1
— Вставай, Хозяин, беда! Раскрой глаза, Хозяин! — Скала стоял передо мной на коленях, обращенный лицом к экрану, и стонал.
На экране была деревня племени Изгнанных.
— Чего кричишь?
— Смотри, Хозяин. Пророк не показался с рассветом, и народ в печали.
— Невелика потеря.
— Великий Закон гласит; Пророк умер — конец света.
— Ну, это ты загнул, брат.
— Гляди, Хозяин!
«Что там стряслось?»
— Голова, дай план крупнее!
Вот он, центральный столб. Вокруг валяются толстые травяные маты, содранные с настила, Под жердями, уложенными решеткой, зияет черная пустота, скорее всего та самая яма, где обитают Слабые. Столб растет из преисподней, и Пророк каждое утро каким-то способом возносится оттуда. Наверно, карабкается по веревочной лестнице. Упражнение, скажу вам, не из легких. Площадь, где собирается народ для утреннего ритуала, была поначалу пуста, затем на стене, где обитают девственницы, дрогнули листья, и сквозь неширокую щель крадучись стали просачиваться старухи, как на заказ одна смурнее другой с распущенными волосами. Передняя карга брела, ощупывая пустоту руками, как слепая. Она и впрямь была слепая — запавшие глазницы прикрывали красные веки. Старуха жутко всплясывала, крутила головой, разметая волосы, и ноздри ее хищно шевелились. Скала завыл, и лицо его приняло синюшный оттенок.
— Хозяин, это сама Сур, Рожденная-У-Моря-В-Дни-Когда-Умер-Последний-Желтый-Большой-Человек. Он умер лицом к небу, и Сур слышала его завет. Сур живет вечно. Я ее ни разу не видел. Ее никто не видел, Хозяин!
— Я женю тебя на ней, брат мой, если еще раз назовешь меня дураком или вознамеришься сотрясти деревню.
— Не греши языком, Хозяин!
— Ты воин, друг мой, ты дерзнул послать письмо самому Вездесущему, а перед старухой у тебя трясутся коленки. Смешно!
— Предание гласит: Сур — это беда. Большая беда, Хозяин!
Старухи тем временем устроили неприличный шабаш; они царапали груди ногтями, обнажались мерзко, тряслись, передвигаясь к яме. Я насчитал пять женщин, истощенных до последней степени, но неистовых. Они совершали, можно предположить, некий культовый танец и намерены были довести себя до полного изнеможения. Сур молчала, молчали и остальные ведьмы, они лишь повизгивали и сапко дышали.
— А моются они, ваши бабушки, брат мой?
— Не греши, Хозяин!
Мне причудилось: где-то бьют барабаны. Звук, напоминающий невнятные раскаты грома, исходил вроде бы снизу. Он то притухал, этот звук, то нарастал и ширился- глухой, тревожный, лихорадочный. Над деревней, я обратил внимание, кружили черные птицы. Кружили они; как листы бумаги, поднятые горячими токами, исходящими от песка. Дряхлая Сур упала на карачки и, сметая волосами мусор, закружилась на месте; другие старухи продолжали плясать и корчиться, вознося руки. Сур поползла через гору травяных ковров, прикрывающих яму, и запричитала:
— Пророк, ты уже не любишь свой народ? И на кого же ты нас покинул? Нам тоже умирать, Пророк?
— Слышишь, Хозяин? Она говорит; «Нам тоже умирать?»
— Голова, приготовь ракету.
— Ты рискуешь, Ло!
Да, рискую; ракета одноместная, и управлять ею без навыка неблагоразумно — двигатель развивает колоссальную тягу, я могу не справиться со скоростью, но выпал, кажется, такой момент, когда надо рисковать.
— Ракета на стартовой площадке, Ло.
— Хорошо. Скалу отправишь следом на танкетке.
— Команду понял.
…А барабаны все-таки стучали, мне не чудилось. Стучали они глухо и басовито. Ритм менялся, менялась частота ударов, бормотанье это текло с перепадами и достигало великой выразительности, щемящей трагической силы. Бум, бум, бум… Бам, бам, бам…
Туман взмыл, растекся по долинам, лишь речка справа от деревни была еще покрыта пеленой, сквозь которую местами проблескивала вода. Джунгли за рекой роено лучились. Туман сползал и с гор вдали, обнажая неприютные вершины.
— Пророк! — изводилась карга. — Мы не можем дать тебе яйцо киня, у нас нет мяса горячего, с кровью и дымом жизни. Воины наши трусливы, как дети, женщины слабы. Дух наш угасает. Но внимай, Пророк! Ты получишь в жертву самую красивую девственницу, она утешит тебя, обученная искусству любви. Она умеет петь, от нее пахнет цветами. Пророк, ты утешишься, простишь нас, отступников, и снова будешь подниматься, чтобы вещать Истину.
…Тяжелая крышка люка ракеты ударила меня по голове, на какое-то мгновение я потерял сознание и, очнувшись, долго не понимал, что со мной происходит. В глазах качалась пелена, пронизанная белыми искрами. Я уловил тяжелый гуд двигателя и наконец все вспомнил.
— Голова, где я?
— Держи курс назад и строго по прямой. Это недалеко. Тебе плохо, Ло?
— Понял. Ничего, все в норме.
Полет мой кончился, ракета упала брюхом на траву, пробороздив глубокий след. Когда я вылез из кабины, в нос ударил запах гари. Передо мной была глухая стена деревни, я перемахнул через нее без затруднений, вторая стена, третья, потом я почувствовал, что стою на утоптанной площадке.
«Успел!?»
2
Мне не хватило мгновения, пресловутой доли секунды мне не хватило — я почти дотянулся до ее ноги, но она уже падала с пронзительным и длинным криком «ааа-аа». На жердях остался венок блеклых цветов, и он, покатившись криво, был тоже заглочен ямой. Воины, два юнца, несли очередную жертву. Несли они ее на сплетенных руках — совсем девочку. Голова жертвы, закрытая длинными волосами, болталась, как у подраненной птицы. Я сгреб старуху Сур в охапку, откатил в сторону и загородил дорогу шествию. Сперва я был охвачен гневом и готов был совершить непоправимое, но скоро понял, что мне противодействует какой-то угрюмый механизм. Исполнители не виноваты — они лишь марионетки, подавленные чужой волей. Я осторожно взял девушку, предназначенную Пророку, за плечи и потянул к себе, сказав воинам:
— Оставьте ее в покое!
Два балбеса тупо пытались пройти к яме и напирали на меня с высокомерной наглостью.
— Оставьте ее в покое! — В моих руках было хрупкое тело, расслабленное страхом. Воины сопели, напрягаясь, они, похоже, собирались и меня спятить к яме и столкнуть туда вместе с девчонкой, глупцы! Краем глаза я видел: сквозь стену, откинув листы, протиснулись две старухи, они тоже несли девушку, чтобы и ее отдать в жертву. Не много ли одному? Пророк-то, однако, сластолюбец! У моих ног зашевелилась слепая Сур, губы ее, обметанные пеной, сжались в ниточку, она села и обвела руками пространство перед собой, каким-то образом уловила, что я рядом, и заскрипела:
— Изыди, сын тьмы!
— Ты, бабушка, с больной головы на здоровую валишь!
— Изыди и не противоборствуй!
— Сейчас, ведьма, я закрою твой шабаш!
— Изыди!
Я ухватил воинов за шеи, поднял обоих, как щенков, и бросил подальше, они откатились, сшибли старух, несших жертву похотливому Пророку, образовалась шумная свалка, ведьмы с воем расползались, ныряли под листья стен, уползали прочь. Возле меня осталась девочка, она лежала комочком и без движения.
— Сур, убирайся в свою яму, пока я добрый!
— Изыди!
— Злая ты женщина, Сур!
— Воины! — завопила слепая. — Мужчины! Разве затупились ваши копья и глаза ваши не видят, как попирает меня этот Пришелец? Разве в вас не осталось гордости? Бойтесь, жалкие, я прокляну, и мое проклятие страшнее смерти. Убейте его, убейте!
— Я вечный, Сур! Я не хочу беды, я принес покой и справедливость. Воины, она лжет, и проклятия ее — пусты.
Никто не метнул в меня копье — мужчины племени держали нейтралитет. Два парня, которых я откинул так неаккуратно, поднялись и укандыляли прочь. Над нами было небо, светило синее солнце. Стояло безветрие, и был хороший день. Я взял Сур в охапку, тело ее было сухое и горячее. От нее пахло плохо. Слепая хрипела и дышала со свистом. Я отнес ее в тень и оставил там.
— Отдохни, Сур. Тебе вредно волноваться — годы не те, «Как же я не успел-то! Она, наверно, умирает там, внизу?»
— Голова, пошли мне легкий скафандр, шнур и фонарь.
— Хочешь спускаться, Ло? Это — опасно.
— Рассуждать некогда, Голова!
Со стороны центральных ворот прибежал Скала, настроенный весьма кровожадно — он потрясал копьем и свирепо водил глазами.
— Брат, хватай ее и неси в танкетку.
— Кого хватать?
— Эту девочку! — я показал рукой туда, где лежала бездыханная жертва Пророка — маленькая и худая, совсем еще ребенок. Она боялась дышать, беззащитная игрушка в жестокой игре.
— Я не могу прикасаться к ней, Хозяин, — не велит Закон!
— Бери и неси!
Брат мой повиновался неохотно, нес он свой груз с брезгливой гримасой, видом своим выказывал, что делать непотребную работу его заставили и сам он никогда бы не пал так низко. Оно и понятно: за нами ведь наблюдали отовсюду настороженно, цепко, и брат мой, как всегда, тонко улавливал ситуацию. Хрупкая ноша вместе с тем не тяготила и была, видать, приятна. Скала обернулся быстро, принес мне «лингвист», забытый в гондоле, и я только сейчас обнаружил с немалым удивлением, что понимал все, что кричали старухи. Никогда не предполагал, что буду воспринимать на слух этот язык, состоящий, кажется, из одних согласных. Отрадная новость!
— Я полезу в яму, Скала. Ты посидишь здесь.
— Не полезешь, Хозяин!
— Почему?
— Там — смерть!
— Надоели мне ваши страхи, милый!
3
По скафандру постукивала вода. Я мельком подумал о том, что напрасно выбрал тонкий шнур — он хоть легок и прочен, но спускаться по нему неудобно: быстро немеют руки и скользят даже рифленые подошвы ботинок. Я не надел шлем и чувствовал кожей лица, как снизу течет влажный ветерок. Еще докатывался до меня снизу нестойкий, но резкий запах, от которого першило в горле. Я повис на шнуре, чтобы прокашляться. Белый луч фонаря, прикрепленного к поясу, мельтешил, вздрагивал, выхватывал из кромешной тьмы мокрые стены. Вода текла немыми ручейками, падала, но я не слышал, как она ударяется о дно. Значит, здесь глубоко. Спускался я не торопясь, полагая, что путь мой не короткий. Вдруг навалилось ощущение, собственно, не ощущение-уверенность: все это уже было — темнота была, кромешная и до того плотная, что ее можно пощупать ладонью. Я уже знал; темнота не холодная, она шершавая. И еще знал: сейчас ступлю на мох и ноги мои увязнут по колено. В луче фонаря курился дымок сизый и тяжелый, ветер не мог его растеребить и унести сразу, он прядками тянулся туда, где смутно виднелось небо. Предчувствие сбылось: ноги мои увязли во мху, который рос здесь пышно, посеребренный мелкими цветами. Я огляделся, вышаривая фонарем пещеру. Рядом высился камень в два человеческих роста. Скользя коленями, я взобрался на плоскую макушку этого камня и там увидел девушку, что была предназначена в жертву Пророку — она лежала на спине с вытянутыми вдоль тела руками и восковым лицом, была похожа на статую, выточенную из слоновой кости. «Мертвая, не успел!» И тут явилась уверенность, что она жива и что тревожить ее нельзя и надо ждать. «Чего ждать?» И явился ответ; «пробуждения». Мне сделалось жутковато: представилось, будто слово это кто-то сказал и оно просочилось сквозь землю. Я направил луч фонаря вверх. Резко вогнутый купол тоннеля был довольно высок в том месте, где соединялся с вертикальной шахтой, дальше он уходил под уклон и становился ниже. Откуда-то полз и полз дым, его становилось все больше, я набросил на голову шлем скафандра, висевший на спине, и включил автономное дыхание. Красавица моя лежала покойно, рослая, с длинными ногами, правильной фигурой и строгими очертаниями лица. Она другой расы, она по крови не принадлежит племени Изгнанных. Но откуда же это чудо, из каких тайников извлекли ее старухи, за какие грехи понесла она кару? Ковыльного цвета волосы скатывались с плеч, огибая тело, и доставали коленей. На Земле моей нечасто встретишь женщину такой красоты, а мы знаем толк в человеческой природе: мы ведь совершенны, мы — предел достигнутого.
Я присел на камень и сквозь скафандр почувствовал его могильный холод. «Нарву, пожалуй, моха да постелю ей?» И опять с великим усилием просочились слова: «жди пробуждения».
— Голова!
— Слушаю, Ло?
— Не ты говоришь со мной?
— Нет.
— Спасибо. Наверху у вас все в порядке?
— Пока все в порядке,
Мерно звенела, падая, вода, изредка осыпался каменья, ударяясь о стены тоннеля, катился вниз, сотрясая тишину. Что-то скрипело за моей спиной, чудились сторожкие шаги, из вязкой тьмы смотрели чьи-то глаза — круглые глаза с нутряным блеском гнилушки. Меж лопаток у меня то и дело пробегал морозец от жути, навеваемой темнотой. Я заставил себя отвлечься и начал думать о Земле. Думал я, как всегда в минуту отрешенности, о моей горькой любви. Она, женщина Наташа, скорее всего не умела чувствовать глубоко, дитя века. Когда я спрашивал ее: «Почему ушла с другим?» — она лишь пожимала плечами, потому что мой вопрос казался ей забавным; ведь она была свободна, как, впрочем, был свободен и я. Но я не хотел такой свободы и потому вызывал у моей женщины досаду.
Мне пришло в голову вдруг, что на моей доброй старой Земле давно не осталось мест, где бы человек испытывал страх. Даже заповедные, нетронутые леса и джунгли не сулят трагических поворотов. Даже дикие кони, которых я объезжал в степи, были покладисты и терпеливы. Эта же планета темна в самом существе своем. Темна и несчастна. И я лишний здесь, потому что кому-то переступаю дорогу. Но кому? Ничего пока неясно. Где старики, что устраивали мне испытание, куда упрятались немытые старухи? Где живут силачи? На все эти вопросы я найду ответы, не так уж, наверно, и сложно найти ответы. Мне представляется, что деревня наверху — лишь часть айсберга, его верхушка. А тайна спрятана в холодной глубине. До сих пор, однако, я был легкомысленным, как мальчишка: мы на Земле слишком уж уверовали в силу и возможности своей цивилизации, полагая, что нам доступно все. Я не могу объяснить сию минуту, откуда приходят ко мне голоса и чья воля диктует мое поведение, почему я жду, когда проснется красавица, и наперед, между прочим, знаю, что она проснется? Почему вижу часто, как тянет ко мне руки женщина, стоящая возле открытого окна и улыбается из смутной дымки веков?
Я осторожно сполз с камня и, увязая во мху, побрел в глубину тоннеля, рассекая лучом фонаря мрак впереди. Мох отпустил ноги, под ботинками захрустел гравий. Свод над головой постепенно скашивался, метров через двести я уже нагибался и задевал плечами стены, сшибая с них кусками сырую глину. Шел я так долго и уперся в завал, который образовался, видимо, недавно, — свод в этом месте рухнул и загородил путь, лишь на самой верхушке каменной груды виднелась щель. Однако ближе груды, преградившей путь, — фонарь бил далеко — чернел провал, горловина такой же ямы, чуть разве поуже, через какую я попал сюда. Интересно! Я присел на корточки и осторожно заглянул вниз. Метрах в тридцати-сорока было дно, и вытоптанная до блеска тропа опять убегала в тоннель. «Целый лабиринт! Обязательно вернусь сюда, а сейчас пора двигать назад».
Красавица моя лежала, окутанная дымом, который все сочился, непрытко поднимаясь вверх. Я снова взобрался на камень, взял девушку в охапку — ноша оказалась нелегкой — и пустился в обратный путь.