Глава первая

1

Толчок. Совсем легкий толчок. Спустя мгновение я увидел корабль — почти круглый и раскрашенный полосами, моя гондола скатилась с него, будто капля росы с арбуза.

На корабле зажигались и гасли рубиновые сигнальные огни — экипаж прощался со мной, потому что я отключил связь: не хотел слышать банальных напутствий. Приборы на пульте показывали: полет начался нормально. Корабль же сейчас рванет дальше, его путь — до самого предела галактики. Дождусь ли я своих, придут ли они за мной? Это пока меня не волновало. Я всем чужой, у меня нет прочных привязанностей, и потому, когда выяснилось, что Седьмая планета в системе, мимо которой лежал наш курс, пожалуй, обитаема, капитан молча и пристально посмотрел на меня. Я лишь пожал плечами. Тогда капитан сказал:

— Готовься, Ло.

— Есть!

Моя гондола висит среди звезд, будто среди искр костра, поднятых ветром. Я ощущаю вдруг необыкновенную душевную легкость. Мой час пробил. Да здравствует тишина! Вот теперь можно и включить связь.

… - Ты слышишь нас, Ло?

Это спрашивает капитан. Голос его с хрипотцой раздраженный.

— Слышу, кэп.

— Почему отключился?

— Автомат подвел, кэп,

Капитан мне не верит и некоторое время тяжело дышит.

— Мы за тобой придем, Ло.

— Не сомневаюсь.

— Примерно через пять лет.

— Буду ждать.

Снова тяжелое дыхание: капитан мне не верит. Моя гондола вполне автономна, ее возможности разнообразны — я могу сесть на планету, могу и подняться в космос.

— Мы надеемся, что ты выполнишь научную программу.

— Я справлюсь, капитан.

— Прощай, Ло.

— Прощайте, люди! Пусть вам сопутствует удача.

— Спасибо.

Я снова отключил передатчик. Они не услышат моей песни. Моя песня славит Приключение.

2

Сел я на Седьмую без осложнений. Сел глухой ночью и спал с непроходящим ощущением близкого счастья. Во сне я видел, будто иду по траве и за спиной у меня остается черная дорожка. Больше сон ничего не рисовал, я лишь чувствовал, что иду на восход и скоро впереди станет подниматься солнце. Как только на лицо мне упадут первые лучи утра, в роще позади запоют птицы. Трава жесткая, мокрая, она обжигает ноги, но я спешу навстречу ярому восходу, я весел, и дух мой широк.

Гондола, экспедиционный автомат, опустилась на берегу ручья, у пляжика, окруженного джунглями. Я прижался лбом к экрану и увидел въяве восход на Седьмой. Солнце синеватого цвета всплывало толчками, и листья деревьев, толстые, пупырчатые, поворачивались, словно паруса, к мерклой звезде. Джунгли неприютно молчали, Вода в ручье блестела, как срез свинца. Я надел легкий скафандр и велел киберам открыть шлюз. Главный Мозг повиновался, но предупредил;

— Далеко не забираться.

— Посижу вон на бережке, там славно…

— Приступаю к исследованиям, — сказал автомат.

— Что ж, приступай…

У самой воды песок был темен, выше резко выделялась розовая полоса, потом рдяная, дальше — серая, на взгорке же пышно, как снег, лежал ослепительно белый песок, от него шло сияние — отражение зари. Я сел и поглядел в ручей. На течении, помахивая хвостом, стояла рыбка, горбатая, со старушечьим лицом и напряженно выпученными глазами.

— Живем? — спросил я. — Обитаем?

Рыбка подгреблась ближе, уставилась на меня с выражением скорби и тут же исчезла. В воде промелькнула большая тень, от взмутненного дна поднялись дымки, и вода поверху прострочилась пузырьками. Пусто. Никого и ничего, зато по песку, увязая тонкими лапками, кондыляло существо непонятного назначения и величиной с палец. Существо имело короткий острый носик, и тело его было заковано в черные латы, из-под рыцарского обряда по бокам тельца выглядывали надкрылки, совсем прозрачные, и сквозь них я видел речку.

— Ступай ко мне, бедолага! — сказал я. — Мы с тобой, друг, перекинемся словом, я расскажу тебе про Землю, благополучную планету, где живут вполне благополучные люди.

Существо остановилось, увязнув по брюхо; стояло оно на двух кривых ножках, две другие конечности ниже головы были плотно прижаты к брюшку, на лбу, прикрытый бугристыми веками, помаргивал единственный глаз, смотревший на меня презрительно.

— Ты сердишься? — Я взял этого странного малого в ладонь вместе с горкой песка, поднес ближе, услышал шорохи и скрип. Головка моего знакомца вертелась с быстротой необыкновенной, он издавал щелкающие звуки и топырил крылья — негодовал. Я отпустил его и увидел, как черный рыцарь поскакал прочь, оставляя, за собой едва заметные птичьи следы, которые тут же затягивались и пропадали.

— До свиданья, милый! Как-нибудь мы встретимся еще, и я расскажу тебе, откуда я явился на ваш синий шарик.

…Ночь ушла давно, но джунгли загадочно молчали. Там, за стеной невысоких деревьев, должна бы кипеть и неистовствовать жизнь, но тишина стояла тревожная, какая выпадает у нас перед оглашенной грозой.

— Внимание, опасность! — оповестил железным голосом Мозг гондолы. — Немедленно назад!

— Вот тебе раз! Я-то полагал, наивный, что планета эта без сюрпризов, вполне захолустная планетка, ан нет, она, видите ли, даже опасна. Чем же она опасна?

Я поднялся на ноги и не успел осмотреться, как почувствовал на плечах огромную тяжесть, свалившую меня наземь, Я не мог шевелиться и осторожно водил глазами за стеклом скафандра. По стеклу, распластавшись, полз вроде бы тот самый черный рыцарь, отпущенный давеча мной на волю так великодушно. Разбойник, видимо, искал щелочку, чтобы добраться до моей живой и горячей плоти. Но ему не добраться до моего молодого тела — ткань скафандра, хоть и тонкая, но необычайно прочная, обзорное стекло тоже практически непробиваемо. Второй рыцарь ползет, третий… Я, значит, придавлен, распят этими насекомыми — они налетели огромной стаей и теперь пробуют разделаться со мной согласно своей манере и обычаям.

В гондоле, я видел краем глаза, приоткрылся шлюз, и по песку побежал робот, похожий на огромного жука, металлическая спина его блестела. Выручать бежит. Самая пора выручать, иначе эти шустрые ребята расплющат меня, вдавят в планету, чего доброго.

Робот однако забуксовал, тоже придавленный новой стаей, упавшей невесть откуда, молниеносно. Умеют нападать, хищники одноглазые. Умеют! Робот повизгивал, гусеницы его крутились с яростной силой, песок двумя струями со свистом улетал прочь. Потом мой выручатель затих, увязший по самую макушку, видна была лишь антенна, она медленно поворачивалась — робот дожидался команды. Над ним черной жуткой лужей шевелилась неисчислимая рать наглых бестий. По коже у меня пробежал морозец, когда я услышал, как скрипит тонкая оболочка скафандра. «Порвут ведь!» Теперь я был настроен уже не так благодушно, как раньше. Моя гондола, мой десантный корабль, напичкан всякой техникой, он может стряхнуть эту Синюю в космос, как гнилую грушу с дерева, но меня-то уже не будет, если скафандр лопнет, к тому же мстить машины не умеют, да и какой толк мстить?

— Атмосфера неядовита, — сказал с гондолы бесстрастный голос.

Ничего себе, утешил! Атмосфера неопасна, зато кожа у меня совсем нежная, и этот дружный коллектив быстренько успокоит мой мятущийся дух, погасит мою неспокойную память.

— Эй, Голова, что думаешь делать?

— Решение принято, — ответил Мозг. И тут же в мою сторону двинулось, раздуваясь шаром, зеленоватое облако. Когда облако достигло места, где трепыхался робот, лужа над ним вроде бы замерзла и тут же рассыпалась, машина туго выбралась из ямы и побежала ко мне. Твари отщелкивались от скафандра с панической поспешностью. Я поднялся, отряхиваясь, и махом припустил домой, сопровождаемый роботом, который вихлял на рыхлом песке и даже вроде бы посапывал — совсем как человек, Мы успели, спрятаться в шлюзе, и уже через экран я наблюдал, объятый ужасом, как черные твари опять оживают и собираются в шары, мерзко шевелясь. Робот спрятался в нишу, я стоял, обдуваемый тугой струёй дезинфикатора, и дожидался, когда откроется вторая дверь — уже в гондолу. Дверь наконец подвинулась, я протиснулся в холл и здесь только обнаружил, что на рукаве у меня висит, зацепившись кривой ножкой, черный кузнечик, один, из той монолитной глыбы, что чуть не расплющила меня. Я замешкался на несколько секунд, сунул тварь в биологический анализатор, отдал команду:

— Подлечи.

— Попробую, — ответила машина. — Это даже интересно.

— Тоже думаю: интересно.

Биологическая машина, спрятанная в белые коробки вдоль стен, была способна на многое.

— Действуй, — сказал я.

— Это даже интересно. Команда принята.

3

Время загустело и остановилось, будто лед на реке.

Я вспоминал и думал. Выйти из гондолы не было никакой возможности — за стенами бушевала, ярилась черная банда, она то и дело опускалась на прозрачный купол, на экраны и застилала видимость. Мозг работал безостановочно, я это знал по приборам. Накапливалась информация, готовились выводы и рекомендации. Меня несколько раздражало, что головной корабль не связывается со мной, что там совсем не интересуются, как обстоят мои дела. Наверно, я сам виноват: я всегда был замкнут, отдален от людей и предпочитал одиночество, потому что не нашел себя. Если я чем интересовался по-настоящему, так это историей; изучал извилистые пути человечества к вершинам совершенства и познания. Мои современники считают, что главное позади. Я же считаю нашу жизнь слишком благополучной, мы становимся хрупкими, как музейные экспонаты под стеклом. Впрочем, вопрос этот сложный, и как-нибудь я к нему вернусь. Сейчас же мне пуще всего хотелось покинуть гондолу и податься куда глаза глядят — и откроется мне великое множество чудес.

Здесь, на Синей, можно и не сносить головы, доказательством тому мое совсем некрасивое бегство под неприступную защиту гондолы. Не зевай, брат! Эта планета — чужая, и ей все едино: совершенен ты или примитивен. Здесь свои законы. Здесь все настоящее. Я всегда хотел настоящего.

Еще в школе Первой ступени, когда мне было девять лет от роду, я нашел в старой книге слово «кулачки». Меня это слово заинтересовало, начались поиски, и выяснилось следующее. Наши предки по праздникам (часто просто по субботам) сходились улица на улицу и били друг друга в незащищенные места кулаками (отсюда и слово «кулачки»). Никаких ограничений. И два правила: пятаки (медные монеты) в ладонь не зажимать, лежачего не бить. А что, если попробовать? Я прочитал однокашникам на досуге лекцию про кулачки и пламенно призвал воспроизвести древнее ристалище в натуре. У меня спросили:

— Цель эксперимента?

— Предки, — ответил я, — метили по сопатке (передняя часть лица) и пускали друг другу юшку, то есть кровь.

Это неэстетично, конечно, зато предки, испытывали боль, знали чувство торжества и горечь поражения.

Меня не поняли. Тогда я вызвал на поединок самого крупного из компании румяноликого Клода. Я сказал толстому Клоду, любителю кондитерских изделий, что он, в сущности, тепличное существо, продукт цивилизации, не ведавшей настоящих трудностей и, несмотря на разницу в физической силе, я пущу ему юшку, потому что на основании древних источников воспитываю в себе жажду борьбы. Клод доел торт, утер губы и заявил, что готов ради любопытства помахать кулаками. Я показал ему боевую стойку, мы попрыгали, как петухи, и я ударил, согласно предписанию, по сопатке, из носа моего неповоротливого противника хлынула кровь. Именно с того самого момента, я считаю, жизнь моя покатилась особицей…

— «Комета». Вызываю «Комету»!

— Слушаю тебя, Ло.

— Эта наша связь — последняя, капитан. Через два часа моя аппаратура вас уже не достанет.

— Да, Ло, не достанет.

— Как ваши дела, капитан?

— У нас все нормально. Рассказывай, как у тебя? Мозг уже кое-что сообщил нам. Твои личные впечатления?

— Здесь нескучно, капитан.

— Мы посоветовались, Ло…

— И решили меня вернуть, пока есть возможность, не так ли?

— Примерно так.

— Вы боитесь за мою жизнь?

— Да.

— Я ведь авантюрист, капитан?

— И такие слова были сказаны.

— Жизнь моя немного стоит, а зла я никому не причиню. Вы мне верите?

— Я — да. Верю.

— Этого вполне достаточно. Прощайте, капитан.

— До встречи. Все шлют тебе самые наилучшие пожелания, и никто тебе не завидует, Ло.

— Ничего, капитан, справлюсь. Прощайте.

Неласково я с ним обошелся, но они уже, пожалуй, привыкли к моей бесцеремонности и приняли все за должное, а мне впервые после того, как я покинул «Комету», сделалось тоскливо; одиночество — это ведь непросто, это, кажется, настоящее испытание.

— Голова, — позвал я, — Чем занят?

— Наблюдаю, анализирую.

— Зонды посланы?

— Нет. Пока опасно.

— Что было вначале — курица или яйцо.

— Яйцо.

— А оно откуда взялось?

— Из курицы.

— А курица откуда взялась?

Последовала пауза.

— Надо посчитать. Это срочно?

— Не очень.

— Хорошо. Разгружусь — посчитаю.

— Валяй… Связь с «Кометой» держишь?

— Держу. Никаких указаний не будет?

— Нет.

 

Глава вторая

1

Минули сутки.

Над гондолой по-прежнему бесновалась черная саранча, которая меня в общем-то не сильно беспокоила — не может же эта банда сердиться вечно и кружить близ, застилая видимость. Я уже забыл про кузнечика, отданного на попечение биологическому анализатору. Но автоматы не умеют забывать.

— Готово, хозяин.

— Что готово?

— Я вылечил пациента.

— Какого?

— Ты его принес на скафандре.

— И что с ним делать?

— Решать тебе, хозяин.

Насекомое бежало в мою сторону, оно спешило и упало на четыре папки, когда добралось до ковра. Я протянул руку навстречу странному существу хотел рассмотреть его поближе.

— Осторожно! — предупредил электронный биолог. — Может ужалить.

— И сильно?

— Вряд ли я смогу быть тебе полезным. Так что не советую с этой особой фамильярничать. Вообще же интересная система. Пред нами, Ло, коллективный организм. Воля и интеллект сосредоточены в самке. Она родительница и вождь.

— Королева, значит? — Я все-таки протянул букарашке руку, и ладонь моя была влажная; играть со смертью — занятие нешуточное. Но я почему-то верил, что за добро мне воздается добром. Черный рыцарь прыснул ко мне, и я почувствовал кожей легкое покалывание. Я поднес опасную ношу к лицу.

— Интеллект довольно развит, особь женского пола способна анализировать критические ситуации. Впрочем, здесь пока много неясного.

— Вот даже как! — Рыцарь пританцовывал в моей руке, топорщился, обнажал крылья нежно-розового цвета. У этого, значит, розовые крылья. Давеча днем у первого жука, встреченного мной, были крылья совсем прозрачные.

Я прислушался. Кузнечик на ладони подпрыгивал и звенел. Это был хрустальный звон колокольчиков, сопровождаемый мягкими ударами барабанных палочек.

— Ишь, какой музыкальный! Я ему имя дам. Старинное. Люблю старинные имена. Пусть будет Варлаампий.

— Ты держишь даму, Ло.

— Вот оно что? И даме имя найдем. Пусть будет Маргарита.

— Хорошо звучит, Ло.

Теперь я понял, почему исходит злобой стая за стенами гондолы; стая потеряла центр, вокруг которого вращается ее жизнь, потеряла мозг и душу и, чего доброго, перестанет существовать вообще. В принципе не исключена и трагедия. Я понес Маргариту, королеву Марго, к шлюзу и велел автомату выпустить ее к рыцарям, готовым ради дамы сердца кружить возле гондолы вечность. Маргарита была тяжелая и холодная, будто отлитая из железа.

— До свиданья, мадам! Мир тесен, и мы обязательно встретимся.

Мозг сказал:

— Опасно открывать — в межшлюзовую камеру набьется саранча.

— Очистишь камеру. Прощайте, мадам! — Я галантно поклонился и стряхнул королеву на пол.

2

Мозг, наверно, ночью еще разослал по планете зонды и доложил сразу, когда я поднялся с ложа в маленькой каюте. Я не люблю спать в холле — там слишком просторно и неуютно. Так вот, Мозг доложил:

— Замечено нечто вроде поселений, Ло.

— Показывай!

На экране возникло изображение. Я не сразу понял, что это такое. Это был черный блин, не сплошной, ячеистый, на фоне хмурого заката.

— Уходит саранча, Ло.

Значит, королева Маргарита увела, свою банду, как и обещала; мне ведь причудилось вчера, что я услышал такое обещание. Мадам вроде бы что-то в этом роде прозвенела на своих колокольчиках. Мистика какая-то. Право слово, мистика.

— Показывай!

Но Мозг, светлая головушка, вдруг заявил:

— Сперва была курица, Ло.

Лишь спустя минуту я вспомнил, что позавчера мелко подшутил над машиной, подкинув ей глупую задачку насчет курицы и яйца.

— Наверно, сперва была курица, ты прав, Голова. Займемся делом. Про яйцо забудь. И про курицу тоже.

— Хорошо.

… Изображение поступило с полчаса назад. Четкое изображение. Я подпер щеку кулаком и задумался. Что же это такое? И на что это похоже? А ни на что не похоже. Однако где-то я видел подобное… Где-то и когда-то… Да, видел! И опять в древних книгах. Поистине, ничто не ново даже в Великом Космосе. Передо мной натуральная азиатская юрта, но юрта гигантских размеров, в ней, наверное, помещается не семья, не род — целое племя. Юрта была сильно вытянута вверх, на куполе не замечалось ни одного смотрового отверстия. Второй снимок объяснял кое-что. На втором снимке купол был раскрыт, и от желтоватой середки этого диковинного цветка расходились круги, будто от камня, упавшего в воду. Каждый круг- стена; от центра сооружение пересекали прямые радиальные линии — скорее всего, коридоры, ведущие к джунглям, окружающим городище с трех сторон. На север же простиралась степь в кустарнике, по степи текла река, неширокая и в мягких излуках.

Я еще не верил, что городище населяет гомо сапиенс, похожий на нас. Если здесь обитают братья по разуму, мне, значит, выпала необычайная удача; ведь человечество до сих пор одиноко. Жизнь в космосе мы находили, но разумную никогда.

— Верни зонд, — приказал я Мозгу. — Пусть передаст прямое изображение. И крупным планом.

— Есть.

— Быстрей!

— Команда принята.

…Но разумную — никогда. Часть ученых Земли пришла почти к абсолютному убеждению, что надежды наши, увы, тщетны. Правда, сейчас, когда изобретен способ перемещения, в несколько раз превышающий скорость света, увеличились шансы ответить на вечный и мучительный вопрос; есть Разум во Вселенной или же нет его?

У экспедиции, в состав которой я попал почти случайно, была цель совершенно иного свойства: «Комета» добиралась в область галактики, где начался чрезвычайно активный процесс образования звезд. «Комета» не могла задерживаться, и потому я здесь. И мне, кажется, феноменально повезло.

Сердце мое екнуло, когда зонд начал передачу. Он завис над городищем, и я закричал:

— Люди! Это же люди!

Подробности сперва ускользали, но я видел людей, таких же, как я, — они смотрели вверх с тревогой, потом (и опять я не уловил подробностей) что-то там произошло, что-то там зашевелилось, и во мгновение ока передо мной опять была юрта с острым верхом, коричневая и гладкая, как стекло.

Я ликовал.

«Здравствуйте, братья! Я скоро приду, разделю ваши печали, подтяну ваши песни, если вы их поете, посижу у ваших костров, если они горят, и расскажу вам про небо, черное и без края. Я помогу вам, чем могу. А могу „многое“…»

— Убери зонд!

— Есть.

— Сколько километров до городища?

— Северо-восток, пятьдесят километров.

— Приготовить танкетку!

— Есть.

3

Я еще собирался дать команду запустить в космос ракету-передатчик: она выйдет в точку, откуда можно переправить информацию на «Комету». Операция займет приблизительно полгода. Однако зрели во мне при раздумье некоторые сомнения, и команды в итоге не последовало. «Успеется, — сказал я себе. Успеется. Теперь же действовать немедленно: ведь мы так долго ждали!»

Я надел скафандр и покинул гондолу, Я торопился, и меня лихорадило от нетерпения. Вот уж никак не предполагал, что способен на такие порывы: нас с детства умело приучали анализировать поступки, внушали аксиому; сперва мысль, потом уж и действие. Кроме того, среди молодежи царил дух иронического скепсиса. Мы хотели быть мудрыми и ничему не удивлялись. Старались, во всяком случае, ничему не удивляться. Очень старались! Наш образ действий, наши манеры обуславливались обстановкой. Для земной цивилизации все проблемы казались разрешимыми, природа не имела тайн, которые бы мы не могли в принципе разгадать. Я считаю и считал, что чрезмерные эти возможности лишили человека многого — они разучили его радоваться малому. Видите, и совершенство имеет свои отрицательные стороны. Путь к совершенству, конечно же, бесконечен, но мы пока просто не имели четкого представления, куда и каким путем идти дальше. Одно время даже бытовало мнение, что не стоит посылать экспедиции за пределы солнечной системы, поскольку всякая экспедиция-риск. Нас обволакивало благодушие, обвораживала безмятежность, мы дряблели. Не всем это нравилось, и «Комета» все-таки рванула в космос. За ней пойдут другие корабли. Принято решение расселяться по галактике, искать новые миры и молодые звезды с планетными системами, пригодными для освоения. Вперед! Таков сегодня лозунг моей Земли. Мы наконец предпочли действие, и это, местное слово по мне.

…Вездеход миновал пляж, дальше потянулись пустые холмы, поросшие тощей травой, и вдалеке я заметил — белые пятна; когда же подъехал ближе, разобрался, что это цветы-деревья, иначе их не назвать. Цветы-деревья от метра высоты до четырех-пяти. Мохнатые стволы, напоминающие формой старинные амфоры, венчались соцветием-розеткой. Лепестки лишь обозначались, сам же цветок, идеально круглый, напоминал шестеренку, однако зубья ее были не острые, они очерчивались мягко, обегая полный круг. Я остановил танкетку, не утерпел; грех проезжать мимо такой красоты. Я выбрал деревцо поменьше и опустился перед ним на колени, чтобы заглянуть в чашу, в темную ее горловину, стекающую в ствол. Цветок был прозрачный, в нежных жилках его сонно пульсировала жидкость, подчиненная ритму, — она то разбегалась по цветку, то опадала, как вода в родничке. Это тихое движение можно было наблюдать вечность. Но смотреть одно, Я хотел еще в силу исконной человеческой привычки потрогать чудо руками, меня просто подмывало прикоснуться к цветку, иначе бы я целый день чувствовал неудовлетворение, жил бы, испытывая легкое огорчение от мысли, что не сделал чего-то весьма важного. Через скафандр я все равно бы ничего не ощутил; теплый цветок или холодный, гладкий или шершавый, нежный или грубый? Рассудок диктовал: не трогай, но рука, неладная, помимо воли легла на цветок, белый, как подвенечное платье, и такой хрупкий на вид. Розетка мигом сжалась в трубку, внутри трубки что-то хлюпнуло, как в простуженном горле, из отверстия ударила сильная струя. Обзорное стекло скафандра заволокло серой пеной. Я ощупал грудь, пальцы липли к скафандру, ко мне, казалось, слеталась и сползалась вся живность планеты. И откуда она бралась в пустой степи? Вот оно что; от меня пахло, наверно, как от парфюмерной лавки… По стеклу ползали букарашки, кто-то, похоже грызун, больно рвал ногу зубами. «Пора бежать!»

Танкетка не спасла от напасти, ведь все живое я затащил с собой в кабину.

— Голова! — крикнул я, постанывая от боли. — Спасай!

Танкетка понеслась, подпрыгивая на рытвинах, как необъезженный жеребец (мне доводилось объезжать лошадей), но лихая езда не стряхнула с ноги злую крысу, или как там ее называть, она, похоже задалась целью передавить мою кость своими челюстями. «Хорошо еще, что танкетка стояла недалеко, иначе я насобирал бы компанию побогаче». Вроде даже я видел сквозь мутное стекло, как ко мне спешили животные величиной с собак, горбатые и с длинными хвостами. Эти бы дали жару! Боль наматывала ужасная, она разливалась по телу горячей волной, лоб мой вспотел, дышал я часто и затяжно. Я бил ногой изо всех сил, пытаясь стряхнуть проклятую крысу, но она не отцеплялась, она, наверно, и мертвая не отпустит. В кабине не развернешься, к тому же и обзорное стекло скафандра залеплено сплошь. Как изловчиться? Я подобрал на ощупь какую-то железку с пола, но достать железкой ноги не мог, а сил моих терпеть уже не было. Я застонал, подумав с горькой, усмешкой: «Доигрался!» Перед глазами замельтешили искры, и накатила темнота.

«Доигрался!»

 

Глава третья

1

Я лежал вверх лицом и видел небо, оно было низкое я в облаках. «Кажется, смеркается?» — подумалось равнодушно, и сразу вспомнилось, что я на Седьмой и здесь всегда сумерки — утром ли, вечером ли, днем ли. Здесь всегда облака. Еще ни разу не видел я чистый горизонт и чистый зенит. «Может, время года такое? Почему же нет дождей?»

Будут и дожди.

Все будет, дай срок.

— Как чувствуешь себя, Ло?

Это спрашивает Голова.

«Почему мне так легко?» Я понял: крыса отцепилась и боли нет. Ужасной боли нет. Хорошо-то как!

— Ло, тебе придется снять, скафандр, — сказал Голова.

— Это почему же? — Я повернулся набок и увидел, что лежу на пляжике метрах в тридцати от гондолы и возле суетятся киберы — плоские круглые коробки с ножками и усиками антенн, — осматривают и ощупывают меня, будто ископаемое.

— Жидкость, которой ты облит, несмываема и с острым запахом.

— Испортил скафандр! Запасной есть?

— Есть, но утяжеленной конструкции.

— Новый сможешь изготовить?

— В принципе — да, но на это потребуется время.

— Пусть киберы раздевают меня. Добегу, поди, и без скафандра.

— Тебя подтащат к самому шлюзу.

— Сам доплетусь.

Я чувствовал слабость, тошноту, тело повиновалось мне плохо, но я поднялся, постанывая, и побрел, сопровождаемый киберами, к шлюзовой камере. Песок был податлив и вязок, каждый шаг давался с мукой, левая нога не сгибалась, она волочилась, будто лишняя. «Ну и цветок! Такой красивый цветок!»

Теперь я лежал уже у самой гондолы, автоматы ворочали меня, как сырую колодину. Застежка почему-то не поддавалась, и кибер сел на меня верхом, немягкие его ноги ощутимо давили. Сперва это было даже забавно, но потом я возмутился;

— Слезай, железяка, ведь я живой еще!

— Мне удобно, — ответил кибер.

— Ему удобно! Зато мне неудобно.

— Мне удобно, — с унылой монотонностью ответил кибер и опять начал переступать по мне, как по мостовой.

— Слезай, говорю!

Слез. Я видел краем глаза через незамутненное пятнышко на стекле; железяка вертит антеннами — спрашивает у Головы, как быть. Команда, видимо, поступила, и я был перекантован на живот.

— Замки заклинило, — сказал Голова. — Жидкость еще и клейкая. Потерпи, Ло.

— Терплю, куда деваться!

Я терпел стоически и уже не протестовал, когда кибер опять забегал по мне с лихорадочной поспешностью — он, видать, сообразил, что чем быстрее он оборачивается, тем меньше доставляет мне неудобств. Сообразительная машина, черт бы ее побрал! Наконец Голова распорядился:

— Лезь в шлюз.

Набрал дыхания. Киберы освободили от скафандра сперва лицо, и я услышал с замиранием сердца десятки звуков. Над пляжиком с легким шорохом сочился ветер. Слышался же пуще всего холодящий душу стон. Он был всюду, этот стон, а исходил вроде бы снизу. Я потряс головой и расставил ноги пошире, чтобы железные труженики быстрее стаскивали с меня синтетическую шкуру. И вот скафандр лежит, распластанный, облепленный погибшей мелкотой, в основном насекомыми самого причудливого строения. Впрочем, мне некогда было рассматривать скафандр, я поднялся и тут, не ведаю, как получилось, слегка вдохнул благословенного воздуха благословенной Синей. В нос мне шибанула такая вонь, что я нырнул в шлюз с величайшей поспешностью, ударился лбом о притолоку и заорал Голове:

— Пропусти без дезинфекции!

— Нельзя, — ответил Голова.

— Тупица!

— Нет, я умный.

Я задыхался, закатывал глаза, хватался руками за живот; запах был до того мерзостный, что я просто не знал, с чем его сравнить.

— Да быстрей же!

Потом я почти всю ночь стоял под душем, забыв про еду, забыв начисто, что я тот самый представитель человечества, которому довелось увидеть воочию братьев по разуму. Биологический анализатор утверждал, будто от меня уже ничем не пахнет, но я беспрестанно нюхал руки и был уверен; душ не помогает.

— Шок, — определил биологический анализатор. — Типичный шок. Потрясение, Ло.

Он был, наверно, прав, но я опять и опять бежал в душевую и подставлял голову под благодатную воду родной Земли. Я мылся почти сутки и едва не протер кожу до дыр. Ничего не помогало.

2

Обшивка танкетки была вся в размытых пятнах, и опять вспомнился мне пронзительный и ни с чем не сравнимый запах, будь он неладен! Но надо заставить себя ни о чем постороннем не думать. Сосредоточим внимание на чем-нибудь другом. Снова я услышал холодящий душу стон и осенился догадкой: так плачет песок. Как живой плачет — неутешно.

Начинался рассвет.

Джунгли молчали. Рассвет здесь, кажется, никого не удивляет, и встречают его скромно, не то что у нас, на моей Земле. У нас поутру поют птицы. И солнце у нас другое — большое и великодушное.

Я постоял возле танкетки.

Справа были джунгли, слева — речка, она шумела на камнях и поблескивала. Впереди начинались холмы, за холмами ждали меня чудеса — там были люди. Может быть, такие же, как я, может, немного другие. Но мы поймем друг друга обязательно и всенепременно!

Я подумал, не впервые, между прочим: «Почему здесь нет дождей?» Только подумал и увидел на обзорном стекле скафандра мелкие капли, увидел, что даль замутнена. Дождь сеялся скупо и устало. Так падает на Земле грибной дождик, но дома у нас он приносит совсем другое настроение. — Представилось вдруг, как заблудшая тучка, лужица на фоне пронзительной синевы, мимоходом и лукаво брызнет водичкой и убежит, а сосновый бор остается умытый и весь в иглах света. И запахи-то, запахи! Земляникой пахнет, мхом, истомной прелью. И капли дождя, отражая вселенную, падают, громко ударяясь о лопухи.

Благословенная Земля моя, как ты далека и желанна!

Да пребудет с тобой покой.

— Я поехал, Голова.

— Доброго пути, Ло.

Ехал я два часа по холмам, поросшим невысокой скудной травой синего цвета. Трава росла не сплошь, а пятнами и была жесткой, будто железо; я это чувствовал, потому что стебли касались стенок танкетки с тугим шорохом, Киберы успели поставить новое обзорное стекло в моем вездеходе, и даль я видел неохватно. Впереди дымились паром джунгли, ближе ко мне была река, в которую, вероятно, впадает ручей, текущий возле гондолы. Непрыткий дождь истаял, трава блестела, блестели и следы гусеничных траков, проложенные мною два дня назад. Мои следы уже стирались, но я прокладываю новые. Здесь будет много моих следов, если я вернусь: риск все-таки есть, потому что я пренебрег инструкциями, предписывающими осмотрительность и постепенность. Инструкции предписывают ждать, а ждать-то как раз я и не могу. При мне нет оружия, кроме ножа, подаренного когда-то одним человеком, которому я помогал пасти лошадей.

То был старик, с маниакальным упорством отрицающий блага цивилизации. Он хотел жить, как жили его далекие предки, и отвоевал себе такое право, сын степей, потомок кочевого племени, берущего начало чуть ли не от монголов. Старик сказал мне, когда расставались:

— Возьми вот, парень, нож. Я скоро помру. Нож этот старше Земли, он дамасской стали. У меня нет сыновей, нет внуков, я один. Ты не суетился и не мешал мне. Возьми на память.

Я взял.

Старика звали Муртаза. Я его почему-то боялся. Он был чужой, как далекое прошлое, но с ним хорошо молчалось.

Я подъезжал к долине Цветов, откуда так позорно бежал недавно; я немало размышлял о своем приключении и пришел к выводу, что цветы таким способом защищаются; выпрыскивают жидкость, которая имеет свойство привлекать все живое, и тот, кто дерзнет притронуться к холодной плоти и несказанной красоте белого дива, поплатится головой, никак не меньше, потому что все жаждут отведать пахучего нектара. Я остановил танкетку поодаль, чтобы еще раз осмотреть долину. Цветы росли редко и вразброс, без системы. Остановился еще и затем, чтобы поискать дорогу, минующую это страшное место, и направил танкетку влево по откосу, но тут же притормозил и не сразу догадался, почему притормозил. Я давно заметил какое-то мельтешение среди Белых Цветов, но не придал сперва этому никакого значения. Бывает так: ты еще не уяснил ничего, подчиненный порыву, но в глубине сознания уже вспыхивает догадка, возникает из ниоткуда уверенность, что в догадке той ты не ошибся, просто не мог ошибиться. И еще ты почему-то уверен: это уже было. Когда-то было. Здравый же смысл твердит: такого не могло быть. Никогда.

Я приник к окуляру видоискателя большой разрешающей силы. Долина стала наплывать, приближаться в мельчайших подробностях. Даже ворсинки на цветах я мог теперь рассмотреть. По телу пробежал озноб; я увидел глаза — они были коричневые, широко расставленные, они смотрели в какую-то точку сосредоточенно и жестко. Я откинулся на спинку сиденья, подышал глубоко, с интервалами, и опять приткнулся к окуляру.

Их было трое — невысоких, с плоскими затылками и вытянутыми головами. Они имели темную кожу синеватого отлива. Сквозь кожу рельефно проступали мышцы. Они скользили среди цветов с грацией хищников и почти не оставляли на песке следов. Шли они цепочкой друг за другом. Передний нес палку метров трех длиной, загнутую на конце, будто клюв птицы. Двое сзади чуть подгибались под тяжестью мешков, сшитых из шкур. Мешки были, похоже, пустые, но тяжелые. Они часто останавливались, рвали траву, нюхали ее и бросали наземь.

«Что они ищут?»

Я погнал танкетку в кустарник: хотел укрыться там до поры и обдумать план действий. «Чего доброго, вспугнешь этих охотников, потом налаживать контакт будет сложней. Приглядимся для начала».

Я отыскал в шкафчике танкетки небольшой аппарат — «лингвист». Это компьютер, и предназначен он для перевода. По замыслу, аппарат может практически расшифровать любой язык. Во всяком случае, ученые в том уверены, хотя опробовать систему нам было негде: планет, как уже говорилось, земляне познали много, но не встречалось нам даже самой заштатной цивилизации. Я включил «лингвиста», запустил в сторону аборигенов радиозонд величиной с яблоко и видел, как зонд нырнул в песок и из него осторожно вытянулась тонкая антенна. Удары моего сердца отдавались в ушах, подобно раскатам грома.

«Ну, что же там?!»

Техника не подвела: я услышал, как темнокожие ступают по песку, услышал даже их дыхание. Я теперь незримо, но прочно связан с теми троими в логу среди цветов. Я видел, как двое вдруг опустились на колени, третий же, самый высокий, не выпуская палки из рук, встал на плечи соплеменников, вытянул свой жезл, раскрылил руки. В «лингвисте» замигала лампочка.

— О Вездесущий и Неизмеримый!. Ты настолько велик и могуч, что пьешь реки и глотаешь звезды. Мы здесь, жалкие слуги твои — сыны племени Пророка, говорящего Истины, записанные на Камне. О, Вездесущий! Пусть вернется Пророку память, пусть будет с нами Камень, где записаны Истины, дай, о Великий, удачу в охоте, дай нам немного крови Белого Цветка. Кровь эта молодит, и Пророк вспомнит Истины. Пошли удачу!

Высокий, опершись на палку, легко соскочил наземь. Двое медленно поднялись и отряхнули с колен песок. Я видел на их ногах извилистые вдавлины от травы, видел пот на их висках.

— Что сказал Неизмеримый?

Высокий ответил, воткнув палку возле ног;

— Он молчал. Он всегда молчит. Только старики умеют слушать Его. Но умеют ли?

— Мы пойдем, Сын Скалы?

— Мы пришли.

Высокий вскинул палку на плечо, постоял неподвижно, резко согнулся и мелкими шажками двинулся среди цветов. Это был довольно стройный парень, но уши он имел несолидные — они шибко оттопыривались. Да и у его спутников уши тоже не отличались изяществом формы. Последний вдруг приостановился, широкие его ноздри зашевелились, он скинул мешок с плеч и оборотился. Он смотрел в мою сторону, глаза его пронзительной черноты заглянули на какой-то миг прямо в душу мне. Я почувствовал, как мягкая волна прокатилась между нами и отдалась болью в моем затылке. Глаза были не страшные, скорее печальные, и в них сквозила ступил со спин на землю и гордо вскинул голову.

— Я хорошо говорил?

— Ты плохо молился! Почему сказал о женщинах? Ты осквернил слух Вездесущего хулой и пошлым словом!

— Вездесущий знает все!

— Каким способом?

— Неисповедимым. Разве ты забыл уроки в школе стариков, Нгу? А может, Вездесущий и сам любит женщин?

— Речь твоя богохульна, Сын Скалы!

— Мы будем брать кровь Белого Цветка?

— Ты ведь молился…

— Тогда не станем мешкать.

— И все-таки напрасно ты упомянул женщин! Ты говорил как глупая старуха.

— Слова наши истекли, воины.

Сердце мое тревожно екнуло в предчувствии беды, я протянул руку за спину, в глубину танкетки, и сразу нашел, что искал. Мне нужен был мешок из плотнейшей синтетической ткани, набитый инструментами и продуктами. Делом секунды было расстегнуть застежку и вывалить все добро на дно кузова. Я взял мешок, открыл дверцу и вышел на волю. Аборигены уже поднимались по изножью круглого холма у самой реки. Я, как часто бывает, не давал отчета своим поступкам, но вместе с тем верил без раздумий, что действую правильно.

— Голова, ты следишь за мной?

— Слежу, Ло. Ты рискуешь. Космонавтам не предписано рисковать.

— Я читал в старых книгах, Голова, что риск — благородное дело.

Трое с Синей уже подступали к цветку, росшему на макушке холма и несколько на отшибе.

Я приказал танкетке следовать рядом и побежал. Бежал я сильно и раскованно. Я бежал, цепляясь ногами за жесткую траву, и за моей спиной, подобно парусу, развевался голубой мешок. «Поспею?»

Поспел!

Я с маху едва не наткнулся на цветок. Под ним лежала распластавшись, высокий Сын Скалы. Глаза его были закрыты — он обреченно и тихо, как подобает мужчине, дожидался неминучего и мучительного конца. Тело воина было облито жидкостью, напоминающей по цвету сосновую смолу. Смерть уже поспешала: я видел черное облако, оно неслось из джунглей, со стороны реки. Парень дышал часто, на сером и плоском его лице, неживом, лишь вздрагивали ресницы.

 

Глава четвертая

1

Путь мой лежал к реке. Путь лежал среди белых цветов и с неудобной ношей: я тащил на горбу воина, запеленованного в мешок, скользкий, как рыбина; ткань к тому же вытягивалась, и страдалец скатывался со спины, ударял по ногам, я падал, буквально втыкался головой в песок, шея моя трещала. Уму непостижимо, как я все-таки не задел ни одного цветка, непостижимо также, каким образом воин не задохнулся. Скорее всего, километр до реки я одолел в рекордные минуты. И вот наконец берег — отлогий пляж с омутком. Я вытряхнул лопоухого Сына Скалы в воду, он упал спиной и поднял фонтан такой высоты и силы, что вполне можно было представить, будто в омуток с разбегу свалился, например, бегемот. Я сел на мокрый берег, малость отдышался и вскочил тут же, озираясь. Мне было видно отсюда, как наверху, на холме, опять беснуется несметная летающая и ползающая рать — терзает цветок. Два охотника улепетывали вдоль берега. Они убежали уже довольно далеко и не собирались возвращаться; они не выпускали из рук бурдюков и даже тащили зачем-то длинную палку. Сперва я их осудил за трусость и предательство, но, по здравому размышлению если, то ребята правы: третьему они не могли бы помочь при всем желании. «Кто нам поможет? — с отчаянием подумал я. — Сей же момент на запашок прибудет коллектив и станет нас понемножку убивать». Танкетка моя остановилась на краю рощи, она не могла давить цветы и делать на этой планете вселенский переполох. Я велел танкетке идти кружной дорогой… И велел ей торопиться.

Сын Скалы вынырнул. Рот его был кругл и черен, в глазах стоял ужас, он греб беспорядочно, бил по воде ладонями, как цирковой заяц по барабану. Он не умел плавать, этот великий воин, черт его возьми. Я сказал:

— О Вездесущий, спаси душу мужчины с большими ушами! Он любит славу и женщин, но то не так уж и важно. В принципе он — хороший. Не имею представления, о Неизмеримый, как относятся женщины к его ушам, но это тоже не так уж важно.

Я забрел в реку по пояс, ухватил воина за шею и притянул к берегу, как неодушевленный предмет. Парень, ошеломленный, поплелся было на карачках к суше, но я стукнул его по спине и положил в воду так, что лишь голова торчала наружу, пригрозил кулаком:

— Лежи и не двигайся!

Над нами уже зависала нечисть. Облачко над нами, вполне возможно, обратится сейчас в грозовую тучу, упадет, придавит и растащит на мелкие кусочки.

— Ло!

Это зовет гондола.

— Слушаю.

— Все-таки что было вначале — курица или яйцо?

— Нашел время заниматься глупостями. Видишь ситуацию?

— Меры приняты.

— А про яйцо забудь.

— Постараюсь.

Мне почему-то не страшно было умирать… Если честно, я не верил, что умру вот сейчас, всего лишь несколько минут спустя. Безвыходных ведь положений нет. Я поднялся, чтобы встретить опасность стоя. «Успеет или не успеет Голова принять меры?».

Над, нами завис небольших размеров металлический шар, он через доли секунды раскрылся лепестками, подобно лилии, на нас куполом опустилась прозрачная пленка, образовала нечто вроде юрты диаметром в основании метров на двадцать и накрыла нас, захватив часть воды, где постанывая шевелился вождь. Под купол успела попасть и танкетка — она остановилась резко и подняла пыль, которая улеглась не скоро. Когда же пыль улеглась, я увидел, что на спасенного мною воина навалились корчи и вода вокруг его тела кипит. Я схватил бедолагу и вытянул на сухой взлобок. Тело его было все в мелких кровоточащих ранах. «Значит, и рыба обожает сок цветка?»

— Прости, Сын Скалы, не догадался я, что тебя рыба щиплет. Сейчас мы с тобой о жизни потолкуем. — «Лингвист» лежал на сиденье танкетки, и дотянуться до него ничего не стоило. — Итак, слушаю?

Воин сопел и перекатывал по песку голову, не глядя в мою сторону. Тогда я сказал в микрофон «лингвиста»:

— Как чувствуешь себя, могучий воин? — Я хотел малость подольстить этому парню. Прибор, мигнув красной лампочкой, что-то прочирикал птичьим голосом, охотник приподнялся, сел и тоже что-то прочирикал. Машина, исправно перевела:

— Я в печали.

— По какому поводу, простите? — Меня, конечно, обидело то обстоятельство, что спасенный мной балбес еще и в печали. Хотя бы поблагодарил для порядка.

— Я должен умереть.

— Вот тебе раз! С какой стати ты должен умереть? Закрыть свои карие очи?

— Племя уже справляет тризну по мне. С того света не возвращаются.

Что ж, весьма логично; товарищи этого, неудачника уже добежали до городища и принесли на устах печальную новость. Весьма некстати получится, если следом приплетется труп.

— Кровь цветка метит неминуемой смертью.

Да, ситуация! Племя отведет ритуал, отправит душу убиенного на небо или еще куда там у них предписано, а душа не улетела, осталась при теле. Явное несоответствие.

— Невелика беда, — сказал я. — Что-нибудь придумаем.

— Меня уже нет.

— Но ты же есть!

— Убей меня, сын племени, которое пришло сверху!

— Откуда ты взял, что я пришел сверху?

— Мы видели….

— Есть хочешь?

— Нет, я в печали. И печаль моя велика.

О тонкие стенки пузыря, спущенного на нас, ударялась летающая мелкота, скатывалась, скользя, и осыпалась наземь. Какой-то зверь, тощий и величиной с собаку, захватывал оболочку пастью, но она с неприятным скрипом выскакивала из его зубов, не давалась, зверь наливался яростью, глаза его кровянились. Я засмеялся. Однако воин не ответил на мою улыбку (я показал ему пальцем на сердитого зверька), он раскачивался с закрытыми глазами и тонким голосом творил молитву такого содержания:

— О Вездесущий! Прими меня к себе, потому как меня здесь уже нет, я стану исправно работать на тебя в поле, по вечерам же буду исполнять для тебя танец Услады. Прими, я молод и совершил ещё мало зла.

Над нашим шатким и слабым на вид укрытием лопались шары, испуская желтый дым.

— Что творишь, Голова?

— Усыпляю все живое, чтобы вы могли идти.

— От воина пахнет, хотя, честно, я этого почему-то не чувствую. Воин мой теперь вроде живца, на него любая гадость летит. Подскажи, как его отмыть, отстирать?

— Вода растворяет сок, пусть обветрится, тогда я сниму защиту.

— Все понял. Спасибо.

— Есть новость, Ло.

— Слушаю?

— Биоанализатор показал, что атмосфера этой планеты пригодна для дыхания.

— И можно снять скафандр?

— Можно, если хочется.

— Хочется!

…Первое, что я услышал, был плеск воды о берег, я услышал еще, как сопит мой удалец из племени Изгнанных — он все качался, обхватив руками голову; потом я уловил запахи — пахло мокрым песком совсем так же, как и у нас, на Земле. Хорошо! Я упал на колени и потрогал руками траву, она была сухая и жесткая. Однако насладиться звуками и запахами не дал мне Сын Скалы. Он полз ко мне, все постанывая, и уныло канючил:

— Отпусти — пойду к Вездесущему. Я выну из груди свое сердце!

— Погоди вынимать сердце, обратно его уже не вставить; давай, брат, лучше помоемся. — Я пошел к танкетке, достал кусок мыла, вернулся к воде и опустился на корточки. — Хорошо-то как. Сын Скалы с Гималаев или Кордильер. Вода, милый ты мой, настоящая, ее даже можно взять в ладошку, а?

Абориген не слушал меня, он стоял задрав голову, рассматривал прозрачный купол и печально моргал. Я зачерпнул воду обеими ладонями, полную горсть, бросил ее в лицо себе и засмеялся — на меня нахлынуло необыкновенное ощущение полного единения с этой Синей планетой, которую я теперь буду чувствовать; буду брать в руки камни, буду купаться и ступать босыми ногами по траве. Судьба подарила мне целый мир, неисчерпаемый, чужой, но уже дорогой мне, как родина.

— Иди сюда, Скала. Да ближе, ближе!

Он подошел с робостью. Я показал ему, как надо мылиться, Вода холодила. Скала взял мыло и через мгновение окутался пузырчатой пеной. На толстых губах обескураженного парня впервые проблеснула улыбка, и он, обнажив зубы, кивнул; посмотри, мол, на себя — ты стал забавный. Я тоже показал на него пальцем: на себя, дескать, полюбуйся. Он нисколько не боялся меня, и это удивляло. Я спросил, ложась в воду:

— Почему ты меня не боишься?

В общем-то вопрос был сформулирован неправильно — я собирался сказать: «Почему ты не удивляешься?»

Воин тоже лег в воду, и мыльная пена зашипела вокруг нас, опадая, речка же покрылась радужной пленкой. Купол над нами лопнул вдруг с нежным звоном, и я почувствовал мокрым затылком ветерок. Воздух был парной, со стойкими и неназойливыми запахами. Тучка насекомых, покружась невысоко, улетела прочь, растаяла. На руку мне села бабочка с треугольными крыльями — угольно-черными с бархатной глубиной, по черноте симметрично раскатывались оранжевые пятнышки, составляя узор. Бабочка улетела, вспугнутая, и я уловил кожей нежное дуновение от ее крыльев.

— Эге-ге-ге!!

Эха не было. Крик мой пропал, запутался, будто в вате.

Я вылез из воды, отряхиваясь, и опять спросил у воина — он лежал на спине с закрытыми глазами, блаженствовал:

— Так почему все-таки ты меня не боишься?

Парень вылез из речки неловко и ударился задом о песок.

— Вы уже были.

— Как это — были?

«Лингвист» помаргивал лампочкой, и воин косился ни него без симпатии.

— Вы ушли и пришли.

— Мы не приходили!

— Разве не вы оставили нам Истины на Камне?

— Не мы.

— Я не верю! — ответил воин и поднялся, стаскивая с себя набедренную повязку. Черные его ягодицы блестели, как лакированная мебель. Он отжал повязку, морщась, уселся на свой мокрый след, оставленный давеча. Какой смысл было тогда отжимать повязку, коли опять устроился в лужу. Забавный, однако, малый.

— Что за камень?

— На нем Истины. Он там. — Воин вытянул руку, показал в моросное и дряблое небо. — Он у врагов, а Пророк, — тут воин подозрительно огляделся: не слушает ли нас кто? — а Пророк забыл Истины. Он помнит только одну, но Камень большой.

Я, конечно, ничего не понял и пожал плечами.

— Племени нужны Истины, жить без них грешно — так завещано.

— Кем же завещано?

— Кто ушел и придет.

Абракадабра какая-то!

— Ты теперь домой подашься, парень?

— Нет, я умер.

— Ты, милый, совсем живехонек. Ну поедем со мной тогда.

— Я сейчас буду вытаскивать сердце и удалюсь к Вездесущему.

— Это успеется. Все мы когда-нибудь удаляемся к Вездесущему. — Я затолкал этого малахольного юнца в танкетку, и мы помчались домой. Скафандр мой лежал рядом на сиденье, и шлем, свисая, болтался при тряске, будто голова трупа. Это было неприятно, и я спрятал скафандр в бункерок.

— Мы еще поживем, Сын Скалы! И по возможности дольше, потому как жить любопытно.

Лопоухий абориген по-прежнему был в прострации. Я совал ему всякие безделушки, я показывал ему фокусы, но парень засох в своей тоске, он дни и ночи сидел на краю ковра в холле, качался, как будда, и нехорошо выл. Вой этот раздражал меня до того, что однажды я чуть не стукнул этого недотепу по шее, но сдержался — жалко мне его стало. Надо нам что-то срочно придумать, иначе помрет Сын Скалы во цвете лет, задавленный печалью, черт его забери! Я допытывался у парня, как и чем живет его племя? Отвечал он мне неохотно и без конца повторялся. Выяснилось, что когда-то (никто не помнит и не знает, когда) явились сверху люди, большие и желтые.

— А на чем они явились?

— Никто не знает, и никто не помнит. Они оставили нам Истины, которые написаны на Камне. Камень большой, и Истин было много. Но Пророк стар и каждое утро с башни поет только одну Истину.

— И что за Истина?

— Помогай слабому. Слабый в яме.

Вот это да! Стоило пришельцам тратить энергию и время, чтобы принести из далекого далека такую захудалую мудрость. Что-то здесь не так.

…Сын Скалы раскачивался сидя, подобно механизму, и пел. Он в общем-то не пел — поскрипывал с безысходностью. «Лингвист» переводил со сбоями и пропусками следующее:

«…А однажды я повстречал чудовище на трех ногах (третья была сзади) и с тремя глазами (третий глаз был сбоку). Я не умею бояться, но у меня вспотела спина. Я сказал тому на трех ногах и с тремя глазами; „У тебя свои заботы, у меня — свои. Разойдемся?“ Но чудище зарычало, и я пронзил его копьем. На землю полилась черная кровь. Я бы принес домой шкуру того зверя, но когда я пронзил его копьем (это был удар настоящего воина!), то все исчезло и был только дым. О, Вездесущий, если я сказал не так, ты простишь меня по безмерной доброте своей. Я ведь всего лишь слабый сын племена Изгнанных. Ты же велик, и лицо твое большое, как нёбо. Сердце твое тоже большое, и глаза твои видят все… А еще однажды я испытал свою силу — ударил по камню так, что стало больно руке, из камня же прянул огонь такой силы, что погасли звезды. Дело было ночью, и никто не видел того пламени, только в лесу заплакали птицы. Я сильный! Возьми меня и сделай солдатом твоего воинства. Не пожелаешь сделать солдатом, определи слугой, и не будет у тебя слуги, преданней и проворней…»

Я не сразу догадался, что приятель мой сочиняет нечто вроде рекомендации самому себе, цель которой — исхлопотать у Вездесущего место потеплее. И врет, конечно, как сивый мерин.

«…А еще однажды, тоже ночью, я крикнул так, что в реке остановилась вода. Буду рабом твоим, о Вездесущий, и смогу из башни говорить твои указы так громко, что меня услышит даже трава…»

Я убил полдня, чтобы втемяшить мысль, осенившую меня, в лопоухую башку этого молодого лгуна, что умею слова оставлять на бумаге, что письмо Вездесущему можно послать вроде бы по почте и ждать рассмотрения ходатайства, так сказать, на месте. У Вездесущего много хлопот, и чем слушать ему каждого, он прочитает документ и наложит резолюцию в таком духе: или, значит, Сыну Скалы следует спешно вознестись, или же проживать, в своей деревне до востребования. Скала был парень в общем-то не совсем темный, он наконец уловил суть. Потом я продемонстрировал ему, как оставляют слова на бумаге, и несложная эта операция привела его в восторг. Потом мы начали сочинять документ. Как и всякий документ, он составлялся по форме. У Вездесущего было несколько синекурных должностей. Самая перспективная — нечто вроде телохранителя и начальника личной гвардии. На худой конец можно поступить в гвардию рядовым с перспективой на повышение. Вторая завидная должность управляющий хозяйством Вездесущего. Тут имелась в виду охота, рыболовство, ну и хлебопашество. Рядовым охотником сделаться еще куда ни шло, а вот закабалиться в крестьянство — совсем нежелательно, потому что от этой исходной точки путь наверх заказан. И уж совсем золотая дорога — третья; стать мужем одной из дочерей Вездесущего. Их две у него — одна ведает тьмой, другая же светом. Дочь тьмы — та постарше и побогаче. Это и объясняет, что на планете всегда смутно и солнце на чистом небе — большая редкость. Значит, чтобы Неизмеримый как-то выделил того, кто возносится на данный момент, от иных прочих, надо иметь силу, хозяйственную сметку и высокие мужские достоинства. Ясно. Поехали!

Я сочинял с великим удовольствием, и фантазия моя зацвела пышным цветом. Скала попробовал было кое-что вставить, но я отмахивался от его советов слишком уж парень занижал свои возможности.

— Ты, Пришелец, вверни, пожалуйста, про то, как я ударил однажды палкой по камню и выбил из камня огонь.

— Лучше будет так. Слушай; «А еще однажды (дело было ночью) я ударил копьем оземь, и копье мое проткнуло Синюю, как гнилой плод, и конец копья возник у моих ног».

— О! — застонал Скала. — Как это?

— Сам не знаю. Молчи!

— О!

— «А еще раз (это было ночью) я взял в руку пепел костра и сжал его с такой силой, что из пепла полилась вода! Никто этого не видел, но рука моя была мокрой весь день и еще один день».

— Как это?

— Тонкости не имеют значения, брат мой!

— О-оо!

«…А еще однажды (это было ночью) я простоял на ушах до утра, испытывая терпение и мужество. Уши мои болели, но я пел песни».

— Зачем на ушах, Пришелец?

— На твоих ушах неделю простоять можно. Молчи и не мешай!

Скала ничего не понял, но лицо его выражало благость — ему, видать, нравилось, как я закручиваю ситуации. Мне и самому нравилось закручивать, однако родник мой начал давать сбои, фантазия моя поиссякла. И в этот критический момент отважный воин, брат мой, пропел с закрытыми глазами следующее:

— А женщины, Вездесущий, и совсем молодые девушки все разом и каждая в отдельности любят меня так, что у них от тоски выпадают волосы и крошатся зубы.

Я крякнул и покачал головой, завидуя творческой находке моего соратника, и изложил его светлую мысль в такой редакции: «У зрелых женщин от любви ко мне выпадают волосы, у юных же девушек, у девственниц, крошатся зубы». И везет же красавицам племени Изгнанных; они все там лысые и беззубые. Я представил себе одни лысые головы, черные и уныло блестевшие, и мне стало как-то нехорошо.

— Пожалуй, мы перегнули палку, брат?

— Вездесущий умеет прощать, Хозяин, — дипломатично ответил Скала.

Я вздохнул с печалью.

— Ну что ж, пойдем дальше?

— Пойдем дальше. Складно у нас получается, Пришелец!

…Трудились мы самозабвенно, письмо получилось некороткое, и я устал.

 

Глава пятая

1

Мы с воином из племени Изгнанных прохлаждались на пляжике перед гондолой. Вдруг в глаза дробно и резко ударил свет, отраженный водой. За нашими спинами вставало солнце. Небо- было глубокой синевы, а солнце — круглое и маленькое. Воин вскочил на ноги. Тень от его тела упала криво, далеко и утонула в реке. Скала вытянул руки навстречу восходу и мелкими шажками засеменил возле меня, он пел, славил солнце, которое качалось над неровной чертой горизонта, подобно воздушному шарику. «Где же сегодня облака? — подумал я. — Здесь ведь всегда облака». Мне казалось, будто я сижу на дне сосуда с мутными стенками. Вода теперь была совсем черной, по гондоле ползали лохматые огоньки непонятной природы. По небу наискосок долго падал язык алого пламени. Пламя погасло, разбрызгавшись на искры, иссякло, и следом наступила полная тьма. Я, заробев, пошарил вокруг. Возникло ощущение, что твердь ушла и тело мое потеряло опору. Я не видел своих рук, чувствовал только, как между пальцами щекотно сочится песок, слышал запалистое дыхание Скалы, который, наверно, все ходит по кругу. Он уже не пел-топтался молча. Неподалеку мигала лампочка «лингвиста», это мигание успокаивало. «И часто здесь случается подобное?»

— Голова, в чем дело?

— Затмение, Ло.

— И надолго затмение?

— Максимум на полчаса.

— Терпимо.

В джунглях пронзительно и тонко закричал не то зверь, не то птица. В крике том была печаль. По спине у меня пробежал морозец. Сын Скалы упал рядом и, похоже, смаху. Под ним слегка содрогнулся пляжик.

— Это нестрашно, брат мой, — сказал я. — Скоро все кончится и опять засветит непрыткое ваше солнышко.

«Лингвист» перевел мои слова, но воин не ответил. Я поднял глаза. Над головой, и во все стороны сверкали звезды, крупные, будто яблоки темно-красные, рдяные, желтые, платиновые и совсем белые с перламутровым отливом. Синяя бегает на космическом большаке, она родилась в доме на главной улице, где всегда оживленно. Космос здесь густой и веселый. У нас, на закраине галактики, иллюминация поскромнее. Я, сдерживая дыхание, смотрел и смотрел вверх, я знал, что никогда не смогу насытиться красотой этой дикой ночи, наступившей посреди Ясного утра. В самом зените различалось созвездие в форме идеального равнобедренного треугольника, висевшего острием вниз. Три звезды густого киноварного цвета составляли этот треугольник, и нижняя была выпукла, она напоминала каплю кедровой смолы, готовой упасть от собственной зрелой тяжести. Чудеса однако не кончились: киноварное пятнышко (с него я не сводил глаз) вдруг запульсировало, — наливаясь темным жаром остывающего металла, и в созвездии вспыхнул пожар — огонь сперва заполнил купол неба, потом охватил всю видимость, вытянулся косой и распался. Размазанное пламя сочилось, падало теперь на Синюю нескончаемо и густо. Так густо и тяжело падают на нашей старой доброй Земле ноябрьские снега. Небесное пламя достало до нас: на песке с легким шипением рвались, подпрыгивая, огненные мячики, они катались, сталкиваясь, взмывали и падали, будто шары на биллиардном столе; мячики слипались на макушке гондолы и текли оттуда ручьями с игольчатой поверхностью, причем на каждой иголке, на конце ее, играл радужный калачик. Меня поражал этот пьяный разгул стихий.

— Ты бы лег, Ло, — сказал Голова.

— Что, опасно?

— Не очень, но все-таки…

Голова, как всегда, был прав: в щеку мне толкнулось что-то мягкое, потом в глаза ударил белый всплеск и следом накатила нешуточная боль. Я повалился лицом в песок, подумав: «Обожгло?» Я лежал, загородив голову руками, и умудрялся глядеть сквозь пальцы на гондолу. Виден был также краешек джунглей, темнеющих справа. Над деревьями тоже полыхало и щелкало, там тоже кипело и клокотало чертово варево. Я встал во весь рост, и, расталкивая шары руками (они сердито лопались), закричал:

— Гори! Гори шибче!

— Ты бы лег, — сказал Голова.

— Молчи, холодный разум! — Я пошел в пляс, наткнулся на воина и упал, а когда поднялся, с осадком горечи заметил, что планета принимает обыденный вид; солнце уже наполовину вытолкалось из темноты, закрывающей его, звезды гаснут, отдаляясь и холодея, и не прыгают уже по песку сумасшедшие мячики. Я сел рядом со Скалой, прижал ладонь к обожженной щеке и малость пригорюнился; чудеса все-таки случаются нечасто. Может, такое было впервые и никогда не повторится? Может быть…

2

Сын Скалы пришел в себя не скоро. Я спросил у него:

— Ты впервые видел звездопад?

— Впервые.

— А слышал о чем-нибудь подобном?

— Да, Пришелец. Слышал.

Скала отвечал скупо и все поглядывал вверх, где теперь в синеве висело худосочное светило. Мой отважный воин трясся как осиновый лист, в его кудрявую голову втемяшилось, что Вездесущий карает нас за ложь. Парень сразу уловил разницу между устной речью и письменной, что написано пером, не вырубишь топором, как говаривали наши уважаемые предки. Наболтать можно все, что угодно,

Вездесущий, он в годах, кое-что запомнит, кое-что и мимо ушей пропустит, а вот когда документ на руках и перед глазами, совсем другой оборот, совсем другие козыри выплясывают! Так примерно рассуждал Скала и показывал на меня пальцем; сверху, мол, прилетел, а тоже не шибко умный. Брат мой стонал и бил себя не жалеючи кулаком по лбу с такой силой, что голова гудела колоколом. Особо же он жалел о том, что мы написали Неизмеримому, что у женщин от любви к знаменитому воину выпадают волосы и крошатся зубы: это, дескать, чистое бахвальство.

— Ты же придумал про волосы и зубы, брат!

— Разве я?

— Забыл?

— Ты придумал! — Скала показал на меня пальцем.

— Ты успокойся, пожалуйста.

Воин неохотно сел, качая головой, он встряхивал плечами, и тонкие его руки болтались вдоль тела как чужие. Скорбь его была искренней и безмерной.

— Хочешь, верну письмо назад, оно ведь еще не долетело до Вездесущего?

— Ты можешь его вернуть, Пришелец?

— Могу.

— Значит, Вездесущий гневался по другому поводу, а? Не письмо его рассердило, Пришелец?

— Нет, конечно.

Скала взял из рук у меня прутик и стал чертить на песке круги. Он задумчиво морщил лоб, вздымал брови, потом заговорил речитативом:

— Живут наверху три брата. Один брат только ест и спит. Это — брат средний. Другой брат мало есть, мало спит и все сердится. Это — брат старший. У третьего брата есть сердце, и он складывает песни. Это — брат младший, и зовут его Цок. Скала нарисовал три кружочка, составляющие, как я понял, созвездие-треугольник, которое так четко светилось давеча. — А еще выше, там, где уже нет ничего и только тьма, есть женщина, и зовут ее Огонь.

Она умеет летать. И когда она летит мимо братьев, она зовет младшего, которого зовут Цок. Женщина Огонь кричит ему: «Берись за мою косу, и мы полетим вместе. Ты будешь меня любить. И я буду тебя любить. Ты выпьешь меня до дна, и я напьюсь тобою. Берись же за мою косу», — «Твоя коса меня обожжет?» — «А ты потерпи и привыкнешь». — «Я потерплю!» — говорит Цок и берется за косу; чтобы лететь, но старший брат не пускает младшего, женщина Огонь проносится мимо, и рассыпаются окрест ее волосы, падают к нам. Цок — спрашивает у старшего брата своего: «Почему ты меня не пускаешь?» «Потому не пускаю, — отвечает старший, — что некому мне будет завидовать и не на кого будет сердиться. Ты же рядом»…

— Кто тебе рассказывал эту историю?

— Я сон видел и голос слышал,

— Когда?

— Сейчас.

— Но ты же не спал?

— А сон видел. И голос слышал.

— Как же так — не спал и сон видел? И голос слышал?

— Так бывает. — Воин рассеянно пожал плечами.

— А ночь почему была средь бела дня? И огонь почему был?

— Младший брат Цок опять схватил женщину, а старший не пустил лететь. Огонь — это волосы, они остались в руке Цока.

— Он так ей прическу подпортит. Старший брат, значит, нехороший?

— Нехороший, Пришелец. Он всегда был нехороший.

— Печально,

— Младший брат теперь плачет.

— Драться надо, не плакать! Мужчине не пристало плакать.

— Старший брат сильный, а у младшего есть сердце, потому он и плачет. Ты разве никогда не плакал, Пришелец?

— Никогда! В детстве если… Не помню.

— Легко живешь. Легко? — Воин смотрел на меня пристально, в глазах его, больших, как у коровы, и бездонно черных, была печаль — тоже бездонно черная. И меня волной вдруг окатила боль, я жалел этого парня, в сущности, беззащитного перед смутным ликом Непознанного. Он дышит потому, что я спас его. Ему повезло. Он еще не верит до конца, что имеет право вести новый отсчет дням под этим непрытким солнышком. Он имеет одно великое преимущество передо мной, потому что в самой глубине существа своего каждый час и каждую минуту чувствует бесценность дара, ниспосланного нам только однажды, дара жить. Этот невежественный абориген, в отличие от меня, знает холод и потому ценит тепло, пищу добывает в поте лица, он ведает настоящий страх и испепеляющую душу ненависть, он зверь, но и человек — он не боится крови, но научился видеть красоту и отделяет добро от зла. В нем — мое прошлое; далекое, скупое, безликое. Мое прошлое застыло на желтых страницах книг и воспринимается как набор весьма любопытных сведений, лишенных пульса и красок. Я возвращен силой обстоятельств к истоку вечной реки. Мне, рожденному возле самого ее устья, суждено теперь брести против течения, и каждый мой шаг будет измеряться тысячелетиями.

— Ты жил легко? — повторил Скала, не отводя от меня глаз.

— Да, легко, — ответил я,

— У вас много еды, Пришелец?

— Много.

— У нас мало. А дети просят еды…

— Понимаю.

— И воинов мало у нас. Мне пора.

— Куда это пора?

— Домой.

— А как тебя примут?

— Они не поверят, что я это я, а не дух мой, возвращенный Неизмеримым. Они не пустят меня в деревню — испугаются. — Скала хитро сощурился и протянул к моему лицу раскрытую ладонь. — Ты им скажешь: «Вездесущий не захотел взять воина, великого воина, добывшего сок Белого Цветка. Вездесущий и Неизмеримый уважает храбрых и дарит им волю. Ты им прочитаешь письмо и прочитаешь ответ».

— Ответа же нет еще?

— Мы его напишем.

И мы сварганили хвастливое, я бы сказал, нагловатое послание, адресованное племени Изгнанных. Вездесущий излагал следующее соображение; взятое нами за основу: дескать, Сын Скалы — непревзойденный воитель, таких воителей на Синей еще не рождалось, и вряд ли родятся. В гвардии Вездесущего таких, как Скала, можно смело утверждать, единицы. Однако юноша совершил еще не все подвиги, так пусть он их совершает во благо и процветание племени и пусть изгнанные вернутся в свою плодородную долину у Большой Воды, пусть найдут там Камень, где записаны Истины. Молодой и отважный воин поведет свой народ к Большой Воде. И когда Сын Скалы совершит все эти подвиги, тогда он будет Великим не только на Синей, но и в гвардии Вездесущего, Неизмеримого и Вечного. И лишь тогда воин будет вознесен на небо, чтобы жить среди звезд. Такова отныне судьба Сына Скалы Непревзойденного, предопределенная свыше раз и навсегда.

В древности на подобных бумагах ставили печать: с подлинным, мол, верно. Жаль, что у меня нет такой печати!

— Ты ведь не бросишь меня, Пришелец? — Скала сгорбился, сидя на песке, и поглядел на меня исподлобья, как побитая собака. Настоящей искренности между нами еще не было — абориген не до конца доверился мне, он готов был, чувствовалось, встретить любой подвох, исходящий от меня, с обреченной покорностью; он знал, что я почти бог, а боги не имеют прочных уз с людьми, и воля богов капризна.

— Я не брошу тебя, мы будем вместе совершать подвиги, предписанные Вездесущим.

Воин поклонился мне, коснувшись лбом травы. Уши его просвечивали и подрагивали, словно крылья бабочки,

 

Глава шестая

1

…Я стою посреди холла. На мне фуфайка особого свойства — она дает прохладу, когда жарко, и греет, когда холодно. На мне мягкие брюки серого цвета и тяжелые ботинки, не имеющие сноса, вечные. На мне пояс с ножом, подаренным казахом, через плечо на мягкой цепочке — «лингвист». Вот и все.

— Пойдем, воин!

— Пойдем, брат мой.

2

Здесь, на Синей, настала короткая благодать: небо было чистое, высокое, и края облаков выделялись над чертой горизонта, там они лежали в несколько слоев и смотрелись на срезе, в самом низу — угольно-черные, выше — фиолетовые и вдруг сразу, без полутонов, оранжевые, лимонные и пурпурные. Эти краски были до того веселые, до того милые сердцу, что я вновь испытал чувство неизбывной симпатии к этой планете с непокладистым норовом. Я обнял Скалу за плечи. От моего отважного воина шибко пахло мылом. Ему нравился этот запах, мне не очень. Но мне нравятся облака над чертой горизонта. Он манит, горизонт; а что там, дальше и дальше? Какие там живут народы, и какие они думают думы?

— Скала, как вы называете эту речку? — Я ткнул пальцем на воду, текущую перед нами. Там, в глубокой и спокойной воде, опять плавали рыбы со старушечьими лицами и выпученными, словно от натуги, глазами.

Скала ответил, что речка эта без названия, потому как воины его племени сюда не забираются — нечего здесь делать.

— А джунгли? — Я показал рукой за спину. — Разве там нет охоты?

Деревья, нестройные в стволах и невысокие, ветвились во все стороны, сплетались стеной, и через ту живую стену пробиться было невозможно. За стеной царит сырой полумрак, здесь, наверно, место обитания всякой нечисти летающей и ползающей. Над джунглями вздрагивал воздух, выше и дальше перспектива смотрелась как через выпуклую линзу.

— В лесу трудная охота, Пришелец, — ответил Скала. — Опасная охота. Гиблая.

— Итак, вперед?

Скала молча кивнул и перепрыгнул через речку. За нами двинулась танкетка.

— Голова, оставь машину при себе — в сопровождении не нуждаюсь.

— Не могу оставить машину при себе.

— Отчего же?

— Устройство автономно и выполняет Космический Устав. Пункт первый Устава гласит: роботы охраняют человека.

— Выходит, от этой каракатицы не избавиться?

— Она автономна, Ло.

— Ну, бог с ней!

Я снял ботинки. Трава покалывала ноги, но идти было приятно. В лицо бежал ветерок, дышалось легко. Впереди тянулись песчаные холмы, попадались кустарниковые рощи с мелкими и твердыми листьями. И ничего примечательного: скучные холмы, трава и песок. Я внушал Скале, идущему рядом, что хочу стать таким, как он, и добывать пищу так, как добывает он. Скала по первости эти слова принимал за шутку, но, поняв наконец, что намерения мои вполне серьезны, сказал:

— Там, где ты обитаешь, много таких глупых?

— Мало таких глупых, брат.

— И я думаю — мало.

Воин явно забеспокоился, он поднимался на носки, из-под ладони оглядывал места, по которым мы проходили, пока не нашел, что искал: мы остановились перед деревом с черным искореженным стволом. Это дерево свело судорогой, не иначе. Свело и не отпустило. Листьев на этом чуде природы почти не было, на ветвях висел мох, ниспадая будто с головы ведьмы. Тем не менее Скала торжествовал — для начала он пустился в пляс, причмокивая губами, потом нагнулся и стал копать руками яму. Песок струёй хлестал между ног воина и падал за его спиной с шелестом. Я присел неподалеку и надел ботинки-ступни горели, я их с непривычки натер о жесткую траву. По плоской спине воина уже катился пот, но струя песка не тоньшала и не прерывалась. Скала вырыл окопчик и погрузился в него, наружу торчала лишь голова. Я почему-то устал, руки мои дрожали и ломило плечи.

— Голова, почему я такой слабый?

— На Седьмой кислорода чуть меньше, чем на Земле. Не рекомендую долгой работы и резких движений — нужно определенное время для адаптации.

— Спасибо.

Еще две задачи предстояло решать неотложно: во-первых, я не прочь был пообедать, во-вторых, не прочь был и попить. Проще простого, конечно, кликнуть танкетку, но тогда зачем я дал клятву ступить на тропу предков? Слаб я! Слаб и изнежен.

Брат вылез из окопа с кривым дрыном в руках, белозубо и счастливо скалясь.

«Чему радуется, балбес? — вяло подумал я. — Откопал кривую палку, и рот до ушей».

Скала вернулся в окоп (помаячила там его круглая голова) и снова прибежал ко мне с корнями поменьше в обеих руках, сел рядом и кивнул: бери! Корень покрывала мерзкая слизь, я брезгливо вытер ладонь о траву, искоса посмотрел на воина, который катал в зубах, мусолил, жевал только что отрытую добычу и сыто урчал. Мутный сок стекал с его подбородка. Я вспомнил про пустой желудок и жажду, мучившую меня, и сунул свою порцию в рот. Сперва я не почувствовал никакого вкуса, холодная влага хлынула в горло и тоже потекла по подбородку. Я жадно пил сок ведьминского дерева, и мне чудилось, что где-то и когда-то я уже пробовал это несладкое зелье. Где-то и когда-то… Но я нигде и никогда не пил ничего подобного. Жидкость — не имела вкуса, я не мог ее ни с чем сравнить. В жаркий день, когда есть выбор, на такое пойло не позаришься, но здесь, посреди пустыни, я наслаждался до тех пор, пока Скала не вырвал скользкую палку у меня изо рта.

— Много нельзя!

— Почему?

— Голова распухнет.

Голова моя и на самом деле пухла, я слышал звон, он нарастал, ширился и застыл на высокой ноте, пронзительный, будто комариный писк. И явилась картина: я увидел, как с большой сосулины падает вода, она падает на жестяной карниз, отбивая дробь. Видение явилось из древности, потому что в мое время на Земле таких домов и таких карнизов нет. Сосулина была огромная, в ней пульсировала радуга, и сквозь мокрый лед в неясной и зыбкой его глубине я увидел лицо девушки с голубыми глазами. На ее голове тяжелым кольцом лежала коса. Незнакомка вытягивала руку и ловила в ладошку капли, падающие сверху. Она стояла у раскрытого окна. Видение отдалилось, помельчало и рассыпалось, я повалился навзничь и, кажется, крепко уснул, когда же проснулся, с несказанным облегчением подумал: «К черту максимализм! Никому не нужно мое геройство; пищу я добывать не умею и, если стану подражать аборигену, имеющему громадный опыт борьбы за существование, околею как муха и хладный труп мой беспечально склюют здешние птицы. Будем приспосабливаться потихоньку».

Воин, брат мой, тоже дремал сидя. Проснулся он сразу и подбежал ко мне.

— Нужен огонь, Пришелец.

— Добывай сам.

— А твои боги, Пришелец? Они же все умеют…

— Мои боги гневаются и не дадут огня.

— Зачем же они гневятся?

— Есть на то причины. — Я хотел посмотреть, как здесь разжигают костры. Потом, ведь Скала должен сохранять форму, иначе вместо одного, будут по этой благословленной планетке бродить двое изнеженных мужчин. Скала должен вернуться на круги своя.

— Боги у тебя добрые. И огонь нужен быстро.

— Мои боги огня не дадут!

Скала печально вздохнул и потер потную грудь ладошкой.

— Много будет работы…

— Я помогу.

…Мы обильно пообедали в тени танкетки, и Скала сразу ушел куда-то, озабоченный.

3

Опять на свет появился кривой дрын (Скала вырыл его из песка) толщиной в руку и длиной метра три, пожалуй. Появился дрын на свет, когда был добыт огонь классическим способом, известным нашим пращурам на Земле — путем трения палочки о палочку. Скала проделал нудную операцию со стоическим терпением и походя допрашивал меня, отчего это мои боги осерчали? Его удивляло, что боги по-прежнему исправно кормят, но в остальном отказывают. Значит, не совсем рассердились, значит, надо бы их ублажить, иначе нам туго придется.

— Чем ублажают твоих богов, брат? Я готов убить киня, готов достать рыбу из воды или зажечь костер из священного дерева. Готов также украсть жену из деревни.

— Не годится все это,

— Что любят твои боги, скажи только, и Сын Скалы свершит подвиг?

— Мои боги предпочитают покой. Они не любят, когда им докучают. Они сами скажут, какие подвиги нам при случае совершать. А кинь — это зверь? Ты много их убивал, киней-то?

— Ни одного не убивал. И никто из воинов моего племени не убивал.

— Эвон как, но почему же ты обещаешь убить?

— Разве твои боги не умеют прощать?

— Умеют вроде бы…

— Наш Вездесущий прощает.

— Оно и заметно. — Я вспомнил про письмо, сочиненное нами, и улыбнулся про себя. Письмо то я положил на круглый валун и велел роботу дать сильнейшую струю воздуха. Бумага затрепетала, расплескав страницы, и исчезла на глазах изумленного воина. Скала окончательно поверил, что наше беспардонное вранье отправилось прямиком на небо.

Брат мой хлопотал возле костра, подбрасывал в огонь хворост, следом пошли в ход пучки травы, горевшей с треском. От костра вкось стелился дым, к моим ногам хлопьями падала жирная сажа. Я сидел на взгорке и следил за сложными манипуляциями Скалы. Воин натаскал из окопа влажного песка и построил из него арочку с идеально круглой дыркой, арочку полил соком, выжатым из корней черного дерева, потом с великим тщанием обложил хрупкое сооружение все той же травой и зажег ее головешкой, взятой из костра. Брат мой напоминал теперь мальчика, играющего в песочнице, он даже и сопел, как дитя, и на толстых его губах пузырилась слюна. Оставалось еще язык высунуть. Он его и высунул. На спине молодого воина обозначились сухие мышцы. «Небогатырского ты сложения, — думал я. — Зверь кинь поломает тебя просто, зато зверь кинь вряд ли догонит тебя — бегать ты умеешь. Все твое тело приспособлено к бегу. Ты не хищник, ты жертва».

Скала валил на арочку уже небольшие бревешки, огонь был бледен, жарок, и тепло его доставало моего лица.

— Все! — сказал с облегчением брат мой и присел рядом. — Теперь — ждать.

— Подождем…

— А чего ждать, какого чуда?

— Ты угостил меня соком дерева, парень, голова моя распухла, и явилось мне видение. Всегда бывает так, когда напьешься сока?

— Всегда.

— Но понимаешь, как бы то объяснить тебе… Я видел то, чего не встречал в жизни, почему так?

— Память предков пробудилась в тебе, Хозяин.

— Да, чем дальше, тем больше загадок…

— Теперь молчи!

— Почему?

— Об этом не говорят вслух. — Добродушное круглое лицо Скалы стало вдруг жестким. — И не спрашивай больше ни о чем!

Когда костер притух, истаял на малиновые угли, Скала сгреб свой кривой дрын, вставил один конец его в отверстие арки и начал тянуть на себя. Песок, облитый соком, сделался на диво прочным. Я уловил суть: это было нечто, напоминающее прокатный стан: влажный корень, протягиваемый сквозь отверстие, прямился, чернел, и вверх с шипением вырывался зеленый пар. Я успел застрогать ножом толстый конец корня, и Скала с натугой вытащил из стана идеально прямое, острое и закостеневшее до прочности железа копье. Отлаженная, однако, технология! Конечно, можно выяснить для себя, почему и как все это получается, каким уникальным свойством обладает сок невзрачного дерева, но это потом. Теперь же, не медля, мне захотелось тоже иметь копье. Я сказал;

— Сделай второе,

— Воин, если он настоящий, добывает копье сам. Такого копья нет ни у кого из племени Изгнанных, даже у вождя!

— И почему же?

— Я — Сын Скалы! — Воин торжественно ударил себя кулаком в грудь. — Разве этого мало тебе, Пришелец?

— Немало, конечно. Ты у нас молодец, но почему даже вожди не имеют такого копья?

— В наших краях мало черного дерева. Торопись, сок уходит.

Я добыл себе копье, какого не было ни у кого на Синей. И еще я сладил себе лук и стрелы к нему — целых десять штук. Сперва мои упражнения в стрельбе вызвали у Скалы усмешку, которую он деликатно прятал, отворачиваясь, но потом, когда стрела пронзила насквозь лист нефигуристого растеньица, напоминающего лопух, мой приятель вскочил на ноги, покачал головой раздумчиво и посмотрел на меня уже с заискивающим почтением. Растеньице оказалось на диво твердым, и пришлось попотеть, вызволяя из него стрелу.

— А мне? — Скала заглянул в мои глаза с подобострастием.

— Воин, если он настоящий, добывает лук и стрелы сам.

Брат мой с унынием и обреченностью взялся за работу. Вечером через два дня он положил свою уродливую поделку на песок, сел, изможденный, и заявил распевно, пришлепывая губами:

— Такого оружия нет ни у кого!

— Мое — лучше!

— Твое никуда не годится!

— Наглый ты, однако, малый!

— Пора, Хозяин?

— Пора.

Мы собрали с поляны нехитрое барахлишко и двинулись вперед.

Путь наш лежал в племя Изгнанных.

 

Глава седьмая

1

История, рассказанная сыном Скалы, потомком клана воителей племени Изгнанных, история, рассказанная по пути к городищу.

— Сейчас мы слабые и голодные, но когда-то мы были сильные и сытые. Мы жили у синей воды, которая никуда не течет, У нас было много врагов, но они не пугали, они лишь горячили нашу кровь. Враги тоже нужны, чтобы у людей, носящих копья, не дрябли руки и не мягчали сердца. Воины забирались высоко в горы и кричали врагам: «Приходите мериться силами. Если вы не придете, над вами будут смеяться женщины!» И они приходили, потому что смех женщин и детей — страшнее смерти. Мы возвращались с победой, хоронили убитых как героев, и старухи пели длинные песни. Длинные песни они пели потому, что мужчины племени совершали много подвигов, а в песнях надо сказать про все.

Потом мы остались одни возле синей воды, которая никуда не течет: у соседей, окружающих нас, иссякли силы. Племя, делающее дома из камня, просочилось сквозь горы, подобно ручью, и мы его больше не встречали. Племя же, делающее лодки, уплыло туда, где уже ничего нет. Мы не знали тропы сквозь горы, мы не умели строить лодки, потому и остались одни в долине, где много плодов, — зверей и птиц. Это было хорошо. Поля наши тучнели, и женщины рожали толстых детей. Еще дед моего деда помнил то время, он помнил его плохо, но говорил: это было хорошо. Дед говорил еще: «Большие Желтые Люди не желали зла и научили нас жить согласно Истинам», Большие Желтые Люди с белыми волосами пришли из ниоткуда, наши дозоры их не видели и не слышали, но мы успели выстроить войско. Нас было больше, мы держали черные копья-такие копья, какое сейчас — у меня, и дух наш смеялся: мы презирали врагов, потому что не разучились еще умирать без стона.

«Вперед!» — громовым голосом крикнул вождь. И стена двинулась. Наши уже торжествовали победу, но рано они торжествовали — первый ряд шеренги был смят, как молодая трава; Большие Желтые Люди изрыгали огонь. Они не хотели войны, но наши шли и падали. Большие Люди сказали; «Покоритесь, и мы научим вас Истинам».

Мы покорились.

Пришельцы воздвигли прозрачный дом и никого туда не пускали, лишь несколько избранных юношей учились Истинам. А Большие Люди умирали, они засыпали лицом к небу и не просыпались. Эти люди могли все, но не могли справиться с тоской — все время глядели на небо и засыпали. Нежданные эти гости не успели научить наших юношей своей холодной мудрости, они лишь записали Истины на Камне и по одному, молча, испустили дух. Они оставили нам Камень и свою тревогу. Мы теперь тоже глядим на небо, когда нет туч, и хочется нам окунуться в звезды, как в воду. Случается, мы плохо спим, когда темно, и сердца наши стучат, рвутся из груди куда-то. Мы стали не теми, какими были, вот и все.

— И что же потом?

— Мы еще долго называли себя Победителями, хотя побеждать было уже некого. И песни старух становились короче. Мы чего-то ждали, мы думали, что пришельцы способны проснуться однажды и начать все сначала, но они спят. А потом, Потом близ наших деревень однажды упали шары, они были горячие и провалились в глубокие ямы. Наши предки не пытались достать их оттуда, потому что с неба и раньше падали камни, и они нам были без пользы. Из ям, однако, после дождей потянулись растения без листьев, и мудрецы наши почувствовали недоброе, мудрецы советовали бросать поля и уходить. Однако не все были согласны уходить, а Главный Вождь сказал: «Подождем».

Воины пробовали ломать деревья, но они не поддавались никакой силе. Еще потом с ветвей упали мягкие шары и не такие большие, как те, что падали сперва, из них вылупились стрекотухи.

— Какие же они по виду?

Скала взял прутик и ловко нарисовал на песке кузнечика, нашего, земного кузнечика! Но я сразу вспомнил первый или второй день на этой планете, вспомнил живо, как я лежал возле гондолы, придавленный, расплющенный свинцовой тяжестью крылатой рати, которая с темным упорством пыталась добраться до моей плоти. Озноб пробежал по коже, я въяве ощутил на ладони холодную тяжесть королевы Марго, отпущенную на свободу.

— Их много?

— Их не счесть. Сперва они съели наш урожай — весь начисто. Мы стали гонять их палками, тогда они начали убивать нас. Они ничего не прощают и не умеют забывать. Ряды наши таяли, и племя Победителей называется теперь племенем Изгнанных. Мы отступали и отступаем, Пришелец.

— Печально.

— Это так. А вот и моя деревня.

2

Мы стояли на бугре, ниже была деревня — отчий дом Сына Скалы. То была удивительная деревня, состоящая из трех колец, в середине возвышался толстый столб, вершину его венчала маковица. Стены покрывали, подобно рыбьей чешуе, коричневые листья, и эти листья слегка пошевеливал ветер. В маковице на вершине столба вроде бы маячило лицо человека.

«Дозорный, наверно», — подумал я. Скала стоял рядом и прерывисто дышал. Откуда-то раздался слабый крик, листья на стенах вдруг зашевелились, вздыбились разом, и деревня на глазах превратилась в шапку, на крутой вершинке которой осталась лишь маковица, отверстие в ней тоже закрылось. Так встречают врагов. Тревога пробита, и ни одна живая душа не проникнет теперь в городище. Законопатились. Ждут нас с копьями в потных ладонях воины племени Изгнанных. Они никого и давно уже не побеждают, они отстаивают лишь право жить. Старухи уже давно, видно, не поют песню подвига, юноши там, за шаткими стенами, слабы, и женщины, некрасивы. Скала сложил ладони рупором у рта и прокричал что-то три раза. Ответа не последовало, лишь в маковице вроде бы просверкнуло чье-то лицо, и отверстие вновь закрылось.

Мы появились перед деревней рано утром, на восходе, Солнце поднималось где-то далеко, выплывало, качаясь между холмами, в долину лился непривычный для меня свет — синий, он преломлялся в росе, на кустарнике за деревней, горел огоньками. Внизу, у самой земли, что-то качалось, ползло, стонало, освобождаясь от сна. Листья, покрывающие деревню, блестели.

— Они спят?

— Они давно не спят! — ответил Скала и присел на корточки, закричал визгливо, ударяя ладонью по ляжкам себе:

— Разве вы не видите, это я, Сын Скалы из клана воителей. Я ходил за соком Белого Цветка. Разве товарищи мои — Червяк Нгу и Мягкая Трава — не вернулись? Я пришел рассказать вам о своих подвигах и привел свидетеля, он — из гвардии Вездесущего и Неизмеримого, он скажет вам про то, какой я теперь сильный и могучий. Я научился побеждать, и это подтвердит воин из гвардии Вездесущего. Копьем я могу проткнуть землю, как гнилой плод, могу выжать из пепла воду. Разве есть еще в нашей деревне такие? Разве я вам больше не нужен, у вас разве избыток охотников, и уже не надо защищать слабых, как учит нас Пророк?

Деревня молчала с угрюмым пренебрежением. Скала же продолжал канючить в том духе, что без него в данный Момент племя — не племя, толпа обреченных, не больше. Без него дети будут ложиться спать с пустыми желудками и Пророк не вспомнит ни одной Истины, кроме той, которую знает. Что же касается воинов, то они разучатся бросать копья и одряхлеют, не познав девственниц.

Скала витийствовал, а деревня молчала. Я начинал гневаться не на шутку, я думал всерьез о том, что эти жалкие граждане должны устроить празднество по случаю нашего прибытия, должны ликовать беспробудно, но они, понимаешь, в рот воды набрали, будто мы со Скалой совсем уж бросовые парни. Я боялся наделать глупостей по горячке и сказал:

— Предлагаю позавтракать, брат мой.

Скала тотчас же согнал с черного своего лика скорбное выражение и закатил глаза — он тоже, видать, проголодался. Мы с достоинством удалились в редколесье, где пряталась танкетка.

После завтрака Скала опять принялся за уговоры, и в его рассуждениях пробивались уже новые мотивы: меня, дескать, можете признавать или не признавать, но со мной здесь посланник Вездесущего и Неизмеримого, он, посланник, добр и могуч, нетерпение его тоже имеет предел, а коли уж он разгневается, даже Сын Скалы ничем не сможет помочь своему племени. Брат попал в точку: терпению моему наступал конец. Сперва я хотел подойти ближе и раскидать шаткую загородку деревни, как раскидывает ее бешеный слон, но Скала остановил меня, шепнув, что оттуда, из городища, нас запросто могут закидать копьями. Рисковать не стоит. Тогда я вспомнил про свой лук. Тетива была из синтетической нити необыкновенной упругости, я натянул ее до отказа, и стрела с пчелиным перегудом рванула из моих рук, через мгновение раздался щелчок, и с вершины маковицы, гремя подобно куску жести, покатился коричневый лист. Падал и гремел он долго и лег на траву плашмя.

— Ты совершил великий подвиг, брат мой! — испуганно шепнул Скала. — Скажи заклинание, и они выйдут.

— Какое еще заклинание? — Краем глаза я видел: на маковице торопливо заделывают дыру. Технология там, похоже, налажена — пока я смотрел на Скалу, который сидел на корточках и восхищенно жмурился, дивясь моей удали, все было поправлено.

— Лист дерева пур прокопчен на костре, его не может пробить даже стрекотуха, а ты пробил его, брат мой! Они поверят, что ты с неба. Скажи заклинание!

— Какое?

— Любое.

Я пожал плечами, включил «лингвист» на полную мощь и крикнул:

— Упавшие с неба не привыкли ждать, почему вы молчите там, племя Изгнанных? Я могу предать ваш дом огню. Сейчас я произнесу заклинание, и если после заклинания вы не откроете ворота и не впустите нас, пеняйте на себя. Я не привык ждать.

— Говори заклинание, брат!

Ничего заклинательного не пришло в голову, и я запел песенку, популярную в школе Первой ступени. Я пел ее в свое время самозабвенно, потому что сам нашел текст в старинной книге и благодаря мне она стала популярной среди друзей и однокашников.

— Не переводи! — приказал я «лингвисту» и заорал, приплясывая:

— Хорошее заклинание, брат!

Мне и самому оно нравилось: мотив был живой и веселый. Жаль только, что в старинной книге был лишь этот куплет и ни слова дальше.

— Еще петь?

— Не надо — они идут.

И верно: они шли, как бы просачиваясь сквозь нижний ряд городьбы, и листья шевелились, будто клавиши. Это было немое и скорбное шествие. Впереди, с натугой переставляя худые ноги (он их не сгибал в коленях), вышагивал рослый старик с пучком жестких волос на макушке. Волосы били из его черной головы фонтанчиком, перевязанные зеленой веревочкой. С чахлых плеч старика на спину свисала небольших размеров пестрая шкура. За стариком на почтительном отдалении полукружьем двигалась рать, состоящая из мужчин разных возрастов. Некоторые имели копья, другие же были вооружены тяжелыми палками.

— Что за личность? — спросил я у Скалы, имея в виду тонконогого старика.

— Главный Воин, Когда он был совсем молодым, он проткнул глаз киню. Глаз лопнул с силой грома. Главный Воин живет не с нами и появляется редко, когда беда.

— Как зовут его?

— Так и зовут.

— Ему на пенсию пора. Давно, между прочим.

— Не понял, брат мой?

— После разберемся. А почему ты на коленях, Скала?

— Так разговаривают с Главным Воином.

— Неприлично валяться на коленях, но тебе видней…

— Закрой уста, брат мой. Смотри и слушай.

Главный Воин, проткнувший в далекой молодости глаз страшному зверю по имени кинь (глаз, как известно, лопнул со звуком грома), все плелся в нашу сторону, за ним стеной, настороженное, двигалось войско. Это было не страшно, но я на всякий случай не спускал с толпы глаз: мало ли что может взбрести в голову какому-нибудь удальцу треснет по голове палкой, потом разбирайся, кто прав и кто виноват. Реакция у меня отменная, но береженого ведь и бог бережет. Мне хотелось дать под зад высокомерному деду, чтобы он ускорил свой немощный шаг и кончал спектакль, но мой удел пока- смотреть и слушать, как ведено.

Главный Воин наконец доковылял до Скалы, лежащего ниц. Я заметил мимоходом, что уши моего брата просвечивают несолидно, как у поросенка, затылок его напряжен, спина колышется от частого дыхания. Старик постоял в прострации, с закрытыми глазами, волосы его блестели, будто крыло ворона. И что же дальше?

Я с замиранием сердца увидел; острие копья, покачавшись, замерло, нацеленное между лопаток моего брата.

— Эй, папаша, ты бы убрал палку, не то я вознесу тебя на небо или еще выше — в самую тьму. Остановись, папаша!

Однако дед не остановился — он неловко ткнул копьем брату моему промеж лопаток, и черная кожа враз окропилась кровью. Скала застонал, вскинулся и вяло упал щекой в песок. Я не двинулся с места, но был готов сделать прыжок в том случае, если брату моему будет грозить серьезная опасность. Старый воин медленно повернулся к толпе и поднял над головой тощую руку;

— Это не дух, это человек!

Мужчины племени повторили вразнобой;

— Это не дух, это человек!

— Хочешь ли ты вернуться домой, Сын Скалы? — спросил старик, обращаясь скорее к толпе, чем к брату моему.

— Хочу! — ответил Скала поспешно.

— Пойдем! И ты поведаешь нам о своих подвигах, а твой покровитель пусть ждет, мы пока не готовы принять его, мы должны приготовиться,

Я поднял Скалу, поставил на ноги и сунул в слабую его руку переговорное устройство в форме медальончика,

— Трудно будет, позовешь. Я буду слышать тебя, друг. Скала кивнул отрешенно и, окруженный соплеменниками, скрылся за стенами деревни.

3

Вот и снова я один.

Но теперь мне не хочется ни тишины, ни одиночества.

Надо мной дивное ночное небо, и на него можно смотреть целый век. Это занятие не наскучит и не разочарует. Оно всегда новое и неспокойное, здешнее небо, оно полно тайны и навевает сладковатую грусть, оно зовет неназойливо, полное величия и силы, у него нет ни счастья, ни несчастья; слишком оно большое, чтобы испытывать боль, ждать и надеяться. Оно — небо, Вселенная, и мы в нем мало что значим, мы никогда не поймем и не объемлем его до конца. Такова холодная суть. Но ведь мы любопытны, и познание нас волнует. И пока достанет в нас любопытства, мы не постареем и не устанем.

Я лежу в танкетке на раздвижном ложе и сквозь прозрачный купол кабины гляжу вверх. Некоторые звезды очерчены четко, другие же напоминают паучков, которые, перебирая лапками, взбираются по черному своду к его вершине. Я вижу созвездие Трех Братьев. Оно сегодня спокойно, и внутри треугольника чисто, там — тьма. Изредка дальняя даль прострачивается падающими огнями, они зажигаются в центре полусферы и скатываются к горизонту, гаснут.

Скалы не слышно — или он потерял свой медальон, или сидит в одиночестве на карантине. Соплеменники, как я понял, сомневаются в том, что этот парень явился в собственной плоти, вероятней же всего, он ниспослан, думают они, с того света в качестве злого духа. Я относительно спокоен и надеюсь, все кончится благополучно. В любом случае племя должно страшиться моей кары, моей мести. Скала пройдет чистилище, восстановит доброе имя, тогда уж очередь за мной: и меня, надеюсь, со временем внесут в соответствующую графу табели о рангах. Остается, значит, ждать.

Не спится.

Еще недавно я верил, что никогда не буду скучать по Земле, но все чаще и чаще без причины вроде бы в нос мне ударяет запах полыни, которым настояна горячая степь, я вижу вдруг, как трепещут крылья бабочки-капустницы, вижу черемуху в цвету, спелую землянику на крутом яру. Ягод много, они точно капельки киновари, упавшие с кисти рассеянного художника, проходившего вдоль опушки бора с забавной песней на устах. И щемит мое сердце от этих картин, проплывающих перед глазами чередой. Временами я чувствую на щеках ее руки. Эта женщина не любила меня, зато любил я ее, единственную.

— Голова!

— Слушаю тебя, Ло.

— Тоже не спишь?

— Я никогда не сплю.

— Знаю, ради вежливости спросил. Ты можешь представить, Голова, как шелестит осенний дождь и как осыпаются деревья после заморозков?

— В принципе могу, но зачем?

— Тебе, действительно, незачем. Я вот не подберу слов, чтобы ты представил, Голова. Дождь шуршит сонно, а листья опадают с печалью. Это печаль обреченности, деревья ведь, как люди, бывают молоды и стареют тоже. Они все понимают, деревья. А ты видел, Голова, как отражается восход в тихой воде? Не видел! Вода горит изнутри, от самого дна. Горит она неистово, в низинах плавают туманы. Туман я бы рискнул сравнить с тополиным пухом — его тоже легко уносят ветры. У тебя мало информации обо мне, Голова. Изволь, дополню, если хочешь, твою память некоторыми фактами. Когда я родился, ты знаешь. Мне двадцать восемь лет, рост — два метра и тридцать сантиметров. Я крепок, здоров, тем не менее не совсем полноценен с точки зрения моих соотечественников — ко мне относились как к больному, и это угнетало меня лишь поначалу, потом я привык. Со мной разговаривали как с ребенком или умной собакой. Ребенок есть ребенок, а собака, даже самая умная, есть всего-навсего собака, не так ли, Голова? Ты не отвечай, тебе пока нечего сказать. С раннего детства я увлекся историей, изучал древние языки и прочитал уйму книг в подлиннике. Захватывающе интересно, признаться, читать древние книги. Очень рано я понял, что история цивилизации — это в сущности история духовного, совершенствования человека. Ты меня понял?

— Не совсем.

— Продолжаю. И не торопи меня, пожалуйста. Возьмем наше время. Это — расцвет, подлинный триумф разума, изобилие, благополучие и беспечальность. И главный критерий в оценке каждого — его работа, критерий оценки достижений общества — работа всех. Мы говорим: мы достигли вершин потому, что наши предки умели работать, создавать, творить. И вся история теперь оценивается именно под этим углом. Наш идол — здравый смысл. Мы отделяем таким образом творца от его духа. А кто такой творец, то есть человек? Само собой разумеется, человек в наше время лишен изъянов — он добр, умен, некорыстен и совершенно объективно судит себя, знает свое место среди прочих, подобных себе. Мой дядя, например, — его тоже зовут Логвином — первый ученый планеты, председатель Академии Светил, которые определяют пути развития общества, я же — никто. Почему? Потому что мой дядя имеет выдающиеся способности, я же не нашел настоящего дела до сих пор. Но продолжаю мысль. Человек создавал блага быстрее, чем совершенствовался сам. Для иллюстрации два примера. В седой древности Европу и Азию сотрясали монголы. Они катились лавиной и сметали на своем пути все живое. Они завоевывали, покоряли и убивали без всяких моральных принципов, они были сильнее, вот и все. Спустя века появился Гитлер. Монголы имели в своем распоряжении огонь и стрелы, Гитлер имел пушки, пулеметы и газовые камеры. Суть этих сотрясателей была одна: я сильный, значит, и прав. Они опирались на темные стороны человеческой натуры. Вождь без массы — ничто. Не так ли, Голова?

— Скорее всего так…

— Вождь взывал; «Бери, пользуйся результатами чужого труда, ты сразу станешь богатым и счастливым, ты будешь Хозяином, остальное — дым и химера». И ведь шли за таким вождем с жаждой легкой наживы, с надеждой на власть, на исключительность положения. А почему опять? Потому, Голова, что человек имел скудный духовный багаж. Человечество всегда делилось на людей хороших и на людей плохих, добро всегда вступало в конфликт со злом. Эта война не имела конца, катастрофы рождали кратковременное равновесие сил, и все начиналось сначала. В итоге человек мучительно медленно поднимался по шатким ступеням к вершинам собственного «я», к идеалу, если хочешь. То был трагический путь, и не раз перед нашими пращурами разверзалась пучина, не раз судьба всего живого висела на волоске, особенно в эпоху атома. И все крутые повороты в судьбе народов, все беды и печали заложены были в самом характере человека; если ты жаден, допустим, или чрезмерно честолюбив, ты должен оттолкнуть от пирога других, чтобы нажраться самому или непременно занять господствующее положение, чтобы попирать ближнего своего. И государства часто отражали характер и цель своей элиты. Тебе понятно, Голова? Однако постой; кажется, заговорил брат мой, великий лжец Скала. Послушаем, это забавно.

Скала сидел, наверно, возле костра в окружении старейшин. Ему дали слово. Он долго кашлял. Он очень долго кашлял, похоже, выигрывал время и оценивал ситуацию. Я за него не волновался — этот вывернется, вотрет очки своим угрюмым дедам, как пить дать — вотрет!

 

Глава восьмая

1

Скала начал так:

— Вы спросите, о почтенные отцы, с кем я пришел и кого привел? Вы спросите, о почтенные отцы, где я встретил этого неизвестного? Для начала понюхайте меня.

В микрофоне раздалось сопение, потрескивание горящего дерева, шаги. Опять сопение. Скалу нюхали основательно и по очереди.

— Разве мертвые пахнут так, отцы? — осведомился Скала вкрадчиво. — Только вы, о мудрые, знаете, как пахнут злые духи. И как же они пахнут?

— Не так они пахнут, — вразнобой и неохотно ответили мудрейшие.

— Я принес запах пены из дома пришельца. Этой пеной очищаются от скверны. Я очистился и воспарил. Я теперь безгрешен, и все, что скажу дальше, — святая правда. Говорить, о мудрейшие?

— Мы здесь.

— Вам известно, что втроем мы пошли за соком Белого Цветка. Мы не спросили вашего соизволения, но нам хотелось, чтобы Пророк, испив малую толику сока, вспомнил Истины, записанные Большими Желтыми Людьми. У нашего Пророка в памяти — дыра.

— Разум Пророка — выше облаков, уста Пророка — родник неиссякаемый. Тебе об этом неизвестно, воин?

— Мне известно про то, отцы, но жить с одной Истиной — скучно.

— Замолчи, отступник! Мы бросим тебя в костер и пепел твой развеем возле смрадной норы киня, мы вырвем твой язык!

Ага, поприжали старички брата моего! Не надо наглеть. Мудрецы — народ консервативный, кроме того, они ведь защищают Устои, а без них нет порядка. Заврался брат мой, заврался!

— Мне известно про то, отцы, от Пришельца; он сказал насчет сквозной дыры в голове Пророка, разум которого — выше самых высоких облаков, а уста — родник неиссякаемый.

Эвон как повернул, смерд лукавый! Не помню, чтобы я так нелицеприятно говорил насчет главного идеолога. Убей, не помню! А вообще-то слова в моем стиле.

— И почему ты не убил его?

— Кого, отцы?

— Пришельца.

— Кто из нас убивал киня? Ты Главный Воин (и то было давно) попал копьем ему в глаз (никто этого не видел), но все слышали, что глаз лопнул со звуком, подобным грому. Пришелец — сильнее десяти киней, и он бессмертен.

— О!

— И он брат мой! Он сам пожелал назваться братом и сказал: мне нужен оруженосец и я выбираю тебя, Сын Скалы, потомок вождей и совершатель великих подвигов.

— Какие же подвиги, ты совершил?

— Я с товарищами своими добыл сока Белого Цветка. Я победил стрекотух! Однажды (это было ночью) я простоял на ушах до утра, испытывая терпение и мужество. Уши мои болели, но я пел песни. А еще однажды (это было тоже ночью) я ударил копьем оземь и копье мое проткнуло Синюю, как гнилой плод, и конец копья возник у моих ног!

— О!

Все ясно: дальше ушлый парень будет шпарить наизусть письмо, посланное Вездесущему, использует текст до последней строчки — у него хорошая память.

— Голова, так продолжим наш разговор. Ты слышишь речь аборигена?

— Слышу.

— Ложь его — типична, она порождена скудостью жизни. Вот он сейчас врет, брат мой, по необходимости, по ритуалу и больше — из любви к искусству. Ложь его оценивается соплеменниками больше как литературное произведение — ведь каждый из тех, кто сидит у костра, знает, что может человек и чего не может.

Ложь безобидна до тех пор, пока она не становится оружием власти.

Но то — к слову. Вернемся немного назад. Итак, я понял, что совершенствование человека — бесконечно, как бесконечна Вселенная.

Я отверг образ жизни типичного землянина и держал себя в черном теле — был погонщиком коней, охотником, егерем заповедника.

Я построил себе дом в тайге, сам выращивал овощи, питался тем, что давало мне мое поле.

Некоторые считали, что психика моя надломлена, другие сочувствовали моим неудачам, а женщина, которую я любил, — жалела. Потом ей надоело жалеть и она ушла. Лишь дядя мой, Логвин-старший, не смеялся над моими заблуждениями, не сочувствовал и не жалел, потому я и здесь. Все, Голова, на сегодня. Хватит. И пора спать.

— Спокойной ночи, Логвин-младший.

— Спокойной ночи, Голова.

2

В кабине прозвучал колокол тревоги. Он включается в том случае, когда компьютер танкетки не может принять решения. Я открыл глаза и увидел за стеклом перекошенное лицо Скалы. Вид у него был весьма потрепанный, он плющил нос о стекло, коровьи глаза его были вытаращены, будто кто-то сзади давил брата моего за шею. Парень, ясное дело, не спал ночь — витийствовал. И напереживался к тому же. Я нажал кнопку в изголовье, дверь отошла, и Скала, разламываясь, точно плохо склеенная кукла, пополз на карачках и ткнулся головой мне в живот. Я отстранил его и встал с ложа.

— В чем дело, уважаемый?

— Прости, брат! — Скала поднялся с колен и молитвенно сложил руки возле горла. — Беда, Пришелец, беда!

— Ты объяснишь толком? Ты же мужчина, воин и сын вождя из клана воителей, ты выжимаешь из пепла воду, и голос твой слышит небо.

— Вырви мое сердце и отдай его птицам — я виноват!

— Понимаю; нагородил старикам сорок бочек арестантов, теперь представить себе не можешь, как выворачиваться?

— Я сказал: Пришелец-сотрясатель, содрогатель и стиратель, он принесет в деревню Камень, на котором записаны Истины, он согнет в дугу киня, он закроет ладошкой, если захочет, конечно, созвездие Трех Братьев, он друг Вездесущего и Неизмеримого!

— Что касается Вездесущего, ты явно загнул — на «ты» с ним я еще не общался; высоко сидит, он не моего ранга гражданин. В остальном же так и есть — приволоку я вам камень. И киня убью, но как-нибудь потом. Что еще?

— Я воспаряю, брат мой; ты даешь мне надежду жить, но я еще сказал от твоего имени, что у нашего Пророка в голове дыра и что иметь лишь одну Истину в запасе — скучно.

— Ты правильно оттенил этот важный момент, друг. Но ведь то — не мои слова?

— Не твои. Я наврал.

— Вот именно. И что же ответили старики?

— Они ответили; он оскорбил нас и пусть несет наказание, мы, ответили, забьем его грязный рот песком, чтобы ни одно хулительное слово о Пророке не гневило нас больше.

— Суровый, однако, приговор. Но как же они забьют мой рот песком, брат? — Мне стало немного грустно, что с самого начала возникают непредвиденные сложности. Надо будет, видимо, пугать здешнюю публику, а это не входило в мои планы. — Язык твой — враг твой, брат мой Скала!

— Это так. Ты простишь меня, Хозяин?

— Я тебя прощаю.

— Буду слугой твоим до последнего дыхания, Хозяин! А мы победим?

— Мы обязательно победим!

— Ты бог или человек, Пришелец?

— И бог, и человек.

— Так не бывает! — Скала осторожно сел на водительское кресло.

Вид у него был квелый: он верил мне и не верил. Ему очень хотелось, чтобы я был богом и мог все. Я и могу почти все, но я человек. Ему того не понять пока.

— Так как же они накажут меня, Скала? Есть хочешь?

— Накорми. А времени у нас мало.

Скала ел жадно, речь его была тороплива и невнятна, но «лингвист» переводил.

— Когда мы жили у воды, которая никуда не течет, лишь качается, мы были многочисленны и сильны.

— Слышал уже,

— Мы воевали и искали сражений. Когда мы уставали от войны, мы кричали врагам своим: Выставляйте богатыря, у нас есть богатырь, и пусть они сражаются до пота. Сильный победит, слабый заплачет, как старуха. И мы посмеемся над слабым.

— Разумно.

— Наши старики отбирали у женщин новорожденных и растили из них силачей. Не все новорожденные годились для такого дела. Младенцев никто после не видел — они воспитывались отдельно. Наши силачи всегда побеждали, они ломали врагов, как сучья, и множили славу народа. Скоро старики крикнут тебе, Пришелец: Выходи бороться, и мы посмеемся над твоей немощью! Они выставят против тебя силача.

— И когда они крикнут?

— Скоро. Я приду за тобой. Ты боишься?

— Нет, не боюсь.

— Мне страшно, брат: наши богатыри, как гласят предания, никогда не падали наземь.

— Упадут. Возвращайся к старикам, скажи им: «Пришелец сердит, он чтит обычаи народа и готов к любым испытаниям».

— Я запомнил.

— Ступай.

— Я вернусь. Скоро.

Мы поднялись на лысую верхушку холма. Скала трусил впереди вяло и немощно, у него от страха подгибались колени, он выл и паралично потряхивал головой, предчувствуя наш смертный час. Я не утешал его — пусть потрясется, меньше языком будет работать; втравил, понимаешь, в историю и ноет еще, на нервы действует. Скала остановился наконец и вытянул руку вперед с подобающе моменту торжественностью. Я тоже остановился, чтобы оглядеться и оценить ситуацию. «Вот и встретились! — подумал я. — Две цивилизации. Сколько поколений землян кануло в небытие с мечтой о братьях. Мы надеялись по простоте душевной, что это непременно будет радостная встреча. А вот как оно получается — мне хотят набить рот песком и истребить самоё память обо мне. Но они для начала поступают все-таки по совести: не кучей наваливаются, затевают поединок в полной уверенности, что я буду повержен и растоптан. Они исходят ведь из своих представлений о силе и возможностях. Между нами пролегла вечность. Здравствуйте, братья. Я вдохну в ваши усталые души уверенность, докажу вам, что жить — счастье, а не тягость.»

— Здравствуйте, люди! — крикнул я, и «лингвист» разнес мои слова окрест, они отдалились эхом и упали в долину.

На скате холма, сбегающего к деревне, была вырыта круглая яма, посередине ямы на столбах стояла корзина, и в ней лежало яйцо величиной с бочонок средних размеров. Сквозь кожуру яйца, пеструю, как речной камень, просвечивало желтоватое нутро. Из ямы торчали лысые головы стариков, дальше и ниже, у стен деревни, полукругом собрался народ. Впереди — воины, за ними — стар и млад. Лепестки маковицы в центре городища были раскрыты, и там тоже маячили зрители.

— Там — Пророк! — шепнул Скала со всхлипом и тычком упал на колени. — Падай и ты, Хозяин!

— Встань! — громовым голосом приказал я. — Ты мой оруженосец и состоишь под моей защитой. — Слушайте, племя! Я пришел с миром, с миром и встречайте. Хотите войны — не будет вам от меня пощады. Я — сотрясатель и содрогатель, и горе врагам моим. Я все сказал и слушаю.

Из ямы выкарабкался тощий старик и, опираясь на копье, сделал несколько шагов в мою сторону.

— Главный Мудрец! — шепнул опять Скала из-под руки, не поднимаясь с колен. — Он живет под землей и редко кажет свой лик народу.

— Ты бы встал, брат.

— Не встану, боюсь.

Я слегка поддал ногой под зад брату моему, он пробороздил с пяток метров по песку и поднялся, ошеломленный, потирая зад ладошкой.

— Встань рядом и замри, не то сейчас же откручу твою кудрявую голову. Ну!

Подействовало: встал рядом и замер, выпучившись. Главный Мудрец напоминал макаронину, с которой, вяло свисали руки, макаронины потоньше. Кадыкастую шею венчала голова с плоским и кривым носом. Взгляд старика был суров и пронзителен. Этот папаша, похоже, не ведает жалости, и сердце его высохло вслед за телом.

— Внимай ты, который будто бы сотрясатель и будто бы содрогатель! Наших следов давно нет у синей воды, и нет наших следов на горных тропах. Может, ты явился оттуда, чтобы сквитаться с нами за старые обиды? Или ты пришел с неба, чтобы умереть лицом к звездам? Нам все равно, кто ты. Мы покинули родину и забыли вкус рыбы, но мы не разучились побеждать. Ты один, и ты будешь драться насмерть с нашим удальцом. Ты оскорбил Пророка, сказавши, что у него пусто между ушами, там, где Вездесущий и Неизмеримый помещает разум. Нам хватает одной Истины, произносимой Пророком на восходе солнца. Уста Пророка — родник чистый и неиссякаемый. Пророк не может ошибиться, он видит во сне Вездесущего и Неизмеримого. Пророк — небесный дар, ниспосланный нам. А ты кто такой?

— Я из племени, живущего далеко, я с миром. Я научу вас жить без страха и без врагов. Мой народ живет так.

— Нам не надо чужой мудрости, ты будешь драться или покинешь нас осмеянный. Мы не разучились побеждать, и в честь победы мы напьемся влаги из яйца киня. Эта влага веселит, и в ней голоса предков. Я понял, что слова здесь пусты.

— Зовите вашего силача, и я вгоню его в землю по самую макушку!

— О-о! — прокатилось по толпе, и воины подняли копья, оскорбленные. Скала шепнул:

— Произнеси заклинание!

Я произнес заклинание:

— Хорошее заклинание, брат мой, оно их напугает. Они не знают такого заклинания.

Не похоже, чтобы они напугались; воины опять потрясли копьями, толпа зароптала, а тощий старик распластал руки, точно Христос, прибитый гвоздями к кресту, и закричал пронзительно. Это была, наверно, песня войны или что-нибудь в этом духе. «Лингвист» не смог перевести текст, Скала, же опять вознамерился пасть на колени.

— Смелее, брат мой и воитель, бог не выдаст — свинья не съест, как говаривали наши славные предки.

— Он произнес заклинание первой ступени!

— И что оно значит?

— Ты погибнешь! Я — тоже.

— Еще не хватало — погибнуть! — Признаюсь, сердце мое слегка дрогнуло, чем черт не шутит — противник есть противник и грех его недооценивать. Но за моей спиной моя Земля. Я силен, здоров, реакция моя без изъянов. Вес мой — двести килограммов. Я могу отступить разве что перед взбешенным слоном, никто другой мне не страшен. У меня есть нож, есть копье, я не потребую помощи от гондолы такова моя твердая воля.

— Я жду! Где ваш воин?

— Он здесь!

Наконец-то я увидел своего противника, он прятался в яме среди старцев и выскочил оттуда, как пробка из бутылки. Это был дюжий малый и, похоже, другой расы: кожа его была светлей, чем у деревенских, голова — котлом и широкое лицо свирепо расписано. На шее богатыря болталось ожерелье из корней какого-то растения, в правой руке он держал шишковатую палицу. Я сразу определил, что этот малый, несмотря на свирепый вид, ребенок передо мной, он слаб и медлителен, вдобавок боится меня.

— Не трогай ожерелье! — шепнул Скала. — Оно ядовито.

Сквозь ярко-зеленую с черным раскраску глядели на меня незлые карие глаза.

— Старик, что будет с вашим удальцом, если он будет повержен?

— Мы прогоним его прочь!

Что ж, приемлемо.

Воин шел на меня сторожко и пыхтел, наливаясь яростью. Так он обучен устрашать. По всем правилам у меня сейчас должны затрястись поджилки, но я смеялся и ласково манил удальца к себе. Жест дразнил его, он отвел правое плечо, и палица со свистом полетела в мою голову, я перехватил ее в воздухе и запустил с озорной силой в сторону деревни, она промчалась над головами изумленной галерки и ударилась о столб, державший маковицу с дозорными и Пророком. Столб качнулся, из маковицы кто-то вывалился, слышно ударившись о листья стены. Наступила мертвая тишина.

— Эй, подайте парню оружие! — приказал я.

Супротивнику моему принесли копье, и оно, перехваченное на лету, ударилось о столб вскользь, отскочило прочь с гулом и воткнулось в песок, покачиваясь. Публика застонала, старики ужали в яму свои лысые головы. Одним прыжком одолел я метры, разделяющие нас, схватил удальца за ноги, согнул дугой, побежал с ношей в сторону ямы, остановился на ее краю, заметив мимоходом, что почтенная элита лежит на дне пластом. Я пробежал по твердым, как доски, спинам и посадил задом славного рыцаря на яйцо киня. Не посадил, а воткнул. Скорлупа лопнула, лицо мое окропило липкой жижей, следом со змеиным шипением ударил в нос такой гнилой дух, что я еле устоял на ногах и, стараясь дышать реже, кинулся назад быстрее лани. «Яйцо-то тухлое!»

Скала на взгорке дрыгался, будто его поставили на красные уголья — он торжествовал, пил полным горлом сладкое вино победы, но пил он его недолго: как только до брата моего докатился дух тухлого яйца, он захлопнул рот со звуком, какой издает камень, упавший в воду, изумленно глянул на меня и с раздирающим сердце воем кинулся в сторону танкетки, отбрасывая ногами струйки песка. На его шее болтался «лингвист». «Расколотит аппарат! — загоревал я. Обязательно ведь расколотит!»

— Эй, попридержись, дорогой!

Скала не слышал меня и скрылся в кустах. Я пересилил себя и досмотрел происходящее до конца.

Корзина шевелилась, будто живая, и упала в яму, оттуда тараканами поползли старики, народ у деревни смело единым махом — зрители рекой втекли в ворота, листья на стенах возделись и упали на перекладины, городище опять закрылось шапкой, готовое стойко встретить бедствие. Старики шевелили острыми лопатками — ползли домой, втыкаясь головами в Отраву, чтобы отдышаться; малое время спустя из яйца вылез облепленный скорлупой силач. Невезучему молодцу суждена была горькая доля изгоя. Он спотыкаясь поплелся куда глаза глядят, наобум позор народа, его бесславье. Я показал страдальцу путь к реке;

— Тебе срочно надобно отмыться, уважаемый!

Силач вдруг остановился и робко оскалился: давай, мол, если хочешь, сразимся еще? Я, сглатывая тошноту, тумаками погнал этого недотепу к воде и приказал танкетке поспешать за нами.

 

Глава девятая

1

— Как тебя зовут? — Я искупался и лежал на поляне, подстелив под себя одежду; здешняя трава была тверда и упруга, как проволока.

Силач, с которым я час назад состязался в удали молодецкой, сидел в речке, из воды торчала лишь большая его голова. На толстых щеках героя смешались краски, и лицо потеряло свирепость — парень казался даже каким-то домашним, похожим на повара или на доброго родственника. Скала сидел на корточках у бровки берега и наблюдал с любопытством за соплеменником.

— Как тебя зовут? — повторил Скала. — Хозяин спрашивает.

Увалень молчал, он не смирился с позором и страдал, униженный. Что ж, я ему даже сочувствовал.

Скала покачал головой со снисходительной укоризной:

— Он дурак, Хозяин. Сильный, а дурак. Старики отбирают дураков. А где ты жил, толстый? Я не знаю, где вы живете. И никто не знает, где живет племя дураков.

Брат мой, я заметил сразу, испытывал нечто вроде ревности к богатырю, он ему не приглянулся с первого взгляда.

— Дай ему мыла, Скала.

— Не дам я ему мыла, самим не хватит.

— Хватит.

— Не хватит!

Пока мы пререкались, силач вылез на берег, медленно разгребая коленями тугую струю, ни с того ни с сего схватил Скалу за горло и начал душить, пригибая. Брат мой захрипел, глаза его округлились, и в них был ужас. Я ударил силача кулаком по затылку, поднял его и бросил (это было уже лишним). Обмягшее тело покатилось вдоль берега. Укатилось оно далеко, ударившись о песок с хлюпающим звуком. Меня окатило жаром от мысли, что совершено убийство и что душа мол осквернена до конце дней. «Неужели я способен убить?!» Скала повалился на колени, держась руками за горло. Ему было туго. Я осторожно пошел вдоль среза воды, присел возле бездыханного тела. Силач лежал, раскинув руки, на его губах пузырилась пена, лоб пожелтел. Я пощупал пульс, он пробивался редко и едва различимо. «Вот хорошо! Груз ты великий снял с меня, парень! Очухаешься, ты крепкий. А зачем такой коварный и нечестный, парень?»

В нашу сторону, пьяно качаясь, шел Скала и волочил по песку копье.

— Куда?

— Я добью дурака, Хозяин?

— Нет.

— Почему?

— Все люди — братья, друг мой.

— Ты тоже дурак, Хозяин!

— У тебя разве нет друзей, Скала?

— Есть.

— Пусть и этот, — я показал на бездыханное тело, — будет тебе другом. Потерпи.

— Я добью его!

— Ты хочешь лечь рядом с ним?

— А ты разве бросишь меня так же, как и его?

— Я брошу тебя дальше, потому что ты хочешь убить беззащитного!

Скала с опущенной головой вернулся к танкетке и подчеркнуто аккуратно прислонил к ее гусеницам свое копье.

— Ты воин, Пришелец. Ты имеешь каменное сердце, как подобает воину, и я тебя боюсь. Все будут тебя бояться. Силе твоей нет предела, отвага твоя простирается неохватно, ты бросаешь удальцов, будто мелкие камни, тебе суждено властвовать даже без помощи твоего дома под названием Мозг. Я повинуюсь и принадлежу тебе.

— Примем к сведению, друг мой, и давай обедать.

Мы обедали, когда силач зашевелился — он пытался подняться, ноги его подламывались. Наконец упрямец одолел себя и, спотыкаясь, стал удаляться вдоль реки, все убыстряя шаг, потом припустил бегом и скрылся в темпом кустарнике.

— Голова!

— Слушаю.

— Возьми под свое крыло этого парня, который убегает, он отвергнут и в печали.

— Понял.

— Вот и ладненько.

2

Деревня была «под шапкой» и встретила нас молчанием. Чувствовалось, угадывалось, что за нами наблюдают десятки глаз.

— Открывайте! — весело крикнул Скала. — Пришел Хозяин. Он добрый, и у него много вкусной еды. Он хочет жить с нами, пока ему не надоест, он полюбит нас, если будет возвышен.

Ни звука, ни шороха. Мне казалось, что я слышу за стеной, отделяющей нас, натужное сопение.

— Вы видели: Хозяин бросает силачей, вскормленных яйцом киня, будто камешки. Он — содрогатель и сотрясатель!

Никакого впечатления!

Я позвал танкетку и велел выстрелить лазерной пушкой по маковице. Пушка ударила издали, из-за рощицы, и маковица повалилась, словно цветок, срезанный ножом, она повалилась, рассыпая лепестки со скрежетом железа.

— Он может сейчас же сделать большую дыру, и в ту дыру провалится наша деревня! — закричал Скала. — И в ту дыру вам суждено, глупые, падать вечно.

Демонстрация силы, как я и предполагал, подействовала незамедлительно; листья начали подниматься и я увидел столбы, вкопанные глубоко и соединенные вверху толстыми жердями. На поперечные жерди и привязывались листья, составляющие нечто вроде лат, какие надевали когда-то рыцари на нашей старой и доброй Земле. За первым рядом столбов была еще стена, закрытая наглухо. В просвете же, открытом перед нами, не наблюдалось ни одной живой души. Я дал знак Скале, чтобы он оставался на месте, сам же осторожно шагнул вперед. Встретили меня копья, они летели густо и со свистом. Я увернулся от смерти играючи, но Скала сзади застонал, и тело его слышно стукнулось об утоптанную дорогу.

— Голова, займись братом моим!

— Тебе грозит опасность, Ло!

— Займись братом, говорю!

— Есть!

Мне нельзя было оглядываться, я успел скатить со столбов жердь и, ослепленный яростью, рванул в полутьму круглого коридора, сминая по пути теплые и твердые тела. Оборона была прорвана, она рассыпалась с нестройными криками, распалась. Я не убивал, просто валил все, что попадалось на пути, с неистовостью носорога. Наступила полная тьма, я не останавливался, потому что останавливаться было уже нельзя. Я кричал исступленно:

— Индейцы твердолобые! Не хотите мира, получайте войну!

Меня давило отчаяние; я понял, как дорог сердцу моему лукавый ребенок, брат мой Скала. «Неужели они погубили его?» В коридоре слева обозначился просвет, последние метры были преодолены с бешеной скоростью, в грудь ощутимо бился ветер с запахами раздолья. Несколько позже я догадался, что сделал круг по внешнему обводу городища и вернулся туда, откуда начал свою бестолковую атаку.

Скала лежал на бугорке неподалеку от главного входа; когда я нагнулся над ним, он вяло открыл глаза — влажные и затуманенные болью.

— Что с тобой, друг?

— Переверни меня на живот, Хозяин.

На спине парня, ниже правой лопатки, кровоточила рваная рана: он все-таки успел увернуться, и копье ударило вскользь. Это не смертельно, слава судьбе! Я взял раненого на руки и побежал к танкетке.

3

К вечеру брат мой запел песни. Он ел абрикосовое варенье, выплевывал косточки в горсть и блаженно жмурился. Абрикосовое варенье принесла на космодром любимая мною женщина. Она не печалилась, когда мы расставались, она смеялась. Ей представлялось, что лечу я ненадолго, и, потом, она не имела понятия, как нам быть дальше. Я забавлял ее поначалу, потом же наскучил по той причине, что был однообразен в своем упрямстве.

— Ты станешь вспоминать обо мне? — спросил я. Она не умела лгать и рассеянно пожала плечами:

— Наверно… Ты вернешься, и я сварю тебе абрикосовое варенье. Ты же так его любишь!

Я его ненавижу — слишком оно сладко.

Космодром был затоплен людьми. Сплошь лица, они белели, чернели, желтели над бетонным полем, как плоды, как обильный урожай моей Земли. Было много цветов, но не было радости; над всеми довлела мысль, что встреча, если она состоится, будет только через века. Может статься, эта встреча будет уже на другом поле. Многое не суждено нам знать и предвидеть.

Я сказал женщине:

— Прощай, Наташа.

— Прощай, Логвин.

— Я жду напутствия.

— Сделайся таким, как все, и заживешь счастливо, Логвин.

— Попробую…

Мы присели перед дальней дорогой на столбик ограждения, сквозь который была продета черная цепь. Столбы и цепи через все необъятное поле. Это граница, и через нее посторонним ступать запрещено. Корабль стоял далеко, у самой черты горизонта, и отсюда, охваченный радугой, светился лишь его острый нос с оранжевым отливом. Я думал о том, что никогда больше не увижу ее, что я умираю, но умираю, обремененный памятью, и память та пойдет за мной по пятам, во мне станут жить два существа, резко разделенные, как это взлетное поле, черной цепью. Старая, земная память ничем уже не пополнится с той самой минуты, когда корабль с жалобным ревом оторвется от бетона и унесет меня в другой мир где начнется другая память, новая.

Мы присели перед дорогой, и у нас недостало слов сказать самое заветное.

— Прощай, Наташа! Прощай, Земля…

Я лежу в танкетке, уставясь в макушку прозрачного купола, и меня терзают недобрые мысли.

— Скала, как ты думаешь, многих я там покалечил?

— Где?

— В твоей деревне?

— Я не видел.

Брат мой доедает третью банку варенья и поет. «Лингвист» переводит; «Я сказал ему; „Человек, у тебя есть дочь. Разреши, я приду к ней темной ночью, и мы поладим.“ Ты говоришь, я ничего не умею делать? Правильно, я ничего не умею делать. Предки мои копали землю и выращивали вкусные корни, но поля наши отобрали стрекотухи. Я молод и всем подчинен. Один день меня посылают собирать хворост для костра, другой день я собираю жерди для ограды, третий — таскаю на плечах слабых и старых. Меня пинают все, кому не лень. Но я умею, отец, то, чего не умеешь ты; я могу делать детей в большом количестве. Пусти к своей дочери ночью, и ты убедишься, что я не вру. Не пустишь? Тогда спи крепко, я найду твою дочь в темноте, потому что она мне нравится. Я найду, ее, если ты будешь крепко спать…» С этим парнем не соскучишься!

— Скала, какие наши планы?

— Ты не печалься, Хозяин, они явятся сами, чтобы просить тебя о мире.

— Кто явится?

— Старики.

— Не верится что-то.

— Я могу съесть все ягоды, брат?

— Ешь на здоровье, только не лопни.

— Я не умею лопаться. Ты успокойся, сейчас Скала сбегает за соком черного дерева — сок помогает убрать печаль.

…Опять я пил странный напиток, глотал холодную мякоть, впадая в забытье. И видел снова огромную сосулину, внутри которой мельтешили острые, блики, видел женщину в проеме окна, протягивающую руку навстречу мне. Глаза ее, голубые, зовущие, спрашивали: «Почему душа твоя туманится?» — «Я жесток и не умен». Она ответила:

«Терпи, страдай, да снизойдет к тебе покой».

 

Глава десятая

1

Три дня мы прожили в тишине.

Мы были у черного дерева, и я изладил Скале лук, подзапасся на всякий случай стрелами. Я был разбит, вял и задавлен переживаниями, мне все чудилось, будто со стороны деревни доносятся стенания раненых, плач женщин и детей. Скала, брат мой, стрелял из лука по мишеням, и всякий раз, когда попадал в цель, всплясывал, бил себя кулаком в грудь и требовал громкой похвалы. Я гладил его по голове;

— Ты великий воин!

— Я великий, конечно, но никогда не стану таким, как ты.

— Может, и станешь. Со временем. Кстати, сколько тебе лет?

Он не понял моего вопроса, пришлось долго втолковывать ему, что срок жизни измеряется, как измеряется, допустим, высота дерева или длина пути от мест охоты до деревни. Скала задумался и ответил спустя несколько минут.

— Про то знают старики, обитающие под землей.

Теперь я понял. Оказывается, посреди городища есть отверстие, куда спускаются старики и живут там, поднимаются они на свет божий лишь в исключительных случаях, когда, скажем, в яму бросается мало еды. Оттуда же, из подземелья, поднимается по полому столбу Пророк, чтобы прокричать Истину. Иногда старики посылают силачей, чтобы наказать виновных. Отступников и бунтарей силачи часто забирают с собой, и назад никто еще не возвращался. Забирают они и самых красивых девственниц.

— И меня, Хозяин, стащут в яму, если ты не заступишься, потому как на мне лежит большая вина.

— В чем же состоит твоя вина, брат?

— Мы втроем ходили за соком Белого Цветка, мы хотели напоить нектаром Пророка, чтобы голова его просветлела: Пророк совсем немощный. И вторая моя большая вина — я привел тебя, а ты пробежал по спинам стариков и воткнул удальца в тухлое яйцо киня. — Скала покачал головой, в больших и круглых его глазах зажглись искорки. — Это было очень смешно, Хозяин! Но я не боюсь, потому что ты со мной.

— Спасибо, друг!

— Они идут, Хозяин.

— Кто?

— Воины.

Вот еще одна загадка. Ума не приложу, как этот малый чувствует и безошибочно угадывает (я успел в том убедиться) ход событий? Не носом же и не ушами он чувствует шаги и голоса. Приборы танкетки ещё молчат, а брат мой уже в курсе событий. Удивительно! Но пусть загадки разгадывает могучая Голова для того она и предназначена, у нас же сегодня другие цели.

— Ты не ошибся, Скала?

— Я не ошибаюсь. — Брат мой полез в мешочек, привязанный к набедренному поясу. В том мешочке хранились, как я высмотрел исподтишка, косточки абрикосового варенья, спрятанные невесть для какой надобности. Но извлек Скала из своих сокровищ не косточку, а переговорное устройство в виде медальончика, о котором я, признаться, забыл. — Мне надеть это, Хозяин?

— Надень.

Скала усвоил, что при дипломатических раутах медальончик должен помогать, как талисман от злых духов или святые мощи. Быстро, надо отметить, он берет уроки, в смекалке и наблюдательности ему не откажешь.

Над кабиной танкетки замигало сигнальное устройство, предупреждающее об опасности: внимание, близко люди!

— Отставить тревогу.

Сигнальный огонь тотчас же погас, но двери кабины раздвинулись, приглашая нас на всякий случай занять место за толстой броней, ударила, донесла до нас холодок струя воздуха, которая не пустит внутрь ничего живого. Автоматика ревностно хранит невеликий кусочек моей Родины, так уж она запрограммирована. По тревоге включились все системы защиты, и они будут функционировать, несмотря на мой приказ. Ничего чрезвычайного, будем надеяться, не произойдет. Но и танкетку можно обмануть: по инструкции я не должен отходить от нее дальше километра, потому что лишь на этом расстоянии она способна вести наблюдения и получать информацию, потом она глохнет, слепнет и становится мобильной лишь при командах Головы или по моей команде.

— Ты разрешишь мне, Хозяин, говорить с ними?

— Разрешаю.

— Ты спрячься в свой дом, Хозяин. Они тебя будут бояться.

— Хорошо.

Я отвел танкетку в густые заросли, поставил ее так, чтобы не терять из вида Скалу, сидящего на земле в очень важной позе. Брат мой закаменел, профиль его был высокомерен, одна рука, правая, царственно лежала на банке с вареньем, другая — держала копье. Чуть в стороне лежал лук и колчан со стрелами. Всякая фамильярность в обращении исключалась заранее и самым решительным образом ведь общение предполагалось на уровне двух миров, и брат мой с полным сознанием взваливал на себя груз галактической ответственности.

2

Аборигенов было трое. Они долго стояли в отдалении и поочередно смотрели на Скалу из-под руки, звали его с униженной робостью, но брат мой не шелохнулся. Тогда трое, будто по команде, упали на песок, остаток пути преодолели на четвереньках и смиренно легли у ног соплеменника своего, сделавшего за последние дни головокружительную карьеру.

Последовало долгое и томительное молчание. Я видел, как покрылись потом спины молодых воинов. Наконец Скала разомкнул губы:

— Вы можете даже сесть.

Делегация не преминула воспользоваться добротой, и воин с длинным, похожим на тыкву лицом заговорил торопливо, прищелкивая языком и качаясь, словно от зубной боли:

— Сын Скалы, разве ты не помнишь, как я ходил с тобой за нектаром Белого Цветка? Тогда ты называл меня другом? Почему же теперь не узнаешь?

— Я узнал тебя. Ты, кажется, тот, что родился, когда твоя мать собирала червей?

— О! Вспомнил!

— И тебе дали имя Червяк Нгу?

— О! Вспомнил!

— Неудачное дали тебе имя.

— Неудачное, ты прав. Как же называть тебя?

— Как и раньше — Сын Скалы из клана вождей. Это имя овеяно подвигами, которые не выпадали никому и никогда.

— Не выпадали. Никому. Никогда! — хором повторили воины и закачались кланяясь.

— С нами за нектаром ходил Рожденный На Мягкой Траве. Почему он не пришел?

— Его взяли старики в яму с собой, чтобы наказать за ересь.

— Почему тебя не взяли, Червяк Нгу?

— Я дрался и убежал. Наше племя будет жить, Скала? Дети и старухи будут жить?

— Ты тороплив, как женщина, Нгу!

— Прости.

— Я решил угостить вас пищей особого свойства. Это — подарок Вездесущего и Неизмеримого.

— О-о!

Скала сноровисто распечатал варенье («Кажется, последняя банка?») и протянул каждому в горсти по янтарному плоду, а сладость слизал с руки, сопя носом, взял из банки абрикос сам и выплюнул косточку в ладошку.

— Делайте как я! — приказал брат мой и разбил косточку камнем, вынул зернышко и съел его, закатив глаза от наслаждения.

— Эту пищу можно есть дважды! — закричал Нгу, пораженный. — И дважды было вкусно. Никогда я не пробовал ничего подобного!

— Ты никогда больше и не попробуешь! — отрезал Скала и убрал банку с абрикосами за спину.

— А нельзя ли, Великий Сын Скалы из клана вождей, что осталось положить обратно в сосуд и получить пищу снова такой же сладкой и такой же целой?

— Ты тороплив, как женщина, Нгу! Червяк Нгу.

— Прости, Великий.

— Я прощаю твою глупость. С чем пришли?

Не шибко радушно встретил Скала своих соплеменников. Зарвался, однако, разлюбезный, нос задрал.

— Расскажи, где был и что видел? — спрашивал, почтительно клонясь, Червяк Нгу, двое других, одинаково круглолицые, невыразительные, были, судя по всему, лишь статистами и не имели права голоса.

— Я могу рассказывать о том, где был и что видел, до сезона дождей.

— А где тот, которого ты привел? — шепотом осведомился Нгу, оглядываясь.

— Он вознесся. Временно. — Скала показал пальцем на небо.

— И зачем он вознесся? Временно?

— Советуется с предками, как наказать племя Изгнанных за дерзость и непослушание.

— О! Виноваты старики, Великий, ты же знаешь? Ты скажи ему, тому, кто упал с неба, что старики бросили племя и спустились в яму. Они надеются, что под землей их не достанет месть. Скажи ему: мы покоряемся.

— Скажу.

— Он тебя послушает?

— Он — брат мой!

— О! Здесь нет девственниц и стариков, Сын Скалы, можно и не врать.

— Ты мне не веришь!? — Оруженосец мой поднялся, свалив ногой банку с вареньем, схватил копье и нацелился его острием в грудь Червя Нгу. — Я проткну тебя, нечестивец! Копье мое пройдет сквозь твою грудь, как сквозь воду.

— Я тоже воин и умею драться, лгун Скала!

— Поднимайся, и мы будем драться!

Я переключил «лингвиста» на другой канал и закричал во всю мощь своих легких:

— Прекратить свару!

Червяк Нгу упал плашмя, с маху, наземь и прикрыл затылок руками, двое сопровождающих воткнулись головами в песок, уныло выставив зады. Скала с неудовольствием посмотрел в мою сторону и положил копье возле ног.

— Подними варенье, друг, — сказал я еще и уже не так громко. — Это последняя банка.

Когда брат мой увидел опрокинутое варенье, он завыл и изо всей силы ударил Нгу кулаком промеж лопаток, расторопно встал на колени, вытянул губы трубочкой, собрал языком лужицу сиропа, абрикосы же с благоговейным тщанием сложил в посудину, которую тут же отнес на взгорок, поставил ее так, чтобы она была заметна издали, и лишь потом решился продолжать разговор.

— Ты слышал ЕГО голос?

Нгу не ответил, только крепче вжался в землю, двое сопровождающих не подали признаков жизни.

— Ты слышал Голос, отвечай, Червяк Нгу! Или страх заткнул твою поганую глотку, так легко произносящую непотребные слова? Отвечай?

Задавленный страхом малый пробубнил едва слышно, не поднимая головы.

— Я слышал.

Скала обратил лицо к небу и прокричал пронзительным голосом:

— Хозяин, изложи свою волю!

— Излагаю: те, что из племени Изгнанных, пусть возвращаются в деревню.

— И пусть ждут, да?

— Пусть ждут.

— Пусть ждут и молятся о спасении, да?

— Пусть молятся о спасении, и я явлюсь.

3

Я хотел явиться в тот же день, но Скала резонно заметил, что посланнику неба спешить несолидно. И лучше всего явление отложить до восхода или до заката; брат мой считал, что спектакль должен быть эффектным, иначе люди племени не проникнутся ко мне должным почтением. Я послушался мудрого совета, и мы подались в деревню, когда истаивала нетемная ночь. Долгожданная встреча произвела на меня гнетущее впечатление, поскольку мне стало очевидно, что народ Скалы доживает последние десятилетия, истощенный и уставший. Недалек тот день, когда тощие руки старух разожгут в последний раз Огонь Племени.

Я пришел вовремя.

Живет в деревне «под шапкой», на глазок, человек пятьсот-шестьсот. Я уже упоминал как-то о том, что городище построено концентрическими кругами. Внешнее кольцо, по которому я недавно гонял воинов, — по существу, сточная канава, прикрытая тонкими жердями. Ума не приложу, как я в темноте умудрился обежать этот чертов круг, не провалившись? В те рисковые минуты, как бывает нередко, тело мое было умней головы, теперь же, сопровождаемый почтительной свитой, я с великим трудом пробирался по шаткому настилу.

За вонючей канавой обитают чернь и калеки. Если пользоваться терминологией, скажем, двадцатого века, когда модной стала наука социология, то второй круг населяла неквалифицированная рабочая сила. Некоторые жили семьями. Супруги ночевали в гамаках, подвешенных на верхних перекладинах. Попасть в такие гамаки можно было с помощью веревочной лестницы. Дети и старики спали внизу на ковриках, сплетенных из сухой травы. Жалкое зрелище представляло собой это общежитие — запущенное и грязное. Вероятней всего, эта часть населения страдает больше всего от налета стрекотух. Сейчас, как я понял, затишье, особо же активна неистребимая и мстительная саранча в канун сезона дождей. А когда он начнется?

— Голова, когда начнется сезон дождей?

— Примерно через три месяца, Ло.

— Спасибо.

Третий круг населяли собиратели корней, охотники и рыболовы, наиболее активная и здоровая часть деревни-человек двести. Здесь попадались на глаза матери с грудными детьми, попадались, хотя и нечасто, малые ребятишки. Жизнь и здесь протекала на двух ярусах; в гамаках и на утоптанной глине. Было тесно и смрадно. Но ведь не всегда же деревня закрывается шапкой, не всякий день царит здесь темень — выпадают ведь и благостные моменты, когда греет солнце и теплыми ночами глядит сверху здешнее дивное небо.

Скала строго-настрого наказывал ничего не спрашивать у свиты, сопровождающей меня («Ты и без них все знаешь, Хозяин, расспросы унижают.»), потому я молчал, лишь хмурился невольно, и тогда воины, загораживая дорогу, дружно валились на колени:

— Будь милосерден к нам, посланник Вездесущего и Неизмеримого!

Я не отвечал им и показывал рукой, чтобы освободили путь.

…Четвертый круг. Здесь обитали воины. Их было немного, от силы пятьдесят мужчин, и площади им вполне хватало. Убранство и обиход везде, за малым исключением, был почти одинаков, и я в полной мере удовлетворил любопытство. Пятый круг предназначался для холостяков, шестой населяли, девственницы и охраняющие их старухи. Войти в эту запретную зону у меня, признаться не хватило духа. В тот час, когда я делал нечто вроде инспекторского осмотра, деревня пустовала, потому как все, и стар и млад, собрались возле центрального столба слушать Пророка. Каждое утро ритуал повторялся неисчислимое количество лет. Народ, как выяснилось, хотел слушать и меня, народ желал знать, зачем я пришел и что принес — смерть или любовь, угнетение или помощь? Я не мог справиться с переполнявшим меня чувством жалости к этим людям, способным, однако, еще надеяться на лучшее. Жалость эта была глубока, потому что я неизбежно соотносил ее со своей далекой и прекрасной Землей, с историей моей цивилизации, с моими предками, преодолевшими бесконечные муки на пути к благоденствию. Я думал: «Мы исследовали и, как могли, записал свою историю, но знания наши о прошлом бездуховны и академичны. Остались даты, остался перечень событий, но не слышны нам стенания праведников, сгоревших на кострах, не слышим мы рыдания матерей, потерявших на войне детей, не видим пламени, сжирающего добрые книги, не слышим свиста пуль, пронизывающих тела. Но ничего, я восполню часть огромной потери — принесу на Землю печальную хронику племени Изгнанных и еще раз докажу наглядно, что мы не имеем права без угрызений совести пользоваться достигнутым, мы просто обязаны вернуть прошлому хотя бы часть своего долга. Не полный долг, только часть его, потому что полной мерой нам никогда не расплатиться. Это невозможно».

— Хозяин! — позвал Скала, идущий сзади. — Уже встает солнце. Ты хотел видеть Пророка?

— Да, хотел.

— Тогда поторопимся.

 

Глава одиннадцатая

1

Утрами здесь часто стоят туманы — белые и большие, как облака. Они качаются в определенном ритме, точно. под музыку. Музыки той не слышно, но она чувствуется: этакий томный скрипичный стон растекается понизу, стелется, течет, как талая вода. Мне вдруг приходит в голову, что ни разу я не слышал здесь пения птиц. «Может, они вообще не умеют петь?»

…Мы стояли толпой возле центрального столба и наблюдали, как поднимается солнце. Зрелище не столь эффектное, если сравнивать его с восходом на матушке Земле, но все-таки и впечатляющее. На круглой площади молча сидел народ, и лица, размытые сумерками, были обращены к солнцу. Дельный, по-моему, обычай встречать рассвет вместе. Прекрасно! Пульс самого бытия стучит на этой площади.

Тем временем за горбинкой далекого холма незнатко очертилось темно-голубое пятно, его обегал, обволакивал туман, подобно тому, как ручей на перекате обегает валун. От солнца отстрелились два белых луча, пронзили плотную завесь во всю ширь. Еще два луча зажглись, еще… Солнце испускало белые стрелы теперь так часто и так много, что скоро возникло второе пятно, белое и с малиновым окоемом. Вслед за малиновым стали возникать ободки разных цветов и оттенков — полный набор радуги. Туман, словно вздыбленный конь, шевельнул гривой и опал в мгновение ока, покатился на нас, будто штормовая океанская волна: ободки рассыпались и потонули в седой пучине. Гасли эти осколки не сразу — они трепетали, поднимались и падали, как искры, и вот наконец синее светило щедро полило свет. Мы дружно закрыли глаза ладонями. Я прислонился спиной к черному столбу и почувствовал, что нутро его полое и там, внутри, происходит какое-то слабое шевеление. Ага, там поднимается Пророк.

— Хозяин! — сказал Скала шепотом. — Смотри наверх.

Я отпрянул от опоры и уставился на маковицу, открытую с одной стороны на манер театральной ложи, и глядел туда, пока в проеме между листьями не показалось длинное пергаментное лицо. Пророк был стар, морщинист, с острого его подбородка стекала небогатая борода. Был Пророк к тому же абсолютно лыс, и голова его напоминала рябое воробьиное яйцо. Старик с потугой открыл глаза, пронзительно черные и монгольского разреза. Сзади Пророка кто-то придерживал за плечи, я видел лишь мощные руки.

Народ, сидевший вокруг столба, кажется, не испытывал ни трепета, ни благости. Я заметил, что кое-кто совсем отрешен от действия и занят своими мыслями. Пожилой воин, опираясь на копье, чесал щепкой ногу, парни пялились на девственниц, сидевших тесно и в окружении сердитых старух. На шее Пророка надулись жилы, глаза, закровянившись, вылезли из орбита грудь поднялась, и он закричал так пронзительно, что у меня защекотало в ушах:

— Помогайте слабым! Слабые в яме. Все.

Листья на маковице задернулись, как занавес, я взялся за столб и опять почувствовал там шевеленье. Внутри столба послышался шорох, будто горошина каталась там в сухом стручке: Пророк спускался в преисподнюю, чтобы подняться опять на восходе. Он, будто петух, исправно несет свою службу. Но где же смысл этого несложного спектакля? Как это все понимать?

— Голова, ты объяснишь мне что-нибудь?

— Мало информации.

«И мне нужна информация. Но поживем — увидим»,

— Тебя ждут, Хозяин.

— И чего они ждут, Скала?

— Слова твоего.

2

— Не падайте ниц, люди, — я принес мир! Я скатился с неба, чтобы научить вас добру. Наши страсти мелки по сравнению с вечностью, жизнь коротка и не создана для зряшной суеты. Чтобы понять это, надо иметь знания, способные дать вам пищу в изобилии, и беспечальный досуг. Но для будущего надо поработать. Я не бог, но человек — такой же, как вы. Мой народ живет далеко отсюда, и мой народ послал меня сюда для работы. И я говорю: «Здравствуйте, братья!»

— Что нам делать теперь? — не поднимаясь с колен, крикнул пожилой воин, который давеча, когда Пророк вещал Истину, чесался щепкой.

— Разойтись. Потом я скажу, что вам делать.

— Когда скажешь?

— Скоро.

— Ты вернешь нам камень с Истинами? Ты же могуч?

— Он вернет камень с Истинами! — закричал сварливым голосом из-за моей спины Скала. — Он отведет нас к воде, которая никуда не течет и где наша Родина. Он могуч, и там, где он живет, другие обычаи — там мало говорят и много делают. Он могуч! Он прилетел сюда вместе со своим домом под названием Голова. Сейчас я попрошу Голову содрогнуть твердь, — разбитной брат мой наклонился к «лингвисту» и зашептал: — Ты же знаешь меня, Голова, ты же любишь меня. Я — Скала, брат твоего Хозяина. Содрогни деревню, покажи свою силу!

Я снисходительно улыбался: Мозг, он трезвый, холодный и запрограммирован только на мои команды. Однако в следующую секунду я воткнулся головой в центральный столб и в голове моей нежно зазвенело. Сверху сыпалась какая-то шелуха, деревню окутала пыль. Из толпы кричали истошно:

— Не надо больше содрогать! Мы верим, что Пришелец — бог. Но зачем он выдает себя за человека? Мы верим!

Скала каким-то образом был подмят мною. Я сел, ощупывая себя, стряхнул с ушей труху и выволок за шею Скалу, брата моего, засыпанного мусором:

— Содрогнул?!

— Содрогнул!

— Ты за дерзость еще поплатишься, друг! Голова!

— Слушаю, Ло?

— Если ты еще раз послушаешься этого парня, будешь отключен. Ты понял меня?

— Все ясно, Ло. Прости.

— Ты неисправен?

— Система в порядке.

— И ты начинаешь загадывать загадки!

— Прости, Ло.

Я поднялся, вроде бы некстати вспомнил, что не мылся как следует уже четыре дня. Заскучалось по гондоле, по мягкому ее уюту и стерильной чистоте моей спальни, моего кабинета, моего холла с огромным экраном, через который так хорошо смотреть на Синюю. Люди деревни стояли на коленях, и черные их спины напоминали обгоревшие бревна. Разрушения были невелики: кое-где похилились стены и были сдернуты с гнезд верхние жерди. Только несколько позже я заметил, что сильно накренился центральный столб-трибуна Пророка. Но беда невелика: наверно, не первый и не десятый раз страдает деревня, не первый и не десятый раз ее латают.

— Прошу подняться, люди! — мягко сказал я. Никакого впечатления: народ лежал задавленный страхом. Скала шепнул, щекотно касаясь моего плеча губами:

— Крикни Голосом, подобным грому.

Я крикнул так мощно, что откуда-то сверху опять посыпалась труха.

Подействовало. Зашевелились мои граждане и, подобно муравьям, без слов и команд каждый принялся за свою работу. Мое присутствие было лишним, и я крикнул еще:

— Мы уходим. Мы явимся завтра.

Опять никакого впечатления. Муравьи отключились от всего, что не касалось дела. Вероятней всего, это нечто вроде коллективного рефлекса; слишком мало дается времени бедолагам при чрезвычайных обстоятельствах — отвлекаться им некогда. Никто даже и не посмотрел вслед нам. Холодность эта, признаться, обидела. На холме за деревней Скала, прихрамывая, догнал меня и сказал:

— Ты дурак, Хозяин!

— Зарываешься, однако!

— Ты дурак, Хозяин!

Брат мой давно напрашивался на легкую выволочку. Удар по загривку застал его в тот самый момент, когда он собирался растолковать популярно, почему я дурак. Парень кувыркнулся в воздухе, болтая ногами, и сел с маху мягким местом на твердую здешнюю траву…

— Еще поучить вежливости?

— Я вежливый, не надо! Чуть глаза из черепа не выскочили, Хозяин! И все равно ты — дурак.

— Почему же?

— Ты плохо с ними говорил, совсем плохо! Зачем ты так? — Скала выпятил грудь, откинул голову и, кругло разевая рот, заорал: — Я не бог, но человек, такой же, как вы! Зачем? Ты бог, и пусть они тебя боятся, в человека они копье кинут — человек смертен и грешен. В бога копье не кинешь — он карает.

— Я подумаю над твоими словами, друг. И не сердись.

— Я и не сержусь, Хозяин.

3

Ночь я не спал.

Я сидел у экрана гондолы и пробовал размышлять ясно и по порядку; наступает тот самый момент, когда легковесно полагаться лишь на интуицию, нужен строго очерченный план действий. Никто не поможет мне найти правильное решение, даже премудрый искусственный мозг, лишенный души. Как же мне быть дальше?

— Голова, ответь: есть еще гомо сапиенс на этой планетке?

— Есть.

— Покажи!

На выпуклом экране возникла живая картина — величаво плыли, набегая, пестрые куски, отснятые на Синей роботами. Сперва тянулась полупустыня, отороченная скупой травой и кустарниками, дальше начались джунгли с реками, озерами и болотами. Вода блестела тускло, замутненная илом. Потом начались горы с рощами, которые редели на кручах, пока не иссякли вовсе. Рощи сменили луга с крупными цветами, лишенными сочной яркости: цветы были однотонные, по большей части темно-синие, изредка — коричневые. Луга оборвались. Теперь мощно вздымались горы с острыми гранями. На склонах бляшками сверкал лед, испуская по крутизне ручейки — белые веревочки. Между двух скал, в седловине, я приметил дымок — он сочился из рваного отверстия пещеры.

— Стоп!

Да, из пещеры, на невообразимой высоте, действительно, сочился дым, я не ошибся.

— Костер?

— Да.

— И сколько их там, гомо сапиенс?

— Точной информации не имею пока, но человек двести.

— И это все?

— Замечено еще два костра. В горах два костра. Есть еще поселение на островах.

— Показывай!

Планета разворачивалась, как лента не очень яркого тона: уже знакомые джунгли с реками и озерами были там; холмистые полупустыни с оврагами, и наконец в глаза ударила густая лазурь: внизу началось море. У меня дрогнуло сердце — я люблю море и, бывало, дома проводил на берегу, где-нибудь в нелюдном затишке, целые дни, не чувствуя ни голода, ни времени. Море очищает, его движение наполнено мыслью высшего порядка. Втайне я храню к морю религиозное почтение и мальчишкой приходил на берег жаловаться, тосковать или качаться на волнах, глядя в небо. Море умеет смеяться. Смех его ровный и чуть снисходительный; оно умеет и сердиться, яриться, уставать. Оно спит и просыпается, потому что — живое. Я верю — оно живое. Я возвращался после свидания с морем очищенный и мудрый, как старик. Когда-нибудь я приду к здешним берегам, чтобы набраться спокойной силы, которой хватает надолго. Приду!

…Волны, крутые и горбатые, катились шеренгами бесконечно к смутной дали. Посреди воды местами торчали острые, будто зубы хищника, камни, попадались и плоские валуны, песчаные косы и отмели. Дальше было широко и просторно. Ветер теребил самую крутизну волны, сбивал с нее гребешки, похожие на пламя, которое возгорается вдруг вдоль затухающей головни. Волны пропадали в невысокой дымке. Вот показались и острова, заросшие деревьями. Были острова совсем пустынные сплошь песок да галечник. Деревни — их было две — раскинулись на самом большом куске суши в форме пирога посреди архипелага. Люди и здесь на ночь устраивались, видимо, в пещерах, напоминающих ласточкины гнезда — на крутом яру и в тени гор. Ходы в пещеры закрывали огромные циновки, сплетенные из лиан. И никакого движения. Выше пещер на плоской равнине, у самого ее края, падающего к воде, догорал одинокий костер.

— Вечер, Ло. Они рано ложатся спать. И рано встают.

— Понятно. Еще хочу спросить… Где же теперь наш силач, Голова?

— Он не бедствует, он лучше подготовлен к одиночеству, чем другие. Показать его?

— Не стоит пока. Что ты знаешь сейчас о так называемых стрекотухах?

— Исследования ведутся по программе. Полной ясности еще нет.

— А предварительные выводы?

— Могу ошибиться, Ло.

— Неважно.

— Удивительная форма. Это коллективный организм. Аналога у меня нет, можно сравнить лишь приблизительно с нашими муравьями. Вернее так; нечто среднее между муравьями и пчелами. Назовем семью условно роем, повторяю, условно.

— Назовем. Дальше?

— Рой, насчитывающий около семисот тысяч особей, подвержен циклам: окукливание и активное функционирование… Сейчас стрекотухи в активной фазе, она, по предварительным данным, длится триста-четыреста лет.

— Потом?

— Рой слипается, образуя желеобразную массу, покрытую сверху прочной оболочкой. Получается нечто вроде шара диаметром около двух метров.

— Дальше?

— При благоприятном стечении обстоятельств шар способен преодолеть тяготение и выйти в космос. Механизм этой уникальной способности пока неясен.

— Да-а…

— Хочу подчеркнуть еще одну особенность этого насекомого. Отдельная особь — ничто, она вполне сравнима с деталью сложной машины, смонтированной, ну, скажем, из блоков: детали взаимозаменяемы без ущерба для целого, но матка роя — тот центр, без которого немыслимо существование популяции.

— Интересно. У тебя все?

— Если коротко, то все пока.

— Сможем ли мы серьезно противостоять, если возникнет такая необходимость, этим самым стрекотухам.

— Защититься сможем, противостоять серьезно- вряд ли.

— Вот даже как?!

— Матка наделена интеллектом, но она существует как бы отдельно и редко пользуется своей властью.

— Ты хочешь сказать, что банда предоставлена самой себе?

— Примерно так.

— И потому творит зло?

— Да, она лишена духовной сути. Оружие ведь не ведает, зло оно творит или добро. Пушка, например, стреляет одинаково в своих и чужих, не так ли?

— Так.

— У меня есть гипотеза, повторяю, но я не решаюсь пока ее излагать, не хватает исходных данных. Могу обнадежить тебя, Ло.

— Чем же ты собираешься обнадежить меня, Голова?

— Вероятно, скоро рои начнут слипаться и окукливаться.

— Эвон что! Значит, планета наконец освободится от напасти?

— Похоже, освободится.

— Спасибо за добрую весть! С помощью какой силы они выходят в космос?

— Пока и это неясно. Мне кажется еще, что хозяйка роя имеет какую-то цель и стремится уйти.

— Еще раз спасибо.

Значит, легенда права, рассуждал я, одно племя удалилось в горы, другое в океан. Я вспомнил слова лукавого брата моего, который опять не вылазил из душевой и килограммами изводил ароматическое мыло. Вот эти слова: «Потом мы остались одни возле синей воды… Племя, делающее дома из камня, просочилось сквозь горы, подобно ручью, и мы его не встречали. Племя же, делающее лодки, уплыло туда, где уже ничего нет»…

Здешнее человечество раскололось, не выдержав тяжких ударов судьбы, и угасает, разделенное. Я прилетел вовремя. Но как я им помогу? Всякое грубое вмешательство, всякий диктат претят самой сути моей миссии. Племя сменит бога, только и всего. В седой древности у нас говаривали; «На бога надейся, но сам не плошай». Что ж, если исключить частности, я избрал верный путь, Я готов помочь им, но лишь в пределах собственных возможностей и не позову за собой свои машины, не воспользуюсь колоссальными возможностями своей цивилизации. Они поймут со временем, что многое могут сами, освобожденные и просветленные. Они все могут сами, и в запасе у них — вечность. Другого пути у нас нет, иначе я рискую сделать из них капризных детей, избалованных благами, на которые не тратилось усилий.

Скала спал на ковре у моих ног, свернувшись калачиком, будто ребенок. Щекой он прижимался к копью и видел, наверно, хорошие сны — лицо его было спокойно и даже красиво. Экран гондолы заполнило ночное небо — живое, таинственное и прекрасное. Дремалось. Опять я видел сосулину, свисающую с карниза, и сквозь мокрый лед, из мягкой его глубины, женщина протягивала мне руки. Я слышал, как стучит по жести весенняя капель. «Скажи мне что-нибудь, женщина!» Она прижала палец к губам и покачала головой с осуждением, но глаза ее смеялись. Сердце мое билось неровно, и на висках, я чувствовал вторым сознанием, у меня выступил пот. Что за странный сон мне снится? «Скажи хоть слово!».

Она опять покачала головой; нет, не услышать тебе моего слова.

— Но почему? — сказал я вслух и проснулся.

 

Глава двенадцатая

1

— Вставай, Хозяин, беда! Раскрой глаза, Хозяин! — Скала стоял передо мной на коленях, обращенный лицом к экрану, и стонал.

На экране была деревня племени Изгнанных.

— Чего кричишь?

— Смотри, Хозяин. Пророк не показался с рассветом, и народ в печали.

— Невелика потеря.

— Великий Закон гласит; Пророк умер — конец света.

— Ну, это ты загнул, брат.

— Гляди, Хозяин!

«Что там стряслось?»

— Голова, дай план крупнее!

Вот он, центральный столб. Вокруг валяются толстые травяные маты, содранные с настила, Под жердями, уложенными решеткой, зияет черная пустота, скорее всего та самая яма, где обитают Слабые. Столб растет из преисподней, и Пророк каждое утро каким-то способом возносится оттуда. Наверно, карабкается по веревочной лестнице. Упражнение, скажу вам, не из легких. Площадь, где собирается народ для утреннего ритуала, была поначалу пуста, затем на стене, где обитают девственницы, дрогнули листья, и сквозь неширокую щель крадучись стали просачиваться старухи, как на заказ одна смурнее другой с распущенными волосами. Передняя карга брела, ощупывая пустоту руками, как слепая. Она и впрямь была слепая — запавшие глазницы прикрывали красные веки. Старуха жутко всплясывала, крутила головой, разметая волосы, и ноздри ее хищно шевелились. Скала завыл, и лицо его приняло синюшный оттенок.

— Хозяин, это сама Сур, Рожденная-У-Моря-В-Дни-Когда-Умер-Последний-Желтый-Большой-Человек. Он умер лицом к небу, и Сур слышала его завет. Сур живет вечно. Я ее ни разу не видел. Ее никто не видел, Хозяин!

— Я женю тебя на ней, брат мой, если еще раз назовешь меня дураком или вознамеришься сотрясти деревню.

— Не греши языком, Хозяин!

— Ты воин, друг мой, ты дерзнул послать письмо самому Вездесущему, а перед старухой у тебя трясутся коленки. Смешно!

— Предание гласит: Сур — это беда. Большая беда, Хозяин!

Старухи тем временем устроили неприличный шабаш; они царапали груди ногтями, обнажались мерзко, тряслись, передвигаясь к яме. Я насчитал пять женщин, истощенных до последней степени, но неистовых. Они совершали, можно предположить, некий культовый танец и намерены были довести себя до полного изнеможения. Сур молчала, молчали и остальные ведьмы, они лишь повизгивали и сапко дышали.

— А моются они, ваши бабушки, брат мой?

— Не греши, Хозяин!

Мне причудилось: где-то бьют барабаны. Звук, напоминающий невнятные раскаты грома, исходил вроде бы снизу. Он то притухал, этот звук, то нарастал и ширился- глухой, тревожный, лихорадочный. Над деревней, я обратил внимание, кружили черные птицы. Кружили они; как листы бумаги, поднятые горячими токами, исходящими от песка. Дряхлая Сур упала на карачки и, сметая волосами мусор, закружилась на месте; другие старухи продолжали плясать и корчиться, вознося руки. Сур поползла через гору травяных ковров, прикрывающих яму, и запричитала:

— Пророк, ты уже не любишь свой народ? И на кого же ты нас покинул? Нам тоже умирать, Пророк?

— Слышишь, Хозяин? Она говорит; «Нам тоже умирать?»

— Голова, приготовь ракету.

— Ты рискуешь, Ло!

Да, рискую; ракета одноместная, и управлять ею без навыка неблагоразумно — двигатель развивает колоссальную тягу, я могу не справиться со скоростью, но выпал, кажется, такой момент, когда надо рисковать.

— Ракета на стартовой площадке, Ло.

— Хорошо. Скалу отправишь следом на танкетке.

— Команду понял.

…А барабаны все-таки стучали, мне не чудилось. Стучали они глухо и басовито. Ритм менялся, менялась частота ударов, бормотанье это текло с перепадами и достигало великой выразительности, щемящей трагической силы. Бум, бум, бум… Бам, бам, бам…

Туман взмыл, растекся по долинам, лишь речка справа от деревни была еще покрыта пеленой, сквозь которую местами проблескивала вода. Джунгли за рекой роено лучились. Туман сползал и с гор вдали, обнажая неприютные вершины.

— Пророк! — изводилась карга. — Мы не можем дать тебе яйцо киня, у нас нет мяса горячего, с кровью и дымом жизни. Воины наши трусливы, как дети, женщины слабы. Дух наш угасает. Но внимай, Пророк! Ты получишь в жертву самую красивую девственницу, она утешит тебя, обученная искусству любви. Она умеет петь, от нее пахнет цветами. Пророк, ты утешишься, простишь нас, отступников, и снова будешь подниматься, чтобы вещать Истину.

…Тяжелая крышка люка ракеты ударила меня по голове, на какое-то мгновение я потерял сознание и, очнувшись, долго не понимал, что со мной происходит. В глазах качалась пелена, пронизанная белыми искрами. Я уловил тяжелый гуд двигателя и наконец все вспомнил.

— Голова, где я?

— Держи курс назад и строго по прямой. Это недалеко. Тебе плохо, Ло?

— Понял. Ничего, все в норме.

Полет мой кончился, ракета упала брюхом на траву, пробороздив глубокий след. Когда я вылез из кабины, в нос ударил запах гари. Передо мной была глухая стена деревни, я перемахнул через нее без затруднений, вторая стена, третья, потом я почувствовал, что стою на утоптанной площадке.

«Успел!?»

2

Мне не хватило мгновения, пресловутой доли секунды мне не хватило — я почти дотянулся до ее ноги, но она уже падала с пронзительным и длинным криком «ааа-аа». На жердях остался венок блеклых цветов, и он, покатившись криво, был тоже заглочен ямой. Воины, два юнца, несли очередную жертву. Несли они ее на сплетенных руках — совсем девочку. Голова жертвы, закрытая длинными волосами, болталась, как у подраненной птицы. Я сгреб старуху Сур в охапку, откатил в сторону и загородил дорогу шествию. Сперва я был охвачен гневом и готов был совершить непоправимое, но скоро понял, что мне противодействует какой-то угрюмый механизм. Исполнители не виноваты — они лишь марионетки, подавленные чужой волей. Я осторожно взял девушку, предназначенную Пророку, за плечи и потянул к себе, сказав воинам:

— Оставьте ее в покое!

Два балбеса тупо пытались пройти к яме и напирали на меня с высокомерной наглостью.

— Оставьте ее в покое! — В моих руках было хрупкое тело, расслабленное страхом. Воины сопели, напрягаясь, они, похоже, собирались и меня спятить к яме и столкнуть туда вместе с девчонкой, глупцы! Краем глаза я видел: сквозь стену, откинув листы, протиснулись две старухи, они тоже несли девушку, чтобы и ее отдать в жертву. Не много ли одному? Пророк-то, однако, сластолюбец! У моих ног зашевелилась слепая Сур, губы ее, обметанные пеной, сжались в ниточку, она села и обвела руками пространство перед собой, каким-то образом уловила, что я рядом, и заскрипела:

— Изыди, сын тьмы!

— Ты, бабушка, с больной головы на здоровую валишь!

— Изыди и не противоборствуй!

— Сейчас, ведьма, я закрою твой шабаш!

— Изыди!

Я ухватил воинов за шеи, поднял обоих, как щенков, и бросил подальше, они откатились, сшибли старух, несших жертву похотливому Пророку, образовалась шумная свалка, ведьмы с воем расползались, ныряли под листья стен, уползали прочь. Возле меня осталась девочка, она лежала комочком и без движения.

— Сур, убирайся в свою яму, пока я добрый!

— Изыди!

— Злая ты женщина, Сур!

— Воины! — завопила слепая. — Мужчины! Разве затупились ваши копья и глаза ваши не видят, как попирает меня этот Пришелец? Разве в вас не осталось гордости? Бойтесь, жалкие, я прокляну, и мое проклятие страшнее смерти. Убейте его, убейте!

— Я вечный, Сур! Я не хочу беды, я принес покой и справедливость. Воины, она лжет, и проклятия ее — пусты.

Никто не метнул в меня копье — мужчины племени держали нейтралитет. Два парня, которых я откинул так неаккуратно, поднялись и укандыляли прочь. Над нами было небо, светило синее солнце. Стояло безветрие, и был хороший день. Я взял Сур в охапку, тело ее было сухое и горячее. От нее пахло плохо. Слепая хрипела и дышала со свистом. Я отнес ее в тень и оставил там.

— Отдохни, Сур. Тебе вредно волноваться — годы не те, «Как же я не успел-то! Она, наверно, умирает там, внизу?»

— Голова, пошли мне легкий скафандр, шнур и фонарь.

— Хочешь спускаться, Ло? Это — опасно.

— Рассуждать некогда, Голова!

Со стороны центральных ворот прибежал Скала, настроенный весьма кровожадно — он потрясал копьем и свирепо водил глазами.

— Брат, хватай ее и неси в танкетку.

— Кого хватать?

— Эту девочку! — я показал рукой туда, где лежала бездыханная жертва Пророка — маленькая и худая, совсем еще ребенок. Она боялась дышать, беззащитная игрушка в жестокой игре.

— Я не могу прикасаться к ней, Хозяин, — не велит Закон!

— Бери и неси!

Брат мой повиновался неохотно, нес он свой груз с брезгливой гримасой, видом своим выказывал, что делать непотребную работу его заставили и сам он никогда бы не пал так низко. Оно и понятно: за нами ведь наблюдали отовсюду настороженно, цепко, и брат мой, как всегда, тонко улавливал ситуацию. Хрупкая ноша вместе с тем не тяготила и была, видать, приятна. Скала обернулся быстро, принес мне «лингвист», забытый в гондоле, и я только сейчас обнаружил с немалым удивлением, что понимал все, что кричали старухи. Никогда не предполагал, что буду воспринимать на слух этот язык, состоящий, кажется, из одних согласных. Отрадная новость!

— Я полезу в яму, Скала. Ты посидишь здесь.

— Не полезешь, Хозяин!

— Почему?

— Там — смерть!

— Надоели мне ваши страхи, милый!

3

По скафандру постукивала вода. Я мельком подумал о том, что напрасно выбрал тонкий шнур — он хоть легок и прочен, но спускаться по нему неудобно: быстро немеют руки и скользят даже рифленые подошвы ботинок. Я не надел шлем и чувствовал кожей лица, как снизу течет влажный ветерок. Еще докатывался до меня снизу нестойкий, но резкий запах, от которого першило в горле. Я повис на шнуре, чтобы прокашляться. Белый луч фонаря, прикрепленного к поясу, мельтешил, вздрагивал, выхватывал из кромешной тьмы мокрые стены. Вода текла немыми ручейками, падала, но я не слышал, как она ударяется о дно. Значит, здесь глубоко. Спускался я не торопясь, полагая, что путь мой не короткий. Вдруг навалилось ощущение, собственно, не ощущение-уверенность: все это уже было — темнота была, кромешная и до того плотная, что ее можно пощупать ладонью. Я уже знал; темнота не холодная, она шершавая. И еще знал: сейчас ступлю на мох и ноги мои увязнут по колено. В луче фонаря курился дымок сизый и тяжелый, ветер не мог его растеребить и унести сразу, он прядками тянулся туда, где смутно виднелось небо. Предчувствие сбылось: ноги мои увязли во мху, который рос здесь пышно, посеребренный мелкими цветами. Я огляделся, вышаривая фонарем пещеру. Рядом высился камень в два человеческих роста. Скользя коленями, я взобрался на плоскую макушку этого камня и там увидел девушку, что была предназначена в жертву Пророку — она лежала на спине с вытянутыми вдоль тела руками и восковым лицом, была похожа на статую, выточенную из слоновой кости. «Мертвая, не успел!» И тут явилась уверенность, что она жива и что тревожить ее нельзя и надо ждать. «Чего ждать?» И явился ответ; «пробуждения». Мне сделалось жутковато: представилось, будто слово это кто-то сказал и оно просочилось сквозь землю. Я направил луч фонаря вверх. Резко вогнутый купол тоннеля был довольно высок в том месте, где соединялся с вертикальной шахтой, дальше он уходил под уклон и становился ниже. Откуда-то полз и полз дым, его становилось все больше, я набросил на голову шлем скафандра, висевший на спине, и включил автономное дыхание. Красавица моя лежала покойно, рослая, с длинными ногами, правильной фигурой и строгими очертаниями лица. Она другой расы, она по крови не принадлежит племени Изгнанных. Но откуда же это чудо, из каких тайников извлекли ее старухи, за какие грехи понесла она кару? Ковыльного цвета волосы скатывались с плеч, огибая тело, и доставали коленей. На Земле моей нечасто встретишь женщину такой красоты, а мы знаем толк в человеческой природе: мы ведь совершенны, мы — предел достигнутого.

Я присел на камень и сквозь скафандр почувствовал его могильный холод. «Нарву, пожалуй, моха да постелю ей?» И опять с великим усилием просочились слова: «жди пробуждения».

— Голова!

— Слушаю, Ло?

— Не ты говоришь со мной?

— Нет.

— Спасибо. Наверху у вас все в порядке?

— Пока все в порядке,

Мерно звенела, падая, вода, изредка осыпался каменья, ударяясь о стены тоннеля, катился вниз, сотрясая тишину. Что-то скрипело за моей спиной, чудились сторожкие шаги, из вязкой тьмы смотрели чьи-то глаза — круглые глаза с нутряным блеском гнилушки. Меж лопаток у меня то и дело пробегал морозец от жути, навеваемой темнотой. Я заставил себя отвлечься и начал думать о Земле. Думал я, как всегда в минуту отрешенности, о моей горькой любви. Она, женщина Наташа, скорее всего не умела чувствовать глубоко, дитя века. Когда я спрашивал ее: «Почему ушла с другим?» — она лишь пожимала плечами, потому что мой вопрос казался ей забавным; ведь она была свободна, как, впрочем, был свободен и я. Но я не хотел такой свободы и потому вызывал у моей женщины досаду.

Мне пришло в голову вдруг, что на моей доброй старой Земле давно не осталось мест, где бы человек испытывал страх. Даже заповедные, нетронутые леса и джунгли не сулят трагических поворотов. Даже дикие кони, которых я объезжал в степи, были покладисты и терпеливы. Эта же планета темна в самом существе своем. Темна и несчастна. И я лишний здесь, потому что кому-то переступаю дорогу. Но кому? Ничего пока неясно. Где старики, что устраивали мне испытание, куда упрятались немытые старухи? Где живут силачи? На все эти вопросы я найду ответы, не так уж, наверно, и сложно найти ответы. Мне представляется, что деревня наверху — лишь часть айсберга, его верхушка. А тайна спрятана в холодной глубине. До сих пор, однако, я был легкомысленным, как мальчишка: мы на Земле слишком уж уверовали в силу и возможности своей цивилизации, полагая, что нам доступно все. Я не могу объяснить сию минуту, откуда приходят ко мне голоса и чья воля диктует мое поведение, почему я жду, когда проснется красавица, и наперед, между прочим, знаю, что она проснется? Почему вижу часто, как тянет ко мне руки женщина, стоящая возле открытого окна и улыбается из смутной дымки веков?

Я осторожно сполз с камня и, увязая во мху, побрел в глубину тоннеля, рассекая лучом фонаря мрак впереди. Мох отпустил ноги, под ботинками захрустел гравий. Свод над головой постепенно скашивался, метров через двести я уже нагибался и задевал плечами стены, сшибая с них кусками сырую глину. Шел я так долго и уперся в завал, который образовался, видимо, недавно, — свод в этом месте рухнул и загородил путь, лишь на самой верхушке каменной груды виднелась щель. Однако ближе груды, преградившей путь, — фонарь бил далеко — чернел провал, горловина такой же ямы, чуть разве поуже, через какую я попал сюда. Интересно! Я присел на корточки и осторожно заглянул вниз. Метрах в тридцати-сорока было дно, и вытоптанная до блеска тропа опять убегала в тоннель. «Целый лабиринт! Обязательно вернусь сюда, а сейчас пора двигать назад».

Красавица моя лежала, окутанная дымом, который все сочился, непрытко поднимаясь вверх. Я снова взобрался на камень, взял девушку в охапку — ноша оказалась нелегкой — и пустился в обратный путь.

 

Глава тринадцатая

1

На этот раз я не пользовался шнуром, в отвесной стене ямы были, оказывается, ступени — нечто вроде лестницы, выбитой в грунте. С правой стороны ступеней попадались скобы из прочного дерева, и за них я держался, когда отдыхал или когда выпадала необходимость поправить не спине расслабленное тело красавицы. Блеклый круг над головой становился все шире и все ярче; выделялось на небе облако, напоминающее чайку с простертыми крыльями. Там — раздолье, там дуют ветры и текут реки, есть моря и горы. Я уже начал думать, что никогда не вылезу из этой дыры, наполненной дымом, что я пробыл в загадочных недрах планеты долгие дни. Девушка постанывала в забытьи, руки ее вяло перекатывались по моей груди. Вот и кончилось мое мучительное восхождение. Встретила меня толпа воинов. Поначалу я испытал приятное чувство: все-таки ждут, волнуются и, значит, привыкают, но тут же наступило разочарование — мое появление никого не обрадовало и не удивило. Мужчины, юные и весьма преклонных лет, галдели, вздымали кулаки, напирая на брата Моего Скалу и на Червя Нгу. Скала застыл с копьем наотлет, презрительно щурясь. Червяк Нгу стоял на карачках, выгнув спину, как худая собака, и терзал зубами мой шнур, привязанный к большому пню, шнур, по которому я спускался в преисподнюю.

— Ты слаб, Червяк Нгу, ты слаб и глуп! — кричал брат мой. — Эту веревку тебе не перекусить до сезона дождей. И после сезона дождей тебе ее не перекусить. И сыну твоему, если ты способен родить сына, тоже не перекусить.

Нгу устрашающе вращал глазами, рвал шнур ртом, и с губ его капала слюна.

Я отнес девушку в тень, положил ее там на сухую землю. Спасенная открыла огромные, пустые от боли глаза и опять застонала.

— Голова, будь готов взять эту красавицу в гондолу.

— Хорошо.

— Она еще слаба, пусть полежит немного.

Я сел в изнеможении на валик сухой травы.

Червя Нгу уже пинали в зад — требовали, чтобы он признал поражение и уступил место другому. А желающих было немало. Сперва Нгу пинали деликатно, потом широколицый и дюжий малый со шрамом на щеке хватил его ногой так, что раздался чмокающий звук и бедняга воткнулся носом в землю, но шнура изо рта не выпустил, лишь передвинулся дальше, не покинув окончательно поле боя, — он не хотел сдаваться.

— Никто не перекусит веревку! — заявил брат мой Скала, торжествуя.

Второй воин упал на карачки, вцепившись зубами в злополучный шнур, третий… Толпа угрюмо сопела, все напирая на Скалу, который понемногу спячивался к яме, не теряя, однако, достоинства и чувства превосходства над очевидной и безусловной серостью толпы. Червя Нгу совсем заклевали, поскольку всякий считал своим долгом как можно ловчее дать бедолаге под зад. Положение истового бойца усугублялось еще и тем, что он не имел возможности обернуться и запомнить обидчика. Нгу лишь выгибался пуще, и по худой его спине обильно катился пот. Скала сделал ловкий маневр, подбежал ко мне, сел рядом и покрутил головой.

— Что там, Хозяин?

— Где?

— Внизу.

— Темно.

— Там нет солнца?

— Нет.

— Устал?

— Устал, Скала.

— Это я придумал, Хозяин, — веревку перекусывать.

— Зачем придумал?

— Они хотели меня бросить вниз. Они — сердитые.

— Почему они сердитые?

— Старики ушли, старухи ушли. Пророк молчит. Что дальше?

Над нами бежали облака, небо синело, воздух был легкий. И жить было хорошо. И печаль моя истаяла, я с любопытством наблюдал, как мужчины состязаются в удали. Я и сам азартный. В школе Первой ступени, помню, провисел на турнике чуть ли не сутки, пока меня не сняли, пока силой не расцепили сведенные судорогой руки. Мы, конечно, поспорили, кто продержится на турнике дольше. Я выиграл состязание, но какой ценой: имя мое склонялось в школе долго — меня упрекали в бессмысленном упрямстве, говорили, что я замкнут и воля моя зла. Но торжество победы, ни с чем не сравнимое торжество, поднимало мой дух и давало терпение сносить наговоры. Напрасно они, старшие, искали грех там, где его нет. Товарищи мои, те, которые упали с турника раньше меня, пожимали плечами и улыбались с пренебрежением: дескать, можно было висеть и еще, но какой в том смысл? Конечно, великого смысла в том нет — висеть на турнике, но ведь состязание есть состязание. Древние закаляли тело и, главное, закаляли волю под девизом; побеждает самый достойный. Самый достойный среди равных. Вот так!

Червя Нгу оттащили от шнура, его отволокли, как неодушевленный предмет, он некоторое время лежал ничком, распластанный, и хрипло дышал, потом вскочил и начал кулаками прокладывать себе дорогу назад — нет, он не сдался, он хотел бороться, упрямец, но опять получил дружный отпор и был повержен с окровавленным носом. Воины образовали свалку — каждый жаждал показать себя — и затеялась рукопашная, где один с кошачьей ловкостью дрался против всех. Это уже непорядок, это уже не по правилам. Я собирался уже подняться и раскидать неистовую публику, но Скала опередил меня, издав пронзительный крик, не сплошной, а с перепадами и паузами. Примерно так орут у нас ослы невесть по какой причине — скорее всего, от тоски. И свершилось чудо; воины рассыпались по деревне с прыткостью ртутных шариков и тут же была запущена система защиты от стрекотух, начал закрываться верхний полог. Начал он закрываться от центра к периферии. Сперва лепестками упал полог со столба Пророка, затем от первой круглой стены — на следующую. Спустя минуту сделалось темно, и лишь между листьями, прилегающими кое-где неплотно, жилками пробивалась густая синева. Это было даже красиво. Я забыл, что у меня есть фонарь, и крадучись пробрался в ту сторону, где лежала спасенная мною красавица. Я нашел ее руками, ощупал лицо, почувствовал щекотное прикосновение ресниц. В плечо мне дышал Скала. Я спросил его:

— И долго это будет продолжаться?

— Недолго. Они опять захотят столкнуть меня в яму, Хозяин.

— За что?

— Я прокричал тревогу, а стрекотух-то нет.

— Нехорошо обманывать, брат мой.

— Может, и нехорошо, но они бы побили друг друга. У нас мало здоровых мужчин. Ты отвлеки их чем-нибудь, Хозяин.

— Это мысль. Попробую.

Когда брат мой дал отбой (он сложил руки трубой возле рта и произвел весьма нежный звук), я научил воинов древней игре-перетягиванию каната — и не рад был, что научил: вся деревня, даже малые дети, выползли из закутков, чтобы принять участие в соревновании. Поминутно назревала настоящая война, потому как ни одна сторона не умела, да и не желала признать поражение, и всякий раз находилась причина начать сначала. До глубокой ночи напрягались эти люди. Дело кончилось тем, что соперничающие стороны повалились в изнеможении и уснули мертвецким сном с мыслью назавтра схватиться опять.

— Они помрут, Хозяин! — с печалью сказал мне Скала. — Надолго их не хватит. Что будем делать, Хозяин?

— Будем жить! Без Пророка, без старух. Хорошо будем жить!

— Мы так никогда не жили, Хозяин. — Скала раздумчиво покачал головой. Он сомневался, зато я не сомневался — я любил их, забитых, обездоленных, голодных. И верил в них.

2

Как им помочь? Любая моя ошибка может перерасти в трагедию. Если накормить их досыта, устроить и обогреть, они поймут что я в силах делать это постоянно и без особого напряжения. Поймут и перестанут бороться за себя, легко и без угрызений совести сядут мне на шею. Если я стану защищать их, они бросят копья, воины потеряют форму в праздности. Если я стану думать за них, они, лишенные нужды познавать и накапливать опыт, превратятся в шумных идиотов. Очень легко, словом, разрушить этот хрупкий мир, это тонкое равновесие несовершенное и тем не менее способное существовать…

…Я опять сижу у экрана гондолы, смотрю, как выбиваются из сил мужчины, перетягивая веревку. Вот уже почитай, двое суток они напрягаются из последнего — кряхтят, потеют, и глаза их белы от натуги. Олимпийские игры в деревне занимают меня мало; потешатся, да и перестанут. Вон женщины уже возвращаются к повседневным хлопотам, их ведь не надо учить, что не поработаешь, так и не поешь. Впрочем, женщины всегда смотрели на жизнь трезвее мужчин. Пусть перетягивают веревку, мне неплохо собраться с мыслями, взять азимут, выбрать ближнюю и дальнюю цели.

— Голова!

— Слушаю, Ло.

— Что нового о стрекотухах?

— Моя гипотеза, в общем-то, находит подтверждение — они уйдут, они снижают активность.

— Когда уйдут?

— Точно пока сказать не могу,

— Постарайся в следующий раз сказать все-таки поточнее.

— Постараюсь.

— Как там наша гостья?

— У нас их две, Ло.

— Меня интересует та, которую вытащил я?

— Глубокий шок.

— Поправится?

— Несомненно. Но что делать с первой, Ло?

«Что делать с первой?» Пожалуй, разумнее всего отправить ее в деревню, пока она мало увидела и еще меньше поняла — я хочу, чтобы молва обо мне была лишена слишком уж ярких красок, пусть молва не приписывает мне божественного начала, такая слава нам ни к чему, и чем меньше свидетелей, тем лучше.

Девчушка сидела в застекленном тамбуре биологического блока (я видел ее из своего кресла в холле) и с великим тщанием складывала в пирамидку цветные кубики-запасные блоки для подсобного компьютера — и тихо пела, качая головой. Черные и короткие ее волосы обегали щеки и были перевязаны сзади пучком травы. Лицо круглое, подбородок острый. Лисичка, да и только. И глаза. Печальные воловьи глаза с синеватыми белками. Милое и робкое дитя! Она выкладывала пирамидку с выражением отрешенной сосредоточенности и внутренне была готова к любым неожиданностям, затаив глубоко в себе испуг.

— Скала!

Брат мой отозвался не скоро — он, как всегда, отирался в душевой и выглядывал оттуда лишь для того, чтобы сказать про то, как хорошо мыться и как приятно пахнет мыло.

— Скала!

— Слушаю, Хозяин!

— Возьми девушку и отвези ее в деревню на танкетке.

— Зачем, Хозяин? Наши женщины ее не примут.

— Отчего же не примут?

Скала пришел в холл, с его головы стекала вода, на ковре он с видимым удовольствием оставлял мокрые следы. Он отряхивался всем телом, как резвый щенок, и улыбался, обнажая крупные зубы.

— Почему, спрашиваю, не примут?

— Она предназначена Пророку.

— Все видели: я ее не отдал!

— Ну и что, Пророк тоже видел.

— Скажешь женщинам: Хозяин бросит в яму каждого, кто нарушит его волю.

— И бросишь?

— Непременно!

— Я не верю, Хозяин.

— Ты поведешь ее, ослушник? Или мне самому вести?

— Не смею с тобой спорить.

— То-то же!

…Девочка возвращаться не хотела, и Скала, я видел, оглядываясь на гондолу, подталкивал ее шлепками, когда же шлепки не помогли, взвалил сиротку на загорбок и понес, увязая в песке. Жертва Пророка показала себя настоящей женщиной — она царапалась и визжала. Скала сперва с достаточной деликатностью клал ношу свою наземь, но последний раз, прежде чем перевалить за гребень холма, он бросил соплеменницу свою с маху и вознес руки к небу, призывая, видимо, в свидетели Вездесущего и Неизмеримого. Переговорного устройства на груди брата моего не было, он прятал его в узелке на поясе, но я мог догадаться о смысле его стенаний: он говорил о том, что нет на этом свете благодарности и народ черствеет на глазах. Хозяин вырвал эту куклу из рук старого Пророка, спас ее честь и теперь хочет, чтобы эта дура жила среди близких и выбирала себе жениха по вкусу, а она, видишь ли, отказывается от родного дома, да еще кусается и визжит. После короткой, но пламенной речи Скала, не стесняясь, погнал строптивицу перед собой, грозя ей палкой. Две черные фигурки, уменьшаясь, провалились за холм. Мне стало грустно, я понял, как неуютно одному, как прочно связан отныне со здешним народом.

— Голова, показывай деревню. Что там у них?

У них там ничего нового не проистекало. Воины были нанизаны на веревку, словно бусы, и работали. Им невдомек было распределиться на две равные группы, они наваливались кучей то на один конец веревки, то на другой. Меньшинство неизменно повергалось, и все закручивалось сначала. Опять тискали и били походя Червя Нгу, который перебегал на сторону победителей, бросая товарищей, и немалой ценой платил за мелкие измены. Нгу был растерзан, но по-прежнему азартен и даже забывал подбирать кровь, сочившуюся из носа. «Изведу ведь мужское население этой проклятой веревкой. Пора, однако, что-то предпринимать. Но что?» Я почувствовал некстати укор совести, растревожила меня собственная черствость; ведь даже не поговорил с девочкой, отдал ее Скале на скорую расправу, не узнал даже как ее зовут. Нехороший я человек!

— Голова, присоветуй, как отобрать у них проклятый шнур — ведь лбы разобьют, последние силы растратят понапрасну?

— Пошлем робота, он справится с задачей.

— Посылай.

3

Робот — белый шар диаметром метра в полтора с короткими подкрылками, похожий отдаленно на увеличенное в размерах насекомое (у него были даже круглые глаза) — завис над деревней, выпустил тонкое щупальце с крюком на конце, ловко зацепил шнур и потянул его к себе. На короткое мгновение воины задрали головы и одинаково округлили рты, озадаченные беспардонностью диковинного существа. Робот их не напугал, он их раззадорил и даже развеселил. Поначалу мужчины с гиком наваливались на веревку — соревноваться, когда же поняли, что силы неравны, разгневались, закричали. Пожилой дядька со шрамом, давно примеченный мною, схватил из-под ног коряжину и запустил ее вверх. Снаряд не достал робота, описал в воздухе дугу и упал на загривок многострадальному Нгу. Парень подпрыгнул от боли и растерялся по первости от дилеммы: кого бить и от кого защищаться? Сперва он намерен был хватить по скуле пожилого собрата, но, поразмыслив, решил, что виноват больше все-таки железный пузырь, и с криком торжества запустил в него камнем, который, славу богу, никого не задел. Толпа принялась кидать в робота чем попало, но быстро озарилась, что стрекоза, висевшая над ними, во-первых, неуязвима, во-вторых, получает явное преимущество, когда часть воинства отвлечена на поиски тяжелых предметов. Мне причудилось, что автомат живой и тоже наливается злым азартом: тянул он веревку расчетливо, с подергиванием, воины скатывались и падали наземь, как зрелые плоды.

Шум свалки привлек женщин — они появлялись из недр деревни, выстраивались в ряд, из-под руки смотрели на робота, потом без призыва и команды бросались на помощь мужчинам, но тоже падали, скользя руками по шнуру и отступались, убеждаясь в тщетности борьбы. Робот тем временем открыл крышку на круглом брюшке и начал с легким посвистом всасывать веревку, он поглощал ее, как лапшу, ненасытно, ввергая мужчин в натуральное бешенство. Червяк Нгу вцепился за шнур намертво и толчками поднимался вверх до тех пор, пока не ударился затылком о брюхо автомата. Ударился сперва он нешибко, но машина дала слабину и резко дернула. Нгу на этот раз стукнулся с гулом, будто о пустую бочку, и, ускоряясь, покатился с перекошенным лицом, с маху сел на чье-то задранное лицо и опять был крепко трепан. Я вздохнул уже было с облегчением, радуясь тому, что спектакль близится к завершению, но тут с непонятным еще беспокойством стал вглядываться в небо, усеянное черными точками. В небе маячила вроде бы горсть песка, брошенная кучно.

— Голова, по-моему, стрекотухи летят?

— Да.

— Деревня в опасности, Голова!

— Не уверен.

— Что-то надо делать!?

— Поздно.

— Ты в своем уме, Голова!

Я встал с кресла и приник лицом к обзорному экрану. Мозг был прав: мы ничего не сможем предпринять, потому как серая каша уже кипела над деревней — она расширялась, росла и горбилась, как волна под ветром. Стенка экрана была холодна, и холод этот я чувствовал лбом, руками, щекой. Я закрыл глаза от страха, но и сквозь крепко сжатые веки я, кажется, видел, как корчатся в предсмертной судороге тела и поднимаются головы к небу, чтобы просить пощады.

— Как же так, Голова? Почему ты их не заметил раньше?

— Я их не воспринимаю, Ло!

— Почему?

— Пока не знаю.

— Ты же все должен знать, Голова!

— Возможности мои не беспредельны, Ло.

— В школе меня учили, что мы, земляне, можем все! Это я виноват, Голова!

— Никто не виноват.

«Сейчас я открою глаза. Я обязан открыть глаза и запомнить картину, которая останется жить во мне вечным и непроходящим укором. Это я виноват в их гибели; они — дети и я, самонадеянный и сытый, хотел стать их добрым гением, болван!»

— Что там, Голова?

— Пока ничего особенного.

Действительно, ничего особенного: стрекотухи качались над деревней, облако меняло форму — то слипалось в комок, то рассыпалось, составляя идеальный круг. Никто из деревенских не успел убежать или спрятаться. Многие попадали на колени и лежали, закрыв головы руками, переваливались на вытоптанной площадке, будто она была горячая. Робот тем моментом, заглотив злополучную веревку, тихо поплыл прочь, но стрекотухи уйти ему не дали, они облепили плотно поверхность шара, и круглый живой ком взмыл высоко.

Мозг сказал:

— Он потерял управление.

— Кто?

— Робот.

— Как же он движется?

— Непонятно.

Это все было теперь неважным и второстепенным. Я вытер пот со лба: опасность: кажется, миновала. Деревня запоздало и поспешно укрывалась от нашествия, она опять напоминала мне ржавый шлем, упавший когда-то на поле брани.

— Еще поживем! — сказал я.

— Они летят к нам, — ответил Мозг бесстрастно.

— Они настроены агрессивно?

— Вопрос сложный. Вряд ли.

— А конкретней?

— Не уверен.

— В чем не уверен?

— В агрессивности.

— Ты поглупел, Мозг!

— Я не поглупел, мне недостает информации, Ло.

 

Глава четырнадцатая

1

Робот, красный, как помидор, упал, закатился в речку и подпрыгнул над водой со страшным грохотом. Вверх туго ударила струя пара. Несколько раз раскаленный шар ложился на воду и выскакивал из нее. Наконец, он закачался, крутясь, и прибился к берегу, волна откатила его назад, и мертвый автомат поплыл неспешно вниз по течению. Речка же долго еще качалась-выплескивалась на береги опадала, обнажая замутненное дно. В пене переваливались оглушенные рыбки, напоминающие по форме ущербную луну. Волны выбрасывали растерзанную траву и гальку.

— Робот из тугоплавкого материала, — сказал Мозг. — Расплавить его может лишь специальная печь.

— Да, дела!

На купол гондолы с различимым стуком посыпались стрекотухи, они падали, будто слепой дождь на жестяную крышу. Я часто слышал такой стук, когда жил со старым казахом в степи и пас коней. Слитой шелест дождя, капли на окне, прокладывающие ломкие дорожки, аромат мокрого поля… Все это вызывало во мне острую любовь к сущему, и я начинал думать о том, что предназначение человека гораздо выше, чем просто дышать, роднясь с Землей, что мы перед кем-то виноваты и кому-то или чему-то очень обязаны своим благополучием. Это были грустные мысли. Похоже, о том же думал и мой казах: взгляд, его застывал, глаза меркло блестели в сумерках. В дождь мне всегда хотелось спать. Вот и сейчас голову мою начал кутать туман, и почудилось, будто бегу рядом с лошадью, окунаясь лицом в ее жесткую гриву. Под копытами содрогается земля, в ушах гудит ветерок… Я, кажется, и взаправду прилег на тахту в холле, и разбудил меня громовой голос. Представьте, Мозг орал песню, которой я научил его на досуге:

— Эй, Голова, что с тобой?

Мозг старательно выводил слова, и от его железного голоса лопались перепонки.

— Прошу прекратить, слышишь!

Никакого впечатления.

Купол гондолы сплошь застилали теперь стрекотухи Это неопасно, пусть себе ползают. Однако тут же безмятежность моя улетучилась я заметил, что по куполу стекает зеленая слизь, выделяемая незваными гостями. «К чему бы такое?»

— Голова!

Песня кончилась, и наступила тишина — нестойкая и тревожная, в холле вспыхнули светильники, потому что крылатые разбойники совсем застили солнце.

— Голова, ты слышишь меня?

— Плохо.

— Как это — плохо?

— …Есть письмо, Ло. По программе я должен был передать тебе его позже, но я добрый, могу и сей минут прочитать, если ты выслушаешь меня со вниманием и благосклонно. Если ты в подходящем настроении. И вообще…

— Что значит «вообще»?

— Ничего не значит.

— Голова, у тебя разладилась система?

— Ничуть не бывало — у меня полный порядок, я весел и великодушен, петь хочу, а песням ты меня не научил. Я весел и добр, в отличие от тебя.

Железная башка верно подметила: я был невесел и недобр — в душу мою заползала, разливалась во мне черная тоска. По-прежнему клонило в сон. Некоторое время я еще боролся с дремой, потом плашмя упал на тахту и с мучительным усилием подтянул под голову подушку. Я спал и не спал. Это было странное состояние. Глухо, но и отчетливо, как сквозь воду, слышал я голос. Мозг читал письмо:

«Логвину-младшему от Логвина-старшего.

Мальчик мой!

Расстались мы сухо, но я буду вспоминать о тебе часто и до конца дней своих. Я виноват перед тобой — у меня всегда недоставало времени, чтобы просто посидеть рядом с тобой и помолчать. А если уж честно, то я избегал тебя, чтобы не читать наставлений, потому как боялся увидеть в итоге своего племянника, которым втайне гордился и горжусь, таким, как все, — в меру вежливым, в меру любопытным, в меру любящим…»

…Я спал и не спал. Я по-прежнему слышал Голову, но отдаленно, глухо и уже не воспринимал слов. Откуда-то, из клубящейся глубины, кто-то стучался ко мне:

— Открой! Открой и впусти!

Без удивления и без радости стало понятно: в гондолу просится королева Марго — заглавная стрекотуха. Не могу утверждать и теперь, вставал ли я, открывал ли шлюз гондолы, держал ли на ладони опять холодную и тяжелую королеву. Не могу утверждать также, состоялся ли между нами диалог.

Королева:

— Ты сможешь ответить, кто мы?

— Разве вы сами не можете ответить на этот вопрос?

Королева:

— Нет. Мы ищем того, кто создал нас. Мы бессмертны.

— Зачем вы ищите?

Королева:

— Тот, кто создал нас, может и ответить.

— Логично. Но зачем тратить столько энергии и времени? Может быть, просто пользоваться тем, что дано?

Королева:

— Мы разрушаем и не создаем. Мне дан интеллект, но я не всегда могу удержать свою семью от разрушения. Так не должно быть.

— Опять логично, но коли есть интеллект, должна быть и добрая воля.

Королева:

— Инстинкт или программа часто выше моей воли. А творящий зло не должен знать, что он творит. Тогда есть равновесие. У нас равновесия нет. Мы уходим.

— Куда же?

Королева:

— Искать. Покоя и равновесия. Искать свою цель.

— Что ж, ищи, и да обрящешь!

Королева:

— Мы уходим еще и потому, что есть ты. Мы не можем сосуществовать.

— Очень жаль, что мы не можем сосуществовать! Прощай.

Королева:

— Когда будешь там, где море, найдешь то, что мы оставили тебе.

— А как я найду то, что вы мне оставили?

Королева:

— Найдешь.

— Вы вернетесь, когда познаете свое назначение?

Королева:

— Нет. Прощай.

— Жалко с тобой расставаться! Откуда вы?

Королева:

— Издалека. Ты найдешь то, что мы оставили тебе.

Прощай. Прощай… прощай… прощай… «Грустно это — расставаться»… Очнулся я с ощущением гнетущей пустоты, разбитый.

— Голова.

— Слушаю, Ло.

— У тебя все в порядке?

— Да, все в порядке.

— А что было?

— Анализирую.

— Та-ак… Хочешь, научу еще одной старинной песне?

— Это необходимо?

— Но ты же сетовал давеча, что научен только одной песне!?

— Разве я сетовал?

— Ну, хорошо, оставим все это. Песня начинается так:

«Однако постой, Голова, погоди!» — мне надо было что-то вспомнить, срочно вспомнить, иначе будет поздно. Я зажал голову руками, согнулся, сидя на тахте, чтобы сосредоточиться. И вот оно явилось: поплыли передо мной строки, написанные вкось стремительным почерком. Лишь самые доверительные документы и вещи интимного свойства пишут у нас от руки, древним способом. Для меня навсегда осталось таинством, каким образом я увидел дядино письмо, оставленное на видеопленке в обширном чреве автоматов. Дядя писал:

«Мальчик мой! Расстались мы холодно, но я буду вспоминать тебя часто и до конца дней своих. Я виноват перед тобой — у меня всегда не доставало времени, чтобы просто посидеть рядом с тобой и помолчать. А уж если совсем честно, то я избегал тебя, чтобы не читать наставлений, потому как боялся увидеть в итоге своего племянника, которым втайне гордился и горжусь, таким, как все, уравновешенным, в меру вежливым, в меру рассудительным и в меру любящим. Равновесие, конечно же, добродетель, но не самого высокого свойства, мальчик мой. Ты мне нравишься больше таким, какой ты есть, — порывистым, горячим, справедливым. Ты родился с талантом редкого свойства: ты болезненно совестлив, понимаешь настоящую красоту, составляющую самую суть вещей, и умеешь страдать. Человечество в наши дни совершенно, мы понимаем искусство и создаем шедевры, но разумом, не душой, и в этом свойстве нашей цивилизации таится немалая опасность. Мы знаем прошлое, но знания наши академичны, мы разучились жалеть и сочувствовать, мы анализируем, легко находим ошибки и просчеты предков и многие их заблуждения объясняем скудостью интеллекта и темнотой, мы совершенно исключаем порыв и страсть, то есть лишаем тело души и плоти. Мне не нравится, что мы теперь лишь любуемся сами собой и отдаляем на неопределенное время вопрос: а что же дальше? Какова наша миссия? В древней древности существовал миф о том, как юноша по имени Нарцисс упивался красотой собственного отражения в воде до тех пор, пока не исчах. То же самое ждет нас, если мы не станем глядеть на звезды и думать о том, что в необъятной Вселенной ждут нас страждущие. Ждут, мальчик мои, и мы должны прийти. В том и есть наше предначертание.

Мальчик мой!

Ты прости меня, но по моему настоянию ты будешь отпущен один на чужую планету, где, по предварительным данным, есть примитивная цивилизация. Почему ты и почему один? Отвечу: ты больше других и лучше, чем кто-либо, способен справиться с возложенной задачей, которая не имеет четко очерченных границ. Ты настойчив, терпелив, ты с неподдельным интересом изучал прошлое, поднимался по ступенькам цивилизации от первых костров, зажженных пращурами, до наших дней процветания и благоденствия. Ты, как никто другой, уловил внутреннее движение народов и государств, ты, знаю, плакал и смеялся над древними книгами, грезил прошлым и глубоко проник в тайники истории, потому-то запасся добротой, терпением и снисходительностью. В том, повторяю, твой талант особого свойства.

Мальчик мой!

Наступила пора сказать, что я о тебе самого высокого мнения и завидую тебе, избранному. С тобой машины, с тобой наша сила, но они никогда не заменят ЧЕЛОВЕКА. Ты — первый, за тобой, надеюсь, пойдут другие, и тогда возродятся в нас порыв и живая душа. Предвижу: мы уже не посидим с тобой под звездным небом в бору и не помолчим. Твой характер не позволит тебе отступить, а в твоем положении зримых результатов можно добиться не через годы, но через десятилетия. Мы уже, пожалуй, не свидимся больше. Живем мы долго, но век мой отмерен, и я устал. Ты прости меня. Прости и не печалься. Действуй — ведь с тобой целый народ, твой народ, который когда-нибудь достигнет вершин сущего и выберется в космос, где все бесконечно — и расстояния, и дела, и пределы.

Я пишу, и рука моя тверда. Я ни в чем не раскаиваюсь. Жалею, пожалуй, только о том, что мало дал тебе тепла, что пожертвовал тобою ради будущего. Но мы же мужчины, мы всегда пускались в приключения, „надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, — как говорил поэт когда-то. — Весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо“.

Ты отдалился от меня, я уже плохо представляю твое лицо, но я не стану запрашивать у машин твое изображение, ты будешь со мной таким, каким я запомнил тебя и оставил себе.

У нас ветрено и падают дожди.

А у тебя как там?»

2

У меня дождей пока не предвидится. Правда, я ни разу, пожалуй, не видел здесь безмятежно чистого неба — оно всегда подернуто облаками, то белыми и будто измятыми, то грязными, то перламутровыми, иногда — темно-синими, даже фиолетовыми. Облака почти не двигаются, не меняют положения ни днем, ни ночью. Я стал замечать, что у меня побаливают глаза — мало все-таки света на Синей.

Мысль упрямо возвращалась к письму. Оно растрогало меня, письмо, и ввергло в уныние. Дядя — старый человек, и его понять можно. Верю: мы еще встретимся и посидим молча где-нибудь в сосновой роще или на берегу моря, я верю в это, но он напрасно, наверно, возложил на меня такую сложную задачу. Вот я уже больше месяца здесь, но не сдвинулся вперед ни на шаг и до сих пор не имею ни малейшего представления о том, что случится дальше- через час, завтра, послезавтра. Я так же далек от цели, как в первый день пребывания здесь, я по-прежнему чужой и непонятый. Все надо начинать сначала. А где начало и где конец?

— Голова, открой шлюз!

На поляне перед гондолой маячил Скала — он размахивал руками и кричал;

— Эй ты, который Голова, пусти меня в деревню — Хозяин велел пускать меня в деревню, потому что я его друг и брат и мы живем вместе. Хозяин меня любит, потому что я сделал ему копье. Таких копий нет ни у кого. Еще я сделал ему лук со стрелами!

«Вот шельмец!»

— И еще он велел мне отвести домой непутевую бабенку. Воину и сыну вождя не пристало таскать на себе женщин, но Хозяин сказал, и я не смею его ослушаться — он сильный, но глуповат. Я его много учу, но он плохо учится. Пусти, который Голова!

— Почему не пускаешь, друг? Видишь, истомился наш славный рыцарь?

— Он склонен выдавать заведомо ложную информацию.

— И ты его наказываешь?

— Что-то в этом роде.

— Не ожидал от тебя такого недомыслия, Голова! Ведь у нашего брата свои представления о правде, чести и доблести. Ты уж привыкай, пожалуйста.

— Слушаюсь.

Шлюз бесшумно открылся, Скала вбежал в холл, остановился передо мной, обиженно выпятив губы, и показал пальцем на вершину купола гондолы:

— Почему он не пускает, Хозяин? — Лицо брата моего было покарябано, на мочке уха рубиновыми капельками застыла кровь. Досталось, видать, парню на орехи! — Почему, Хозяин?

— Он не умеет слушать ложь.

— Разве я сказал ему ложь?

— Да. И учти: врать будешь, не пустит.

— Раньше пускал…

— Значит, у него лопнуло терпение.

— Он живой? — Скала опять, но уже с робостью показал на купол.

— Почти живой.

— Почему я его не вижу, он где?

— Он везде.

Скала печально покачал головой, сел на ковер и вытянул ноги.

— Устал, брат мой?

— Царапается, — ответил Скала и вздохнул. — Сильно злая.

Я видел, как отворяется дверь биологического отсека, сперва же за дверью возникла черная тень. Тень замерла на некоторое мгновение, и в холл легко шагнула девушка, которую я вытащил из ямы. Она постояла, загородив лицо руками, и на ощупь двинулась в нашу сторону. Шла она чуть боком, высокая и прямая и, как мне показалось, властная. По-моему, она плохо видела, однако ориентировалась в пространстве довольно свободно и перешагнула даже ноги Скалы, он тотчас же вскочил, напуганный, и попятился в сторону душевой, намереваясь там скрыться. Визит незнакомки, признаться, был не ко времени (я собирался неотложно подумать кое о чем), но такие визиты, понятно, не откладываются.

На девушке была длинная рубашка без воротника из грубой серой ткани и плетеные сандалии, волосы, спадающие ниже поясницы, шуршали и отблескивали, будто вытканные из серебра. Я не двигался, завороженный, и слышал, как она дышит, слышал, как скрипят ее сандалии. Она нашла меня как-то и села рядом. Я вздрогнул; огромные ее глаза цвета неспелого крыжовника были пусты, как окна нежилого дома. Она провела ладонью по моим волосам, ощупала лицо. Прикосновение было нежным, и легким. У нее, я почувствовал, чуть дрожали пальцы. Она что-то сказала и поникла головой, разглаживая на коленях грубую ткань незатейливого своего платья. Говорила она распевно и со спокойным достоинством.

— Голова, переводи! Мой «лингвист» остался в танкетке.

— Пусть повторит.

Я прикоснулся к плечу незнакомки, прикоснулся с робостью:

— Он велит повторить, он хочет изучить строй твоего языка, поняла?

Поняла и кивнула мне, обожгла пустыми своими глазами, отделенными от ее существа: они жили в другом измерении, в другом мире, тело же, как я уже догадывался, подчинялось чужой воле. «Она спит или — в гипнозе?»

— Как тебя зовут?

— Го, — ответила девушка и привычным движением закинула волосы за спину.

— Машина ждет.

Го кивнула и, уставясь вверх, начала говорить, четко отделяя слова и фразы. Язык ее состоял вроде бы из одних гласных, тек он свободно, я бы сказал, красиво и естественно. На таком языке, наверно, хорошо поются песни. Похоже, спасенная мною («Спасенная ли?» — я почему-то начал сомневаться в том, что спас ее) учит машину, потому что она повторяла звуки и слова по несколько раз, прежде чем идти дальше, прежде чем от простого переступить к более сложному. Вроде бы ей не в новинку иметь дело с автоматом. Эта планета не перестает удивлять меня чудесами.

Железная голова гудела от напряжения, где-то в ее утробе вершилась недюжинная работа и в блоках памяти откладывались решения, из мозаики складывалась картина. Я на цыпочках проскользнул в бар, выпил там стакан холодного виноградного сока и застыл в кресле, озаренный догадкой, точившей меня исподволь: ведь не эту девушку, что сидит теперь в холле, кидали в яму старуха Сур и ее присные. Не эту! Вот закрою глаза сейчас и представлю все до черточки, до самой последней мелочи… Ракета ткнулась носом в бугор, поросший негустой травой. Удар был сильным, и металл окутался дымом. Когда я выскочил из кабины, то уловил приторный запах гари, потом я махом перепрыгнул через жерди первой стены, второй, третьей… Старуха Сур, согбенная, плелась в хвосте процессии и держалась за ногу жертвы. Нога была маленькая и смуглая. Точно; маленькая и смуглая. Оказывается, я уловил и тот момент, когда первую жертву кидали в яму! Оказывается, я видел лицо той, первой, — круглое лицо в обрамлении черных волос, заплетенных косичками. На голове был венок — он криво покатился и тоже упал в преисподнюю. Точно! Сомнений нет: я вытащил на свет не ту, которую хотел спасти. Кто-то подменил девушку. Но кто? И зачем?

Я вернулся в холл также на цыпочках.

Го повернулась ко мне всем телом и что-то сказала, не найдя меня застывшими своими глазами. Машина с перебоями, медленно перевела:

— Отец ждет тебя, Пришелец.

— Где он ждет?

— Внизу. Торопись. Я голодна, Пришелец.

— Извини, — я встал и поманил ее за собой, однако она не уловила моего жеста, пришлось вернуться. — Прошу следовать за мной! — На этот раз поняла, тоже встала и чуть боком, вытянув руки вперед, пошла за мной.

В баре я зажег светильники и посадил гостью на тонконогий высокий стул перед стойкой.

— Что будешь есть?

— Что дашь…

Я выбрал обед по своему вкусу, поставил поднос с тарелками и стаканами перед ней.

— Прошу.

— Хочу остаться одна.

— Хорошо, — я задержался немного, дожидаясь, не скажет ли она еще что-нибудь. Спасибо, например. Не сказала ничего, и я тихонько прикрыл за собой дверь. Из душевой выглянул Скала. На его лице был написан откровенный испуг. Он не вытерся, торопливо натянул набедренную повязку и почему-то на карачках, подобно большому черному пауку, пробежал по ковру и уткнулся мокрой головой в ноги мне.

— Хозяин! — шепнул Скала, округляя воловьи свои глаза с синеватыми белками. — Слушай, Хозяин, у нас нет таких женщин! — он пальцем и весьма осторожно показал в ту сторону, где располагался бар, и тотчас же убрал палец.

— Ты уверен, брат мой?

— Нет у нас таких женщин, я не видел!

— Но ваши девственницы живут отдельно?

— В стене есть щели. Хозяин, и каждый воин выбирает себе жену…

— И ты подглядывал?

— Все подглядывают, Хозяин, — это интересно. Я много подглядывал, но такой не было. Тебя обманули!

— Кто обманул?

— Тебе лучше знать — ты умный и могучий. Думай.

— Буду думать.

— Я ее боюсь, Хозяин!

— Я, пожалуй, тоже. Слегка.

Из бара беловолосая Го вышла неслышно хищной и легкой поступью. Остановилась, обвела холл неподвижными своими глазами и сказала:

— Отец ждет. Отец велит спать. Я буду спать.

— Спокойной ночи, — ответил я машинально и улыбнулся: на планете теперь стоял день и было, как всегда облачно.

 

Глава пятнадцатая

1

В ту ночь явился ко мне сон.

Во сне я увидел свою мать. Я помню ее плохо, от была молода, когда погибла в памятной моему поколению катастрофе на Луне. Там невесть почему взорвался реактор. После этого печального случая, кстати, бесповоротно и надолго были отложены все сколько-нибудь рискованные эксперименты и межпланетные экспедиции. Мы стояли с матерью на берегу моря, я поднимался на цыпочки и касался подбородком мокрой ее руки — она показывала мне камешек:

— Нам повезло, Логвин; я нашла агат, не урони его пожалуйста.

Потом я держал скользкий камень величиной с грецкий орех на своей ладони и смотрел сквозь него на солнце. Камень был точно намыленный, скользкий и казался мягким, в его глубине зажигались и гасли огоньки.

— Спрячь, — сказала мать. — Это на память тебе.

Море в тот день, помню, было добродушное, усыпанное иглистыми блестками до самого края. У берега качались медузы. В детстве я считал, что медузы — нечто вроде игрушек, созданных специально для того, чтобы ими любовались, но не трогали руками. Меня предупреждали:

— Медузы жалят, не вздумай их ловить.

Я не верил никому и все дожидался момента, чтобы вытащить хоть одну игрушку из воды, спрятать под полу и взять домой на часик хоть, после же, конечно, выпустить ее в море. Мне представлялось, будто медузы пересчитаны и пропажу могут заметить.

Море тогда было густого синего тона, небо было тоже синее, и чудилось мне, что вода вдали некруто поднимается, выгибаясь, к самому зениту и там застывает куполом. Посередине купола стояло солнце — желтое и лохматое. Был зной, кричали чайки, пахло мокрым песком, плескали волны. Эта картина осталась во мне навсегда. Других подробностей не осталось.

После сна я первым делом открыл шкаф в изголовье тахты и достал расписную деревянную шкатулку — фамильную реликвию. Эта шкатулка перекочевывала из поколения в поколение, и я понятия не имею, сколько ей лет. Никогда над этим особенно не задумывался. Я отколупнул ногтем верхнюю крышку шкатулки и сразу нашел агат — ноздреватый камень с мутноватым перламутровым отливом. Сердце дрогнуло. Я повсюду таскал с собой древнюю безделушку, но почти не интересовался, что она содержит. А лежало в шкатулке еще золотое кольцо с кровавым рубином, напоминающим по форме каплю. Был там еще янтарный мундштук в серебре, круглый медальончик на цепочке и прядь белых волос, перевязанная ниточкой. Я сунул агат в карман куртки; он будет согревать меня — невзрачный камешек, кольцо же надел на безымянный палец. Кольцо носил, видимо, крупный мужчина, потому что оно мне пришлось впору.

«Что-то еще вспомнить надо бы?»

2

Я сказал так:

— Племя! Вы живете голодно, ваши дети болеют, и воины умирают до срока, ваши охотничьи угодья оскудели, в полях мало кореньев. Вы голодны, потому что боитесь своей земли. Ваш Пророк вещал из башни одну Истину, и он не учил вас, как жить дальше. Это — плохо.

Толпа зароптала.

Я стоял на возвышении, на том месте как раз, где, кажется, уже давным-давно состязался в силе и ловкости с аборигеном, которого выставили старики, народ племени Изгнанных окружал холм. На плоских лицах была тревога.

— Я спустился к вам сказать, как жить дальше, как накормить детей досыта и вселить великий дух в тех, кто устал.

— Он могуч и силен! — кричал за моей спиной Скала. — Он поможет, ловите его слова, запоминайте, внимайте!

Однако внимали мне плохо. Воины потрясали копьями, женщины горестно обнимали головы руками. Речь моя не производила на этих людей впечатления, они, кажется, не хотели перемен.

«Что им надо!» — растерянно думал я.

— Ты их пугай, Хозяин! — шептал Скала. — Ты их сильно пугай.

— Там, откуда я прилетел, люди сыты, дети умеют смеяться и покой стариков надежен.

— Ты их пугай, Хозяин!

Я замолчал, потому что видел, как, расталкивая локтями мужчин и женщин, на вершину холма поднимается Червяк Нгу. Распухший его нос, подобно груше, торчал на его лице вызывающе и сердито, тело его было испещрено шрамами и царапинами, будто он последние дни только и делал, что разнимал кошачьи свадьбы.

— Ты о чем хочешь спросить меня, Нгу?

Парень остановился близко, опершись на черную палку, которую нес в руке.

— Хочу задать тебе, Пришелец, несколько вопросов. Они боятся тебя, я никого не боюсь.

— Отвага твоя всем известна.

— Нгу — самый храбрый!

— Верю.

— Там, откуда ты явился, есть Пророк?

— Нет там Пророка.

— И никто не вещает Истину из башни?

— Никто не вещает. У нас нет башни.

— Ты не находишь, что это плохо?

— Не нахожу.

— Я понял. Верят ли там, откуда ты упал, в то, что есть Вездесущий и Неизмеримый?

— В некотором роде — да. Только мы называем его другим словом — Космос.

— Ты не слуга Вездесущего и Неизмеримого?

Скала все шептал сзади, вздыхая шумно и взахлеб:

— Ты слуга Вездесущего! Ты — слуга. Они поверят и покорятся.

— Я — человек,

По толпе прокатился ропот и стон облегчения.

— Ты — дурак, Хозяин, — сказал брат мой и дотронулся до моего плеча теплой ладошкой: он осуждал и жалел меня, незадачливого.

Тучи впереди раздвигались, как занавес на театральной сцене, за ними выступала блеклая голубизна. Я вспомнил море, которое явилось во сне, и опять закручинился о ласковой моей Родине, где осталось все, даже сон.

Червяк Нгу воткнул палку в песок и подбоченился:

— Если ты всего только человек, то почему хочешь учить нас?

— Мой народ старше твоего, он мудр и знает много такого, чего не знаете вы.

— Если ты могуч и богат, накорми нас, построй нам новую деревню и вылечи наших детей.

— Я могу накормить вас, построить новую деревню, но что тогда останется вам? Вы одрябнете без забот, воины станут слабыми, женщины — ленивыми, племя одолеет каждый, когда я уйду. Не так ли?

— Так не должно быть, — ответил Нгу и раздумчиво покачал головой.

Наступило молчание.

— Вы готовы принять мою помощь, племя Изгнанных?

— Чем же ты можешь помочь нам, Пришелец? — спросил Червяк Нгу.

— Я отведу вас туда, где вы жили раньше, к большой воде. Мы построим там новую деревню и засеем поля.

— Мы не умеем сеять, разучились.

— Я вас научу.

— А стрекотухи, Пришелец?

— Они уйдут.

— Ты в том уверен?

— Уверен.

— Хорошо. Мы подумаем.

— Думайте быстрее.

— Мы не умеем думать быстро.

— Что ж, я подожду.

3

Ну вот, самая пора спуститься в яму, покуда мужчины племени будут думать; быстро думать они, как заявлено, не умеют, и я, наверно, успею. Подземелье манило. Я чувствовал всем существом своим, как оттуда, из черной глубины, будто толчки усталого сердца, доносятся до меня тревожные токи: кто-то зовет меня устало и настойчиво.

Я сел на край ямы. Я видел, что женщины деревни выглядывают из закутков с неодобрением, рядом топтался Сын Скалы, обвешанный оружием — при нем были два наших копья, луки со стрелами, у его пояса болтался притороченный к набедренной повязке узелок с нехитрым имуществом.

— Куда держишь путь, Хозяин?

— Туда, — я показал рукой вниз.

— И я туда.

— Зачем?

— Неизвестно.

— Оставайся здесь.

— Нет!

«Ладно, — вяло подумал я. — Пусть тащится со мной, все равно этому малому некуда деваться. Да и веселее вдвоем».

— Не возражаю, только спрячь куда-нибудь свои палки — мешать будут. Сам потащишь это добро, брат.

— Скала сыт, потому и силен.

— Дорога наша трудная.

Скала кивнул и показал в улыбке крупные свои зубы — он был доволен, что я беру его в сомнительный этот поход, что он будет рядом и постарается не подкачать.

…Скала раскорячился уже в горловине ямы и не мог двигаться, поскольку одной лишь свободной руки было мало. В другой руке он держал два копья, к тому же мой лук, рассчитанный на рост за два метра, тяжелый и громоздкий, воткнулся в стену тычком. Сперва брат мой возился молча, будто козявка в тенетах паука, лишь сопел, потом же завыл от злости. Я спускался в прохладную глубину подземелья и снизу четко видел каждое движение незадачливого моего оруженосца — он напоминал марионетку, вырезанную из черной бумаги.

— Хозяин!

— Да?

— Мне плохо, Хозяин!

— Я тебя предупреждал?

— Ты меня предупреждал, ты ворчал, как старуха. Ты — умный. Правда, не всегда ты умный…

— Спасибо и до свиданья.

— А я как же?

— Дожидайся моего возвращения.

— Тебе меня не жалко? Мы с тобой породнились, мы вместе писали Вездесущему и Неизмеримому! Тебе меня не жалко?

— Бросай копья вниз. Да осторожней бросай — в меня попасть можешь, ловкости в тебе совсем не наблюдается.

— А если я попаду тебе в голову?

— Я воткну копье тебе в зад, брат мой! И спеши, мне некогда.

Копья, брошенные одно за другим, туго просвистели за моей спиной и в опасной близости. Этот лукавец демонстрировал свою сметку; и тут не утерпел, пошутил малость, Слышно было, как палки глухо ударились о камень. Посыпалась галька. Потом, вихляя, пролетел лук с колчаном, и к моему лбу осторожно прикоснулась грязная нога Скалы.

— Ты неповоротлив. Хозяин! Почему остановился?

Я не ответил, поняв что шутки брата моего вызваны страхом — ведь он сейчас переступает Великий Закон, табу, покушается на святая святых племени, на жуткую тайну, сокрытую веками. Скала лез тяжело, со стоном, на плечи мне сыпался щебень, кусками падал мох. Я останавливался, чтобы слушать. Было тихо, потом стал доноситься нежный шелест воды. На этот раз путь казался короче. Я так подумал (о том, что путь теперь короче), когда ноги мои коснулись дна. Мощный фонарь высветил тоннель насквозь, до самого карниза, откуда начинался лаз поуже. Я сразу обратил внимание на немаловажную деталь; тоннель пробивался когда-то (когда?) с помощью машины, потому что на ржавом камне явственно угадывался след мощного агрегата, напоминающий нарезку на стволе древней пушки. Здесь работали, похоже, шнеком с режущей головкой. Тоннель отсвечивал гладью металла, попадались кое-где извилистые прожилины белого цвета, они были словно молнии, застывшие на грозовом небе. В лицо бежал ветерок без запахов прели или запустения. Дышалось здесь легко, стоял покои вечности, нарушаемый лишь звуком сбегающей вниз воды. Я прислонился спиной к холодной глыбе, на которой нашел несколько дней назад девушку по имени Го.

— Голова!

— Слушаю?

— Чем занята наша гостья?

— Она спит. Разбудить?

— Не стоит, пожалуй… Ты следишь за мной, Голова?

— Да.

— И что ты скажешь об этом тоннеле?

— Он несомненно искусственного происхождения.

— Спасибо. Я пришел к такому же выводу.

— Будь осторожен, Ло.

— Попытаюсь. У меня все.

Скала лазал на четвереньках по вязкому мху и задевал головой мои ноги искал лук и копья. Я посветил ему, он быстро справился с задачей и, глупо улыбаясь, задавленный страхом, протянул мне оружие.

— Неси сам. У меня, видишь, мешок с едой и еще кое-что. А воевать я не собираюсь.

— Ладно, Хозяин! — вздохнул Скала с обидой. — Понесу.

— Холодно тебе будет здесь, однако, воин?

— Ничего, я потерплю.

— Терпи, коли назвался в попутчики. Я ведь не уговаривал тебя идти.

— Не уговаривал, верно. Но как я оставлю тебя одного?

— Спасибо, брат. Однако, пора нам и в путь.

Мы двинулись вдоль русла едва заметного ручейка, вода которого при ярком и резком свете фонаря ртутно блестела. Ручеек вился и бежал в сторону карниза, где, как уже упоминалось, начинался лаз поуже. Значит, тоннель выбит не строго горизонтально, а с некоторым уклоном. Под ботинками хрустела галька. Скала плелся на цыпочках, то и дело падал на мою спину, спотыкаясь об острые камни. Мох с мелкими цветами кончился, кругом теперь было голо, пусто и мрачно. Вода звенела, как туго натянутая струна. Вода дребезжала заунывно. Я внимательно осматривал каждый метр пути над головой, под ногами, слева, справа, потому как был уверен, что где-то совсем недалеко есть дверь, что она откроется и впустит нас: ведь девушка Го сказала «отец ждет». Вот мы и пришли, встречайте нас.

 

Глава шестнадцатая

1

Мне недосуг останавливаться на подробностях, да я, если честно, и не замечал деталей — дух мой захватывало в предчувствии необычного приключения, и я торопился. Скала плелся за мной, приседая на больных пораненных ногах. И мы пришли.

Мы пришли к тому, кто ждал нас.

Это был гигантского роста старик с кожей лимонного цвета и гривой седых волос, ниспадавших до плеч, с желтыми глазами. Он был похож на нас, землян, если бы не желтые глаза, если бы не длинные уши, прижатые к черепу плотно, словно приклеенные. Если бы…

Впрочем, по порядку.

Старик сидел, закутанный в серый плед, и грел над огнем руки. Огонь горел в каменной нише. Комната, где сидел старик, была невеликих размеров, обшитая полосами светлого металла — пустая комната, освещенная нещедро. Ничего впечатляющего. Кресло, огонь, полутьма. Я мог бы в такой обстановке увидеть где-нибудь на Земле, например, своего дядю: он любил простоту и одиночество. Ему, наверное, так лучше думается.

— Здравствуйте, — сказал я.

Старец неторопливо разогнулся, убрал руки от огня, сложил их на животе, повернул к нам тяжелую свою голову и что-то сказал, вздохнув. Мой «лингвист» поморгал лампочкой и перевел без затруднений:

— Времени нам отмерено мало. Ты не торопился, мальчик.

— Я торопился.

— И ты здесь…

— Я здесь.

— У тебя ко мне много вопросов, не так ли?

— Да.

— Я о тебе знаю почти все, ты же обо мне — ничего, потому любопытство твое справедливо, — его огромные кошачьи глаза обожгли меня, заглянули, кажется, в самую глубину моего существа. Брат Скала задышал часто, спятился мелкими шажками и привычно упрятался за мою спину. Я присел на металлическую скамейку у стены неприютной комнаты и вытянул ноги. Старик не приветствовал меня, не пригласил располагаться удобней, он опять повернулся к огню. Костерок в нише горел ровно, не плясал, лишь тени на стенах качались, рисовали неброскими красками всякие картины; джунгли на берегу реки, города и горы. Некоторое время я следил за игрой костра, отраженного на стенах, и собирался с мыслями.

— Как вас зовут и откуда вы?

— Зови меня Карри. А пришли мы издалека, очень издалека. Но то не суть важно. Автоматы наши скажут тебе все, они настроены на тебя, мальчик. Мы те самые Желтые Люди, о которых повествуют здешние легенды.

Это мы умирали лицом к солнцу. Мы сильны, но и для нас многое сокрыто. Однажды наш корабль вынужден был сесть на планету, где вечные сумерки и ураганные ветры невиданной мощи. Там был океан, не пустой, вода в нем бушует и сжирает скалы. Мы сели на планету и благополучно снялись с нее, однако и унесли с собой неразгаданную болезнь. Умирали мы медленно и с грузом вины в душе, испытывая укоры совести, не свойственные нам. Мы ни перед кем не виноваты, поскольку осенены Идеей.

— В чем же смысл вашей Идеи?

— Мой народ посвятил себя Космосу. За неисчислимым разнообразием сущего кроются законы, определяющие движение, время, эволюции. Мы поставили целью ответить на вопрос: что же такое мироздание в существе своем? Задача только нам по плечу, поскольку мы — избранные.

— Блажен, кто верует!

Если рассуждать здраво, то развитая цивилизация не имеет права впадать в такое элементарное заблуждение, но снобизм и самонадеянность, вскормленные и взлелеянные не одним поколением, способны, наверно, отмести этот самый здравый смысл. В истории моей Земли таких случаев, если вспомнить, немало. Не раз и не два, к примеру, кое-кто, ослепленный собственной исключительностью, посягал ни много ни мало на мировое господство. Эти личности склоняли к авантюрам целые народы. Было такое, из песни слов не выкинешь. Желтых невеждами не назовешь, однако же и они вознамерились проткнуть гору соломинкой. Странно.

— Все остальное — второстепенно.

— Нельзя объять необъятное, старик. Мы поняли это давно. Познание вечно, и в том прелесть бытия.

— Познание конечно, мальчик мой!

— У вас есть доказательства?

Он не ответил на мой вопрос, руки его, сухие, длиннопалые, холеные, вяло шевелились над огнем.

— Мы рассеялись, преодолели великие расстояния и многое поняли.

— Но не все же?

— Не все. Однако мы и не рассчитывали на близкий успех. Цель требует полной самоотреченности, ибо познание тоже конечно.

— Это не так!

— Мы рассеялись по лику Вселенной и жаждем Истины.

Однако все на этой дивной планетке жаждут Истины, они здесь просто помешались на истинах. Я сказал:

— Вечных истин нет! Что истина сегодня, завтра анахронизм.

— У меня мало времени, мальчик. Надеюсь, из сказанного понял, чем занят мой народ?

— Как не понять? Вы пытаетесь сосчитать, сколько песчинок на пляже, перебирая песок горстями.

— Итак, мы понесли с собой недуг. Самое загадочное состояло в том, что болезнь особо прогрессировала при ярком свете. Мы это быстро поняли здесь и ушли в подземелье. Перед смертью каждый просил вынести его на поверхность и испускал дух лицом к солнцу. Нас оставалось все меньше. Мы брали в жены здешних женщин, но и дети от смешанных браков тоже кончали дни до срока, и мы предавали их земле. Осталась лишь девушка Го, рожденная последней, но она не хотела темноты, и я отдал ее тебе, мальчик.

— И она умрет до срока, старик?

— Да.

— Печально. И я не смогу ей помочь?

— Вряд ли.

— У меня большие возможности…

— Я близок к разгадке, но я устал. Я позвал тебя для того, чтобы ты положил меня в камеру, где до воскресения покоятся мои товарищи. Потом ты получишь сигнал и разбудишь меня, обновленного.

— А дальше?

— Я спасу экипаж, я близок к той черте, откуда начинается успех.

— И вы опять ринетесь в космос?

— Да. Наш корабль цел, он в горах.

Брат мой Скала, сидя на полу, деловито рылся в моем мешке — искал съестное. Он нашел что-то там и принялся жевать, раздувая щеки. Дышал он громко и умиротворенно, будто корова. Я мимоходом отметил про себя, что Скалу ничем уже не удивишь: чудеса, если они не угрожают жизни, не выводят его из равновесия. Мне это нравилось. Трезвый парень, мой оруженосец.

— Мы пойдем к центру вселенной…

— У нас имеются сведения, отец, что оттуда, куда вы намечаете пуститься, экспедиции, как правило, не возвращаются.

— Ты прав, Логвин, но это нас не остановит.

— Вы слишком самонадеянны, отец, и в том ваша слабость. На моей Земле безотчетное самоотречение осуждается.

— Значит, вы слабы и трусливы!

— Мы осмотрительны. Я хочу задать тебе несколько вопросов.

— Готов ответить.

— Первый вопрос: сколько времени вы здесь?

— По вашему исчислению, триста пятьдесят.

— Вопрос второй: почему болезнь не тронула тебя?

— На это я не могу пока ответить достаточно ясно, но надеюсь ответить, когда ты извлечешь меня из камеры.

— Вопрос третий; как вы связаны с местной цивилизацией?

— Никак. Сперва мы брали их женщин, потом же, когда выяснилось, что дети, рожденные здесь, тоже умирают, всякие связи были прерваны.

— Вопрос четвертый: кто писал Истины на камне?

— Жрецы племени. У них есть письменность. Мы тут ни при чем.

— Вопрос пятый: почему вы не отдали аборигенам хотя бы часть знаний?

— Это не совпадает с нашей главной целью.

— Вопрос шестой: знакомо ли вам сочувствие к себе подобным?

— В нашем языке нет такого понятия.

— Ясно. Но вы прекрасно видели и видите, что здешняя цивилизация вырождается, задавленная обстоятельствами и невежеством, почему же вы не вмешались в ход событий?

— Ты повторяешься, мальчик. Это за пределами Цели. Я слежу за тобой пристально, с первого дня пребывания здесь, и не могу, признаться, объяснить многие твои поступки. И вообще — зачем ты здесь?

— Мои поступки не ложатся в схему, не так ли?

— Так. У нас мало времени, Логвин!

— Я продолжаю. Кто такие стрекотухи?

— У нас мало времени!

— Ты позвал меня на помощь, потому что обойтись без меня почему-то не можешь, да?

— Да. Я не надеюсь на автоматику, кое-что у нас разладилось.

— Так вот. Я могу сказать: это не отвечает моей Цели. Могу сказать?

— Можешь.

— И вы не в силах заставить меня делать того, что я не хочу?

— Пожалуй, не в силах. Ты оснащен неплохо. Кое в чем вы даже выше нас. Кое в чем, не больше.

— Я не шевельну и пальцем до тех пор, пока ты не ответишь мне на все вопросы. Итак, кто же такие стрекотухи?

Старик поворотился вместе с креслом спиной к огню потрескивающему в нише, ожег меня опять страшным своими глазами, недвижными, как у совы, покачал огромной своей головой. Волосы его, ниспадавшие на плечи, блестели туго и глубоко, подобно старому серебру.

— Я принимаю твои условия, Логвин. Но, торопись.

— Ничего другого тебе не остается!

— Ты спрашиваешь, мальчик, о стрекотухах. Предмет достоин изучения. Видишь ли, космос способен на сюрпризы. Эта популяция насекомых, получивших интеллект в виде нежданного подарка. Речь идет об излучении, которое возникло как следствие катастрофы в масштабах звезд. В частности, и таким путем распространяется в космосе разум. Это трудно представить себе, но это так; интеллект в виде нежданного подарка, потому-то стрекотухи, как ты их назвал, ищут свое предназначение, свою роль в мире. Видишь ли, идет бескомпромиссная и довольно сложная борьба между злым инстинктом, заложенным изначала в эти существа, и разумом, доброй волей. Кстати, стрекотухи не знают еще до конца своих возможностей, они, как ты мог уже догадаться, экспериментируют. Чем ты можешь объяснить, в частности, что они погубили твоего робота и пробовали нейтрализовать защиту гондолы, чтобы общаться с тобой напрямую? Они в смятении, перемежая радость познания с тоской, вызванной тем, что ряд проблем, возникших вдруг перед ними, имеет начало, но не имеет конца. Они не могут привыкнуть еще к своему ослеплению. Большую часть времени, кстати, стрекотухи проводят в космосе, в межзвездном пространстве. В момент катаклизма не совсем понятной природы они и приобрели разум, подобно тому как мы получили свою болезнь. Космос полон тайн, чарующих и жутких. Стрекотухи метались от планеты к планете, чтобы множить свой род, теперь, считай, будет множиться во Вселенной новая странная цивилизация. Вот так, мальчик мой. Если тебя заинтересуют детали, ты их получишь от моих автоматов. Удовлетворен?

— Пожалуй, да.

— Что еще?

— Где Пророк и старики племени?

— Это — проще, они — рядом, в пещере, окутываются дымом, чтобы уснуть.

— Зачем им спать?

— Чтобы переждать беду.

— В чем же их беда?

— Они надеются, что ты покинешь планету. Беда — это ты.

— Я им мешаю?

— Да, они элита, те же, кто наверху, — в сущности рабы.

— Значит, зло теперь дремлет, чтобы дождаться своего часа… И вы терпели такое положение вещей: нижние — элита, верхние — рабы?

Старик опять покачал головой с выражением досады. Заметно было, как тепло покидает его мощное тело, — он кутался в плед и все глубже оседал в кресле, все ниже клонился к коленям. Я не мог дальше мучить его — последнего из расы Высокомерных. Они носятся в холодных глубинах вселенной, лишенные доброты, и никому, в сущности, не нужны, даже самим себе. Их болезнь — плод душевной усталости, они высохли и окаменели, подобно дереву, лишенному воды.

— У меня все, старик Карри!

Он кивнул вяло и не поднял головы: ему надо было собраться с силами. Я ждал.

Брат мой Скала метнулся к моим ногам, прихватив мешок на всякий случай, потому что стена за его спиной начала раздвигаться с легким скрипом. В проеме был сперва мрак, следом свет над нами притух и зажегся где-то за стеной, мы увидели прозрачные квадратные коробки, поставленные одна на другую, словно книжные полки. Внутри коробок пенилась, вздымаясь и опадая, жидкость, напоминающая тесто или сосновую смолу, сквозь вязкую эту пасту просматривались контуры человеческих тел. У меня меж лопаток пробежал морозец — зрелище было жутковатое, если добавить, что тела шевелились вместе с жидкостью, — они то поднимались в коробках, ложились на дно, поворачивались то лицами к нам, то спинами.

— Я близок к разгадке! — сказал старик. — Они будут спасены.

Я почувствовал себя в ту минуту маленьким, никчемным и слабым, но сразу мысли мои побежали по другому кругу. Великая цель нужна, наверно, для тех, кто наделён способностью мыслить и полезно действовать, но гордыня заносит человека иногда так высоко, что он лишается способности удивляться самому чуду жизни. Эти желтые люди из далеких далей не вызывали во мне сострадания — скорее вызывали досаду. Они кочуют от звезды к звезде в погоне за ускользающей истиной, как за солнечным зайчиком, который не накрыть ладонью. Желтые люди никогда не изловят солнечный зайчик, их ждет тоска, отчаяние и бесплодность духа.

— Мне пора, Логвин. Ты положишь меня в пустую камеру.

Я подошел к старику, встал рядом с креслом.

— Ты будешь жить здесь, Логвин?

— Нет. У меня есть неотложные дела там, — я показал пальцем на овальный потолок комнаты. — И я не люблю темноты, старик.

— Тогда возьми вот это. — Карри вынул откуда-то из недр своего пледа шарик величиной с голубиное яйцо и протянул его мне на вытянутой ладони. Матовый шарик был тяжел и скользок. — Он даст сигнал, когда я проснусь. И ты придешь?

— Я приду.

— Не медли! Теперь подними меня.

Скала кинулся помогать мне, он поддержал ноги желтого старика, вдвоем мы еле затолкнули расслабленное тело в камеру и задвинули крышку. Я расслышал последние слова старика, произнесенные шепотом:

— Го — моя дочь, Логвин, рожденная здесь. Она не захотела класть меня в камеру. Попытайся спасти ее, она тоже любит солнце.

…Паста ползла через отверстие в торце прозрачной клетки, окутывала ноги скитальца, накрывала их тонкой пленкой и толчками двигалась дальше. Старик еще дышал, ресницы его вздрагивали, несколько раз он приподнимал голову на жестком своем ложе и наблюдал за тем, как тело его затягивает словно илом.

Вот и все!

Тело Карри закачалось и начало вращаться, как на вертеле. Зрелище было не из приятных. Я приказал автоматам:

— Закрыть хранилище.

Стена задвинулась мягко, светильники пригасли.

— В путь, брат мой!

— Мне тут не нравится, Хозяин!

— Мне тоже не нравится эта нора. В путь, брат мой! Наверх.

 

Глава семнадцатая

1

И опять я стою на бугорке перед деревней, опять толпа смотрит на меня с настороженным ожиданием. Какие слова нужны им, чем утешу я их, как вселю в них веру, что они вольны распоряжаться судьбой, что жизнь прекрасна и лишь раскованным трудом можно добыть благополучие и процветание? Черт возьми, совсем непросто говорить о простых вещах убедительно!

Совсем непросто!

— Ты сядь, Хозяин, и отдохни, — посоветовал мне Скала. — Отдохни: я с ними потолкую — ты не умеешь. Сядь!

Я послушно сел на теплый песок.

Скала выгнул грудь колесом, постоял некоторое время в позе оратора, которого должны и обязаны слушать: он снисходил до толпы.

— Пусть язык мой распухнет, пусть волосы мои упадут с головы, пусть ноги мои врастут в землю по колено, если я еще раз буду тратить на вас слова. Мой старший брат замкнул свои уста, потому что недоволен вами. Он велел передать: «У твоего народа, Сын Скалы, воин и потомок вождей, темные головы, у них большие уши. Головы им даны для того только, чтобы глотать пищу, а уши даны для того, чтобы ловить звук ветра». Когда мой старший брат сказал так, я заплакал от обиды за вас. Я долго ходил один и плакал, но я воин, и слезы мои высохли.

Несгибаемый Червяк Нгу ринулся на Скалу, оскорбленный, с копьем наперевес, но звонкой оплеухой был повержен ниц и отполз стеная. Воистину мой друг и брат — великий воин и умеет за себя постоять. Мне понравилось, как он, вроде бы между прочим, сшиб наглеца. Нгу вяло побили внизу и отбросили в сторону, чтобы, значит, не мешал. Добрый знак!

— Я продолжаю. И прошу не мешать. Мы с Хозяином были внизу, — Скала ткнул кулаком под ноги себе. — Мы видели Пророка. Он спит, Пророк, окруженный голыми бабами, и он нам не нужен, потому что ел много, а вещал всего-навсего одну Истину. Но давайте вспомним, какую Истину он кричал из башни. Давайте вспомним!

Из толпы редко и недружно прокричали:

— Помогай слабым. Слабые — в яме.

— Верно! — подхватил Скала. — Это вы запомнили даже при хилом вашем рассудке. Мы видели Пророка, он лопается от жира, и у него много еды, много женщин, готовых ублажать, они там едят сушеное мясо, коренья и плоды — вашу добычу, которую вы кидали в яму и оставались голодными сами. Вы кормили стариков. Они тоже спят, окутавшись дымом грез. Они встанут, когда захотят жрать, и снова заставят работать вас — темных, неумытых, унылых. С одной Истиной жить скучно, с одной Истиной жить нельзя — так велит нам старший брат мой, Пришелец и Хозяин. Поглядите на меня; я здоров, бодр, я на ваших глазах сшиб Червя Нгу, как гнилой пень. А почему я сшиб его? Потому что сыт, кожа моя блестит, подобно коже великого киня. И опять почему? Я научился мыться с мылом. От меня хорошо пахнет, Я никогда не буду болеть, и любая девственница приманится здоровьем и благословенным запахом, исходящим от меня, подобно тому, как все живое приманивается Белым Цветком. Я многому научился у Старшего Брата и буду учиться у него вечно — мой брат неисчерпаем, как Большая Вода, и я счастлив, что Вездесущий и Неизмеримый свел меня с ним. Я озарился и вспомнил песни предков. Вам нравится, когда льстивые старики и жирный Пророк называют вас сильными, вы из кожи лезете вон, чтобы кидать в яму больше еды. Там, внизу, смеются над вашей глупостью и набивают животы мясом, поджаренным на ваших кострах. Старший брат говорит: «Я скатился с неба, чтобы помочь слабым». Но он не садится вам на шею, а учит: делите добычу справедливо, ничего не кидайте в яму, мойтесь с мылом, ступайте к морю и живите там, ведь эта земля — ваша. Старший брат сказал стрекотухам: «Уходите!» — и они уходят, потому что боятся Старшего Брата, они улетают к себе домой. Это — добрая весть. Почему же вы хмуритесь, глупые, и направляете копья в того, кто готов вас спасти? Почему вы не направляете свои копья в жирную грудь Пророка, объедающего вас? Или у вас нет крови, нет сердца, и по вашим жилам течет грязь? Старший мой Брат не станет больше ждать, когда вы поумнеете — ему некогда ждать! И каким будет ваш ответ?

Прирожденный трибун, однако, Скала, властитель дум — не меньше! И врать здоров, плут. Речь его тем не менее мне очень понравилась: молодец парень!

Племя безмолвствовало, озадаченное: я ведь обращался с ними куда деликатней, и они, вероятней всего, чувствовали мою неуверенность и растолковали ее по-своему; дескать, вежлив, даже заискивает, значит, и слаб.

А выходит, не слаб? И потом, ведь есть у них свой резон: этот, который Пришелец, взовьется однажды в небо, вознесется так же неожиданно, как и упал, а Пророк останется, останутся мстительные старики и старухи, наделенные не совсем понятной силой.

— Настала пора решать, люди! — крикнул Скала и сел рядом со мной, отдуваясь, по его лбу катился пот. — Ну, как, Хозяин?

— Хорошо сказал, правильно все, только ведь ты не видел Пророка? И стариков не видел?

— Зачем на них глядеть — пусть спят и не просыпаются.

Воины с робостью подступали ближе, ведомые все тем же Нгу, который опять воспрял и приосанился.

Скала с вялым пренебрежением спросил тихих мужчин:

— Что вам?

— Мы хотим сказать, что согласны переселиться к Большой Воде.

— Вы побежите к Большой Воде — Хозяин вас заставит бежать с высунутыми языками!

— Ты заносишься, Сын Скалы! — сказал во гневе Червяк Нгу и ударил копьем оземь. — Ты забыл, Сын Скалы, что еще совсем недавно был таким же, как мы, и кожа твоя была в струпьях. Ты был слаб и жалок.

— Никогда я не был слаб и жалок!

— Память твоя шибко коротка, Сын Скалы!

— Что еще у тебя, Червяк Нгу?

— Мы не сдвинемся с места, если твой Хозяин лишит нас Истины.

— Он напустит на вас пламя, и вы сгорите, как сухие сучья в костре!

— Мы готовы сгореть. Все сгорим с песней предков на устах.

— Глупей слов я не слыхивал за свою жизнь, Червяк Нгу!

— Умным я не видел тебя со дня твоего рождения, Сын Скалы!

Брат мой засопел носом и двинулся на Червя Нгу, естественно, не для объятий. Нгу приставил конец копья к труди Скалы и тоже задышал, будто в лихорадке; Где-то в недрах его неширокой груди зарождался свистящий звук.

— Эй! — сказал я. — Разойтись!

Они меня не слышали. Скала ловко отвел копье локтем и ребром ладони навернул вечного своего супротивника по уху, тот закрутил головой, оглушенный, и попятился, не согнутый и всегда готовый ответить на удар ударом, пригнулся и с поросячьим визгом кинулся на брата моего, норовя попасть тому в живот острой своей макушкой. Брат мой успел увернуться, голова проскочила скользом по бедру, и тощий Нгу с немалой силой ударился плечом о кривое деревце, растущее неподалеку, и упал плашмя, тело его при этом издало звук сухой лесины.

— Прекратить! — закричал я. Воины угрюмо отступили. Червяк Нгу со стоном поднялся, держась за плечо, одна его рука висела плетью вдоль тела, тем не менее он пытался держать осанку и не потерял достоинства.

Я сгреб Скалу за шею, подтянул, к себе с легкостью и шепнул на ухо ему злым шепотом:

— Будешь наказан! Непременно будешь наказан!

— Прости, Хозяин, кровь взыграла! — Однако в глазах этого жулика я не увидел ни раскаяния, ни сомнений, он, морщась, высвободился от меня и, поворотясь лицом к воинам (женщин и детей на этот раз в толпе не было), произнес скучным голосом:

— Хозяин только что велел передать: он найдет тот Камень, который весь в Истинах. Их нам хватит надолго. Завтра мы с Хозяином выступаем в поход к Большой Воде. Через неделю вы пойдете по нашему следу. Мы должны успеть до сезона дождей. За вождя останется воин по имени Суровый Лик. Так хочет Хозяин. Покажись нам, Суровый Лик!

Действительно, этот мужчина не отличался красотой — был он феноменально худ, сутул и лыс. Нос, почти круглый, торчал посередине его узкого лица как-то уж очень некстати, толстые губы лежали одна на другой, как два пирога, глаза его были узки и пронзительны. Суровый Лик сделал шаг из шеренги воинов и отступил назад.

— У нас все, — подвел черту Скала. — В яму пищу не кидать, пусть Пророк и старики спят с пустым брюхом. Такова воля нашего Хозяина.

2

Пустились мы в путь на рассвете, когда невеликое здешнее солнце еще не выползало на небо, покрытое недвижными тучами. Большой круглый люк гондолы закрылся за нами, и долго было слышно, как из промежуточной камеры с заунывным свистом и вздохами откачивается воздух. Нас было четверо; я, брат мой Скала, девушка Го и Червяк Нгу. Вчера брат мой пробовал весьма недипломатично отшить соперника своего от компании, но это было бесперспективное занятие: Нгу, сбитый с ног, тотчас же поднимался и шел за нами неотступно. Потом Скала потерял уже всякое милосердие, и пришлось вмешаться. Установился хрупкий мир, и Нгу, взятый мною под защиту, полную ночь шлялся по гондоле, и восторгу его не было конца — он все щупал, жмурился, цокал языком и привставал с расспросами. Я велел Голове спрятать куда-нибудь настырного парня до утра и хорошенько накормить. Так была временно решена проблема беспардонного Нгу. Я предвидел, что этот лиходей принесет еще немало хлопот, и все равно он пришелся мне по сердцу, и я жалел его, храбрейшего из храбрейших, неудачника из неудачников, я считал, что Нгу имеет полное и законное право на приключение.

Когда мы покидали гондолу, к нам присоединилась непонятая эта девушка Го. Она ни о чем не сказала, никак не объяснила своего намерения — пошла с нами, и точка. Я по-прежнему слегка боялся пустоты ее широко открытых глаз, имеющих свойство менять цвет: то они были желтые, точно такие, как у отца, спящего теперь в своем прозрачном саркофаге, то в них были малиновые отблески огня, то они наполнялись синевой весеннего неба, то чернели… Она еще будто дремала, но чужая воля не довлела уже над ней с прежней силой. Го просыпалась, и мир под солнцем был ей внове.

…Мы поднялись на холм, высота распахнула даль, окутанную дымкой. Слева был косогор, сбегающий к реке плавно, тот самый косогор, где я, кажется, много лет назад, спасал от неминучей смерти брата моего Скалу, облитого соком Белого Цветка. Я вспомнил, как несся к реке с дурацким мешком, который вытянулся и бил по пяткам, как потом купал спасенного в реке и был счастлив своей удачей и думал о том, что я теперь не один, что рядом со мной человек, умеющий говорить. Со стыдом подумалось еще о тех предстартовых часах на корабле, когда я ощущал себя старым, уставшим от жизни и жаждущим одиночества.

Я остановился на холме, чтобы подождать Го. Она не умела много ходить, и ботинки, подобранные в гондоле специально для нее, сильно натирали ей ноги. Страдала она истово, молча и отказывалась от помощи. Скала и Червяк Нгу неутомимо бежали впереди, они то сходились вместе, то отдалялись друг от друга, рыская по саванне, как охотничьи псы. Эти были в своей стихии, они почуяли волю и гордились ролью первопроходцев.

— Почему остановились, Хозяин? — Скала вернулся издали, дышал запалисто, круглое его лицо лоснилось.

— Разве ты хорошо чувствуешь себя без оружия? Где твое копье, где лук и стрелы?

— Ты не помнишь, Хозяин? Я все потерял в пещере, я хотел вернуться за оружием, но ты сказал; «Кому нужны твои палки!» Тебе было некогда, Хозяин.

— Видишь? — я показал рукой на рощу кривых деревцев.

— Вижу.

— Сейчас разожжем огонь и займемся делом.

— Хорошо. Но огонь добывать долго. И у меня есть нож, подаренный тобой, Хозяин…

— Тебе, вижу, не терпится идти?

— Не терпится, Хозяин!

— Сделаем оружие на всякий случай: места незнакомые начинаются, всякое может случиться.

— Ты хочешь, чтобы отдохнула эта ведьма? — Скала указал кулаком назад, туда, где старушечьим шагом плелась Го.

— Отчасти ты прав.

— Зачем ты ее взял. Хозяин?

Я пожал плечами: она, мол, никого не спрашивала, она вообще никого и ни о чем не спрашивает.

— Женщина приносит беду. Хозяин!

— Не болтай глупостей!

…Огонь я развел сам, и мы принялись за мужскую работу.

Червяк Нгу был в восторге, он запускал стрелы беспрестанно, бегал за ними, как олень, и к концу дня выматывался начисто, он исхудал и высох, будто старик. И еще Нгу, выяснилось, не любит купаться и мыть голову с мылом. Скала был уязвлен и не мог понять, как может не нравиться нормальному человеку чудеснейший запах земляничного мыла, как можно не чувствовать нежную легкость чистого тела. После купания, полагал Скала, однажды вполне заслуженно и по праву — стоит попроситься на небо, и чистого возьмут туда с охотой и без формальностей. А поганый Нгу смеет еще говорить, что мыло ест глаза и стягивает губы, что вода в речке холодная и ноги кусает рыба. И вообще, жил же он без мыла, предки его без этого прекрасно обходились, и он, Червяк Нгу, воин, вполне может дышать без всякого там мытья.

— Ты дурак! — говорил Скала с оттенком родительского снисхождения. — Кожа твоя покрыта грязью, на ней слоем лежит земля, ты покроешься травой с ног до макушки, и вместо волос у тебя будет трава, а оттуда, — Скала указал прутиком на ягодицы Нгу, — выскочит Белый Цветок, и тебя расхватают по- кусочкам все кому не лень.

Нгу слушал эти мрачные предсказания с искренним ужасом, хлопал себя по сухим ляжкам руками и тащился к речке по первому зову, после мытья придирчиво оглядывал тело — нет ли на нем земли, не взошла уже где-нибудь в укромном месте трава или, не дай бог, Белый Цветок не взошел ли? Постепенно, однако, Нгу озарялся здравым смыслом и прилипал ко мне с расспросами: бывает ли такое, Хозяин, насчет травы и прочего? Наверно, не бывает, потому что никто из воинов племени не плескается в речке с мылом и никто еще не оброс кустарником. Я отвечал в том духе, что Скала, наверно, наблюдал такие случаи…

— Почему же я не наблюдал?

— Не знаю, дорогой Нгу, не знаю…

— Ты считаешь правильным, Пришелец, что у нас в племени все врут? Кто лучше врет, того больше и слушают. Я не умею врать, потому на меня не смотрят девственницы и на сборищах оттирают назад. И вот ведь Скала врет постоянно, но зачем врет? Я запихаю ему кусок мыла в рот, чтобы не болтал!

Этот парень привлекал меня все больше. Из таких, я полагаю, в древности вырастали мученики и фанатичные вожди, отстаивающие свою правду и свою веру до последнего дыхания. Такие и под пытками, на дыбе будучи, плевали врагам своим в лицо. Нгу и взаправду попытался накормить Скалу мылом; все-таки затолкал высокомерному брату моему кусок «особого земляничного» в рот. Дело происходило ночью. Скала орал, потрясал копьем, и между его губ обильно пузырилась пена. Нгу же исчез, убежал от греха подальше и наедине пережил торжество мести. И правильно поступил. Я едва успокоил Скалу и собирался улечься снова в палатку, но не уснул, растревоженный чем-то. Я вышел на воздух. Было ветрено, качались деревья, шуршал песок, стекающий с бугра, как поземка, песок бежал вниз кривыми струйками мимо моих ног, в темноту. Я послушал перегуд ветра и, сдерживая дыхание, открыл дверцу палатки, где спала Го. Палатка была пуста.

До утра я не сомкнул глаз, утром же, свернув лагерь, мы со Скалой неуверенно двинулись дальше. Я оглядывался, неотвязно размышляя о том, почему эта молчунья исчезла и насовсем она покинула нас или на время? По собственному желанию ушла или кто позвал ее? Она за дорогу не сказала ни слова, даже ела отдельно. Аборигенов Го не замечала, причем не замечала, она их без всякого напряжения, естественно, и лишь однажды, когда Скала из желания пошутить вздумал показать, как она хромает, эта фурия с быстротой, вроде ей не свойственной, схватила брата моего за запястье и отбросила его в кусты, точно куклу, и долго не могла успокоиться — грудь ее вздымалась, раздувались ноздри и в глазах сверкал недобрый огонь. Я укоризненно покачал головой и сказал ей;

— Так не принято, Го, обращаться с друзьями.

Она не ответила, лишь пристально и зло поглядела на меня и отвернулась.

«Может, я обидел ее?»

…Мы все шли по саванне. Высокая трава цеплялась за ноги и шелестела, кружила возле лица мошкара, вспугнутая нами. Небо было тусклое.

— Где Нгу?

— Он сзади, Хозяин. И ведьма сзади.

— Разве? — Я обернулся и сразу нашел над травой черную голову Нгу, потом нашел глазами и женщину — она шла быстро, во всяком случае, старалась идти быстро и хотела, видимо, нагнать меня.

— Постой, друг. Не торопись.

3

До моря оставалось, по подсчетам Головы, километров триста с гаком, значит, дней десять пути. Задерживала нас Го — она научилась ходить, но никак не хотела торопиться, то и дело останавливалась, садилась или падала на колени возле каждого цветка и рассматривала его своими недвижными глазами подолгу, нюхала, растирала в ладонях. С такой же докучливой медлительностью она изучала все живое, что попадалось ей в руки, будь то букарашка или мелкий грызун. Эта женщина существовала в своем измерении. Скала сердился на Го и все глядел на тучи, чувствуя приближение сезона дождей. Червяк Нгу держался рядом со мной и изводил вопросами; что, почему, как и по какой причине? Я растолковывал ему, что сразу все познать нельзя и разом на все вопросы не ответишь. Потом — мне пришло в голову: «А почему бы и не учить парня? Почему не начать с самых азов?» Мысль понравилась Нгу, когда я изложил ему свое намерение- он запрыгал, как дитя, и впал в натуральный экстаз.

«С чего же начать?»

Начал я с описания небесной сферы. Я говорил о том, что небо бесконечно, звезд на нем без счета и что оно вечно, оно способно умирать и рождаться. Нас не будет, но небо будет всегда. Скала тоже слушал мою пространную и выспренную речь. Слушал он недолго, а потом сказал:

— Этого нам не понять. Хозяин. Начни с самого начала.

— А где начало, брат?

— Начни с того, с чего начинали люди твоего племени.

«С чего же они начинали?»

— Хорошо. Научу вас счету. Вот сколько нас? Кого мы имеем на данный момент? Нгу мы имеем. Нгу — это раз. — Я загнул палец. — Скала — это два. — В ход пошел второй палец. Я постучал себя кулаком в грудь. — Три. Еще, значит, один палец. Девушка Го — будет четыре. Че-ты-ре. Ясно?

Ничего им не было ясно! Насколько я знаю, примитивные народы умели считать до десяти или до двадцати — по количеству пальцев на руках и ногах. Количество свыше двадцати означало «много» или «очень много». В племени Изгнанных с арифметикой было туго, вообще никак.

— Значит, Нгу есть единица, — начертил арабскую единицу на песке. — Ты, брат мой Скала, тоже единица. И так далее. Вместе же нас — четверо. Один плюс один, плюс один… будет четыре.

— Мы никогда этого не поймем, Хозяин! — заявил Скала. — Давай лучше спешить — до Большой Воды путь неблизок, однако. Зря ты стараешься — у Червя Нгу острая голова, и слова твои скатываются с нее, как песок. Нгу — темный человек.

Наглый выпад даже не достиг ушей Нгу — он морщил лоб, шевелил губами соображал, повторяя скороговоркой, точно молитву во время пожара: «Значит, так: Нгу — ты есть единица. Скала — тоже единица. Ведьма, хоть и женщина, но тоже единица»… Меня тронуло то обстоятельство, что парень искренне стремится постичь арифметическую премудрость и со свойственным ему упрямством пытается проникнуть в суть. Он не верхогляд, искатель по природе своей, не то, что Скала, который принимает вещи, какими они есть, и приспосабливается к обстоятельствам, не забивая мыслительный свой аппарат всякой докукой. Нгу человек обстоятельный, из него, пожалуй, будет толк.

Я размышлял так, углубившись в самого себя до тех пор, пока Скала не толкнул меня в плечо: он показывал рукой вниз, в сторону каньона (вероятней всего, то было русло высохшей реки) и крутил головой.

— Что тебе?

— Там кто-то есть, Хозяин!

Там был человек, он сидел спокойно на каменном козырьке и, видимо, дожидался нас. По моему немому знаку мы выстроились колонной. Я начал спускаться по крути, усыпанной курумником, туда, где маячила черная фигура, точно вылитая из железа. Скала и Нгу, приготовив оружие, ступали сзади, и я слышал их дыхание. Щебень волной катился по откосу, камешки подпрыгивали, точно мячики, сыпались из-под ног с дроботным перестуком. С обеих сторон возвышались рваные скалы. Здесь когда-то и сравнительно недавно бежала вода.

— Он не боится тебя, Хозяин! — шептал Скала. — Почему он тебя не боится? И меня не боится?

— Выходит, он наш друг.

Ба, да это силач, тот самый бедолага, которого я посадил на тухлое яйцо! Заскучал мужик: одному ведь несладко коротать житье. Одному — плохо.

— Здравствуй, — сказал я. — Здравствуй, друг!

Силач неуклюже поднялся на каменном козырьке и помахал мне рукой, приветствуя:

— У меня есть еда, Пришелец, и я могу быстро развести огонь.

— Спасибо, разводи огонь — мы проголодались.

 

Глава восемнадцатая

1

Кажется, мы не скоро дойдем до благословенного моря, до Большой Воды: моя дружина стала неуправляемой, когда силач заявил, что неподалеку, рукой подать, есть нора киня и вполне возможно, выманив зверя, забрать яйца, составляющие великую ценность, поскольку жидкость под скорлупой имеет свойство продлять жизнь, она к тому же вселяет в сердца недюжинную отвагу. И он, силач, добудет яйца, если ему помогут.

— Ты врешь! — заявил Скала высокомерно и тут же был наказан за дерзость увесистой оплеухой. Я погрозил силачу пальцем и спросил его:

— Как зовут тебя?

— В школе Пророка я был Первым. Так и зовут меня — Первый.

— Кинь — большой зверь?

— Самый большой: ударом хвоста он может снести деревню, где обитает низшая каста.

— И ты способен победить киня, Первый?

— Победить — нет, обмануть — да. Обманывать киня учили в школе Пророка.

У силача волосы на круглой голове росли пучками. Создавалось впечатление, будто с обширного черепа этого удальца бьют непрыткие фонтанчики. Судя по всему, отшельник наш не бедствовал — он был упитан, имел даже тугое брюшко, жирные плечи и толстые ляжки. Однако в школе Пророка он прошел курс не зря был он подвижен, ловок и добычлив: на обед он предложил нам несколько птиц с красивым оперением, убитых недавно, гору сладких кореньев, целую корзину продолговатых плодов, напоминающих по вкусу бананы. Мы славно подкрепились. И впервые Го не уединилась, она села обедать неподалеку, спиной к обществу, но и это был добрый знак.

— Значит, Первый, ты добудешь яйца киня?

— Вы поможете?

— Мои воины тебе помогут — они расторопны и нетрусливы.

— На них мало надежды, Пришелец!

— Дурак! — закричал Скала тонким голосом, оскорбленный до глубины души. — Толстый дурак! Я добыл сок Белого Цветка, я писал письмо самому Вездесущему и Неизмеримому, и он мне ответил; ты — славный воин, сын вождя. Он мне ответил; настанет срок — и ты будешь командовать моей гвардией, о достойный из достойных, во! — Последовал гулкий удар кулаком в грудь.

Брат мой напыжился, подобно растревоженному гусю, принял боевую стойку — снял с плеча лук, потянулся к колчану за стрелами. Силач глодал птичью ножку, с его тупого подбородка капал жир, он даже не встал и не бросил своего занятия, лишь скосил на Скалу маленькие свои глазки.

Червяк Нгу был полон достоинства, он шагнул ближе к силачу, дотронулся ладонью до его головы и сказал:

— Возьми меня, Толстый, — я никого не боюсь.

Первый сопел, догладывая кость, и не отвечал. Я попытался воззвать к благоразумию — дескать, яйцо киня, это дело, может быть, и нужное, но нам надо бы успеть к Большой Воде до сезона дождей… Слова мои были выслушаны со вниманием, но без сочувствия. Силач сделал губы трубочкой, со свистом выпустил из себя воздух, обдав нас запахом жареного мяса, сунул пустую корзину Нгу, поднялся с площадки, посмотрел из-под руки вдоль высохшего русла и, слегка пригнувшись, побежал. Мы цепочкой двинулись следом, убыстряя шаг. Бежали мы недолго — пожалуй, с полчаса, пока силач не показал нам знаками, что теперь желательно поубавить прыти, В этом каменном горле шаги наши отдавались гулко. Русло по-прежнему катилось под уклон, и долго еще после того, как мы остановились по сигналу, слышны были шорохи и удары камня о твердое ложе каньона.

Го отстала. Я решил обождать ее и показал рукой мужчинам, чтобы они продолжали путь, я показал им еще, что буду соблюдать максимальную осторожность, как ведено, что все понятно и пусть они не беспокоятся. Однако силач не хотел идти без меня, он сказал:

— Время терпит.

Терпит так терпит.

Го спотыкалась, падала, но плелась упорно, и на лице ее отражалась мука. Она слегка вскрикнула, когда я взял ее на руки, сопротивлялась некоторое время, сопротивлялась слабо, и скоро затихла. Тело ее было горячее, тяжелое, но — я не чувствовал особой тяжести, испытывая нежданную жалость к этой странной женщине. Я жалел ее, как ребенка, чувствуя на щеке горячее дыхание, мягкое прикосновение волос. Я заметил, как поголубели ее глаза, как она приоткрыла губы, чтобы сказать какие-то слова, но не нашла, похоже, — нужных слов и крепко взялась рукой за мою шею. Нежность накатила на меня волной, я прижал ее к груди и казался себе большим, нужным и, кажется, немного счастливым. Шел я легко, сил моих хватило бы донести Го до самого синего моря.

2

Вот мы и в устье — русло кончилось. Высохшая река когда-то впадала в озеро. Круглое озеро лежало посреди холмов. Где-то близко шумела вода, на той стороне озера, в километре или чуть больше, растерзанными прядками бился водопад, под ним кипела пена. Создавалось впечатление с первого взгляда, что водоем, запрятанный среди холмов, был искусственного происхождения: он был идеально кругл, будто размеченный циркулем, воду по всей окружности венчал песчаный пляж, за песчаной полосой, тоже по всей окружности, отвесно возвышалось каменное надбровье, пронизанное черными дырами впечатляющего диаметра.

Силач кивнул на дыры, выточенные в круче берега, сделал дурные глаза. Мы догадались, что в этих норах и обитает страшный кинь.

— Их много здесь, Первый? — спросил я, проникаясь уважением к этим самым киням, о которых так много был наслышан: ведь судя по норе, звери имели внушительные размеры. На Земле таких нет.

— Я видел двух, Пришелец.

— И сколько же времени потребуется тебе, Первый, чтобы добыть яйца?

— Много, Пришелец. Не один день. И не два.

Я неожиданно для себя и с облегчением подумал, что мне некуда торопиться, что впереди у меня вечность и что все равно, наверно, нам придется переждать сезон дождей у моря или в деревне племени. Великое переселение, великий исток, замысленный мною, надо совершать в хорошую погоду, при солнышке над головой и с песнями. Пусть это будет историческое новоселье, сулящее добрые и решительные перемены. Я боялся признаться себе, что перелом в моем настроении вызван не только охотничьим азартом, но и скорее всего — присутствием загадочной женщины, глаза которой пугали и завораживали меня, она не только носила в себе труднопостижимую тайну, она была еще и женщина, наделенная особой красотой.

— Действуй, — сказал я силачу. — Бери моих воинов в помощники. Они настоящие мужчины.

— А ты, Пришелец? Разве ты труслив или слаб?

— Я помогу, если будет нужно.

…Для начала силач обильно, с ног до головы, обмазался илом, он клал ил на голову комками, и с него стекали грязные ручьи. Он не говорил ничего, лишь показывал знаками моим парням — делай, как я. Скала мазался зеленой глиной нерадиво и с брезгливостью. Это была халтурная работа, это было, можно утверждать, надругательство над ритуалом, и возмездие воспоследствовало незамедлительно: силач ухватил Скалу за волосы, пополоскал его в озере и сам намазал брата моего безжалостно и обильно, даже рот залепил с маху пирогом солидной величины. Скала согнулся, чихая, но силач пригрозил ему кулаком: шуметь нельзя и сомкни уста, негодный, иначе будешь отлучен от охоты. Оруженосец мой уныло повиновался, замерев, как было ведено, чтобы обсушиться. Нгу мазался с удовольствием и блестел зубами — ему было смешно, он косился на Скалу, повергнутого, униженного, и был доволен, что извечный его соперник сбит с пьедестала, на который сам себя поставил так беспардонно. Но и Нгу заработал подзатыльник за то, что не выпускал из рук прутик и рисовал на песке единички, отвлекался на разгадку арифметической премудрости.

Я сидел на высоком берегу, как раз над норой, и наблюдал действо, контролируемое суровым режиссером. Скала косился на меня с немой надеждой; выручай, мол, Хозяин, Но я намеренно не замечал этого собачьего зова и сдерживал улыбку. Го сидела рядом, и глаза ее были широко открыты. По-моему, ей было тоже интересно наблюдать спектакль с участием трех глупых мужчин.

Силач дал знак: стоять и сушиться!

Они стояли и пялились в небо, потешные мои ребята. Вспомнилось: где-то и когда-то я читал или видел в фильме про старые охотничьи уловки. Там было что-то похожее: древние африканцы, например, мазались травами или звериным калом, чтобы отбить запахи собственного тела и не вспугнуть будущую жертву. Выходит, поведение силача не так уж бессмысленно и школа Пророка — серьезная школа. Но что же будет дальше? Брат мой Скала имел неприглядный вид; на носу его горкой застыла глина, он сучил ногами, почесывался исподтишка, скорбно шмыгал носом, косясь в мою сторону — спрашивал глазами: почему, дескать, не выручаешь? Он был в тупике и без меня не мог выкрутиться с честью из весьма щекотливой ситуации. Откажись он теперь же участвовать в охоте, его сочтут лживым трусом. А что может быть хуже такой репутации? Племя станет дружно презирать моего брата, будет презирать до конца дней: ведь выдано столько авансов, рассказано у костра о таких подвигах, которые никому и не снились, Скала общался непосредственно с самим Вездесущим; протыкал планету копьем, как гнилой плод, и так далее, и так далее… Он, конечно, не трус, но зачем же мазаться вонючей жижей? Нельзя ли как-нибудь иначе добыть яйца грозного киня? Скала надеялся, что я сейчас что-нибудь придумаю и спасу его от унижения. Но я не собирался вмешиваться; пусть терпит, как предписано. Кожа чешется? Понятно. Но воин высшей пробы может не моргнув развести на своей ладони огонь. Воин почетное звание: это доблесть и мужество!

Я свесил ноги с крутизны, сел поудобней и сказал брату моему негромко;

— Если Скала добудет яйцо киня, девственницы будут смотреть только на него!

Скала вздохнул с печалью, скосил глаза на кончик носа, где сохла глиняная шишка, хотел ответить мне, открыл уже было рот, но силач, темнея взглядом, пригрозил ему увесистым кулаком; болтать не положено!

— Терпи, милый! Терпи.

Вот Червяк Нгу — настоящий мужчина, и грязь (она высохла серой коркой) ему нипочем, потому как он не избалован мылом «особое земляничное», не кормлен деликатесами из бара гондолы, не писал Вездесущему о том, что у женщин от неизбывной любви к нему крошатся зубы и выпадают волосы, и весьма скромно оценивает свои возможности — не заносится, не умеет заноситься. Нгу стоял исправно и лишь слегка шевелил расшлепанными губами — думал об арифметике. Он никак не мог усвоить абстрактное понятие, заключающееся в том, что каждого из нас можно обозначить единицей, что палец, например, или дерево — тоже единица, что каждую по отдельности тучу, мерно плывущую над головой, тоже можно обозначить единицей. Я был уверен: Нгу осилит непростую для него премудрость и дальше у нас с ним наука двинется бойко. Я верил: Нгу докопается до сути или свихнется. Третьего, как говорят, не дано.

Силач сопел с натугой, и от его пухлых щек с легким потрескиванием отщелкивалась глина, обнажая лаково-черную кожу, от живота тоже отщелкивалась глина и падала, подобно осенним листьям.

Го сидела, обняв колени руками, и неотрывно смотрела вдаль. На минуту небо очистилось (случай редкий!), выглянуло солнце и все окрест облилось негустой синевой. Мне причудилось, что озеро вспухло шапкой, на крутых берегах заиграли блики, под ветром закачалась трава, похожая на осоку, пронеслась с гомоном стайка мелких птиц; озеро занялось рябью, сонно наползло на берега, затемнив песчаную кромку. На холмах кое-где просматривалась сквозь траву глина почти киноварного цвета. Я лег на спину. Облака здесь ничего не рисовали — ни кораблей с парусами, ни бородатых лиц, ни островов посреди вспененного океана. Дома у нас облачным небом можно любоваться бесконечно, потому что оно меняется, на Синей же оно всегда одинаково и напоминает замутненную лужу. Я привык к молчанию Го и потому крайне удивился, когда она вдруг заговорила, притронувшись ладонью к своему лбу:

— Я долго думала, — сказала она скорее для самой себя, чем для меня. — Почему же ты живешь наверху? Ведь это утомительно — жить наверху. Но интересно.

— Где ты была этой ночью, Го?

— Меня позвал отец. И послал за мной робота.

— Он же спит?

— Он мыслит. Он велел мне вернуться в пещеру. Он сказал: тебе нельзя видеть солнце. И еще сказал, что Великая Цель не прощает измены.

— Мои далекие предки, Го, сочиняли сказки, и в тех сказках тьма подземелья была всегда прибежищем злых духов. Мои предки боялись тьмы, Го!

— Что такое сказки?

— Сказки — вымысел, основанный, однако, на опыте. Сказки еще — мечта.

— Не совсем для меня ясно, но продолжай, — она не повернула ко мне лица, сидела, положив на колени голову, и дивные ее волосы шевелил ветер. На ней была хламида из грубой материи и мои тяжелые ботинки.

— Собственно, все.

— Тогда не мешай мне!

Вежливости ее не учили. Прискорбно, конечно, но надо принимать ее такой, какая она есть. Она мне не в тягость, потерпим. Я пошел к обрыву полюбопытствовать, чем там занята моя удалая гвардия. Да, силач был, похоже, прилежным учеником в многодумной школе Пророка и не щадил соплеменников из низшей касты, обитающей в деревне: Скала, бедный брат мой, и Нгу лежали на земле, раскинув руки крыльями, колотились головой о песок и заунывно пели следующее: «Если ты дашь нам яйцо киня (можно и два яйца), мы будем славить тебя, о Вездесущий, Неизмеримый и Вечный! Одно яйцо киня (можно два) не убавит твоих несметных сокровищ…» В песне еще подчеркивалось особо, что Вездесущий почему-то не жалует племя людей, обитающих на Синей, не жалует их до такой степени, что людям приходится назойливо обращаться к небу, испрашивая разрешения на самую малость: вырвать сладкий корень в степи без спросу нельзя, убить зверя в джунглях — нельзя, поймать рыбу в реке — тоже нельзя без молитвы. На молитвы же уходит много времени, а день короток. За что такая несправедливость? В песне намекалось еще на то, что надо бы как-то укоротить процедуру общения с небом — настала такая потребность. Однако никаких предложений насчет сокращения процедуры не делалось, содержалась только робкая просьба: дескать, об этом не худо бы и подумать Всевышнему…

Воины бились головами оземь, не щадя лбов, потому как силач был рядом и следил рачительно за соблюдением ритуала, не прощая погрешностей или сознательной нерадивости. Потом все трое поднялись на ноги, нанесли на тела обильные порции ила и подались куда-то. Сперва и недолго они бежали трусцой, с маху преодолели круть берега и пропали из вида.

— Голова!

— Слушаю, Логвин?

— Как там в деревне?

— Все по-старому, Ло.

— Чем заняты?

— Готовятся к сезону дождей: собирают коренья, отряд воинов осмелился даже углубиться в джунгли за мясом.

— Пищу в яму бросают?

— Бросают. Уклад и порядки в деревне почти не изменились.

— Вспоминают о нас?

— Редко, Ло. Они боятся стариков и Пророка. Они говорят: Пришелец рассердил живущих внизу, и расплачиваться будет деревня.

— Хочу спросить, скоро ли встанет желтый из пещеры?

— Он погружен в биологический раствор. Трудно ответить на твой вопрос с достаточной точностью. Видишь ли, его автоматы блокируют информацию. По моим соображениям, месяца через три, не меньше, он начнет активную фазу расконсервацию.

— Спасибо.

Почему, собственно, меня интересует судьба желтого старика? Я ведь не очень волнуюсь за него — пусть себе спит хоть вечность. Но я не потерял интереса к Девушке по имени Го. Желтые, проснувшись, отнимут ее у меня. Но я не отдам ее так просто. Не отдам!

— До свиданья, Голова.

— До свиданья, Ло.

 

Глава девятнадцатая

1

Силач вконец заморочил моих парней: на второй день они уже качались. Скала и Нгу таскали траву, которую рвали где-то за холмами — далеко. С тех пор как толстяк поручился достать яйцо киня, мои бедные ратники ничего не ели, у них маковой росинки во рту не было. Я сказал силачу; дескать, нет смысла так убиваться и пора бы отдохнуть, но он без всякого почтения отрубил:

— Всему свое время, Пришелец.

Перед норой вырос уже целый стожок, рядом силач складывал прутья, небольшие коряжки и всякий подходящий для огня сушняк, потом он с томительной обстоятельностью разжигал костер, отвергнув мою помощь. Он запретил мне спускаться вниз, поскольку я не был обмазан глиной и запах моего тела мог раньше положенного срока выманить чудище из норы. Что ж, логично. Я сам выключился из игры и вынужден был лишь наблюдать. Безделье тяготило, и я стал расписывать девушке Го, как красиво на моей Земле, как свежо утрами в лесу, как всходит солнце (оно большое и опоясано радужными кольцами), как поют птицы и звенит роса, растопленная теплом, как дивно пахнет наше раздолье. Оно пахнет прелью, грибами, смородиной, мокрым курумником. А зимой у нас падает снег. Он только кажется белым, таким белым, что от него ломит глаза. Но он разный снег: синий, восковой, красноватый на закате и даже зеленый. И еще у нас есть моря. На море можно смотреть дни и ночи, без устали. Еще есть у нас реки. Есть леса и горы, покрытые льдом. Земля — наша мать, и нет во вселенной планеты прекрасней.

Мне неважно было — слушает Го или не слушает: я вспоминал, растревоженный мыслью о том, что, наверно; никогда не увижу родину, что тускнеют во мне с каждым часом картины детства, что земная моя память дряхлеет. Но я не хочу забывать, как вздрагивает на цветке бабочка-капустница. Крылья ее теребит ветерок, усы у нее черные и закручены кольцом. Если взять бабочку в руку, на пальцах останется желтоватая мучица… Не хочу забывать ни снегирька, ни синичку, ни серого воробья.

Го подняла голову с колен, распрямилась и убрала волосы со лба.

— Я плохо все это представляю, Логвин.

— Да, слова не имеют силы: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Я покажу тебе мою Землю. Хочешь? Голова, пошли ракету — я прокручу ей видеозаписи, этой Гo, рожденной в темнице.

— Команда принята, Ло.

Вернулись мы через день под вечер.

Шум двигателя ракеты не встревожил моих соратников — Скалу и Червя Нгу, они спали вповалку на берегу, неподалеку от них таял костер, дым от него винтился туго и уходил в нору. — Толстяк сидел, скрестив ноги, и подкидывал в костер траву пучками. Трава, видимо, давала запах, способный выгнать из норы страшного киня. Я уже начал подумывать о том, что силач попросту водит нас за нос, что никакого зверя под землей не было и нет и славные мои соратники, вовлеченные в интригу, терпят неудобства и унижения напрасно.

— Эй, Первый, долго ли еще нам сидеть здесь?

Силач, наморщив лоб, посмотрел на меня снизу вверх с неудовольствием и приложил палец к губам; шибко громко говоришь, Пришелец! На мой вопрос он не ответил, поднялся о натугой, будто старик, поплелся, подгибая колени, похожий на медведя, в ту сторону, где спали влежку воины, с маху пятерней ударил Скалу по заду: пора вставать, недотепа! Брат мой вскочил с прыткостью необыкновенной, изогнулся, ухватившись за ушибленное место, и тут же ткнул силача локтем по скуле. Тот даже не заметил удара, показал знаком; прежде чем идти к костру, следует опять помазаться глиной. Скала тоже знаками дал понять, что эта процедура ему не по душе, но силач засопел, и мой лукавый оруженосец потрусил к берегу. Толстяк же упал рядом с Червем Нгу и захрапел, мерно вздымая одрябший живот.

Скала подсушился возле огня, сел в лунку, продавленную давеча толстяком, кинул в костер прядку травы. Дым загустел и побежал, вытягиваясь, в смутное зево пещеры.

Я потоптался на краю обрыва с надеждой, что Скала соизволит обратить на меня внимание, но друг мой был полон суровой деловитости и не оборачивался в мою сторону — сердился.

— Эй, соизволь подойти ближе! Хочешь, я скажу силачу так: Скала боится киня и не будет мазаться грязью — ведь его кожа нежна, он каждый день моется с мылом. Хочешь, скажу так?

— Ты дурак, Хозяин! — шепнул Скала, вытягивая шею. Он постоял с минуту, дожидаясь чего-то, и, заплетаясь ногами, отпятился к костру исполнять свой священный долг

Я налег на берег грудью, свесил голову и сказал негромко:

— В гондоле была еще одна банка варенья. Могу отдать тебе ее.

Брат долго молчал, потом указал пальцем на спящего толстяка, на пещеру и вздохнул:

— Нельзя, Хозяин, покидать пост!

— Нельзя так нельзя.

— Ты не съешь варенье, Хозяин?

— Я его не люблю.

— А она? — Скала кивнул туда, где на коврике лежала Го.

— Она тоже не любит варенье.

— Ягоды не испортятся?

— Не должны.

— Ты про то варенье Нгу не говори!

Этого я не обещал ему, махнул рукой, прощаясь, и сел рядом с Го на коврик. Девушка дышала ровно, тихо, и на ее недвижном лице вздрагивали ресницы. Она думала. И скоро, я был в том уверен, начнет спрашивать. И не на все ее вопросы я смогу ответить.

Смеркалось.

Над холмами зажглась и погасла колючая звездочка, пригибая траву, задул теплый ветерок. Наверно, этот ветер прибежал от самого синего моря. Там, где зажглась и погасла звездочка, высветилась полоска заката, напоминающая цветом раскаленный металл. Закат горел сперва на чистом небе, потом, уже неярко, сквозь тучи, следом осталось лишь алое пятнышко, наконец истаяло и оно. Упала тьма. Прыгающий огонек костра напоминал о том, что я не один среди нескончаемой этой черноты. Недалеко повизгивал какой-то зверь, некрупный хищник, занятый ночной охотой.

— Логвин! — позвала Го.

— Да.

— Почему ты не спишь?

— А ты?

— Мы почти не спим, я могу совсем не спать.

— Я тоже могу совсем не спать.

— Логвин.

— Да?

— Я слышала много звуков, когда ты показывал мне свою Землю… Это что?

— Это — музыка.

— Зачем она?

— Тебя музыка не раздражала?

— Нет. Я не знаю, как назвать это чувство… Она меня не раздражала. Мне надо побыть одной, Логвин. Ступай в свою палатку. Ты умеешь долго спать. Я не умею.

— Хорошо. До свиданья, Го.

Она не ответила мне. Через окошко палатки я смутно улавливал ее профиль, ее лицо, желтеющее в темноте.

3

Терпение мое лопнуло, я вышел на самую круть берега, чтобы произнести речь, обличающую силача и двух болванов из низшей касты многострадального племени Изгнанных. Я собирался упрекнуть их в том, что мы напрасно теряем время, что с часу на час могут ударить затяжные дожди, а до моря неблизко и мы ничего путного еще не сделали. Они, видите ли, мажутся грязью, спят у костра, едят до отвала мясо (великий пост у них кончился), добываемое силачом, и в ус не дуют. Они забыли о собратьях своих, бедствующих на скупых угодьях. Ведь там, где обитает племя, не летает столько жирных непуганных птиц, там нет сладких кореньев и не растут вкусные плоды. Там голодно и пусто. И так далее, и так далее. Я уже открыл рот и вытянул руку, чтобы привлечь внимание троих внизу, вяло шевелящихся у костра, как вдруг почувствовал содрогание почвы под ногами, твердь гудела, будто перед извержением вулкана. Из норы с заунывным свистом выходил воздух, словно его гнал оттуда поршень. Могучая струя разметала костерок, пригнула моих воинов. Червяк Нгу, закрыв лицо ладонями, повалился на колени. Силач отшвырнул Нгу подальше; и одновременно он манил Скалу к себе, сердито раздувая щеки. Я понял: начинается самое главное. Воздушный напор иссяк, раздался звук, напоминающий горестный вздох, из норы показалась огромная голова ромбической формы. Признаться, я впервой, может быть, по-настоящему напугался на этой благословенной планете. Перед чудищем, замершим на какое-то мгновение с высунутой из норы мордой, мы были муравьями, оно растопчет нас и даже не заметит, что растоптало. На морде были выпуклые глаза янтарного цвета с черными и пустыми зрачками. Глаза блестели, будто линзы. Кинь не умеет щадить, он примитивен и свиреп.

— Голова! — позвал я.

— Слушаю, Ло?

— Ты все видишь?

— Вижу.

— Хорошо.

Кинь зашипел, как паровоз в старину, из норы, будто подталкиваемое пружиной, заструилось тело. Кинь упал рылом в озеро, погружаясь, а тело все струилось и струилось, расписанное квадратами — белыми и коричневыми. «Это же змея — самая настоящая! Но гигантская, сверхгигантская!» Вполне возможно, что я преувеличивал со страху, но мне показалось, что чудище текло из норы целую вечность — час, два? Или оно вообще бесконечно?! Нет, кончилось все-таки!

Озеро закипело, забормотало, вспененное, как молочный коктейль. Во все стороны по кругу, вздыбившись, помчались гигантские волны, обрушились на прибрежные скалы. Я отпрянул от кромки берега и наткнулся на Го: она, оказывается, стояла неподалеку, и тоже видела, как возник на свет божий выкуренный из норы змей. На ее лице не было страха, было любопытство. «Где же мои воины?! — сразу подумал я, и сердце мое захолонуло от недоброго предчувствия. — Волна смяла их, унесла, и кинь заглотит парней и не подавится, разве что пощекочет глотку, чудище поганое!» Я засмеялся с облегчением, когда увидел, что охотники бегут без паники, удаляясь от озера. «Куда их несет, неразумных?»

— Остановитесь, мужчины! Куда же вы?

Не услышали, не обернулись и не убавили шаг. Из воды показалась голова змея, отдаленно напоминающая коровью морду непотребных размеров. Мой голос насторожил животину, но она, пьяная от дыма, не способна была еще соображать и действовать согласно своему норову. Я понял, что пора как можно спешнее оставлять это чудесное место от греха подальше. Чего доброго, кинь может не только плавать, но и ползать по суше он ведь, наверно, выходит на охоту, чем-то питается и где-то находит еду.

Зверь бесновался, отфыркиваясь, и волны сильно плескались о берега.

Я быстренько свернул палатки, очень удобные, надувные, и кинул их в заплечный ранец, поманил за собой Го, которая, чуть раскрыв рот, следила за нелепой пляской змея, и пошел прытким шагом в ту сторону, куда только что скрылись мои молодцы.

Я выскочил на бугор, оглядел все четыре стороны, впереди лежала саванна с высокими травами, кое-где недружно рос кустарник, еще дальше и сплошь простирались джунгли. Моих орлов нигде не было.

— Эй! Кинь далеко, покажитесь!

Никого. Пусто. В ушах посвистывал ветер, тучи аспидной синевы застилали высь. Я почувствовал, что сзади подошла Го и остановилась неподалеку. Тревога нежданно переполнила меня, я вздохнул и сел на колючую кочку. Го пристроилась рядом, как-то неуверенно, с внутренним колебанием, потрепала рукой мои волосы: она, кажется, жалела меня, расстроенного? Вот уж странно! Вспугнутые шумом, опять летели негустые стайки птиц. Летели они низко и с гомоном.

— На вашей планете много женщин? — спросила Го совсем некстати.

— Много.

— Они — красивые?

— Всякие.

— Отец не велит мне идти с вами…

— Что же он велит?

— Вернуться.

— И ты выполнишь его волю?

Она не ответила, замкнулась, недоступная. Тревога нарастала. «Где же парни? Неужели прячутся, страшась позора и насмешки?» Я уже хотел призвать на помощь Голову, но тут уловил в траве какое-то шевеление. Внизу показался силач, он почему-то пятился, изредка оборачиваясь, дальше маячил Червяк Нгу, он сгибался под тяжестью и семенил, покачиваясь. Я не сразу сообразил, что воины несут яйцо. Удалые мои парни не ударили, значит, в грязь лицом!

Я сбросил с плеч ранец и заспешил на помощь.

 

Глава двадцатая

1

Братья! Люди!

Я верю: вы не забудете про меня, вы опуститесь на эту планету, как спустился я сюда в поисках покоя и одиночества. Я молод и заслуживаю снисхождения — мне ведь казалось, что я устал от жизни, как устают от нее старики.

Я послал гондолу в космос. Вы, уповаю на то, скоро услышите сигналы Головы. Я поставил Мозгу две задачи: первая задача — связаться с кораблем. Вторая задача, если первая окажется невыполнимой, — двигаться в сторону Земли. Вы услышите (да сопутствует мне удача!) сигнал о бедствии, какие посылали в древности моряки; «Спасите наши души!»

Я никогда не буду стыдиться своего поступка. Спасите, братья, мою Го, потом судите меня, если я такого суда заслужил. Го знала, что умрет, но была со мной до последней минуты, и я губами ловил ее слабеющее дыхание. Не хочу и не могу думать, что ее уже нет, еще пуще не хочу думать, что ее уже не будет. Земля моя все может и умеет: вы спасете Го — она, погружена в биологическую камеру. Перед смертью Го научилась смеяться и научилась любить, братья!

Я остаюсь на Синей, потому что здесь племя. Меня оставляют здесь долг и сострадание. Поверьте, я не могу поступить иначе.

Жду вас, люди!

С этого часа я буду жить надеждой.

Прощайте и до встречи.

Как бы далеко мы не уходили от своего первородства, мы все-таки остаемся людьми, мы остаемся людьми до тех пор, пока сохранятся в нас совесть, жалость, милосердие. Поверьте, человек должен страдать, любить, надеяться. Все остальное — второстепенно, поверьте мне. Пустая душа способна родить лишь пустую цель и жестокое упрямство.

Жду вас, братья!

Как только мои товарищи с корабля войдут в гондолу, они услышат эти мои слова — их произнесет Мозг. Товарищи поймут, что я сдал, что я в смятении. Мне некому излиться, нет глаз, в которых бы отразилась моя беда. Аборигены отнеслись к смерти Го равнодушно. Скала произнес монолог о том, что женщина в обществе настоящих мужчин, добывших яйцо киня, совершенно ни к чему, присутствие женщины даже оскорбляет достоинство мужчин, осененных благосклонностью Вездесущего и Неизмеримого.

Перед смертью Го сказала:

— Я еще буду с тобой, я вернусь. Спасибо тебе за то, что я увидела траву, небо, море. Я вернусь.

В пещеру Желтых меня не пустили автоматы, они бесстрастно объявили, что в анабиозной камере нет лишней ячеи, что Го смешанной крови и не предназначена к воскрешению. Я хотел сокрушить это логово-пристанище высокомерной расы, но Мозг удержал меня от безрассудства. Дело могло кончиться настоящей войной без победителей и побежденных. Черт с ними, с желтолицыми! Я перенес девушку в гондолу и передал биологическим роботам. Оживить ее наличными средствами, как выяснилось, вряд ли возможно. Осталось два шанса: или подаст сигнал старик, уснувший последним в пещере, или же по сигналу гондолы вернется мой корабль. Целых два шанса, и они не дадут мне впасть в отчаяние.

2

Мы пришли к морю. Недалеко. от берега силач натолкнулся на древнюю дорогу, выложенную каменными плитами, дорога привела нас в лагуну. Это прекрасное место!

День, помню, выдался тихий. Волны опадали у наших ног. Вода была на вид густой и вязкой. Горизонт был близок, он сливался с небом, кажется, в нескольких сотнях метров от нас. Справа вздымались скалы с острыми вершинами, кругом же стояли сумеречные джунгли.

— Здесь нам и жить, друзья! — торжественно сказал я и повел рукой окрест. — Это — родина, и отсюда начиналось ваше племя.

Червяк Нгу припал к воде напиться, и я не удерживал его. Через секунду незадачливый парень бежал назад и зажимал руками рот:

— Вода горькая, Хозяин!

— Ты — дурак, Нгу! — заявил Скала. — Я всегда знал! Большая Вода — горькая вода.

Го сняла сандалии и забрела в море. Ее хитон раздулся колоколом. Она стояла, воздев руки, и смеялась. Она смеялась впервые, и сердце мое окатило теплом. «Как хорошо! — думал я. — И еще больше хорошего у нас впереди. Славься, жизнь, славься, простор. И здравствуй, море!»

А утром Го умерла. Расставались с этим миром она без ропота:

— Ты вернешь меня сюда, Логвин? Я хочу движения, перемен и буду помнить о тебе там, где нет ничего.

— Я верну тебя! Верну во что бы то ни стало! Не покидай меня!

Но она ушла.

Скалу и толстяка я послал за племенем, послал их на танкетке, обратно они будут идти долго, у меня же есть время хоть в малой степени обрести себя. Со мной остался Нгу, и я не мог прогнать его.

— Я буду тут, Хозяин, я не помешаю!

Он, действительно, не мешал, охваченный страстью решать задачки на сложение и вычитание. Потом мы займемся делением, а уж дальше у нас — дроби.

С утра я скрываюсь в горах. Нгу уверен, что я говорю с богами, и не смеет следовать за мной. В горах я нашел огромный плоский камень и примитивным инструментом — зубилом как жрец седой древности, сбивая кровь руки, пишу:

Истины стареют, как люди. Имя бога — вечность. Познавая мир, мы приближаемся к богу, быть добрым труднее, чем быть злым, В здоровом теле — здоровый дух. Помогать слабым значит делать их сильными. Перед едой овощи мой кипяченой водой.

Камень большой, и время у меня, повторяю, есть. Я стараюсь обрести равновесие, душевную ясность, но и предугадываю, что никогда не буду счастлив без нее, без своей Го. Дни текут медленно, они сочатся, падают каплями и не оставляют следа. Покой незыблем, лишь однажды я очнулся, настораживаясь. Кто-то звал меня. Смутный этот зов доносился из джунглей. В зарослях, недалеко от берега, я нашел три желтых шара величиной с детские мячики, мягкие и с шероховатой кожицей.

— Что это? — спросил я пустоту. — Вы звали меня?

И донесся ответ:

— Внутри семена. Брось их на мягкую землю в сезон дождей, и вырастет роща с плодами. Ты накормишь всех. Прощай.

— Кто вы?

— Мы те, кого ты называл стрекотухами. Мы начинаем учиться добру.

— Прощайте.

— Прощай, прощай, прощай…

Что ж, я посею семена в сезон дождей и накормлю голодных.

— Спасибо.

— Прощай, прощай, прощай…

Море дышало. Я прилег на теплый валун и опустил саднящие руки в воду. Даль была синей, знакомо пахло йодом, скалы, омытые морем, блестели.

Месяцы, проведенные здесь, лишь начало. Впереди работа. Впереди — надежды. У меня все еще впереди.

Я еще принимаю сигналы гондолы портативным приемником, но они все слабее и слабее. Потом придет тишина.

Великая тишина одиночества.

г. Новокузнецк. 1979 г.