1

Мы с воином из племени Изгнанных прохлаждались на пляжике перед гондолой. Вдруг в глаза дробно и резко ударил свет, отраженный водой. За нашими спинами вставало солнце. Небо- было глубокой синевы, а солнце — круглое и маленькое. Воин вскочил на ноги. Тень от его тела упала криво, далеко и утонула в реке. Скала вытянул руки навстречу восходу и мелкими шажками засеменил возле меня, он пел, славил солнце, которое качалось над неровной чертой горизонта, подобно воздушному шарику. «Где же сегодня облака? — подумал я. — Здесь ведь всегда облака». Мне казалось, будто я сижу на дне сосуда с мутными стенками. Вода теперь была совсем черной, по гондоле ползали лохматые огоньки непонятной природы. По небу наискосок долго падал язык алого пламени. Пламя погасло, разбрызгавшись на искры, иссякло, и следом наступила полная тьма. Я, заробев, пошарил вокруг. Возникло ощущение, что твердь ушла и тело мое потеряло опору. Я не видел своих рук, чувствовал только, как между пальцами щекотно сочится песок, слышал запалистое дыхание Скалы, который, наверно, все ходит по кругу. Он уже не пел-топтался молча. Неподалеку мигала лампочка «лингвиста», это мигание успокаивало. «И часто здесь случается подобное?»

— Голова, в чем дело?

— Затмение, Ло.

— И надолго затмение?

— Максимум на полчаса.

— Терпимо.

В джунглях пронзительно и тонко закричал не то зверь, не то птица. В крике том была печаль. По спине у меня пробежал морозец. Сын Скалы упал рядом и, похоже, смаху. Под ним слегка содрогнулся пляжик.

— Это нестрашно, брат мой, — сказал я. — Скоро все кончится и опять засветит непрыткое ваше солнышко.

«Лингвист» перевел мои слова, но воин не ответил. Я поднял глаза. Над головой, и во все стороны сверкали звезды, крупные, будто яблоки темно-красные, рдяные, желтые, платиновые и совсем белые с перламутровым отливом. Синяя бегает на космическом большаке, она родилась в доме на главной улице, где всегда оживленно. Космос здесь густой и веселый. У нас, на закраине галактики, иллюминация поскромнее. Я, сдерживая дыхание, смотрел и смотрел вверх, я знал, что никогда не смогу насытиться красотой этой дикой ночи, наступившей посреди Ясного утра. В самом зените различалось созвездие в форме идеального равнобедренного треугольника, висевшего острием вниз. Три звезды густого киноварного цвета составляли этот треугольник, и нижняя была выпукла, она напоминала каплю кедровой смолы, готовой упасть от собственной зрелой тяжести. Чудеса однако не кончились: киноварное пятнышко (с него я не сводил глаз) вдруг запульсировало, — наливаясь темным жаром остывающего металла, и в созвездии вспыхнул пожар — огонь сперва заполнил купол неба, потом охватил всю видимость, вытянулся косой и распался. Размазанное пламя сочилось, падало теперь на Синюю нескончаемо и густо. Так густо и тяжело падают на нашей старой доброй Земле ноябрьские снега. Небесное пламя достало до нас: на песке с легким шипением рвались, подпрыгивая, огненные мячики, они катались, сталкиваясь, взмывали и падали, будто шары на биллиардном столе; мячики слипались на макушке гондолы и текли оттуда ручьями с игольчатой поверхностью, причем на каждой иголке, на конце ее, играл радужный калачик. Меня поражал этот пьяный разгул стихий.

— Ты бы лег, Ло, — сказал Голова.

— Что, опасно?

— Не очень, но все-таки…

Голова, как всегда, был прав: в щеку мне толкнулось что-то мягкое, потом в глаза ударил белый всплеск и следом накатила нешуточная боль. Я повалился лицом в песок, подумав: «Обожгло?» Я лежал, загородив голову руками, и умудрялся глядеть сквозь пальцы на гондолу. Виден был также краешек джунглей, темнеющих справа. Над деревьями тоже полыхало и щелкало, там тоже кипело и клокотало чертово варево. Я встал во весь рост, и, расталкивая шары руками (они сердито лопались), закричал:

— Гори! Гори шибче!

— Ты бы лег, — сказал Голова.

— Молчи, холодный разум! — Я пошел в пляс, наткнулся на воина и упал, а когда поднялся, с осадком горечи заметил, что планета принимает обыденный вид; солнце уже наполовину вытолкалось из темноты, закрывающей его, звезды гаснут, отдаляясь и холодея, и не прыгают уже по песку сумасшедшие мячики. Я сел рядом со Скалой, прижал ладонь к обожженной щеке и малость пригорюнился; чудеса все-таки случаются нечасто. Может, такое было впервые и никогда не повторится? Может быть…

2

Сын Скалы пришел в себя не скоро. Я спросил у него:

— Ты впервые видел звездопад?

— Впервые.

— А слышал о чем-нибудь подобном?

— Да, Пришелец. Слышал.

Скала отвечал скупо и все поглядывал вверх, где теперь в синеве висело худосочное светило. Мой отважный воин трясся как осиновый лист, в его кудрявую голову втемяшилось, что Вездесущий карает нас за ложь. Парень сразу уловил разницу между устной речью и письменной, что написано пером, не вырубишь топором, как говаривали наши уважаемые предки. Наболтать можно все, что угодно,

Вездесущий, он в годах, кое-что запомнит, кое-что и мимо ушей пропустит, а вот когда документ на руках и перед глазами, совсем другой оборот, совсем другие козыри выплясывают! Так примерно рассуждал Скала и показывал на меня пальцем; сверху, мол, прилетел, а тоже не шибко умный. Брат мой стонал и бил себя не жалеючи кулаком по лбу с такой силой, что голова гудела колоколом. Особо же он жалел о том, что мы написали Неизмеримому, что у женщин от любви к знаменитому воину выпадают волосы и крошатся зубы: это, дескать, чистое бахвальство.

— Ты же придумал про волосы и зубы, брат!

— Разве я?

— Забыл?

— Ты придумал! — Скала показал на меня пальцем.

— Ты успокойся, пожалуйста.

Воин неохотно сел, качая головой, он встряхивал плечами, и тонкие его руки болтались вдоль тела как чужие. Скорбь его была искренней и безмерной.

— Хочешь, верну письмо назад, оно ведь еще не долетело до Вездесущего?

— Ты можешь его вернуть, Пришелец?

— Могу.

— Значит, Вездесущий гневался по другому поводу, а? Не письмо его рассердило, Пришелец?

— Нет, конечно.

Скала взял из рук у меня прутик и стал чертить на песке круги. Он задумчиво морщил лоб, вздымал брови, потом заговорил речитативом:

— Живут наверху три брата. Один брат только ест и спит. Это — брат средний. Другой брат мало есть, мало спит и все сердится. Это — брат старший. У третьего брата есть сердце, и он складывает песни. Это — брат младший, и зовут его Цок. Скала нарисовал три кружочка, составляющие, как я понял, созвездие-треугольник, которое так четко светилось давеча. — А еще выше, там, где уже нет ничего и только тьма, есть женщина, и зовут ее Огонь.

Она умеет летать. И когда она летит мимо братьев, она зовет младшего, которого зовут Цок. Женщина Огонь кричит ему: «Берись за мою косу, и мы полетим вместе. Ты будешь меня любить. И я буду тебя любить. Ты выпьешь меня до дна, и я напьюсь тобою. Берись же за мою косу», — «Твоя коса меня обожжет?» — «А ты потерпи и привыкнешь». — «Я потерплю!» — говорит Цок и берется за косу; чтобы лететь, но старший брат не пускает младшего, женщина Огонь проносится мимо, и рассыпаются окрест ее волосы, падают к нам. Цок — спрашивает у старшего брата своего: «Почему ты меня не пускаешь?» «Потому не пускаю, — отвечает старший, — что некому мне будет завидовать и не на кого будет сердиться. Ты же рядом»…

— Кто тебе рассказывал эту историю?

— Я сон видел и голос слышал,

— Когда?

— Сейчас.

— Но ты же не спал?

— А сон видел. И голос слышал.

— Как же так — не спал и сон видел? И голос слышал?

— Так бывает. — Воин рассеянно пожал плечами.

— А ночь почему была средь бела дня? И огонь почему был?

— Младший брат Цок опять схватил женщину, а старший не пустил лететь. Огонь — это волосы, они остались в руке Цока.

— Он так ей прическу подпортит. Старший брат, значит, нехороший?

— Нехороший, Пришелец. Он всегда был нехороший.

— Печально,

— Младший брат теперь плачет.

— Драться надо, не плакать! Мужчине не пристало плакать.

— Старший брат сильный, а у младшего есть сердце, потому он и плачет. Ты разве никогда не плакал, Пришелец?

— Никогда! В детстве если… Не помню.

— Легко живешь. Легко? — Воин смотрел на меня пристально, в глазах его, больших, как у коровы, и бездонно черных, была печаль — тоже бездонно черная. И меня волной вдруг окатила боль, я жалел этого парня, в сущности, беззащитного перед смутным ликом Непознанного. Он дышит потому, что я спас его. Ему повезло. Он еще не верит до конца, что имеет право вести новый отсчет дням под этим непрытким солнышком. Он имеет одно великое преимущество передо мной, потому что в самой глубине существа своего каждый час и каждую минуту чувствует бесценность дара, ниспосланного нам только однажды, дара жить. Этот невежественный абориген, в отличие от меня, знает холод и потому ценит тепло, пищу добывает в поте лица, он ведает настоящий страх и испепеляющую душу ненависть, он зверь, но и человек — он не боится крови, но научился видеть красоту и отделяет добро от зла. В нем — мое прошлое; далекое, скупое, безликое. Мое прошлое застыло на желтых страницах книг и воспринимается как набор весьма любопытных сведений, лишенных пульса и красок. Я возвращен силой обстоятельств к истоку вечной реки. Мне, рожденному возле самого ее устья, суждено теперь брести против течения, и каждый мой шаг будет измеряться тысячелетиями.

— Ты жил легко? — повторил Скала, не отводя от меня глаз.

— Да, легко, — ответил я,

— У вас много еды, Пришелец?

— Много.

— У нас мало. А дети просят еды…

— Понимаю.

— И воинов мало у нас. Мне пора.

— Куда это пора?

— Домой.

— А как тебя примут?

— Они не поверят, что я это я, а не дух мой, возвращенный Неизмеримым. Они не пустят меня в деревню — испугаются. — Скала хитро сощурился и протянул к моему лицу раскрытую ладонь. — Ты им скажешь: «Вездесущий не захотел взять воина, великого воина, добывшего сок Белого Цветка. Вездесущий и Неизмеримый уважает храбрых и дарит им волю. Ты им прочитаешь письмо и прочитаешь ответ».

— Ответа же нет еще?

— Мы его напишем.

И мы сварганили хвастливое, я бы сказал, нагловатое послание, адресованное племени Изгнанных. Вездесущий излагал следующее соображение; взятое нами за основу: дескать, Сын Скалы — непревзойденный воитель, таких воителей на Синей еще не рождалось, и вряд ли родятся. В гвардии Вездесущего таких, как Скала, можно смело утверждать, единицы. Однако юноша совершил еще не все подвиги, так пусть он их совершает во благо и процветание племени и пусть изгнанные вернутся в свою плодородную долину у Большой Воды, пусть найдут там Камень, где записаны Истины. Молодой и отважный воин поведет свой народ к Большой Воде. И когда Сын Скалы совершит все эти подвиги, тогда он будет Великим не только на Синей, но и в гвардии Вездесущего, Неизмеримого и Вечного. И лишь тогда воин будет вознесен на небо, чтобы жить среди звезд. Такова отныне судьба Сына Скалы Непревзойденного, предопределенная свыше раз и навсегда.

В древности на подобных бумагах ставили печать: с подлинным, мол, верно. Жаль, что у меня нет такой печати!

— Ты ведь не бросишь меня, Пришелец? — Скала сгорбился, сидя на песке, и поглядел на меня исподлобья, как побитая собака. Настоящей искренности между нами еще не было — абориген не до конца доверился мне, он готов был, чувствовалось, встретить любой подвох, исходящий от меня, с обреченной покорностью; он знал, что я почти бог, а боги не имеют прочных уз с людьми, и воля богов капризна.

— Я не брошу тебя, мы будем вместе совершать подвиги, предписанные Вездесущим.

Воин поклонился мне, коснувшись лбом травы. Уши его просвечивали и подрагивали, словно крылья бабочки,