таланта Розанова. «Для своей собственной эпохи Розанов был своего рода гениальным скандалом, устроенным в мире нравственности и религии очень изысканно и утонченно».

В годы Первой русской революции философ заметно «полевел», печатался под псевдонимами в либеральной газете «Русское слово», находился в переписке с А. М. Горьким и публиковал свои статьи в его «Новой жизни», близкой социал-демократам. Однако около 1908 г. он в революции разочаровался, и в его сознании происходит еще один поворот к христианству. В 1910 г. Розанов публикует книгу очерков периода Первой русской революции «Когда начальство ушло», вызвавшую новую волну обвинений в «двурушничестве» в его адрес. Эта «беспринципность», которую сам Розанов отрицал, считая, что писатель имеет право на множество точек зрения по любому вопросу, послужила причиной обсуждения в январе 1914 г. возможности его исключения из числа членов петербургского Религиозно-философского общества. Философ окончательно порывает с декадентами-богоискателями и сближается с молодыми московскими славянофилами – С. Н. Булгаковым, В. Ф. Эрном и особенно П. А. Флоренским, дружба с которыми продолжалась до конца его дней.

В 1912 г. российская общественность была в очередной раз шокирована В. В. Розановым, опубликовавшим книгу «Уединенное», в которой необыкновенно откровенно изложил мир своей души. Эта книга вошла в историю как высокохудожественное произведение, хотя многие и критиковали философа за «аморализм». Репутацию беспринципного писателя и мыслителя-парадоксалиста упрочили две книги («короба») «Опавших листьев». Говоря о литературном стиле и содержании этих книг, современный французский литературовед Жорж Нива отмечает: «Знаменитые розановские парадоксы в конечном счете направлены на то, чтобы “приручить” самые неразрешимые метафизические проблемы… Почти все розановские парадоксальные формулы построены на сближении разнорядных понятий, причем предпочтение всегда отдается предметам обыденным; так сопоставляются грибы и Ключевский, утюг и Бог-Отец, Наполеон и горничная Надя и прочее… Но его безмерно комедиантская, непосредственная проза затрагивает глубинные основы бытия, ибо этот шут отчаянно сражался со смертью. Его капризы и гримасы, его противоречия, его трогательная потребность в “вечном” суть не что иное, как ответы смерти, приближение которой он различал и в своем возлюбленном одиночестве, и в парадоксальном чередовании “меня” и “его”: то, что для меня “я”, для другого уже “он”».

Февральскую революцию, как и большая часть российской интеллигенции, В. В. Розанов воспринял оптимистично, но вскоре также разочаровался в революционных изменениях. Подступившая нужда вынудила Розанова вместе с семьей осенью 1917 г. уехать в Сергиев Посад, где в это время живет его друг П. А. Флоренский. «Апокалипсис нашего времени» (1917–1918) и неоконченная книга «Из восточных мотивов» завершили творческий путь философа. «Апокалипсис нашего времени» – едва ли не первая оценка катастрофы, вызванной революцией. Само название этих брошюрок Розанова говорит о его оценке революции. В небольшом фрагменте «La divina commedia» он пишет: «С лязгом, криком, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. “Представления окончились”. Публика встала. “Пора одевать шубы и возвращаться домой”. Оглянулись, но ни шуб ни домов не оказалось». В этом фрагменте вполне ощутимо трагизм «театра» истории трансформируется в трагизм бытия, когда вокруг ничего «не оказалось».

Послереволюционная неустроенность, всепоглощающая бедность, голод и неожиданная смерть в 1918 г. любимого сына свели Розанова в могилу. Умер философ 5 февраля 1919 г. В последний путь его провожал о. Павел Флоренский. Он же выбрал надгробную надпись: «Правдивы и истинны пути Твои, Господи». Похоронен Розанов был по церковному обряду на кладбище Черниговского монастыря Сергиева Посада рядом с могилой К. Н. Леонтьева. Обе могилы в 1923 г. были срыты.

В. В. Розанова трудно отнести к какому-либо направлению русской религиозной философии, его мировоззрение асистематично, он принципиально непоследователен в своих суждениях. Несомненно одно: мировоззрение философа религиозно ориентировано, личностно окрашено, имеет тягу к экзистенциальному выражению. И хотя почти нет областей философского знания, тем и проблем социальной и культурной жизни, по которым бы Розанов не высказывался, – он философ одной темы, представленной в его творчестве многоаспектно и нетривиально. Эта тема – христианство.

В своих многочисленных статьях он рассмотрел и проанализировал феномен религиозности вообще, взяв в качестве объекта этого анализа язычество, иудаизм и христианство. Началом этого анализа можно считать, как и у большинства «русских мальчиков» середины XIX в., религиозное отрицание и увлечение позитивизмом. Когда же несколько лет спустя он вернулся в православие, что-то в его душе надломилось – и он до конца жизни остался «около церковных стен». Что помешало ему стать ортодоксальным верующим, сказать трудно: В. Розанов по этому поводу высказывался слишком много и всегда противоречиво. Ясно одно: он слишком любил жизнь, ее многокрасочность, чтобы признать правоту аскетического монашества, бесплотность, правоту смерти, преступность своей невенчанной любви и незаконнорожденность своих детей.

Выбрав жизнь, Розанов воспевал ее красочное многообразие и, как человек глубоко чувствующий и остро думающий, не мог не задаться вопросом, почему Христос так далек от жизни, почему он равнодушен к обыденности человеческого бытия. Поисками ответа на эти вопросы Розанов занимался всю жизнь. Итогом этих поисков можно считать полное страданий восклицание в «Апокалипсисе»: «Не надо, не надо…Ужасы, ужасы. Господи Иисусе. Зачем Ты пришел смутить землю? Смутить и отчаять?». Уникальность этого восклицания в том, что, не будучи атеистом, Розанов тем не менее задает Господу убийственный вопрос: зачем Ты пришел?.. И сам же отвечает: смутить и отчаять. Это финал, резюме рассуждений философа о Христе.

А до этого, десятью годами раньше, он прочитал доклад в Религиозно-философском обществе Санкт-Петербурга «О сладчайшем Иисусе и горьких плодах его», а затем опубликовал его. Он обвинил Христа в том, что как раз ставили ему в заслугу. Розанов предлагает догадку, «вовсе же догматическую»: Иисус прекраснее всего в мире и даже самого мира. Когда он появился, то как Солнце затмил собою звезды. Звезды – это наука, искусство, семья. Нельзя спорить, что начертанный в Евангелии Лик Христа «слаще», привлекательнее и семьи, и царств, и власти. Таким образом, во Христе, если и смерть, то сладкая смерть – истома. Отшельники, конечно, знают свои сладости. Они томительно умирают. Как только вы вкусите сладчайшего, неслыханного, небесного, то вы потеряете вкус к обыкновенному. «С рождением Христа, с воссиянием Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. Во Христе прогорк мир, и именно от Его сладости». Ход мысли философа понятен, хотя и необычен: Христос слишком добр, слишком светел, сладок и красив, а окружающий нас мир – полон несправедливости, сер в своей обыденности. Чтобы быть со Христом, надо отвергнуть этот мир, о чем, кстати, сам Христос недвусмысленно говорит в Евангелии. Но если отвергать этот мир, то нужно отвергнуть и Бога – создателя этого мира! Резюме читаем в «Апокалипсисе нашего времени»: «ТЫ один прекрасен, Господи Иисусе! И похулил мир красотою Своею. А ведь мир-то Божий». Философ себе и читателю предлагает выбирать одну из противоположностей – мир или Христос, хотя оба – дети Божьи. Любя жизнь и мир и не отрицая Христа, В. В. Розанов каждый раз наново осуществлял свой выбор. И, как правило, парадоксально. Вот два размышления о Солнце из того же «Апокалипсиса…»: 1. «Попробуйте распять Солнце, / И вы увидите – который Бог». 2. «Живет ли Солнце?.. Ну, а если оно “живет”? тогда 1-я мысль кидается к Христу. “Значит, Ты – не Бог”. Странно». В. Розанов жизненно подчеркивает противоположность мира и Христа. Поскольку Христос «не от мира сего», он как бы нейтрален по отношению к нему. Получается, что мир Христу не нужен. «Не нужно царств… Не нужно мира. Не нужно вообще “ничего”… Пирог без начинки… Христом вывалена вся начинка из пирога, и то называется “христианством”». Более того, философ бросает Христу обвинение, почему он не помог миру и человеку стать лучше: «Ты все мог, Господи Иисусе. Ты, “потрясший небо и землю”. И не избавивший даже детей ни от муки небесной, ни от муки земной».

Итог жизненных размышлений В. В. Розанова о сути христианства, его «нестыковке» с миром и человеком мы находим в итоговом афоризме из того же «Апокалипсиса нашего времени»: «Христианство не космологично, на нем трава не растет».

Анализ истоков христианства, его сути, проведенный Розановым в его книгах «Темный лик» и «Люди лунного света», привел его к выводу, что одной из самых существенных черт христианства является его бесполость. Ничего полового нет ни в Христе, ни в Божьей Матери, ни в непорочном зачатии. Христианство бессеменно, а «иночество составляет всю метафизику в христианстве». Все «специальное» в церкви начинается с монаха, его непохожести на простых людей, суть которой в отсутствии интереса к женщине, бегстве от нее, страха перед ней. Розанов констатирует, что все содержание Нового Завета сводится к указаниям: не тяготей к женщине и, следовательно: нет супружества, семьи! И не надо! В этом состоит не что-то в христианстве, а все оно. Вместо того чтобы брак покорить закону любви, покорили любовь закону брака. Церковь отказалась освятить пол, любовь, т. е. все, что присуще человеку как существу природному. В результате мир и человек потеряли целостность, разделившись на «своих» (безгрешных, непорочных) и иноверцев (грешников). У человека оказалось два враждебных начала: грешная плоть и высокая душа.

Розанова не удовлетворяло такое отношение христианства к любви, браку, семье, и он вполне естественно обратился к другим религиям, и прежде всего к иудаизму – религии Вифлеема. Его привлек Ветхий Завет с его призывом плодиться и размножаться, с уважительным отношением к полу и семье. При сравнении Ветхого и Нового Заветов философ обнаружил в последнем тенденцию к регрессу и даже богословскую ошибку. В «Людях лунного света» он пишет: «Я все сбиваюсь говорить по-старому “Бог”, когда надо говорить Боги; ибо ведь их два, Эло-гим, а не Эло-ах (ед. число). Пора оставлять эту навеянную нам богословским недомыслием ошибку. Два Бога – мужская сторона Его и сторона – женская». И значит, «по образу и подобию сотворенное» все в мире стало или «мужем», или «женою». То есть уже в самом акте творения мира посвящается, и сам процесс творения видится плотским, чувственным актом, а понятие «семья» охватывает весь мир. Христианство Нового Завета противоположно этому утверждению пола, в нем все наоборот: бессеменное зачатие, плюс-минус пол, соитие – грех и т. д. Большинство страниц книги «Люди лунного света» Розанов посвящает исследованию животворящих начал иудаизма, причин крепости семьи у евреев, их тесных семейных и родственных связей. Обращение к иудаизму было для Розанова своеобразной полемикой с догматизмом христианства. «В поле – сила, пол есть сила, – писал он. – И евреи – соединены с этой силою. А христиане с нею разделены… Дальнейший отказ христианства от пола будет иметь последствием увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так “вовремя” я начал проповедовать пол. Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим».

Это высказывание (и особенно фраза «вовремя я начал проповедовать пол») многозначительно, поскольку «проповедовать» – означает не изучать, а вводить нечто в область веры. Для Розанова вопрос пола – главнейший, лежащий в глубинах человеческой деятельности. Он задался целью реабилитировать репрессированный многовековым господством христианства пол, вернуть ему жизнь, а жизни – вернуть пол.

Обращение к проблемам пола имело для Розанова не только религиозные и мировоззренческие основания, но и личные – многие беды и трудности его жизни были связаны именно с христианским толкованием пола и семейной жизни. Невенчанный брак и незаконнорожденные дети были многолетней болью Розанова, постоянно тревожащей его сознание. «Церковь сказала мне “нет”. Я ей показал кукиш с маслом. Вот вся моя литература».

Философ громко и настойчиво «проповедовал пол», но «славянским Лютером» (каковым он в «Легенде» считал Достоевского) не захотел стать: «Хочу ли, чтобы очень распространялось мое учение? Нет. Вышло бы большое волнение, а я так люблю покой». О проблемах пола он писал много, но в работах Розанова проблема пола, в отличие от работ В. Соловьева и О. Вайнингера, раскрывалась через естественную, здоровую сексуальность, связанную с проблемами любви, семьи, детей, в то время как у В. Соловьева и О. Вайнингера эта проблема сопряжена с патологией: Соловьев писал исключительно об абстрактной Вечной женственности, а Вайнингер – о своих гомосексуальных симпатиях («Из каждой страницы Вайнингера слышался крик: “Я люблю мужчин!” – констатирует Розанов).

В определенном смысле можно говорить о «религии пола» и «философии пола» у В. В. Розанова. Обращение к полу подводит итог религиозным исканиям философа. Пол как увеличительное стекло проявляет для него недостатки христианства и в то же время может одухотворить жизнь, сделать ее прекрасной, освященной Божественной благодатью. Пол у Розанова – универсальная природная сила, общий закон природы и одновременно «закон Божий». Философ утверждает святость пола, что, естественно, противоречит христианской символике: земное – бренное и греховное, а небесное – одухотворенное и безгрешное. Отрицание христианством святости пола, считает он, «понижает» и ослабляет христианство, и поэтому его из этого состояния необходимо вывести.

В «философии пола» у Розанова пол представлен основанием всего существующего, своеобразным космическим началом, трансцендентным, всеобщим, детерминирующим мировую гармонию. «Пол космичен. Мировой космос – жив, жизненен; он не существует резонно и логически, но живет». Пол определяет и человеческую жизнь, индивидуальность. В «Людях лунного света» философ специально исследует силу полового влечения, считая, что оно непостоянно. У каждого человека наличествуют «мужские» и «женские» начала, потому стремление к противоположному полу объясняется стремлением к полноте жизни. В частности, он пишет: «…“пол” не есть в нас, – в человечестве, в человеке, – так сказать “постоянная величина”, “цельная единица”, но что он принадлежит к тому же порядку явлений или величин, которую ньютоно-лейбницевская математика и философия математики наименовали величинами “текущими”… Вот такая-то “вечно-текущая” величина в нас или, точнее, существо в нас есть пол наш, как наша “самочность”, что мы суть или “самец” или “самка”. Вообще – это так: мы суть 1) самцы, 2) самки. Но около этого “так” лежит и “не так”: противоборство, противотечение, “флюксия” (Ньютон), “Я”-отрицающееся лицо, начало лица…». Существуют индивидуальные различия в соотношении мужского и женского начал у человека, амплитуда полового напряжения колеблется от повышенной сексуальности до ее отсутствия и даже до отсутствия влечения к противоположному полу. Говоря о силе сексуального напряжения, Розанов представляет ее в виде ступеней в ряде натуральных чисел от «плюс» семи до «минус» семи. Сущность наивысшего напряжения полов в их противоположности, – наибольшая противоположность мужчины и женщины и выражает сильнейший в них пол. Философ констатирует:

«в противостоянии своем наибольший самец и наибольшая самка суть: 1) герой, деятель; 2) семьянинка, домовочка. Один будет: 1) деятелен, предприимчив, изобретателен, смел, отважен и, пожалуй, – действительно “топает” и “стукает”, другая же: 2) тиха, нежна, кротка, безмолвна или маломолвна. “Вечная женственность” – прообраз одной. “Творец миров” – прообраз другого».

«План всемирной истории» философ также объясняет половым напряжением. Колебание полового чувства, по его мнению, непосредственно влияет на развитие европейской цивилизации и выражается в постепенном и взаимном умалении мужского и женского начала. «Первоначальное грубое ворочанье камней культуры» связано с деятельностью «первоначального самца» (индекс +8, +7) – это ранние эллины, Одиссей, викинги. Однако постепенно историческое развитие приводит к «всемирной потребности шлифоваться», степень полового напряжения понижается до умеренных и низких ступеней: «В этих умеренных ступенях зарождается брак, как привязанность одного к одной, как довольство одною. И, наконец, появляется таинственный “+0”, полное “неволенье” пола, отсутствие “хочу”». Возникает совершенно новая ситуация культурного творчества.

В. В. Розанов строит концепцию «третьего пола», которого не знала и не терпела природа. Это «бесплотность», «бессеменность», «+0 пола». У людей «третьего пола» (их философ называет «людьми лунного света») «в характере много лунного, нежного, мечтательного; для жизни, для дел – бесплодного; но удивительно плодотворного для культуры, для цивилизации… Здесь цветут науки и философия». Появление этого типа людей разрушает (правда, психологически) тип социальной жизни и даже «тип истории». Но половое чувство (по Фрейду – «либидо»), сохраняясь, переносится в иные сферы жизни – духовное творчество, религия, культура. Именно в этих людях Розанов увидел «начало христианства, еще задолго до христианства», поскольку именно их мироощущению соответствует христианский идеал «святости». Собирательный образ «людей третьего пола» – это монах, инок. Монах – субъект христианской религии, он ее организует как социальный институт, хранит ее чистоту, несет в сознание «мирян», критикуя их за неспособность отказаться от пола, от «мира». Философ утверждает, что не только религия, христианство, но и «аромат европейской цивилизации, совершенно даже светский, даже атеистический и антихристианский, – все равно весь и всякий вышел из кельи инока».

Ниже, усиливая эту мысль, он пишет: «одно иночество; и оно одно составляет поворот в истории от древнего к новому, оно есть виновник и создатель новой эры».

Пансексуализм Розанова, как видим, накладывается на его философию религии и философию истории и тем самым представляет еще один, пожалуй, – самый противоречивый и интересный, вариант выхода из кризиса религии, имевшего место в России в конце XIX – начале XX в.

Дмитрий Сергеевич Мережковский – одна из самых неоднозначных фигур русской культуры и философии Серебряного века.

«Страстный охотник за идеями» (Л. Шестов), он выделялся в кругу современниковинтеллектуалов неутомимостью поиска ответов на самые сокровенные вопросы бытия; все болевые точки духовной жизни общества, социальные катаклизмы всегда волновали его и не оставались без отклика. Причем он был далек от корпоративных интересов и на все имел собственную точку зрения, порой расходящуюся с общепринятой. Его считали воинствующим консерватором, а он выступал с критикой «Вех», резко осуждал процесс по делу Бейлиса как «унижение» и «поражение» России перед всем миром. Мережковский-консерватор во многих своих публицистических выступлениях оказывался в лагере левых.

Д. С. Мережковский родился 2 (14) августа 1866 г. в Петербурге, в одном из императорских дворцов – Елагинском, в семье действительного тайного советника, служившего в дворцовом ведомстве. Его прадед Федор Мережка был войсковым старшиной на Украине; дед служил в Измайловском полку (тогда и сменил украинскую фамилию на русскую), бабушка была из рода князей Курбских. В семье Мережковских было девять детей – шесть сыновей и три дочери. Дмитрий был одним из младших сыновей.

Учился он в гимназии, где с тринадцати лет начал писать стихи. Прослушав некоторые из них в исполнении четырнадцатилетнего автора, Ф. М. Достоевский дал следующую оценку: «Слабо, плохо, никуда не годится. Чтобы хорошо писать, – страдать надо, страдать!». Современный исследователь творчества Ф. М. Достоевского так комментирует это высказывание писателя: «Мережковский, думается, так и не понял философско-нравственного содержания запомнившихся ему слов Достоевского… так и не научился страданию (в том высшем философско-нравственном смысле, который вкладывал в это слово Достоевский)».

После окончания гимназии Мережковский с 1884 по 1888 г. учится на историко-филологическом факультете Петербургского университета, с интересом изучает творчество Ш. Бодлера и Э. По, научные и философские концепции Ч. Дарвина, О. Конта, Дж. С. Милля. Свое выпускное сочинение он посвящает М. Ломоносову.

В 1888 г. Д. С. Мережковский, путешествуя по Кавказу, знакомится с Зинаидой Гиппиус. Обвенчавшись, они вернулись в Петербург. Об их браке З. Гиппиус писала: «Мы прожили с Д. С. Мережковским 52 года, не разлучаясь со дня нашей свадьбы в Тифлисе ни разу, ни на один день».

В этом же (1888) году вышла первая книга Д. С. Мережковского – «Стихотворения (1883–1887)». Многие стихи этого сборника написаны в подражание С. Надсону, с которым он был близко знаком. В это же время он знакомится с известными русскими поэтами и писателями А. Н. Плещеевым, И. А. Гончаровым, А. Н. Майковым, Я. П. Полонским, В. Г. Короленко, Н. К. Михайловским, Г. И. Успенским и др. Двух последних он считал своими первыми учителями. «Я ездил в Чудово к Глебу Ивановичу и проговорил с ним всю ночь напролет о том, что тогда занимало меня больше всего, – о религиозном смысле жизни».

В 1892 г. выходит второй поэтический сборник Мережковского – «Символы. Песни и поэмы» с эпиграфом из Гете: «Все преходящее есть только символы». Такое понимание символа к моменту выхода книги уже было присуще автору; он считал, что «все религии, вся поэзия, все искусство кажется нам только рядом символов». Он стоит у истоков отечественного символизма. В автобиографии Мережковский писал: «Сборник стихотворений, изданный в самом начале 90-х годов, я озаглавил “Символы”. Кажется, я раньше всех в русской литературе употребил это слово». В определенном смысле этот сборник можно считать программным. В стихах этого сборника, навеянных французским символизмом, автор ведет разговор вокруг христианства и язычества, восхваляя обе религии, он считает, что должна возникнуть новая вера, которая сможет вернуть человеку его величие и преобразовать мир. Проповедником этой новой веры Мережковский считал себя. Концепция символа у поэта была отличной от других старших символистов: он уже был ориентирован на религиозный потенциал искусства и отвергал формальный эстетизм, дистанцированность от действительности «новой школы» русских поэтов, чью позицию он считал «декадентской».

Философским самоопределением, манифестом русского символизма по праву считается публичная лекция Д. С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной литературы», опубликованная в 1893 г. Наше время, утверждал он, это «время самого крайнего материализма и вместе с тем самых страстных идеальных порывов духа. Мы присутствуем при великой, многозначительной борьбе двух взглядов на жизнь, двух диаметрально противоположных мировоззрений. Последнее требование религиозного чувства сталкивается с последними выводами опытных знаний».

На рубеже XIX–XX вв. в русской философии началась смена мировоззренческих парадигм. В общественной мысли и культуре господствовало чувство «между прошлым и будущим, без настоящего», чувство необходимости обновления, выработки новых представлений о свободе и ее реализации личностью. Новый резонанс приобрели идея возрождения личности через синтез времен, эпох и культур и потребность проявить в жизни героя глобальные законы мира. В мироощущении эпохи явно присутствовали богоискательские тенденции, взгляд на историю как путь к Христу и одновременно апокалипсическая оценка пути «от Христа», а также взгляд на историю как систему отношений, чьи зародыши (корни) скрыты в прошлом. Д. С. Мережковский был в центре этих мировоззренческих построений и отразил их в своей трилогии «Христос и Антихрист». В ней через судьбы героев разных времен и народов он пытается осмыслить бытие, дать его оценку и перспективу развития. Трилогия Мережковского – новый тип историософской прозы, в которой три акта исторической драмы раскрывают противоречивое и непременное развитие религиозного сознания как борьбу двух истин – христианства и язычества в Древнем Риме второй половины IV в., в Италии рубежа XV–XVI столетий и в России периода петровских преобразований.

Трилогию «Христос и Антихрист» можно оценивать как мировоззренческий документ эпохи, выражение философских представлений автора о времени создания этого произведения. По его мнению, существует три типа познания, без которых невозможно целостное постижение мира: эмпирическое знание о пространственно-временном мире (Бэкон, Гоббс); рациональное знание, в котором инструментом познания единого, иерархического бытия выступает «ум» (Спиноза, Декарт, Лейбниц); мистическое мгновенное схватывание сознанием «тайны» (Василий Великий, Григорий Богослов и др.).

Судьба главных героев трилогии Мережковского олицетворяет разные уровни сознания человека во взаимодействии с миром исторического христианства на трех стадиях его развития и персонифицирует противостояние двух «бездн» – языческого и христианского миропонимания, взаимодействующих в истории и в личности через притяжение и отталкивание. В «Юлиане Отступнике» анализируются возможности спасения умирающей культуры через прививку ей религиозного сознания, соединившего обожествление земных благ с любовью и жертвенностью. В «Воскресших богах. Леонардо да Винчи» непреодолимая двойственность человеческой души раскрывается через бытие человеческой личности.

И здесь главными проблемами является смена мировых культур, внутренние механизмы этого процесса, судьба человека «переходного» периода, представления о добре и зле, красоте и любви, которыми вообще сильна символика: даже Христос и Антихрист как символы христианства и язычества могут быть представлены как Богочеловеческое и человекобожеское начала в человеке.

Третий роман («Антихрист. Петр и Алексей») – новый этап символических обобщений, связанных с возможными отступлениями от Заветов Христа, особенно в области власти, губящей человеческое в человеке. Как подлинный документ эпохи, этот роман Мережковского, опубликованный в 1905 г., весьма идеологичен: автор пытается выявить причины болезни общества, поставить диагноз и дать прогноз. Основная его мысль проста: общество должно расплатиться за зло, накопившееся в нем. Под злом Мережковский подразумевает многовековые грехи самодержавия, бюрократии и церкви, порожденные петровскими преобразованиями. Над этим романом витает дух апокалипсиса, революции, хотя Мережковский и считает, что революция приведет лишь к эскалации зла и гибели культуры.

Особое место в интеллектуальной биографии Мережковского принадлежит сборнику «Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы», вышедшему в 1897 г. В. В. Зеньковский считает, что это «одна из лучших книг, написанных им… Здесь собраны его превосходные, часто тончайшие старые этюды о “вечных спутниках”, о мировых гениях в области литературы. Мережковский действительно всегда обращен к этим “вечным спутникам”, но он остается при этом всегда самим собой, – и именно это и мешает ему быть тем, чем ему очень хочется быть, мешает ему быть настоящим историком».

Среди имен «вечных спутников» несколько русских. Особенно необходимо выделить оценку Мережковским гения Пушкина, отличающуюся своеобразием и новизной. Он считает, что Пушкин – великий мыслитель, мудрец, рассуждающий о мировой поэзии, о философии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества.

До Мережковского так русского поэта не оценивал никто. Очень важными сторонами творчества Пушкина, кроме этого, по его мнению, является религиозность поэта, всепобеждающий оптимизм и народность. Размышления о Пушкине позволили Мережковскому уже здесь найти эвристически значимую для него методологическую идею: «Необходимым условием всякого творчества, которому суждено иметь всемирно-историческое значение, является присутствие и в различных степенях гармонии взаимодействие двух начал – нового мистицизма, как отречение от своего Я в Боге, и язычества, как обожествление своего большого Я в героизме». Эту мысль он и осуществит в самой своей знаменитой книге о «тайновидцах духа и плоти» – Достоевском и Толстом.

Главная философская мысль работы основана на наличии у человека трех ипостасей – телесной, душевной и духовной – и восходит к идеям александрийской школы. Исходя из этой установки Мережковский пишет о Толстом как о «величайшем выразителе этого не телесного и не духовного, а именно телесно-духовного – “душевного человека” – той стороны духа, которая обращена к духу, и той стороны духа, которая обращена к плоти-таинственной области, где совершается борьба между Зверем и Богом в человеке: это ведь и есть борьба и трагедия всей его собственной жизни, он ведь и сам по преимуществу человек “душевный”, не язычник, не христианин до конца, а вечно воскресающий, обращающийся и не могущий воскреснуть и обратиться в христианство, полуязычник, полухристианин».

Толстой и Достоевский для писателя антиподы. Первый – провидец плоти, второй – провидец духа. Толстой – эпикуреец, тоскующий по христианству, размышляющий о смерти. Такое противоречивое эпикурейство и делает Толстого, по словам Мережковского, «одним из источников великолепия его творчества, как бы то ни было, слава Л. Толстого заключается именно в том, что он первым выразил – и с какой бесстрашною искренностью! – эту новую, никем не исчерпанную, неисчерпаемую область нашей утончающейся телесно-духовной чувствительности; и в этом смысле можно сказать, что он дал нам новое тело, как бы новый сосуд для нового вина».

Достоевский – другой, и противоречия его другие. «Достоевский больше думал о царстве Сына, чем о царстве Духа, больше верил в Того, Кто был и есть, чем в Того, кто был, есть и будет… таким образом разжигал новую религиозную вражду». Он боролся «с ужасом духа – слишком яркого и острого сознания, с ужасом всего отвлеченного, призрачного и в то же время беспощадно реального».

В 1906 г. Д. С. Мережковский, осмыслив Первую русскую революцию, за несколько лет до «Вех» и как бы предвосхищая их, опубликовал свое знаменитое эссе «Грядущий Хам», многие положения которого отразили заветные мысли писателя. Он подверг критике прежде всего социализм и мещанство, объединив их странным образом, но, как оказалось, провидчески: «Социализм желает заменить один общественный порядок другим, власть меньшинства, властью большинства… Сила и слабость социализма как религии в том, что он предопределяет будущее социальное творчество и тем самым невольно включат в себя дух вечной середины, мещанства, неизбежное метафизическое следствие позитивизма, как религии, на котором и сам он, социализм, построен». Второй сюжет эссе – интеллигенция, которая подвергается травле и обвинениям в «беспочвенности» и безбожии. Защищая русскую интеллигенцию и объясняя эти ее «недостатки», Мережковский обращается к молодому ее поколению: «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Однако бойтесь рабства и худшего из всех рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам».

Для Грядущего Хама, перед лицом которого стоит современная Россия, характерны три ипостаси, три лица. Первое лицо – настоящее. Это лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины, китайская стена табели о рангах и т. п. Второе лицо – прошлое. Это лицо православия, главный порок которого в том, что оно служит самодержавию, т. е. воздает кесарю Божье. И третье лицо – будущее. Это страшное лицо люмпена, идущего снизу хамства. Этим трем лицам зла противостоят в России три начала духовного благородства: живая плоть народа, его живая душа и интеллигенция – живой дух России. Резюме Мережковского выражает его политическое кредо предреволюционной поры: «Для того, чтобы в свою очередь три начала духовного благородства и свободы могли соединиться против трех начал духовного рабства и хамства, нужна общая идея, которая соединила бы интеллигенцию, церковь и народ; а такую общую идею может дать только возрождение религиозное вместе с возрождением общественным.

Ни религия без общественности, ни общественность без религии, а только религиозная общественность спасет Россию».

Революцию Д. С. Мережковский не принял. Чтобы не погибнуть в жерновах революционной мельницы, Мережковский и Гиппиус в конце февраля 1919 г. покинули Россию. Весной 1920 г. они поселились в Варшаве и развернули борьбу с большевиками. Для этого они объединились с Б. Савинковым и в течение нескольких лет сотрудничали с антибольшевистскими газетами «Свобода» (1920–1921) и «За свободу» (1921–1932). В 1922 г. в Берлине выходит публицистический сборник «Царство Антихриста», где в концентрированном виде Мережковский изложил свое неприятие «заразы большевизма».

В эмиграции, уже переехав в Париж, Мережковский не оставлял усилий по пропаганде своих историософских идей. С этой целью он организует группу молодых поклонников «Зеленая лампа». На первом заседании этого своеобразного философсколитературного сообщества парижской эмиграции, состоявшемся 5 февраля 1927 г., присутствовали Н. Бердяев, Л. Шестов, А. Ремизов, И. Бунин и другие известные русские философы и писатели. Последующие заседания «Зеленой лампы» посещала в основном молодежь, и того эффекта и резонанса, на которые рассчитывал Мережковский, деятельность объединения не имела. Не имел успеха также и выпускаемый им журнал «Новый корабль».

Значительным был отклик литературной эмиграции и читающей Европы еще на одну трилогию Мережковского – «Тайна трех: Египет и Вавилон» (1925), «Тайна Запада: Атлантида и Европа» (1930) и «Иисус Неизвестный» (1932). Это не совсем художественные произведения, а скорее философско-религиозные и культурно-исторические размышления о судьбах современной цивилизации, которая вобрала в себя цивилизации Египта и Вавилона и которую ждет такая же судьба, что и Атлантиду, потому что она не услышала весть Иисуса и пришла к царству Святого Духа, к Третьему Завету. Это книга о конце света, по мнению Г. Адамовича: «главное – это ужас перед будущим: будущим Европы, будущим цивилизации, будущим всего человечества… Для Мережковского будущее – это новая всемирная война, несравненно губительнее первой… если она только вспыхнет – Европа не выдержит. Не известно, что будет потом: жизнь-то во всяком случае останется, возникает, конечно, и новая цивилизация. Но наша Европа, та, которую мы знаем и к которой все-таки страстно, глубоко и нежно привязаны, – она исчезнет. Мережковский говорит о конце света именно в этом смысле, т. е. о конце нашего света».

В 1931 г. Д. С. Мережковский был выдвинут кандидатом на получение Нобелевской премии, но получил ее И. А. Бунин, что в очередной раз ожесточило Мережковского и усложнило его отношения с русской эмигрантской диаспорой. Эти отношения окончательно испортились после выхода книги З. Гиппиус «Черная книжка», в которой критике подверглись не только большевики, но и их антиподы из лагеря конституционных демократов. Позже масла в огонь неприязни к Мережковскому добавил его кратковременный «роман» с Муссолини, которого, по свидетельству Б. Зайцева, писатель пытался учить «уму-разуму», и выступление по радио в 1939 г., в котором он одобрил антибольшевизм Гитлера. Непонятым оказалось и крупнейшее произведение эмигрантской поры – трехтомный трактат «Иисус Неизвестный», вызвавший резкую критику богословов. Это было недоразумение, поскольку Мережковский в нем решал не богословские, а метафизические вопросы, предложив «интуитивное постижение скрытого смысла, разгадывание символа веры, чтение метафизического шифра».

Скончался Дмитрий Сергеевич скоропостижно 7 декабря 1941 г. Над могилой было произнесено несколько проникновенных речей, в которых воздавалась дань писателю и философу. На кресте из камня на его могиле в Сен-Женевьев-де-Буа над русской иконой высечены слова «Да приидет Царствие Твое».

Д. С. Мережковский не был философом в традиционном смысле этого слова. Но философию он знал, и она интересовала его. Он был писателем-философом: большинство его художественных и публицистических произведений несут печать философских размышлений на религиозные, исторические и современные ему темы. И все они в той или иной степени связаны с богоискательством, с попыткой создать новую религию «Третьего Завета».

У истоков этой религии, по мнению Мережковского, стоял В. С. Соловьев с его идеей Богочеловечества. «Вл. Соловьев, – пишет он, – почувствовал, что все историческое христианство – только путь, только преддверие к религии Троицы. Учение о Троице он пытался сделать живым откровением, синтезом человеческого и Божественного Логоса, ставшего Плотью, как бы исполинским сводом нового храма Св. Софии Премудрости Божией». На раннем этапе становления идей богоискательства Д. С. Мережковский развивает идеи Вл. Соловьева, считавшего, что для достижения желаемой духовно-нравственной гармонии современная цивилизация должна преобразоваться во Вселенскую Церковь, объединяющую людей под знаком христианских добродетелей. Но если Вл. Соловьев из боязни отлучения от церкви боялся говорить о необходимости нового взгляда на христианство, то Мережковский устанавливает «прямую связь православия со старым порядком в России» и делает вывод, что «к новому пониманию христианства нельзя подойти иначе, как отрицая оба начала вместе». Именно здесь намечается отход Д. С. Мережковского от Вл. Соловьева, а в последующем и его критика. В книге «Не мир, но меч» он отмечает, что Вл. Соловьев, являясь подлинным пророком новой религии, оказался слаб в ее утверждении: «Вождем русского народа Вл. Соловьев не сделался. Вести других на революционное действие не мог бы он уже потому, что сам не довел свое революционное сознание до действия. Если бы он был последователен, то, после казни цареубийц, отрекся бы он от самодержавия и примкнул бы к революции. И не только примкнул бы сам, но и призвал бы к ней весь русский народ». Вл. Соловьев, как говорится, пошел «другим путем» – путем прокламации теократической утопии, т. е. соединения (союза) церкви (католической) с русским самодержавием. Другими словами, пишет далее Мережковский, Вл. Соловьев «не понял или недостаточно понял всю неразрешимость антиномии между государством и церковью», не понял, что «единственный путь к царству Божьему, боговластию есть разрушение всех человеческих царств, т. е. величайшая из всех революций». Именно в таком понимании задач новой религии, новой церкви, в создании «религиозной общественности», призванной бороться со всеми ликами российского «хамства», и пошел дальше Вл. Соловьева Д. Мережковский.

В докладе «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (1892) Д. С. Мережковский так описал мировоззренческую ситуацию рубежа веков: «Никогда еще люди так не чувствовали сердцем необходимость верить и так не понимали разумом невозможность верить… Никогда еще пограничная черта науки и веры не была такой резкой и неумолимой, никогда еще глаза людей не испытывали такого невыносимого контраста тени и света». Кризис сознания и культуры, по Мережковскому, был вызван кризисом веры и научного знания. Он предложил выход из создавшегося мировоззренческого тупика, определив тем самым начало русского религиозного ренессанса: «Религия еще не культура, но нет культуры без религии», – и одним из первых начал поиск новой религии.

Богоискательство Д. С. Мережковского является оригинальной мировоззренческой конструкцией, системой взглядов на мир и на возможности его познания. Оно складывалось постепенно на основе критики исторического христианства как «новое религиозное сознание». В этом смысле оно несомненно религиозно, и его понятийное поле адекватно религиозно-философскому со своим специфическим решением онтологических, гносеологических, антропологических и историософских проблем.

Формирование и оформление онтологических идей у Мережковского связано с определением сути и значения категорий религиозной философии – плоти и духа. В христианстве и философском осмысливании его начал утверждается исключительное значение духа и принижение и даже отрицание плоти. В результате идеализм становится «бесплотным». Мережковский предполагает, что оба начала («бездны») – «дух» и «плоть» («небо и земля») – не должны умалять одна другою, а в пределе быть равноправны в создании третьего начала. Н. А. Бердяев в статье «О новом религиозном сознании», посвященной анализу творчества Д. С. Мережковского, пишет: «Мережковский в самом начале своего пути ощутил, мистически почувствовал, что нет спасения в том, чтобы одну бездну принять, а другую отвергнуть… Мережковский понял, что исход из религиозной двойственности, из противоположности двух бездн – неба и земли, духа и плоти, языческой прелести мира и христианского отречения от мира… не в одном из двух, а в третьем: в Трех». Вполне естественно философ определился с содержанием понятий «дух» и «плоть», т. е. главных составляющих Троицы. Свои изыскания он провел в «Тайне Трех», где пришел к выводу, что истоки христианской Святой Троицы следует искать в Самофракийских таинствах, посвященных Кабирам – Святым Богам, в элевсинских мистериях, где поклонение триипостасному богу уже было. У первых это «Отец небесный Зевс, Мать Земля Деметра и сын Земли и Неба, Дионис.

И в Елевсинских таинствах те же Трое, только в ином сочетании: Отец Дионис, Мать Деметра и Сын Иакх». Другими словами, еще в языческой мифологии существовала триипостасность: «Самофракийские и Елевсинские таинства совершались еще накануне Никейского собора, где исповедан был догмат о Пресвятой Троице. И до наших дней, в каждой христианской церкви, исповедуется в Символе веры открытое людям от начала времен и все еще сокровенная Тайна Трех». Раз это так, то нужно вернуться к первоначальному неслиянному единству, но уже в новом диалектическом варианте Третьего Завета. А он у Мережковского гласит: «В Боге Три начала: первое, отрицающее или замыкающее – “огонь закона”, гнев; второе – утверждающее или расширяющее – “веяние тихого ветра”, любовь; и третье, соединяющее два первых. Нет. Да, Да и Нет. –А – Отец. +А – Сын. ±А – Дух». Именно Царство Духа делает тождественным два начала – дух и плоть.

Инновация с Духом как тождеством двух противоположностей на этом не заканчивается. Незадолго до революции он высказал идею, что Дух как третье лицо Троицы – это Мать. В романе «14 декабря», говоря о будущем России, он написал: «Не погибнет Россия, спасет Христос и еще Кто-то. Тогда не знал, Кто, – теперь знаю. Радость, подобная ужасу, пронзила сердце, как молния: Россию спасет Мать». Эта идея оказалась многообещающей. Как пишет С. П. Бельчевичен, «раскрывая диалектическую взаимосвязь Заветов, русский философ находит, что, противоборствуя Завету Отца, Завет Сына не отменяет последнего, а чудесным образом развивает и дополняет его. Противоречивое единство Заветов имеет своим следствием два результата. С одной стороны, уничтожая друг друга, они способствуют установлению Царства Антихриста. Однако, с другой – между Заветами Отца и Сына выявляется глубинная онтологическая связь, которая делает возможным существование Третьего Завета – Духа-Матери, где и происходит, по мысли Мережковского, согласование первых двух в Царство Божие».

Дух-Мать как тайна мира говорит еще об одной тайне, считал Мережковский, – о тайне пола. В поле происходит соединение, «касание к мирам иным»: пол трансцендентен и находится в четвертом измерении. Христианство не поняло тайну пола, его объединяющее начало. Оно бесполо: «В Троице языческой – Отец, Сын и Мать; в христианской – вместо матери Дух. Сын рождается без матери, как бы вовсе не рождается. Вместо живого откровения – мертвый и умершвляющий догмат». Нужна новая религия, считает Мережковский, в которой противоречий, присущих христианству, не будет.

В новом христианстве нужно по-новому решать проблему пола, Духа и плоти. Философия пола Мережковского ориентирована на решение так называемой Тайны Трех и проблемы «святости пола». Решая первую проблему, философ употребляет присущее его гносеологии понятие «тайна» и пишет специальную работу «Тайна Трех». В ней он утверждает: первая тайна единого Бога Отца и в этом смысле тайна Божественного «я»; вторая тайна – это тайна двух, как отношение между «я» и «не-я»: при этом «не-я» исключает меня, уничтожает меня и уничтожается мною, не касаясь одного пункта – пола. Через пол совершается проникновение одного бытия в другое, «одного тела в меня и моего тела в другое».

Отсюда рождение нового существа; в Троице – это рождение Сына. В этом смысле вторая тайна – это тайна пола. А третья тайна – это тайна Святого Духа, т. е. единство трех ипостасей в духе. В конечном итоге – это тайна общества, образ Царства Божьего.

Следующая проблема, связанная с проблемой пола, – разработка понятия «святая плоть». Новое слово Д. С. Мережковского в решении этой проблемы состояло в том, что он изменил ракурс в понимании монистического единства духа и плоти, соответственно и святости. В отличие от исторического христианства, он утверждает новую религиозно-антропологическую парадигму синтеза духа и плоти – святую плоть. Именно святая плоть становится для русского философа основанием новой религии, неохристианства, а также церкви, названной им Церковью Плоти и Крови. Ее идею Мережковский предложил многим друзьям и знакомым, но единства в понимании догматики и процедурных моментов не получил. Идея «святой плоти» оказалась своеобразной утопией – верой в обожение через пол. Однако она в своем противостоянии историческому христианству выразила одну из сторон философских писаний Серебряного века. Исследовав эту сторону деятельности Д. С. Мережковского и подводя итоги его усилиям внедрить в русскую мысль идею «святой плоти», П. П. Гайденко писала: «…сама идея “освящения плоти”, идея “святой земли”, с помощью которой “новые христиане” стремились подняться над традиционной православной церковью и преодолеть ту пропасть, что отделяла церковь и светскую культуру, – сама эта идея в сущности была способом освящения именно секулярной культуры, в которой “тело” уже давно торжествовало победу над “духом”».

 

Глава 17

РЕЛИГИОЗНЫЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ

Антропологическая ориентация русской философии является ее общепризнанной национальной особенностью. На протяжении всей своей истории русская философия демонстрировала неизменное внимание к проблемам сущности и существования человека, предлагая большой спектр их решений. Начиная с середины XIX в. вопросы существования человека, его ценности и свободы выходят в русской философии на первое место: она вся проникнута тревогой в связи с осознанием несовершенства бытия, наличия в нем иррациональных начал. Именно русская философия еще в начале XX в. сформулировала и предложила решение основных вопросов философии существования – экзистенциализма, став как бы предтечей его европейских течений.

Лев Исаакович Шестов. Первым русским философом-экзистенциалистом был Лев Исаакович Шварцман (1866–1938), писавший под псевдонимом Лев Шестов. Он один из самых загадочных, неповторимых («одиноких») мыслителей. Его идеи, выросшие из философии жизни, главным образом из философии Ф. Ницше, из анализа «подпольных» героев Ф. Достоевского, из скепсиса Б. Паскаля, определили на рубеже ХIХ–ХХ вв. переход русской и европейской философии к экзистенциальным проблемам, таким как трагизм человеческого существования, жизнь перед лицом безнадежности, выбор жизненного пути и др.

Лев Шестов родился в Киеве в еврейской семье богатого текстильного коммерсанта. В 1873 г. он поступил в 3-ю Киевскую гимназию, но вскоре из-за подозрений в политической неблагонадежности ему пришлось перевестись в Москву, где он заканчивает гимназию и поступает на физико-математический факультет Московского университета. Однако занятия на этом факультете его не устраивают, и Шестов переводится на юридический факультет. Один семестр он учится в Берлинском университете, а затем, из-за конфликта с инспектором Московского университета, переводится на юридический факультет Киевского университета, который заканчивает в 1889 г., получив степень кандидата прав. Учась в университете, Л. Шестов совместно с другими студентами начал обработку данных фабричной инспекции. На их основе он написал диссертацию «Положение рабочего класса в России», но она в свет так и не вышла.

По признанию самого Шестова, редакции журналов признавали ее интересной. В студенческие годы Л. Шестов писал повести и рассказы, но и они не были напечатаны.

По свидетельству Е. Лундберга, Л. Шестов в юности был связан с народовольцами. Был эпизод его привлечения Н. К. Михайловским к сотрудничеству в своем журнале. Шестов изучал К. Маркса и считался в Киеве одним из его ранних толкователей. В 1890 г. Л. Шестов недолго служит в армии, затем работает в Москве помощником присяжного поверенного. По просьбе отца он возвращается в Киев и работает «по текстильной части». Интенсивно занимается финансовыми проблемами, экономикой, философией, литературной критикой. Началом творческого пути Л. Шестова можно считать 1895-й год, когда в Киевской газете «Жизнь и искусство» было напечатано несколько его статей на литературно-философские темы под псевдонимом Читатель. 22 декабря 1895 г. уже за его подписью была опубликована статья «Брандес о Гамлете». В 1899 г. он по рекомендации Вл. Соловьева печатает в типографии М. Стасюлевича свою книгу «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше», замеченную критикой. Самой значительной мыслью этой книги, привлекшей внимание читателей, была идея борьбы с моралью и поиск утраченного Бога. А спустя три года отдельными частями в дягилевском журнале «Мир искусства» выходит его книга «Достоевский и Ницше».

Из-за болезни отца Л. Шестов возвращается в Киев, где знакомится с Н. Бердяевым и С. Булгаковым. Там же пишет свою известную книгу «Апофеоз беспочвенности», своеобразный философский манифест, которую публикует в Петербурге в 1905 г.

В 1906–1914 гг. Л. Шестов много печатается в «Русской мысли» и других журналах. Эти статьи он опубликовал в двух сборниках – «Начала и концы» (1908) и «Великие кануны» (1910). Так завершился литературно-критический и начался философский период творчества мыслителя. В 1910 г. он уезжает в Швейцарию и живет там вплоть до июля 1914 г. Много занимается греческой философией, трудами средневековых мистиков, богословов, пишет новую книгу («Sola Fide» – «Только Верой»), которая была опубликована уже после его смерти, в 1966 г.

Вернувшись в Россию, он поселяется в Москве, становится членом Московского психологического общества, сближается с Вяч. Ивановым, Н. Бердяевым, С. Булгаковым, Г. Шпетом, Г. Челпановым и другими известными философами и писателями. О многих из них в разных журналах публикует статьи и рецензии. В 1911 г. в издательстве «Шиповник» выходит 6-томное собрание сочинений Л. Шестова.

Февральскую революцию 1917 г. он встречает настороженно, не разделяя всеобщего энтузиазма. Еще более критически философ относится к Октябрьской революции, о чем он написал в книге «Что такое большевизм?» (Берлин, 1920). После гибели на фронте сына в 1918 г. он переезжает в Киев, где читает курс истории древней философии в Народном университете, выступает с докладами и публичными лекциями. Переезжает в Ялту, где его избирают приват-доцентом Таврического университета в Симферополе.

В январе 1920 г. Л. Шестов с семьей на французском транспортном пароходе из Севастополя уезжает в Константинополь, а затем, через Геную и Париж, добирается до Женевы. Но живет там недолго и с 1921 г. поселяется в Париже. Читает лекции о древней философии и Достоевском в Религиозно-философском обществе и Народном университете, а затем становится постоянным преподавателем философии русского историко-филологического факультета Парижского университета. Постоянно читает курсы лекций в Сорбонне.

Имя его становится известным в Европе. Шестова избирают членом Кантовского общества, членом президиума Ницшеанского общества, он знакомится и поддерживает творческие контакты с Э. Гуссерлем, Леви-Строссом, М. Бубером, М. Хайдеггером, Т. Манном и другими известными европейскими философами и писателями. Его статьи публикуют журналы Франции и Германии, русские эмигрантские журналы «Путь», «Современные записки» и др. Многие из них он публикует в книгах «На весах Иова» (1929) и «Скованный Парменид» (1932).

Л. Шестова часто приглашают выступать в различных городах Европы, он читает доклады в Дармштадте, Амстердаме, Фрайбурге, Иерусалиме, Тель-Авиве. В 1928 г. по рекомендации Гуссерля Л. Шестов знакомится с творчеством С. Кьеркегора и посвящает ему последние свои работы. 20 ноября 1938 г. Л. Шестов скончался в клинике Буало. Похоронен на Новом кладбище в Булони.

Все исследователи творчества Л. Шестова обращали внимание прежде всего на его уникальную творческую манеру выражать свои мысли в форме философских эссе и афоризмов, очень похожую на манеру Ф. Ницше: «Вместо обширной и связной системы логических построений у него сжатые и отрывочные афоризмы, пленяющие своей художественной отделкой и законченностью. Вместо убедительной аргументации – ряды блестящих положений, поражающих своего смелостью, силою образов и неожиданностью оборотов».

Философия Л. Шестова имеет две основных особенности. Прежде всего, как точно подметил Н. Бердяев, «Лев Шестов был философом, который философствовал всем своим существом, для которого философия была не академической специальностью, а делом жизни и смерти. Он был однодум. И поразительна была его независимость от окружающих течений времени. Он искал Бога, искал освобождения человека от власти необходимости. И это было его личной проблемой. Философия его принадлежала к типу философии экзистенциальной, т. е. не объективировала процесса познания, не отрывала его от субъекта познания, связывала его с целостной судьбой человека…». Одновременно его философия была антропоцентрической и экзистенциальной, которая, опять же по словам Н.А. Бердяева, «предполагает, что тайна бытия постижима лишь в человеческом существовании. Для Льва Шестова человеческая трагедия, ужасы и страдания человеческой жизни, переживание безнадежности были источником философии».

Л. Шестов является одним из самых значительных критиков рационализма и науки. Поэтому второй особенностью философии Л. Шестова была ее иррационалистическая направленность. Жизнь, считал философ, не может быть уложена в формы рационального мышления, которым не подвластны высшие проявления человеческого духа – чувство красоты, нравственность, вера.

Научный метод мышления, по Шестову, заставляет ученого при исследовании любого объекта, в том числе и человека, отвлекаться от всего личного, индивидуального, признавать право на существование в жизни человека только того, что есть в ней общего с внешним миром. Наука хочет перестроить жизнь согласно тому идеалу, который она нашла во внешнем мире. Но во внешнем мире нет цели, смысла, любви, печали, т. е. всего того, что делает человека человеком. Наука изучает внешний мир и совершенно равнодушна к вопросам жизни, поэтому не случайно, утверждает философ, ученые «проглядели трагедию нашего земного существования».

Шестов выдвигает тезис о принципиальной несовместимости философии и науки. В философии исходным пунктом должен быть человек, «философия должна начинаться там, где возникают вопросы о месте и назначении человека в мире, о его правах и роли во Вселенной и т. д.». А объективная наука не может решить проблем, стоящих перед человеком, так как человек вообще недоступен научному познанию как таковому. Философия, считает мыслитель, должна исходить из предпосылок, прямо противоположных научным. Она не наука, а «искусство, стремящееся прорваться сквозь логическую цепь умозаключений и выносящее человека в безбрежное море фантазии, фантастического, где все одинаково возможно и невозможно». Кроме того, философия должна быть философией человека, а его можно понять, «лишь живя всей его жизнью, сходя с ним во все бездны его страданий, вплоть до ужаса отчаяния, и восходя до высших восторгов художественного творчества и любви».

Свою философию Шестов называл философией трагедии. По его мнению, истинная философия не может не быть философией трагедии, так как она должна отражать жизнь, полную страданий. Трагедия и есть переживание страданий, безнадежности, одиночества, «когда человек вдруг, к своему ужасу, видит, что все красивое a priori было ложью, тогда впервые овладевает им тот безудержный дух сомнения, который в одно мгновение разрушает стены старых воздушных замков. Сократ, Платон, добро, гуманность, идеи… бесследно исчезают в пространстве, и человек перед лицом своих ужаснейших врагов (скептицизм и пессимизм) впервые в жизни испытывает то страшное одиночество, из которого его не в силах вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философия трагедии. Надежда погибла навсегда, а жизнь есть, много жизни впереди». Такое противопоставление науки и философии привело мыслителя к противопоставлению научных и философских истин. Он считает, что истина по своему существу не может быть объективно-всеобъемлющей и обязательной для всех. Общедоступными, самоочевидными истинами, пропитанными утилитаризмом, закрывающими от человека все необычное в мире, занимается наука. Предметом же философии должно быть такое знание, к которому можно приобщиться, но которое невозможно передать всем, т. е. превратить в проверенные и доказательные общеобязательные суждения. Человек должен истину не знать, а находиться в ней, т. е. она неотделима от его существования как форма психического состояния личности, она акт его индивидуального творчества и имеет личностный характер. Философ не останавливается перед крайним релятивизмом, заявляя, что «истин столько, сколько людей на свете». Но и этого ему кажется недостаточно, и спустя несколько лет он добавляет: «истин больше, чем людей, ибо один и тот же человек сегодня думает так, а завтра иначе».

Истина открывается не всем, но лишь отдельному человеку, когда он погружен в одиночество, когда он не связан ни с обществом, ни с людьми никакими узами, когда все законы, придуманные людьми, перестают тяготеть над ним. «Когда человеком овладевает отчаяние, а безнадежность существования становится его действительностью, тогда человеку открываются величайшие истины». Один из основных аргументов Шестова против разума состоит в том, что разум действительное делает вечным, неизменным. Разум стремится не узнать действительность, а понять ее, т. е. принять, оправдать, приспособиться к ней.

Классический рационализм рассматривал свободу как познанную необходимость: достаточно человеку познать, что необходимость есть необходимость его собственного разума, как он освободится от порабощения внешней необходимостью. Средством достижения свободы он объявил разум, познание. Но дело в том, что преодоление необходимости лишь в мысли не есть преодоление ее в действительности. Это хорошо почувствовал Шестов. Просто знание еще не дает свободы. Знание немыслимо без идеи необходимости, исключающей свободу. Свободы можно достичь только вопреки разуму и знанию.

Разумной общеобязательной истине Л. Шестов противопоставляет истину Откровения, преимущество которой в том, что она не носит принудительного характера, свободно принимается или не принимается.

Истина Откровения, постигаемая через причастие к Божественному, не может принять форму общеобязательного суждения. Божественное не может быть выражено в идее, принципе, утверждении. Если научная истина общезначима и может быть передана и сообщена другим, то «личная» истина принадлежит только ее творцу и при первой же попытке передать ее другим перестает быть истиной. Истины Откровения «только на мгновение вспыхивают и тотчас гаснут», они не нуждаются в общем признании и какой-либо проверке, Кроме того, Откровения появляются на свет «голыми», без словесной оболочки, и облечь их в слова очень трудно, это целое искусство.

Вторым злом, с которым борется Л. Шестов, является всемогущая, равнодушная к судьбе человека необходимость. Ничто в мире не может произойти вопреки необходимости, и в таком мире люди чувствуют себя «бессильными колесиками» одной большой машины, и «вся человеческая жизнь превращается в тяжелый мучительный сон, в непрерывный кошмар».

Необходимости подчинено все: наука, разум, мораль; в обществе отдельное подчиняется общему, растворяется в нем. Человек до такой степени принадлежит обществу, что вынужден быть не самим собой, а таким, каким его соглашается принять окружающая среда. Человеку легче принять то, что ему чуждо, даже ненавистно, но принимается всеми, чем-то, что ему близко и дорого, но всеми отвергается.

Задачу человека Шестов видит в освобождении от власти мертвой необходимости и подчинении ее себе, т. е. приобретении вновь свободы.

Проблема свободы рассматривается им на основе библейского мифа о грехопадении. Мир и люди были сотворены Богом по своему образу и подобию из «ничего» – свободными, совершенными, всемогущими. В мире не было зла и греха, который порождает зло. Человек обладал абсолютной Божественной свободой и мог выбирать – быть злу или не быть, т. е. он мог не допустить, чтобы зло вошло в мир. Для человека не было ничего невозможного. Бог предупреждал человека, что если тот сорвет плод с дерева познания, то «смертию умрет». Но змей убедил человека, что знание придаст ему силы и он будет равен Богу. Человек стал знающим, и ему открылось, что в сотворенном мире, кроме добра, есть также зло. Вместе со знанием в мир вошел грех, а за грехом и зло. Знание отдало человека во власть несотворенных и эмансипированных от Бога истин, превратило действительное в необходимое. Люди, отягощенные первородным грехом, т. е. знанием того, что все, что есть, есть по необходимости, навсегда утратили свободу. Шестов допускает, что в рамках эмпирического мира у человека есть определенная свобода, но чем серьезнее проблема, стоящая перед человеком, тем меньше у него свободы действий.

Человек должен вернуть себе свободу не выбирать между добром и злом, а избавить мир от зла, т. е. отыскать тот предел, за которым кончается власть общих понятий. Но на пути к этой свободе лежит разум, при помощи которого необходимость «держит в своих руках» человека.

Л. Шестов явно разочарован буржуазным обществом, которое формировалось по принципам разума. Контраст между идеалом и его реализацией приводит его к мысли о бессилии разума. Философ уже не верит, что можно создать общество без нужды, горя и страданий. Трагедии из жизни, пишет он, не изгоняют никакие общественные переустройства.

Л. Шестов, в отличие от большинства философов Серебряного века, почти не ставит социальных вопросов. Их у него, как правило, заменяет этическая проблематика. Он был разочарован в общественной морали, основанной на социальных детерминантах.

Мораль возникла в современном ее виде из развития сознания отдельных личностей и со временем стала более рациональной, вступила в конфронтацию с повседневной жизнью. Поэтому философ, наряду с наукой и социальным детерминизмом, отвергал общенеобходимые нормы и принципы морали. Он писал: «От законности и правильности, т. е. от высших общественных и моральных идеалов, нужно, безусловно, отказаться: все идеалы – добыча морали и лжи». Морали Л. Шестов противопоставляет свободу личности, ее каприз, отказ от любых форм принуждения. «Истинно нравственный человек» бросает вызов морали, становясь выше добра и зла. Человек – творение Бога, поэтому он свободен от ответственности перед кем бы то ни было, и нет объективных принципов для оценки его поступков. Он, как и Бог, творит «из ничего», из своих желаний, из своей свободы. Таким образом, Л. Шестов отрицает общечеловеческую мораль как мораль регулятивную, общезначимую, а мораль вседозволенности объявляет подлинной, ведущей человека к истине и вере.

Разум, научная философия, стремясь понять мир, кладут предел человеческим возможностям, приучают людей видеть в самоудовлетворенности и душевном спокойствии конечную цель своего существования. Шестов считает это духовной смертью человека. Человеку должно быть свойственно «постоянное беспокойство», «постоянная внутренняя тревога», без которых жизнь теряет смысл. Это «постоянное беспокойство», считает философ, должно быть направлено на поиски Бога.

Вслед за Ницше, Шестов утверждает: «Бог умер», и человек, осознав весь ужас своего во всем детерминированного существования, приходит к мысли, что одно добро не в силах справиться с человеческими трагедиями, что «нужно искать Бога».

Поиски путей освобождения человека, поиски Бога привели Шестова к лютеровскому sola fide («только верой»). Он хочет освободить человека от любых законов, норм, от другого человека, от всякого «ты должен». Человек – сам творец законов и норм, к тому же, добавляет философ, ему и не нужны никакие нормы, Человека может спасти только освобождение от разума и знаний, от нравственных идеалов, обращение к вере как «переходу к новой жизни». Вера – это такое душевное напряжение, «дерзновение», которое позволит человеку подняться над человеческими истинами, выйти за пределы общепринятого «порядка». Вера – это ничем не ограниченная свобода. Поэтому «задача человека не в том, чтобы принять и осуществить в жизни истины разума, а в том, чтобы силой веры рассеять эти истины: иначе говоря – отречься от дерева познания и вернуться к дереву жизни».

«Странствуя по душам», Л. Шестов, этот «очарованный странник» русской философии, вскрывал, где только мог, антагонизм «умозрения» и «откровения», который всякий раз принимал для него новое обличье. Он был несомненным сторонником «откровения», противопоставлял познанию творчество, разуму – веру, господству необходимости – иррационализм Божественного и человеческого произвола. Л. Шестов жаждал победы творчества, веры и свободы, но она всякий раз ускользала от него. Однажды написав о том, что «всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога», философ всю свою жизнь превратил в «жертву» всесокрушающего скепсиса, который так и остался непреодоленным, сжигающим и его благие намерения, и его метафизические конструкции.

Николай Александрович Бердяев (1874–1948) был самым известным русским философом, эволюция которого проходила в рамках религиозного экзистенциализма.

«Не будет преувеличением, если мы поставим его имя наряду с именами наиболее сейчас известных и значительных философов – таких, как Ясперс, Макс Шелер, Николай Гертман, Хайдеггер», – писал хорошо знавший Бердяева-философа Лев Шестов.

Н. А. Бердяев родился 19 марта 1874 г. в Киеве в старинной дворянской семье.

После окончания Киевского кадетского корпуса в 1894 г. поступил на естественный факультет Киевского университета Св. Владимира, а через год перевелся на юридический факультет, где занимался философией в семинаре Г. И. Челпанова. За участие в революционной пропагандистской работе дважды (в 1897 и 1898) арестовывался, был исключен из университета.

В 1901 г. находился в ссылке в Вологодской губернии. В этом же году выходит первая крупная работа Н. А. Бердяева «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии: критический этюд о Н. К. Михайловском». Наметившийся в ней отход от марксизма через несколько лет привел Бердяева в лагерь богоискательства.

В 1902 г. ему разрешили жить в Житомире. Несколько месяцев Бердяев изучает философию в Гейдельбергском университете. С 1904 г. он живет в Петербурге, знакомится с Д. С. Мережковским, участвует в его журнале «Новый путь», совместно с С. Н. Булгаковым издает журнал «Вопросы жизни».

Н. А. Бердяев участвовал в работе Союза освобождения, ставшего вскоре кадетской партией, был участником Религиознофилософских собраний, автором известных сборников «Проблемы идеализма» (1903), «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918).

В 1908 г. Н. А. Бердяев переезжает в Москву, где становится одним из руководителей Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева. С этого момента начинается напряженное религиозное самоопределение философа. В 1916 г. он выпускает книгу «Смысл творчества. Опыт оправдания человека», в которой, как писал сам Н. А. Бердяев, «впервые нашла себе выражение моя оригинальная философская мысль». В ней представлены многие темы и проблемы философского антропологизма, которые он будет развивать в последующие годы.

В 1915 г. суд Синода за одну из статей в защиту монахов Нового Афона, обвиненных в ереси, приговорил его в вечной ссылке в Сибирь. Революция помешала привести в исполнение этот приговор.

Октябрьскую революцию он не принял, дав ей отрицательные оценки в работах «Философия неравенства: письма к недругам по социальной философии» (1923), «Новое Средневековье. Размышление о судьбе России и Европы» (1924), «Истоки и смысл русского коммунизма» (1933). Осенью 1919 г. Бердяев создает Вольную академию духовной культуры, читает лекции в Московском университете, участвует в диспутах. Столь активная деятельность философа вызвала негативную реакцию властей. В 1921 г. его арестовывают, а в 1922 г. после второго ареста вместе с группой выдающихся русских философов, писателей, ученых высылают в Германию. Два года он живет в Берлине, создает Религиозно-духовную академию, преподает в университете.

В 1924 г. Н. А. Бердяев переезжает в Париж, где вплоть до Второй мировой войны редактирует журнал «Путь», участвует в деятельности различных международных обществ и конгрессов.

Одна за другой выходят его книги: «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (1931), «Я и мир объектов. Опыт философии одиночества и общения» (1934), «Дух и реальность. Основы Богочеловеческой духовности» (1937), в которых, и особенно в последней, как об этом писал Г. Федотов, «в терминах экзистенциальной философии он нашел себе оружие для своей извечной борьбы за свободу духа, которая достигла теперь предельного радикализма в отрицании всякого объективного мира, всякой онтологии, статики, даже бытия, как отвердевших и окаменевших состояний подлинной реальности – духа».

В 1947 г. он получил почетное звание доктора Кембриджского университета, а незадолго до смерти обсуждался вопрос о присуждении ему Нобелевской премии.

Н. А. Бердяев скончался 23 марта 1948 г. в Кламаре, пригороде Парижа, за письменным столом над рукописью своей последней книги «Царство Духа и царство кесаря».

В ходе длительной эволюции философских взглядов Н. А. Бердяева, смены объектов философствования неизменной оставалась его главная установка – сделать свою философию сознательно антропологической. Он пытался создать объективно-идеалистическую «свободную христианскую философию», чуждую научности. Философия, в представлении Бердяева, есть учение о духе, т. е. о человеческом существовании, в котором раскрывается смысл бытия. Философия должна быть основана па духовном опыте: она субъективна, а не объективна. Поскольку наука изучает внешний мир и его феномены, она не имеет никакого отношения к внутреннему духовному миру человека, который и является подлинным предметом философии. Философия должна быть только «личной» и начинаться с размышления над «моей» судьбой, над «я», а не с объекта. Она должна выйти из «мировой данности», освободиться от внешнего для нее авторитета, как теоретического, так и практического. Только такая философия, антропологическая и антропоцентрическая, считает Н. А. Бердяев, сможет спасти человека.

По Бердяеву, экзистенциальная философия есть утверждение познания мира в человеческом существовании и через человеческое существование. Говоря о познании, нельзя противополагать его бытию, оно – со-бытие, внутри бытия. Бердяев пишет: «Познание не есть отражение бытия в познающем субъекте. Познание носит творческий характер и представляет собой акт постижения смысла. Противопоставление познающего субъекта объекту познания ведет к уничтожению бытия как субъекта, так и объекта».

Идея бытийственного познания включает в себя, помимо отражения бытия, реакции или рефлексии, сам фактор человеческого бытия, его приращение посредством познания. Познание тайны бытия возможно только через познание тайны человека. Человек стоит перед абсолютным бытием и стремится познать его. Сделать это он может, либо погрузившись во внешний мир, представив себя его частью (но это тупиковая ситуация, так как часть не способна постичь целое), либо осознав свою значимость для него, следовательно, погрузившись прежде всего в глубины своего бытия, предполагая себя активным центром бытия. В этом случае человек и окружающий его мир предстают друг перед другом как целое перед целым, они «меняются своими силами как равные». В основе этой гносеологической установки лежит простая схема: равное познается равным. Вселенная – это целое, которое может быть постигнуто только целым. Человек дерзает познать и действительно познает это целое, поскольку он соразмерен Вселенной как малая вселенная, микрокосм. Путь к познанию бытия пролегает через исследование человеком глубин собственного бытия. Для Бердяева человек дан себе первично, переживает себя как факт внеприродный. «Человек себя знает прежде и больше, чем мир, и потому мир познает после себя и через себя». Таким образом, самосознание трансцендентно природному миру.

Чтобы сохранить бытие и в познающем субъекте, и в познаваемом объекте, надо объект заменить понятием объективации. Есть разные ступени познания и соответственно разные ступени объективации. Чем больше объективировано познание, тем больше его логическая общеобязательность, имеющая социальную природу, тем ниже ступень духовной общности людей. Истинность и реальность отнюдь не тождественны с объективностью. Объективированное познание, соответствующее падшести мира, т. е. внутренней разорванности и разобщенности, имеет дело с общим, а не с индивидуальным. Невозможно объективирование метафизики, основанной на системе понятий. Будучи философией человеческого существования, метафизика неизбежно субъективна, а не объективна. Это, однако, не означает, что ей чужда онтологическая проблематика.

Главным онтологическим началом в философии Н. А. Бердяева является свобода: «Для мистической философии свобода есть исходное, она утверждается в ее безмерности и бездонности и ни на что не сводима». Утверждаемый философом примат свободы над бытием определяет основные постулаты его философского видения мира: примат духа над природой, субъекта над объектом, личности над обществом, творчества над эволюцией и т. д. Свобода, считает Бердяев, – это абсолютная, иррациональная категория, она несоизмерима ни с какими другими категориями. Ее уникальность состоит в том, что она добытийственна и существует как нечто, «бездна» (понятие заимствовано Бердяевым у средневекового мистика Я. Беме), представляет собой иррациональную субстанциональную силу, способную творить из ничего. Эта «бездна» (Ungrund) – основа бытия, из нее рождается Боготворец, который в свою очередь рождает мир. Философ утверждает дуализм Бога-Творца и несотворенной свободы. Это утверждение – самое оригинальное в философии Бердяева – освобождает Бога от ответственности за зло, происходящее в мире. Таким образом, Бог у Бердяева всеблаг, но не всемогущ: он никакой власти не имеет.

Свобода сама дает (или не дает) согласие на вхождение в Царство Божие. Да и акт первотворения – это тоже акт свободы: несотворенная свобода согласилась на бытие. Человек же – дитя Божье и дитя свободы, «творение Бога через Премудрость, через Божию идею и вместе с тем дитя меонической несотворенной свободы, дитя бездны, небытия».

Свобода пронизывает всю человеческую деятельность, является состоянием его творящего сознания, которое нельзя рационально, научно объяснить, а можно только пережить. Вне свободы возможна только имитация мысли. Свобода как состояние познания имеет потенцию прорываться в трансцендентное; она «положительная творческая мощь», источник энергии, не подчиняющейся началам термодинамики. Вне сознания свобода – некая ничем не детерминированная трансцендентная реальность, некоторый предел, «безосновная основа бытия».

Основная онтологическая категория философии Н. Бердяева – человек, поскольку он стоит в центре мира «и судьба человека определяет судьбу мира, через него и для него». Человек и мир обогащают Божественную жизнь. Потому что «Бог с человеком есть нечто большее, чем Бог без человека и мира». Человек является единственным носителем духа (духовным существом), носителем добра и красоты, реализует высшую Божественную правду. Он высокая материальная структура (микрокосм), содержащая все элементы мира (макрокосма). Вселенная входит в человека, поддается его творческому усилию как малой вселенной, микрокосму.

Итак, человек двойственен: с одной стороны, он природа, органическое существо, с другой – образ и подобие Бога, т. е. он не только личность, но и индивидуум. Но Бердяеву, «личность есть категория духовно-религиозная, индивид же есть категория натуралистически-биологическая», или, другими словами, как индивидуум человек – часть природы и общества, а как личность человек – целое, соотносимое с обществом, природой и Богом. «Духовная основа в человеке не зависит от природы и общества и не определяется ими».

Столь значительное место человека в мире определяется тем, что он является носителем добытийной свободы. Первенство человека в мире – его главная, т. е. абсолютная, характеристика. Он, кроме того, экзистенциальный субъект, некая данность, собственно сознание, стремящееся к самоутверждению. Это объясняет происхождение зла в мире и возможности творчества и новизны в нем. Подлинное бытие человека (экзистенция) первично по отношению к любому возможному вне его бытию, как природному, так и социальному. Этот мир объективирован, превращен в объект, материализован экзистенцией. Поэтому мир человека есть его объективированная духовность. Каков дух человека, таков и его мир. Стать личностью – задача человека.

Как субъективный идеалист, Бердяев считает, что объективной реальности не существует, она всего лишь иллюзия сознания. Реальность есть не что иное, как объективация, порожденная известной направленностью духа. Она не само бытие, а качество бытия. Всякая сущность и смысл существуют лишь в духе, а не в материи, бытии, которые суть категории объективированного духа. Поэтому «дух не есть объект», «объективного духа не существует». Объективация существует как неподлинное состояние подлинного бытия, потерявшего свободу.

Наиболее наглядно объективация проявляется в социальном мире. В книге «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация» Н. А. Бердяев определяет объективацию как социальное царство механических коллективов, как отчужденность в них субъекта, поглощенность личного общим, подавление свободы, господство детерминации, как социализацию человека. Н. А. Бердяев вводит в свою концепцию понятие «объективация», родственное терминам «опредмечивание» и «отчуждение». Мир объективации – мир явлений. Объективация есть отчуждение и разобщение. В объективации нет «приобщения». Она оставляет субъекта в одиночестве, а вместе с тем принуждает к сцеплению и связанности с другими и с другим. «Объективация есть утеря свободы духа, хотя она выражает события духа. Мир объективации не духовный мир». Объект – нечто чуждое свободе и духу. В результате постоянного проявления этой несвободы от мира человек страдает. Страдание – это собственно человеческое состояние («Я страдаю, следовательно, существую») – показывающее, что дух человека, хотя и угнетен, но не сломлен. Страдание порождает у человека страх, а страх – надежду, тоску, скуку. Это неподлинное состояние прерывается лишь смертью.

Для человеческого существования, по мнению Бердяева, характерно прежде всего чувство одиночества. Оно не было свойственно древнему человеку, жившему в коллективном родовом быте. Ограниченное пространство сплачивало людей, предохраняло их от одиночества. Теперь, писал Бердяев, люди вообще начинают жить во вселенной, в мировом пространстве с мировым горизонтом, и это обостряет чувство одиночества и покинутости.

Человек одинок и в этом остром и мучительном чувстве переживает свою личность, свою собственность, свою единственность, неповторимость, свое несходство ни с кем и ни с чем на свете. Все ему кажется чужим и чуждым. Он не у себя на родине, не на родине своего духа, а в чужом ему мире. И люди воспринимаются им как относящиеся к другому, чужому, не его миру. Мир и люди для него – объекты. Объективированный мир никогда не выводит его из одиночества. Человек тоскует от одиночества, тоскует по общению не с объектом, а с «другим», но и боится встречи с ним. «Болезнь одиночества есть одна из основных проблем философии человеческого существования как философии человеческой судьбы».

Н. А. Бердяев рассматривает различные формы объективированного мира – экономику с ее товарным производством, технику, государство, церковное устройство и т. п., все это анализируется им под углом зрения человеческого существования, воздействия на духовность человека. Так, техника – этот продукт человеческого духа, вызвавший мощные силы природы и заставивший их служить человеку, – очевидным образом превращает тело человека в средство, в инструмент, в техническую функцию. Техника обратилась против человека. Машина требует, чтобы человек принял ее образ и подобие; техника «хочет» овладеть духом и рационализировать его, превратить в автомат, поработить его. «Машина и техника наносят страшные поражения душевной жизни человека, и прежде всего жизни эмоциональной, человеческим чувствам. Душевно-эмоциональная стихия угасает в современной цивилизации… Сердце с трудом выносит прикосновение холодного металла. Оно не может жить в металлической среде. Для нашей эпохи характерны процессы разрушения сердца как ядра души… Все разложилось на элемент интеллектуальный и на чувственные ощущения… Техника наносит страшные удары гуманизму, гуманистическому миросозерцанию, гуманистическому идеалу человека и культуры. Машина по природе своей антигуманистична».

Самые разные экономические системы оказываются связанными с отчуждением, враждебны духу; в них сильны стремления к превращению человека в бездуховный объект. «Эксплуатация человека человеком, как и эксплуатация человека государством, есть превращение человека в объект. Преодоление же эксплуатации есть раскрытие “ты”. Но “ты” не раскрывается ни в капитализме, ни в материалистическом коммунизме». В объективации экономики дух порабощен. Это более всего обнаруживается в экономике капиталистической. Власть денег есть лживый предел объективации, отчуждения человеческого существования, «Социализм восстает против этого, и смысл социализма должен бы быть в субъективации человеческого существования, но социалистическая экономика может также оказаться не соответствующей замыслу духа о ней… Отчуждение духа от самого себя и ведет к перерождению духа в насилие. Такова объективация духа в государстве, такова природа власти, которая приписывала себе духовный источник и почиталась священной».

Объективация духа в церкви приводила, по словам Бердяева, к ложным сакрализациям, к ложным святыням. Есть религии, в которых дух переходит в свою противоположность, почитается за объект: Бог – все, человек – ничто. Человек всегда несет в себе, хотя и потенциально, искру Божью: свободу и творчество. Поэтому человек, если он этого хочет, опираясь па них, свободно творит себя, выбирая между добром и злом. В акте творчества человек становится соравен Богу, потому что творчество есть продолжение миротворения; «продолжение и завершение миротворения есть дело Богочеловеческое, Божье творчество с человеком, человеческое творчество с Богом». Творчество – это акт перехода из небытия в бытие, творчество из ничего в творчество из свободы. В отличие от Бога, человек в творчестве нуждается в материале.

Творчество и свобода взаимосвязаны: «Пробуждение творческой энергии человека есть внутреннее освобождение и сопровождается чувством свободы, Творчество есть путь освобождения. Освобождение человека не может образовать в нем пустоты. Освобождение человека не от чего-то, но и для чего-то. Вот это для и есть творчество человека».

Важнейшей задачей творчества является антроподицея. Только в творчестве проявляется суть человека, истинное назначение, глубинная экзистенция: «Я совсем не ставил вопроса об оправдании творчества, я ставил вопрос об оправдании творчеством. Творчество не нуждается в оправдании, оно оправдывает человека, оно есть антроподицея».

Творчество трагично, поскольку в нем всегда наблюдается несоответствие творческого замысла и воплощения в продуктах творчества, которые всегда ниже замысла. И все же творчество, в противоположность эволюции, которая основана на детерминизме, исходит из свободы; в нем еще не завершенный мир продолжает твориться.

Творчество осуществляется во времени, и смысл его задается конечным результатом, т. е. выходом за пределы конечного, выходом из времени в вечность.

Оба понятия – «время» и «конец» – важны для историософии Н. А. Бердяева. Говоря о них, он рассуждает эсхатологически: если все существующее конечно, то творчество преодолевает конечное, выходит за его пределы; в противном случае множится дурная бесконечность конечного существования. Творчество имеет в идеале вечность и преодолевает смертоносный поток падшего времени, разорванного на прошлое, настоящее и будущее. Но вечность означает не бесконечность времени, а качество, преодолевающее время. Иначе и быть не может, поскольку нельзя принять идею бесконечного прогресса в истории. Обретение «рая на земле» последним в истории поколением людей невозможно в замкнутом круге времени. Неприятие полноты прошлого, его культуры делает нереальным наступлением абсолютного состояния человеческой жизни в будущем.

«Религия прогресса» отрицается Бердяевым и из этических соображений. Такой прогресс «рассматривает все человеческие поколения, все человеческие эпохи как не имеющие ценности и цели в себе, не имеющие значения сами по себе, а лишь как орудия и средства для грядущего». Эта тенденция обессмысливает историю. Смысл же истории дает признание ее конца, эсхатология. Пока же история длится, в ней возможна прерывность (например, в кризисах, революции), которая свидетельствует о неудачах всех исторических замыслов и осуществлений.

Н. А. Бердяев различает время космическое, историческое и экзистенциальное. Время космическое – бесконечное время, вечное круговращение, характеризующее творческую деятельность Бога. Время историческое – не подлинное: преступное время человеческой истории, длящееся как линия от прошлого через настоящее к будущему. Это время ищет и не находит процесса, который невозможен, т. к. он означал бы превращение настоящего в средство для будущего. Для исторического времени финал, «конец мира и истории, есть прежде всего преодоление объективации (отяжеления и материализации подлинного, экзистенциального бытия), преодоление мира отчужденности, необходимости, безличности, вражды». Это конец не во времени, а конец времени, в котором исчерпывается вражда, абсурд существования, разъединенность. Конец мира означает преображение, создание Царства Божьего. А это становится возможным, когда человек встречается с Богом, и начинается третье время – экзистенциальное. Оно характеризуется творчеством, переживанием мига как бесконечности. Это некая точка времени, означающая самоуглубление.

Бердяевское учение о свободе и творчестве выявляется не только через историю, но и через этику. В книге «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (Париж, 1931) философ размышляет следующим образом. Бог не отвечает за зло мира, поскольку его источник в несотворенной свободе. Над свободой особым образом существует творческий акт, присущий как Богу, так и человеку. Он – осуществление свободы. Не добро, как считают христианские богословы, а творчество, по мнению Бердяева, противоположно греху. В этой антитезе содержится вся глубина его парадоксальной этики.

Н. А. Бердяев утверждает, что этика начинается с грехопадения, т. е. с момента появления добра и зла, возникновения страданий, пороков и т. п. С этого момента начинается поиск виновных за зло мира. Религия признала виновным человека, гуманизм высказался о виновности Бога и отрекся от него. В результате возник парадокс атеизма: Бога нет, потому что он виновен. На этих противостояниях философ строит свою этику, различая три ее формы – этику закона, этику искупления и этику творчества. Первая из них – этика закона – соответствует начальному природно-органическому, дохристианскому периоду человеческой духовности, периоду ветхозаветного Бога, требующего от человека абсолютной покорности и любви. Эта этика обращена не столько к человеку, сколько к роду человеческому, она носит запретительный характер и представляет безличный кодекс всевозможных вето, порожденных страхом вернуться в животное состояние.

Этика искупления соответствует культурно-органическому перио-ду человеческой духовности. Это этика Бога Сына. Этика всепрощения, любви и сострадания, в отличие от этики закона, обращена к конкретным людям, грешникам, предлагая им путь искупления. Это евангельская мораль, неподвластная закону, ставящая человека выше добра и зла. В ней, правда, есть опасность превратить заботу о собственном состоянии в самоценный «трансцендентный эгоизм», который засушивает любовь к ближнему, а в предельных проявлениях ведет к религиозному фанатизму. Предотвращает это состояние этика творчества, поскольку творец больше заинтересован в акте творения, чем в предметах творчества, т. е. он любит не себя, а свое творение. Творящий не скован религиозным страхом. В человеке-творце снимается печать первородного греха и раскрывается творящая Божественная энергия, человек становится свободным соучастником миротворения.

Этика творчества знаменует начало новой исторической эпохи, в которой начался последний раунд борьбы добра и зла. Человек творящий стоит «по ту сторону добра и зла», и от него зависит конечный результат этой борьбы. «Этика закона и нормы, – считает Бердяев, – не понимает еще творческого характера нравственного акта, и поэтому неизбежен переход к этике творчества, этике истинного призвания и назначения человека. Творчество, творческое отношение ко всей жизни есть не право человека, а долг и обязанность».

Этика Н. Бердяева персоналистична, поскольку основной ценностью в ней является человеческая личность. И даже критерии добра и зла не абсолютны, а символизируют лишь состояние личности: если она с Богом – торжествует добро, если оторвана от него – торжествует зло. Философ считает, что спасение невозможно, если человек изолирован от других, если хоть одна душа мучается в аду. Поэтому спасение, т. е. рай, может быть только соборным, в братстве, общении всех со всеми. Если этого нет, если личность изолирована от других, ад сохраняется. Но трагедия личности даже не в этом. Личность испытывает постоянную тиранию общества. Не личность есть часть общества, а общество есть часть личности, но выступает как безличная сила, противостоящая человеку. В преодолении этого трагизма суть социальной философии Бердяева. Итак, общество – часть личности, власть его ограничивает права и свободу человека. Общество – результат объективации общественных отношений, и его реальность определяется реальностью человеческого общения. В обществе «я» может не встретиться с «ты» и не стать «мы». Из-за вторжения масс, развития техники органичный режим жизни нарушается, и человечество из теллургического (земного) переходит в новый – космологический период. Человек живет уже не среди тел неорганических и органических, а среди организованных.

Н. А. Бердяев – оптимист и верит, что человечество не только должно, но и может развиваться на основе духовного возрождения. Высшее общественное устройство, названное философом персоналистическим социализмом, должно, по его мнению, соединить при своем устройстве два принципа: аристократический, утверждающий качественные характеристики личности, и демократический, утверждающий социалистический принцип справедливости и братского сотрудничества людей.

Существует, наконец, еще один аспект историософской концепции Н. А. Бердяева, связанный с признанием эволюции духовной культуры смыслом исторического прогресса человечества. Русский философ предлагает свое оригинальное понимание духовной культуры. Он различает и противополагает понятия «культура» и «цивилизация», где «культура» – это наивысший потенциал духовного развития общества, проявляющийся в ценностях религии, философии, в «цветении наук и искусства», углубленности и утонченности мысли, в высшем подъеме художественного творчества, в «созерцании святых и гениев». Культура не есть осуществление новых ценностей. Достижения культуры поэтому не реалистичны, а символичны. Однако культура не дана раз и навсегда, она циклична: за расцветом и усложнением культуры следует постепенная убыль ее духа, когда ее стержень – творческое начало – отрицается стремлением к практической организации жизни. Бескорыстие культуры разрушается эгоистической цивилизацией.

Цивилизация – это социальное, материальное развитие «реальной жизни», господство экономических интересов, прагматизм, понимаемый как торжество средств над целью. Цивилизация по своей природе технична; всякая идеология, духовная культура в ней – лишь надстройка, иллюзия. Цивилизация обезличивает индивидуальное творчество, его вытесняет коллективный труд. Цивилизация противостоит человеку, опасна для него, особенно в эпоху «заката Европы» и возникновения машинной техники. «Эра цивилизации началась с победного вхождения машин в человеческую жизнь. Жизнь перестает быть органической, теряет связь с ритмом природы. Между человеком и природой становится искусственная среда орудий, которыми он пытается подчинить себе природу… В цивилизации само мышление становится техническим, всякое творчество и всякое искусство приобретает все более и более технический характер… В цивилизации побеждает начало специализации, в ней нет духовной цельности культуры». Техника неузнаваемо преобразует жизнь общества, превращаясь в своеобразный космос человеческого существования со своим ритмом, законами жизни, главный из которых – подчинение человека технике.

Культура и цивилизация противоположны во всех своих основаниях. К примеру, переход культуры в цивилизацию связан с коренным изменением отношения человека к природе. От органического единства человека и природы, от ее созерцания, свойственных культуре, человек переходит к организованному овладению природой, ее машинному порабощению. В цивилизации техника господствует не только над природой, но и над духом.

Цивилизация, как капиталистическая, так и социалистическая, «буржуазна» но своей природе. При этом буржуазность понимается Бердяевым как отрицание духовного, цивилизаторская воля к организованному могуществу и наслаждению жизнью, культ спекулятивного функционализма. Для буржуа главное – материальные блага, деньги, власть. «Царство буржуазности, отделенное от духа, стоит под знаком власти денег. Деньги и есть сила и власть мира, отделенного от духа, т. е. от свободы, от смысла, от творчества, от любви… Деньги направлены прежде всего против целостной духовности, охватывающей всю жизнь человека… Царство денег и есть царство объективации… царство фикции». «Дела» затемняют для буржуа и цели, и смысл жизни. Буржуа любит «положение» в жизни, имеет вкус к власти и могуществу. И когда он дорывается до власти, нет пределов его самоводовольству. Повсюду он вносит свою сковывающую волю – в семью, государство, мораль, религию, науку. Oн создает авторитеты, культы, насаждает идолопоклонство. Буржуазность – не классовая категория, она касается не только капиталистов: есть буржуазность дворянства, крестьянства, духовенства, пролетариата. «Буржуа является и в образе ученого и академика, самодовольного, напыщенного и ограниченного. И достоинство научности и академичности приспособляется к уровню буржуа. В этом своем образе он боится творческого движения мысли». Буржуа не знает свободы духа.

Буржуазность агрессивна в том смысле, что поглощает все большее число человеческих душ. В далеком прошлом она встречалась лишь изредка. Но в XIX–XX вв. она широко распространилась, стала почти всеобщей. «На этой почве революции становятся буржуазными, коммунизм перерождается в царство буржуазности. На этой почве торжества при помощи силы и охранения, при помощи лжи христианство стало буржуазным… Буржуазность социального происхождения, она всегда означает господство общества над человеком, над неповторимой, оригинальной, единственной человеческой личностью, тиранию общественного мнения и общественных нравов. Буржуазность есть царство социальной обыденности, царство большого числа, царство объективации, удушающее человеческое существование». Бердяев полагает, что распространенность буржуазности по всем классам и социальным слоям общества делает утопичными все проекты ее ликвидации посредством замены лиц и даже классов, социальных групп, стоящих у власти. Он не верит в возможность преобразования социальной жизни также и на путях бесклассового общества. «Уничтожение всех классов, которое социально желательно, приведет, вероятно, к царству всеобщей буржуазности. Демократия есть один из путей кристаллизации царства буржуазности».

Цивилизация не истребляет культуру полностью: свои качественные характеристики она меняет на количественные, ее «кристаллизованные формы» служат потенцией противостояния прагматизму цивилизации, сохраняя за культурой ее самоценность.

Н. А. Бердяев полагает, что логически в пространстве истории человечества существует четыре состояния: варварство, культура, цивилизация и «религиозное возрождение». Исторически этапы могут находиться в различной соотнесенности. Но при этом важно, что религия – как символ воли к преобразованию и вера в него – существовала всегда. Именно она выражает магистральную линию развития человеческой истории.

Россия с ее особой судьбой демонстрирует две тенденции в развитии культуры: а) социальное преобразование жизни в цивилизации; б) религиозное преобразование жизни. Цивилизаторский этап развития России в рамках социалистических преобразований прагматизировал и нивелировал культуру. Необходимо ее восстановление, и религия призвана стать важнейшим инструментом этого восстановления.

Таковы основные идеи этих двух выдающихся русских экзистенциалистов, религиозных философов, апостолов свободы, решавших вечные проблемы человеческого бытия с позиции современного человека, столкнувшегося с трагизмом существования в буржуазном социалистическом обществе, с революцией и стагнацией. Предложенные Л. Шестовым и Н. Бердяевым идеи и решения развивались многими европейскими философами XX столетия.

 

Глава 18

ИНТУИТИВИЗМ

Философия интуитивизма как гносеологическое учение, базирующееся на принципе непосредственного знания, возникла в России в самом начале XX в. Виднейшим ее представителем является Николай Онуфриевич Лосский (1870–1965).

Судьба подарила ему долгую жизнь, полную лишений, талант оригинального мыслителя, мировую известность и почти полное забвение на Родине, как, впрочем, и другим русским философам из плеяды корифеев Серебряного века русской культуры.

Н. О. Лосский родился 6 декабря 1870 г. в многодетной семье лесничего Витебской губернии. В 1881 г. он поступает в гимназию, но закончить ее Лосскому не удалось: в 1887 г. его исключают за пропаганду социализма и атеизма. Н. Лосский уезжает в Швейцарию и поступает на философский факультет Бернского университета, где изучает естественные науки. Бедственное положение (были случаи, когда он по несколько дней не ел) вынудили Лосского в 1889 г. уехать в Алжир. Однако и здесь жизнь оказалась не легче, чем в Берне. Он вступает в Иностранный легион, но, не выдержав тягот военной службы, попадает в госпиталь, оттуда бежит снова в Швейцарию, а затем возвращается в Россию.

В Петербурге Н. Лосскому удается поступить на бухгалтерские курсы, а затем в восьмой класс гимназии при Историко-филологическом институте и успешно закончить ее.

В 1891 г. он поступает в Петербургский университет на отделение философии физико-математического факультета.

Завершает философское образование Н. Лосский в Германии, где у Виндельбанда, Циглера, Вунда готовит, а затем защищает магистерскую и докторскую диссертации. С 1904 г. он преподает в Петербургском университете. Народном университете, Вольной философской академии.

После революции 1905 г. Н. Лосский вступает в партию кадетов, становится участником, а затем и членом правления Религиозно-философского общества. Осмысливая опыт Первой русской революции, философ освобождается от узости сознания, сосредоточенного только на политической борьбе с самодержавием и социально-экономических проблемах. У него появляется интерес к религиозным проблемам и православию, к ценностям национальной идеи и государства, проблемам этики и эстетики. На одном из заседаний Религиозно-философского общества им был прочитан доклад «Идея бессмертия души как проблема теории знания». Его приглашают принять участие в известном сборнике «Вехи», но Лосский отказывается.

В 1915 г. Н. О. Лосский заканчивает свой программный труд «Мир как органическое целое», в котором разрабатывает учение об идеал-реализме. Книга вначале была опубликована в журнале «Вопросы философии и психологии» (1915), а затем вышла отдельным изданием (1917).

После революции 1917 г. Лосский некоторое время работает в организациях кадетов и партии «Народной свободы», выпускает брошюру «Чего хочет партия народной свободы» (лето 1917). Вскоре, однако, он прекращает свою партийную деятельность.

Н. О. Лосский продолжает преподавать в Петербургском университете, а также в Народном университете, делает доклад в Вольной философской академии, как редактор выпускает три номера философского журнала «Мысль». В 1921 г. но решению Государственного ученого совета Н. О. Лосскому было запрещено преподавать в Петербургском университете, поскольку в книге «Мир как органическое целое» он «защищает догмат троичности Бога». 16 августа 1922 г. Лосского арестовывают и вместе с другими известными русскими философами – Карсавиным, Бердяевым, Лапшиным и др. – 15 ноября этого же года высылают в Германию.

Н. О. Лосский не остается, как другие эмигранты, в Берлине, а по приглашению чехословацкого правительства едет в Прагу и живет там до 1942 г., читая лекции по философии на юридическом и историко-филологическом факультетах Русского университета вплоть до его закрытия в 1928 г. Он ведет преподавательскую деятельность также в Русском народном университете, переименованном в 1943 г. в Русскую академию. Кроме того, философ читает лекции на богословском факультете Варшавского университета и в Православном богословском институте в Париже, принимает участие в съездах русских и зарубежных ученых, выступает с докладами во многих городах Европы. В 1933 г. он читал три философских курса в Станфордском университете (США).

Эмигрантский период в научной жизни Н. О. Лосского был не менее плодотворным, чем петербургский. В 1920–1940-е гг. он публикует несколько книг: «Материя и жизнь» (1923), «Свобода воли» (1927), «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция» (1938), «Бог и мировое зло» (1941) и др. Публикует он также статьи в эмигрантских журналах «Путь», «Современные записки» и «Русские записки».

В апреле 1942 г. Н. О. Лосский получает в Братиславе кафедру философии в университете имени Яна Амоса Коменского и переезжает в Словакию. После освобождения Чехословакии советскими войсками он уезжает к сыновьям в Париж. До 1947 г. по приглашению Н. Бердяева он читает лекции в Религиозно-философской академии. Осенью 1947 г. Лосский переехал в Америку, куда был приглашен читать лекции по философии в нью-йоркской Высшей Свято-Владимирской духовной академии. В 80-летнем возрасте он получает американское гражданство. В это же время его избирают членом Международного общества Марка Твена.

В США Н. О. Лосский публикует на английском языке «Историю русской философии» (1951), а также книгу «Достоевский и его христианское миропонимание» (1953). Впечатляющим является итог его теоретической деятельности: им опубликовано 276 работ, 37 из которых – книги и брошюры. Часть работ была опубликована посмертно, несколько работ еще ждут своего издания.

Н. О. Лосский неоднократно приезжал в Европу. В 1961 г. он поселяется у сына, Бориса Николаевича, в Type (Франция). Незадолго до смерти его помещают в клинику так называемого Русского дома, где он скончался 24 апреля 1965 г. Похоронен Н. О. Лосский на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

О различных этапах выработки собственного философского видения мира Н. О. Лосский писал неоднократно, но только в «Воспоминаниях» он изложил последовательность формирования своей философской системы. Он писал: «В разработке своего миропонимания я подвигался вперед чрезвычайно медленно. Моему уму присуща была склонность к эмпиризму и вместе с тем к рационализму. Первая выразилась в моей любви к Миллю и Спенсеру. Вторая требовала приведения всего признанного за истину в стройную логически связную систему. Идеалом для меня были такие философы, как Декарт или Юм, которые начинают свою систему учений абсолютного начала, стремясь не опираться ни на какие предвзятые учения и предпосылки, но исходя из несомненно достоверного факта. Приступить к такой работе мне было особенно трудно потому, что в моем уме столкнулось влияние метафизики Лейбница и гносеологии Канта, благодаря двум моим учителям – Козлову и Введенскому».

Исходной посылкой русского философа было утверждение онтологической природы «я», его субстанциональности, опирающейся па непосредственное восприятие своего «я» как существа, стоящего выше отдельных своих психических проявлений. Жизнь каждого «я» есть непрерывный процесс, в котором все предыдущее пережитое имеет значение для новых проявлений «я». Отсюда естественным был вывод, что связь событий, производимых и переживаемых каждым «я», имеет строго индивидуальный характер и не содержит в себе повторений, потому что «я», произведшее одно какое-либо действие, через несколько часов опирается уже на более богатый опыт, чем прежде, и потому действует иначе, чем прежде.

Далее Н. О. Лосский пишет: «Все рассуждения об онтологическом строении мира представлялись мне висящими в воздухе, пока не был решен основной вопрос, как доказать существование внешнего мира и познаваемость его свойств». Под влиянием неокантианца А. И. Введенского Лосский усвоил мысль, что познать можно лишь то, что имманентно сознанию. Вместе с тем он рассматривал мир как органическое множество резко обособленных друг от друга элементов, а весь имманентный состав сознания – как совокупность ощущений и чувств. Естественно, что подобные допущения в конечных выводах приводили философа к солипсизму и скептицизму, к мысли о невозможности логически доказать существование внешнего мира.

Мучительные размышления над создавшейся коллизией закончились туманным осенним днем 1898 г., когда все предметы сливались друг с другом, что привело его к мысли, что все имманентно всему, ставшей философским кредо его системы, «С тех пор идея всепроникающего мирового единства стала руководящей моей мыслью. Разработка ее привела меня в гносеологии к интуитивизму, в метафизике – к органическому мировоззрению».

В этой связи первой возникла потребность понять, что собственно принадлежит моему «я», ограничивает «мои» психические состояния от того, что дано «извне» – как из тела, так и из внешнего мира. Философ размышлял следующим образом: жизнь «я» состоит из действий, осуществляемых сообразно влечениям, хотениям, стремлениям субъекта, его воли. Утверждение, что жизнь субъекта состоит из волевых актов, т. е. из стремлений к каким-либо целям, и из действий по их осуществлению, составляет основную идею волюнтаризма. В отличие от традиционных систем волюнтаризма, утверждавших, что все сознаваемое субъектом, в том числе данные его сознания, есть его психическое состояние, Н. О. Лосский предложил свое понимание «моих» и «данных мне» содержаний сознания. К составу «моей» деятельности и волевому акту принадлежит только то, что сознается как «мое» (внимание, хотение, удовлетворение), остальное – «данное мне» – принадлежит внешнему миру как созерцаемые мной элементы бытия, находящиеся вне моего «я», Только акт созерцания, выбирающий для сознательного восприятия элементы бытия субъекта или объекта, есть проявление моей воли, т. е. проявление действий, производимых мною сообразно моим интересам, влечениям, страстям. Другими словами, присоединение различных сторон внешнего мира к составу индивидуальной сознательной жизни человека есть выборка, производимая его волей.

Свое учение о восприятии и вообще о знании он назвал впоследствии интуитивизмом, обозначая словом «интуиция» непосредственное созерцание субъектом не только своих переживаний, но и предметов внешнего мира в подлиннике. Его система психологии заключала в себе парадоксальное на первый взгляд сочетание волюнтаризма с интуитивизмом, то есть учения об активности «я» с учением о его созерцательности (относительной пассивности) в познавательных процессах. Созерцание есть также волевой акт, однако содержащий в себе момент пассивности, так как этот акт не творит созерцаемого предмета, а лишь выбирает, какой из множества сделать сознанным или познанным. Именно это сочетание волюнтаризма с интуитивизмом облегчало задачу доказательства, что жизнь «я» есть непрерывный ряд волевых действий. В акте познания в сознании находят место два процесса. Одни процессы суть проявления самого моего «я», нарастание усилий внимания, хотения, а другие процессы суть данное мне извне, звук выстрела, например. Органическое ощущение – в теле, нечто данное мне и переживаемое – проявление не моего «я», а моего тела, ближайшего к моему «я» внешнего мира.

Цель же заключается в том, чтобы доказать, что вся жизнь состоит из процессов, имеющих строение волевого акта или начала его, т. е. состоит из страдания, чувствования, активности и произведенной этой активностью перемены. Вывод первой книги Н. О. Лосского «Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма» (1903) заключен в следующем: все сознательные процессы, поскольку мы относим их на основании непосредственного чувства к своему «я» (интуитивизм), заключают в себе все элементы волевого акта и подчиняются моим стремлениям (волюнтаризм).

Стремясь выработать новое теоретическое знание без предпосылок, Н. О. Лосский сначала исследовал ложность предпосылок эмпиризма и рационализма, из которых вытекал вывод, будто все имманентное сознание необходимо должно быть моим индивидуально-психическим состоянием. В качестве ложных предпосылок он нашел неправильным использование понятий причинности и субстанциональности при решении проблем теоретического знания. Эмпиристы и рационалисты считали, что чувственный состав восприятия есть результат причинного воздействия предметов внешнего мира на душевно-телесную жизнь познающего субъекта. Сторонники обоих направлений полагали, что все имманентное сознание в процессе познания есть чувственное содержание восприятия; мыслимое содержание в сознании есть состояние познающего субъекта, принадлежащее ему как психическая жизнь.

Отбросив эти предпосылки, Н. О. Лосский показал, что непосредственно не только свидетельство опыта, находящегося внутри кругозора сознания субъекта, но непосредственен и сам внешний мир, познаваемый им в подлиннике. Эти два момента должны быть приняты за истину, ибо субъективирование и психологизирование «данных мне» содержаний сознания есть следствие ложных предпосылок, ведущее к безвыходным затруднениям в теории знания. С точки зрения Н. О. Лосского, в основе критицизма Канта лежат те же два положения, какие были у его предшественников: субъективирование и психологизирование всего имманентного сознания произведено им вследствие неправильного использования понятий в гносеологии. Непосредственный анализ сознания, не сбиваемый с толку никакими ложными предпосылками, дает право утверждать, что «данное мне» есть уже сам внешний мир, вступивший в мое сознание в подлиннике. Важнейший гносеологический постулат Н. О. Лосского, исходя из этого, формулируется следующим образом: «Объект познается так, как он есть, в сознании присутствует не копия, не символы, не явления познаваемой вещи, а сама эта вещь в подлиннике».

Философу предстояло преодолеть еще одну гносеологическую трудность – причинную связь субъекта и объекта. Для этого он разграничивает субъективную и объективную стороны познания и делает следующий вывод: «Научившись разграничивать акты субъектов от объектов, не трудно уже сделать дальнейший шаг, именно усмотреть, что связь между актом субъекта и объектом не есть порождение». В интуитивизме Лосского интуитивно дан только объект знания, а само знание возникает вследствие «интенциальных актов» (внимания, интереса и т. п.), направленных на предмет. Эти интенциальные акты – уже субъективная сторона знания. Таким образом, субъект и объект в познании самостоятельны и вместе с тем едины; они равноправно скоординированы друг с другом. Такая связь является не причинной, а функциональной, поскольку между ними возникает не субординация, а координация – согласованность. Отбросив каузальную теорию восприятия и утверждая непричинную надвременную и надпространственную координации субъекта со всеми предметами всего мира, Лосский настаивает на данности в опыте самых разнообразных сторон живой действительности. Другими словами, поскольку лишь интенциальные познавательные акты субъекта являются индивидуальнопсихическими переживаниями его, совершающимися в настоящее время, то предмет, данный в сознании, может принадлежать к любой области бытия; он может быть моим или чужим психическим состоянием, материальным процессом внешнего мира, происходящим в прошлом, настоящем или будущем, наконец, он может быть вневременной отвлеченной идеей или сверхвременным существом. Таким образом, второй важнейшей чертой гносеологии Н. О. Лосского является учение о ни из чего не выводимой гносеологической координации: «Независящая от времени и пространства координация есть не что иное, как связь самих сверхвременных и сверхпространственных деятелей друг с другом, как свое проявление, существует не только для него, но и для всех других деятелей всего мира».

Начиная свою философию как основатель интуитивизма, Н. Лосский показал и обосновал в нем одну из возможных концепций объяснения происхождения нашего знания. Исследуя проблемы всеобщего бытия, Н. Лосский приходит к выводу, что в мире все неразрывно связано, он есть органическое целое, в нем все одинаково ценно и необходимо. Невозможно говорить о субъективном предпочтении или большей важности идеального или материального, рационального или иррационального, единичного или всеобщего. Они все одинаково необходимо сосуществуют в целом, и, как целое, их связи органически переплетены. В качестве субстанции бессмысленно брать что-то одно, выбранное из многообразия существующего в этой целостной органической взаимосвязи. Поэтому субстанцией является сама связь, а мир существует только как органическое целое, в котором эта связь имеет свое многообразие, он представляет собой взаимосвязь идеального и материального, или реального, и выражается у Лосского в системе «идеал-реализма». В ней мы видим новую попытку представить философскую систему, отражающую все стороны мирового целого. Однако если Гегель исходил все же из одностороннего начала – идеального, то Н. Лосский преодолевает эту односторонность. В основе мира лежит не идея и не материя, а их всеобщая взаимосвязь, в которой материальное определяется идеальным – таковы идеи его книги «Мир как органическое целое» (1917). Лосский, как видим, является сторонником плюрализма, но одновременно он, как последователь Лейбница, признает наличие некоторых единиц бытия (монад), которые он называет субстанциональными деятелями.

Основная мысль идеал-реализма заключается в том, что реальное бытие, т. е. временные и пространственные события, возникает и существует не иначе как на основе идеального – невременного и непространственного бытия (сверхвременное и сверхпространственное оформление). А интуитивизм есть органический синтез эмпиризма и рационализма: всякое знание, будучи непосредственным созерцанием живого бытия, которое, в свою очередь, является его логически-онтологическим оформлением, основано на опыте и вместе с тем оно внутренне логически обосновано. Синтез идеализма и реализма достигнут Н. Лосским благодаря тому, что общие отвлеченные идеи подчинены индивидуальным субстанциональным деятелям.

Перед философом встала задача определения соотношения между высшими и низшими этажами бытия. Изначально им была выдвинута идея о том, что отвлеченные идеи, носимые субстанциональными деятелями, «невременны», и действиям своим они придают временную форму и охватывают их сверхвременно – как целое. Различие между конкретно-идеальным и отвлеченноидеальным бытием, как различие между общим и единичным, осуществляется следующим образом: к области конкретно-идеального относятся индивидуальные «я», т. е. сверхвременные и сверхпространственные субстанциональные деятели, наделенные творческой силой. Они одновременно являются носителями невременных отвлеченных идей, как формальных (например, временнопространственных отношений), так и материальных (например, стиля в архитектуре). Все общие идеи принадлежат к области отвлеченно-идеального бытия и существуют не иначе как в составе конкретных субстанциональных деятелей. Они принадлежат им как первозданные формы их деятельности или как выработанные ими самими правила этой деятельности. Без творчески деятельных субстанциональных деятелей общие, отвлеченные идеи, пассивные и лишенные творческой силы, не были бы реализованы.

Индивидуальные деятели (конкретно-идеальное бытие), стоя выше и носимых ими общих идей, и производимых ими единичных действий, служат посредниками между общим и единичным: они творят единичные события сообразно тем или иным идеям.

Проблему соотношения между самими субстанциональными деятелями Н. О. Лосский смог решить после того, как прочитал подаренную ему П. А. Флоренским книгу «Столп и утверждение Истины» (1914). Из нее он взял идею единосущего тварных личностей и сформулировал проблему различения понятий конкретного и отвлеченного единосущего. Философ утверждает, что органическая связь деятелей предполагает наличие более высокого, чем они, начала – Абсолютного. Для того чтобы выяснить связь Абсолютного и мира, он обращается к христианскому учению, в котором мир сотворен Богом из ничего. Творя мир, Бог не нуждается ни в каком материале вне себя и не заимствует никакого содержания из себя. Он творит мир из ничего. Обоснование им мира имеет характер абсолютного творчества в том смысле, что рядом с собою он создает нечто абсолютно новое, не тождественное ему ни в каком отношении.

Абсолют – это сверхмирное начало. Отношение Абсолюта и тварного мира не имеет причинного взаимодействия, поскольку в причинном соотношении «всегда существует частичное тождество», а его не должно быть. Сотворенный Богом мир двухслоен; в нем имеются: 1) субстанциональные деятели с их силой и 2) «производный слой», или материальное бытие. «Материальное бытие, по Лосскому, есть процесс – оно возникает во взаимодействии субстанциональных деятелей, что одновременно ведет к возникновению пространства и времени». Таким образом, каждый субстанциональный деятель тоже творец, но с меньшим, чем Бог, потенциалом: Бог творит из ничего, субстанциональный деятель – из данного. Субстанциональные деятели не утрачивают своей сверхвременной природы, присущей им через акт творения. Благодаря этому «космос не превращается в хаос». Всюду в бытии проявляется «отвлеченный Логос», вносящий начало порядка в мир. В системе Лосского Логос имеет те же характеристики, что и «мировая душа» в других религиозно-философских системах.

Субстанциональные деятели первично не обладают раз и навсегда данной «природой»; они вырабатывают ее в процессе творчества. В своих действиях субстанциональные деятели (или уже – личности) обладают свободой: а) от предопределенности, б) от собственного прошлого, в) от Бога, т. к. он сотворил их свободными. Они могут сотрудничать между собой вплоть до образования сверхиндивидуальных единств (семья, нация, человечество). Поскольку характер таких единств свободен, входящие в него индивиды не утрачивают свою индивидуальность. Лосский выражает позиции персонализма, видящего в личности основное бытие и основную ценность. При рождении от Бога личность рождается лишь как потенция. Перед ней выбор: реализовать эту потенцию либо на пути к Богу, либо на пути к земле, т. е. уже вне Бога. Личность, таким образом, может злоупотреблять свободой и, в силу неискоренимого эгоцентризма и наличия соблазнов, может встать на путь зла, создания царства «грешного бытия», законом существования которого является борьба за существование. Те же личности, которые избрали путь Бога, образуют «царство духа», или «живую мудрость», Софию.

Совершенная органичность, считает Лосский, существует более в замысле, чем в исполнении. Поэтому возможно не только творчество, но и разложение.

На этом тезисе построена этика Н. Лосского, объясняющая все виды зла, несовершенство вселенной из эгоизма субстанциональных деятелей, ведущего их к удалению от Бога, взаимному равнодушию или даже борьбе друг против друга. В этике, которой Лосский посвятил четыре работы: «Свобода воли» (1925), «Ценность и бытие» (1931), «Бог и мировое зло» (1941), «Условия абсолютного добра: Основы этики» (1944), – он стоит на позициях персонализма. Согласно персонализму, весь мир состоит из личностей действительных (человек) или потенциальных (животные, растения и т. п.). Наше царство бытия, полное несовершенств, состоит из личностей эгоистических, не исполняющих двух основных заповедей Христа: люби Бога больше себя и люби ближнего, как себя. Лосский считает, что всякое существо есть сверхвременный и сверхпространственный деятель, ответственный за то, вносит ли он в мир своим характером и поступками добро или зло, потому что он не только свободно творит характер и поступки, но еще и, по крайней мере – в подсознании, связан со всей системой ценностей, а потому он может, если правильно использовать свою творческую силу, вступить на путь абсолютного добра и тогда удостоится стать членом Царства Божия. Этика Н. Лосского теономна, т. е. основана не на человеческих (относительных), а на Божественных (абсолютных) ценностях, но при этом утверждается, что человеческая личность есть основная, хотя и не абсолютная ценность, которая не должна рассматриваться как средство для достижения нечеловеческих целей.

Н. О. Лосский утверждает неразделенность бытия и ценности. Она дана в Боге, а в человеке (субстанциональном деятеле) эта неразделенность выражается в форме идеала, который бессознательно хранится в глубине каждого индивидуума. Эта подсознательная связь каждого существа с идеалом его личности создает как бы метафизическое основание для того первичного выбора, который осуществляется уже в начале сотворения субъективного деятеля Богом. Свобода – основное свойство субстанционального деятеля. Пользуясь ею, он осуществляет либо Божественную эволюцию, либо сатанинскую эволюцию. Философ уверен, что «первозданное – есть добро», а зло – вторично, поэтому нормативным для человека является Божественное, первозданное.

Эстетика Н. Лосского осталась неоформленной в специальной работе, основные ее положения изложены в работе «Мир как органическое целое». Философ считает, что красота высокодуховна и является гармонией мира: «Мир гармонии есть совершенное творение Божие». Красота творится в царстве Духа, и Дух творит красоту. «Оправдание и смысл этого царства Духа заключается в его совершенстве, в том, что его жизнь есть совершенное Добро и Красота». Поэтому всякий момент жизни обладает в духовном абсолютной ценностью и прекрасен.

Н. О. Лосский считает, что добро и красота возможны там, где есть свобода, потому что царство Духа и есть царство свободы. Творческий человек не может не быть свободным, так как дух творчества дает ему свободу: «чем больше в какой-либо деятельности творчества, тем большею свободой обладает не только творящее существо, но и сотворенный им продукт… Художественное произведение, например, живет вне ума своего творца так интенсивно и приносит столь неожиданные плоды, что сам творец стоит в изумлении перед своим созданием».

Выдающимся русским философом интуитивистской ориентации был Семен Людвигович Франк (1877–1950). Он родился 16 января 1877 г. в Москве в семье врача, его дед был раввином. Первоначальное воспитание он получил от деда, а затем от отчима, который приобщил его к чтению революционной демократической и народнической литературы.

В 1892 г. С. Л. Франк с семьей переезжает в Нижний Новгород, где заканчивает гимназию. В 1894 г. Франк поступает на юридический факультет Московского университета. Как и большинство студентов, на первых курсах он увлекается идеями марксизма и социализма, участвует в дискуссиях и пропагандистской работе среди рабочих. C. Л. Франк вспоминал: «Марксизм увлек меня своей наукообразной формой, именно в качестве “научного” социализма. Меня привлекла мысль, что жизнь человеческого общества можно познавать в его закономерности, изучая его, как естествознание изучает природу».

Однако вскоре Франк отходит от революционной деятельности. Проучившись четыре года, он берет академический отпуск, чтобы лучше подготовиться к государственным экзаменам, которые из-за студенческих волнений ему сдать не удалось: весной 1899 г. за составление прокламации его арестовали, выслали в Нижний Новгород с запрещением в течение двух лет проживать в университетских городах. Тогда С. Л. Франк едет в Германию и почти два года посещает лекции по философии и политэкономии. Тогда же он пишет свою первую работу – «Теория ценности Маркса и ее значение. Критический этюд» (1900), в которой предложил неокантианское «оздоровление» марксизма в духе этического социализма.

Когда в 1901 г. ему разрешили сдавать экзамены за курс университета в любом университете страны, кроме Московского, С. Л. Франк возвращается в Россию и в Казанском университете сдает эти экзамены. Перед ним открылся путь в научную и педагогическую деятельность. Однако она началась через десять лет. А пока С. Л. Франк активно занимается общественной и партийной работой. Еще в 1898 г. П. Б. Струве привлек его к сотрудничеству в журнале «Освобождение», издававшемся в Штутгарте, а затем к участию в петербургских журналах «Полярная звезда» (1905) и «Свобода и культура» (1906). В это же время С. Л. Франк вступает в кадетскую партию и принимает участие в первом ее съезде.

Вместе со своими друзьями Н. А. Бердяевым и С. Н. Булгаковым, с которыми он участвует в издании журналов «Новый путь» и «Вопросы жизни» и в известных сборниках «Проблемы идеализма», «Вехи» и «Из глубины», он проделал путь «от марксизма к идеализму» и религиозному мировоззрению. Растет интерес Франка к философии, о чем говорят два сборника его статей – «Философия и наука» (1910) и «Живое знание» (1923), которые составлены из публикаций в журнале «Русская мысль», в котором он редактировал философский раздел начиная с 1907 г.

В 1912 г. после сдачи магистерского экзамена начинается педагогическая деятельность Франка: он становится приват-доцентом Петербургского университета. В 1913–1914 гг. С. Л. Франк находился в научной командировке в Марбургском и Мюнхенском университетах. В 1915 г. он защищает магистерскую диссертацию «Предмет знания». Через два года Франк получает должность профессора и декана историко-филологического факультета Саратовского университета. В 1918 г. он представил к защите как докторскую диссертацию книгу «Душа человека», но защитить ее ему уже не удалось.

В 1921 г. C. Л. Франк возвращается в Москву, где преподает во вновь созданных Философском институте и бердяевской Академии духовной культуры. Одна за другой выходят книги философа. Помимо названных диссертационных работ, это также «Очерк методологии общественных наук» и «Введение в философию в сжатом изложении».

В 1922 г. Франка вместе с другими русскими философами по решению советского правительства выдворили из России. Он поселился в Берлине, где вошел в состав Религиозно-философской академии. С 1930 по 1937 г. он читает лекции по истории русской мысли в Берлинском университете, выступает с докладами во Франции, Голландии, Чехословакии, Югославии, участвует в работе Всемирного философского конгресса (Прага, 1934). После прихода к власти нацистов и начавшегося преследования евреев ему пришлось переехать во Францию, а в октябре 1945 г. – в Лондон. Из книг, изданных за рубежом, наиболее известны «Крушение кумиров» (1924), «Смысл жизни» (1926), «Введение в социальную философию» (1930), «Непостижимое. Онтологическое введение в философию религии» (1939), а также изданная посмертно «Реальность и человек. Метафизика человеческого бытия».

Умер С. Л. Франк 10 декабря 1950 г. близ Лондона.

«По силе философского зрения Франка без колебания можно назвать самым выдающимся русским философом вообще, не только среди близких ему по идеям», – писал В. В. Зеньковский. Философская эволюция С. Л. Франка имеет несколько этапов. Еще в шестнадцатилетнем возрасте вера в Бога у него заменилась увлечением марксизмом. Юношу привлекла наукообразная форма марксизма, его объективизм, стремление подчинить морально-политические идеи неким имманентным началам общественного бытия. Спиноза открыл для него «интеллектуальную любовь к Богу», мистическое чувство Божественного всеединства бытия и имманентно-духовный путь его обнаружения. Но когда в 1901 г. он прочитал «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше, то был потрясен ощущением «реальности духа», его борения. Он вспоминал: «С этого момента я почувствовал реальность духа, реальность глубины в своей собственной душе, и без каких-либо особых решений моя внутренняя судьба была решена. Я стал “идеалистом”, не в кантианском смысле, а идеалистически-метафизическом, носителем некоего духовного опыта, открывающего доступ к незримой внутренней реальности бытия». В своей статье «Ницше и этика любви к дальнему» в сборнике «Проблемы идеализма» (1902) он заявил себя зрелым философом, переходящим к идеализму.

Кроме неокантианцев, Спинозы и Ницше, на его философскую эволюцию оказала влияние философия всеединства B. C. Соловьева и вся платоническая традиция – от Платона до Николая Кузанского, которого С. Л. Франк называл своим единственным учителем. У славянофилов русский философ заимствовал идею «живого знания», понятие «соборности», которое стало ключевым в его концепции о двух сторонах социальной жизни – соборности и общественности.

Свою философию С. Л. Франк называл идеал-реализмом, а основными областями своих философских интересов считал гносеологию и антропологию. «Философия есть рационально или научно обоснованное учение о цельном мировоззрении. Цельное мировоззрение есть общее понимание мира и жизни, уяснение основных свойств и отношений бытия и постижение смысла человеческой жизни, т. е. назначение человека и места его в бытии». Франк был противником позитивистского отождествления науки и философии, хотя считал, что без науки она невозможна. Философия, по его мнению, это самостоятельная наука, основа частных наук, созерцание Абсолютного, «выражение его в системе понятий, имеющих значение логического воспроизведения непосредственно усматриваемой взаимосвязанности частей или сторон всеединства».

Более сложными он считал отношения между философией и религией, поскольку это различные формы духовности, у них разные задачи. «Религия есть жизнь в общении с Богом, имеющая целью удовлетворение личной потребности человеческой души в спасении… философия есть, по существу, совершенно не зависимое от каких-либо личных интересов высшее, завершающее постижение бытия в жизни». Вместе с тем «обе они осуществимы лишь через направленность сознания на один и тот же объект – на Бога».

Философия, в представлении С. Л. Франка, это, во-первых, «миропонимание, которое предполагает отчетливое понимание природы и условий научного знания», т. е. понимание «безжизненных и бездушных закономерностей макрокосма»; во-вторых, «жизнепонимание, самосознание человека, уяснение смысла и цели его собственного бытия», т. е. понимание мира культуры и человеческого макрокосма. Здесь, по сути, интерпретируется истина и правда. Человек тяготеет и к той и к другой. Эта двойственность преодолевается путем «построения цельного философского синтеза, в котором бытие и ценность природы и культуры, космическое и человеческое должны найти новое примирение».

Идею философского синтеза, всеединства С. Л. Франк излагает в книге «Предмет знания». Вывод о «трансрациональности» бытия он доказывает вполне рациональными рассуждениями, выстраивая следующую логическую цепь. Всякое определенное А можно мыслить лишь в его соотнесенности с не-А. Но эта соотнесенность, в свою очередь, предполагает, что эти А и не-А являются членами некоего сверхопределенного единства, которое не вмещается в рамки логической системы, поскольку условие его существования (что оно есть), является условием возможности системности. Поэтому оно с необходимостью выступает как «металогическое единство», или «всеединство». С. Л. Франк пишет: «На свете нет ничего и не мыслимо ничего, что могло бы быть само по себе, без всякой связи с чем-либо иным. Бытие есть всеединство, в котором все частное есть и мыслимо именно только через свою связь с чем-либо другим». Это всеединство шире двухмерных рамок рационального, поэтому оно – «бытие третьего измерения». Оно также не может быть предметом мышления, т. к. «сверхпредметно».

Всеединство, как «металогическое единство», относится к своим частям, т. е. реальным вещам, взятым в единстве со своими идеальными смыслами-понятиями так, что целое предшествует всякой части и содержится в ней, а часть есть часть объемлющего целого. Другими словами, каждая часть занимает в структуре реальности (всеединства) свое единственное место, каждая вещь незаменима, а высшее единство объемлет собою все части этого универсального организма. В этой реальности невозможно отделить друг от друга «субстрат», т. е. субстанцию, и «содержание» – модусы.

Реальность, в отличие от определенных вещей, неопределима и неопределенна, она возвышается над любыми противоположностями и есть вечное становление вещей, а всякая вещь – становящаяся вечность.

Реальность (всеединство) – это объективное (непосредственно не данное, трансцендентное) бытие, открывающееся субъекту как его собственное (данное непосредственно, имманентное) бытие. Она – онтологическая имманентно-трансцендентная почва бытия, пронизывающая наше собственное и предметное бытие. В этом случае реальность – «первооснова», «Божество». Таким образом, у реальности как бы три слоя: предметное бытие, наше собственное бытие и объединяющая их первооснова.

Реальность – это идеал-реальное единство, содержащее в себе все неисчерпаемое многообразие личностных форм и, следовательно, все возможные проявления их в вещах. Наконец, реальность связывает в единое целое познание и бытие, сущее и явление, идею и вещь, непостижимое и постижимое. Она – Божий лик, обличаемый всем сотворенным миром. По мнению С. Л. Франка, реальность трансцендентна и абсолютна. «Мы должны признать, – пишет философ, – что суверенность бытия в смысле абсолютного бытия из самого себя не присуща вообще ничему частному, а лишь абсолютному всеобъемлющему всеединству или его первооснове». А это всеединое и абсолютное и есть Бог: «Бог, как абсолютное первооснование или первоначало, есть всеединство, вне которого вообще ничего не мыслимо. Если мир по сравнению с Богом есть нечто “совсем иное”, то сама эта инаковость и проистекает из Бога и обоснована в Боге».

Божество присутствует в реальности и в ней открывается человеку. А человек, как часть реальности, только тем и человечен, что в нем присутствует Богочеловеческое. Божество и Бог у С. Л. Франка – одно и то же. «То, что язык религиозной жизни называет Богом, есть форма обнаружения или откровения того, что мы разумеем под “Божеством”… Бог есть Божество, как оно мне открывается и мною испытывается… Божество открывается как “Ты” – и только в качестве “Ты” есть Бог. Безымянное или всеименное Божество, обращаясь ко мне, впервые обретает имя – имя Бога». Бог – абсолютно всемогущая сила, которая организует и сохраняет человеческое бытие, он среда, в которой и через посредство которой человек вообще существует как духовное существо.

Реальность вообще иначе, чем через внутренний опыт, не является человеку. Она дана внутри нас и более значительна, чем объективная реальность. Франк утверждает, что от реальности собственного «я» человеку никуда не уйти, поскольку она и есть существо человеческого существования. Более того, то, что имманентно человеку, что раскрывается через углубление человека в самого себя, через самоосознание, – тем самым уже есть трансцендентное. Там, где человек замыкается на себя, живет в себе и для себя, где он пленник субъективного произвола, он становится игрушкой трансцендентных сил. И наоборот, в случае открытости человека для трансцендентного, оно воспринимается им как глубоко родственное ему.

Духовная реальность может быть темной и светлой, и в субъекте, в сердце человека чаще всего идет борьба темных (дьявольских) и светлых (Божественных) сил. Эта духовная реальность и определяет в человеке то, что называется личностью, самостью. Поэтому человек как личность бесконечен, он значительно больше того, что есть в нем как законченной определенности, поскольку он сращен с бесконечностью духовного царства. А главное, в глубине его духа находится прочное и надежное его основание – Бог – как вечный, обращенный на человека, созерцающий его взор. Бог, являясь всемогущей силой, конституирует и сохраняет человеческое бытие, определяя собой ту духовную сферу, в которой только и может существовать как духовное существо.

В гносеологии С. Л. Франк – несомненный последователь интуитивизма Н. О. Лосского. «Всякое познание, – утверждает он, – есть интуиция, т. е. непосредственное созерцание реальности и отдание свое отчета в соотношении его содержания». Жизнь в ее естественном течении есть процесс, стимулирующий сознание человека на вычленение свойств и отношений действительности, соответствующих уже сложившемуся интуицией. Другими словами, в даль познания человека ведет его интуиция, т. е. полнота его жизни есть создание и одновременно использование собственных интуиций. А поскольку человек свободен, то свобода, как его внутреннее состояние, направляет интуицию в нужном направлении. «В этой интуиции состоит само существо сознания как непространственного и вневременного начала, способного обозревать, уяснять и то, что в пространственно-временном смысле стоит вне узкой внутренней психической жизни личности».

Бытие, в том числе и бытие человека, имеет два состояния – самосохранение и саморазвитие. «Сознание есть признак того, что личность находится во второй фазе бытия, в состоянии саморазвития, ибо сознание есть условие произвольной творческой активности. Сознание опирается на бессознательные процессы самосохранения, и, в свою очередь, все добытое им закрепляется в бессознательной сфере». Если «все добытое» сознанием отодвигается в бессознательную сферу, то «что» и «как» добывает человек, т. е. что и как он познает, зависит от него самого, а уж потом – от внешних обстоятельств, поскольку «мы должны мыслить сознание не как замкнутую в себе сферу, а скорее как пучок лучей, бросаемых на противоположную ему действительность». В процессе такой деятельности человек либо бессознательно накапливает чаще всего случайные данные, которые «слепо вырабатывают» в нем себе угодные интуиции, либо целенаправленно познает нечто, и тогда интуиции, к которым он стремится, зависят от имеющегося у него знания о своем предназначении, месте в жизни и т. п. Другими словами, соотношение сознательного и бессознательного в знании может дать два результата: или знание как результат слепого безответственного отношения к своей жизни, или знание как результат адекватного осознания жизненного предназначения человека.

Если же наложить эти представления на две фазы, два состояния бытия человека, то получается, что знание, которым обладает человек, это либо особое состояние самосохранения, поскольку с ним человек соотносит свою жизнедеятельность; либо оно демонстрирует саморазвитие человека, поскольку в знании он творчески идет от достигнутого. Оба эти представления соотносятся, то есть саморазвитие человека, как процесс, «творчески разрушающий старый порядок», является одновременно корреляцией самосохранения. Для человека, обладающего мировоззрением, т. е. определенной системой знаний, которая является одновременно теорией его жизни, важно решить, что является основным вопросом этой теории. По Франку, это «вопрос об условиях возможности знания», т. е. об условиях его саморазвития и самосохранения, соотнесенности в нем и окружающей его культуре духовного и материального и т. д.

В самом познании С. Л. Франк различает три его формы, соответствующие трем «слоям» бытия:

– Знание эмпирическое («предметное») – как чувственное восприятие, вводящее нас в поверхность бытия. Это некая «действительность», материал знания.

– Знание рациональное («абстрактное») – как знание идеальных начал, логических связей между элементами действительности, сводящее нас в идеальную, духовную сферу бытия. «Знание всегда направлено на неизвестный, выходящий за пределы имманентного материала и в этом смысле трансцендентный предмет». Этот предмет познается в понятиях.

Обе эти формы дают грубое, ущербное знание действительности. На глубине бытия, в его запредельной основе, в «металогическом единстве системы идей» они не могут быть применимы. Эта область непостижимого, которая достигается только сверхсознанием, онтологическое слияние с предметом есть сокровенное бытие.

– Металогическое всеединство познается в живом знании – третьей и высшей форме познания, понимаемой как онтологическое общение с Абсолютом как единством субъекта и объекта, идеального и реального, всеединства и личности, как живым, потенциально-актуальным творческим началом.

Живое знание как интуиция воплощается в художественном творчестве в форме символа, представляющего уникальное единство образа и понятия. В философии это выражается в схватывании бытия не частично, а целостно и синтетически в живом, конкретном знании. В этом случае интуиция есть одновременно и проникновение вглубь вещей, и откровение реальности. Внешнеприродное бытие как откровение Божества есть лишь символ («пантеизм»). В самом мире есть нити, указывающие на Божество, лучи, доходящие в мир от самого Божества («дуализм»). В этом антиномическом монодуализме как верховном принципе русский философ пытается соединить в единое целое «пантеизм» и «дуализм». При их соединении вещи оказываются символами Божества, излучающего эти символы, проявляющиеся в вещах.

Однако, кроме познаваемого мира, есть непостижимое. С. Л. Франк утверждает, что у всех трех пластов бытия (внешнего мира, мира самосознания и вневременного мира идей) есть его непостижимая тайна. Таким образом, непостижимое пронизывает всю реальность. Абсолютное непостижимое – это то, что было, есть и будет. Непостижимое состоит «в некоей безусловной нераздельной сплошности, некоем исконном первичном целом». Это целое он называет трансдефинитным, т. е. находящимся выше всего «определенного», как металогическое единство рационального и иррационального. Кроме того, целое трансфинитно, т. е. находится позади этого металогического единства; оно «есть нечто большее и иное, чем все, что уже есть как бы в готовом, законченном виде». Непостижимое – скорее «источник бытия», чем само «имеющее быть» бытие, т. е. оно больше, чем бытие, оно – «потенциальность» и «свобода». Другими словами, потенциальность через свободу превращается в действительность, поскольку свобода – это связующая нить между источником бытия и самим бытием.

Свобода является также проявлением непостижимого в мире самосознания. Личность, ее глубина определяются ее «самостью» как «внутренним обнаружением непостижимого». Итак, личность – это «непостижимое, сверхрациональное, ни в какие рамки не укладывающееся, свободно-спонтанное существо человека – тот глубочайший корень души, который сам человек сознает как некую абсолютноценную, несказанную и непередаваемую тайну и подлинную реальность своего Я».

Человек, считает Франк, может выйти за рамки своей субъективности. Размышляет он следующим образом. Подлинная «самость» заключается в двойственности «я», в нем содержится просто «я» и «сверх-я», или идеальное «я». Поэтому личность как «самость» находится как бы перед лицом высших, духовных, объективнозначимых сил и одновременно проникнута ими и их представляет.

Таким образом, личность содержит в себе сверхприродное, сверхъестественное начало бытия, что позволяет ей возвышаться над самой собой, быть по ту сторону себя. В этой встрече с трансцендентным началом и сопринадлежности к нему непосредственное бытие конституируется как «я». Русский философ утверждает, что личность может быть постигнута лишь трансрациональномонодуалистично, как единство раздельности и взаимопроникновения, как единство, сущность которого в его непостижимости. Личность – это всегда «тайна», в ней сокрыто Божественное. Ее тайна также в индивидуальности, «безусловной единственности», неповторимости.

«Я» не существует само по себе, а рождается во встрече с «ты». «Я» и «ты» образуют сложное «мы» как выражение социальной жизни. Реальности, таким образом, не является совокупностью множества монад, а сложным их взаимодействием. Многоаспектному взаимодействию «я» и «ты» Франк посвящает одну из лучших своих книг – «Духовные основы общества. Введение в социальную философию» (1930).

Одна из сложных, гносеологически ориентированных проблем, поднятых в книге, – загадка чужого сознания. Эта загадка, как она ставится в гносеологии, есть загадка того, что грамматически выражается в понятии «он». «Чужое сознание», о котором здесь идет речь, есть просто объект познания. Но в общении «чужое сознание», «другое я» есть для меня не просто объект, который я познаю и воспринимаю, но и субъект, который воспринимает меня. В общении другое сознание есть для меня то, что грамматически выражается как «ты», второе лицо личного местоимения; «ты», если анализировать его абстрактно-гносеологически, есть также «чужое сознание», которое я воспринимаю как воспринимающее меня. Из этого следует, что то, что называется «другим я» и что, точнее, есть для меня «ты», должно быть не извне дано мне, а первичным и исконным образом присуще изнутри. Во всяком общении «мы» имеет не простое скрещение двух лучей, идущих в противоположных направлениях навстречу друг другу; в самой мимолетной встрече двух пар глаз осуществляется какая-то циркуляция единой жизни, какое-то общее духовное кровообращение. Другими словами, не два независимых и самодовлеющих существа здесь извне встречаются и становятся друг для друга «я» и «ты», их встреча есть лишь пробуждение в них обоих некоего исходного первичного единства. И лишь в силу пробуждения этого единства они могут стать друг для друга «я» и «ты».

«Я» никогда не существует и не мыслится иначе, как в отношении к «ты» – как не мыслится «левое» вне «правого», «верхнее» вне «нижнего» и т. п. Ибо «я» есть «отдельное», «обособленное» «я» не в силу своего самодовления, своей утвержденности в самом себе, а именно в силу своего отделения, обособления от «иного я», от «ты» – в силу своего противостояния «ты» и, следовательно, своей связи с ним в этом противостоянии. Коррелятом, соотносительным противочленом «я» служит вовсе не безличное «не-я», мертвый и слепой объект, коррелят «я» есть именно «ты».

«Мы» не есть «множественное число» от «я». В своем основании и первичном смысле «я» вообще не имеет и нe может иметь множественности числа, оно единично и неповторимо. Поэтому «мы» – не множественное число первого лица, не «многие я», а множественное лицо – как единство первого и второго лица, как единство «я» и «ты». В этом замечательная особенность категории «мы». Вечная противопоставленность «я» и «ты»: которые, каждое само по себе и в отдельности, никогда не могут поменяться местами или охватить одно другое, преодолеваются в единстве «мы», которое есть именно единство категориально разнородного личного бытия «я» и «ты». Это и есть интуиция всеединства.

«Мы» есть категория не только личного человеческого, но и социального бытия. С. Л. Франк пишет: «Социальная, общественная жизнь не есть… какая-либо чисто внешняя, из утилитарных соображений объяснимая форма человеческой жизни. То, что человеческая жизнь во всех ее областях – начиная с семьи и экономического сотрудничества и кончая высшими духовными ее функциями – научной, художественной, религиозной жизни имеет форму общественной жизни, совместного бытия или содружества – это есть необходимое и имманентное выражение глубочайшего онтологического всеединства, лежащего в основе человеческого бытия. Не потому человек живет в обществе, что “многие” отдельные люди “соединяются” между собой, находя такой способ жизни более удобным для себя, а потому, что человек по самому существу своему немыслим иначе, как в качестве члена общества». Общество есть подлинная целостная реальность, а не производное объединение отдельных индивидов; оно есть единственная реальность, в которой нам конкретно дан человек.

Изолированно мыслимый индивид есть лишь абстракция; лишь в соборном бытии, в единстве общества подлинно реально то, что мы называем человеком.

Общество не является механическим единством индивидов. Человек не только организуемый материал, но и организующая сила, и взаимоотношения людей невозможны без солидарности.

Соборность пронизывает все стороны социальной жизни человека. Существует три формы соборности. Первая – семейнобрачные отношения, вторая – религиозные, которые «раскрывают» замкнутые, изолированные человеческие души. Третья форма соборности – общность судьбы и жизни всякого объединенного множества людей по политическим, национальным и прочим признакам. Итак, по мнению русского философа, в основе всякой общественности лежит солидарность как непосредственное единство многих, принадлежность отдельных людей единому «мы». Интуиция принадлежности «я» и «ты» к единому «мы» есть важнейшее условие общения людей. И проходит оно под знаком солидарности, поскольку, как пишет С. Л. Франк, «в основе всякого, даже самого утилитарного, внешнего общения между людьми – будь то холодные договорные отношения или принудительное властвование одних над другими – лежит первичное внутреннее единство людей, начало непосредственного доверия и уважения человека к человеку, сознание внутренней близости, интуитивное взаимное понимание, коренящееся в последнем счете в первичном единстве МЫ».

Вторым началом общественности, противоположным солидарности, является начало личной свободы, самодеятельности индивидуального «я». Это начало также является важным и определяет общественные отношения, т. к. «существо Я, как особой, внутренней инстанции, конституирующей личное бытие, заключается именно в свободе, в спонтанности, в некоей изначальности, которою окрашена и проникнута личная жизнь». Свобода – онтологическая первооснова человеческой жизни. Поэтому отказ от свободы означает самоубийство, а покушение на нее есть покушение на убийство человека, на противоестественное потребление в нем «образа и подобия Божия» и превращение его в животное, соответственно и общественная жизнь, как соборная, совместная жизнь человека, не может быть мыслима без свободы.

Поскольку начала солидарности и свободы противоположны и каждое из них абсолютно, первичное бытие, общество находятся в извечном противоречии этих двух начал. Ни одно из них не может быть победителем. Смерть одного влечет смерть другого. Поэтому должно быть третье, объединяющее и более высокое начало. Им является служение высшей, сверхчеловеческой, Божественной воле, начало благоговения. «Это начало стоит в резком противоречии с тем представлением о сущности человеческой и общественной жизни, которое возникло и укрепилось в новое время и которое, в лице учения о “правах человека” и о верховенстве “народной воли”, утверждает суверенность индивидуальной и коллективной человеческой воли». Служение Богу, по мысли С. Л. Франка, выражается в идее нравственной обязанности как личности, так и общества. Обязанность человека – это всегда обязанность перед Богом.

В обществе, считает русский философ, существенное значение имеет начало авторитета. Правильно понятый авторитет есть не что иное, как свободное усмотрение духовной значительности лица. Авторитеты есть в любом человеческом деле – в религии, науке, власти.

Следствием начала авторитета является другое начало – иерархизм. «Как люди всегда не равны по своим физическим и душевным свойствам, так они не равны по своему социальному положению, по своим правам и обязанностям. Везде и всегда, при всяком общественном строе, на каких бы началах он ни был основан, существует неизбежное неравенство между властвующими и подчиненными, между людьми, стоящими на разных ступенях общественной лестницы».

Своеобразным следствием начала авторитета является аристократизм как господство достойнейших, и его другая сторона – господство меньшинства. Когда же два принципа вырождаются, наступает господство случайных людей. В этом случае осуществляется принцип единовластия, будь то монарх или «народный» вождь.

Противоположным началу неравенства выступает начало равенства членов общества. Люди равны перед Богом в двояком отношении: поскольку Бог есть трансцендентное, абсолютное, совершенное в противоположность несовершенству, бессилию, ничтожеству всего эмпирического тварного мира, поскольку перед лицом Бога все люди суть тварные создания, существа, исполненные бессилия и греховности, сознающие свое общее ничтожество, свою противоположность Богу и удаленность от него, постольку люди равны своим недостоинством, перед всеми стоит одна общая задача – совершенствование. Во втором смысле все люди представляют образ и подобие Божие, каждый человек – потенциально «сын Божий», вершина тварного мира. И следовательно, все люди опять-таки равны между собой.

Итак, все люди равны перед Богом, каждый из них стоит на определенной ступени общественной иерархической лестницы, и каждый из них выполняет единственное основание равенства – служение Богу. В статье «Религиозные основы общественности» (1925) С. Л. Франк называет это глубокое и первичное начало общественной жизни теофанией. Ее основное требование заключается в том, что воля Бога и вечные начала человеческой жизни должны осуществляться свободно, а не насильственно. Поэтому свободная действенность человека и есть самообнаружение Бога. Еще одним важным принципом жизни человека и общества является двуединство духовного и мирского. Изъятие из жизни одного из них делает жизнь ненормальной. И вообще не существует единственного, идеального, общественного порядка. Есть лишь вечные начала жизни человека и общества, но нет одного-единственного государственного, общественного порядка. «Всякое признание одного государственного порядка, одной формы правления единственным и абсолютным добром есть идолопоклонство, извращающее истинные Божественные основы общественной жизни и необходимо – в силу ненарушенности Божественных заветов – рано или поздно караемое общественными бедствиями».

Поиск, осмысление этих вечных начал жизни человека и общества составляет глубинное основание поиска человеком смысла жизни, которое превращается в основное человеческое дело взращивания в себе силы добра и правды. Это дело не только одного человека, оно есть общее, соборное дело, в котором все люди связаны между собой в Боге по принципу «один за всех, все – за одного». Это дело не просто только человеческое дело. «Человеку здесь принадлежит только работа по уготовлению почвы, произрастание же совершается самим Богом. Это есть метафизический, Богочеловеческий процесс, в котором только соучаствует человек, и именно потому в нем может осуществиться утверждение человеческой жизни в ее подлинном смысле».

С. Л. Франк не разрывает, а всегда объединяет размышления о человеке, обществе и Родине. Спасение каждого из нас и спасение Родины – это один процесс, утверждает философ: «Мы знаем, что мы сами больны одной и той же болезнью с нашей родиной, как бы ни были различны симптомы этой болезни, и что мы исцелимся только вместе – если исцелимся! Мы направим ее на новый, верный путь не ранее, чем найдем его для самих себя». С. Л. Франк как религиозный мыслитель видел возрождение только как духовное приобщение к вечным Божественным ценностям, как деятельную веру в Бога. «Нет, – мы чувствуем это, – писал он, – без веры в что-то первичное, основное, незыблемое, без последней, глубочайшей твердыни, на которую мог бы опереться наш дух, никакие земные влечения и увлечения, никакая любовь и привязанность не могут спасти нас».

 

Глава 19

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ В ЭМИГРАЦИИ

После революции 1917 г. и поражения белого движения в гражданской войне в добровольной и принудительной эмиграции оказались миллионы противников большевиков. Они рассеялись по многим странам, образовав несколько больших центров в Европе (Париж, Прага, София, Берлин), Азии, Австралии и Америке. И если в политическом и организационном отношении эмигранты были разобщены, то в философском плане в русской эмиграции обнаруживается много общего.

Конечно, полного идейного единства у русской эмиграции не было, однако некоторые общие черты были несомненно. Вопервых, эмигранты во всех сферах духовной, культурной, идейной жизни прокламировали связь с дореволюционным прошлым. Эта ностальгическая тенденция их духовной жизни питала эмигрантскую культуру и духовную жизнь в целом. Во-вторых, русская эмиграция не могла не осмысливать того революционного переворота в жизни России, который изменил ее судьбу. Правда, это общее состояние размышлений о революции, о судьбах родины и интеллигенции имело свои нюансы в оценках, но оно, безусловно, было общим. В-третьих, оказавшись в эмиграции русские люди более остро, чем на родине, стали осмысливать старую проблему, разделившую славянофилов и западников: насколько близка Европа России, каковы тенденции и реалии их сближения и противостояния?

Названные черты идейного развития русской эмиграции характерны и для ее философских исканий. Действительно, русские философы-эмигранты (а в эмиграции оказались лучшие философские силы России ХХ в.) не переставали утверждать единство своих философских исканий с развитием философских идей в России, с творчеством славянофилов, В. С. Соловьева, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого. Более того, они были ярыми пропагандистами их идей. Особенно почитаем был Достоевский – «вечный спутник», по образному выражению Мережковского, не только культурной элиты, но и всей «России вне России», рассеянной от Чехословакии до Австралии, от Берлина до Шанхая. Подтверждением этому являются многочисленные переиздания произведений Достоевского, юбилейные торжества 1931 г., изучение Достоевского в русских школах, полемика вокруг писателя в толстых литературно-общественных журналах, пользующихся популярностью во всей диаспоре. О Достоевском в эмиграции писали знаменитые русские философы, богословы, культурологи – Н. Бердяев, В. Вышеславцев, С. Гессен, В. Зеньковский, Н. Лосский, И. Лапшин, Ф. Степун, Д. Чижевский, Л. Шестов, С. Франк, С. Булгаков, Г. Флоровский, П. Струве, Г. Федотов и мн. др.

Осмысливая трагические события большевистской революции и гражданской войны, размышляя над судьбами России, переживая, наконец, статус апатридов, философы эмиграции обращались к Достоевскому в поисках ответа на пронзительные вопросы бытия. В русском зарубежье образовалась область культуры и науки, которая по своему значению существенно выходит за рамки академического достоевсковедения. Кроме того, мотивацией обращения к творчеству Достоевского служили не только профессиональные интересы ученых, но и необходимость осмыслить свой личный опыт прочтения Достоевского в условиях пограничной ситуации жизни и смерти.

Одной из самых востребованных проблем среди русских философов зарубежья, потребовавшей различных философских решений, была проблема России и Запада. На ее оригинальном решении построили свою историософскую концепцию евразийцы, своеобразно интерпретировав русскую историю и в какой-то степени «оправдав» социалистическое строительство. В целом все философы эмиграции, каждый по-своему, решали эту проблему. Однако больше всех размышляли и писали о ней двое из них – И. А. Ильин и Г. П. Федотов, чьи историософские труды пользовались в эмиграции неизменным успехом, поражали оригинальностью и вызывали споры.

Иван Александрович Ильин родился в Москве 9 апреля 1883 г. Закончил с золотой медалью московскую классическую гимназию. В 1901 г. поступил на юридический факультет Московского университета. В студенческие годы Ильин испытал увлечение анархическими идеалами, некоторое время был близок к революционным кругам. В университете он работал в семинаре известного русского социолога и правоведа профессора П. И. Новгородцева, которого Ильин считал своим учителем. После успешного окончания университета его оставили на кафедре энциклопедии права и истории философии права для приготовления к профессорскому званию.

В 1909 г. И. А. Ильин сдал магистерские экзамены и после двух пробных лекций был утвержден в звании приват-доцента при юридическом факультете. В этом же году он начал читать лекции по истории философии права на Высших женских курсах. В 1910–1912 гг. он был в научной командировке в университетах Германии (Гейдельберг, Фрейбург, Берлин, Геттинген), где занимался у Гуссерля, Риккерта, Зиммеля, и во Франции (Сорбонна). Первые публикации молодого ученого (1911–1914) были посвящены философии Фихте. Большой резонанс вызвала статья И. А. Ильина «Философия как духовное делание» (1915).

В годы Первой мировой войны он разрабатывает религиозно-патриотическую тему, посвящая войне две брошюры – «Основное нравственное противоречие войны» (1915) и «Духовный смысл войны» (1915).

Магистерскую диссертацию – монографию «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (т. 1) – И. А. Ильин защищает в 1918 г. За нее ученый совет Московского университета присуждает ему одновременно ученую степень магистра и доктора государственных наук. Эта книга считается одним из трех самых значительных исследований о Гегеле. Историк философии Б. Яковенко говорил о ней, что это книга, заслуживающая того, чтобы быть признанной в качестве третьего основного труда о Гегеле после трудов Стирлинга и Куно Фишера.

Философ участвует в общественной деятельности как член Московского психологического общества, а с 1921 г. как его председатель, а также член правления Московского юридического общества. Его политические взгляды характеризуются резким неприятием большевистской идеологии. Весной 1922 г. на заседании Московского юридического общества Ильин выступил с докладом «О задачах правоведения в России», в котором дал характеристику утверждающегося социалистического строя как несущего «деспотию национализма», «хозяйственную опустошенность коммунизма», «террор, и голод, и людоедство, и смерть». Не случайно после революции его неоднократно арестовывали: в 1918 г. три раза, по одному разу в 1919, 1920, 1922 гг. В 1918 г. Ильина судили в Московском революционном трибунале, но оправдали за недоказанностью обвинения. Наконец, в октябре 1922 г. И. А. Ильина вместе со многими русскими философами выслали в Германию, где он прожил 16 лет, занимая с февраля 1923 г. должность профессора и декана юридического факультета Русского научного института, читал лекции на русском и немецком языках. Им были подготовлены и читались 12 систематических и 6 эпизодических (специальных) курсов. Более двухсот раз профессор Ильин выступал с публичными лекциями, посвященными русской культуре, философии, юриспруденции, в различных странах Европы – Германии, Латвии, Швейцарии, Бельгии, Чехии, Австрии. Одна из самых известных его лекций – «О правосознании и правопорядке в современной России» – была прочитана им в 1926 г. в Кенигсбергском университете. Заслуги Ильина как ученого и преподавателя были отмечены избранием его в 1924 г. членом-корреспондентом Славянского института при Лондонском университете.

В эмигрантский период И. А. Ильин много сил отдает разработке «белой идеи», вооруженной защиты православной веры, христианских ценностей. Самой значительной книгой, расколовшей русскую эмиграцию на два лагеря, была книга Ильина «О сопротивлении злу силою» (1925). Ее идея, высказанная в названии, воспринималась многими русскими зарубежными деятелями отрицательно. «Чека во имя Божие», – так определил призыв Ильина Н. А. Бердяев в своей рецензии на эту работу под названием «Кошмар злого добра» (1926).

В 1927–1930 гг. И. А. Ильин был редактором-издателем собственного журнала «Русский колокол», имеющего подзаголовок «Журнал волевой идеи». Всего вышло 9 номеров. А в первом номере он изложил свое понимание России и служения ей: «Первое, в чем нуждается Россия, есть религиозная и патриотическая, национальная и государственная идея … Эта идея зовет к созданию великой России. Духовно великой; и вследствие этого – великой и государственно… Это есть идея великодержавной России, воздвигнутой на основах подлинно христианской, волевой и благородной государственности». Позже он издавал еще два оригинальных периодических издания – «О грядущей России» (1940–1944) и «Наши задачи» (1948–1954).

После прихода Гитлера к власти гестапо запретило Ильину выступления. Возникла угроза ареста и концлагеря. Летом 1938 г. ему удалось переехать в Швейцарию. Необходимые для переезда 400 швейцарских франков ему дал С. В. Рахманинов. Ильин поселился в пригороде Цюриха – Цолликоне. Постепенно он возобновляет чтение публичных лекций, много выступает в периодической печати. Статьи этого периода были собраны в двухтомной книге «Наши задачи» (1956).

Философские и социально-политические труды Ильина, его публицистика, а ему принадлежит свыше 300 работ, по общему признанию как его сподвижников, так и недругов определили особое место философа в истории русской общественной мысли. Как писал П. Б. Струве, «…формально – юрист, он по существу философ, то есть мыслитель, а по форме – изумительный оратор или ритор в хорошем античном смысле этого слова… Такого, как он, русская культура еще не производила, и он в ее историю войдет своим лицом, особым и неподражаемым, со своим оригинальным дарованием, сильным и резким во всех смыслах».

Скончался И. А. Ильин 21 декабря 1954 г. в Цюрихе.

Одна из особенностей мировоззрения И. А. Ильина, о которой он писал незадолго до смерти, – постоянное возвращение к одним и тем же темам философствования: «Я давал моим трудам спокойно вызревать в течение десятилетий. У меня есть темы, вынашивающиеся по тридцать лет (“Учение о духовном характере”, “Аксиомы религиозного опыта”) и по сорок лет (“Учение об очевидности”, “Монархия и республика”). Я возвращался к каждой теме по нескольку раз…».

Философские взгляды И. А. Ильина изложены во многих его исследованиях. Но наиболее концентрированно, по нашему мнению, в работах «Религиозный смысл философии» и «Что есть философия». А единственным обстоятельным исследованием мировоззрения И. А. Ильина является монография Н. Полторацкого «Иван Александрович Ильин» (Нью-Йорк, 1989). Основываясь на них, философские взгляды И. А. Ильина можно представить следующим образом.

Ильин отрицал необходимость создания философских систем, считая это «чисто немецким предрассудком» и «мнимой задачей». По его мнению, философия должна быть ясным, честным и жизненным «исследованием духа и духовности», связанным с «предметно-обусловленными выводами». Никто заранее не может знать, что исследуемый предмет в действительности «сам по себе систематичен и живет по законам нашей человеческой логики», рассудочного рационализма. Нельзя духовному предмету предуказывать формы человеческого ума: рассудок может быть неразумен по отношению к истинному бытию предмета.

Главное дело философа – не выдумывание системы, а предметное созерцание и мышление. Если предмет представляет какую-нибудь систему, то философия верно изобразит ее, а если он бессвязная совокупность составляющих элементов, то это обнаружится в его предметной философии. «Исследующий философ не смеет повелевать предмету; он не смеет и искажать его в своем изображении». Предмет философствования может быть различным: мир, природа, история, дух, искусство. Но в любом случае мы должны исходить из опытного описания исследуемого предмета в его единичных обнаружениях, в его объективной реальности. Итак, по Ильину, философия – это прежде всего опытная наука. Эту генеральную свою мысль он высказал еще в книге о Гегеле, когда писал в предисловии: «Философия есть познание опытное по существу, метафизическое по предмету».

Здесь возникает вопрос: как соотносит Ильин философский опыт и умозрение? Он не отличает их резко, поскольку «во всякой подлинной, глубокой философии “спекуляция” покоится на систематическом созерцании предмета, она питается этим опытным восприятием, почерпывает из него свое содержание». Философ вводит понятие нечувственного опыта, считая, что «философия творится именно нечувственным опытом». Но определение объема этого понятия он не дает. Правда, в другой работе – «Что есть философия» – он говорит, что философия как наука требует от человека «особого духовно-религиозного опыта и особого описательного художества». Философия есть исследование, возлагающее на философа «ответственность исследователя, волю к предметности и бремя доказательства». Должна быть именно предметная верность исследователя, а не практикующаяся система ярлыков типа «монизм», «дуализм», «реализм», «идеализм», «рационализм» и т. п.

Начало духа, являющееся, по Ильину, истинным предметом философии, проявляется в природе и человеке в том, что человек сам создает, когда его касается Божий луч. Что бы философ ни созерцал, ни познавал, – каждый раз это начало духа требует от него «опытного акта с другим строением». Исходя из этого понятия, акт у Ильина приобретает центральное значение, в результате чего философия сводится к ряду «актов», которым он посвящает отдельные работы: это акт правосознания («О сущности правосознания», 1919), акт эстетического творчества («Основы художества», 1937), акт религиозного опыта («Аксиомы религиозного опыта», 1948) и др.

Философия вырастает из духовного опыта, из опытного акта. Подобно тому как человек, желающий исследовать добродетель, должен прежде всего сам жить ею, так и «философ, желающий успешно исследовать свой предмет, должен реально-опытно переживать его и тем самым осуществлять его», «он должен превратить свою душу и свою жизнь в орган своего предметного опыта. Только ставши сам орудием духа, он сможет испытать и познать сущность духа». Это и есть «метод» философа. «Основное правило этого пути гласит так: сначала – быть, потом действовать и лишь затем из осуществленного бытия и из ответственного, а может быть, и опасного, и даже мучительного делания – философствовать».

Гносеология Ильина посвящена проблеме очевидности. Философ, считает он, «должен осуществить и накопить обширный и разносторонний опыт очевидности», что позволит ему избежать игры мертвыми понятиями. Очевидность относится не только к теории. «Она переживается в религии иначе, чем в науке; она слагается в искусстве на других путях, чем в нравственной жизни; да и в различных науках акт очевидности имеет различное строение (например, в логике, в математике, в химии, в астрономии, в истории, в юриспруденции, в философии)». Везде теория будет пустой, если отрицается акт очевидности, «ибо акт очевидности требует от исследователя – дара созерцания, и притом многообразного созерцания, способности к вчувствованию, глубокого чувства ответственности, искусства творческого сомнения и вопрошания, упорной воли к окончательному удостоверению и живой любви к предмету».

Философия И. А. Ильина – религиозная философия, она «есть адекватное понятие абсолютного Предмета». Другое дело, что она религиозна весьма своеобразно – внешне. Многое объясняет его утверждение, что «философия по содержанию своему есть религия». Философ этой проблеме посвящает специальную работу – «Религиозный смысл философии» (1925), в которой выясняет проблему соотношения Бога и Божественного. Они совпадают: Божественное, открывающееся в мире, и есть полнота Бога, Абсолюта. Философствование у Ильина разворачивается в рамках имманентизма и останавливается перед трансцендентным, подлинно религиозным. Как пишет В. В. Зеньковский, у Ильина «непостижимое в мире овладевает нами, как “Предмет, как Абсолют”, всецело подчиняющий нас себе, и это сообщает философии “религиозный смысл”, но не выводит за пределы имманентной сферы, то есть не вводит нас в мир религии».

Свое место среди философских дисциплин занимает этика, исследующая нравственность, добродетель, добро. Она требует от философа наличия нравственного опыта, поскольку нельзя только теоретически рассуждать о любви, долге и т. п. Философ нравственную ситуацию должен пережить, нравственному опыту должен отдать свою личность, свою любовь, деяния, страсть, жизненную силу, успех, судьбу: «Он должен предстать перед своей совестью, он должен предаться ей и деятельно зажить из нее; осуществляя эти деяния, он должен увидеть перед собой угрозу для жизни, взглянуть в глаза смерти и преодолеть свой страх смерти… Он должен пережить в собственном опыте дивную, сковывающую и освобождающую, укореняющую и очистительную силу совестного акта… только тому, кто переживет это все, и другое, связанное с этим, – только ему откроется нравственное измерение вещей и людей, только он поймет предмет этики».

Эстетика также не может исходить из субъективного вкуса исследователя. «Искусство, – считает он, – есть возвышенное служение человеческому духу и чистая радость Божественному. Поэтому исследование искусства, осуществляемое философом, предполагает долгую аскетическую работу над своим собственным вкусом, который должен быть облагорожен; оно предполагает далее чуткое религиозное сердце и целую культуру вчувствования и созерцающей мысли». Философ должен сам участвовать в художественном творчестве. «Если он попытается самостоятельно пережить процесс “замысла”, вынашивания, борьбы за идею предмета, облечения ее в ткань образов и обретения художественной формы», этим он подойдет как бы к искусству изнутри, он должен обязательно «воспитать себя к художественному созерцанию и опыту». И. А. Ильин призывает русскую философию пересмотреть свое призвание, предмет и метод в свете блужданий и крушений русской мысли. Она должна отказаться от подражания иностранной философии и обратиться к глубинам национального духовного опыта, стать «убедительным и драгоценным исследованием духа и духовности». Она должна перестать «праздно умствовать и предаваться соблазнительным конструкциям». Тогда-то и должно сказаться в русской мысли нечто глубокое и значительное. В противном случае она окончательно омертвеет. Эти утверждения философа не утратили своей актуальности и на сегодняшний день.

Значительное место в философских взглядах И. А. Ильина занимает учение о культуре. В его книге «Основы христианской культуры» (1937) он противопоставляет христианскую и нехристианскую (противохристианскую) культуру. В последнее столетие нехристианская, светская, культура завоевала ключевые позиции. Это стало возможным в силу секуляризации культуры, начавшейся в эпоху Возрождения. Человечество сегодня идет за материалистической наукой, за светской государственностью, влечется приобретательскими инстинктами и хозяйственными законами, далекими от основ христианской культуры.

Как восстановить христианскую культуру? Новый Завет ответ на этот вопрос не дает, поскольку в нем нет правил «идеального» начертания основ христианской культуры: «Евангелие есть книга веры, свободы и совести, а не книга законов и правил». Поэтому нужно обращаться не к букве, а к духу христианского учения. Чтобы творить христианскую культуру, надо самому «похристиански обновиться и затем принять мир; и осуществлять это приятие надо в свободе совершенного закона». История христианства и есть «единый и великий поиск христианской культуры», как, впрочем, и обратный процесс – внесение в светскую культуру благодатного духа христианства. «Дух христианства» философ определяет как «овнутренное» (по формуле: Царство Божие внутри нас), дух любви (по формуле: Бог есть любовь), дух молитвенного созерцания, дух живого творческого содержания, а не формы, дух совершенствования («будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный») и предметное служение делу Божию на земле. «Дух христианства» должен проникнуть во все сферы человеческой деятельности – в науку, искусство, политику.

В результате осуществится формула: «Принять мир вследствие принятия Христа и на этом построить христианскую культуру». Но произойти это должно, во-первых, в рамках «национально-выстраданной культуры и, во-вторых, при условии абсолютной свободы и разграничения функций, когда народ творит, государство правит, а церковь учит».

Как и большинство философов-эмигрантов, И. А. Ильин различает культуру и цивилизацию. Культура захватывает «самую глубину человеческой души» в отличие от «цивилизации, которая может усваиваться внешне». По мнению философа, народ может иметь утонченную культуру, но отставать во внешней цивилизации», и наоборот. Культура духовна, в ее основе лежит религия. Вырождение культуры начинается тогда, когда понижается уровень духовности, общество становится безрелигиозным, возрастает тяга к материальным благам, культурные ценности заменяются утилитарными. У культуры и цивилизации различны ценности и их субординация. В России после революции культура сходит на нет. Обезбоживание, поругание святынь и, как следствие, понижение уровня правосознания, патриотизма, долга, совести – такова картина российской большевистской действительности.

Неоднократно И. А. Ильин писал о свободе, исследуя различные ее аспекты. В частности, в небольшой статье «Обоснование свободы» он утверждал, что «человеку подобает свобода в силу двух оснований: 1) в силу того, что он есть живой организм; 2) в силу того, что он есть живой дух. [Как] живой организм (от растения до человека) есть самостоятельное существо, со своею внутренней, таинственной самодеятельностью и особым жизненным инстинктом…В этом и состоит естественная свобода человека: он от природы самодеятелен, он строит себя сам – в здоровьи и в болезни, в потребностях и отвращениях, в питании и труде, в любви и размножении. Его инстинкту присуща внутренняя целесообразность, которую необходимо признавать, поощрять, духовно воспитывать (дисциплина) и устраивать в свободе. Заменить эту самодеятельность нечем… Но человек есть не только живой организм: он есть живой дух. Духу же подобает свобода веры и любви, созерцаний, убеждений и творчества. Дух есть живая личность, ответственная перед Богом и отвечающая за себя перед другими людьми, – за свои верования и воззрения, за свое делание и неделание. А ответственность предполагает свободу. При этом надо разуметь не “метафизическую свободу воли”, а отсутствие общественно-политического принуждения в нашем духовном самоопределении; не отсутствие законов (уголовных, гражданских и политических), не разнуздание человека, не злоупотребление правами и преимуществами, но законное ограждение внутренней жизни человека».

На Западе И. А. Ильин был больше известен как политический мыслитель и правовед. Его известности способствовали публичные выступления во многих европейских странах и работы, публиковавшиеся в Берлине, Мюнхене, Париже, Женеве и других городах Европы. Наибольшую известность Ильину принесла уже упомянутая книга «О сопротивлении злу силою» (1925), в которой он выступил с критикой непротивления – толстовского учения о добре и зле. При этом он опирался на доктрины древнего православия, утверждавшие, что сопротивление злу возможно, но с любовью, через религиозное и нравственное самосовершенствование, духовное воспитание других. Когда же эти средства не дают результата, допустимо применить силу. Христос учил не мечу, а любви, но он ни разу не осудил меча «ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела».

Обоснование применения «меча» для сопротивления злу философ нашел в апостольских посланиях Петра и Павла римлянам. Применение меча не оправдано, но не воспрещается, допускается, не проклинается как единственное средство борьбы со злом. А применяющий меч в этом смысле неправеден, но прав.

Полемика, возникшая после публикации этой работы русского философа, расколола эмиграцию. В защиту Ильина и его концепции сопротивления злу силой выступили иерархи Русской православной церкви митрополит Антоний, архиепископ Анастасий Иерусалимский, профессор-богослов А. В. Карташев, П. Б. Струве, Н. О. Лосский и др. Резко отрицательно книгу восприняли известный публицист «Правды» Михаил Кольцов, эмигранты В. М. Чернов, Е. К. Кускова, З. Н. Гиппиус и, как уже отмечалось, Н. А. Бердяев.

В этой полемике серьезно встал вопрос о государстве как силе подавляющей и, следовательно, злой и об отношении государства и церкви. Понимая всю сложность проблемы, И. А. Ильин высказал свое отношение к ней в ответе Н. А. Бердяеву на его критику книги «О сопротивлении злу силою»: «Если отрицать государственное дело нелепо, зловредно и фальшиво, то переоценивать государственное дело – недопустимо, опасно и гибельно. Дело государства является, по моему убеждению, в полном смысле слова второочередным, предварительно-отрицательным, не абсолютным, не праведным; и все же необходимым, ответственным и могущественным делом. Исследованию этой необходимости и пределов этой мощи и посвящена моя книга».

Рыцарь и патриот России, И. А. Ильин все, что писал в эмиграции, в той или иной мере посвящал России, считая это своим призванием. И этому было немало свидетельств, но самым впечатляющим и горестным свидетельством можно считать его письмо редактору сборников «День русского ребенка», написанное в июне 1948 г., где он писал, что причинами катастрофы, в которую ввергла Россию революция 1917 г., являются не только экономические и политические, но и духовные причины: кризис религиозности, правосознания, русской культуры и т. п. Поэтому «вся духовная культура во всех своих священных основах требует от нас исследования и новых национально-русских ответов». Над выполнением этого завета и трудился И. А. Ильин. «Теперь мне 65 лет, я подвожу итоги и пишу книгу за книгой. Часть их я напечатал уже по-немецки, но с тем, чтобы претворить написанное по-русски. Ныне пишу только по-русски. Пишу и откладываю – одну книгу за другой и даю их читать моим друзьям и единомышленникам. Эмиграция этими исканиями не интересуется, а русских издателей у меня нет. И мое единственное утешение вот в чем: если мои книги нужны России, то Господь убережет их от гибели; а если они не нужны ни Богу, ни России, то они не нужны и мне самому. Ибо я живу только для России».

В эмиграции И. А. Ильина по праву считали идеологом «белого дела». Он не только принимал и оправдывал белое движение в историческом аспекте – в период Гражданской войны в России и в эмиграции, но гораздо шире – как духовное, рыцарское движение прошлого, настоящего и будущего. В статье «Белая идея» и ряде других произведений он утверждает, что, хотя белая идея и возникла в военной борьбе с революцией, большевиками и коммунизмом, она не сводится только к «военной контрреволюции». У нее есть положительная составляющая, свой идеал России. Этот идеал – религиозный, патриотический, государственный – требует исцеления, возрождения, величия России. Но это в будущем. А в действительности белое движение, пытавшееся противостоять советской власти, окончилось провалом. И многие эмигранты его покинули, но не Ильин, остававшийся до конца жизни антикоммунистом и антисоветчиком. Широко известны две его книги, изданные на немецком языке: однотомная, почти на 600 страниц, энциклопедия «Мир над пропастью. Политика, хозяйство и культура в коммунистическом государстве. На основании аутентичных источников» (Берлин, 1931); под псевдонимом Альфред Норманн – «Большевистская великодержавная политика. Планы Третьего Интернационала по революционизированию мира. На основании аутентичных источников» (Берлин, 1935). Среди других немецкоязычных книг и брошюр Ильина антикоммунистической ориентации следует отметить: «Коммунизм или частная собственность? Постановка вопроса» (1929), «Подтачивание семейной жизни в советском государстве» (1929), «Яд большевизма» (1932). Последняя книга была издана на русском языке в Женеве (1931). Главная особенность всех этих работ – большая эмпирическая оснащенность из различных и разнообразных источников.

Наконец, много злых и во многом справедливых оценок теории и практики коммунизма содержится в его итоговом двухтомном сборнике статей «Наши задачи» (1956), посвященном в основном России. В них философ исследует прежде всего истоки и смысл революционных преобразований в России. Истоки эти, пишет он, сложны и глубоки – все, что задерживало политическое и культурное развитие России: климат, почва с ее «мерзлотою», открытая незащищенная равнина, обилие пространства, континентальная замедленность жизни, положение страны между Западом и Востоком, все государственные ошибки и упущения, вся близорукость былой русской власти. Это создало известную образовательно-политическую и хозяйственно-техническую отсталость России и русских народных масс.

Русская интеллигенция в ХIХ в. соблазнилась «последним словом передовой культуры», заразилась им. В ХХ в. полурусская интеллигенция пошла на штурм, захватила власть и превратила страну в опытный рассадник духовной чумы. Все это произошло от незрелости русского национального характера и русского национального правосознания. У Запада оказалось противоядие против воинствующего безбожия, антихристианства, материализма, террористического социализма, тоталитаризма коммунистов, а в России такого противоядия не нашлось.

Осмысливая «опыт социализма», И. А. Ильин в ряде статей, в том числе «Изживание социализма», «Социальность или социализм», «О тоталитарном режиме» и других, пишет о смысле социализма: «Социализм прежде всего угашает частную собственность и частную инициативу. Погасить частную собственность значит водворить монопольную собственность государства; погасить частную инициативу значит заменить ее монополией и инициативой единого чиновничьего центра… всюду вырастает (быстро или медленно) монопольная собственность государства и слагается монопольная инициатива единого чиновничьего центра. В этом – самая сущность социализма».

Это ведет, по мнению Ильина, к монополии «государственного работодательства» и создает бесповоротную «зависимость всех трудящихся от касты партийных чиновников». Чтобы осуществить государственно-централизованный хозяйственный план, эта каста вынуждена силой вещей овладеть «всей хозяйственной деятельностью страны, а потом и политической, и культурной жизнью народа и ввести тоталитарный строй». А на вопрос, что есть тоталитаризм, философ отвечает так: «Это есть политический строй, беспредельно расширивший свое вмешательство в жизнь граждан, включивший всю их деятельность в объем своего управления и принудительного регулирования… Тоталитарное государство есть всеобъемлющее государство. Оно отправляется от того, что самодеятельность граждан не нужна и вредна, а свобода граждан опасна и нетерпима. Имеется единый властный центр: он призван все знать, все предвидеть, все планировать, все предписывать… Иными словами: здесь управление – всеобъемлющее; человек всесторонне порабощен; свобода становится преступной и наказуемой». В результате Ильин приходит к выводу, что социализм антисоциален, потому что он убивает свободу и творческую инициативу; уравнивает всех в нищете и зависимости, чтобы создать новую привилегированную касту партийных чиновников-угнетателей, проповедует классовую ненависть вместо братства, правит террором, создает рабство и выдает его за справедливый строй.

Еще недавно эти утверждения считались «кощунственным писанием оголтелого антикоммуниста». Однако реальность «социалистической действительности», получившая всестороннюю оценку в годы перестройки, показала, что прав был именно Ильин, а не идеологические утверждения коммунистических пропагандистов.

Как истинный патриот России, И. А. Ильин не мог не думать о путях ее возрождения. В работах «О путях России», «Путь духовного возрождения» и других он исследовал возможность выхода России из социального и духовного кризиса. Он считал, что «кризис, приведший Россию к порабощению, унижению, мученичеству и вымиранию, был в основе своей не просто политический и не только хозяйственный, но и духовный. Трудности хозяйственные и политические могут возникнуть и накопиться… и могут обрушиться на каждое государство… Но каждому народу даются духовные силы именно для того, чтобы преодолеть эти трудности и творчески справляться с ними, не впадая в разложение и не отдавая себя на соблазн силами зла…». Путь России, осуществляющей социалистическое строительство, катастрофичен.

«Политические и экономические причины, приведшие к этой катастрофе, бесспорны. Но сущность ее гораздо глубже политики и экономики: она духовна. Это есть кризис русской религиозности. Кризис русского правосознания. Кризис русской военной верности и стойкости. Кризис русской чести и совести. Кризис русского национального характера. Кризис русской семьи. Великий и глубокий кризис всей русской культуры». Нам нужно прежде всего духовное возрождение. Мы должны исследовать наши слабости, признать наши упущения и приступить к внутреннему очищению и исцелению. Нужно вновь постигнуть вечные основы духовного бытия: веру, свободу, любовь, совесть, семью, родину, нацию. Все эти формы духовной жизни образуют цельное органичное единство. Надо вновь научиться веровать не вопреки разуму, а вместе с разумом, такой веры можно добиться лишь любовью к совершенному. А вера и любовь, считает философ, дают все остальное: «Так, смысл свободы в том, чтобы самому полюбить, через любовь самому увидеть и через очевидность – самому уверовать: свобода есть самостоятельная, самобытная, творческая любовь и вера. И совесть движется силою веры и любви. И семья есть первое лоно любви и веры. И родина постигается любовью и строится верою. И национализм есть не что иное, как любовь к своеобразной духовности своего народа и вера в его творческие богоданные силы. Без любви и веры невозможно правосознание, необходимое и для государственности, оберегающей нацию, и для справедливой организации хозяйственного труда». Это, так сказать, общая идея, призыв. Философ дает также некоторый объем требований, входящих в понятие «новый русский духовный национальный характер», без которых не может быть создана новая Россия: 1) научиться разделять веру и знание и вносить веру в процесс научного исследования, крепить веру силою научного знания; 2) научиться новой нравственности – христиански-совестной, не ищущей славы, но сильной гражданским мужеством; 3) воспитать новое правосознание, справедливое, братское, верное чести и родине; 4) воспитать новое чувство собственности; 5) воспитать новый хозяйственный акт, волю к труду, где личное обогащение станет источником всенародного богатства; 6) России нужен новый русский человек с обновленным религиозным, познавательным, нравственным, художественным укладом; 7) народу нужна верная, сильная ведущая идея, новое христианское, творческое воспитание. В заключение своей статьи «Что нам делать?» И. А. Ильин пишет: «Ясно: вся духовная культура, во всех своих священных основах требует от нас исследования и новых национально-русских ответов… И нашему народу предстоит встать из своего долгого унижения: покаяться в своих соблазнах и в своем падении, неизмеримо величайшем, чем то, о котором взывал некогда Хомяков; вновь утвердить свой национальный духовный лик и заткать новую ткань новой жизни. Это будет делом нескольких поколений, но оно будет осуществлено и достигнуто».

По своим политическим взглядам И. А. Ильин был монархистом, считавшим, что монархия – лучшая форма государственного правления. Вместе с тем он подчеркивал, что таковой она является при условии, когда в народе живет сознание верховенства нравственного начала перед всем остальным. Но такой государственный принцип трудно реализовать на практике. Снижение нравственных устоев в обществе, духовный и религиозный кризис привели к тому, что монархизм постепенно терял свои духовные основания, уступая место республиканскому принципу власти. Как трезвый реалист, философ понимал, что нельзя заранее предрешить, каким будет государственное устройство России в посткоммунистическую эпоху. В 1931 г. он писал: «Мы не предрешаем заранее, какая политическая форма должна быть установлена в России немедленно после падения коммунистического строя, должна ли это быть монархия, или республика, или диктатура, или же (что, вернее всего, и будет) такая новая политическая форма, которую не подведешь ни под какую историческую и юридическую категорию, ибо она возьмет жизнеспособное из разных форм; она сложится в хаосе, из беды и нужды, в виде великой, спасительной импровизации; она будет изменчива; и в довершение сего таких политических тел и форм может сложиться на время сразу несколько – своя в Сибири, своя в Великороссии, своя в Малороссии, своя на Кавказе и в Средней Азии… Какова бы ни была эта новая, переходная форма, она будет лучше коммунистическо-советской; всякая будет лучше; все будет означать сдвиг; все будет сулить исцеление». Спустя 60 лет так и произошло. Недаром современники называли И. А. Ильина провидцем.

Другим значительным философом русской эмиграции, также посвятившим свое творчество России и ее судьбе, был Георгий Петрович Федотов.

Г. П. Федотов родился 1 (13) октября 1886 г. в Саратове в семье управляющего канцелярией саратовского губернатора. После переезда в Воронеж его отец скончался, и семья осталась без средств к существованию. Федотов поступает в воронежскую Николаевскую гимназию, где учится на казенный счет, живет в интернате. Чтение произведений Белинского, Писарева, марксистской литературы привело его в социал-демократическое движение.

Окончив в 1904 г. с золотой медалью гимназию, он поступает в «наиболее демократический», по его мнению, Петербургский технологический институт. Однако революция 1905 г., прекращение занятий вынудили его вернуться в Саратов, где он, как член РСДРП, занялся революционной пропагандой. На одном из собраний рабочих Г. П. Федотов был арестован и посажен в тюрьму. Ему грозила ссылка в Астраханскую губернию, которая, однако, была заменена высылкой на два года за границу.

В 1906–1908 гг. он изучает историю в Берлинском и Йенском университетах, постепенно освобождаясь от влияния марксистских идей, но при этом не порывая с РСДРП. С осени 1908 г. он учится на историко-филологическом факультете Петербургского университета, специализируясь у известного медиевиста И. М. Гревса. В это же время Федотов увлекается поэзией. Сильное влияние на него оказало творчество Вяч. Иванова и А. Блока.

Выпускное сочинение Федотова, написанное в 1910 г., – «“Исповедь” св. Августина как исторический источник» – было удостоено золотой медали и вызвало одобрение Гревса. Ему оставалось сдать выпускные экзамены, однако на летних каникулах в Саратове, в том же 1910 г., он вновь попал под надзор полиции и ему грозил арест за распространение прокламаций. Воспользовавшись поддельным паспортом, Федотов уехал в Италию, где провел год, перебиваясь случайными заработками.

В 1911 г. он вернулся в Петербург и сдался полиции. Его выслали из столицы с правом выбирать город для поселения. Федотов выбрал Ригу, где подготовился к экзаменам, которые в 1912 г. успешно сдал. Его оставляют на кафедре всеобщей истории для приготовления к профессорскому званию. После сдачи магистерских экзаменов Г. П. Федотов получает приват-доцентуру на кафедре средневековой истории. Но лекционный курс в 1917 г. не состоялся, поскольку не набралось необходимого числа студентов. Одновременно Федотов преподает в Коммерческом училище М. Щидловской (1914–1916) и работает в отделе искусств Публичной библиотеки (1917–1919), где знакомится с А. Мейером и религиозным деятелем А. Карташевым. Одновременно он готовит свою так и не состоявшуюся магистерскую диссертацию «Святые епископы меровингской эпохи».

В религиозно-философском кружке Мейера «Воскресенье» Г. П. Федотов занимает одно из ведущих мест, являясь редактором издававшегося кружком журнала «Свободные голоса», где в первом номере публикует статью «Лицо России», которая в концентрированном виде содержала набор идей, определивших проблематику его творчества на последующие годы: это переосмысление исторического опыта и перспектив России, ее культурного и религиозного наследия в свете свершившихся революционных событий.

После перенесенного сыпного тифа в 1920 г. Федотов уезжает в родной Саратов, где ему предложили занять кафедру истории Средних веков. Там же он знакомится с философами С. Франком и В. Сеземаном. Не желая обострять отношения с университетским начальством, политизирующим процесс преподавания, Федотов оставляет в 1922 г. университет и возвращается в Петроград, где начинает заниматься переводами художественной литературы с французского и немецкого языков, пишет и публикует несколько статей по истории средневековой культуры и книгу «Абеляр» (1924), единственную изданную на родине. Статья «Утопия Данте» не была пропущена цензурой и осталась ненапечатанной.

В сентябре 1925 г. под предлогом работы в европейских библиотеках Г. П. Федотов навсегда покидает родину. Вначале он работал в библиотеках Берлина, а затем поселился в Париже, где развернул интенсивную публицистическую деятельность, публикуя в известных эмигрантских периодических изданиях («Путь», «Современные записки», «Вестник РСХД», «Числа» и др.), а с 1928 г. в английских, французских и немецких журналах большое количество статей по истории, культуре, литературоведению. Уже первые эмигрантские публикации Федотова под псевдонимом Е. Богданова – «Три столицы» и «Трагедия интеллигенции» – в евразийских «Верстах» определили научные и нравственные позиции философа. В них он доказывает, что русская история и культура имеют истоком византийское христианство, которое является связующей нитью с античным миром, а через него и с европейской культурой.

Много сил Федотов отдает экуменическому движению, сближению православной и англиканской церквей. Почти ежегодно он посещает Англию, публикует подробные обзоры экуменических съездов, в которых принимает участие с 1935 г.

С 1926 г. Федотов, приняв предложение митрополита Евлогия, преподает в Православном богословском институте историю западной церкви, латинский язык и агиографию (житие святых). Изучение и преподавание русской святости дали свой результат: он одну за другой публикует книги «Святой Филипп, митрополит Московский» (1928), «Святые Древней Руси. X–XVII ст.» (1931), «Стихи духовные. Русская духовная вера по духовным стихам» (1935). В это же время он собирает материал для главной своей книги – «The Russian Religions Mind» (1946), второй том которой вышел в 1966 г., уже после его смерти. В эти годы он тесно сотрудничает с работающими в богословском институте С. Булгаковым, Г. Флоровским, В. Зеньковским, Б. Вышеславцевым и др.

Следующим этапом эмигрантской жизни Г. Федотова было знакомство и дружба с Е. Ю. Скобцевой (матерью Марией) и И. И. Фондаминским, которая продолжалась до их смерти в гитлеровских концлагерях. В 1931–1939 гг. он вместе с Фондаминским и Степуном издает основанный ими журнал «Новый Град. Философский, религиозный и культурный обзор», пропагандировавший идеи социального переустройства в духе христианства. Эти же идеи Федотов изложил в двух своих книгах «И есть, и будет. Размышления о России и революции» (1932) и «Социальное значение христианства» (1933).

В «Новом Граде» и других эмигрантских и иностранных журналах Федотов одну за другой публикует яркие публицистические работы «Esse Homo» (1937), «Эсхатология и культура» (1938), «Русский человек» (1938), «Создание элиты» (1939) и др. Резко полемический характер этих статей, яркий публицистический талант Федотова, давший ему славу «нового Герцена», «первого публициста в эмиграции», публикация своих материалов в двухнедельнике А. Керенского «Новая Россия», и особенно опубликованная в ней статья «Passionaria», в которой Федотов выступил в защиту испанской демократии, вызвали возмущение и критику со стороны профессоров богословского института и самого митрополита Евлогия. Конфликт обострился после статьи Н. Бердяева «Есть ли свобода в православной церкви?», выступившего в защиту Г. Федотова.

После начала Второй мировой войны и оккупации Парижа, Федотов перебирается в Марсель. При помощи Американского еврейского рабочего комитета осенью 1941 г. он переезжает в США, в Нью-Хавен, где преподает в школе при Йельском университете, пользуясь стипендией Бахметьевского фонда. В 1943 г., приняв предложение русской Свято-Владимирской семинарии, начинает читать лекции по истории. Одновременно он продолжает публикацию своих книг на английском языке и статей в эмигрантском «Новом журнале» и эсеровском «За свободу». В США им было опубликовано несколько значительных статей: «Загадки России» (1943), «Рождение свободы», (1944), «Судьба империи» (1947), «Народ и власть» (1949) и пр. Много внимания Г. Федотов уделяет публичным лекциям в Обществе друзей Богословского института в Париже.

1 сентября 1951 г. в госпитале города Бэкон штата НьюДжерси Г. П. Федотов скончался от сердечной недостаточности.

Федотов – в полном смысле философ русской эмиграции, отразивший в своих трудах большую часть проблем, ее волновавших. И в первую очередь – старую проблему «Россия и Запад». Большинство статей его философской публицистики в той или иной мере затрагивают эту проблему, является поисками ответа на вопрос, что такое Россия. «Если не Запад, – то значит Восток? Или нечто совсем особое, отличное от Запада и Востока? Если же Восток, то в каком смысле Восток?».

Эту проблему философ решает своеобразно, через призму абсолютности и универсальности христианских истин и их конкретных проявлений в жизни каждой исторической эпохи, обусловленных деятельностью церкви. И по его мнению, все завоевания европейской цивилизации, а именно демократия, либерализм, социализм, своим происхождением обязаны христианству. Русская история, государственность и культура также связаны с христианством, своеобразно утвердившимся на Руси. У русского православного христианства составляющими являются православновизантийские славяно-библейские и славяно-языческие начала. Это изначальное его своеобразие не помешало Руси войти в единый христианский мир. Правда, высоко оценивая заслугу Кирилла и Мефодия в деле создания единой, цельной, органическо-национальной христианской жизни на Руси, Г. П. Федотов отмечает, что при этом античное латинское наследие осталось русской духовной жизнью и культурой невостребованным и в определенном смысле обусловило ее отставание от Запада и невыполнение Русью своего религиозного призвания одухотворить христианской верой античную религию.

Развитие русской истории, по мнению философа, имело четыре этапа: киевский, московский, имперский и советский, каждый из которых отличается спецификой своего духовного и социокультурного развития и своеобразным отношением с христианским западным миром.

Первый, киевский, этап имел огромное значение для всей последующей национальной жизни Руси, поскольку в нем вырабатывались основы национального религиозного сознания, включающего религиозную концепцию нации, новую по сравнению с язычеством систему ценностей, различные типы русской святости. Характеризуя картину христианизации Руси в целом, Федотов пишет: «Новое не ложится поверхностным слоем, “культурным лоском”, поверх старого быта. Оно завоевывает прежде всего сердцевину народной жизни – его веру… И вера освящает всю культуру, всю книжную мудрость, которая идет за ней».

Особый пиетет Федотов проявляет по отношению к русской святости. Он уверен, что «изучение русской святости в ее истории и ее религиозной феноменологии является сейчас одной из насущных задач нашего христианского и национального возрождения. В русских святых мы чтим не только небесных покровителей святой и грешной России: в них мы ищем откровения нашего собственного духовного пути. Верим, что каждый народ имеет свое собственное духовное призвание и, конечно, всего полнее оно осуществляется ее религиозными гениями». Русская святость, по его мнению, – ключ к объяснению многих явлений русской духовной жизни. К примеру, первые древнерусские святые Борис и Глеб, добровольно принявшие мученическую смерть, являют для русских образ непротивления, безвинного страдания. На примере русских святых вырабатывались в народе такие черты его менталитета, как мученичество, долготерпение, возможность обходиться минимумом житейских благ.

После пика святости духовной жизни Киевской Руси началось, по мнению Федотова, «отступление» от ее исторического призвания. Таких отступлений, или «отречений», от своего идеала было три – с Филофеем, Петром и Лениным.

Специфику второго, московского, периода философ определяет в том, что, сохраняя внутреннюю верность киево-великорусским традициям, единой системе христианских ценностей, московская духовная жизнь наполняется нехристианским содержанием, ориентализируется. В церковной жизни, благодаря Иосифу Волоцкому, создается некая форма «уставного благочестия», в которой преобладает консервативный характер обрядоверия, имеющего охранительные тенденции. Своеобразный урон древнерусской святости нанес старец Филофей, провозгласивший Москву «третьим Римом», в результате чего религиозное самосознание прониклось духом «национальной гордыни». А самодержавие, особенно в XVII в., в условиях расцвета Московского царства, несет ответственность за усиление таких черт русского национального характера, как высокая покорность и безрелигиозное терпение. Анализ различных источников, в том числе духовных стихов, позволяет философу сделать вывод, что в московский период в противовес самодержавной власти и уставному благочестию в русском народе зародились и стали развиваться идеалы воли, искания христианских истин вне церкви, странничество, юродство.

На третьем, имперском, этапе русской истории в начале XVIII в. произошел своеобразный «культурный взрыв», причиной которого, по мнению Федотова, явилось отступничество части русского общества во главе с Петром I от национальных религиозных традиций, ценность которых не исчезла, а переместилась на периферию общественной жизни и остались в качестве творческой основы, организующего начала русской культуры в целом. Воздействие Запада на Россию было несомненно и важно, но не абсолютно. В социальном плане западноевропейское и русское общество отличались тем, что в основе первого лежала классовая дифференциация, а второго – культурное различие.

Именно в этот период возникло уникальное явление – интеллигенция, взявшая на себя обязанность модернизировать Россию по европейскому образцу, сплотить нацию на основе единства представлений о смысле национального бытия. Интеллигенция – специфически русское явление; ее корни – русские, в русской духовной культуре, православии, если даже она отвергает религию. В определении Федотова, русский интеллигент – «это вечный искатель, энтузиаст, отдающийся всему с жертвенным порывом, но часто меняющий своих богов и кумиров. Беззаветно преданный народу, искусству, идеям, положительно ищущий, за что бы пострадать, за что бы отдать свою жизнь. Непримиримый враг всякой неправды, всякого компромисса. Максималист в служении идее, он мало замечает землю, не связан с почвой – святой беспочвенник (как и святой бессребреник), в полном смысле слова… Всего отвратительнее для него умеренность и аккуратность, добродетель меры и рассудительности, фарисейство самодовольной культуры. Он вообще холоден к культуре как к царству законченных форм и мечтает перелить все формы в своем тигеле. Для него творчество важнее творения, искание важнее истины, героическая смерть важнее трудовой жизни». В другом месте философ дополняет эту характеристику интеллигенции: «привыкнув дышать разряженным воздухом идей, она с ужасом и отвращением взирала на мир действительности. Он казался ей то пошлым, то жутким;

устав смеяться над ним и обличать его, она хотела разрушить его – с корнем, без пощады, с той прямолинейностью, которая почиталась долгом совести в царстве отвлеченной мысли. Отсюда пресловутый максимализм ее программ, радикализм – тактики».

У русской интеллигенции своя история, идейная эволюция. В последней трети XIX столетия «начинается распад этого социологического типа, идущий по двум линиям: понижение идейности, возрастание почвенности».

Критически проанализировав четвертый, советский, этап русской истории и культуры, осмыслив изменения, произошедшие в социальной и культурной жизни страны, Г. П. Федотов в ряде статей указывает на их противоречивость: «То, что произошло в России, не представляет ничего странного и небывалого. Россия просто приблизилась по своему культурному строению к общеевропейскому типу, где народная школа и цивилизация XIX века уже привели к широкой культурной демократизации. Однако в России, в условиях небывалой революции, этот давний и неизбежный процесс демократизации культуры был не только форсирован. Благодаря сознательному и полусознательному истреблению интеллигенции и страшному понижению уровня, демократизация культуры приобретает зловещий характер. Широкой волной текущая в народ культура перестает быть культурой». Другими словами, революция осуществила переворот в национальном сознании, зачеркнув многие его животворные традиции и ценности. Философ прямо указывает на перемены, произошедшие в культурной и социальной жизни страны. Во-первых, это уничтожение старого культурного слоя, старой интеллигенции и возникновение новой интеллигенции, поднявшейся из низов общества. Во-вторых, быстрое, происходящее на глазах приобщение масс к цивилизации, распространение грамотности, внедрение в жизнь общества техники. В результате происходит так называемая «рационализация русского сознания». В-третьих, возникновение тоталитарного государства («сталинократии»), которое поставило под идеологический контроль все процессы и стороны жизни, прежде всего образование и воспитание, ввело цензуру. В результате культура как таковая погибла, уступив место бездуховной цивилизации. «Культура как организующая форма сознания распадается на множество бессвязных элементов, из которых ни один сам по себе, ни сумма их не являются культурой».

Все это происходило в России под знаком социалистического строительства. Критикуя его негативные стороны, Федотов, однако, социализма в качестве социальной доктрины не отрицает. Более того, он поддерживает многие его идеи, особенно в религиозном их выражении. Эту попытку Федотова объединить православие и социализм отмечали многие исследователи его творчества. «Он до конца донес два тяжелых креста: православие и социализм… Социализм был для него одной из лучших рабочих гипотез для организации труда. А принятие православия – самое большое и положительное событие в русской истории». Правда, социализм Федотова особый, тяготеющий к христианству. Реалии социализма XIX–XX вв. иные. «В современных формах социализма, особенно коммунизма, есть действительно много несовместимого с христианством: материализм, этика классового эгоизма и ненависти, вера в могущество насилия, растворение личности в партийном и классовом коллективе. Однако если вдуматься в самую основу социальных идей нашего времени, то без труда вскрывается их христианское происхождение. Ни в одной культуре, кроме христианской, никогда не вставал и не мог встать социальный вопрос в нашем смысле слова». Федотов возлагает вину на Маркса и Ленина за то, что социализм потерял главное – «свободное общение равноправных личностей» и духовность, столь характерные для христианского идеала: «То, что сделал Маркс с социализмом, было величайшим его изувечением. В марксизме работники были отрезаны от мира не только религиозных, но и вообще высших культурных ценностей и обречены жить в безрадостной истине голых экономических схем и интересов. Обречены отдавать свою жизнь за идеал буржуазного комфорта. В ленинизме коммунизм обернулся уже бесчеловечной силой, которая, будучи неспособна осуществить даже мещанский комфорт, реально осуществляет самое полное и беспощадное закрепощение трудящихся государством». Как считает Федотов, социализм в теперешнем его виде обречен. Его реабилитацию он видит в его соединении с христианским идеалом. Такой христианский социализм, по его мнению, может стать основой «русского национального возрождения».

Еще в тридцатые годы русский философ-эмигрант прозорливо усмотрел главные черты и трудности будущей «перестройки» русского постсоциалистического общества. В книге «И есть, и будет» он писал: «Перед всякой русской властью во всей остроте встанут две проблемы: хозяйственная и национальная. Под знаком их Россия будет жить десятилетия. И если вторая, несомненно, сразу же приобретает грозный характер, логически первая ей предшествует». Собственно, так и произошло. После распада СССР национализм стал актуальной проблемой. Произошло так, как предвидел Федотов: «Ряд народностей потребует отделения от России, и свой счет коммунистам превратят в счет русскому народу».

Что же касается экономических сторон будущей перестройки, то, по мнению русского философа, они должны включать в обязательном порядке закрепление земли за крестьянами и приватизацию («частичную денационализацию») промышленности, но при этом обязательное государственное регулирование экономики должно сохраниться. Г. П. Федотов был уверен: «Россия не умрет, пока жив русский народ, пока он живет на своей земле, говорит своим языком. Великороссия, да еще с придачей Белоруссии (вероятно) и Сибири (еще надолго), все еще представляет огромное тело, с огромным населением, все еще самый крупный из европейских народов. Россия потеряет донецкий уголь, бакинскую нефть – но Франция, Германия и столько народов никогда нефти не имели. Она обеднеет, но только потенциально, потому что та нищета, в которой она живет при коммунистической системе, уйдет в прошлое. Ее военный потенциал сократится, но он потеряет свой смысл при общем разоружении. Если же разоружения не произойдет, то погибнет не одна Россия, а все культурное человечество. Даже чувство сожаления от утраты могущества будет смягчено тем, что никто из былых соперников в старой Европе не займет ее места. Все старые империи исчезнут».

И. А. Ильин и Г. П. Федотов – значительные, но не единственные философы русской эмиграции. Десятки выдающихся философов России первой, второй, третьей волны эмиграции, волею судьбы оказавшиеся за рубежами родины, внесли свой вклад в развитие русской мысли, всех ее областей и сторон.

 

Глава 20

ЕВРАЗИЙСТВО

Октябрьская революция и Гражданская война в России сопровождались невиданной по масштабам эмиграцией. В вольной или невольной эмиграции оказались лучшие интеллектуальные силы России, которые продолжали свою деятельность в эмигрантских центрах Европы – Берлине, Праге, Париже. Русские ученые, философы, богословы создавали новые учебные заведения, проводили конференции, издавали массу книг и периодических изданий. Возникали также идейные движения и организации. Наиболее ярким из них было евразийство. «Евразийство есть пореволюционное, политическое, идеологическое и духовное движение, утверждающее особенности культуры российско-евразийского мира». Главная заслуга евразийцев – концептуальное обоснование нового образца цивилизации, поиски «третьего» пути. По серьезности исследования российской истории и государственности, по силе прозрения в грядущие пути отечества евразийская школа заметно выделяется среди других движений эмигрантской мысли. К евразийской школе относилась целая плеяда ярких и талантливых литераторов, философов, публицистов, экономистов первой волны эмиграции. Среди наиболее известных – географ П. Н. Савицкий, философ Л. П. Карсавин, филолог и культуролог Н. С. Трубецкой, историк Г. В. Вернадский, музыковевед и искусствовед П. П. Сувчинский, религиозные философы и публицисты – Г. В. Флоровский, В. Н. Ильин, Б. Н. Ширяев, критики и литературоведы – А. В. Кожевников (Кожаев), Д. П. Святополк-Мирский, правовед Н. Н. Алексеев, востоковед В. П. Никитин, писатель В. Н. Иванов, экономист Я. Д. Садовский.

Евразийство как самостоятельное идейное направление сложилось в начале 20-х гг. XX в. Как массовое движение евразийство публично заявило о себе в июне 1921 г. в Софии, а основой его явилось созданное в 1919 г. русскими философами-эмигрантами, осевшими в Болгарии, Российско-болгарское издательство. Контуры евразийской концепции обозначились уже в книге Н. С. Трубецкого «Европа и человечество», вышедшей в Софии в 1920 г. В следующем году там же был опубликован сборник статей «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев». В нем были статьи Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого, Г. В. Флоровского. В этом программном для движения сборнике в нарочито заостренной форме были впервые четко сформулированы основные мировоззренческие принципы евразийства.

Однако впервые евразийские идеи были высказаны еще в России, до революции. Этот предъевразийский период движения был связан с научными поисками старшего поколения евразийцев – Г. Вернадского, Л. Карсавина, Н. Трубецкого. Младшее поколение (хотя разница в годах здесь была минимальная: 5–10 лет) – П. Савицкий, Г. Флоровский – присоединилось уже в эмиграции. Вернадский, с юности тянувшийся к изучению роли степной Азии в судьбе нашего Отечества, уже в 1914 г. писал статьи, где образно сравнивал движение России к Востоку с движением против Солнца. Карсавин до своей высылки из СССР в 1922 г. опубликовал отдельную книгу, само название которой – «Запад, Восток и русская идея» – говорит о сути его тогдашних интересов. И хотя речь идет в основном о богословско-религиозном аспекте проблемы Запад – Восток в ее отношении к национальной идее, а евразийские восточные приоритеты Карсавина, находящегося тогда под сильным влиянием В. Соловьева, еще не выкристаллизовались в полной мере, антизападничество занимает в настроениях мыслителя существенную роль. Уже тогда, не будучи лично знаком с другими участниками евразийского движения, известный русский медиевист утверждает, что важнейшая цель русской культуры настоятельно требует преодоления ограниченности западного эмпиризма и решительного отказа от суррогата всеединства, именуемых идеалом прогресса. Серьезно размышлял о роли Востока в исторических судьбах и перспективах России и Трубецкой, внимательно изучавший восточные языки, мифологию и фольклористику и оттачивающий свое будущее евразийское мировоззрение на заседаниях лингвистического кружка при Московском университете, где, кроме обсуждения языковых проблем, говорилось о кризисе западной духовности и «необходимости сближения европейских и азиатских тенденций мировой истории». Когда в Софии, ставшей одним из первых центров эмиграции, встретились и «объединились на общем мироощущении» основные участники евразийства, этому объединению предшествовал серьезный путь личностных исканий каждого. Революция, в которой молодые мыслители увидели закономерный итог 200-летней европеизации страны, и последующие ясные тяготы беженства сыграли роль катализатора объединения, увидевшего ясные ориентиры спасения в «исходе к Востоку».

Концепция евразийства своим пафосом новизны и специфическим радикализмом бросала вызов «катастрофическому» мироощущению, господствовавшему в эмигрантской среде, привлекала на свою сторону новое поколение русских ученых, жаждущих дать свой ответ на извечные русские вопросы о судьбе России.

В своем развитии евразийство прошло несколько этапов:

1921–1925 гг. – этап возникновения евразийства, протекавший в основном в Болгарии и Восточной Европе. «В эти годы были заложены научные, идеологические, политические основы евразийства. Тезис, что евразийство пошло от утверждения первенства культуры перед политикой, подтверждался практикой». С самого начала в нем обнаружилось два направления: первое сложилось вокруг А. А. Ливена и Г. В. Флоровского, ставших вскоре священниками; второе – вокруг П. Н. Савицкого и П. П. Сувчинского. Именно в этот период была выявлена религиозная установка евразийства, сформулировано его этнографическое и хозяйственно-географическое учение, разработаны принципиальные положения об идеократии и новом правящем слое.

В Белграде, Берлине, Париже, Лондоне возникают объединения сторонников этого движения. Центром евразийства становится Прага. Диспуты и доклады, организуемые евразийцами, собирали тысячи человек. Широкий размах приобрела литературно-публицистическая и издательская деятельность. В 1923 г. для обслуживания евразийского движения было основано «Евразийское книгоиздательство», которое активно публиковало не только работы евразийцев, но и их периодику – «Евразийский временник» и «Евразийскую хронику».

Шумный успех евразийского движения заинтересовал органы ВЧК – ОГПУ, которые через созданную ими организацию «Трест» внедрили в него своих людей.

1925–1929 гг. – период расцвета евразийства. Движение имеет центром Париж. В это время публикуется множество работ евразийских идеологов, проводятся дискуссии и публичные выступления, создаются евразийские организации в Белграде, Париже, Праге. С 1928 г. начинает выходить газета «Евразия». Вместе с тем уже в этот период движения в нем обнаруживаются кризисные явления. От движения отходят Г. В. Флоровский и П. М. Бицилли, газета «Евразия» начинает кампанию за идейно-политическое сближение с советской властью. В 1928 г. разоблачен чекистский «Трест», и на евразийство легла тень «руки Кремля». В этот период евразийская идеология усложняется и вбирает в себя достаточно противоречивые тенденции. С одной стороны, ее важнейшей составляющей и философским фундаментом становится высокое метафизическое учение об иерархии «симфонических личностей», к высшим звеньям которой относится «идея Личного Бога» и Россия-Евразия, представляющая собой «соборность» наций. С другой стороны, движение приобретает все более политизированную окраску. Выражая естественную претензию любой серьезной теории увязать себя с практической жизнью, евразийцы попытались дать подробный анализ процессов, происходящих в современной им большевистской России. Разумеется, они не могли обойти тему событий 1917 г., к которым у них было сложное, неоднозначное отношение. Для евразийцев вообще было характерным разделение понятий революции как явления истории, большевизма как плода революции и коммунистической идеи как разрушительной революционной идеологии.

Начало этого периода знаменуется расцветом евразийской деятельности, как литературно-публицистической, так и организационной. Поскольку евразийская политическая, философская и историческая концепция к этому периоду была уже сформирована, в нее начали вноситься коррективы политического характера, связанные с разработкой положений о евразийской партии, ее организации и возможностях участия в политической деятельности.

1930–1931 гг. – период упадка евразийского движения. Начался массовый отток сочувствующих, сокращается влияние группорганизаций евразийцев, между ними возникают конфликты. По инициативе Пражской евразийской группы был создан распорядительный комитет под председательством П. Н. Савицкого, который подготовил и провел в Брюсселе с 1 по 5 сентября 1931 г. Первый съезд Евразийской организации. На нем были изложены культурно-исторические основы евразийства, сформулирована его программа, опубликованная отдельной брошюрой, – «Евразийство. Декларация, формулировка, тезисы» (Прага, 1932). Было решено создать Центральный комитет евразийских организаций и партию. Однако партия не была создана, организационные принципы разрушились, издательская деятельность затухла. После публикации документов съезда и книги «Тридцатые годы» не было выпущено ни одного евразийского сборника.

Однако идеи евразийства не умерли: они оригинально трансформировались уже в наше время, в «позднем евразийстве» (Л. Н. Гумилев) и «неоевразийстве» (А. Дугин).

Общее настроение, пронизывающее всю евразийскую литературу, можно определить как антизападничество и почвенничество. Евразийцы подчеркивали факт глубокого культурного переворота, совершающегося в XX в., связанного с кризисом западноевропейской культуры и цивилизации. Первая мировая война и Русская революция 1905 г. воспринимались евразийцами как провиденческие знаки, возвестившие наступление новой исторической эпохи, в которой центральное и руководящее место будет принадлежать не Европе, а России. На смену западной культуре придет новый тип культуры. Поэтому русской эмиграции, по мнению евразийцев, следует искать духовную опору в первую очередь в русских корнях, русской традиции, на русской почве.

Основной категорией евразийского мышления признавалось определение России как особого исторического и географического мира. Из этого постулата вытекает утверждение «самостоятельной ценности русской национальной стихии». Россия, заявляли евразийцы, не принадлежит ни к Востоку, ни к Западу. Это совершенно особый культурный мир, который порожден особым субконтинентом – Евразией. Как писал П. Н. Савицкий:

Россия как Евразия есть месторазвитие (термин П. Н. Савицкого) – географический, этнический, хозяйственный, исторический, культурный ландшафт одновременно. «Географически евразийцы воспринимают Россию-Евразию, т. е. совокупность трех российско-евразийских низменностей-равнин и горных стран, к ним примыкающих, как “месторазвитие”», – писал П. Савицкий. Идеологи евразийства, противопоставляя Евразию Европе, ландшафту придавали особое, определяющее значение. По мнению П. Н. Савицкого, «флагоподобному широтно-полосовому зональному сложению евразийских низменностей-равнин противостоит мозаическое дробное зональное сложение Европы». Параллельным и горизонтальным географическим зонам Евразии – пустыне, степи, лесу, тундре – соответствует особый «волновой» ритм исторического развития – «череда подъемов и депрессий», а весь евразийский мир подобен «пульсирующему сердцу»:

так поэтически изображает это явление П. Савицкий.

Наиболее оригинальными были взгляды евразийцев в области географии, истории и культурологии.

Географические взгляды евразийцев представлены по преимуществу в трудах П. Н. Савицкого, который накопил и обобщил богатый географический, геолого-почвоведческий и экономико-географический материал, положенный в основу утверждений о природной «спаянности» евразийских пространств. А основные идеи географических представлений он сформулировал следующим образом: «Можно сказать по праву: восточноевропейская, “беломоро-кавказская”, как называют ее евразийцы, равнина по географической природе гораздо ближе к равнинам западносибирской и туркестанской, лежащим к востоку от нее, нежели к Западной Европе. Названные три равнины, вместе с возвышенностями, отделяющими их друг от друга (Уральские горы и так называемый “АралоИртышский” водораздел) и окаймляющими их с востока, юго-востока и юга (горы русского Дальнего Востока, Восточной Сибири, Средней Азии, Персии, Кавказа, Малой Азии) представляют собой особый мир, единый в себе и географически отличный как от стран, лежащих к западу, так и от стран, лежащих к юго-востоку и югу от него. Если первым приурочить имя Европы, а ко вторым – имя Азии, названному только что миру, как среднему и посредующему будет приличествовать имя Евразии…». Но при этом Савицкий подчеркивает, что необходимость различать в основном массиве земли Старого Света не два, а три материка, не является «открытием» евразийцев. Эти мысли уже высказывались русскими географами, в частности В. И. Лиманским. Евразийцы же «обострили формулировку» и дали новому «вновь увиденному материку» новое имя. Выявляя объективные природные свойства и закономерности географических особенностей России-Евразии, евразийцы обнаружили группу «широтно-полосных зон» распределения ботанических и природных факторов, Они сделали вывод, что на пространствах евразийского географического мира смена растительных и почвенных форм подчиняется «юго-северным» и «центро-периферическим» правильностям, а направления их действия практически совпадают. В частности, Н. С. Трубецкой указывает, что территория Евразии может быть определена следующей схемой: существует длинная, более или менее непрерывная полоса безлесных равнин и плоскогорий, тянущаяся почти от Тихого океана до устья Дуная. Эту полосу можно назвать системой степи. С севера она окаймлена широкой полосой лесов, за которой идет полоса тундр, С юга система степи окаймлена горными хребтами. Таким образом, имеются четыре тянущихся с Запада на Восток параллельные полосы: тундровая, лесная, степная, горная. В меридиальном направлении все они пересекаются с системой рек.

Этой же точки зрения придерживается Г. В. Вернадский, разделивший территорию Евразии на четыре почвенно-климатических зоны: безлесную тундру, лесную зону, степную зону и безлесные пустыни. По его мнению, размещение этих зон по параллелям «в значительной мере обусловило собою направление движения кочевавших племен Евразии». Такое расположение и соотношение зон способствовало миграционным процессам, постепенному перемещению русского населения па восток. Экстенсивное земледелие вело к быстрому оскудению лесных пространств и почвы, и земледельцам приходилось переходить на новое место.

Еще одну особенность географического положения Евразии указал П. Савицкий в статье «Континент-океан». Внешние очертания Евразии характеризуются отсутствием выхода к открытому морю и отсутствием изорванности береговой линии. Поэтому она, наряду с Канадой, является самой континентальной.

Географические детерминанты, по утверждению евразийцев, не являются прямым геоприродным обоснованием каких-либо административно-политических границ, они носят рукотворный, исторический характер. Но изучать их обязательно нужно на уровне междисциплинарных исследований.

Одной из так называмых междисциплинарных дисциплин, по мнению П. Н. Савицкого, должна быть синтетическая дисциплина – геософия, изучающая «спаянность» территории России-Евразии, исторические судьбы ее народов, естественную их совместимость и преемственность. Таким образом, естественно выходили на своеобразную интерпретацию истории.

Будучи историками, многие евразийцы предложили свою трактовку русской истории, связывая ее с влиянием окружающей географической среды. Наиболее адекватно евразийскую историческую концепцию изложил Г. В. Вернадский. Исходная методологическая посылка его взглядов на историю заключается в следующем: «Каждая народность оказывает психическое и физическое давление на окружающую этническую и географическую среду. Создание народом государства и усвоение им территории зависит от силы этого давления и от силы этого сопротивления, которое это давление встречает». Исходя из этого, русскую историю он рассматривает через призму соотношения между лесом и степью, употребляя «эти понятия не в почвенно-ботаническом их значении, а в совокупности их природного и историко-культурного значения». И выделяет пять периодов русской истории:

Первый период – с древнейших времен до смерти Святослава Игоревича в 972 г. Это период объединения леса и степи для использования выгод обмена их природными богатствами.

Второй период – с 972 г. до нашествия Батыя на Русь в 1238 г. Это период борьбы между лесом и степью.

Третий период – с 1238 г. до основания зависимого от Москвы Касимовского татарского царства в 1452 г. Это период победы степи над лесом.

Четвертый период – 1452–1696 гг. – распадение Золотоордынской державы, возвышение Москвы, когда русский север наступает на «монголо-турецкий юг и восток». Это период завоевания Казани, Астрахани, Сибири и Дона, т. е. есть победа леса над степью.

Пятый период – распространение Российского государства почти до естественных пределов Евразии, период объединения леса и степи «в отношении хозяйственно-колонизационном».

Евразийцы переосмыслили ряд устоявшихся положений традиционных исторических представлений. В частности, они не согласились считать Россию отсталой периферийной страной, основная миссия которой – служить сдерживающим препятствием дикого нашествия с Востока. Россия – самостоятельная страна, утверждали они, с полноценными отношениями с другими народами, населяющими евразийское пространство.

Вторая историческая новация евразийцев носила шокирующий характер. Они предложили переосмыслить монголотатарское иго и последующее государственное строительство Российской империи. Эта точка зрения изложена в работе Н. С. Трубецкого «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока» (1925). В ней говорится, что Киевская Русь не есть та основа, на которой выросло Русское государство – Россия-Евразия. Киевская Русь – это сумма княжеств, управляемая князьями варяжских династий, пишет Н. С. Трубецкой, и расположены они в бассейнах трех рек, которые почти непрерывной линией соединяют Балтийское и Черное моря. Географическая его сущность – путь «из варяг в греки».

В то же время на территории нынешней России (Российской империи, СССР) существовали: государство Хазарское (в низовьях Волги и на Дону) и Болгарское (в среднем течении Волги и по Каме). Эти государства существовали одновременно с Киевской Русью, были политически и хозяйственно едва ли не сильнее ее. При этом господства на евразийской территории никто из них достичь не мог, ибо на пути этих оседлых, земледельческих, привязанных к тому или иному руслу государств, лежала полоса степи, где хозяйничали воинственные кочевники.

По этим причинам из Киевской Руси и не могло развиться никакого мощного государства. Киевская Русь не могла ни расширить своей территории, ни увеличить свою внутреннюю государственную мощь, ибо, будучи естественно прикреплена к известной речной системе, она в то же время не могла вполне овладеть всей этой системой до конца: нижняя, самая важная часть этой системы, пролегающая по степи, всегда оставалась под ударами степных кочевников-печенегов, половцев и др. Киевской Руси оставалось только разлагаться и дробиться на мелкие княжества.

«Всякое государство жизнеспособно только тогда, когда может осуществлять те задачи, которые ставит ему географическая природа его территории», – делает вывод Н. С. Трубецкой. Географическим «заданием» Киевской Руси было осуществление товарообмена между Балтикой и Черным морем. В силу указанных причин это было невыполнимо, и Киевская Русь не могла быть жизнеспособна. Из всего этого, считает Трубецкой, становится проблематичной точка зрения о приращении Руси Киевской Русью. Решая этот вопрос, евразийцы советуют обратиться к карте, где хорошо прослеживается, что почти вся территория России некогда составляла часть монгольской монархии Чингисхана. Однако между Россией и монархией Чингисхана евразийцы знак равенства не ставят. В монархию Чингисхана входила почти вся Азия, а между тем Россия не есть Азия. Как пишет Н. С. Трубецкой, «Россия есть лишь часть монархии Чингисхана». Она определяется особыми географическими условиями, отделяющими ее от остальных частей Чингисхановой монархии, – полосным расположением географических зон.

Трубецкой не подвергает сомнению, что вторжение войск Чингисхана на Русь было тяжелым потрясением. Но в этом процессе он обнаруживал также положительную сторону, поскольку считал, что монгольский тип организации власти способствовал созданию мощного Московского царства, легшего в основу будущей Российской империи. «Монголы, – отмечал Трубецкой, – формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя». Столкновение русских с мощной государственной системой, которая затем легла в основу российской государственности, по Трубецкому, положительно сказалось на всем политическом и культурном развитии России: прекратились междоусобицы, начался национальный и духовный подъем, появилось осознание русскими себя как единой целостности. В это время идет переосмысление прошлой истории, появляются сказания о богатырях, мелкие удельные князья превращаются в героев, появляются образы Ильи Муромца. Добрыни, Алеши Поповича. Все это символы духовного подъема русского духа. В этот же период укрепляется и все более расширяется православие и т. д.

Достоверно известно, что Киевская Русь была втянута в общую финансовую систему монгольского государства. Сама дань может рассматриваться не как плата побежденного победителю, а как участие в единой государственной системе. Подтверждением этому может служить активное политическое взаимодействие Орды и Московии. В ставке Чингисхана постоянно находились русские послы; они были отнюдь не пленниками или заложниками. Да и могло ли произойти отражение вторжения Ливонских рыцарей, не будь если не военного союза, то хотя бы перемирия с монголами?

Вместе с тем государственная система монголов в целом была неприемлема для Руси в силу ее насильственного введения, и поэтому была заимствована византийская государственная система для «обрусения и опрославления» монгольской идеи государственности. Так, пишет Трубецкой, свершилось чудо, переродившее монгольскую государственную идею в православно-русскую. А Россия стала провинцией монгольской империи – московским улусом.

Согласно евразийской концепции Н. С. Трубецкого, благодаря «горению» русского национально-религиозного чувства, произошла переплавка северо-западного улуса монгольской монархии в Московское царство, в котором монгольский хан был заменен русским царем, а Москва стала «новой объединительницей евразийского мира».

Историческая неправота Трубецкого очевидна, поскольку монгольский идеал государственности отнюдь не выходил за рамки удельно-вечевой системы. Поэтому никакое «оплодотворение» его византизмом было бы просто невозможно. «Византизм означал цезарепапизм, т. е. абсолютную концентрацию в руках светского правителя мирской и духовной власти. После христианизации Руси первыми подобной установки придерживались киевские князья. От них и вели свою родословную московские государи. В империи Чингисхана вообще не существовало государственной религии, там все веры были равны. Так что Москве от монголов перенимать было нечего: все необходимое она находила в своей “собственной античности” (Д. С. Лихачев) – древнекиевских временах, к которым и восходило ее политическое бытие. Не понимать (а тем более не знать) Трубецкой этого не мог, однако “евразийский соблазн” (Г. В. Флоровский) заставлял его упорно отказываться от бесспорных исторических фактов».

Географические и исторические представления евразийцев повлияли на их культурологические взгляды, в которые они внесли новые положения о связи культуры с «месторазвитием». Вот их аргумент: «Естественные условия равнинной Евразии, ее почва и особенно степная полоса, по которой распространилась русская народность, определяют хозяйственно-социальные процессы евразийской культуры. Все это возвращает нас к основным чертам евразийского психологического уклада, к осознанию ограниченности социально-политической жизни и ее связи с природой, к «материковому» размаху, к «русской широте» и к известной условности исторически устоявшихся форм, к «материковому» национальному самосознанию в безграничности, которое для европеизированного взгляда часто кажется отсутствием патриотизма, т. е. патриотизма европейского». Евразийцы считают, что в русской культуре сочетаются европейские и азиатские элементы, что она прочно связана с миром азиатских культур. В результате она становится представительницей не только европейской, но и неевропейской культуры. Еще один аспект культурологии евразийства заключается в отрицании «абсолютности» западноевропейской культуры, являющейся якобы вершиной культурной эволюции мира. Европейской «общечеловеческой» культуре евразийцы противопоставили тезис об относительности многих установок европейского сознания. Деление народов на «культурные», «малокультурные», «некультурные» и «дикие» не выдерживает критики и является надуманным. Н. С. Трубецкой в работе «Европа и человечество» (1920) подверг критике аргументы такого противопоставления:

– Утверждают, что европейцы побеждают дикарей. Но в истории нередки случаи победы кочевников над оседлыми народами, и «великие культуры древности» были разрушены именно «варварами».

– Утверждают, что «дикари» не способны воспринять сложный мир европейской культуры. Но и европейцы также мало способны проникнуться понятием культуры дикарей. У них разное направление развития, и поэтому нельзя сделать вывод о том, кто «выше», а кто «ниже» по своему «развитию».

– Утверждают, что умственный багаж культурного европейца выше умственного багажа «дикого бушмена». Это аргумент не самоочевиден, т. к. хороший дикарь-охотник хранит в своем уме огромный запас знаний об окружающем мире, которые систематизированы и готовы к применению.

– Утверждают, что европейская культура сложнее культуры дикаря, В действительности правила этикета и условности общения у многих дикарей гораздо сложнее и более детально разработаны, чем у европейцев. А кодексу «хорошего тона» подчиняются все члены «дикого» племени, тогда как у европейцев хороший тон – удел высших слоев общества.

Итак, «большая или меньшая сложность ничего не говорит о степени совершенства культуры. Эволюция так же часто идет в сторону упрощения, как в сторону усложнения. Поэтому степень сложности никак не может служить мерилом прогресса. Европейцы прекрасно понимают это и применяют это мерило только тогда, когда оно удобно для их целей самовосхваления». И далее, по Н. С. Трубецкому, необходимо понять:

– «что европейская культура не есть нечто абсолютное, не есть культура всего человечества, а лишь создание ограниченной и определенной этнической или этнографической группы народов, имевших общую историю;

– что только для этой определенной группы народов, создавших ее, европейская культура обязательна;

– что она ничем не совершеннее, не “выше” всякой другой, ибо “высших“ и “низших” культур и народов вообще нет. А есть лишь культуры и народы более или менее похожие друг на друга».

Отрицая культурный европоцентризм, Н. С. Трубецкой, как и другие евразийцы, утверждает взаимодействие культур евразийских народов в тенденции субкультурной интеграции, при устойчивой самоценности и самобытности каждого из них.

Своего совершенства процесс становления русской культуры достиг в православной церкви, смысл которой фокусируется понятием вселенскости, т. е. распространением христианства по всему миру и единением всех через совершенствование Царства Божия. Правда вселенскости препятствуют различного рода ереси, к которым евразийцы относят «латинство» и его производные – просвещение, либерализм, коммунизм. Им евразийцы противопоставили учение о культуре как симфонической личности, предложенное Л. П. Карсавиным. Они утверждают, что ни европейское представление об индивиде как социальном атоме, ни формальное волеизъявление индивидами демократических свобод не отражают подлинных интересов народа, взятого в единстве современного, прошлого и будущего поколений. Подлинные интересы выражаются в культуре, по отношению к которой воля, свобода отдельного индивида имеет смысл лишь как индивидуализация симфонического целого, являющегося их самореализацией во внешнем мире. Православная христианская вера имеет авторитет последней инстанции, для неверующих авторитетом симфонического единства обладает государство, которое реализовало единство, взаимосвязь и цельность всех сфер нецерковного евразийского мира.

Евразийцы пристально следили за строительством нового советского государства и приветствовали участие в государственном управлении тюркоязычных народов. В этом они видели Россию подлинную, историческую, не выдуманную, а настоящую Россию-Евразию, преемницу Чингисхана. Русскую революцию евразийцы приветствовали как массовое культурное движение за отказ России от прежнего романо-германского влияния.

Коммунистическую идеологию и «большевизм» евразийцы отрицали как атеистические, прозападные, антинародные. Большевики, считали они, опасны, пока исповедуют коммунистическую идеологию, однако, несмотря на это, евразийцы не отрицали опасных для них «политических игр» с НКВД. В результате они оказались перед выбором: принять «покровительство» НКВД или встать на путь открытой борьбы с ним. Евразийцы избрали «третий» путь, сделав попытку «переиграть» НКВД. Результат, как и следовало ожидать, оказался трагическим: глава движения П. Н. Савицкий отсидел двенадцать лет в сибирском ГУЛАГе, а Святополк Мирский, Эфрон, Карсавин погибли от рук чекистов.

Евразийская концепция охватывает не все стороны российской действительности. Однако евразийцам нельзя отказать во внимании к ее современным проблемам и будущему РоссииЕвразии. Вот как об этом пишет Л. Н. Гумилев, разбирая евразийские идеи Н. С. Трубецкого: «Евразийство – это менее всего простая интерпретация исторических событий. Помимо анализа тогдашней национальной ситуации Евразии-СССР, автор предлагает модель будущего национального устройства Евразии и пути следования к нему». Эта евразийская модель социального обустройства России утверждает построение общественной «системы государственно-частного хозяйства» (нe являющейся «ни капитализмом, ни социализмом»), континентального федеративного государства, соборную организацию хозяйства («хозяйно-державная»), открытость к различным влияниям с одновременным сохранением своей самобытности. В этом утверждении немало идей и подходов, предвосхитивших современные поиски стратегии общественного развития. Актуальной проблемой современности является также сохранение этнической и культурной целостности русской нации. Л. Н. Гумилев, представитель позднего евразийства, считает, что «если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство».

Л. Н. Гумилеву принадлежит заслуга дальнейшей разработки евразийских идей. Он создатель естественно-научной теории этногенеза, исследователь этнической истории особого географического региона – Великой степи. Как и евразийцы, он был противником евроцентристского мифа о татаро-монгольском иге, об «извечной» борьбе леса и степи. Не борьба, а динамические отношения с ясно выраженным чувством комплиментарности (уважения) существовали, по мнению Гумилева, между Русью и Степью (подробнее о жизни и научных идеях философа, историка и этнографа см. у нас раздел «Персоналии»).

Евразийские идеи продолжают жить и сегодня; они используются для решения ряда современных, особенно геополитических, проблем. Одним из самых значительных неоевразийцев является редактор журнала «Элементы» А. Дугин.

В отличие от классических евразийцев, понятие «Евразия» у Дугина, как и у идеологов «новых правых», включает в себя не только историческую Россию, но и весь одноименный материк.

По-своему развивая концепцию традиционного евразийства, в рамках которого Россия-Евразия была обозначена как «континент-океан», А. Дугин противопоставил две культуры – океаническую (культуру атлантистов) и концептуальную (культуру евразийцев). Процесс исторического развития рассматривается им в виде непрерывного противостояния этих непримиримых культур (Великая война континентов), в ходе которой попеременно та или иная сторона одерживала победу.

В поисках духовных оснований для противопоставления России и Запада Дугин постоянно обращается к своей версии «сакральной традиции». Здесь он, на наш взгляд, вступает в противоречие с провозглашенным им же самим принципом «почва выше крови», так как идея «почвы» оказывается «мистикой крови». Дугин считает, что каждый народ имеет свою собственную миссию, «глубинные сакральные причины» существовать именно в данном пространственно-временном периоде, совершать именно данные деяния, появляться и исчезать именно в данные моменты истории. По мнению Дугина, Россия отлична от других «сакральных регионов» Востока гораздо в большей степени, чем сами они отличаются друг от друга. Одной из главнейших особенностей России он считает отсутствие в ее духовной культуре сложной и изощренной метафизики, составляющей в определенном смысле сущность, духовности восточноиндуистского, буддистского, даосского и исламского типов.

Евразийские идеи широко используются западными идеологами, особенно «новыми правыми» – Р. Стойкером (Бельгия), А. де Бонна (Франция) и др. Самое значительное выражение они получили у французского философа Ж. Тириара, который резко выступил против общеобязательности американской модели развития, считая, что Европа, чтобы противостоять Америке, должна «распространиться» на Сибирь.

В контексте нынешней сложной социально-политической ситуации в России возникает проблема возможности использования евразийских идей представителями различных политических движений. Таким образом, это становится вопросом не только политической теории, но и политологической практики, проблемой применения евразийских (или подобных евразийству) концепций в современном политическом процессе. Можно сказать, что отдельные положения евразийства берутся на вооружение самыми различными политическими и общественными движениями. Используются некоторые положения, взятые из евразийства и приспособленные к нынешней политической реальности политическими лидерами: например, идея «евразийского союза» в изложении президента Казахстана Назарбаева, а также президента Татарстана Шаймиева и др.

В настоящее время Россия столкнулась с необходимостью выработки собственной внешнеполитической доктрины, предполагающей поиск. В том числе новых, нетрадиционных партнеров для экономического и культурного сотрудничества. Остро стоит перед Россией также проблема разрешения межэтнических и межконфессиональных противоречий, в особенности – локальных военных конфликтов. Все это повышает интерес различных аналитических центров к нетрадиционным вариантам решения указанных острых проблем.

Общекультурная ценность евразийской общности связана с тем, что она перспектива для Содружества Независимых Государств, открывает дорогу в новый Союз народов. Сейчас интеграционные тенденции являются характерной чертой мирового развития. На авансцену истории выходят новые геополитические и культурные общности. Поэтому евразийские идеи с их преемственностью культур, систематичностью и открытостью различным влияниям при одновременном сохранении самобытности могут послужить отправной точкой для построения новых социальных и культурных общностей.

 

Глава 21

РУССКИЙ КОСМИЗМ

Космизм, понимаемый в широком смысле как представление о мире в его целостности или (в узком смысле) как учение о космической экспансии человечества, – национальная черта русской философии, находящая подтверждение в работах многих ее представителей.

В русской философии индивидуалистическую идею антропоцентризма, когда человек отделен от природы и противопоставлен ей, заменяет идея антропокосмизма, когда человек восстанавливает прерванные связи с природой и задумывается о своем месте в ней и в космосе в целом. В конечном итоге русские космисты совершили прорыв в понимании мироздания. Ими впервые был поставлен вопрос о месте человека в космосе и человеческом существовании в структуре космических процессов.

Черты космизма в той или иной степени интенсивности присутствуют в трудах большинства русских мыслителей, и поэтому их трудно фиксировать. Русский космизм характеризуется не только обилием значительных мыслителей, разрабатывающих его идеи, но и многогранностью подходов к решению проблемы связи человека с космосом. Более того, этими идеями проникнуто все мировоззрение русского народа, его вера.

Идеи космизма прошли через века интеллектуальной биографии русского народа, а к середине XIX в. возникло понятийное и мировоззренческое его ядро, превратившее космос в субстанцию и субъект научных, философских и художественных построений. К этому времени в русской общественной мысли обнаружилось многообразие решений проблемы космоса. В настоящее время это многообразие с определенной долей условности сведено к трем формам существования русского космизма.

1. Культурно-философская форма существования русского космизма – это своеобразная, малоизученная область русской мысли, в которой языком искусства выражено понимание единство космоса, Земли, человека и всей природы как естественной гармонии. Эпиграфом к этой ненаписанной главе русского космизма могло бы служить стихотворение русского гелиобиолога А. Л. Чижевского «Гиппократ», написанное еще в 1915 г.

Разрабатывались идеи космизма в космических фантазиях К. Циолковского и нашего современника И. Ефремова. Большинство крупных русских писателей и поэтов XIX–XX вв. отдали дань внимания космосу, а некоторые из них (Ф. Тютчев, В. Брюсов, В. Хлебников, Н. Заболоцкий, А. Чижевский) по праву могут быть названы поэтами русского космизма.

Русский космизм – это еще и определенная ориентация русской культуры, в основе которой лежит идея живого единства человека, человечества и Вселенной. Этой идеей проникнуты не только произведения русских писателей и поэтов, но и симфонии П. Чайковского, Л. Скрябина, С. Рахманинова, живописные полотна М. Нестерова, Н. Рериха и др. Многие современные русские художники, например космонавт А. Леонов, избрали космос объектом своего творческого воплощения.

2. Религиозно-философская форма существования русского космизма разрабатывалась преимущественно русской православно-идеалистической философией. Вобрав в себя некоторые идеи славянофилов (соборность, всеединство), русский религиозно-философский космизм наиболее отчетливо заявил о себе в «Чтениях о Богочеловечестве» B. C. Соловьева. Основная мысль этой работы – двоякое единство сущего: действующее (производящее) единство Божественного творчества Логоса и осуществляемое (производное) единство органического тела.

Вечность Бога как Логоса и как действующего Бога предполагает вечность человека. Но не природного, а умопостигаемого, идеального. Этот «универсальный и абсолютный человек» есть организм всечеловеческий, вечное тело Божие и вечная душа Мира, София одновременно. Каждый отдельный человек коренится в этом вечном бессмертном организме как его звено. В результате образуется всеединство человека, человечества и Бога, выражающее постоянный процесс собирания Вселенной, ее развития и совершенствования.

Космически ориентирована важнейшая категория философии всеединства B. C. Соловьева – София. Она имеет различные определения (Мудрость, Душа мира. Красота, Церковь и т. п.) и есть «разумная духовная благоустроенность Космоса в целом». Космическая сторона софиологии была развита последователями B. C. Соловьева, и прежде всего С. Н. Булгаковым и П. А. Флоренским.

Интересную, связанную с философией хозяйства и софиологией интерпретацию космической ориентации человека предложил С. Н. Булгаков. В своем важнейшем труде «Философия хозяйства» он в следующих словах определяет космическую характеристику сущего: «Есть некоторая космологическая карма сущего. Единство мироздания, физический коммунизм бытия, делает то, что физически все находит в себе или есть во всем, каждый атом мироздания связан со всей вселенной, или, если приравнять вселенную организму, то можно сказать, что он входит в состав мирового тела. Материя, организованная жизнью, есть уже тело; тело же есть совокупность органов, посредством которых жизнь овладевает мертвым веществом. Через тело, благодаря связи универса, жизнь в разных ее проявлениях внедряется в цельный Космос». В булгаковской «Философии хозяйства» утверждается, что природа, достигнув в человеке самосознания и способности труда над собой, вступает в новую эпоху своего существования, а хозяйственный труд определяется как новая сила природы, новый мирообразующий, космогонический фактор, принципиально отличный от всех остальных сил природы. Хозяйственный труд человека и его знания исцеляют от «космической болезни отрыва природы от Софии как «души мира». Внутренним источником знания как постижения мира у Булгакова выступает Божественная София – онтологический центр мироздания, его предвечная Красота и гармония космоса. «Между миром как космосом и миром эмпирическим, – пишет Булгаков, – между человечеством и Софией существует живое общение, которое можно уподобить питанию растения из его корней. София, принимающая на себя космическое действие Логоса, причастная его воздействию, передает эти Божественные силы нашему миру, просветляя его, поднимая его из хаоса к космосу».

Аналогичные идеи о связи человека и космоса высказывает и П. А. Флоренский, утверждающий, что человек и мир «пронизаны друг другом», сложны и внутренне бесконечны, они взаимодополняют друг друга: «Мир есть раскрытие человека, проекция его». Он считает, что существует диалектика, взаимообусловленность природы (макрокосма) и человека (микрокосма). Они подобны и внутренне едины вплоть до того, что человека можно считать макрокосмом, а природу – микрокосмом. Они оба бесконечны, поэтому человек как часть природы может быть равномощен со своим целым, а природа соответственно представлена как часть человека. Человек и природа могут быть частями друг друга и самих себя, равными между собой и целым. Будучи христианским философом, П. А. Флоренский рассматривает взаимоотношение человека и мира как дуализм горнего и дольнего, где нашему земному миру противостоит мир «премирный». Дуализм этот разрешается в церкви, где «действительность одухотворяется, освящается, обоживается». Этот процесс обоживания как итог спасения мира через спасение человека, по мысли Флоренского, представляет «космическую сторону христианства».

П. А. Флоренский, как и В. И. Вернадский, стоял у истоков ноосферного мышления. В письме к последнему от 21 ноября 1929 г. он предложил учение о пневматосфере как особой сфере, части вещества космоса, вовлеченной в «круговорот духа», человеческого знания и культуры.

Огромный вклад в разработку христианского космизма внес Н. Ф. Федоров, утверждавший, что человеческий разум порождается эволюцией и служит сознательным орудием ее дальнейшего развертывания. Природа же представляет разрушительное начало. Она слепа, неразумна. И поэтому люди должны стать ее разумом, самопознанием, научиться ею управлять: «Космос нуждается в разуме для того, чтобы быть космосом, а не хаосом, каким он (пока) есть». Исходя из этого, философ предложил идею регуляции любых возможных процессов, включая космические, во имя воскрешения всех умерших поколений «отцов». Человечество должно научиться «регулировать» природу, превращать космические вещества в минеральные, перейти к употреблению теллурго-солярной и психофизиологической силы, чтобы увеличить земные возможности человека. Другими словами, «Солнечная система должна быть обращена в хозяйственную силу». Поскольку Земля ограничена в своих ресурсах, человек должен во имя сохранения жизни и преодоления смерти выйти в космос. «Прочное существование невозможно, пока Земля останется изолированной от других миров. Каждый обособленный мир, по своей ограниченности, не может иметь бессмертных существ. На каждой планете средства к жизни ограничены, не бесконечны, хотя и могут быть велики, а смерть должна, в конце концов, явиться уже по недостатку средств существования, если бы не успела явиться также по причинам случайным». Для русского философа Земля не граница, а исходный пункт космической жизнедеятельности человека. Но это, так сказать, внешняя сторона деятельности человека.

Русский религиозно-философский космизм имеет немало ярких, непохожих друг на друга концепций. Одна из них – концепция Всемира – принадлежит известному русскому драматургу А. В. Сухово-Кобылину. Всю жизнь, более шестидесяти лет, основываясь на гегелевской диалектике и философии всеединства, он писал свой трактат «Учение Всемир», большая часть которого погибла в пожаре, а фрагменты только недавно появились в печати. О его приверженности концепции всеединства говорит следующее высказывание: «Единство материального во Вселенной было недавно доказано Киргофом с помощью анализа спектра световых лучей Солнца и многих звезд. Единство всех сил природы как электрических явлений доказано, доказано единство вселенной силы как электричества. Но если во Вселенной наличествуют эти два единства, т. е. единство материи и единство ее силы движений – электричества, то, очевидно, этим утверждается и единство их продукта, т. е. человека, или единство вселенского человечества, т. е. весь мир есть жилище одного и того же человечества».

Опираясь на идеи Дарвина о восходящем характере эволюции, Сухово-Кобылин утверждает, что процесс развития человечества проходит три периода («момента»):

1) теллургическое, или земное, человечество, заключенное в тесных границах обитаемого земного шара;

2) солярное человечество, т. е. то, которое является как всекупота обитателей нашей Солнечной системы;

3) сидерическое, или всемирное, человечество, т. е. вся тотальность миров, человечеством обитаемых, во всей бесконечности Вселенной; причем эволюция эта («поступание человеческого общества»), в его представлении, есть одухотворение человечества, заканчивающееся «главенством Божественного разума», или Царством Божьим.

Уникальность концепции Всемира Сухово-Кобылина состоит в том, что он религиозно-философские представления пытается обосновать и подкрепить естественно-научными: в частности, три названных этапа эволюции человечества он обозначает через 0,1 и бесконечность и, одновременно, тремя глаголами: быть, экзистировать, существовать. В результате каждое из человечеств получает иное определение:

– первое – нулевое, бытие которого есть не-бытие, его реальность есть нуль и, следовательно, идеальность;

– второе – конечное, преходящее, местное;

– третье – заключительное, беспредельное, сидерическое; оно наполняет все миры, оно вечно и беспредельно.

Все три человечества образуют Всемир.

Самой оригинальной религиозно-философской концепцией русского космизма XX в., по мнению многих авторов, является концепция Д. Л. Андреева, изложенная в трактате «Роза Мира», который был написан во Владимирской тюрьме, где он отбывал двадцатипятилетнее заключение по обвинению в антисоветской деятельности. Главная особенность «Розы Мира» – сложность и многоаспектность ее структуры и содержания, исследующего «многослойность» разноматериальной Вселенной. Каждое небесное тело, считает Андреев, обладает разноматериальными слоями, образующими взаимосвязанную и взаимообусловленную систему, отличающуюся от других числом временных либо пространственных координат. Эти системы называются брамфатурами. У брамфатуры нашей планеты 240 разноматериальных слоев, Взяв за основу слой энроф – населенный человечеством четырехмерный континуум, Андреев выстраивает пирамиду («лестницу») миров восхождения, «просветления», и миров нисхождения, «возмездия». Каждый из них содержит слои, своеобразно названные автором именами, «услышанными» им. В миры восхождения входят Мировая Мальватэрра (обитель Планетарного Логоса, Богоматери и выразительницы Вечной Женственности – Звенты, Свентаны), Ирольн (обитель духовных монад человечества), Синклиты (обители просветленных дуст великих представителей культуры) и т. д. Миры нисхождения столь же многослойны. К примеру, планетарный Демон (Гастунгр) имеет три лица: Великий мучитель Гистург, Великая блудница Фокерма и творец демонического плана Урпарг. Между этими мирами происходит постоянная борьба. «Борьба сил Света и Тьмы, происходящая в иноматериальных слоях бытия, пребывающих в других видах пространства и других потоках времени, и просвечивающая сквозь процесс, воспринимаемый нами как история, образует метаисторию». При помощи трех методов – метаисторического, трансфизического и вселенского – мы озаряем, созерцаем и осмысливаем разные слои духовного космоса, прорываясь тем самым в космическое сознание.

Еще одна сторона русского религиозно-философского космизма связана с попыткой привнести в него элементы восточных верований и мистики. Самыми значительными представителями этой («восточной») линии русского космизма являются Е. П. Блаватская, Е. И. и Н. К. Рерихи, Г. И. Гурджиев и П. Д. Успенский. Все они акцентируют внимание на эзотерическом знании, на влиянии космоса на жизнь человека.

Наиболее плодотворным, отвечающим современному уровню развития знаний о мире и космосе, является третье направление русского космизма, синтезирующее естественно-научное и философское познание космоса.

Естественно-научное направление русского космизма богато идеями и яркими представителями, каждый из которых по-своему решал проблему космической философии. При этом общим оставалось одно – рационалистическая и технократическая установка на завоевание человеком космоса при всепобеждающем активизме человека. Эта магистральная идея закладывалась еще в утопических сочинениях XVIII – первой половины XIX в. Но и в конце XIX – начале XX в. мечта о светлом будущем, которое наступит вместе с преодолением земного тяготения и выходом человека в космос, была все той же утопией. Рецепты ее достижения предлагались разные и тоже утопические: светлое будущее достигалось через преодоление времени, пространства или пространства и времени одновременно.

Двадцатое столетие – время бурного развития научного знания, по своей интенсивности отличающегося от прежних эпох, время все более возрастающей космизации естественно-научного и философского знания не только в России, но и за рубежом (Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден, С. Лавлок и др.). Космизация естественно-научного и философского знания определяет направленность философских поисков от места и времени проживания отдельного человека (в данном случае – России) к судьбам человечества на Земле и в конечном итоге – его комическому существованию. При этом наблюдается заметное различие в оценках космической эволюции человечества, связи человека с космосом при постепенной выработке основных постулатов антропокосмизма и космической философии. Наиболее интересную и законченную концепцию антропокосмизма дал Н. Г. Холодный в своей работе «Мысли натуралиста о природе человека» (1947). В ней он ввел в научный оборот само понятие «антропокосмизм». Проанализировав историческое развитие и содержательные характеристики антропоцентризма и антропокосмизма, он обозначил основные черты нового мировоззрения: «первый (антропоцентризм) сосредоточивает главные усилия ума и концентрирует почти все внимание на человеке как центральной фигуре мироздания, оставляя в тени то, что его окружает, тогда как второй (антропокосмизм), наоборот, стремится более или менее равномерно осветить светом сознания весь космос, и сам человек при этом освещается, главным образом “отраженными лучами”, поскольку его природа и судьбы находят свое правильное объяснение только в свете знаний о космосе в целом». Другими словами, основная черта антропокосмизма, определяющая его мировоззренческое значение, – в утверждении связи человека и эволюции человечества с космосом, в признании его составной частью космоса.

Не менее значительна вторая характерная черта антропокосмизма – обратная зависимость космоса от практической и интеллектуальной деятельности человечества: «Возникающий в процессе длительного исторического развития живой материи человек – Homo sapiens – сам становится одним из мощных факторов дальнейшей эволюции природы в обитаемом им участке мироздания и притом фактором, действующим сознательно. Это налагает на него громадную ответственность, так как делает его прямым участником процессов космических масштабов и значения». Эта ответственность предполагает практические шаги, и прежде всего выработку «новых форм общественных взаимоотношений, достойных человека, сознавшего свое положение и свою роль в космосе».

Антропокосмическое мировоззрение – и это третья его черта – гуманистично; оно утверждает бессмертие человечества при условии его все увеличивающейся созидательной деятельности, преобразующей среду своего обитания, а в последующем и космос, «Человечество бессмертно, – пишет Н. Г. Холодный, – ты человек: следовательно, и на твою долю приходится частица этого бессмертия. Работай же так, чтобы огни жизни действительно становились все более прекрасными, чтобы люди будущих поколений были лучше, разумнее и счастливее твоих современников».

Значительно отличается от этих представлений космизм русского физика Н. А. Умова, лишенный антропоморфных характеристик. Главная его мысль – маловероятность возникновения жизни в космосе. Но раз она возникла, то ее эволюция связана со все увеличивающейся борьбой за существование. Главный тезис космических представлений Н. А. Умова – «жизнь есть пасынок вселенной». Поэтому космос в лучшем случае равнодушен к живому, и человеку предстоит трудная задача «охранения, утверждения жизни на Земле».

Таким образом, по Умову, эволюция определяется неустранимым неравенством и творческой продуктивностью жизнедеятельности – увеличением интеллектуального потенциала «второй природы» – человека. Н. А. Умов стоит у истоков экологической проблематики русского космизма – нового этапа в развитии отношения человека и природы. В 1913 г. он опубликовал статью «О задачах развития техники в связи с истощением природных ресурсов», идеи которой, наполняясь конкретным содержанием, превратились в глобальные проблемы выживаемости человеческой цивилизации.

Особое место среди русских космистов занимает К. Э. Циолковский, который был не только автором «космической философии» и «астросоциологии», но и предложил научно-техническое решение выхода человека в космос, став тем самым «отцом» русской космонавтики.

Русские ученые-естествоиспытатели смогли преодолеть разрыв между человеком и космосом, долгие столетия существовавший в европейской философской традиции, и вернуться к идеям философии античности, утверждавшей человека активным участником космической жизни. Образовалась гениальная плеяда русских ученых и мыслителей-космистов – К. Э. Циолковский, В. И. Вернадский, А. Л. Чижевский, Н. Г. Холодный и др., – создавших новую картину мира, в которой важнейшее место занимают такие понятия, как космос, космическая эволюция, ноосфера и др., определяющие антропокосмические и социокосмические связи человечества.

Термин русский космизм получил широкое распространение в 1980-х гг. Этому способствовали успехи в освоении космоса и внимание к общеметодологическим работам «основателя космонавтики» К. Э. Циолковского, к работам его последователей, учителей и предшественников, В понимании термина сразу наметились две тенденции: широкая трактовка русского космизма (научно-философское направление – умонастроение – мироотношение – мировоззрение – принцип культуры – культура [космическая]) и узкая трактовка русского космизма как естественно-научной школы.

В качестве философских оснований русского космизма можно выделить онтологические, к которым в первую очередь относится концепция всеединства («все связано со всем и все отражается во всем»), разработанная в трудах B. C. Соловьева, С. Н. Булгакова, Л. П. Карсавина; гносеологические – «цельное знание» И. В. Киреевского и А. С. Хомякова, «цельное мировоззрение» П. А. Флоренского. Онтологические и гносеологические основания русского космизма совпадают в какой-то мере с мировым космизмом, но этим они не исчерпываются, ибо в русском космизме мир рассматривается не только в его наличной данности, но и с точки зрения долженствующего быть, с точки зрения его развития и отношения к Творцу. Это позволяет говорить о теологических основаниях русского космизма, заслуга в разработке которых принадлежит проекту «общего дела» Н. Ф. Федорова, которого в рамках естественно-научной школы русского космизма называют «русским космистом» по преимуществу.

В русском космизме полярные мировоззрения, взаимно восполняя друг друга, образуют синтез науки и религии, воплощают проект «общего дела» Федорова. Научный вывод Вернадского о биосфере как «планетном явлении космического характера», которая по законам космической жизни неизбежно переходит в новое состояние – ноосферу, приходит в согласие с представлениями эзотерического строения, через которое «мироздание становится космосом». Синтезом полярных точек зрения математизма и монадизма становится учение о ноосферной синархии. То глубинное содержание, которое принято вкладывать в термин «синархия», побудило П. А. Флоренского в предисловии к книге «У водоразделов мысли. Черты конкретной метафизики» использовать термин «синархия» для обозначения той формообразующей схемы, которая, как бы отражая структуру бытия, напоминая многоголосие русской народной песни, положена им в осуществление того «хорового начала», на которое думали опереть русскую общественность славянофилы. Это теократическая синархия в противоположность юридизму западного Средневековья и просвещенного абсолютизма Нового времени – будь то империализм или демократия, – что соответствует стилю гармоническому. Ввиду общей незавершенности труда Флоренского, идеи ноосферы (пневматосферы) и синархии получили дальнейшее развитие уже в работах наших современников.

Ноосфера – это эпоха перехода планеты от стихийных (автоматических для человечества) природных процессов к сознательному участию в управлении процессами социальной и геопланетной истории. Ноосферная синархия – соборная структура общества эпохи ноосферы, когда функции данного уровня исполняются существом соответствующего нравственного уровня и бытия. Математически синархия – это, по крайней мере, двойственная иерархия монад (людей) и множеств (сообществ), в которой происходит становление и тех и других. В организационном плане ноосферная синархия связана с соначалием народовластия в лице Советов и нравственной ноосферной иерархией, являющейся нравственной совестью человеческого сообщества.

Ноосферная синархия постигается через триаду – динамическую и одновременно архетипическую, триаду ноокосмогенеза: Симфония – Синергия – Синархия. Симфония, или совместное звучание, взаимное согласие, – чувство космической гармонии, одушевленности и взаимной сопряженности, переживание живого единства всего и вся. И в то же время Симфония – это первоначальный этап становления единства многообразия, будь то многообразие мнений, взглядов, мировоззрений; в нашем случае – переход от русской философии как истории к Симфонии архетипов разнообразных мировоззрений в русском космизме, ведущей к Синергии. Синергия, или совместное действие, «общее дело» Федорова – соединение всех сил людей в сознательном и нравственном деле управления слепыми силами природы, преодолевающее разрушение и саму смерть. На смену прометеевскому духу «покорения природы» должна прийти праведность, подвижничество как образ преобразования законов самой природы, поскольку эти законы противоречат идеалам нашего нравственного разума и воли. Осознание космической симфонии бытия должно явить в качестве достойного плода реальное Дело, в котором усилия многих станут Синергией, ведущей к Синархии, общенародной синархической державе, служащей соборным целям раскрытия потенций человека и человечества на пути к вечной жизни, через нравственное ноосферное освоение всех сил и пространств Вселенной.

Изучение русского космизма как целостного социокультурного феномена позволяет рассмотреть с единой точки зрения те пласты отечественной культуры, которые могут стать фундаментом для выработки нового мировоззрения нарождающейся эпохи Ноосферы (Сферы Нравственного Разума).

Сейчас человечество вступило в новый этап своей эволюции – этап практического освоения космического пространства и, следовательно, становления человечества как субъекта жизнедеятельности. Началась проверка на истинность и реализация плодотворных идей русского космизма.

Владимир Иванович Вернадский (1863–1945) – ученый-энциклопедист, в творчестве которого отразились и переплелись мощные тенденции к синтезу научного знания. Его называют Ломоносовым XX в., основателем новых естественно-научных дисциплин: геохимии, биогеохимии, радиогеологии и др.

Вернадский создал нечто большее, чем новые науки и научные направления; его научный подвиг выходит далеко за рамки естествознания в область философии и общечеловеческих проблем бытия, их связи с природой и Космосом.

В. И. Вернадский родился 12 марта 1863 г. в семье петербургского профессора политической экономии.

После окончания в 1881 г. гимназии он поступил на физикоматематический факультет Петербургского университета, где его учителями были Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов, А. Н. Бекетов, В. В. Докучаев.

В 1885 г. В. И. Вернадский закончил университет и поступил на должность хранителя минералогического кабинета университета. Спустя два года он сдает магистерские экзамены и уезжает за границу, где в течение двух лет работает в химических и кристаллографических лабораториях Германии, Франции, Англии. Участвует в Лондонском геологическом конгрессе. Его избирают членом-корресподентом Британской ассоциации наук.

Вернувшись в Россию, В. И. Вернадский получает в 1890 г. кафедру минералогии в Московском университете, защищает в 1891 г. магистерскую, а в 1897 г. докторскую диссертации. В 1898 г. он становится экстраординарным профессором Московского университета.

В 1906 г. его избирают членом-корреспондентом (академиком он стал шесть лет спустя) и назначают заведующим Минералогическим музеем Академии наук. 29 декабря 1910 г. Вернадский на годичном собрании Академии наук делает доклад «Задачи дня в области радия», положивший начало исследованию в нашей стране радиоактивности и поисков минералов радия и урана.

В. И. Вернадский был инициатором многих начинаний Академии наук. В частности, в январе 1915 г. он совместно с академиками Н. С. Курнаковым, А. П. Карпинским и другими заявил о необходимости образования при Академии наук постоянной комиссии для исследования естественных производительных сил Российской империи, и когда такая комиссия была создана, возглавил ее.

После Октябрьской революции, как член Временного правительства и ЦК партии кадетов, опасаясь ареста, В. И. Вернадский вместе с семьей уезжает в Полтаву. В 1918 г. он переезжает в Киев, где становится председателем комиссии по выработке законопроекта об основании на Украине Академии наук, а после ее создания – ее первым президентом. Оказавшись по делам академии в 1919 г. в Новороссийске, он попадает в зону боевых действий гражданской войны, и только в 1920 г. ему удалось перебраться в Ялту. В октябре 1920 г. его избирают вначале профессором, а затем ректором Таврического (Симферопольского) университета.

В 1921 г. Вернадский переезжает в Москву и включается в работу Академии наук, занимая должность директора Геологического и Минералогического музеев, заведует также минералогической и радиевой лабораториями. В этом же году по его представлению в Петрограде открывается Радиевый институт, и он становится его директором.

В 1922–1926 гг. Вернадский живет за границей: читает лекции в Карловом университете в Праге и в Сорбонне, там же пишет и публикует ряд работ, в том числе принесшие ему большую известность – «Геохимия» и «Об автотрофности человека». Его избирают членом Югославской и Чешской Академий наук, Немецкого и Бельгийского минералогических обществ, а позже – Индийского общества биологической химии и ряда других.

В 1930-х гг. ученый, уже достигший преклонного возраста, не прекращает работу. Он возглавляет различные комиссии Академии наук, в том числе, по метеорологии, изучению тяжелой воды и др., пишет и публикует «Биогеохимические очерки», «О правизне и левизне» и др.

После начала Великой Отечественной войны В. И. Вернадский переезжает в Боровое (Казахстан) и до конца своих дней продолжает интенсивную работу; последняя книга, написанная им, – «Химическое строение биосферы Земли и ее окружение», последняя статья – «О ноосфере». В 1944 г. он возвращается в Москву и пишет несколько докладов. В декабре 1944 г. он перенес воспалительное заболевание, закончившееся инсультом. Скончался В. И. Вернадский 6 января 1945 г.

Вернадский занимает одно из ведущих мест в отечественной и мировой науке XX века. Обладая исключительно широким диапазоном интересов, глубокой интуицией и даром предвидения путей развития научной мысли, он заложил основы целого комплекса новых научных проблем и направлений.

В историю философской мысли он также внес свой значительный вклад. Его учение о биосфере и ноосфере прочно вошло в научный и философский оборот, определив блок перспективных философский проблем, имеющих сейчас название «глобальных проблем современности». Научное творчество В. И. Вернадского представляет образец современного высокопродуктивного, прочно связанного с философией знания, основными характеристиками которого является всесторонняя космизация, синтез естественных и гуманитарных наук, превращение науки в глобальном масштабе в непосредственную производительную силу.

Еще одной особенностью его учения было то, что оно продолжало традиции русского космизма. Научное и философское наследие В. И. Вернадского своими корнями уходит в интуиции русской философии, связано с ними, развивает наиболее плодотворные идеи русской философии.

Центральной философской интуицией В. И. Вернадского были размышления о жизни и человечестве, важнейшим итогом которых стало учение о биосфере и ноосфере. Над вопросом о значении жизни в мироздании ученый задумался еще в студенческие годы. Выступая на заседании студенческого общества Петербургского университета в декабре 1884 г., он говорил: «Но что такое жизнь? И мертва ли та материя, которая находится в вечном непрерывном законном движении, где происходит бесконечное разрушение и созидание, где нет покоя? Неужели только едва заметная пленка на бесконечно малой точке мироздания – Земле обладает коренными, особенными свойствами, а всюду и везде царит смерть?.. Покуда можно только предлагать эти вопросы, их решение дастся рано или поздно наукой».

Свои работы о живом веществе, о космическом значении жизни ученый начал в 1916 г. Подытоживая первые шаги в этой новой для него области знания, он спустя четыре года писал: «Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что есть мое призвание, моя обязанность, положенная на меня, которую я должен проводить в жизнь, – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности».

Основные принципы учения о жизни, о биосфере ученый изложил в многочисленных статьях, книге «Биосфера» (1926), издававшейся неоднократно, в том числе и за рубежом, и посмертно опубликованной работе «Химический состав биосферы Земли и ее окружения» (1965).

Выход ученого на проблемы биосферы связан с глубоким анализом двусторонней взаимосвязи живого вещества и среды, в применении к этому анализу данных биологии, химии, геологии. Один из важнейших выводов этого анализа заключается в том, что «между косной безжизненной частью и живыми веществами, ее населяющими, идет непрерывный материальный и энергетический обмен, материально выражающийся в движении атомов, вызванных живым веществом». Этим выводом разрушались господствовавшие представления морфологического направления об исключительном влиянии среды на организм без учета обратного влияния организма на среду. Саму биосферу В. И. Вернадский определил в ранних своих работах как область Земли, охваченную жизнью, но потом отказался от этого определения, полагая, что понятие «жизнь» может пониматься в разных аспектах. Он вводит в науку интегральное понятие о «живом веществе» и называет биосферой область существования на Земле «живого вещества».

Термин «биосфера» был введен в оборот в 1804 г. Ламарком для обозначения совокупности живых организмов, населяющих земной шар. Русский ученый расширил объем этого понятия. Совокупность земных живых организмов он стал называть «живым веществом», а «биосферой» – ту среду, в которой оно находится: мировой океан, нижнюю часть атмосферы и литосферы – верхнюю часть земной коры. Биосфера, таким образом, – это наружная оболочка Земли, которая пронизана жизнью, сформирована ею. Ее развитие определяется постоянным воздействием солнечной энергии.

Между косной, безжизненной частью Земли и ее живым веществом осуществляется постоянный материальный и энергетический обмен, выражающийся в движении атомов. Важно подчеркнуть, что уже в начале своего труда «Биосфера» Вернадский определяет биосферу и как космическое явление: «Своеобразным, единственным в своем роде, отличным и неповторяемым в других небесных телах представляется нам лик Земли – ее изображение в космосе, вырисовывающееся извне, со стороны, издали бесконечных небесных пространств. В лице Земли выявляется поверхность нашей планеты, ее биосфера, ее наружная область, отграничивающая ее от космической среды». Биосферу пронизывает и в какой-то степени создает биогенный ток атомов, переносящий энергию. В этом процессе и проявляется планетное, космическое значение живого вещества как единственной земной оболочки, которая через воздействие космических излучений, и прежде всего солнечных, поддерживает свое существование, т. е. динамическое равновесие и организованность.

Биосферу Вернадский определяет также как особую геологическую оболочку планеты, включающую преобразование облика планеты деятельностью живого вещества, биогеохимический круговорот вещества и энергии, возникновение иерархической системы ценностных саморазвивающихся комплексов – почвы, биогеоценоза, ландшафта, природных зон, являющихся необходимыми природными предпосылками самых разных сторон жизни общества – материальной, научной, культурной.

Одновременно с разработкой учения о биосфере ученый вводит понятие человечества как особой области живого вещества. Эмпирических обобщений данных о природной среде, в которой осуществляется жизнедеятельность человека, до Вернадского было сделано немало, но только он подошел к ней как к природному явлению, имеющему свою историю.

Вначале В. И. Вернадский рассматривал человеческую деятельность по отношению к биосфере как процесс наложения, чуждого ей своей сущностью. Такое понимание было оправдано техногенным характером человеческой деятельности, нарушающей естественно-исторические процессы в природе. Однако более тщательная проработка проблемы привела его к выводу, что в эволюции живого вещества должно быть включено и появление человека, его влияние на окружающую среду с ее последующим изменением, появление научной мысли как планетною явления и коллективного труда объединенного человечества, направленного на удовлетворение его многочисленных потребностей. Размышляет он следующим образом: «В биосфере существует великая геологическая, быть может, космическая сила, планетное действие которой обычно не принимается во внимание в представлениях о космосе. Эта сила, по-видимому, не есть проявление энергии или новых особенных ее форм. Однако действие этой силы на течение земных энергетических явлений глубоко и сильно и должно, следовательно, иметь отражение в бытии самой планеты. Эта сила есть разум человека, устремленная и организованная воля его как существа общественного». Биосфера под влиянием человеческой мысли и человеческого труда переходит в свое новое состояние – ноосферу.

Идеи ноосферы ученый сформулировал в статье «Несколько слов о ноосфере» незадолго до смерти. Свою детальную разработку они получили в работе «Научная мысль как планетное явление». По мысли Вернадского, ноосфера представляет такой этап развития биосферы, при котором «проявляется как мощная все растущая геологическая сила роль человеческого разума (сознания) и направленного им человеческого труда».

Итак, биосфера в представлении Вернадского – это единая, не имеющая границ природная основа человеческой цивилизации. Биосфера и цивилизация представляют единый и неуничтожимый естественно-исторический процесс.

«Цивилизация культурного человечества, поскольку она является формой организации новой геологической силы, создающейся в биосфере, не может прерваться или уничтожиться, так как это есть большое природное явление, отвечающее исторически, вернее, геологически сложившейся организованности биосферы. Образуя ноосферу, она всеми корнями связывается с этой земной оболочкой, чего раньше в истории человечества в сколько-нибудь сравнительной мере не было». Цивилизация образует ноосферу Земли, являясь новой геологической и, следовательно, природной силой биосферы. Биосфера же, о чем было сказано выше, является также особым космическим явлением, планетарно-космической мерой выражения разума человечества, его связи со всем живым, с космосом. Вернадский выдвинул идею научной мысли как планетного явления, в центре которой – представление о разуме как закономерном явлении космоса, Человечество является единым целым, призванным действовать и мыслить в общепланетарном масштабе. Это единство человечества – основная предпосылка ноосферы. Ученый пишет: «Событие, совершившееся в Индии или Австралии, может резко и глубоко отразиться в Европе или Америке и произвести там следствие неисчислимого для человеческой истории значения. И, может быть, главное, материальная, реально непрерывная связанность человечества, его культуры неуклонно и быстро углубляется и усиливается. Общение становится все интенсивнее, разнообразнее, постояннее». Человечество должно беречь не только себя, но и биосферу – свой дом. Особая ответственность лежит на ученых. Они «не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы, научного прогресса. Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества». Обращает на себя внимание оптимизм ученого, который считал, что человек не случайное, независимое от биосферы свободно действующее природное явление, а неизбежное проявление закономерного, длиною в миллиарды лет природного процесса. Поэтому неглубоки утверждения о «крушении цивилизации, самоистреблении человечества» и т. п. «Научное знание, – пишет ученый, – проявляющееся как геологическая сила, создающая ноосферу, не может приводить к результатам, противоречащим тому геологическому процессу, созданием которого она является».

Учение о биосфере и ноосфере Вернадского внесло свой вклад в методологию анализа общенаучной картины мира, глобальных проблем. Ученый сформулировал биогеохимический принцип, являющийся теоретическим основанием интеграции частных естественно-научных картин мира, связавший природу и человека. Ему вообще был свойствен синтез идей, особое внимание к интеграционным процессам в науке, что нашло свое отражение в «синтезированных» науках, чье развитие связано с его именем, – геохимии, биогеохимии, радиогеологии и др. Через идею единства человечества и его связи с космосом В. И. Вернадский приходил к планетарному или даже космическому характеру научной мысли человечества. Он писал: «Мы находимся в условиях единого исторического процесса, охватившего всю биосферу планеты… материальная, реально непрерывная связанность человечества, его культуры – неуклонно и быстро углубляется и усиливается… Научная мысль и та же научная методика, единые для всех, сейчас охватили все человечество, распространились по всей биосфере, превращают ее в ноосферу». Геологический всеохватный характер науки проявился не вдруг, он имеет свои основания в темпе ее развития, в площади, ею захваченной (а это вся планета), в глубине затрагиваемых проблем, в мощности изменений, определяемых научными открытиями. Планетарный характер научной мысли имеет свои особенности. Одна из них – необходимость объединения усилий всех ученых, независимо от их расовой, государственной, политической принадлежности. Ученый был уверен, что ноосфера с неизбежностью потребует также союза ученых все стран и народов.

Не менее значительна и вторая сторона планетарной научной мысли человечества. Она должна вобрать все стороны познавательных способностей человека, не только науки, но и философии, искусства, обыденный и религиозный опыт человека. В лучших традициях русской философии Вернадский утверждал необходимость союза истины, справедливости и красоты. В незавершенном наброске «Научное мировоззрение и философия», относящемся в 1930-м гг., Вернадский развивает эту мысль, подчеркивая, что философская мысль и религиозное творчество, общественная жизнь и создания искусства теснейшими узами связаны с научным мировоззрением. Работы ученого как раз и являют собой пример планетарного мышления.

В. И. Вернадский был гуманистом. Через все его работы проходит мысль о самоценности человеческой личности. «Нет ничего более ценного в мире и ничего требующего большего бережения и уважения, как свободная личность», – утверждал он.

Каждый человек – личность, носитель сознания, выработанного трудом и практикой повседневной жизни и, что особенно подчеркивает ученый, включенного в ноосферный процесс: «Каждая личность является отдельным борцом проникновения сознания в мировые процессы». Наиболее благоприятная среда для существования личности – демократия. Как давний сторонник демократического общественного строя, В. И. Вернадский считал нормальным и благоприятным для личности то общество, которое соотносится с принципами самоценности личности и демо-кратии. Только такое общество сможет выполнить ноосферную задачу человечества, превратившись в единое разумное целое.

Другим путем исследования и доказательства связи космоса и человечества пошел Александр Леонидович Чижевский (1897–1964), которого мировая наука еще при жизни называла Леонардо да Винчи XX в. И было за что. Он заложил фундамент новых научных направлений, связанных с изучением космоса, – космобиологии, гелиобиологии, без которых немыслим современный космизм. Его идеи знал и одобрял В. И. Ленин, поддерживали А. В. Луначарский, К. Э. Циолковский, В. И. Вернадский и мн. др. Наконец, его выдвигают на соискание Нобелевской премии. Он широко известен, но одна из главных его работ – монография «Основные начала мироздания. Система Космоса» – до сих пор не издана.

А. Л. Чижевский родился 26 января 1897 г. в посаде Цеханович Гродненской губернии в семье кадрового военного. Он был правнуком адмирала П. С. Нахимова.

Чижевский получил прекрасное домашнее воспитание, с семи лет брал уроки живописи в парижской Академии художеств. Уже в детстве у Чижевского обнаруживаются разносторонние интересы. Это естествознание, археология, поэзия, музыка, живопись. Но больше всего его увлекает Солнце. Чижевский много времени проводит за телескопом, выписывает книги о Солнце из Москвы и Петербурга. Познакомившись с Циолковским, он изложил ему свои знания-интуиции о солнечных влияниях на земную жизнь.

А. Л. Чижевский закончил гимназию и два курса калужского частного реального училища. В 1915 г. он поступает сразу в два института – Археологический, в котором углубленно изучает гуманитарные науки и в 1917 г. защищает магистерскую диссертацию «Русская поэзия XVIII века», и в Коммерческий, где не менее углубленно штудирует точные науки. В декабре 1917 г. на историко-филологическом факультете Московского университета Чижевский защищает магистерскую диссертацию (на 387 листах) «Эволюция физико-математических наук в древнем мире», а в следующем году – докторскую (на 872 листах) «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса».

Расширив этот свой труд, А. Л. Чижевский знакомит с ним А. В. Луначарского, который рекомендует его опубликовать и обещает написать к нему предисловие в духе исторического материализма. Но это издание в задуманном виде не было осуществлено, лишь часть книги была издана в Калуге в 1924 г. под названием «Физические факторы исторического процесса».

После защиты диссертаций А. Л. Чижевский преподает в Московском университете курс физических методов в археологии, работает консультантом Биофизического института, возглавляемого академиком П. П. Лазаревым; с 1925 по 1931 г. – старшим научным сотрудником лаборатории зоопсихологии во главе с В. Л. Дуровым, где он открыл биологическое действие униполярных аэрономов. Но самым оригинальным, заветным направлением его работ стала теория гелиотараксии. Ее основной закон он сформулировал в 1922 г. в следующей интерпретации: «состояние предрасположения к поведению человеческих масс есть функция энергетической деятельности Солнца». «Люди и все твари земные, – писал Чижевский, – поистине “Дети Солнца”, они создание сложного мирового процесса, имеющего свою историю, в которой наше Солнце занимает не случайное, а закономерное место наряду с другими генераторами космических сил». Эта мысль близка идее В. Вернадского о том, что биосфера в такой же, если не в большей, степени есть создание Солнца: «Древние интуиции о людях как детях Солнца ближе к истине, чем думают те, которые видят в тварях Земли только эфемерные создания слепых и случайных изменений земного вещества, земных сил».

В калужской газете «Коммуна» 4 апреля 1924 г. в защиту идей Чижевского выступил К. Э. Циолковский. В своей рецензии на его труд «Физические факторы исторического процесса» он отмечал, что в работе молодого ученого впервые экспериментально и убедительно в историю «врываются физика и астрономия», «широкие обобщения и смелые мысли высказываются Чижевским впервые, что придает им большую ценность и возбуждает интерес. Этот труд является примером слияния различных наук воедино на монистической почве физико-математического анализа». Особо рецензент подчеркивает следующую заслугу Чижевского: «Молодой ученый пытается обнаружить функциональную зависимость между поведением человечества и колебаниями в деятельности Солнца и путем вычислений определить ритм, циклы и периоды этих изменений и колебаний, создавая таким образом новую сферу человеческого знания».

Действительно, Чижевский не умалял и не игнорировал экономические и политические факторы в социальных процессах. Его интересовали космические факторы и их влияние на поведение масс и на течение всемирно-исторического процесса. «Новая сфера человеческого знания» состояла в том, что течение всех жизненных процессов, идущих в биосфере, находится в связи с периодической деятельностью Солнца и зависит от количества и качества притекающей к Земле космической, в частности солнечной, энергии («Z-лучей», как их назвал Чижевский). Бомбардировка Земли солнечными агентами переводит потенциальную нервную энергию целых групп людей в кинетическую, неудержимо и бурно требующую разрядки в движении и действии. Когда нет объединяющей идеи, единой цели, куда может устремиться общая нервная возбудимость, а то и взвинченность, возрастают индивидуальные и групповые аномалии поведения – хулиганство, преступность. А когда есть такая «идея» и в котел общей озабоченности недовольства – экономического, политического, национального – попадает искра Z-излучения, он начинает бурлить и переливаться через край. Возрастает «социальная раздражимость» масс, что ускоряет или замедляет темп истории, ритмы жизни социума. Человек не должен покоряться этому процессу, считает ученый. Он должен вторгаться в природу вещей, корректируя ее. Например, человек не может жить без воздуха. Следовательно, воздух, которым мы дышим, должен способствовать нашей жизнестойкости и долголетию. Чижевский предложил идею ионификации воздуха, считая, что «электричество», растворенное в воздухе, способствует благополучному существованию не только больных, но и здоровых людей. Сегодня успехом пользуется ионизирующая «лампа Чижевского».

В докладе 1939 г., предложенном Первому Международному конгрессу биофизиков, он, в частности, писал: «Для того чтобы победить природу, надо ее изучать и притом изучать до возможной глубины. Без этого глубинного изучения победа над природой невозможна и попытки борьбы с ней бессмысленны». Это иная точка зрения, чем знаменитое высказывание Т. Д. Лысенко (не Мичурина!): «Не ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Победа над природой – это скорее перекличка с Ф. Бэконом: «Природа покоряется подчинением ей». В этом истинная диалектика коэволюции человек – природа.

Но – «нет пророков в своем Отечестве». В мае 1939 г. А. Л. Чижевского избирают одним из президентов Первого Международного конгресса по биофизике и биокосмике, тогда же его выдвигают на соискание Нобелевской премии. На конгресс ученого не пустили. По этому поводу конгресс принял специальный меморандум, в котором было записано: «Гениальные по новизне идеи, по широте охвата, по смелости синтеза и глубине анализа труды поставили профессора Чижевского во главе биофизиков мира и сделали его истинным гражданином мира, ибо труды его – достояние человечества». С этого момента судьба А. Л. Чижевского была предрешена.

В начале 1942 г. он был арестован и осужден на 15 лет тюремного заключения. Но даже в этих условиях ученый продолжал работать над проблемами «электричества жизни».

Вернувшись в 1957 г. в Москву, Чижевский организовал Лабораторию по аэроионификации, но вненаучные «интриги» коллег прервали в 1962 г. эти исследования. А 20 декабря 1964 г. закончился его жизненный путь.

Достоинство А. Л. Чижевского – его труды, которые отличаются фундаментальностью, широтой охвата фактического материала, глубиной анализа. В меморандуме Нью-йоркского конгресса, о котором говорилось выше, было указано: «Изучать его работы – истинное наслаждение для всякого ученого, врача, биолога и всякого натуралиста вообще, стоящего на уровне современной науки. Ибо его труды и идеи идут в ее авангарде, опережают ее, и иногда значительно. Они блещут не только прогрессивной новизной и дерзостью полета мысли, но и высоким мастерством изложения или изяществом математического базиса. Профессор Чижевский смело перебрасывает мосты между явлениями природы и вскрывает закономерности, мимо которых проходили тысячи естествоиспытателей».

А. Л. Чижевский по праву может быть назван русским философом-космистом. Он обессмертил свое имя открытием влияния солнечной активности на динамику исторического процесса, предложив новое философское понимание всемирной истории. Уже в первом своем труде на эту тему – «Физические факторы исторического прогресса» – он высказывает идею о поступательном характере исторического процесса, обусловленного политико-экономическими факторами, которые моделируются и модулируются внеземными гелиофизическими факторами – солнечной активностью. При этом он предупреждает о недопустимости вульгаризации этой идеи: «Конечно, не следует преувеличивать факты и неверно их трактовать. Солнце не решает ни общественных, ни экономических вопросов, но в биологическую жизнь планеты оно, безусловно, вмешивается, и очень активно».

Как исследователь, знающий законы физики, ученый замечает: массовые движения в том виде, в каком они трактуются в социологических теориях, представляют собой прямое противоречие закону сохранения энергии. Нервно-психическая энергия, которую растрачивает масса людей в момент выступлений, столь же огромна, как и стихийные силы воздуха, огня, воды.

Точка зрения на энергию Чижевского отличается от представлений о ней Оствальда. Русский ученый полагает, что существует одна энергия электричества в различных формах существования – свете, движении, теплоте, химизме. Эти формы могут переходить одна в другую, но с сохранением энергетического потенциала. Энергия солнечного излучения, являясь главным источником жизни планеты, не теряется безвозвратно и не превращается в ничто. Энергия есть то, что сохраняется во всех последующих превращениях.

Закону сохранения энергии подчиняются и органические существа, в том числе и человек во всех многообразных проявлениях его душевной деятельности. Источником психической деятельности человека являются внешние раздражители. Воспринятые органами чувств, они передаются в центральную нервную систему и превращаются в ощущения, которые, воспринимаясь сознанием, принимают обратную форму и, проецируясь во внешний мир, становятся представлением. Поскольку органы чувств, утверждает ученый, возбуждаются лишь кинетической формой энергии, то понятно, что именно эта форма энергии является источником психической деятельности человека.

Итак, определенное количество энергии, воспринятое органами чувств, дает в результате эквивалентное количество психической деятельности, которая выражается в форме мышления, мускульного движения или откладывается в виде потенциальной психической силы – памяти в клетке мозга.

Радиоактивная и электромагнитная энергия Солнца, достигая Земли, производит колебательные изменения целого ряда физических и химических явлений, а животные и человек, находясь под их воздействием, по закону сохранения и превращения энергии реагируют на них. При анализе этого воздействия на большие массы людей мы наблюдаем, что случайные отклонения исчезают, а наблюдается однотипная реакция масс на воздействие внешних причин в виде космического фактора. Чижевский пишет: «Количество притекающей от Солнца к Земле энергии и количество времени ее притекания всецело зависят от хода пятнообразования и в значительной степени обусловливают ход иного процесса в массах. Поэтому нет ничего странного и том, что количество исторических событий, а также степень их интенсивности стремятся следовать за всеми изменениями кривой солнцедеятельности».

Но есть у этого явления и другая сторона: из искры может возникнуть пожар, капля яда – убить живое, слово вождя – повести в бой. То есть в органическом и неорганическом мире существуют «освобождающие причины», дающие возможность прорываться наружу громадному запасу потенциальной энергии, заложенной в атомно-молекулярной структуре вещества. Следовательно, пишет Чижевский, «нет необходимости отыскивать эквивалентность между массовыми движениями и влиянием солнечного фактора. По-видимому, для возникновения массового движения необходимо, помимо обязательного наличия социального фактора, лишь одно – повышенный по сравнению с нормой приток энергии к Земле, который и может послужить необходимой “освобождающей причиной” в человеческих массах и двинуть эту массу при наличии социальных условий в действие».

Еще будучи 17-летним А. Л. Чижевский обратил внимание, что в письменных памятниках древности обнаруживаются свидетельства интереса к одновременности солнечных и земных явлений. «Я должен теперь же сказать, что мысль об особом солнечном влиянии на организм принадлежит сотням и тысячам тех летописцев и хроникеров, которые записывали необычайные явления на Солнце, глад, моровые поветрия и другие необычайные явления на Земле. Но я облек древнюю мысль в форму чисел, таблиц и графиков и показал возможность прогнозирования. Земные и солнечные явления, их совпадения имелись уже у китайского летописца Ма-Туан-Лина, жившего до новой эры, авторы древних арабских и армянских записей, Киево-Печерские и Новгородские летописцы, создатели галльских и германских хроник – все это я комментировал в своих научных работах по всеобщей истории. Эти замечательные наблюдения, повторяющиеся из века в век и зафиксированные в разных странах, вынудили меня обратить на них самое серьезное внимание». Анализ этих наблюдений привел ученого к формулировке некоторых закономерностей.

1. Данные социальной психологии показывают, что идеи в массах могут жить годами, но «прорываются», внедряются в жизнь внезапно. История учит, что массовые движения возникают сразу и охватывают в несколько дней большие территории. Чижевский считает, что для возникновения массового исторического движения, кроме политико-экономического раздражителя, необходим общий единовременный толчок, общее возбуждение инстинктивных реакций. Именно такие воздействия могут оказывать известные изменения в физико-химических состояниях окружающей среды в форме минимального повышения возбудимости всего нервно-психического аппарата в целом, в форме расторможения инстинктивных реакций. Этот вывод Чижевский формулирует в виде закона: Состояние предрасположения к поведению человеческих масс есть функция деятельности Солнца.

2. Если появляется объединяющий фактор – идея, которая индивидуальные поступки направляет в одной сторону, то создается единообразное поведение масс индивидов. И это происходит тем скорее, резче, чем сильнее действует космический агент. Этот вывод Чижевский также облекает в форму закона: Резкие подъемы солнцедеятельности превращают потенциальную энергию в энергию кинетическую (энергию нервно-психического разряда и движения). В обоих случаях Солнце представляется космическим генератором нервно-психической возбудимости. Момент превращения одного вида энергии в другой, в результате чего на больших территориях возникает возбуждение больших масс населения, ученый называет гелиотараксией, или солнечным возмущением.

А. Л. Чижевский далее анализирует давно замеченное историками и философами несоответствие замыслов и результатов в жизнедеятельности людей. Он приводит следующие слова историка Н. И. Кареева: «У философствующих историков мы встречаемся с тою мыслью, что люди и народы, делая то-то и то-то, желают одного, а выходит из их деятельности нечто совсем другое, часто для них и вовсе нежелательное, и из такого наблюдения извлекаются самые разнообразные выводы, сходящиеся в одном пункте, именно в отрицании самостоятельности личного действия в истории». Другой вывод из этого несоответствия заключается в том, что различные этапы исторических явлений развиваются независимо от воли руководящих личностей, подчиняются тем внутренним закономерностям, которые лежат в механизме поведения больших человеческих масс, творящих историю. А доминанты их поведения связывают с экономикой, психологией, антропогеографией и биологией, энергетикой, физикой, химией и т. п. Все эти подходы имеют право на существование. Социальная жизнь связана с природой, утверждает Чижевский, что вполне созвучно известным высказываниям Маркса: «Общество есть законченное сущностное единство человека с природой, подлинное Воскресение природы… <…> Сама история является действительной частью истории природы, становления природы человеком».

Лишь немногие ученые, и среди них Чижевский, подходили к синтетическому пониманию исторического процесса, который не замкнут на себя, а протекает под воздействием всей сложной совокупности явлений, в том числе и космического порядка. «Теперь мы можем сказать, – писал он, – что в науках о природе идея о единстве и связанности всех явлений в мире и чувство мира, как неделимого целого, никогда не достигали той ясности и глубины, какой они мало-помалу достигают в наши дни. Но наука о живом организме и его проявлениях пока еще чужда расцвету этой универсальной идеи единства всего живого со всем мирозданием».

Ученому удалось, используя огромный исторический материал (он составил синхронистические таблицы от 500 г. н. э. до XX в.), установить ритмы взаимодействия космоса и земного исторического процесса. Эти ритмы в жизни народов, даже не связанных пространством, носят всеобщий характер, Каждый цикл равняется одиннадцати годам и имеет свои внутренние ритмы. Количественный анализ фактов дал возможность Чижевскому выдвинуть три основных положения:

1. На различных материках Земли, у различных народов, независимо от того, существуют ли между ними какие-либо отношения, общее количество массовых движений, имеющих историческое значение, одновременно увеличивается или уменьшается, образуя всемирный цикл исторических событий.

2. В одно столетие этот цикл повторяется девять раз.

3. Каждый всемирно-исторический цикл равен в среднем 11,1 года.

Из этих положения следуют выводы:

– Одновременность увеличения или уменьшения массовых движений на Земле подчиняется единой причине.

– Причиной периодичности является фактор, воздействующий более или менее равномерно на все населяющее Землю человечество.

– Ввиду того, что всемирно-исторические циклы в среднем дают величину в 11,1 года, можно допустить, что физическим фактором, вызывающим данную периодичность, является циклическая пятнообразовательная деятельность Солнца.

А. Л. Чижевский всемирно-исторический цикл разделяет на четыре части (эпохи):

1) эпоха минимума: 3 года и 5 % массовых движений;

2) эпоха нарастания максимума: 2 года и 20 % массовых движений;

3) эпоха максимума: 3 года и 60 % массовых движений;

4) эпоха падения максимума: 3 года и 15 % массовых движений.

Первая эпоха характеризуется следующими чертами: разрозненность масс, их миролюбие, уступчивость, сдача в плен, бросание оружия, бегство с поля битвы. Правящие круги в это время переходят к дипломатии, заключаются перемирия, даже капитуляции на тяжелых условиях. Общественная мысль, попадая в русло успокоения и мира, направляет свой ход к достижению иных целей и проблем. Духовная деятельность человека проявляется в создании культурных ценностей, искусстве, науке.

Вторая эпоха имеет следующие черты: подъем активности масс, вновь организуются партии, движения, определяются их программы, намечаются вожди. Вопросы политические, военные постепенно обостряются. Происходит насыщение «общественного раствора». Изменяется военно-политическая жизнь общества, возникает стремление к объединению различных народностей в целях защиты или нападения. Второй период проходит три главных фазы: 1) возникновение в массах идей; 2) группировка идей; 3) выявление верховной идеи, массовое сосредоточение вокруг одной идеи.

Третья эпоха характеризуется разрешением исторических проблем. В этот период совершаются величайшие безумства и величайшие благодеяния. Это период выявления «лица» народных масс, звучания голоса народа. Все величайшие революции, войны и другие массовые движения, обозначившие поворот истории, изменение жизни на территории целых материков, происходят в эту эпоху. Период максимальной активности способствует объединению масс, выдвижению вождей, полководцев, государственных деятелей, торжеству идей, поддержанных массами, демократическим и социальным реформам, народовластию и ограничению единовластия, восстаниям, смутам, революциям, войнам, эмиграциям, переселениям, гонениям и другим вспышкам массовой деятельности человека.

Четвертая эпоха – это отголосок предыдущего бурного периода борьбы и волнений. Вожди, полководцы, государственные деятели теряют те силы, которые сковывали массы и принуждали их к повиновению. Это время политического застоя и бездействия, войны не разгораются.

Конечно, это идеальные характеристики, но к ним, по мнению Чижевского, приближается реальный социальный исторический процесс.

Академик В. М. Бехтерев полагал, что нельзя считать простым совпадением, что годы сильной пятнообразовательной деятельности Солнца (1830, 1848, 1870, 1905, 1917) были отмечены на Земле не только магнитными бурями, но и массовыми общественными движениями. Если пульс человечества действительно бьется в унисон с биением космического сердца планетной системы, то можно даже говорить о возможности политического гороскопа.

Такие предположения может подтвердить начало перестройки в нашей стране, приходящееся на год спокойного Солнца. Но уже в 1989 г. вместе с Солнцем «закипела» и общественно-политическая жизнь, пик которой пришелся на 1990–1991 гг. – кульминацию максимальной активности двадцать второго цикла Солнца: общемировой экономический кризис, рост безработицы, ГКЧП, баррикады в Москве, антикоммунистическая история, крах Горбачева, образование СНГ, смена вождей.

Вполне естественно возникает вопрос: а не в рабстве ли у Солнца находится человечество? И да, и нет. Солнце не заставляет делать «то-то», а заставляет делать «что-нибудь». Человечество же идет по пути наименьшего сопротивления и погружает себя в океаны несчастий. А посему, раз Солнце побуждает нас делать «чтонибудь», нужно заполнить это «что-нибудь» необходимым, продуманным содержанием и творить сознательную историю.

Еще Гете говорил: «Закон, связывающий все живое, не распространяется на человека, преодолевающего себя». А человек, преодолевающий себя, – это созидательно действующий человек, девизом которого могут служить слова Канта: «…знать, чтобы предвидеть; предвидеть, чтобы действовать». Русский ученый-космист А. Л. Чижевский дал человечеству начало того знания, на основе которого можно действовать и предвидеть. Он писал: «Человечество, населяющее Землю, находится под постоянным и сложным воздействием Космоса… Жизнедеятельность отдельного человека и всего человечества находится в тесной связи с жизнедеятельностью всей Вселенной, охватывающей земной шар со всех сторон. В этом научном воззрении всецело вмещающем в себя философские догадки древних, заключается одна из величайших истин о мировом процессе как едином и цельном явлении. Угол человеческого зрения расширяется на то, что мы видим, представляет собой первый и слабый отблеск великолепного здания мира, которое некогда станет доступно созерцанию человечества». Когда человек приобретает способность управлять событиями своей социальной жизни, в нем вырабатываются те качества и побуждения, которые озарят светом, подобным свету Солнца, пути совершенства и благополучия человеческого рода. Воистину: чем ближе к Солнцу, тем ближе к истине.

 

Глава 22

МАРКСИСТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Марксистская философия, как это ни парадоксально, является сегодня слабо изученной областью развития философского знания в России в ХХ в. Усилиями А. И. Володина, К. Н. Любутина, В. Ф. Пустарнакова и других историков философии лишь обозначены сложности определения ее содержания, этапов развития, основных представлений. Полную картину ее возникновения и развития в России еще предстоит воссоздать. Трудностей на этом пути немало. Одна из них, к примеру, состоит в том, как подчеркивает В. Ф. Пустарнаков, что, по мнению лидеров II Интернационала, «никакой марксистской философии не существует, что К. Маркс и Ф. Энгельс полностью преодолели философию». Хотя одновременно существовали вполне авторитетные, как, например, Г. В. Плеханов, марксисты, которые не только доказывали наличие «марксистской философии», но и отстаивали и определенным образом увеличивали ее философский потенциал.

Марксистская философия в России имела широкое распространение, свои национальные особенности и историю. Одной из таких особенностей можно считать несколько «марксистских философий» (П. С. Юшкевич), «версий марксизма», имеющих свои философские представления (К. Н. Любутин), или «разные модели истолкования философии марксизма», «школы в философии марксизма» (В. Ф. Пустарнаков).

История марксистской философии в России имеет свою периодизацию, о которой до сих пор спорят. Самый простой вариант – это деление ее развития на два периода: дореволюционный и советский. Он вполне приемлем, хотя и не раскрывает специфики и особенностей развития марксистской философии в России, ее связи с борьбой идеологий и социально-политической обстановкой в стране. И если усилиями нескольких поколений историков философии представления о развитии марксистской философии в дореволюционный период устоялись, то по поводу ее реалий в советский период ясности нет. Правда, после дискуссии «Философия в СССР: версии и реалии», развернувшейся на страницах журнала «Вопросы философии» (1997, № 11), все больше историков отечественной философии придерживаются варианта ее периодизации, предложенного З. А. Каменским. По его мнению, можно говорить о четырех периодах развития марксистской философии после 1917 года.

– Первый период (1917–1930/31) характеризуется сменою парадигмы философствования: доминанта религиозно-идеалистической, иррационалистической философии сменяется преобладанием, а затем и господством философии марксистской, а на смену относительной либеральности государственной политики в духовной жизни общества приходит партийно-государственный диктат.

– Второй период (1930/31 – начало 1950-х) – период философских дискуссий завершения процесса смены парадигмы философствования, резкое усиление репрессивности, подавления идеологических свобод, чрезвычайное упрощение философской жизни и обеднение ее содержания. Однако появляются работы вне рамок ортодоксально марксистской философии, особенно в истории философии, психологии, в области философских проблем естество-знания.

– Третий период (1953 – начало 1990-х) характеризуется постепенным снятием сталинских ограждений развития философской мысли, хотя репрессивные меры оставались. При этом углубляется и дифференцируется исследование философских проблем. С конца 1950-х гг. философия получает невиданное до тех пор развитие.

– Четвертый период (с 1992) – это период со времени распада СССР, связанный с изменением парадигмы философствования: марксизм лишается статуса государственной философии и сменяется свободным философствованием, с доминантой, но отнюдь не господством религиозно-идеалистической, иррационалистической традиции. Периодизацию, предложенную З. А. Каменским, поддержал в этой дискуссии Л. Н. Москвичев, также разделивший историю советского этапа развития философии на четыре периода: 1) с начала 1920-х гг. и до выхода «Краткого курса истории ВКП(б)»; 2) период «Краткого курса» – середина 1950-х г.; 3) с начала 1960-х годов до 1991 г.; 4) период отмены 6-й статьи Конституции СССР 1977 г.

Марксистская философия в России с первых шагов своего существования заявляла приверженность основным догматам философских построений К. Маркса и Ф. Энгельса, т. е. свою ортодоксальность. И вместе с тем с той же неизменностью нарушала их, стремилась дополнить, критически переработать, предложить свое оригинальное их решение. Эту тенденцию в философии наиболее показательно, на наш взгляд, выразили Г. В. Плеханов, А. А. Богданов и В. И. Ленин.

Георгий Валентинович Плеханов родился 29 ноября 1856 г. в семье мелкопоместного дворянина в с. Гудаловке Липецкого уезда Тамбовской губернии. Мать Плеханова, племянница В. Г. Белинского, оказала большое влияние на формирование его мировоззрения. Окончив Воронежскую гимназию, он поступил в Константиновское артиллерийское училище, но проучился там лишь несколько месяцев. С сентября 1874 г. он стал студентом Петербургского горного института. Причиной отказа Плеханова от военной карьеры явился рост революционного движения в стране и стремление молодого человека принести реальную пользу русскому народу. Эта же причина заставила его спустя два года оставить учебу в горном институте и полностью посвятить себя революционной деятельности. Он был одним из редакторов нелегальной газеты «Земля и воля», органа одноименной народнической организации, вел пропаганду среди рабочих, учащихся, крестьян. Дважды (в 1877 и 1878) его арестовывали.

После раскола «Земли и воли» на съезде в Воронеже в августе 1879 г. Плеханов и его соратники – П. Аксельрод, О. Аптекман, Л. Дейч, В. Засулич – создают новую народническую организацию «Черный передел», выпускают журнал с тем же названием. Вскоре Плеханов порывает с народничеством, его анархистским бакунизмом, народовольчеством, бланкизмом.

В 1880 г. Г. В. Плеханов эмигрировал за границу. Вернулся он в Россию лишь спустя 37 лет. В Женеве, а затем в Париже Георгий Валентинович основную часть своего времени посвящает теоретическим занятиям, много читает, в основном работы К. Маркса и Ф. Энгельса, труды по истории, социологии, экономике. Тогда же он переводит на русский язык «Манифест Коммунистической партии». В 1883 г. Г. В. Плеханов и его соратники создают первую марксистскую организацию – группу «Освобождение труда», поставившую своей задачей пропаганду марксизма и разработку «важнейших вопросов русской общественной жизни с точки зрения научного социализма и интересов трудящегося населения России».

Г. В. Плеханов становится видным пропагандистом марксистской философии. Широкую известность в России и за границей приобретают его философские работы «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» (1895) и «К вопросу о роли личности в истории» (1898).

В 1898 г. произошла встреча Плеханова с Энгельсом, их дружеская переписка продолжалась до смерти Ф. Энгельса. Георгий Валентинович принимает участие в работе II Интернационала (1889), в его конгрессах, по праву считаясь одним из его видных теоретиков, активных участников идейно-теоретических дискуссий, в которых он выступал против немецких социалдемократов Э. Бернштейна и К. Шмидта. В 1900 г. на Пятом конгрессе II Интернационала он был избран в Международное социалистическое бюро.

В 1900–1903 гг. Плеханов вместе с В. И. Лениным участвует в создании общероссийской социал-демократической газеты «Искра» и журнала «Заря», пишет текст программы РСДРП, принятой на II съезде партии (1903). Но вместе с тем в это время обнаруживаются теоретические расхождения Плеханова с Лениным по ряду принципиальных вопросов революционной борьбы: об отношении к либералам, к крестьянству, о характере диктатуры пролетариата.

Однако на II съезде РСДРП, на котором была создана марксистская партия России, Плеханов и Ленин выступали единым фронтом, по всем принципиальным вопросам Георгий Валентинович поддержал выступления большевиков. «На II съезде РСДРП, – констатирует В. Ф. Пустарнаков, – окончательно определилось особое положение Плеханова в российском социал-демократическом движении, расколовшемся на большевиков и меньшевиков. Это особое положение осознавалось Плехановым как своего рода политическое одиночество, “внефракционность”, в соответствии с которым он, оставаясь верным своим взглядам эпохи группы “Освобождение труда”, не хотел примыкать ни к меньшевикам, ни к большевикам во главе с Лениным, то поддерживал, то критиковал тех и других, хотя чаще оказывался на стороне меньшевиков. Собственной трибуной Плеханова был, в частности, периодический журнал “Дневник социалдемократа” (1905), возобновленный в 1910 г.».

После возвращения Г. В. Плеханова на родину 31 марта 1917 г. резче обозначился его разрыв с теорией и практикой большевизма. Он не принял Октябрьскую революцию, поскольку она, как он считал, явилась нарушением исторических законов. Русский мыслитель оказался в полной изоляции. У Плеханова обострился туберкулез, которым он болел уже длительное время. Врачи царскосельской больницы, а затем и санатория в Питкеярви (Финляндия) безуспешно пытались спасти его жизнь, и 30 мая 1918 г. Г. В. Плеханов скончался. Похоронен он был в Петрограде на Литераторских мостках, рядом с В. Г. Белинским.

Заслуга Плеханова-мыслителя заключается в пропаганде марксизма и развитии марксистской философии. Основные работы Плеханова конца XIX в. («Социализм и политическая борьба», «Наши разногласия», «Очерки по истории материализма», «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», «О материалистическом понимании истории», «К шестидесятой годовщине смерти Гегеля», «Н. Г. Чернышевский») написаны с диалектико-материалистических позиций. В основе философского материализма Плеханова лежит основательный историко-философский анализ. Исследование философской мысли прошлого, по Плеханову, это, с одной стороны, анализ теоретической, содержательной стороны ее развития, с другой – анализ форм и способов ее социального бытия. К примеру, излагая свои взгляды в работе «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», Плеханов в последней (пятой) главе «Современный материализм» пишет специальное предисловие – «краткий очерк» этого учения: «Чтобы понять исторические взгляды Маркса, нужно припомнить, к каким результатам пришла философия и общественно-историческая наука в период, непосредственно предшествовавший его появлению». Это, по сути, первый в марксистской литературе опыт историко-философского анализа решения проблемы человека. Для Плеханова он, во-первых, является доказательством того, что марксистское решение проблемы человека возникло не на пустом месте, а явилось продолжением и развитием лучших традиций предшествующей философии, а во-вторых, помогает понять истоки идеалистической трактовки проблемы человека, которую он подвергает критике. Аналогично он поступает при выяснении теоретических и социальных источников марксистской философии.

Раскрывая истоки и смысл философии марксизма, Плеханов по-своему решал многие ее проблемы. Философию он рассматривал как мировоззрение и как науку. С последней она и совпадает и контрастирует. Другими словами, философия занимается теми задачами, решение которых выполняет наука, но при этом она старается идти вперед, расчищая ей путь своими умозаключениями. Предмет у них один, но разные уровни его освоения: философия изучает мир как целое, наука – в его частных проявлениях. Для Плеханова философия имеет еще одно определение: она – синтез идей определенной эпохи, «объединяющих совокупность человеческого опыта на достигнутой в данную эпоху ступени интеллектуального и общественного развития. Короче: философия есть синтез познанного бытия данной эпохи».

Онтологические идеи Плеханова достаточно просты. С материалистических позиций в духе спинозизма он утверждает, что объективно существует природа как субстанция. Она едина, вечна и бесконечна, а мысль – ее атрибут, т. е. современный материализм (к которому Плеханов себя причисляет) «представляет собою только более или менее осознавший себя спинозизм». В гносеологии он опирался на все то же спинозовское единство объекта и субъекта и марксистскую идею воздействия объекта на субъект в процессе познания. В познании Плеханов предпочтение отдавал живому созерцанию и недооценивал абстрактное мышление.

Отстаивая диалектико-материалистические позиции марксистской философии, Плеханов повел решительное наступление на субъективный идеализм неокантианцев и махистов как по вопросам материи и ее атрибутов, так и по проблемам теории познания. Вместе с тем в статье «Еще раз материализм» (1899), содержащей систематическое изложение диалектического материализма, русский мыслитель наряду с верными утверждениями выдвигает положение о том, что наши ощущения – не копии объективных вещей и явлений, а иероглифы, т. е. их символы: «Формы и отношения вещей в себе не могут быть таковы, какими они нам кажутся, т. е. какими они являются нам, будучи “переведены” в нашей голове. Наши представления о формах и отношениях вещей не более как иероглифы». Позднее он определит такое понимание теории отражения как терминологическую ошибку.

Г. В. Плеханов считал диалектический метод важнейшим завоеванием современного материализма. «Диалектический метод – это самая характерная черта современного материализма; в этом его существенное отличие от старого метафизического материализма XVIII века». Материализм и диалектика не просто сочетаются, но дополняют и «усиливают» друг друга. Диалектика имеет, по его мнению, принципиально материалистический характер. Акцентируя внимание на объективной диалектике, т. е. диалектике природы и общества, Плеханов пишет: «Диалектический метод характеризуется прежде всего и главным образом тем, что он в самом явлении, а не в тех или других симпатиях и антипатиях исследователя ищет сил, обусловливающих собой развитие этого явления… Диалектический метод материалистичен по своей природе, и под его влиянием даже исследователи, стоящие на идеалистической точке зрения, в своих рассуждениях являются подчас несомненными материалистами».

Основным законом существования мира является закон развития, который, по мнению Плеханова, имеет два выражения в законах диалектики: единство и борьба противоположности, закон перехода количественных изменений в качественные и наоборот. Их философ представляет следующим образом: «1) Все конечное таково, что оно само себя снимает, переходит в свою противоположность. Этот переход совершается при помощи присущей каждому явлению природы силы; каждое явление содержит в себе силы, порождающие его противоположность. 2) Постепенные количественные изменения данного содержания превращаются в конце концов в качественные различия. Моменты этого превращения – это моменты скачка, перерыв постепенности». Закона отрицания отрицания – третьего закона диалектики – в работах Плеханова не обнаруживается.

Как материалист-диалектик, он неоднократно указывал на противоположность гегелевской и марксистской диалектики. «Это та же диалектика, какую мы знаем от Гегеля, – писал он, – и все-таки это не то же самое. В философии Маркса она превратилась в полную противоположность того, чем она была у Гегеля. Для Гегеля диалектика социальной жизни, как и всякая диалектика конечного вообще, в последнем счете имеет мистическую причину, природу бесконечного, абсолютного духа. У Маркса она зависит от совершенно реальных причин: от развития средств производства, которыми располагает общество». Он замечает: «Материализм ставит диалектику “на ноги” и… снимает то мистическое покрывало, которым она была окутана у Гегеля, но тем самым обнаруживает революционный характер диалектики». А органическое соединение материализма и диалектики, разработка проблем материалистической диалектики и материалистического понимания истории, по Плеханову, означает, что Маркс осуществил «подлинную революцию, самую великую революцию, какую только знает история человеческой мысли».

Материалистическое понимание истории имеет статус революционного переворота в философии, равного открытию Коперника, он может быть поставлен «наряду с величайшими плодотворнейшими научными открытиями».

Возникновение марксистской философии, по мнению Плеханова, означает революционный переворот в философии. Суть этого переворота, указывает русский мыслитель, состоит в утверждении принципа: «Общественное бытие определяет общественное сознание». В его изложении этот принцип выглядит следующим образом: «На каждой данной стадии развитию производительных сил соответствуют известные отношения людей в общественном процессе производства. Характер этих отношений определяет всю социальную структуру, которая со своей стороны определяет способ восприятия, чувствования, мышления и действия людей – словом, их природу».

История для Плеханова – это материальный процесс, вовлекающий в свою орбиту все многообразие жизни людей. Первичность материальных процессов по отношению ко всем феноменам духовной жизни для Плеханова была исходной посылкой в его философии истории. Вслед за Марксом, повторяя его «основную идею», он утверждает: «1) Производственные отношения определяют все другие отношения, существующие между людьми в их общественной жизни. 2) Производственные отношения в свою очередь определяются состоянием производительных сил». Вместе с тем он придает чрезвычайно большое значение духовной сфере – культуре, идеологии, считая, что они находятся в сложной многоступенчатой зависимости от материальной стороны. В представлениях Г. В. Плеханова о многофакторности развития истории большую роль играют не только экономические отношения, но и классовая борьба как источник движения истории. Через эту борьбу проявляются экономические интересы, которые, в свою очередь, определяют идеологию различных классов, их мораль, искусство, религию. Философ формулирует свою знаменитую «пятичленку» соотношения базиса и надстройки: «1) состояние производительных сил; 2) обусловленные им экономические отношения; 3) социально-политический строй, выросший на данной экономической «основе»; 4) определяемая частью непосредственно экономикой, а частью выросшим на ней социальнополитическим строем психика общественного человека; 5) различные идеологии, отражающие в себе свойства этой психики». Как видим, Плеханов не сводил историю исключительно к экономике, считая ее тесным переплетением материальных и духовных факторов, через которые только и может проявиться главный из них – экономический, но и это не происходит само собой, а непременно через мысли, интересы, потребности, идеалы, оценки и действия людей, как отдельных личностей, так и народных масс, классов, организаций, партий.

В философии истории Г. В. Плеханова содержится немало интересных и оригинальных выводов о формах общественного сознания. Особое внимание он обращает на общественную психологию. Отстаивая марксистские позиции в этом вопросе, он пишет: «Материалисты вовсе не отрицают значения психологии. По их мнению, “психика” – не только могущественный, но и безусловно необходимый фактор цивилизации, т. к. без “психики” цивилизация была бы совершенно невозможна».

В другом месте Г. В. Плеханов указывает, что без анализа общественной психологии невозможно представить адекватную картину развития общественной мысли. «Нет ни одного исторического факта, который своим происхождением не был бы обязан общественной экономии, – замечает он, – но не менее верно и то, что нет ни одного исторического факта, которому не предшествовало бы, которого не сопровождало бы и за которым не следовало бы известное состояние сознания. Отсюда – огромная важность общественной психологии. Если с нею необходимо считаться уже в истории права и политических убеждений, то без нее нельзя сделать и шагу в истории литературы, искусства, философии и прочее».

Проблема человека занимает в философии Плеханова большое место. Опираясь на Маркса, который «на самую природу человека взглянул как на вечно изменяющийся результат исторического движения, причина которого лежит вне человека», и его главный вывод, что, «действуя на внешнюю природу, человек изменяет свою внешнюю природу», Плеханов связывает эволюцию человека с эволюцией производства материальных благ, с созданием орудий и средств производства. В орудиях труда человек приобретает искусственные органы, изменяющие его анатомическое строение. В связи с этим изменяется последующее историческое развитие человека, взаимодействие с природой. Говоря об орудиях труда как определяющем элементе производительных сил, Г. В. Плеханов высказывает важное диалектико-материалистическое положение: «Искусственные органы, орудия труда оказываются, таким образом, органами не столько индивидуального, сколько общественного человека. Вот почему всякое существенное их изменение ведет за собой перемены в общественной устройстве».

Анализ взаимосвязи человека с природой был поставлен на научную основу. В противоположность абстрактно-натуралистическим представлениям предшествующих материалистов развивается взгляд, согласно которому человек есть не просто часть природы, а наиболее активная ее сила, сознающая свою мощь и творческие возможности в производстве предметной среды – очеловеченной природы. «Природа человека» с этого момента связывается с предметной деятельностью, с включением человека в сферу материального производства и материальных отношений. Человек при этом рассматривается не только как объект, но и как субъект предметной деятельности.

Для Плеханова-философа принципиально важной была проблема личности в истории, не нашедшая в трудах основателей марксизма подробной разработки. В его работах проводится мысль о народных массах как созидателях истории общества. По Плеханову, история делалась людьми бессознательно до тех пор, пока массы не увидели основных двигательных сил исторического прогресса. «Раз открыты эти силы, раз изучены законы их действий – люди будут в состоянии взять их в собственные руки».

Роль личности и ее значение определяются уровнем развития общественной организации. Но личность относительно свободна от экономических и политических процессов. Активность личности соотносится с осознанием ею того места, которое она занимает в ряду происходящих событий. Чем важнее ей представляется ее роль, тем решительнее она действует. Таким образом, считает русский философ, личность является выражением всего потенциала общественной жизни, творцом истории. «И не для одних только начинателей, не для “великих” людей открыто широкое поле действия. Оно открыто для всех, имеющих очи, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и сердце, чтобы любить своих близких».

В истории материализма, марксистской философии Г. В. Плеханов занимает особое почетное место. «Его личные заслуги, – писал В. И. Ленин, – громадны в прошлом. За 20 лет, 1883–1903, он дал массу превосходных сочинений, особенно против оппортунистов, махистов, народников».

Александр Александрович Богданов был оригинальным мыслителем-марксистом, предложившим на основе достижений мировой философской мысли свой вариант развития философии марксизма, за что был подвергнут критике со стороны Г. В. Плеханова и В. И. Ленина.

А. А. Богданов (настоящая фамилия Малиновский) родился 22 августа 1873 г. в г. Соколка Гродненской губернии в семье народного учителя.

Закончив гимназию с золотой медалью, А. А. Богданов поступил на естественный факультет Московского университета. В студенческие годы начинается его революционная деятельность. В декабре 1894 г. он был арестован как член Союзного совета землячеств и выслан в Тулу.

Осенью 1895 г. А. А. Богданов поступает на медицинский факультет Харьковского университета. Живет он в это время в Туле, а в Харьков ездит для сдачи экзаменов и прохождения медицинской практики. В 1898 г., стремясь дать ответ на вопросы рабочих, касающиеся мировоззренческих проблем, А. Богданов пишет свою первую философскую книгу «Основные элементы исторического взгляда на природу». После окончания университета его вновь арестовывают и высылают вначале в Калугу, а затем в Вологду.

Осенью 1903 г. А. Богданов примыкает к большевикам, эмигрирует в Швейцарию, где входит в первый большевистский центр – Бюро комитета большинства. С этого момента он становится профессиональным революционером, участвует в съездах партии, избирается в ее ЦК.

Если по вопросам партийной работы у А. А. Богданова и В. И. Ленина разногласий не было, то в решении философских проблем они резко расходились. Для того чтобы эта философская конфронтация не повлияла на единство партийных действий, между ними был заключен договор не касаться вопросов философии на страницах партийной печати. Вот как об этом вспоминает В. Д. Бонч-Бруевич: «Когда вопрос об А. А. Богданове впервые обсуждался в нашей женевской большевистской группе, стоявшей в центре всего тогдашнего нашего движения за границей, было решено по предложению Владимира Ильича ни его, ни Богданова, ни других более или менее с ним солидарных товарищей отнюдь не отталкивать, так как во всех остальных вопросах в то время они шли совершенно в ногу с большевистской фракцией социал-демократической партии, но философских споров с ними не затевать… По философским вопросам мы условились, что он никаких споров поднимать не будет, а равно и выступать на собраниях с изложением своей философской системы или участвовать в устной или в печатной полемике по этим вопросам, тем более в партийной прессе, и что для этих философских вопросов страницы нашей партийной печати будут совершенно закрыты. А. А. Богданов вполне принял эту нашу точку зрения и выполнил в то время все взятые на себя обязательства пунктуально и честно, никогда не поднимая разговоров об эмпириокритицизме даже в частных беседах между нами».

Однако А. Богданов продолжает интенсивно работать над философскими проблемами, одну за другой публикует свои книги, в том числе «Эмпириомонизм» (1904–1906), «Из психологии общества» (1905), 1-й том «Курса политической экономики» (1910), написанный совместно с И. И. Скворцовым-Степановым.

В 1908 г. Богданов пишет утопический роман «Красная Звезда», который получает высокую оценку, в том числе и в партийной печати. Роман содержал много интересных и впоследствии нашедших подтверждение догадок о синтетических материалах, об использовании атомной энергии в мирных и военных целях, о роли вычислительных машин, автоматизации и т. д. В 1913 г. выходит второй роман А. А. Богданова – «Инженер Мэнни». В этот же период Богданов создает «всеобщую организационную науку» – тектологию.

А. А. Богданов был одним из самых популярных авторов. Большинство его работ, особенно учебные «Курсы», неоднократно переиздавались. «Первые два-три года после Октябрьской революции приходится считать эпохой необычайной его популярности в широких кругах, всколыхнутых Октябрем: т. Богданов считался общепризнанным представителем “пролетарской идеологии”, как бы официальным ее философом».

Когда началась Первая мировая война, А. А. Богданова мобилизовали в качестве полкового врача.

С весны 1917 г. Богданов занимается культурно-просветительской работой. В 1918–1921 гг. он читает лекции по политической экономии в Московском университете. А. Богданов был одним из основателей и членом президиума Социалистической, а затем Коммунистической академии. Как известный политэконом, он участвовал в экономических дискуссиях 1920-х гг., пропагандировал научную организацию труда.

А. А. Богданов был видным идеологом Пролеткульта, а с 1918 по 1920 г. – членом его ЦК. Работы Богданова, собранные в книге «О пролетарской культуре» (М.; Л., 1924), показывают, что в его взглядах на пролетарскую культуру было много верного. Он ратовал за демократизацию науки, за привлечение трудящихся к искусству, за открытие учебных заведений и создание книг для рабочих. В отличие от своих товарищей по Пролеткульту, он не выступал против классического культурного наследия человечества, призывал изучать и использовать его в новой пролетарской культуре. В 1923 г. он был арестован по указанию Ф. Дзержинского. Рукопись «Пять недель в ГПУ» пропала.

Осенью 1921 г. А. А. Богданов отходит от Пролеткульта и всецело посвящает себя научной работе, организует в 1926 г. Институт переливания крови, носящий в настоящее время его имя. Он исследует механизм переливания крови, влияние переливания крови на функционирование организма. Теоретическое обоснование механизма действия обменных переливаний крови Богданов излагает в труде «Борьба за жизнеспособность».

Будучи ученым-новатором, он пытается доказать правоту выдвигаемых им положений опытами на себе, делает себе одиннадцать обменных переливаний крови. Двенадцатое переливание, когда он пытался спасти жизнь человека, закончилось трагически. 7 апреля 1928 г. ученый скончался. На гражданской панихиде Н. И. Бухарин, хорошо знавший А. А. Богданова, дал ему проникновенную характеристику: «Он не был ортодоксален. Да, он с нашей точки зрения был еретиком. Но он не был ремесленником мысли. Он был ее крупнейшим художником… В лице Александра Александровича ушел в могилу человек, который по энциклопедичности своих знаний занимал исключительное место не только на территории нашего Союза, но и среди крупнейших умов всех стран. Это – поистине редчайшее качество среди работников революции. Богданов с одинаковой свободой парил на высотах философской абстракции и давал конкретные формулировки теории кризисов. Естественные науки, математика, общественные науки имели в нем настоящего знатока, и он мог выдерживать бои во всех этих областях, как “свой человек” в любой из этих сфер человеческого знания. От теории шаровидной молнии и анализа крови до попыток широчайших обобщений “Тектологии” – таков радиус познавательных интересов Богданова. Экономист, социолог, биолог, математик, философ, врач, революционер, наконец, автор прекрасной “Красной Звезды” – это во всех отношениях совершенно исключительная фигура, выдвинутая историей нашей общественной мысли. Ошибки Богданова вряд ли когда-нибудь воскреснут. Но история несомненно отсеет и отберет то ценное, что было у Богданова, и отведет ему свое почетное место среди бойцов революции, науки и труда. Исключительная сила его ума, бурлившая в нем, благородство его духовного облика, преданность идее заслуживают того, чтобы мы склонили перед его прахом свои знамена».

Можно выделить несколько этапов философского развития А. А. Богданова. На четыре из их, приходящиеся на девять лет (1899–1908), указал В. И. Ленин в главе 4 «Материализма и эмпириокритицизма».

Первый, начальный, этап нашел свое отражение в двух его книгах – «Основные элементы исторического взгляда на природу» (1899) и «Познание с исторической точки зрения» (1901). Как пишет В. И. Ленин, «он был сначала «естественно-историческим» (т. е. наполовину бессознательным и стихийно верным духу естествознания) материалистом». Первую из названных книг Ленин прочитал в сибирской ссылке и назвал ее «энергетической», верно подметив, что Богданов в рамках естественно-научного материализма ищет объяснения динамизма исторического развития природы и общества и находит его во всеобъемлющей, всепроникающей энергии. Она как онтологическое начало осуществляет и развитие мира, и равновесие в нем, как методологический принцип – через процесс аккумуляции, трансформации рассеяния энергии дает представление о всех явлениях в мире природы и общества. В 1897 г. Богданов публикует «Краткий курс экономической науки», принесший ему популярность. Книга выдержала десять изданий до революции и пять до 1926 г. В рецензии на эту книгу В. И. Ленин писал: «Книга г-на Богданова представляет замечательное явление в нашей экономической литературе… Мы намерены поэтому в настоящей заметке обратить внимание читателей на выдающиеся достоинства этого сочинения… Главное достоинство “курса” господина Богданова – полная выдержанность направления от первой до последней страницы книги».

Второй этап был связан с абсолютизацией энергетизма. В результате получилось, как пишет Ленин, «модная в конце 90-х годов прошлого века “энергетика” Оствальда, т. е. путанный агностицизм, спотыкающийся кое-где в идеализм». Действительно, энергия у Богданова вырастает до принципа всеобщей активности. Он «поверил крупному химику и мелкому философу Оствальду, будто можно мыслить движение без материи».

Третий этап является определяющим, поскольку в этот период Богданов изменил свое представление об энергии и, используя понятие «опыт», построил свою философскую систему, названную им эмпириомонизмом. Главной работой, которая отразила содержание философских взглядов Богданова этого периода, явился «Эмпириомонизм» (в трех книгах, 1905–1907), а главной категорией, разрабатываемой в этих книгах, был опыт.

Богданов считает, что философия марксизма требует дальнейшей разработки, преобразования на основе тезисов Маркса о Фейербахе. Она должна стать «философией действия», призванной не только объяснять мир, но и изменять его. В 1904 г. в одной из своих статей Богданов пишет: «…за последние полвека на сцену выступили две новые философские школы, связанные с именами К. Маркса и Э. Маха. Философы-“специалисты”, с высоты своих сверхгималайских абстракций, просто не замечают этих школ, но здесь внизу они растут и крепнут и завоевывают все больше влияния на умы земных людей, особенно первая… Я имею честь принадлежать к первой из этих философских школ, но, работая в ее направлении, стремлюсь, подобно некоторым моим товарищам, гармонически ввести в идейное содержание этой школы все, что есть жизнеспособного в идеях другой школы».

А. А. Богданов, являясь приверженцем марксистской философии, понимал, что ее развитие требует обновления через обобщение достижений естественных наук, чего, кстати, не замечал его оппонент и критик Г. В. Плеханов. Поэтому-то Богданов и обратился к позитивизму, абсолютизирующему естественно-научную сторону философского знания. В специальной статье «Чего искать русскому читателю у Эрнста Маха?», которую он поместил в качестве предисловия к книге Э. Маха «Анализ ощущений и отношений физического к психологическому» (М., 1907), а в 1908 г., в семидесятилетний юбилей Маха, опубликовал в «Neue Zeit» (№ 20) под названием «Эрнст Мах и революция». А. А. Богданов объясняет причину необходимости обращения к махизму. Он пишет: «Роль философии заключается, вообще говоря, не в том, чтобы давать непосредственные директивы для жизни и борьбы, а в том, чтобы вырабатывать деятеля жизни и борьбы – человека – в существо, могучее своей внутренней цельностью и определенностью, широтой и ясностью взгляда, неуклонностью своей логики… И в этом смысле строгая и стройная, богатая научным содержанием философия естествознания имеет громадное значение… У Маха, разрабатывающего “философию естествознания”, многому можно научиться. А в наше бурное время, в нашей залитой кровью стране особенно дорого то, чему он учит всего больше: спокойная неуклонность мысли, строгий объективизм метода, беспощадный анализ всего принятого на веру, беспощадное истребление всех идолов мысли».

Несмотря на это Богданов – «махист» (именно махист в кавычках). У Маха он взял лишь «представление о нейтральности элементов опыта по отношению к “физическому” и “психическому”, о зависимости этих характеристик только от связи опыта». А далее он развивает собственное представление о элементах опыта. Махистскую двойственную связь элементов опыта которую он считал дуализмом, Богданов заменяет двумя типами, двумя фазами организации опыта, определяя каждую из них. По Богданову, основная постоянная характеристика понятия «физическое» – его объективность. А объективность какого-либо переживания сводится к общезначимости, которая, в свою очередь, определяется как «согласованность» опыта различных людей, взаимное соответствие их переживаний. Проведя исследования генезиса и сути этого соответствия и согласованности, философ делает вывод, что та согласованность коллективного опыта, которая выражается в этой «объективности», могла явиться лишь как результат прогрессивного согласования опыта различных людей при помощи взаимных высказываний. Объективность физических тел, с которыми мы встречаемся в своем опыте, устанавливается в конечном счете на основе взаимной поверки и согласования высказываний различных людей. Вообще, физический мир – это социально-согласованный, социально-гармонизированный, словом – социально-организованный опыт. Вот почему он неразделим для нас с абстрактным пространством и временем – основными формами, в которых выражается социальная организованность опыта.

А «психический» мир, считает Богданов, не обладает характером общезначимости: «…мои восприятия и представления, взятые в их непосредственности, существуют только для меня и лишь косвенно приобретают познавательное значение для других людей, да и то только отчасти. То же самое относится к моим эмоциям и стремлениям. Все эти факты “внутреннего опыта” отмечаются величайшей несомненностью, но только для меня, только для того, кто их переживает. Они “субъективны”, т. е. не согласованы с переживаниями других людей, не переведены в гармонию с их опытом и потому не имеют для других людей “объективного” характера. Они лишены той социальной организованности, которая свойственна физическому опыту». Но психический опыт не хаотичен, а организован индивидуально. Его элементы ассоциируются в специальные формы организации – мысли, желания, представления, которые, в свою очередь, создают комплекс воспитания, чувств, настроений, т. е. всего того, что составляет «я». А через музыку, речь, искусство индивидуально организованный психический опыт передается другим, но от этого психическое не становится физическим. «Сообщать свои переживания другим – еще не значит достигать согласованности, гармонии их с чужими переживаниями; от этого психическое от отдельного лица еще не становится интегральной, организованной составляющей частью коллективного опыта, оно остается личным опытом». Итак, если все существующее у Богданова – это непрерывная цепь развития, низшие его элементы находятся в «хаосе элементов», то «высшие, нам известные звенья, представляют опыт людей, – “психический” и – еще выше – “физический” опыт, причем этот опыт и возникающее из него познание соответствуют тому, что обыкновенно называют “духом”». Материя в этом смысле понимается как «общезначимое сопротивление человеческим усилиям, объект коллективного труда». Человек постоянно сталкивается с материальностью природы, с ее сопротивлением своей активной, преобразующей деятельности. Эта деятельность требует соответствующей организации в виде понятий, мыслей, идей, объединенных общим понятием дух. «Процесс их выработки противопоставляется непосредственному труду, имеющему дело с внешней природой, как идеологический процесс техническому, но принципиальной разницы между ними нет: усилия людей в их идеологической работе также имеют дело с сопротивлениями, только с теми, которые лежат в собственной природе человека. Как объект этих усилий, сама трудовая природа человека представляется “материальной” в том смысле, в каком вообще одна активность выступает как материя по отношению к другой, воздействующей на нее».

Марксистская философия привлекала А. А. Богданова практически-действенным отношением к миру. Во введении к книге третьей «Эмпириомонизма» он ставит перед собой задачу «марксистски обосновать философию», применяя понятие «практика» и по отношению к обществу, и по отношению к природе. Практика для него не только критерий истины, но и методологическое основание для объяснения бытия через социальную жизнь. Другими словами, объективное в жизнедеятельности людей (практика, труд, производство) он отождествлял с объективным в природе и даже шире – в общефилософском смысле – с бытием вообще. В результате природа, материя превращалась в социальную категорию. Такое отождествление стало возможным благодаря применению некоторых положений махизма, чего философ не скрывает: «От эмпириокритицизма мне было что взять для своего мировоззрения. Его критика была самой удобной точкой для дальнейшей работы». Как и махисты, Богданов отказался от противопоставления психического и физического бытия: «Элементы психического опыта тождественны с элементами всякого опыта вообще».

Психическое и физическое бытие организовано энергией в опыт и проявляет себя через «элементы опыта». В мире психического осуществляется индивидуальная организация опыта, в мире физического – социальная. Их нельзя противопоставлять: «Это просто две ступени одного генетического ряда, две стадии одного процесса – прогрессивная организация элементов в комплексы опыта». Другими словами, содержание и форма физического и психического мира не различаются, поскольку элементы опыта имеют общую организацию – практику. В результате образуется монизм опыта (эмпириомонизм), утверждающий тождество природы и общества, общественного сознания.

Четвертый этап философской эволюции Богданова характеризуется попыткой снять «удвоение мира», обеспечить мировоззренческий монизм.

Сами по себе элементы опыта нейтральны. В зависимости от типа опыта они могут быть либо психическими, либо физическими проявлениями единого человеческого опыта. Психическое – это индивидуальный опыт, а физическое – опыт коллективный, социально организованный. Различие между данными элементами Богданов «устраняет» сведением одного опыта к другому через «всеобщую подстановку». Суть ее состоит в том, что психическое, выступая основой, «непосредственными комплексами ощущений», «подставляется» под физическое, которое есть не что иное, как результат организации восприятий. Противоположность материального и идеального, таким образом, якобы исчезает. Богданов пишет: «Психическое исчезает в объединяющих формах, созданных познанием для физического, но и физическое перестает быть физическим, как только у него нет его постоянной антитезы – психического. Единый мир опыта выступает как содержание для единого познания. Это – эмпириомонизм».

Принцип подстановки Богданов применяет для утверждения тождества общественного бытия и общественного сознания: «Воспринимая действия и высказывания других людей, каждый человек ассоциативно связан с ними, “подставляет” себя под их чувства, мысли, желания, восприятия, вполне подобные тем, какие сам переживает в связи с однородными действиями и высказываниями. Эта “подстановка” жизненно необходима для людей и лежит в основе их практики».

А. Богданов отказывается от материализма, для которого такие понятия, как материя, дух, абсолютная истина – это не что иное, как «идолы и фетиши познания», поскольку они существуют независимо от опыта. Он считает, что объективный мир может быть лишь комплексом наших ощущений, порожденных опытом, «трудовыми отношениями людей», а материя – объектом труда, сопротивляющимся человеческой активности.

Богданов понимает, что подобное определение материи ведет его к солипсизму. Он пытается определить материю не через индивидуальный опыт, как нечто сопротивляющееся активности человека, а через опыт человечества.

Критика богдановского эмпириомонизма с его энергетическими и биологическими терминами, его релятивизмом и субъективизмом как в рецензии Н. А. Бердяева на его книгу «Познание с исторической точки зрения» (Вопросы философии и психологии, 1902, кн. 64), так и в книге В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1909) была во многом справедливой. Но не до конца и не во всем. Богданова задел безапелляционно-ругательный тон книги Ленина, и он ответил ему большой статьей «Вера и наука», помещенной в его же книге «Падение великого фетишизма» (1910), которая явилась, по сути, единственным аналитическим разбором ленинских философских воззрений. В ней Богданов противопоставил ленинской нетерпимости к инакомыслию свою позицию свободного философского поиска, самокритики, терпимости. Одним из объектов богдановской критики была ленинская концепция абсолютной истины. Ленин разделял абсолютную и относительную истину и тем как бы придавал абсолютной истине онтологический статус, независимость от реального процесса познания, опирающегося на истины относительные, хотя и не лишенные элементов истины абсолютной. Богданов сделал вывод, что Ленин абсолютизирует марксизм, что в его работах «неизменно звучит один и тот же мотив – требование остановки научного познания на известном пункте, декретирование невозможности идти далее, если не в целом, то хоть в ее частях, если не в исследовании, то в методе… Всюду статика, опирающаяся на веру, объект которой – абсолютное».

Анализируя философию Богданова, сложно говорить о гносеологии как таковой. В первых своих работах он утверждал, что познание безотносительно к объективному миру и представляет собой лишь «момент пластики и координации форм общественного труда», а позже вообще отрицал гносеологию.

В частности, он писал: «Так называемую гносеологию, или философскую теорию познания, не как жизненного и организованного процесса в ряду других, а отвлеченно, как процесса, по существу, отличающегося от практики, тектология, конечно, отбрасывает, признавая это бесплодной схоластикой».

После критики эмпириомонизма Г. В. Плехановым и В. И. Лениным А. А. Богданов более целенаправленно приступил к разработке тектологии – «всеобщей организационной науки». В 1913 г. выходит первая часть книги «Тектология», в 1917-м – вторая, в 1921 г. – «Очерк всеобщей организационной науки», а в 1922 г. в Берлине все три части публикуются одной книгой.

Современные исследователи утверждают, что тектология как идея организации в самом широком смысле пронизывает все теоретическое наследие А. А. Богданова, она является как бы пятым этапом его философского творчества, выходит за рамки обозначенных Лениным границ и является вершиной философского наследия русского мыслителя.

Идея «организационной науки» появилась у Богданова еще в период его эмпириомонистических построений, увлечения энергетизмом. Опираясь на данные естественных наук, он утверждал идеи взаимодействия и борьбы систем, их подвижного равновесия со средой.

Эти идеи позже вошли в «организационную науку». В «Эмпириомонизме» он высказывал неудовлетворенность диалектикой, которая якобы не отвечала уровню нового системно-структурного подхода. Сложным было его решение вопроса о соотношении философии и тектологии. Богданов размышлял следующим образом.

Эмпириомонизм не является в полном смысле философией, поскольку исследует организованный опыт. Философия в конечном итоге должна быть заменена наукой об организации элементов: «тектология не должна стать делом философов-специалистов, среди которых она вряд ли может найти какую-нибудь почву, а делом всех широко образованных людей научной и практической мысли».

Н. И. Бухарин, прочитав «Тектологию», обменялся с В. И. Лениным записками. Дело в том, что Ленин не имел возможности ознакомиться с последними работами Богданова, и поэтому во втором издании «Материализма и эмпириокритицизма» (1920) анализ этих работ был произведен В. И. Невским во вводной статье «Диалектический материализм и философия мертвой реакции». Н. И. Бухарин, прочитав эту статью, прислал В. И. Ленину записку, в которой говорилось, что Невский не понял «Тектологии» Богданова: «Раньше Богданов стоял на точке зрения признания философии. Теперь он философию уничтожает… “Тектология” есть, по Богданову, замена философии. Она исключает “гно(!)сеологию”. Ход рассуждения таков: 1. Все можно рассматривать как системы, т. е. элементы в определенном типе связи. 2. Если это так, то можно вывести некоторые общие законы. 3. Тогда философия становится излишней и заменяется всеобщей организационной наукой. Эта постановка вопроса лежит в иной плоскости, чем эмпириомонистическая. С ней можно спорить, но ее нужно хотя бы понять. А этого minimum’a у Невского нет». Ответ Ленина на эту записку был таков: «Богданов Вас обманул, переменив и постаравшись передвинуть старый спор. А вы поддаетесь!».

Многие годы над тектологией и ее отношением к философии тяготело это замечание Ленина, напрямую связывающее тектологию с эмпириомонизмом. Богданов же считал философию умозрительной наукой, так как ее положения и выводы нельзя проверить точными методами, и утверждал, что в тектологии этих недостатков нет: это точная, практически ориентированная наука, использующая эксперимент. Философия и диалектика исчерпали свое методологическое значение. Настала очередь организационной науки, которая, опираясь на философию и диалектику, оперирует другими понятиями. Ее важнейшими принципами являются: принцип обратной связи между системой и средой (биорегулятор – двойная взаимная регулирующая связь), принцип эмерджентности, т. е. нередуцируемости качеств системы к сумме свойств, составляющих эти системы элементов, принцип саморазвития систем, или гомеостаза, и др. Эти идеи и принципы, без сомнения, интересны философии и являются в настоящее время точками роста философии знания.

Термин «тектология» Богданов заимствовал у Э. Геккеля, который рассматривал тектологию как науку об организации живых существ. У русского философа тектология – это всеобъемлющая систематическая наука о законах структурной организации и дезорганизации любых систем, охватывающих все области человеческого знания. Она представляет мир как организационное целое во всем его объеме – от явлений микромира до идеологии. При этом она использует материалы других, частных наук, а также практики, но «со стороны метода, то есть интересуется повсюду способом организации этого материала». Тектология А. Богданова предвосхитила идеи кибернетики и теории систем, создала новое направление в медицине, поставила вопросы, ответы на которые лежат на пересечении магистральных направлений развития естествознания и философии.

Выступая на международной конференции «Истоки и развитие организационной теории в России» (1995), академик Л. И. Абалкин дал следующую характеристику тектологии: «Современники не сумели, да и вряд ли могли по достоинству оценить значимость тектологии для формирования новой научной парадигмы. Лишь время способно отсеять рациональные зерна и отделить их от плевел. Признание научной значимости тектологии отнюдь не предполагает безоговорочного согласия со всеми ее положениями и выводами. Такое согласие вообще присуще отнюдь не научному, а религиозному мышлению. И для того чтобы лучше оценить значение тектологии как этапа или звена научного поиска, нужно четко разграничить два ее среза: тектологию как таковую и тектологию как особый тип или способ мышления. Тектология как таковая, по замыслу ее создателя, – наука, объединяющая организационный опыт человечества, это теория организационных систем, изучающая каждую из них с точки зрения отношений между ее частями, а также отношения системы как целого с внешней средой. Качественно новым в тектологии явился переход от метода аналогий, широко и плодотворно использовавшегося в науке, к выявлению общих закономерностей становления и функционирования систем. Высказанные А. Богдановым суждения и полученные им выводы во многом предвосхитили рождение теории систем и кибернетики и были интегрированы ими».

По-другому смотрел на философию виднейший русский теоретик и идеолог марксизма В. И. Ленин, считавший ее орудием политической борьбы.

Владимир Ильич Ульянов (Ленин) родился 22 апреля 1870 г. в г. Симбирске в семье инспектора народных училищ. В девять лет он поступил в Симбирскую гимназию, которую в 1887 г. закончил с золотой медалью и был принят на юридический факультет Казанского университета. Но в октябре 1887 г. за участие в студенческих беспорядках Ленина арестовывают и высылают под надзор полиции в деревню Кокушкино. Здесь он много читает, занимается самообразованием. Эти занятия продолжились и в Казани, куда осенью 1888 г. Ленину было разрешено вернуться. В Казани он вступает в марксистский кружок Н. Е. Федосеева, интенсивно изучает марксистскую литературу, основные произведения Маркса, Энгельса, Плеханова.

В 1890 г. Ленин экстерном успешно сдает экзамены в Петербургском университете и получает диплом юриста. Он возвращается в Самару, где семья Ульяновых жила с осени 1889 г., и некоторое время занимается юридической практикой. Здесь же, в Самаре, он создает марксистский кружок.

В августе 1893 г. после переезда В. И. Ленина в Петербург начинается новый этап его революционной деятельности. Он выступает в рабочих кружках с рефератами по актуальным проблемам марксизма и внутриполитического развития России, выпускает книгу «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?», центральные идеи которой (гегемония пролетариата, учение о его союзниках в революционной борьбе, создание революционной пролетарской партии) русские марксисты в начале века стали претворять в жизнь.

В 1895 г. В. И. Ленин выезжает за границу для установления контактов с группой «Освобождение труда», знакомится с Г. В. Плехановым, П. Лафаргом, В. Либкнехтом. По возвращении на родину он создает Союз борьбы за освобождение рабочего класса.

9 декабря 1895 г. Ленина арестовывают и после четырнадцати месяцев предварительного заключения высылают на три года в с. Шушенское. В ссылке он много работает, изучает произведения Гольбаха, Гельвеция, Канта, Гегеля. За этот период им было написано свыше тридцати работ.

С июля 1900 г. по ноябрь 1905 г. Ленин находился в эмиграции. В работах этого периода («С чего начать?», «Что делать?», «Шаг вперед, два шага назад» и др.) он разрабатывает учение о пролетарской партии. Вокруг созданной Лениным общерусской марксистской газеты «Искра» собираются силы русского революционного движения, оформившиеся на II съезде РСДРП в августе 1903 г. в пролетарскую партию – партию большевиков.

В 1905–1907 гг. В. И. Ленин живет в России, руководит партией в труднейший период Первой русской революции и в годы политической реакции, наступившей после ее поражения.

В 1908 г. Ленин заканчивает свой главный философский труд – «Материализм и эмпириокритицизм», в котором с позиций марксизма критикует основные течения буржуазной философии. К этому же периоду относятся статьи В. И. Ленина «Об отношении рабочей партии к религии» и «Классы и партии в их отношении к религии и церкви», разъясняющие политику рабочей партии по отношению к религии.

Получив известие о победе Февральской буржуазно-демократической революции, В. И. Ленин 16 апреля 1917 г. возвращается в Россию. На другой день в докладе «О задачах пролетариата в данной революции» он обосновывает конкретные задачи партии и пролетариата в социалистической революции. Тезисы доклада (Апрельские тезисы) были опубликованы в «Правде» и явились программным документом партии в ее борьбе за власть Советов. В. И. Ленин был признанным вождем социалистической революции, ее теоретиком, он руководил деятельностью ЦК партии большевиков, редактировал «Правду», участвовал в собраниях, митингах, съездах и конференциях. Самая известная книга этого периода – «Государство и революция», в которой он обосновал учение о диктатуре пролетариата, о путях построения бесклассового общества.

В работах послеоктябрьского периода он разрабатывает вопросы экономического и государственного строительства, национальных отношений. К 1923 г. состояние здоровья В. И. Ленина резко ухудшается. Будучи больным, в январе – феврале 1923 г. он пишет последние свои статьи – «О кооперации», «Как реорганизовать Рабкрин», «О нашей революции», «Лучше меньше да лучше». 21 января 1924 г. В. И. Ленин скончался.

Оценка Ленина как философа за последние 10–15 лет претерпела радикальные изменения от апологетически-восторженных до абсолютно нигилистических. Хотя в настоящее время обе эти оценки в работах о Ленине-философе встречаются, наступает период взвешенных оценок, идущих от аутентичного понимания его текстов, их научной интерпретации, свободной от политических пристрастий исследователей.

В оценке Ленина несомненно одно: он был выдающейся личностью ХХ столетия, практическая (особенно) и теоретическая деятельность которого не могла оставить равнодушными ни его сторонников, ни его противников. И как теоретик марксизма, и как практик-революционер, вождь политической партии он оставил значительное теоретическое наследство, требующее взвешенного научного подхода в его изучении.

В. И. Ленин был марксистом, т. е. знатоком теории Маркса, продолжателем его дела. В теоретических построениях обоих мыслителей было много общего: диалектико-материалистическое видение мира, признание исторической гибели капитализма, обоснование революционно-преобразующей роли пролетариата как могильщика капитализма и т. д. Но подходы к обоснованию этих идей у Маркса и Ленина были различными. Если К. Маркс к этим идеям пришел от немецкой классической философии, английской политэкономии и утопического социализма, то В. И. Ленин опирался в основном на политические работы К. Маркса и Ф. Энгельса. Кроме того, Маркс по преимуществу был теоретиком, а для Ленина теория была руководством к действию – он был практиком революционного движения.

Создание революционной организации рабочих, политическая борьба с меньшевиками и другими противниками большевизма, Первая русская революция – все это выносило на первый план отнюдь не философские проблемы. «Философией заниматься в горячке революции приходилось мало», – признается Ленин в письме к М. Горькому от 25 февраля 1908 г. Однако тут же уточняет: «Но следил я всегда за нашими партийными прениями по философии внимательно, начиная с борьбы Плеханова против Михайловского и Кo в конце 80-х до 1895 года, затем борьба его же с кантианцами в 1898 и следующие годы (тут я уже не только следил, но частью и участвовал, как член редакции “Зари” с 1906 г.), наконец, борьба его же с эмпириокритиками и Кo». Эта самооценка весьма характерна и важна. Ленин подчеркивает, что философские прения его интересовали в сугубо партийном, т. е. политическом, плане. Указанный акцент, главный во всей ленинской интерпретации марксизма, определял его понимание философии марксизма, да и философии вообще.

В ленинской оценке современной ему философии существует еще один момент, который редко становится объектом историкофилософского анализа. Ленин еще в период своего становления как марксиста считал, что философия отмирает. Маркс и Энгельс как бы достроили ее доверху, а дальше она реализует себя в практике конкретных исследований, т. е. философия в марксизме есть, но она инструмент, метод и т. д. Эту точку зрения Ленин изложил в работе «Экономическое содержание народничества», заявив:

«С точки зрения Маркса и Энгельса, философия не имеет никакого права на отдельное самостоятельное существование, и ее материал распадается между разными отраслями положительной науки. Таким образом, под философским обоснованием можно разуметь или сопоставление посылок ее с твердо установленными законами других наук… или опыт применения этой теории». Именно так оценивая задачи марксистской философии, Ленин использовал ее выводы для практических нужд революционного действия. Ленину не удалось познакомиться в полном объеме с философскими произведениями Маркса. Он, в сущности, смотрел на Марксафилософа сквозь призму «Анти-Дюринга» – книги, которую еще в молодости оценил как «удивительно содержательную и поучительную» и считал «настольной книгой всякого сознательного рабочего». Онтологизация диалектики, которая поглощала теорию познания и диалектическую логику, – это продолжение линии Энгельса. Положение человека в мире, субъективно-объективные отношения – главное в философии Маркса – остались для Ленина в тени «общих законов», их трактовка носила явно натуралистический оттенок, и в то же время ощущалось влияние гегелевского теологизма.

Интерес Ленина к философии предопределен той огромной ролью, которую она играла в теории марксизма. Основные идеи марксизма – проектирование будущего, гипотетическое содержание учения (ныне модно говорить об «утопической» его функции или вообще сводить марксизм в целом к утопии) – одним словом, коммунистические идеи имели философское обоснование. Сама же философия К. Маркса онтологически замыкалась на социальной реальности. Это известно. Известно и то, что К. Маркс рассматривал в качестве ключа к разрешению социальных проблем революционную практику, «практически-критическую» деятельность, т. е. классово-политическую борьбу. Таким образом, философия в марксизме признавалась исходным пунктом доктрины, а проект будущего – ее конечным результатом.

Конечно, Ленину были известны замечания Энгельса о том, что все миропонимание Маркса – это не доктрина, а метод. Энгельс предупреждал: идеологический элемент марксизма таит возможность превращения его в «символ веры», «позднее издание христианского вероучения». Политический фермент в таком превращении играет первостепенную роль.

До поры до времени В. И. Ленин не связывает напрямую философскую полемику с политикой, партийно-политическими разногласиями. В письмах к М. Горькому, написанных в феврале 1908 г., он стоит за отделение философских споров от партийной работы и напоминает, что большевик Богданов своими писаниями убеждает его в правильности философских взглядов меньшевика Плеханова. Ленин даже согласен признать, что «художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии». Когда же Ленин понял, что «троица» (В. Базаров, А. Богданов и А. Луначарский) пытается создать свою партию или захватить власть в партии большевиков, с отделением философии от политики было покончено, пожалуй, уже навсегда. В письме к М. Горькому от 13 февраля 1908 г. Ленин именует философские течения в социал-демократии, воюющие с материализмом, мещанскими и заключает: «Нет, та философия, которую обосновал Энгельс в “Анти-Дюринге”, мещанства не допускает и на порог». Ленин не имел основательной академической философской подготовки, его профессиональные научные интересы заключались не в этой области. Философские изыскания Ленина – ответ на запросы политической борьбы.

Первая русская революция привела к переоценке ценностей в различных областях общественной жизни, ревизии наиболее абстрактных и общих философских основ марксизма. Влияние буржуазной философии вызвало махистское поветрие среди марксистов. Проанализировав идейный потенциал махизма, Ленин однозначно заключил: махизм в качестве идеалистического течения дает мировоззренческую основу богоискательству, политическому авантюризму и другим реакционным проявлениям. В статье «Наши упразднители» он писал: «…при богатстве и разносторонности идейного содержания марксизма ничего нет удивительного в том, что в России, как и в других странах, различные исторические периоды выдвигают особенно вперед то одну, то другую сторону марксизма… В России до революции особенно выдвинулось применение экономического учения Маркса к нашей действительности, во время революции марксистская политика, после революции марксистская философия». Послереволюционное время требовало «переваривания» богатых уроков революции. А это придавало особую значимость философским вопросам. Но дело не только в специфических российских условиях.

Философская «разборка» служила интересам мирового пролетариата. «Эта философская “разборка”, – говорит далее Ленин, – подготовлялась давно и в других странах мира постольку, поскольку, например, новая физика поставила ряд новых вопросов, с которыми должен был “сладить” диалектический материализм. В этом отношении “наш” (по выражению Потресова) философский спор имеет не только известное, то есть русское значение. Европа во время вынужденного затишья 1908–10 гг. особенно “жадно” бросилась на этот материал».

Ленин вел борьбу с махизмом с момента его проникновения в рабочее движение. Он был знаком с многими работами А. Богданова, А. Луначарского и других сторонников «научной философии» Маха.

Ленин отреагировал на третью книгу «Эмпириомонизма» А. Богданова «объяснением в любви» в размере трех тетрадей. В письме к Горькому он вспоминал: «Сии тетрадочки показал я некоторым друзьям (Луначарскому в том числе) и подумывал было напечатать под заглавием “Заметки рядового марксиста о философии”, но не собрался. Теперь жалею о том, что тогда тотчас не напечатал».

Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», посвященная критике махизма, вышла весной 1909 г. Она имела подзаголовок «Критические заметки об одной реакционной философии». В предисловии ко второму изданию своей книги (1920) Ленин выразил надежду, что «оно будет небесполезно, независимо от полемики с русскими “махистами”, как пособие для ознакомления с философией марксизма, диалектическим материализмом, а равно с философскими выводами из новейших открытий естествознания». Здесь же по поводу последних произведений А. Богданова было сказано, что в них проводятся «буржуазные и реакционные воззрения».

«Материализм и эмпириокритицизм» как главное философское произведение Ленина многоаспектно. Это прежде всего защита материализма в философии от махистских попыток его ликвидации. Неприемлемым для Ленина был не столько факт существования махизма, сколько намерение его российских последователей (Базарова, Богданова, Луначарского и др.) соединить махизм и марксизм в единую философскую систему. Второй не менее важной причиной критического пафоса «Материализма и эмпириокритицизма» была претензия махистов, в том числе и его русских сторонников, представить его философией науки, объясняющей новейшие достижения в области естественных наук.

Критическая сторона философских построений Ленина в «Материализме и эмпириокритицизме» с необходимостью вызывала потребность позитивного решения ряда философских проблем, их несколько философское объяснение кризиса в естественных науках и связанное с ним философское определение материи, решение ряда гносеологических проблем.

Новые открытия в естествознании рубежа XIX–XX вв. вызвали определенный мировоззренческий кризис, поскольку материалистические по своей сути открытия (например, в физике) приводили к идеалистическим выводам – «материя исчезла» и т. п. Проанализировав эту парадоксальную ситуацию, Ленин сделал вывод, что выход из нее для ученых-естествоиспытателей один – перейти на позиции сознательно применяемой диалектики. Что же касается понятия «материя», то его на рубеже веков определяли с позиции механистического материализма («материя – это вещество»). В этом случае энергийное состояние материи (поле) уже не могло быть философски объяснено («материя исчезла»). Ленин гносеологизировал проблему и заявил, что философское определение материи может быть связано лишь с утверждением «быть объективной реальностью», существовать вне и независимо от сознания и отражаться им. Это давало возможность считать материей и вещество, и антивещество, и поле, и производственные отношения, и т. п.

Что же касается гносеологии, то здесь Ленину приходится решать большой спектр проблем. Он заявляет, что исходным пунктом познания является объективная (внешняя) реальность, а само познание есть ее адекватное воспроизведение. Его не интересовал подробный анализ сторон и механизма познания, важно было разобраться с понятием истины и его критерием. Главное, на что обратил внимание Ленин, это наличие в истине субъективных и объективных сторон: истина объективна в том смысле, что ее содержание не зависит от человека, исторических реалий ее обнаружения, классовых и иных субъективных толкований. Другое дело – практика как критерий истины: она обязательно должна быть исторична, т. е. отвечать уровню развития теории на данном этапе.

Ленин рассмотрел также механизм развития истины из относительной в абсолютную. Этот анализ не удовлетворил Богданова, обвинившего Ленина в догматическом преувеличении значения абсолютной истины и соответственно превращении марксизма и его философии в догму. Что это было не так, показала дальнейшая эволюция философских взглядов Ленина.

Позитивная философская позиция Ленина, складывающаяся в его критических сочинениях, начиная с «Марксизма и ревизионизма», «Материализма и эмпириокритицизма», получила обобщенное изложение в очерке «Карл Маркс», написанном в июле – ноябре 1914 г. для энциклопедического словаря Гранта.

Ленин признает главным содержанием марксизма экономическое учение. В качестве предпосылки к описанию этого учения излагается миросозерцание Маркса, «последовательный материализм, охватывающий и область социальной жизни, диалектика, как наиболее всестороннее и глубокое учение о развитии, теория классовой борьбы и всемирно-исторической революционной роли пролетариата, творца нового, коммунистического общества».

В очерке «Карл Маркс» принцип материальности, т. е. философский материализм, получает сжатую и вместе с тем емкую, всестороннюю трактовку. Ленин сравнивает материализм Маркса и Энгельса с предшествующим материализмом: «Основным недостатком “старого”, в том числе и фейербаховского (а тем более “вульгарного”, Бюхнера – Фогта – Молешотта) материализма Маркс и Энгельс считали: 1) то, что материализм был “преимущественно механическим”, не учитывая новейшего развития химии и биологии (а в наши дни следовало бы еще добавить: электрической теории материи); 2) то, что старый материализм был неисторичен, недиалектичен (метафизичен в смысле антидиалектики), не проводил последовательно и всесторонне точки зрения развития; 3) то, что они “сущность человека” понимали абстрактно, а не как “совокупность” (определенных конкретно-исторических) “всех общественных отношений” и потому только “объясняли” мир, тогда как дело идет об “изменении”его, т. е. не понимали значения “революционной практической деятельности”». Ленин развивает известные мысли Энгельса по поводу отношения Маркса к старому материализму. Он показывает, что не понимать значения «революционной практической деятельности» (и практики вообще) – значит не понимать и «сущности человека». Ленин подчеркивает, что непонимание роли практики, абстрактное истолкование сущности человека, единственного творца истории, решающим образом помешали старым материалистам последовательно провести принцип материальности и соединить его с принципом развития. Оценка позиции А. И. Герцена, данная в статье, написанной несколько ранее очерка «Карл Маркс», гласит: «Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед историческим материализмом».

Диалектика требует объяснения мира исходя из него самого. Подобное целостное объяснение невозможно без материалистического понимания истории, без разгадки тайны общественного бытия как практического. Ленин пишет о распространении принципа материалистичности на познание человеческого общества. Речь идет не об экстраполяции диалектического материализма на объяснение общественной жизни. Ленин говорит о философии, суть которой – в ликвидации исторического идеализма: «Открытие материалистического понимания истории, или, вернее, последовательное продолжение, распространение материализма на область общественных явлений, устранило два главных недостатка прежних исторических теорий. Во-первых, они в лучшем случае рассматривали лишь идейные мотивы исторической деятельности людей, не исследуя того, чем вызываются эти мотивы, не улавливая объективной закономерности в развитии системы общественных отношений, не усматривая корней этих отношений в степени развития материального производства; во-вторых, прежние теории не охватывали как раз действий масс населения, тогда как исторический материализм впервые дал возможность с естественно-исторической точностью исследовать общественные условия жизни масс и изменения этих условий». Далее, Ленин употребляет как синонимы указанных исторических теорий термины «домарксовская социология» и «историография». Он замечает, что без материалистического понимания истории материализм будет половинчатым, односторонним.

Говоря о «новой науке общества» и противопоставляя ее домарксовой социологии и историографии, Ленин называет эту науку историческим материализмом, употребляя термин «исторический материализм» как синоним социологии, тогда как, на его взгляд, термин «материалистическое понимание истории» есть синоним общественной науки вообще. В работе «Еще одно уничтожение социализма» (1914) он делает следующее заключение: «Посредством хлесткой фразы, не сказав ни единого серьезного слова о том, каково было приобретение общественной науки, сделанное Сен-Симоном после просветителей XVIII века и до Маркса, наш автор перепрыгнул через всю общественную науку вообще. Так как эту науку строили, во-первых, экономисты-классики, открывая закон стоимости и основное деление общества на классы, – так как эту науку обогащали далее, в связи с ними, просветители XVIII века, борьбой с феодализмом и поповщиной, – так как эту науку двигали вперед, несмотря на свои реакционные взгляды, историки и философы начала XIX века, разъясняя еще дальше вопрос о классовой борьбе, развивая диалектический метод и применяя или начиная применять его к общественной жизни, – то марксизм, сделавший ряд громадных шагов вперед именно по этому пути, есть высшее развитие всей исторической, и экономической, и философской науки Европы».

По мнению Ленина, распространение материализма на область общественных явлений, восприятие общественной жизни как практической не только устранили непоследовательность, незавершенность, односторонность старого материализма, но и обогатили науку об обществе материалистическим содержанием. Превращение принципа материальности в подлинно научный принцип было невозможно вне научной трактовки принципа развития. Переработка Марксом и Энгельсом гегелевской диалектики, всестороннего и глубокого учения о развитии, совершалась на социально-историческом материале. Метод Маркса, неоднократно подчеркивал Ленин, был материалистичен. Качественно новый материализм, материализм Маркса, пытался объяснить историю. Метод Маркса был диалектичен. Качественно новая диалектика Маркса складывалась как концепция общественного развития. Только исторический материализм мог стать действительно диалектическим. Иными словами, открытие материального характера общественной жизни, истолкование общественной жизни как практической превращали и принцип материальности, и принцип развития в научно обоснованные принципы.

Очерк В. И. Ленина «Карл Маркс» содержал характеристику философии как теории развития: «В наше время идея развития, эволюции вошла почти всецело в общественное сознание, но иными путями, не через философию Гегеля. Однако эта идея в той формулировке, которую дали Маркс и Энгельс, опираясь на Гегеля, гораздо более всесторонняя, гораздо богаче содержанием, чем ходячая идея эволюции». Ленин делает следующий вывод: диалектика, по Марксу, есть «наука об общих законах движения как внешнего мира, так и человеческого мышления». Общая характеристика диалектики выглядит так: «Развитие, как бы повторяющее пройденные уже ступени, но повторяющее их иначе, на более высокой базе (“отрицание отрицания”), развитие, так сказать, по спирали, а не по прямой линии; развитие скачкообразное, катастрофическое, революционное; “перерывы постепенности”; превращение количества в качество; внутренние импульсы к развитию, даваемые противоречием, столкновением различных сил и тенденций, действующих на данное тело или в пределах данного явления или внутри данного общества; взаимозависимости и теснейшая связь всех сторон каждого явления (причем история открывает все новые и новые стороны), связь, дающая единый, закономерный мировой процесс движения, – таковы некоторые черты диалектики, как более содержательного (чем обычное) учения о развитии».

Ленин видит в диалектике всеобщую концепцию развития и теорию познания, полагает, что диалектика в понимании Гегеля и в понимании Маркса включает в себя теорию познания, гносеологию. Философия в целом есть вывод из истории познания, познания общественного развития и познания природы. Ленин воспроизводит известные мысли Энгельса по поводу природы, подтверждающие диалектическое развитие. В качестве примеров В. И. Ленин приводит открытие радия, электронов, превращения элементов и т. п.

После написания «Материализма и эмпириокритицизма» и статьи «Карл Маркс» Ленин не оставил занятий философией. В 1914–1916 гг. он вплотную занялся изучением переписки К. Маркса и Ф. Энгельса и трудов Гегеля, делая «записи для себя». Опубликованные позже как «Философские тетради», они доказали, что Ленин впервые в марксистской философии дал многоаспектное и материалистическое толкование гегелевской диалектики, ее исторической типологии, форм, принципов, законов и категорий. Особенно ценным в этом отношении для дальнейшего развития марксистской философии был фрагмент «К вопросу о диалектике». Он важен, к примеру, дальнейшим развитием теории познания, утверждением ее диалектического характера. По этому вопросу Ленин выдвинул положение: «Диалектика и есть теория познания (Гегеля и) марксизма: вот на какую “сторону” дела (это не “сторона” дела, а суть дела) не обратил внимания Плеханов, не говоря уже о других марксистах».

Своеобразным ответом на обвинения Богданова явилась ленинская трактовка диалектики абсолютного и относительного. Ленин подчеркивает: «Отличие субъективизма (скептицизма и софистики etc.) от диалектики, между прочим, то, что в (объективной) диалектике относительно (релятивно) и различие между релятивным и абсолютным. Для объективной диалектики в релятивном есть абсолютное. Для субъективизма и софистики релятивное только релятивно и исключает абсолютное». И в другом месте: для преодоления субъективизма требуется «объективность рассмотрения (не примеры, не отступления, а вещь сама в себе)», брать всю «совокупность… отношений этой вещи к другим» и, наконец, рассматривать «развитие этой вещи». Исходя из такой трактовки диалектики абсолютного и относительного, Ленин теперь утверждает, что и у идеализма могут быть свои достоинства, что «умный идеализм» может быть «ближе к умному материализму, чем глупый материализм».

В 1922 г. был создан журнал «Под знаменем марксизма», опубликовавший во втором номере статью В. И. Ленина «О значении воинствующего материализма». В этом своеобразном философском завещании он предлагал программу дальнейшего развития марксистской философии. Она включала следующие пункты: 1) борьба с религиозной идеалистической философией; 2) пропаганда материализма и атеизма среди трудящихся; 3) союз естествоиспытателей-материалистов, философское обоснование естественно-научных исследований, переход естествоиспытателей с позиций стихийного естественно-научного материализма на позиции диалектического материализма; 4) всесторонняя разработка диалектики, ее изучение, особенно диалектики Гегеля. Первые пункты ленинского завещания были приняты к исполнению всеми философами-марксистами безоговорочно, а вокруг последнего, ориентирующего на дальнейшее развитие диалектического материализма, разгорелась дискуссия. Образовалось две группы философов. Первая (А. Деборин, Г. Баммель, Н. Карев, И. Луппол, Я. Стэн и др.) была ориентирована на развитие теории диалектики, вторая (А. Тимирязев, Л. Аксельрод, В. Сарабьянов, И. Скворцов-Степанов и др.) считала, что обоснование диалектического материализма должно идти через конкретную форму естественно-научного материализма – «механическое миропонимание».

Дискуссия разворачивалась вокруг нескольких проблем: 1) как понимать предмет и задачи марксистской философии; 2) каково значение материалистической диалектики и ее законов и категорий; 3) как относиться к гегелевской диалектике; 4) как связана марксистская философия с частными науками, особенно естественными. Самые жаркие споры касались последней проблемы.

Школа Деборина утверждала, что суть философии в методе, который перерастает в теорию. Материалистическая диалектика является единственным методом частных наук, а механика – «лишь специальный случай диалектики».

«Механисты» утверждали противоположное: философия покоится на выводах частных наук, поэтому не естествоиспытатели должны опираться на диалектико-материалистическую методологию, а философия – на достижения частных, и прежде всего естественных, наук.

Противоположным было у спорящих сторон отношение к гегелевской диалектике. Деборин и его сторонники утверждали необходимость для современной философии синтеза гегелевской диалектики и материализма Маркса. Гегелевская диалектика является как бы исходным материалом для материалистической диалектики. «Механисты», наоборот, считали их несовместимыми и диаметрально противоположными, а деборинцев обвиняли в схоластике и отрыве от подлинных проблем развития материализма и его основы – естествознания.

К середине 1920-х гг. аргументы спорящих сторон все больше политизировались, а их вклад в дело развития философии рассматривался через призму практики строительства социализма.

Принцип «философия – род политики» стал решающим. Группа «молодых философов» (М. Митин, В. Ральцевич, П. Юдин и др.), поддержанная Сталиным, перевела философскую дискуссию с теоретических аргументов на политические. Партийная борьба с «правым» и «левым» уклоном в политике была перенесена в философию и объявлена борьбой на два фронта. Первыми были разгромлены «механисты», а затем деборинцы как «меньшевиствующие идеалисты». Итоги дискуссии с «оргвыводами» подвел ЦК ВКП(б) в Постановлении «О журнале “Под знаменем марксизма”» от 25 января 1931 г.

Политизация философии отрицательно сказалась на ее научном потенциале. Научность философии стала вторичной по отношению к ее политическому значению. Произошло отчуждение философии от своего предмета, упрощение и примитивизация ее положений, что привело в конечном итоге к догматизации определенных философских понятий и положений. Свое предельное воплощение этот процесс получил в работе И. Сталина «О диалектическом и историческом материализме», помещенной в книге «История ВКП(б). Краткий курс» (1938). В этой работе И. Сталин весьма популярно и схематично изложил основные положения марксистской философии, отступающие во многих моментах от философских идей, содержащихся в трудах Маркса, Энгельса, Ленина. Он расчленил философию на две части – метод и теорию, упрощенно трактуя основные положения диалектики, фактически исключив из закона единства и борьбы противоположностей сторону единства. «Сталин хотел по-своему выразить, – читаем в одном из последних исследований, посвященных этой работе, – основы идеологии господствующей административной системы. Работа “О диалектическом и историческом материализме” показывает, что его философские взгляды очень далеки от философии марксизма. Философия Сталина – разновидность вульгарного материализма, понимающая развитие общества прежде всего как развитие орудий производства, чему и должен служить человек, от которого требуется только умение пользоваться этими орудиями. Культура, мораль, человеческое сознание для Сталина настолько вторичны, что не заслуживают внимания, представляются простым отражением условий материальной жизни. И наряду с этим сталинская философия технократизма компенсирует свои вульгарно-материалистические позиции мощной струей идеалистических положений – учением о непобедимости передовой идеи, ее творческой роли. Марксизм в этой философской системе используется только как маскировка, как источник для выдергивания понятий и цитат».

Стереотипы сталинских представлений о философии, негативизм по отношению к любым идеям буржуазной философии, догматизм, система доказательств, построенная на выдергивании цитат из произведений классиков и партийных документов, стали нормой существования материалистической философии в нашей стране.

Правда, это не означало, что творческое развитие русской философии закончилось. Она продолжала развиваться по двум направлениям. Первое – за рубежом, в эмиграции, где виднейшие русские философы – Н. Бердяев, С. Булгаков, И. Ильин, С. Франк, Н. Лосский и др. – один за другим выпускали свои труды по всем отраслям философского знания, участвовали в философских съездах, конгрессах, дискуссиях. Другое дело, что эти труды на родину, в Россию попали лишь спустя несколько десятилетий.

Второе – в России в рамках неортодоксального марксизма (труды Э. Ильенкова, А. Зиновьева, Г. Щедровицкого, Б. Грушина, М. Мамардашвили и др.) и немарксистской философии (Г. Шпет, П. Флоренский, А. Лосев, М. Бахтин, Д. Андреев и другие).

В 1990-е гг., в постперестроечный период, когда скрепы политизированной марксистской идеологии рухнули, развитие отечественной философии приобрело столь долгожданную свободу, а соответственно и простор для дальнейшего развития.

 

Глава 23

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА

Запрещение преподавания философии профессорами, читавшими ее курсы до революции, высылка и эмиграция многих выдающихся русских философов, трагические последствия философских дискуссии 1920–1930-х гг., политизация и сталинизация философии привели к ожидаемым большевиками последствиям: философия (диалектический и исторический материализм) стала служанкой политики, ее развитие было поставлено под контроль партии, она выполняла роль идеологического оправдания ее действий. Любое творчество, выход за рамки проблем и их решений, определяемых известными работами Ленина и Сталина, постановлениями ЦК партии и решениями ее съездов, было невозможно. Все попытки творческого подхода к анализу проблем марксистской философии, оригинальных их решений, не говоря уже о проблемах вне рамок марксистской философии, так или иначе преследовались: философы увольнялись с работы, репрессировались.

Однако, как это всегда было в истории философии, плотины на путях развития мысли поставить невозможно. Отечественная философия продолжала развиваться, несмотря ни на что, и в такой удушливой обстановке, правда, специфически.

Многие из философов, особенно немарксистской ориентации, находили себе нишу в смежных с философией областях знания: поздний Шпет занимался в основном проблемами лингвистики, Бахтин и Лосев – эстетикой и проблемами художественного творчества. Другие вынуждены были прекратить работу профессиональных философов, трудились в архивах, библиотеках, музеях и писали «в стол», надеясь на последующую публикацию своих работ. Третьи, это прежде всего молодые философы послевоенной поры (Э. В. Ильенков, А. А. Зиновьев, их ученики и последователи), несмотря на прессинг идеологической цензуры, творчески развивали марксистскую философию.

Этапами развития отечественной философии в послевоенный период можно считать следующие. Во-первых, это появление в 1957–1965 гг. шеститомной «Истории философии», преодолевшей барьер европеизации и представившей на своих страницах широкий обзор развития философии всех времен и народов. С этих же позиций в 1963 г. издательство «Мысль» приступило к изданию многотомной библиотеки «Философского наследия».

Во-вторых, событием, оставившим след в истории отечественной философии ХХ в., явилось издание пятитомной «Философской энциклопедии» (1960–1970). «В контексте тогдашних общеполитических и идеологических перемен, – вспоминает заведующий редакцией энциклопедии до 1968 г. З. А. Каменский, – задача создания Философской энциклопедии была весьма масштабной, чтобы не сказать титанической: на волне антисталинизма, обусловленного решениями ХХ съезда КПСС, и последовавшего за ним идеологического обновления, осознавалась задача очищения философского знания от сталинского догматизма. Это стремление, в свою очередь, побуждало к тому, чтобы попытаться решить и более фундаментальную задачу – развить философскую науку, используя, обобщая и систематизируя и то положительное, что было накоплено в стране за 40 лет работы сотен ученых». В работе над энциклопедией приняли участие многие известные отечественные философы, но было много и молодых, недавних выпускников вузов страны: это С. С. Аверинцев, Г. А. Арбатов, Ф. М. Бурлацкий, А. И. Володин, Р. А. Гальцева, Н. В. Мотрошилова и мн. др. В статьях «Философской энциклопедии» было немало новаций, определивших развитие философского знания в России.

Кроме того, подлинным прорывом в развитии философии в 1960–1980 гг. можно считать работы А. Ф. Зотова, Б. М. Кедрова, П. В. Копнина, В. С. Степина, В. С. Швырева и других, в которых развивались проблемы научного познания, системы категорий, диалектики как логики. А исследование материалистической диалектики, особенно метода восхождения от абстрактного к конкретному, данное на примере «Капитала» К. Маркса Э. В. Ильенковым, на долгие годы определило интерес к проблемам диалектики, ее законов и категорий. Труды А. А. Зиновьева и его учеников, посвященные новым подходам в изучении логики, в том числе символической, начиная с середины 1960-х гг. заложили основы дальнейшего развития логики.

В то же время отечественная философия начала осваивать проблемы философской антропологии, аксеологии, социологии, открывая для себя новые области философского знания. Наконец, впечатляющими были работы выдающихся ученых-естествоиспытателей – П. Л. Капицы, В. А. Амбарцумяна, Н. П. Дубинина, Н. Н. Семенова, А. А. Любищева и других, в которых по-новому осмысливались открытия в области естественных наук, давалось их методологическое обоснование.

Подводя итог, можно сказать, что, несмотря на жесткие идеологические рамки, «преследования всяческих отступлений (“уклонов”) от институционального марксизма (часто выступавшего квазимарксизмом) и притеснения инакомыслящих, во многих трудах имелись и определенные достижения, связанные с приращением знаний в различных областях философской науки, прежде всего в логике и методологии научного познания, истории философии, философской антропологии, в анализе глобальных проблем человечества. История развития философии в советский период свидетельствует о том, что она отнюдь не была однородной, монолитной, однозначно негативной. Растущая специализация философских кадров в послевоенный период, сама логика научной работы способствовали все большей сосредоточенности ученых на специальных вопросах избранной темы, соотнесению своих разработок с аналогичными исследованиями в немарксистской философии и в конечном итоге – постепенному отходу от ортодоксальных марксистских взглядов и выработке достаточно гибкого способа мышления. В результате под общей “крышей” философии диалектического материализма фактически сложились различные философские школы: онтологическо-метафизическая, гносеологическая, логическая, философия науки, философская антропология и др.».

В 1960–1980-е гг. наиболее ярко проявились таланты двух отечественных философов ХХ в. – Э. В. Ильенкова и М. К. Мамардашвили.

Эвальд Васильевич Ильенков родился 18 февраля 1924 г. в Смоленске в семье писателя Василия Павловича Ильенкова. Вскоре после его рождения семья переехала в Москву, где Ильенков окончил школу и поступил на философский факультет Института истории, философии и литературы (МИФЛИ), где его учителем был заведующий кафедрой истории философии профессор Б. С. Чернышев, много сделавший для формирования мировоззрения молодого философа.

С началом войны Ильенков в течение одного года был курсантом Одесского артиллерийского училища (1942–1943), а после его окончания и до конца войны – на фронте, в действующей армии командиром орудийного расчета. Брал Кенигсберг, войну закончил в Берлине. После окончания войны Ильенков работал литературным сотрудником газеты «Красная Звезда», а в 1946 г. поступил на философский факультет Московского государственного университета, который окончил в 1950 г. с отличием и был зачислен в аспирантуру по кафедре зарубежной философии. По ее окончании он в 1953 г. защитил кандидатскую диссертацию «Некоторые вопросы материалистической диалектики в работе К. Маркса “К критике политической экономии”». С этого же времени и до конца жизни Э. В. Ильенков работал старшим научным сотрудником в Институте философии АН СССР.

На основе кандидатской диссертации Ильенков в 1956 г. подготовил монографию «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании», которая через четыре года в сильно сокращенном («отредактированном») виде уже под названием «Диалектика абстрактного и конкретного в “Капитале” Маркса» увидела свет. Вскоре книга была переведена на итальянский и японский языки. Эта книга вызвала интерес и споры в философских кругах страны и стимулировала создание теории материалистической диалектики как логики.

Продолжая работать как совместитель на философском факультете МГУ, Э. В. Ильенков вместе во своим сокурсником В. И. Коровиковым по предложению кафедры весной 1954 г. написали тезисы о предмете философии. Как вспоминал Коровиков, «мы их написали, причем нарочито заостренно, иной раз с крайними выводами, чтобы вызвать горячее и, как нам казалось, более полезное обсуждение. Мы не подозревали, что истории с тезисами суждено длиться почти дав года, – были тогда во многом наивными, что истина родится из столкновения мнений и восторжествует в чест-ной научной дискуссии. Но в те времена споры в науке велись отнюдь не ради выявления истины, а по общим инквизиторским сталинским правилам. В сущности, ничто не дискутировалось и глубоко, всерьез не обсуждалось». Друзей обвинили в «гносеологизме», поскольку они отрицали, что предметом философии является «мир в целом» и считали, придерживаясь высказываний Маркса, Энгельса, Ленина, что за философией остается учение о законах мышления, логики и диалектики. Через год, 13 мая 1955 г., на расширенном заседании ученого совета философского факультета его руководство «разгромило» эти тезисы, а друзья были уволены с факультета. Позднее положительные отзывы на эти тезисы Ильенкова и Коровикова пришли от Тодора Павлова и Пальмиро Тольятти. «Большие и малые погромы отнимали у Эвальда Васильевича много сил, времени, творческой энергии, порой доводили до отчаяния. Он мог бы сделать для нашей духовной жизни, философской мысли значительно больше, если бы не постоянные притеснения, обвинения бдительных идеологических охранников», – с горечью констатирует В. И. Коровиков. Но можно, видимо, сказать и о положительном результате этого разгрома «гносеологов», поскольку с этого момента ведет начало философское осмысление проблем мышления, которым ранее занимались лишь психологи, в том числе знаменитые Л. С. Выготский и А. Н. Леонтьев.

В Институте философии Э. В. Ильенков уже в 1960-е гг. принял участие в создании обобщающего труда «История диалектики», который по ряду причин тогда не состоялся. Но свои материалы для него Ильенков по предложению директора Института П. В. Копнина оформил в рукопись диссертации «Проблема мышления в немецкой классической философии», которая была в 1968 г. успешно защищена. В 1965 г. Ильенков стал лауреатом премии АН СССР им. Н. Г. Чернышевского.

Эпизодами его жизни и научной деятельности в Институте философии были статьи и книги. Это прежде всего статья «Идеальное» во втором томе «Философской энциклопедии» (1962), за которую его обвинили в объективном идеализме. Ничего крупного больше Ильенков в энциклопедии не публиковал из-за разногласий с ее редакторами. Была опубликована его книга «Об идолах и идеалах» (1968), вызвавшая многочисленные отклики в стране и за рубежом, а также в 1974 г. вышла «Диалектическая логика», переизданная в 1984 г..

Э. В. Ильенков внес немалый вклад в тифлосурдопедагогику, приняв участие в эксперименте своего друга и сокурсника доктора психологических наук А. И. Мещерякова по обучению на факультете психологии МГУ четырех слепоглухонемых студентов. После смерти Мещерякова Ильенков довел эксперимент до конца. По его итогам он опубликовал в журнале «Коммунист» статью «Становление личности. К итогам научного эксперимента» (1977). Жизненный путь Э. В. Ильенкова прервался 23 марта 1979 г. Посмертно в очень сокращенном виде вышла его книга «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма. Размышление над книгой В. И. Ленина “Материализм и эмпириокритицизм”» (1980), а кроме того, «Искусство и коммунистический идеал. Избранные статьи по философии и эстетике» (1984) и «Философия и культура» (1991).

Ильенков – несомненно талантливейший из отечественных философов второй половины ХХ в., оказавший влияние на многих философов и ученых в разных областях знания. Его труды переведены на 17 языков мира и хорошо известны за рубежом.

Интересы Ильенкова как философа были разнообразны, но концентрировались в основном вокруг проблем диалектической логики, истории философии, познания, идеального и идеала.

К проблемам диалектической логики философ обращался постоянно, в большинстве своих работ, обобщив позднее свои идеи в книге «Диалектическая логика». В ней, как и в других работах, он предстает тонким знатоком истории европейской философии. Опираясь на труды К. Маркса, он раскрыл суть идеалистической диалектики Гегеля, ее категорий, переведя объяснение основных положений гегелевской диалектики на материалистические рельсы. При этом Ильенков широко использовал диалектико-материалистические идеи политэкономических работ К. Маркса, особенно его «Капитала». Утверждение материалистических взглядов философа на бытие и мышление, на идеальное происходило под влиянием работ Спинозы, его выводов о субстанциональном единстве мышления и протяжения и трактовки идеи как выражения самой сущности вещи и одновременно как принципа порождения этой вещи в человеческой деятельности. Но при этом Ильенков идет дальше Спинозы и, вслед за Энгельсом, рассматривает мышление как форму движения тел. Человек – это реально мыслящее тело, то есть простирающееся в пространстве и мыслящее одновременно. Причина действий этого мыслящего тела заключается не в нем как таковом, не в его душе, а в структуре природного целого, деятельным модусом которого оно является. То есть мышление должно пониматься исключительно из состава предметных действий человеческого тела. Но тело движется не само по себе, а особенным образом: его движение идентично формам движения внешних тел, а эти всеобщие формы движения отпечатываются в человеческом сознании в виде адекватных им идей.

Ильенков в «Диалектической логике» приводит классический пример создания человеком круга. Человеческая рука, если она заранее не ориентирована на какую-то форму, может создать любую из них (круг, квадрат и т. п.). Но, создавая круг на бумаге, рука приходит в состояние, тождественное всем возможным формам круга вне нашего тела. Сознание этого состояния движения руки, создающей круг, и форм круглых тел и есть идея, адекватная кругу, то есть, «обладая сознанием собственного состояния (действия по форме того или иного контура), я тем самым обладаю совершенно точным сознанием (адекватной идеей) формы внешнего тела». Это свойство мыслящего тела как субъекта, орудийно опосредующего образование любой из форм, согласуется с логикой связи внешних предметов не врожденно, а приобретено исторически в онто– и филогенезе.

Опираясь на Маркса, повторяя его аргументы, Ильенков строит свою концепцию идеального. У Маркса идеальное – это отражение внешнего мира в общественно определенных формах человеческой деятельности. «Когда Маркс определяет идеальное как “материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней”, он отнюдь не понимает эту “голову” натуралистически, естественно-научно. Здесь имеется в виду общественно развитая голова человека, все формы деятельности которой, начиная с форм языка, его словарного запаса, синтаксического строя и кончая логическими категориями, суть продукты и формы общественного развития. Только будучи выражено в этих формах, внешнее, материальное превращается в общественный факт, в достояние общественного человека, т. е. в идеальное». Философ разделяет эту точку зрения. Он пишет: «Идеальность есть характеристика вещей, но не их естественно-природной определенности, а той определенности, которой они обязаны труду, преобразующе-формообразующей деятельности общественного человека, его целесообразной чувственно-предметной активности».

Идеальное, «аспект культуры, ее измерение, определенность, свойство», вкупе с материалистическим пониманием деятельности выступает основанием для построения материалистической диалектики. Идеальное фиксируется как «момент» движения и развития материального в словах, знаках, символах, орудиях и т. п. Но выражает при этом не единый образ какой-либо вещи, а является выражением, формой существования для нас всеобщности, сущности, закона, являющимися объективными.

Ильенков признает реальность всеобщего как чувственносверхчувственного, поскольку непосредственно чувственно оно не дано. Оно абстрактно и как таковое может выражать истину конкретно. Ильенков первым дал объяснение диалектики абстрактного и конкретного, восхождения от абстрактного к конкретному. Абстрактное в его представлении – это неразвитый предмет и его соответствующее мысленное отражение, один из моментов процесса познания, мысленно отвлекающийся от ряда несущественных свойств, связей при одновременном выделении основных, общих его свойств и связей. Конкретное, наоборот, это развитый предмет (единство в его многообразии вообще) и его мысленное отражение. По Марксу, «конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно, единство многообразного. В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как результат, а не как исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления. На первом пути полное представление подвергалось испарению путем превращения его в абстрактные определения, на втором пути абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления».

Диалектика абстрактного и конкретного состоит в том, что абстрактное – момент, сторона конкретного. А переход от абстрактного к конкретному (восхождение) есть единство и взаимопереход противоположностей. По Ильенкову, восхождение от абстрактного к конкретному – это всеобщая закономерность всякого развития и человеческого познания в том числе, это «универсальный метод мышления в науке вообще». Все другие категории диалектики (анализ и синтез, индукция и дедукция, умозаключение, классификация и др.) являются условиями этого восхождения от абстрактного к конкретному. «В работах Ильенкова анализируется также сущность таких категорий, как логическое и историческое, их диалектическое развитие и тождество; в историческом он видит основу, первообраз логического и считает, что логическое воспроизведение действительности способом восхождения от абстрактного к конкретному отражает реальную историческую последовательность всех фаз, которые проходит изучаемая действительность: рождение, становление, расцвет и умирание конкретного объекта. Логическое есть выраженное в понятиях историческое, их нельзя отделить друг от друга. Без уяснения их диалектической взаимосвязи нельзя верно понять (а следовательно, и применять) способ восхождения от абстрактного к конкретному».

Проблема идеала также связана с идеальным. В своей известной книге «Об идолах и идеалах» (1968) Ильенков проанализировал связь идеала с нравственностью и извращенные формы идеала в виде идолов.

В 1950-е гг. Ильенковым была написана работа «Космология духа», которую автор охарактеризовал как философско-поэтическую фантасмагорию, опирающуюся на принципы диалектического материализма. Опубликована она была лишь в 1991 г. В ней философ выдвигает гипотезу о возможном воздействии мышления на материальные процессы. Он заявляет, что мышление – не пустоцвет на почве материи, и «вряд ли такая роль соответствует месту мышления в системе форм движения мировой материи. Высшая форма ее движения не может быть самой бесплодной и самой ненужной из всех. Гораздо больше оснований предположить, что мыслящая материя – как высшая качественно форма движения всеобщей материи – играет немаловажную роль в процессе всеобщего круговорота, – роль, соответствующую сложности и высоте ее организации». Эту свою гипотезу Ильенков обосновывает рядом утверждений, не противоречащих диалектическому материализму.

1. «Не только мышление не может существовать без материи (это признает всякий материалист…), но и материя не может существовать без мышления, – это положение может признавать только материалист-диалектик, материалист типа Спинозы. Как нет мышления без материи, понимаемой как субстанция, так нет и материи без мышления, понимаемого как атрибут».

2. И материализм, и идеализм признают, что мышление – это «высшая форма развития мироздания», что «мыслящий мозг есть абсолютно высшая форма организации материи, а мышление, как способность мозга, – столь же абсолютный высший предел, которого мировая материя может достигнуть вообще в своем поступательном движении».

3. Развитие материи как субстанции рождает мозг как атрибут, т. е. абсолютно необходимый продукт ее существования, «следовательно, появление мыслящего духа в русле мирового круговорота – вовсе не случайность, которой с равным правом могло и не быть, а внутренне-полагаемое условие его собственного существования. Иначе – это не атрибут, а “модус”».

После этих утверждений Ильенков и высказал предположение, что хотя и нет научных доказательств, почему бы не утверждать, что мышление как атрибут материи может воздействовать на нее, иначе их обоюдное взаимодействие понять невозможно. Эти размышления Ильенкова находятся в русле современных естественно-научных представлений о мироздании.

В историко-философских работах в стране и за рубежом рядом с Э. В. Ильенковым все чаще упоминается и другой выдающийся отечественный философ второй половины ХХ в. – Мераб Константинович Мамардашвили. Его ближайший друг и сподвижник Ю. Карякин в поминальной статье написал: «Лично я не знаю, пожалуй, не встречал больше ни одного человека (за исключением Э. Ильенкова), к которому без всяких оговорок относится: именно философ, именно мыслитель, причем философ, мыслитель высочайшего профессионализма». Грузин по национальности, он большую часть жизни прожил в России, являясь по духу европейцем и, в хорошем смысле, космополитом, великолепно владеющим многими европейскими языками. Его жизнь проста и трагична, как жизнь многих шестидесятников.

М. К. Мамардашвили родился 15 сентября 1930 г. в Грузии в городе Гори в семье военного. После окончания с золотой медалью тбилисской школы он поступает на философский факультет Московского университета, по окончании которого в 1954 г. был оставлен в аспирантуре. Его друзьями-единомышленниками в это время были Э. В. Ильенков, А. А. Зиненко, А. М. Пятигорский, Б. А. Грушин, Ю. А. Левада, Г. П. Щедровицкий и многие другие, учившиеся в это время на философском факультете. Вместе с ними Мамардашвили изучал труды К. Маркса, особенно его «Капитал», но интересовался не социально-политическими его аспектами, а его логикой и самой мыслью Маркса. «Для нас логическая сторона “Капитала” – если обратить на нее внимание, а мы обратили – была просто материалом мысли, который нам не нужно было… выдумывать, он был дан как образец интеллектуальной работы». В этом аспекте понятно, почему Мамардашвили темой своей дипломной работы избрал проблему исторического и логического в «Капитале» Маркса.

Еще учась в аспирантуре, которую он закончил в 1957 г., философ начал работать редактором-консультантом, а затем заместителем заведующего отделом в журнале «Вопросы философии». В это время в журнале он опубликовал свои первые статьи – «Процессы анализа и синтеза» и «Некоторые вопросы исследования истории философии как истории познания». С 1961 г. в течение пяти лет Мамардашвили работает в Праге заместителем заведующего отделом журнала «Проблемы мира и социализма».

Вернувшись в Москву, философ работает в Институте международного рабочего движения (1966–1968), а спустя несколько лет – в академическом Институте истории естествознания и техники (1974–1980). В эти годы он читает лекции в различных московских вузах: на психологическом факультете МГУ, в Институте кинематографии, на Высших курсах сценаристов и режиссеров, в Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук. В каждом из них педагогическая деятельность была недолгой и прекращалась по идеологическим соображениям. Участие в протестах московской интеллигенции против ввода советских войск в Чехословакию, открытая поддержка своих друзей-диссидентов сделали Мамардашвили более чем на двадцать лет «невыездным».

Наиболее адекватно М. К. Мамардашвили реализовал свой талант в лекционных курсах, которые он читал в различных городах страны – Риге, Вильнюсе, Ростове-на-Дону, Тбилиси и др. Эти лекции, восстановленные в настоящее время по магнитофонным записям и конспектам и опубликованные, можно считать основой теоретического наследия философа.

С 1968 по 1974 г. Мамардашвили работает заместителем главного редактора журнала «Вопросы философии». В это время была опубликована первая его книга – «Формы и содержание мышления. К критике гегелевского учения о формах познания» (1968). На эту тему в Тбилиси в 1970 г. он защитил докторскую диссертацию. А всего при жизни у М. К. Мамардашвили вышло четыре книги: помимо вышеназванной, в Иерусалиме совместно с А. М. Пятигорским он опубликовал книгу «Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке» (1984), в Тбилиси – «Классические и неклассические идеалы рациональности» (1984) и в Москве – «Как я понимаю философию» (1990).

С 1980 г. М. К. Мамардашвили живет в Тбилиси, работая в Институте философии Грузинской АН. Скончался Мамардашвили 25 ноября 1990 г. в Москве, в аэропорту Внуково от инфаркта. Похоронен в Тбилиси. Специальный фонд его имени собирает и издает произведения философа, проводит конференции, посвященные его творчеству. Издано несколько материалов этих конференций: «Мысль изреченная» (1991), «Конгениальность мысли» (1994) и др.

Историки философии отмечают сложность анализа философских взглядов Мамардашвили, поскольку его многочисленные оригинальные идеи «не складываются в целостную систему, а часто и прямо противоречат друг другу; возможно, именно это объясняет его склонность к устной форме изложения своих мыслей, поскольку здесь главным является не логическая последовательность и строгость, а яркость отдельных идей и сюжетов. Это делает весьма сложным адекватное изложение всего комплекса идей Мамардашвили». А сам философ заявлял, что в философии приоритетов не может быть, поскольку каждый философ повторяет с необходимостью все онтологические открытия прошлых систем.

Индивидуальность философа не в содержании, а в изложении, уникальности ракурса видения проблемы. Философию он определял как «оформление и до предела развитие состояний с помощью всеобщих понятий, но на основе личного опыта». В другом месте он подчеркивает, что философ «может говорить только от своего имени», называя это «публичным сознанием», «сознанием вслух». Отсюда становится понятно, почему проблема сознания является основной в философии Мамардашвили, почему многие его работы («Проблема сознания в работах К. Маркса», «Сознание – это парадоксальность, к которой невозможно привыкнуть», «Сознание и цивилизация», «Сознание как философская проблема», «Три беседы о метафизике сознания», «Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символе и языке» (последняя работа – совместно с А. М. Пятигорским) и другие посвящены сознанию. Именно сознание, по его мнению, дает философу возможность его личной реализации и в виде достижения суммы знаний, и в виде реализованной мысли и способа бытия.

Признавая исходные посылки экзистенциализма, – жизнь как неподлинное существование, «зомби» (понятие Мамардашвили), человек как бытие в возможности и его постоянное стремление реализоваться, – философ их по-новому осмысливает и считает, что духовную смерть человек может остановить. Для этого нужно «остановиться и оглянуться», то есть задуматься о жизни, ее смысле. Пока человек думает, мыслит, он жив. В этом случае закономерен вывод: думание, философствование – это сущностное определение человека, то есть философия – это культура и стратегия духовного выживания. Философское наследие прошлого, философские традиции могут помочь человеку реализоваться, найти свою экзистенцию в одном из философских учений прошлого. В этом случае философия, утверждает Мамардашвили, – это «трансцендирование человека к человеческому в нем самом». Другими словами, она призвана научить человека жить в культуре, сообщая мышлению высокий пафос человеческого существования. Философию человеку передает только философ в рамках диалога, имеющего единое основание, каковым является экзистенциальный опыт пережитого, испытанного. То есть, чтобы передать философию, надо «быть», и тогда философия есть «оформление и до предела развитие состояний с помощью всеобщих понятий, но на основе личного опыта».

Человек имеет много экзистенциальных состояний, среди которых страх – одно из важнейших. Страх сопровождает человека всю жизнь, принимая разные обличия: страх смерти (самый сильный), страх несостоятельности как человека и т. п. Мир противостоит человеку, враждебен ему, и человек, ощущая это, также испытывает страх перед этой враждебностью. А частое невыполнение человеком своих планов и желаний лишь подпитывает этот страх. Чтобы хоть как-то противостоять этому враждебному миру, человек бунтует. Формы протеста бывают разными, и одна из них – мысль как осмысление моего существования в собственной отчужденности, в конечности земной жизни. Это постоянное стремление выжить, состояться Мамардашвили определяет как «воскресение», а Э. Ю. Соловьев называет это состояние «спасением». В качестве доказательства он приводит высказывание философа из «Лекций о Прусте»: «Первая форма, в которой появилась философская мысль, – это философия личного спасения. Она основана на предположении, что жизнь, в которой мы рождаемся, точнее – случайным образом родились (ведь нас не спросили, хотим ли мы родиться; а если хотим – то где и когда), построена таким образом, что приходится спасаться. То есть проделывать какой-то специальный путь, делать что-то с собой, чтобы вырваться из обыденного круговорота жизни, который сам по себе абсурден, случаен…». Основываясь на изучении текстов философа, Э. Ю. Соловьев утверждает, что «все определения философии, которые содержатся в текстах Мамардашвили, ссылаясь друг на друга как тождественные по смыслу метафоры – все они включены в контекст рассуждения о духовном спасении». И еще одно интересное наблюдение Э. Ю. Соловьева: «Ключевое слово философской концепции М. Мамардашвили (слово, которого не ведает классический западный экзистенциализм) – это усилие. Усилие удержания истины, духа и самой жизни. Оно могло быть найдено лишь экзистенциальным мыслителем, всей плотью ощутившим, что такое загнивающий, во смерть засасывающий коммунистический тоталитаризм».

Сам философ в интервью испанской журналистке Пилар Бонэт осенью 1988 г., характеризуя свою позицию философа в советской действительности, говорил: «…у меня всегда было острое неприятие всего окружающего строя жизни и не было никакой внутренней зависимости от того, в какую идеологию, в какие идеалы можно оформить этот строй… Я считал, что мое дело – философия, я не могу, чтобы мой труд кем-то планировался или кто-то о нем судил с позиций, где есть какие-то критерии, внешние тому, что я могу подумать или придумать, если повезет. В философии – я имею в виду».

Таким свободным Философом (с большой буквы), постоянно утверждавшим «возрождение» мысли как выражение самоосуществления человека, и вошел Мераб Константинович Мамардашвили в историю отечественной и европейской философии.