© Емельянов Л. Г., составление и лит. запись, 2016

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2016

 

Малые заложники войны

Минуло 70 лет, как отгремели последние залпы Второй мировой – самой ужасной из всех случившихся на Земле войн. В развязанной Гитлером бойне погибло 58 миллионов человек, в том числе 28 миллионов советских граждан. Такой страшной ценой – морем пролитой крови – досталась нашему народу победа над немецким фашизмом.

О войне принято писать ее непосредственным участникам. Но самым юным из них в начальный ее период – девятнадцатилетним – сейчас уже девяносто три, и лишь малая толика их перешагнет этот почтенный рубеж. Рассказывать о тех днях, которые человечество не должно забывать, скоро станет просто некому.

Но тот военный пожар и разруху видели и расширенные от ужаса детские глаза, впитывала впечатлительная детская память. Им тоже есть что вспомнить. И надо поспешить услышать их голоса, пока они еще звучат во Вселенной. Ведь это последние, тоже уже быстро уходящие из жизни, свидетели той далекой трагедии.

Идея данной книги возникла совершенно случайно. Как это нередко бывает в пожилом возрасте, я затеял однажды писать воспоминания. И начинать их надо было, как ни крути, с военного лихолетья. Фрагменты пережитого в те годы были опубликованы в газете «Во славу Родины» под названием «Детство, опаленное войной». Расширенный вариант напечатал журнал «Белая Вежа» в статье «Война детскими глазами». Потом мне как-то попалась в руки книга Елены Жоли «Победа любой ценой», где собраны уникальные интервью с ветеранами Великой Отечественной. И я подумал: «А почему бы не дать слово уцелевшим детям войны, которые невольно стали ее заложниками? Ведь она рикошетом калечила их души и судьбы. В каждые из 1418 ее грозных дней погибало, по статистике, 13 000 детей, женщин и стариков. А сколько стало калеками!»

Я рад, что замысел поддержали мои коллеги – ученые, изучающие природу. Многие из них, пережив войну, смогли достичь больших успехов в разных областях науки. А ведь этого могло и не быть, попади они под каток смерти еще в детстве.

Не раз приходилось слышать и читать, что ветераны Второй мировой неохотно рассказывают о военных буднях. Даже спустя десятки лет тяжел для них этот кровавый след в памяти. Похожее испытывают и дети войны. Страхи от бомбежек, артналетов, перестрелок, от растерзанных взрывами тел, от неприятных встреч с самими завоевателями до сих пор живут в их израненных душах. Кому охота снова окунаться в перенесенные некогда страдания? Один из моих близких товарищей, не склонный к эмоциям, рассказывая о тех суровых годах, дважды начинал плакать. Так сильно волновался.

Ушедшая в историю война не перестает ужасать тех, кто в ней участвовал или видел ее последствия. Я сужу об этом и по собственным ощущениям. В дни наступления на Смоленск, подавляя огонь советских зениток за околицей, немецкие самолеты сбросили восемь авиабомб и на нашу деревеньку. Жуткий их визг помнится всю жизнь. Казалось, что они летят прямо на голову. И теперь, когда я смотрю фильм или военную хронику и вижу, как на мирные селения сыплется сверху смертоносный груз, становится не по себе. Потому как знаю, что чувствуют под ним люди. Врагу такого не пожелаешь!

В книге собраны воспоминания пятнадцати ученых-натуралистов, с которыми я знаком лично и хорошо знаю их научные труды. В действительности таких людей неизмеримо больше. Но нельзя объять необъятное, да и силы уже не те. Тем не менее, надеюсь на продолжение работы. Потомки должны знать, что такое война и какой след она оставляет в детских душах. Низко кланяюсь всем, кто поделился своими впечатлениями от увиденного в черные дни фашистского нашествия, об изломанном войной детстве. Очень хорошо о нем сказал Роберт Рождественский в стихотворении «Дети войны»:

Не дай бог, чтобы это кошмарное видение когда-нибудь повторилось!

Леонид Емельянов

 

Дети войны

Начало войны для советских войск в Белоруссии сложилось трагически. Фронт был прорван в нескольких местах, в танковых клещах оказались основные силы Красной Армии. Те, кто смог вырваться из окружения, в беспорядке отступали: кто с оружием, а кто и без. Красноармейцы шли по полям, через деревни, держась ближе к лесу, потому что немцы леса боялись. А по дорогам катили немецкие «панцерны»… Было очень страшно. Война. Смерть. Умирать никто не хотел. Одним словом, оккупация и немцы. Хотя поначалу они ничего плохого не делали, но все равно было очень страшно.

Ужас первой встречи с немцами остался в памяти на всю жизнь. В тот июньский день 41-го года я крутился возле будущего дома, который отец строил как раз напротив новенькой хаты деда Богдана. Мама работала на огороде, который располагался рядом. Тепло, поют птицы, жужжат пчелы… Хорошо! И вдруг в эту сельскую идиллию вторгся стрекот двух мотоциклов. Я с криком бросился к матери: «Немцы, мама, немцы! Прячемся!»

В годы войны в Большой Дайнове не было немецкого гарнизона. Да и партизаны, когда они появились, действовали по большей части где-то в стороне. Мы, как и многие крестьяне деревни, жили той же размеренной селянской жизнью, что и до войны. Немцы облагали крестьян определенным налогом на молоко, зерно, мясо, яйца, сено и т. д. За сданную продукцию вначале даже платили. Как-то за сельхозпродукты немцы привезли даже набор посуды – тарелки, ложки, вилки. Но так было только в первые месяцы оккупации. Впоследствии, с ростом партизанского движения, отношение фашистов к местному населению изменилось коренным образом, ужесточилось неимоверно.

Как кошмарный сон вспоминаю это время, когда не один раз находился между жизнью и смертью. Как и другие сверстники – дети войны, испытавшие все ее ужасы и тяготы, рано повзрослевшие, тянувшие на себе груз тяжкой мужской работы. Сегодня их осталось не так уж много. Считаю, что долг ныне живущих – не забывать о них. Не надо их сравнивать с ветеранами войны, фронтовиками; с теми заслуженными людьми, которые ковали победу в тылу; с партизанами и подпольщиками. Это – особые люди, и то, что государство чтит их, более чем заслуженно.

Но верно и то, что дети войны также вынесли на своих плечах такие беды, которые не пожелаешь и врагу. Сколько юношей и девушек попало, к примеру, не по своей воле в Германию и оккупированные ею страны? В институте у нас работали двое сотрудников, которых подростками вывезли в Германию и использовали там в качестве доноров. Из них сосали кровь!!! Разве такое можно забыть?

Оккупация… Тяжелое для детей бремя. Но школа работала, нас учили. Не немцы, а преданные Родине учителя. Учили по советским учебникам, которые скрывались от оккупантов и их прихвостней – полицаев. Конечно, такую учебу полноценным учебным процессом можно назвать лишь условно, и все же дети усердствовали, получая пусть разрозненные, пусть отрывочные, но знания.

С развитием партизанского движения и ответных карательных акций оккупантов наш молодой учитель (к сожалению, не запомнил его имя) часто говорил ребятишкам: «На сегодня хватит. По домам! Предупредите родителей о том, что в соседней деревне сожгли несколько домов. За связь с партизанами».

Здесь Иван Иванович высказал и свое отношение к поведению крестьян во время оккупации, которое, по его убеждению, было разным.

«Западники», увы, были настроены не так патриотично, как крестьяне-«восточники». Еще во времена польского панства «западники» надеялись, что поляки что-то им дадут. Напрасные мечты! Даже поговорка родилась: обещал пан бычка, а дал тычка. На те же грабли наступили «западники» с приходом немцев: думали, что немец им что-то даст. Наивные расчеты, конечно. Немцы никогда никому ничего не давали. Они только брали!

Часть юношей из Большой Дайновы и соседних деревень были мобилизованы в так называемые вспомогательные войска. Они носили форму серого цвета, стояли гарнизоном в Воложине, охраняя немецкие коммуникации – железные дороги, мосты и т. д. Впоследствии судьба этих парней была очень непростой.

Очень важно в связи с затронутой темой вспомнить и такой момент. После 1939-го года у власти в Западной Белоруссии оказались бедные люди. А почему они были бедными? Потому что или не хотели, или в силу разных причин не могли вкалывать до седьмого пота, как другие. Но помахать руками, покричать на сходе, это – пожалуйста. «Горланы-главари» – так, кажется, называл их великий пролетарский поэт.

Когда началась оккупация, часть этих людей ушли в лес и стали считать себя партизанами. Но какие это были партизаны, можно судить хотя бы по такому факту: узнав, что у отца имеются в наличии кожаные сапоги и шерстяной костюм, пришли в его дом и забрали эти вещи. Под угрозой расстрела, поставив хозяина дома к стенке. Лжепартизаны! Мародеры! А как поступают с мародерами во всех воющих армиях мира? Однозначно! К сожалению, факт этот был далеко не единственный на фоне той организованной партизанской борьбы с немцами, которую вели патриоты.

Я с большим почтением отношусь к советским солдатам, попавшим в окружение, а затем в плен в роковом 41-м году. Многие из тех, кому удалось вырваться, осели по деревням, стали «примаками» или нанялись к хозяевам. У нашего соседа был такой работник – Иван, кажется, из Воронежской области. Высокий, здоровенный парень, с которым я очень подружился. В шутку он называл себя Иваном Большим, а меня – Ваней Маленьким. Иван Большой был оптимистом, всегда находил ответы на самые «проклятые» вопросы. Дружески похлопывая меня по плечу, неизменно твердил: «Все будет хорошо. Вот увидишь, Ваня!»

Но однажды в один из апрельских дней все «восточники» из нашей и соседних деревень ушли в лес. В партизаны. У них была своя организация, свои командиры. Вот эти люди и стали ядром настоящих партизанских отрядов.

Все «восточники» ушли, а мой друг Иван почему-то остался. Замешкался, наверное. Его арестовали и повели двое полицаев. Но вот Иван, выбрав удобный момент, схватил левой рукой одного, правой – другого. Разом сдвинул и стукнул их лбами. Те дружно рухнули в кусты. Захватив карабин полицая, Иван исчез в густом лесу. Все это произошло мгновенно, но осталось в моей памяти навсегда. С той поры и началась в нашем краю настоящая партизанская борьба с немецкими оккупантами.

В институте торфа, которым я руководил, многие годы работал Герой Советского Союза Федор Алексеевич Малышев. Вот это был истинный лесной боец! Он партизанил с начала войны и подорвал 18 эшелонов с боевой техникой и живой силой противника. Малышев много рассказал тогда, как организовывалось партизанское движение, о боевых делах народных мстителей, об особенностях партизанского быта, о лжепартизанах и о фактах борьбы с ними партизан настоящих…

Однажды ночью, перед Рождеством, в дверь нашего дома постучали. В это морозное время крестьяне обычно закалывали кабанов, коптили мясо, засаливали сало. Словом, готовили продукты питания для семьи на целый год. Так было и теперь.

В дом вошли пятеро военных в коротких кожушках, с автоматами. В форме бойцов Красной Армии, что поразило больше всего. Вся семья, конечно, застыла в ужасе. Ходили слухи, что если приходили так называемые лжепартизаны, то они уносили все подчистую. Не оставляя ничего хозяевам. Могли и убить, такое тоже случалось.

Но здесь все пошло по-иному. Старший из пришедших попросил хозяйку: «Сварите нам большой горшок картошки. Если у вас есть соленые огурцы или капуста квашеная, пожалуйста, дайте нам». А сами вышли во двор, чтобы не мешать. Мать захлопотала у печи. Отварила картофель «в мундирах». На стол поставила большую миску огурцов и миску капусты. От себя решила зажарить сковородку сала. Партизаны в это время были во дворе, курили, разговаривали. Затем хозяйка пригласила их кушать.

За стол сели, кажется, более десятка человек. Стульев тогда, понятно, не было. Имелись большие лавки. Партизаны достали свои консервы, свой хлеб и принялись за еду. И тут мать ставит перед ними сковородку с жареной свининой. Но партизанский командир отказывается: «Мы вам это не заказывали. Оставьте себе».

Правда, она настояла на своем – мол, угощаем от души. Партизаны с аппетитом съели все, что было на столе, выпили кипятка с деревенскими душистыми травами, потом встали, поблагодарили хозяйку и сказали, что они идут минировать железнодорожную линию Минск-Гродно. И тут один из них обратился к отцу: «Наш товарищ сильно натер ноги. Мы хотели бы оставить его на время у вас, но если вы боитесь…» Папа на это ответил: «Действительно, боимся. Вы же знаете, как жестоко расправляются немцы с теми, кто помогает партизанам. Потом, кто-то наверняка уже видел, как вы прошли к нам, могут донести… Понимаете? Лучше я дам вам свою лошадь с санями». А что такое в хозяйстве лошадь с санями, объяснять не надо.

Командир согласился и заверил: «Вы не беспокойтесь, на следующую ночь мы обязательно вернем вам все». Отец, конечно, волновался, переживал: а вдруг обманут! Но через день лошадь с санями уже стояла на нашем подворье.

Именно такие, настоящие партизаны сыграли огромную роль в развертывании партизанской борьбы. Это были люди, настроенные патриотически, любящие свою родину, землю, Отечество.

Как-то в деревню приехала группа немцев, собрали детей, погрузили их в машины. Родителям сообщили, что детей взяли перебирать картофель на бывшую помещичью усадьбу. Но… привезли на железнодорожную станцию, в десятке километров от Воложина. По моему сегодняшнему размышлению, их планировали отправить в Германию, в рабство. Но что-то у фрицев не сложилось. Оказывается, и у пунктуальных немцев бывали нестыковки.

Продержав детей целый день, их затем отпустили по домам, где родители уже не находили себе места. Так я избежал возможной гибели в первый раз.

Во второй раз это случилось во время облавы. Немцы окружили деревню. Плач, крики. Соседнюю уже сожгли – за связь с партизанами. То, что они часто бывают и в Большом Дайнове, оккупантам было известно. И вот всех жителей согнали в сарай. Судьба деревни была предрешена. Я в этот момент находился возле строящегося дома, где и спрятался.

Но что делать дальше в такой непростой ситуации? Оглядевшись, заметил, что из полицейского оцепления староста деревни Лиштван (он был однофамильцем, но не родственником) ведет корову. Я сообразил: старосту выпускают за запретную черту. Подбежал к нему (староста, конечно, меня знал) и стал как бы помогать вести животное. Так и вышел из немецкого окружения. Судьба самого старосты оказалась трагичной. После прихода советской власти он был осужден как немецкий пособник, сослан в Сибирь, где и затерялись его следы.

После нашего выхода из немецкого оцепления, пути с Лиштваном-старостой разошлись. Разразился ливень, и я пошел в лес. И заблудился. А в это время в деревню приехал немецкий офицер высокого ранга и дал команду распустить по домам задержанных жителей. Родные вернулись в хату, а ребенка нет. Начали искать. Разыскивали двое суток, пока я сам не вышел на какую-то деревню. А уже оттуда дали знать родителям, что мальчик нашелся.

Еще один случай накрепко врезался в память. Жители деревни вели заготовку строевого леса и вывозили его на железнодорожную станцию. Немцу-охраннику показалось, что один из сельчан спилил плохую сосну. Этого крестьянина начали истязать плетьми. Я не выдержал и крикнул что-то негодующее. В отместку фриц ударил и меня плетью. А мог бы спокойно застрелить!

Это только несколько запомнившихся эпизодов из детской жизни. Я видел смерть, видел, как расстреляли двух советских военнопленных и многое другое, на что лучше бы ребенку не смотреть.

Не забывается и такой случай. Отец многие годы страдал от тяжелого ранения в бедро. Рана очень долго не заживала. А лекарями в то время были главным образом евреи. Во время войны их преследовали особенно жестоко. А у нас возле дома существовал сарай, в котором хранилось зерно, лен, сено. Последнее клалось на специальные деревянные полати. А чтобы сено могло «дышать», между полатями и землей оставляли промежуток. Человек некрупной комплекции мог там свободно пролезть.

Однажды я обнаружил там незнакомых людей – мужчину, женщину и двоих детей – и сообщил об этом папе. Оказалось, что это была еврейская семья из Воложина. Они хорошо знали отца – лечили его и надеялись найти в его семье временный приют. А тогда повсюду висели приказы германского командования о суровых мерах наказания для тех, кто прятал военнопленных, коммунистов, евреев или оказывал им помощь. Но людей надо было спасать… Еврейская семья пробыла у нас некоторое время, затем ее снабдили продуктами питания, и она незаметно покинула сарай, отправилась дальше по намеченному ею маршруту.

Во время оккупации на человека с оружием в руках смотрели со страхом. Если поблизости появлялись немецкие солдаты, население, как правило, пряталось. Боялись и немецких самолетов, которые зачастую летали довольно низко: немцы выслеживали с воздуха лагери партизан. Особенно гонялись вражеские летчики за лыжниками. В их представлении любой лыжник – это и был ненавистный им партизан. Поэтому, когда мы со сверстниками замечали эти самолеты, то бросали палки и застывали неподвижно на месте.

Много было в войну разных эпизодов. Очень часто семья уходила ночевать к родным на хутора, чтобы на следующий день вернуться домой. Всего боялись. Боялись за свое хозяйство. Боялись за свою жизнь. Жили с оглядкой.

Однажды детей отпустили из школы пораньше – немцы бесчинствовали в соседней деревне. Я стал упрашивать родителей уйти в партизанскую зону. Но отец не мог на это решиться по состоянию здоровья. Единственное, что он сделал, – неподалеку от дома соорудил блиндаж с полатями, на которых лежало сено, а сверху одеяла. Мы часто прятались в этом убежище. Маскировка была слабенькая, но все же это как-то успокаивало. Правда, младшая сестра Галя, родившаяся в 1939-м году, могла своим криком выдать местонахождение семьи, когда она пряталась в блиндаже или в другом месте. Но Бог миловал.

Шла жесточайшая война, и опасность угрожала отовсюду. Как же трудно психологически каждый день быть в невероятном напряжении, ожидая в любой миг самого страшного!

Во время стремительного наступления советских войск в Белоруссии летом 44-го многие соединения противника оказались в многочисленных «котлах». Фронт ушел далеко на запад – в Прибалтику и Польшу. Но в нашем краю еще оставались многочисленные немецкие группы, которые упорно шли на запад. Шли ночами, днем – отлеживались в лесах. И эти фрицы были очень злые, жестокие. Они брали все, что попадало под руку, – сало, масло, яйца. Но в первую очередь забирали лошадей и повозки: среди отступавших было немало раненых.

Подростки, в числе которых был и я (а мне в 44-м уже шел двенадцатый год), угоняли по ночам лошадей в самые глухие места лесов, где прятали их от немцев. И вот однажды я не смог отправиться в ночное со сверстниками, остался ночевать дома. Замешкался из-за того, что отец задержался на работе… Одна из немецких колонн наткнулась на группу ребят, в которой должен был быть и я. Фашисты зверски расправились с захваченными людьми: положили их на землю и убили выстрелами в сердце. Судьба оказалась милостива ко мне и в этот раз! Среди погибших находился мой двоюродный брат Миша. Из-за того, что кругом шли бои, Мишу не смогли захоронить сразу, и его тело пролежало в погребе несколько дней.

Эти суровые симоновские строки часто приходят мне на память.

(Из книги В. А. Алешко. Академик Иван Иванович Лиштван. Ученый и человек / В. А. Алешко. – Мн., 2008. – С. 24–32.)

 

Враги сожгли родную хату

Всегда с болью в сердце я воспринимаю любое упоминание о войне. Да, война – это страшное зловещее событие, разрушающее все вокруг, делающее одних людей орудием зла и насилия, коверкающих и ломающих судьбы других. Жутко вспоминать многокилометровые колонны пленных, слезы и натруженные руки женщин-вдов, получивших похоронки на своих близких, свежие могильные холмики вдоль проселков и большаков, подорвавшихся на минах и снарядах мальчишек-сверстников.

Но в самом начале война громыхала где-то далеко от нас. И только тогда, когда наши истребители, поднявшиеся с Шаталовского аэродрома, подбили немецкий бомбардировщик (примерно через неделю после начала войны) и посадили его вблизи райцентра, война вдруг стала явью. Все взрослые и особенно мы, дети, с нескрываемым любопытством смотрели на большой самолет со зловещими черными крестами, оцепленный милиционерами, и его членов экипажа – настоящих немцев-фашистов, одновременно надменных и испуганных.

Далее события развивались очень быстро: вечерами и ночью мы видели зарево полыхающего Смоленска, со стороны Белоруссии потянулись колонны беженцев. Многие из них останавливались в нашей деревне и рассказывали об ужасных картинах, увиденных на пути бегства. И сами мы уже нередко наблюдали эскадрильи самолетов-бомбардировщиков, летевших по направлению к Москве. И, наконец, где-то в начале июля после сильного артиллерийского обстрела на одной из близлежащих дорог появилась колонна немецких танков. Они прошли от начала до конца деревни и развернулись назад. Танки имели зловещий вид, в открытых люках стояли самодовольные немцы-танкисты в черной форме. Это, по всей вероятности, был разведывательный отряд армии Гудериана. Кстати, в период Смоленского сражения и кровопролитных боев за «ельнинский выступ» в нашей деревне около месяца находился штаб фельдмаршала. По этой причине деревня была заполнена немецкими солдатами полевой жандармерии.

Наступили дни немецкой оккупации. Отовсюду с окрестных сел, расположенных ближе к партизанским зонам, доходили слухи о бесчинствах немцев. У нас, к счастью, жизнь проходила спокойно, внешне деревня жила своей обычной жизнью. Более того, на первых порах по любой жалобе жителей власти предпринимали меры против фактов мародерства, даже выплачивали денежную компенсацию. Однако в конце первого года войны, после разгрома немцев под Москвой, ситуация изменилась – оккупанты стали злее, и жители деревни старались не попадаться им (особенно военным патрулям) на глаза.

Но и в русле оккупационных порядков жизнь продолжалась, даже начала функционировать начальная школа, в первый класс которой я поступил в сентябре 1942 года. Учительница была местная – Евдокия Никитична Калинкина. Новых учебников не было, и пользовались чудом сохранившимися советскими, разумеется, проверенными немецкой цензурой, в которых были заклеены некоторые рисунки и портреты советских вождей. Происходящие события в школе не обсуждались. Курировал ее какой-то военный чин в офицерской форме, который при каждом визите передавал нам школьные принадлежности, а позже привез и учебники уже немецкого издания. Собрав хорошо успевающих учеников, он подолгу беседовал с учительницей и задавал нам вопросы. Я думаю, что наша школа была образцом какой-то экспериментальной тестовой школы селекционного направления, с целью последующего «онемечивания» оккупационных территорий.

Пропитание зарабатывали, занимаясь сельским хозяйством – колхозную землю разделили всем жителям. Нам как малосемейным досталась, помимо приусадебного огорода, узкая полоска пахотной земли шириной три метра и длиной более километра (между двумя речушками) на водоразделе за деревней. С утра до ночи мы все трудились на этой земле. Как я уже отмечал, на игры со сверстниками времени оставалось немного – все были заняты трудом.

Иногда мы и тяжелую физическую работу превращали в игру. Самым желанным мероприятием была у нас заготовка и доставка торфа из болота на топливо зимой. Мы смастерили одноколесные тачки, грузили на них мешки с кусками торфа и гуськом возвращались в деревню; и так один-два раза в день, когда были свободны от основной работы. С удовольствием пасли также лошадей в ночном. Собиралась компания 5—10 мальчишек, и с превеликой радостью мы мчались на лошадях к месту пастбища. И там, вдали от взрослых, проводили время по своему усмотрению, пока не уставали. А потом дружно вповалку засыпали.

В один из таких счастливых дней произошла трагедия. Ребята постарше из разряженного минометного снаряда выплавляли тол, поджигали и с таким ярко горящим факелом обходили ночью лошадей, отпугивая волков и просто балуясь. Это было уже привычное занятие. Но на сей раз в одном из снарядов головка со взрывателем не вывинтилась, как обычно, а обломилась (взрыватель остался в снаряде). Этого мальчишки, очевидно, не заметили и положили снаряд в костер, чтобы извлечь тол. Неожиданно раздался страшный взрыв, и всех нас отбросило от костра. Многие из ребят погибли на месте, другие получили тяжелые ранения.

Я чудом остался жив, потому что в числе младших по возрасту «минеров» был оттеснен старшими от костра (соблюдалась иерархия) и получил меньше разлетающихся осколков. Тем не менее, три из них остались во мне на всю жизнь. Немец-фельдшер, хотя и был педантичным, но все же не доглядел их при обработке ран в маленьком детском теле. Взрыв тот стал трагедией для всей деревни и особенно для родителей погибших и раненых ребят. К сожалению, подобный случай повторился и в соседней деревне Пивовке, но там из 7–8 мальчишек никого не осталось в живых.

А на следующий год едва не произошла трагедия в нашей семье. Поздней осенью 1942 года мы вернулись после очередного выселения в родную хату, которую до этого использовали немцы. Первым делом мама решила нас искупать. Сначала провела санобработку и уложила меня в постель в передней части хаты. Затем искупала сестричку и повела в дальнюю комнату укладывать ее спать. И в этот миг грянул взрыв. Печь, на которой только что нас купали, разлетелась вдребезги, а корыто и часть кирпичей взрывной волной впечатало в потолок. Возможно, со стороны немцев это был злой умысел. Но не исключаю, что какой-то немец-разгильдяй просто забыл взрывное устройство, которое чуть не погубило всю нашу семью. На волосок от смерти мы оказались и еще раз – при ночной бомбежке склада с боеприпасами на нашем деревенском кладбище. Тогда бомба угодила в сарай и ранила корову. Но бог опять нас миловал, и мы чудом остались живы.

Повезло нам и в конце оккупации. По поведению немцев в нашей деревне было видно, что назревают серьезные события не в их пользу, что они собираются отступать. Срочно было объявлено, чтобы все жители окрестных деревень собирались на перекресток у шоссейных дорог Смоленск – Рославль и Починок – Монастырщина. Поскольку в деревне мужчин не осталось, то женщины, поддавшись общей панике, ринулись с детьми к пункту сбора. Но нашлась какая-то разумная голова, которая сообразила, что немцы собирают нас, чтобы расстрелять, и посоветовала бежать от этого перекрестка куда подальше. Что люди и сделали, рассеявшись по отдаленным деревням, зарослям и оврагам.

Наша семья остановилась в кустах возле деревни Горбачево. Мы вырыли, как положено, яму-окоп, закрыли ее ветками, одеялами, подушками и другими вещами и разместились в ней сами. Вскоре началась мощная артиллерийская стрельба с одной и другой стороны. Снаряды падали вокруг. Один рванул совсем рядом – осколком смертельно ранило корову-кормилицу. Второй угодил прямо в окоп и не взорвался. Тогда мы этому не придали значения: остались живы – и хорошо. А теперь подумать страшно, что тогда могло бы с нами случиться.

Судьба берегла нас и в дальнейшем… Где-то совсем близко пошли в атаку наши части. Это было явление жестокое и страшное. Сентябрьской ночью почти рядом слышался сплошной яростный гул-хрип – не было криков ни «За Родину!», ни «За Сталина!», кругом стоял отборный русский мат…

Война постепенно уходила на Запад…

Когда мы находились в «беженцах», людская молва донесла до нас сведения, что наша деревня сгорела. Каждый надеялся, что эта беда коснулась кого-то другого, но не его. Так думали и мы. Но когда добрались до соседней деревни Обухово, надежды наши полностью были развеяны – встретившиеся односельчане в один голос сообщили, что Прудки сгорели полностью, не осталось ничего.

Со страхом, тревогой и любопытством (а может быть, что-то уцелело?) мы с мамой вошли в деревню и увидели вдоль главной улицы лишь обгоревшие деревья и ни одного строения. Подошли к своей усадьбе и к пожарищу на месте хаты – еще дымились отдельные очаги и стоял зловещий запах гари. Мама, раньше спокойная, вдруг с истошным криком упала наземь: «А как же мы будем жить, что с нами будет?!» До этого я видел ее в таком же состоянии только один раз, когда наш деревенский почтальон передал ей извещение о гибели отца. Уже повзрослевший с того времени аж на три года, я бросился утешать ее: «Не плачь, мама, я скоро вырасту, стану летчиком, буду жалеть тебя!..»

Немного успокоившись, она поднялась, и мы подошли к погребу, находящемуся в глубине двора. Открыв заваленный вход, увидели, что он наполнен всякой полезной всячиной, и мама со слезами на глазах бросилась обнимать и целовать меня. Радость ее была не удивительной – в яме-погребе находилось много нужных нам вещей: одежда, утварь, посуда, съестные припасы, основная часть собранного урожая зерна, инвентарь и многое другое. Словом, то, что мне – тогда восьмилетнему ребенку – удалось тайком натаскать. Дело в том, что мы со старшими по возрасту мальчишками незадолго до этого несколько раз прокрадывались в покинутую деревню. Там, не упуская из виду немецких часовых, незаметно пробирались каждый к своей избе, а через определенное время собирались вместе за деревенским кладбищем и возвращались в лагерь к родным. Именно во время этих «рейдов» и были перетащены в погреб вышеуказанные припасы. А все, что был не в силах перенести, вытащил в огород.

Вспоминаю первый такой визит: в деревне в нашем конце ни живой души, только вдали, ближе к центру, суетятся немецкие солдаты, гудят автомашины. Первым делом я нарушил то, что всегда было в доме запретным: съел вершки сметаны в кувшинах с молоком, поискал по шкафам и полкам сладости, попробовал на грядках перезревшие семенные огурцы. И только затем взялся за работу по спасению домашнего скарба.

Погоревав и успокоившись, видя ужасное содеянное немецкими оккупантами, мы с мамой потащились к бывшему административному центру деревни. Усадьбы сельчан мы узнавали по остовам печей и прежним приметам. На некоторых из них безутешно копошились хозяева, что-то выбирая из пепла пожарища и грустно отвечая на приветствия. Вокруг стоял зловещий запах гари.

Пройдя всю деревню, остановились возле обгоревших деревьев сада на месте дедушкиной хаты. А вот в центре деревни, возле бывшего здания сельсовета и школы обнаружили прочные бетонные здания, которых раньше не было. Мы видели их впервые, так как эта часть деревни при немцах была запретной и охранялась часовыми. Как впоследствии оказалось, именно здесь размещался штаб командующего 10-й немецкой армией фельдмаршала Гудериана. Для размещения штабного хозяйства были возведены новостройки. По всей вероятности, это же обстоятельство сыграло драматическую роль в судьбе наших Прудков.

Увидев знакомых сельчан, таких же горемычных, и пообщавшись с ними, мы пошли в сторону от главной улицы к единственной чудом уцелевшей хатке старушек-сестер Язиковых. В числе других нас скромно приютили, выделив метра полтора «жилплощади» у стены. В этих условиях мы жили вплоть до наступления осенних морозов. Мама с утра уходила в поле убирать картошку, а я вел «хозяйство», нянчил сестричку, один-два раза в день навещал маму в поле и помогал ей.

Основной проблемой было – как пережить ближайшую зиму, и тут основная забота ложилась на плечи матерей. Именно у них – скромных сельских тружениц, преимущественно вдов, проявлялась исключительная инициатива и высокая степень самосохранения. Как-то мама вместе со своей подругой-соседкой обнаружили рядом с разбомбленным мостом переправу из деревянных брусьев и досок. С невероятным трудом и божьей помощью они разобрали построенный саперами деревянный настил. Тут как тут появились сельсоветские начальники, которые конфисковали значительную часть «стройматериала», пригрозив привлечь за противозаконные действия. Но кое-какое количество удалось оставить, и, как оказалось, этого было достаточно для сооружения землянки.

И вот вся наша семья – мама, бабушка, возвратившийся после отбывания трудовой повинности дедушка и особенно я (в поле я не работал, потому что нянчил сестричку) начала интенсивное строительство. Когда мы закончили подготовку котлована в саду, нашу «стройку» посетил какой-то местный «строительный спец»: «Паслухай, Титов (прозвище дедушки от отчества Титович), нашто ты так робишь, как ты у ету яму будишь захадить? Вун рядом гара, урывайся у яе; у тябе будуть тольки три стяны у зямли, а чацвертая сухая: святлица и толька!»

«Бациллы» сомнения на все последующие дни одолели нашу «строительную бригаду». Все обдумав и взвесив, дедушка принял решение – строить землянку в горе, а значит, рыть новый котлован. Прежний в саду в процессе напряженной основной строительной работы понемногу засыпали.

Что представляла собой землянка в нашем исполнении? Примерно три стены на две трети сооружения находились в земле и облицовывались досками и поленьями. А верхняя часть на одну треть являла собой обычный сруб. Сверху делалось перекрытие – потолок, над ним возводилась крыша, а пол оставался земляным. В этой «избушке» было всего два маленьких оконца, которые размещались над самой землей. Внутри «помещения» поставили печку-буржуйку, на второй год она была заменена на обычную печку. И вот в таком сооружении мы зимовали не только первую зиму после оккупации, но и еще долгих десять последующих зим. Здесь мы спали, здесь готовили пищу, здесь же устраивали по субботам баню. И чувствовали себя неплохо – человек в нужде привыкает ко всему.

С превеликим юмором вспоминаю это наше житье-бытье. Особо «популярным» героем была бабушка Паша. Наше строительное сооружение из двери уходило «в никуда» – дальше был крутой обрыв с узенькими ступеньками. В нормальную погоду по этим ступенькам мы носили воду, дрова, принимали соседей и гостей. А вот когда ударял мороз и наши ступеньки покрывались снегом и льдом, продвижение по ним превращалось в настоящее «цирковое искусство». Сколько проклятий тогда сыпалось со стороны бабушки Паши на голову «строителя-советчика».

Но больше всего доставалось дедушке Титовичу, когда она рано утром, пытаясь в очередной раз выйти из нашего жилища, «в свободном падении» летела под откос по ледяным ступенькам, опережая барабанящие ведра и тазики. Аналогичная картина была и при подъеме по ступенькам в гору…

В весеннюю пору талые воды текли по земляному полу ручьем. Поздно вечером этот ручей затихал, и мы засыпали… Просыпались от звуков пробуждающегося ручейка. Свободное время мы проводили в летнем строении в саду.

Летом 1944 года к нам в деревню, по пути на место работы в Белоруссию, заехала мамина младшая сестра Анна Георгиевна Старовойтова, выпускница Московской зооветеринарной академии. Увидев наше бедственное положение, предложила жить вместе на Гомельщине.

И вот осенним днем того же года, погрузив наши скромные пожитки на повозку, запряженную нашей коровкой Зорькой, дедушка Титович отвез нас на станцию в Починок. Это событие, с одной стороны, тревожное – покидаем родные места со всеми последствиями, с другой – радостное, полное будущих надежд, осталось в моей памяти навсегда.

По опаленной войной земле мы ехали в неизвестность. Поезда ходили нечасто со свободным графиком, вагоны были переполнены, ведь мы направлялись в прифронтовую Беларусь со всеми вытекающими обстоятельствами. Самыми страшными для мамы и меня были пересадки в Брянске и Гомеле. Вокзалы там были разрушены, кругом руины и груды кирпича. В Гомеле вместо вокзала стояло несколько отдельных вагонов, в которых размещались все станционные службы. Пока мама пошла улаживать билетные проблемы, я остался сторожить вещи и сестричку.

И здесь чуть не произошла очередная трагедия.

На какое-то время я зазевался, а когда спохватился – моей проворной малышки уже нигде не было. Обезумев от страха, я помчался ее искать, спрашивая у редких прохожих, не видел ли ее кто-нибудь. Не знаю, сколько времени прошло, но вскоре я увидел маму, которая уже искала нас. Не спрашивая меня ни о чем, она все поняла и, в отчаянии пометавшись еще какое-то время по узким проходам среди кирпичей, изнемогая от горя, опустилась наземь. Я ничем не мог ее утешить, но понял, что происходит нечто очень страшное, и стал с еще большим усердием обшаривать окрестные завалы. И вот, наконец, вдалеке на вершине развалин увидел беленькую шапочку: это была наша Анечка, которая как ни в чем не бывало собирала там всякую всячину. Радости нашей не было конца.

После этого мы сели в вагон очередного поезда до Буда-Кошелево и поздно ночью 21 октября 1944 года добрались до места назначения. Там возле здания райисполкома нас ждала машина, на которой мы приехали в поселок Красный Курган, где при ветлечебнице и жила тетя Аня. Подъехав к дому, в свете фар мы увидели ожидающую нас радостную тетю. Погода была теплая и пасмурная, но как-то по-особому приветливая. Начинался новый период в моей детской жизни.

(Из книги Виктор Иванович Парфенов: к 80-летию со дня рождения / сост.: Г. Ф. Рыковский [и др.] – Мн., 2014. – С. 56–66.)

 

В памяти навечно

О начале войны услышал по радио. Из уличного репродуктора. На следующий день в поселке началась уже паника: что делать, куда деваться? В пятнадцати-двадцати километрах от райцентра, в лесной глуши находилось село Беличаны, родина мамы. Переехали туда, считая, что там будет поспокойнее. Но немцы добрались и сюда. Окружили село и сделали облаву на молодежь. Также поступили и в других деревнях. Потом подогнали машины и отвезли всех на железнодорожную станцию, чтобы отправить в Германию. В рабство.

Впоследствии стали наведываться к нам эпизодически. В дневное время. Ночами особенно не усердствовали. А гарнизон их стоял в Березино. Мы старались держаться от них подальше, особенно в период их наступления. Они ведь чуть что не так – стреляли не раздумывая.

Местность эта считалась партизанским краем. Командиром одного из отрядов был директор нашей школы. Осторожный человек. Вот фамилию уже не могу вспомнить, столько десятилетий прошло с тех пор. Оружие у них было либо самодельное, либо собранное на полях и отремонтированное.

Война войной, но надо было что-то и кушать. Кормильцы ушли на фронт, и о еде следовало заботиться самим. Поэтому садили картошку и сеяли зерновые по мере возможности.

С партизанами все эти годы существовали хорошие связи. Там ведь были свои люди. Половина деревенского населения ушла в их отряды. Об облавах они нас своевременно предупреждали, и мы успевали спрятаться в лес.

Отступая, фашисты жгли все подряд и взрывали. Местное население, не ожидая ничего хорошего, ринулось в лес. Он у нас был большой и болотистый. Сожгли бы, наверное, и нашу деревню, но партизаны блокировали эту территорию, и оккупанты укатили восвояси.

В армии из наших очень много погибло, а в районе разрушено оказалось все, что связано с жизнедеятельностью людей. Очень трудно было с продуктами. Не было даже соли. Узнали как-то, что на железнодорожной станции с войны остался запас ее прямо на обочине. Под открытым небом. Так ходили туда за двадцать километров и отбивали куски ломом. Соль от долгого лежания превратилась в сплошной полуметровый монолит. Зубами не угрызешь. Ходил вместе со всеми за нею и я. Самая необходимая к пище приправа была горькой на вкус и почему-то красного цвета. Может, от времени, а может, от каких-то примесей. Но другой не имелось, поэтому в ход шла и такая.

Когда пришли наши, всех, кого можно, забрали в армию. В деревне остались только дети и старики. Окрестности во многих местах были напичканы минами. Разминированием освобожденной территории занимались специальные отряды, в каждый из которых входили три-четыре опытных военнослужащих и несколько помощников. Объем работ предстоял огромный. Квалифицированных специалистов не хватало, и в Могилеве через военкомат была организована школа саперов. Несмотря на опасность такой профессии, шли туда с удовольствием. Записался и я и окончил ее. Некоторые из тех моих товарищей подорвались при обезвреживании мин и погибли.

Ну а потом настал черед школы обычной, а за ней и института. Я окончил лесотехнический в Минске. Распределили на Дальний Восток. Три года работал там аэрофототаксатором. Летал на самолетах и производил фотосъемку леса. Затем, если помните, был такой сталинский план наступления на засуху. Пришлось и мне поучаствовать в этих работах в Сталинградской области. Сажали полосы лесозащитные вдоль Волги и Днепра. В Минске долгое время работал заместителем, а потом и директором ботанического сада.

О войне можно было бы рассказать и больше, когда еще свежа была память о ней. Сейчас уже многое подзабылось. Помнится отрывками. Теми ужасами и бедами, которые остаются с тобой навсегда.

 

В лихие годы

Жил в Минске до 1939 года с отцом, матерью и двумя сестрами. Летом 1939 года переехали на жительство в город Смоленск. Почему – не знаю. Там и встретили войну. Видел, как бомбили город и массово гибли люди. Когда началась эвакуация, мы (я, мама и обе сестры) поехали на восток страны, на родину отца – в Саратовскую область (Тамалинский район, село Зубриловка). Ехали вместе с беженцами. Ночами. Эшелоны регулярно обстреливали, и мама защищала нас, детей, своим телом. Затем переехали в Казань на место новой дислокации отца. Он был военным в звании старший лейтенант. Из-за сердечной недостаточности его поначалу списали со службы, но, подлечив, снова отправили на фронт. А в 1944-м окончательно демобилизовали по состоянию здоровья.

В 44-м по мере освобождения советской территории от немецких оккупантов мы стали пробираться поближе к родине. Сначала на Полтавщине пожили в городе Лазирки (до 1945 года), а затем вернулись в Белоруссию.

Приехали в Минск – кругом одни развалины. Город на 90 % был разрушен. Первые два года после окончания войны жили в подвалах, в антисанитарных условиях. Было голодно, холодно. Продукты выдавались по карточкам. В общем, хватило горя – и нам, и всем остальным. Но выкарабкались, как видите, выучились и смогли даже кое-что сделать полезное для своей страны.

 

В нужде и страхе

Наша деревня расположена всего-то в двадцати километрах от Пинска, но по довоенным меркам это была настоящая полесская глушь. Кругом леса, радио отсутствовало, так что о войне мы, дети, просто не подозревали. Она ворвалась в нашу жизнь весьма неожиданно. Мне шел тогда седьмой год. Проснулся утром, вышел на улицу, смотрю: едет какая-то странная машина с подножками по бокам, на которых человеку можно было стоять. И с рупором наверху. Из рупора доносится громкий русский голос: «Граждане! Не бойтесь, выходите из домов. Пришла новая власть!»

Люди потихоньку начали открывать двери, настороженно выглядывая из-за них. Стрельбы никакой не было. Бои шли где-то вдалеке, и я даже не слышал их шума.

А вблизи селения практически в тот же день закипела работа. Дело в том, что рядом с деревней – примерно в пятидесяти метрах от одного ее конца и в двухстах от другого – проходила железная дорога Брест – Гомель, стратегически очень важная для переброски войск, техники, боеприпасов и прочего снаряжения. Ее надо было тщательно охранять. Под жилье оккупанты срочно приспособили кирпичное здание, в котором при советской власти размещались железнодорожные служащие. Обнесли его по периметру двойными высокими (около двух метров) бревенчатыми стенами, в промежутке между которыми насыпали песок. Мы называли это сооружение бункером. Рядом с ним поставили сторожевую вышку с пулеметами. Службу немцам помогали нести мадьяры.

Заборы поломали в первую же ночь. Деревню вокруг немедленно обложили кострами. Они пылали примерно через каждые сто метров. И все из-за того, что рядом полотно железной дороги. Боялись, видимо, нападения на нее из леса. Они же не знали, кто тут и что тут. Вскоре перестала существовать и сама деревня. Поступила команда о ее сносе. Дали для этого очень короткий (не помню уже точно, какой) срок. 700-метровая зона по обе стороны от железнодорожного пути должна была быть свободной от деревьев и построек.

Началась переездная суматоха. Дома срочно разбирали кто как мог и перемещали на новое место жительства – к опушке леса, километра на два от рельсов. С разбираемых хат сначала, естественно, снимали крыши. Забавы ради мы стали лазать по оголенным бревенчатым срубам, а однажды подвесили внутри кусок железа и попробовали звонить. Как это делает колхозный сторож или бригадир, сзывая народ на сбор. Над нашими головами тут же просвистели пули, выпущенные из пулемета. Не понравилась оккупантам такая музыка, похожая на набат.

Тревожным стало время. Ночью уходили спать в лесные землянки (был там неподалеку такой уютный березнячок), так как в хатах оставаться было страшно. Что там у завоевателей на уме! Вернемся, бывало, утром домой – повсюду на земляном полу следы немецких сапог. Приходили, значит, в наше отсутствие. Смотрели, контролировали. И такое случалось довольно часто, поэтому мы и жили большей частью в землянках. Даже днем иногда старались находиться в лесу.

Вскоре после прихода немцы объявили строгий приказ: всем железнодорожникам выйти на работу немедленно! Иначе расстрел. Отец мой до войны был обходчиком – сначала при поляках, а затем и при советской власти, которая была установлена в Западной Белоруссии в 1939-м году. Пришлось подчиниться. Так и трудился все четыре оккупационных года. Куда денешься!

Хорошо помню, как моих земляков вывозили в Германию на принудительные работы. Забирали силой. Плач стоял во всей округе. Отобранных собирали в одном месте. Потом приходили поезда и людей запихивали в грузовые вагоны с маленькими окошечками под самой крышей, до которых не дотянешься. Возили, как скот. Длинные получались эшелоны.

Поезда с невольниками проходили через нашу местность на запад в течение многих дней. Мужчины часто выпрыгивали из них на ходу и катились с откоса. Не в каждом вагоне была охрана. От двух до пяти человек спасались подобным образом от рабства каждый день.

Детей немцы поначалу даже кормили обедами из солдатской походной кухни, которая приезжала в деревню на машине. Каждому желающему выдавался котелок, и малышня от пяти до десяти лет, а то и меньше возрастом выстраивалась в очередь. Повар наливал в посудину гороховый суп с мясом. По тем голодным временам это было несказанно вкусно. В свою очередь с вышки (мы звали ее маяком) дежуривший там пулеметчик бросал иногда нам прямо на песок конфеты или папиросы россыпью. Мы их тут же расхватывали – курили тогда все без исключения. Немец хохотал.

Но однажды суп нам чем-то не понравился, и мы дружно вылили его под забор. С тех пор как отрезало – никаких обедов. Перестали кормить. А если встречали на улице, показывали в нашу сторону пальцем: это, мол, те, что вылили на землю суп. И что-то говорили на своем гортанном языке.

После того, как на немецкой территории начались взрывы (некоторые из пацанов, видимо, по просьбе партизан стали оставлять мины замедленного действия), нас туда вообще перестали пускать. К бункеру мы уже и близко не подходили.

Жить становилось все опаснее. Дважды многие из нас могли погибнуть. Однажды пошли по грибы. Стали переходить из леска в лесок через небольшую, метров сто в поперечнике поляну. Вдруг в небе появились самолеты и начали сверху бомбы кидать. Приняли, видно, нас за партизан. Мы в страхе попадали на землю. И вот что интересно: почему решили бомбить? Могли бы перестрелять из пулеметов, а применили бомбы, причем большого калибра. Одна из воронок была глубиной не менее пяти метров и окружностью, наверное, метров двадцать. Она существует и до сих пор.

В 1943–44 годах вместе с немцами стали нести службу и власовцы, любители женщин легкого поведения и самогонки. Однажды понапивались вдрызг и залезли спать в сарай с сеном, который стоял на четырех столбах-подпорках. И тут появилась другая их группа, которой выпивки уже не досталось. Это их разозлило. Подозвали к себе малышню и говорят: «Видите, наверху дяди спят? Берите камни и бросайте туда!» Мы по детской наивности и клюнули на явно провокационный призыв. Стали швырять каменьями в вооруженных людей. Те – с сеновала и за нами вдогонку. Пацаны и я вместе с ними успели заскочить в пустой дом и закрыть запоры. Попрятались в комнате под кровати. Слышим, пинком выбили одну дверь, потом другую. И стали по одному вытаскивать нас за ноги. Троих уже успели вывести на улицу. Следом вытащили бы остальных и могли бы, наверное, расстрелять. Но вдруг все прекратилось. Смотрим сквозь щели: немцы появились. Построили власовцев в шеренгу, и немец, проходя перед строем, бил каждого с размаху по мордасам слева направо и справа налево. Не потому, конечно, что нас стало жалко. Просто власовцы перешли грань дозволенного.

Велась с населением и «просветительная» работа. Был у нас в деревне длинный сарай, протяженностью, наверное, метров двадцать. Клуня по-нашему. С одной стороны в ней раньше хранили сено и разный корм. С другой – содержался скот (коровы, свиньи и пр.). Новые хозяева превратили его в клуб. Загоняли туда под вечер всех, кого увидят. Добровольно-принудительно, как говорят. Если и не хотел, все равно затаскивали. Внутри стояли скамейки и висел экран. Показывали немецкую хронику – как танки расстреливают и давят наших солдат. Смотрите, мол, какова наша военная мощь! Ничего ее не остановит. Сдаются русские деревни и города. А там и Москва не устоит.

А наутро в сопровождении старосты немцы заходили в избы и требовали: «Яйки, куры, масло…» Вроде как плату за просмотренное кино.

Главное же внимание оккупанты уделяли железной дороге. На вышке всегда сидел немец с пулеметом и наблюдал за окрестностью. Территория вдоль железнодорожного полотна ночью простреливалась и освещалась прожектором. Деревья и села в этой зоне были снесены. Голая местность! Расстреливали всех, кто попадал в эту зону. И тем не менее взрывы тут гремели всю войну. Приходили партизаны и в саму деревню.

Рабочие трудились на железной дороге каждый день, растаскивая взорванные вагоны и заделывая прорехи в шпалах и рельсах. У них был установлен контакт с партизанами. Днем они добросовестно ремонтировали железнодорожные пути, а уезжая – сами же минировали их. А поскольку бригады бросали на разные участки, то и взрывы происходили в разных местах. Уже тогда, когда там никого не было. Мины-то были с часовыми механизмами.

И все-таки фрицы догадались, кто им вредит. Вычислили каким-то образом! Подозрение пало на бригаду, в которой трудились и многие наши селяне. Виновных заставили самих вырыть яму, у которой всех и расстреляли. Из нашей деревни тогда погибло человек десять. О других точно не знаю. На некоторых нашли немецкую одежду, взятую, очевидно, из вагонов с обмундированием. Сколько их лежало, покареженных, вдоль полотна, лишь чуточку оттянутых с откосов! Везли в железнодорожных составах самое разное – от военного снаряжения до продуктов и одежды. Все шло на фронт. Поубирали этот железный хлам только после окончания войны.

Для лучшего снабжения своей армии немцы построили второй путь. Отходя в 1944-м, резали шпалы (по пути шла специальная приспособленная для этих целей машина) и взрывали рельсы, подкладывая под них взрывчатку. Осколки и даже большие куски рельсов летели на два километра. Мы в это время пасли у деревни скот и видели, как шлепались вблизи увесистые железяки.

Боев здесь не было и при отступлении немцев. В промежутке между железной дорогой и шоссейной, которая проходила от нас в трех километрах, они поставили танки. Но потом быстро их убрали. Может, почувствовали окружение.

С колоннами отступающих отходили и итальянцы. Они прятались по хуторам и в лесу. Не хотели идти вместе с немцами.

А вот мадьяры простояли у нас всю войну. Немцы их бросали на облаву, против партизан. Перед этим приходил бронепоезд, останавливался и около часа молотил по лесу из пушек и пулеметов. Потом туда вступали мадьяры. Человек пятьдесят их было. Случалось, что назад многие возвращались уже без оружия. Возможно, его отбирали партизаны.

Старосту и тех, кто ему помогал, после войны отправили на двадцать лет в тюрьму, хотя он не очень старался в работе. Более того, отстоял деревню, которую немцы несколько раз пытались сжечь.

После освобождения на полях осталось много брошенного оружия. Ящик с динамитом мы, бывало, закладывали под сосну и подрывали с помощью бикфордова шнура. Убегали подальше и ждали, когда ухнет. Патронов и гранат тоже было навалом. И чудо, что от них никто не пострадал.

Жизнь сложилась так, что с последствиями войны я столкнулся и в зрелом возрасте. Дело в том, что моя жена – малолетний узник фашизма. Родилась в 1943-м году в Нюрнберге. Мать ее (моя теща) Гракович Нина Кузьминична, будучи военной медсестрой, осенью 1941-го попала в окружение. И, несмотря на беременность, была угнана в Германию. В Нюрнберге работала на военном заводе, директором которого был немец по фамилии Блюхер. Там в марте 43-го года и появилась на свет моя Алла. И не только она. Малые дети были и у некоторых других женщин. Снисхождения им не делали. Они по-прежнему должны были работать. Так, как и все.

Дети оставались без родительского присмотра на тех же нарах, на которых и спали вместе со взрослыми. Лежали нередко мокрыми и не кормленными. Естественно, что часто страдали простудными заболеваниями, оспой и прочими болезнями. Никто их не лечил. Выживет – так выживет, нет – так нет. Хозяевам все равно. Многие дети там погибли. Мать Аллы однажды припрятала за пазуху картофелину для своей дочери. Так нашли и били за это.

Алла заболела там золотухой. Все тело покрылось болячками, язвами, по которым ползали черви. Нина Кузьминична приходила с работы и вытряхивала их с мокрых пеленок. Выжить помогло, наверное, то, что девочку голой выкладывали на солнце. Получалась как бы естественная дезинфекция ультрафиолетом. А следы язв и струпьев на теле видны до сих пор.

Перед освобождением в 1945-м году, когда стала уже явственно доноситься орудийная канонада, всех узников погрузили на поезд и куда-то повезли. Видно, на уничтожение. Женщину с малым ребенком пожалел конвойный немец. «Скоро поезд сильно замедлит ход, – сказал он ей, – так ты прыгай вместе с девочкой, если хочешь жить!» И она прыгнула по его сигналу. Так и спаслись. Где-то отсиделись, а потом встретились с наступающими американскими солдатами. Ну а дальше была дорога домой.

 

Война детскими глазами

ВРАГ У ПОРОГА

Война уже где-то шла. О ней глухо и боязливо говорили. И все же сообщение о нападении и на нашу страну пришло как гром с ясного неба. Оно и в самом деле было голубым и ясным в те теплые июньские дни. Ни проводного радио, ни тем более радиоприемника в нашей маленькой деревушке (всего-то 19 домов!) не было. Но такая страшная весть быстро дошла и без них. С этого момента люди уже не знали покоя. Забегали, засуетились, заговорили вслух. Ощущение страха передавалось и в детские души.

Военные события между тем развивались стремительно. Соседнюю Белоруссию уже вовсю топтали кованые немецкие сапоги. Фронт неумолимо приближался и к Смоленщине.

Среди населения поползли слухи о немецких шпионах и диверсантах, забрасываемых в советский тыл на парашютах, что еще больше накаляло тревожную обстановку. Однажды под вечер чей-то легкий самолет, лавируя на низкой высоте между пригорками, приземлился на склоне одного из них. В треугольнике деревень Вортихово-Понизовье-Мокрушино.

– Сел! Сел! – возбужденно заголосила местная ребятня и гурьбой ринулась в ту сторону. Но пока добежала туда, машина вновь взмыла в воздух, оставив на сухой земле лишь небольшую примятость от колес. Кто и зачем приземлялся, осталось загадкой.

Бдительность сельчан в эти беспокойные дни доходила до курьезов. Как-то по деревне прошествовал облаченный в лохмотья старец, каких немало тогда бродило по проселкам. Попросил у встреченных женщин хлеба, поблагодарил за милостыню. В конце улицы попил воды из бадьи у колодца и, немного передохнув, отправился дальше.

Основная дорога вела здесь на запад, навстречу наступающим немецким войскам. Но он повернул от нее под прямым углом влево и заросшею колеей двинулся в сторону железной дороги Витебск – Смоленск. Примерно через километр-полтора ему бы пришлось пробираться уже густым кустарником. Местные через него ходили редко.

Выбранный старцем путь насторожил внимательных мужчин. Им показалось подозрительным, что он пошел не в сторону тыла, куда валил весь бегущий от войны люд, а скорее, в прифронтовую полосу. Вызвала недоверие и его остановка у колодца, на которую в мирное время, наверное, никто не обратил бы внимания.

– Может, он воду, гад, отравил, а мы проморгали? – предположил лысый дед с шишкой на голове (между собой его так и звали «шишка»). – Говорят же, что травят немцы колодцы. Надо догнать, пока в кусты не запрятался.

Два человека мигом запрягли в телегу лошадь и, нащелкивая кнутом, помчались вдогонку за «фашистским лазутчиком». Настигли у кромки кустарника, вытряхнули карманы и холщовую суму – ничего подозрительного. Только сухари да хлеб. Отвесили на всякий случай оплеуху – старец расплакался и стал отдавать и котомку, и харчи. Он так и не понял, за что его бьют. Пришлось отпустить задержанного с миром, хотя у преследователей еще и оставались сомнения – может, умело замаскировался немец под нищего?

Гул боев подступал все ближе, становился отчетливее и громче. Они шли уже на западных рубежах Смоленщины. В стороне Рудни, центра соседнего с нашим района, вторые сутки подряд гремели взрывы и слышалась яростная перестрелка. Сдерживая захватчиков, там бились насмерть. Кажется, на исходе этих суток вечерний горизонт на западе вдруг запылал, как на пожаре. Из местных такого огромного зарева еще никому не доводилось видеть.

Это, пожалуй, первое, что накрепко застряло в моей детской памяти. Наверное, потому, что вместе со всеми реально почувствовал, что с той стороны на нас надвигается что-то очень страшное. Уже будучи взрослым, узнал, что тогда наблюдал огневой налет «Катюш» на позиции немцев, второй по счету в истории войны. Вот отчего горел закат под Рудней, видимый за полсотни километров. Можно представить, что творилось внутри этого пекла!

В один из жарких июльских дней через деревню на восток потянулась колонна наших бойцов – запыленных и усталых, со скатками шинелей через плечо. Совсем еще юные ребята. Видать, перебрасывались на новые рубежи обороны. Шли скорым маршем и молча. Шагавший сбоку офицер строгим голосом подгонял отстававших.

Когда колонна поравнялась с вырытой посреди деревни копанью с водой (у нас ее звали сажалкой) – любимым приютом плавающей домашней птицы, один из бойцов не выдержал, метнулся в сторону, быстро зачерпнул пилоткой зеленую от птичьего помета жижу и стал жадно пить. Подбежавший тут же командир заставил вылить остатки и строго отчитал провинившегося. Как я теперь понимаю, питье при дальнем марш-броске не поощрялось, чтобы не расслабляться. Но тогда солдат было жаль. Жажда, судя по всему, мучила их отчаянно. Хотя подобную жидкую дрянь, по нашим понятиям, брать в рот совсем не следовало. Чистоплотные хозяева ее даже коровам не давали. Поили колодезной.

Не знаю, по чьему совету, но возле каждой избы у нас были заблаговременно вырыты землянки на случай бомбежки или артобстрела. Казалось бы, что здесь можно поражать? Ничего интересного для военных. Тем не менее, в период авианалетов на Смоленск немцы сбросили на крохотную деревушку аж восемь (!) бомб. Некоторые почему-то не сработали. Одна из таких угодила прямо в колодец. Тот самый, из которого пил воду «диверсант». Другая, пробив кровлю, потолок и пол избы, зарылась глубоко в землю. К счастью, в помещении в этот момент никого не было. Осенью 1943-го года при отступлении немецких армий от Москвы хата эта сгорела, и рядом хозяин возвел после войны новую. А вот что стало с бомбой, неизвестно. Может, и сейчас там лежит.

Так чем все же насолили немцам сельчане? Сами они – ничем. Но за околицей, на отшибе стояла построенная перед самой войной кирпичная школа. Под прикрытием ее стен сторожили небо три наши зенитки, поставленные в специально сделанные углубления. Выстрелы их и разозлили немецких ассов. Огонь батареи был подавлен, школа сожжена, но для острастки летчики сбросили оставшийся смертоносный груз и на саму деревню. Благо в начале войны у них этого «добра» хватало.

Та бомбежка застала меня с младшим братом в большой бочке возле дома. Внутрь ее мы как-то залезли сами еще до налета. А вот выбраться самостоятельно наружу в охватившей всех панике не смогли. Наш плач и отчаянные крики о помощи заглушал рев пикирующих самолетов и противный до ужаса визг падающих бомб. Казалось, что они летят прямо на голову. Подоспевшая откуда-то мама буквально выбросила нас из ловушки. В землянку же мы сами летели, как бомбы, – головами вниз и не чувствуя под ногами ступенек.

Пережитый ужас той бомбардировки и ожидания неминуемой смерти, которая висела над головой, живет в душе до сих пор. Когда я смотрю по телевизору военную хронику и вижу, как на чьи-то города или села сыплется сверху смертоносный груз, становится не по себе. Потому как знаю, что чувствуют под ним люди. Врагу такого не пожелаешь!

Напряженность от приближения оккупантов все возрастала. И вот откуда-то поступил сигнал, что они уже скоро могут быть здесь. Думаю, что об этом предупредили двое военных, пост которых находился не более, чем в километре к западу от нашей деревни, рядом с проселочной дорогой. Мы с братом бегали даже смотреть, как они короткими лопатками старательно рыли там себе окопчик, а окончив работу и присев перекусить, угощали нас редиской. Мы в свою очередь приносили им то ли соль, то ли хлеб. Возможно, то были связисты.

Начался всеобщий переполох. Из небольшой лавки в соседней деревне мигом растащили все товары вплоть до карандашей и спичек. Дверь взломать второпях не удавалось. Так вышибли окно и ныряли в него один за другим, сталкиваясь и ругаясь. Об этом рассказал прискакавший на взмыленной лошади селянин. Он же и поторопил всех: «Срочно надо ховаться! Немцы уже на подходе к Волоковой!»

Волоковая – центр родного сельсовета. Всего семь километров от нас в сторону запада, откуда и шел враг. Если у кого и теплилась доселе маленькая искра надежды на спасение от его напасти, то теперь и она погасла. Оккупация становилась явью.

Об отступлении в тыл нечего было и думать – слишком поздно. Очутиться же на пути воющих – тоже опасно. Можно погибнуть от своих же отечественных пуль или осколков. Чужие тем более щадить не станут. Пугала и сама встреча с врагом. Ничего хорошего она не сулила. Быстро посовещавшись, старики решили: «Прячемся немедленно в болотистом урочище!»

Так и сделали. Минимум необходимого имущества погрузили на телеги, к которым некоторые привязали и коров. Сверху на узлы и мешки посадили самых малых детей. Странный разношерстный обоз медленно двинулся в самую глушь кустарниковых зарослей – туда, где их пересекал глубокий овраг со струившейся по его дну небольшой речушкой. Часть вещей взрослые тащили на тачках или на своих плечах. Переехали вброд водную преграду и разгрузились на противоположной от деревни стороне оврага. Народ застыл в тревожном ожидании. Разговаривали вполголоса. Детям запретили высовываться на открытые места и шуметь. А коровам и лошадям надели на морды мешки с травой или овсом, дабы они тоже вели себя спокойно и не издавали никаких звуков.

Очевидцы из других деревень, не успевшие скрыться в убежище, рассказывали потом, что немцы, занимая селение, заходили в хаты, открывали люки в подполье, где крестьяне обычно хранили картошку, и «Тырр! Тырр!» – давали пару очередей в темноту из автоматов. Для профилактики. Считали, что там мог прятаться противник.

Фронт прошел нашу местность без боя. Население вернулось под родные крыши, радуясь, что избы целы, и гадая, что же будет дальше…

Ничего хорошего ждать не приходилось, о чем ежечасно, ежесекундно напоминал отчаянно сражавшийся Смоленск. Передовые части вермахта прорвались к нему 15 июля 1941 года по Рославльскому шоссе. С нашей северо-западной стороны это произошло попозже, судя по тому, что в этот день под Рудней еще успешно работали «Катюши» капитана Флерова. И не только они. Город-крепость во все лихие времена сдерживал иноземцев на подступах к Москве. Последний раз, в грозном 1812-м, под его стенами долго терял драгоценное время и военные силы непобедимый доселе в Европе Наполеон. Теперь его испытывали на прочность новые захватчики с паучьей свастикой на шинелях и касках.

От нас до города по прямой каких-нибудь 10–12 километров. В погожие дни, бывало, хорошо просматривались на горизонте белые стены его окраинных домов на Покровке, позолоченные купола церквей и даже контуры крепостной стены, воздвигнутой еще в ХI-м веке на приднепровских кручах. Теперь город горел. Днем его заволакивал черный дым, а ночью охватывало ярко-рыжее зарево. Время от времени до нас доносились гулкие взрывы, после которых вспыхивали и разгорались новые пожары. Отсвет пламени над горизонтом люди видели даже в районе Каспли, отстоящей от Смоленска на 45 километров. Об этом мне рассказала после войны одноклассница Надя Корниенкова, проживавшая в деревне Алфимово, в трех километрах северо-восточнее районного поселка.

Бомбили немцы обстоятельно. В ночном небе постоянно висели, медленно опускаясь на парашютах, осветительные устройства («свечки», как мы их называли). Они помогали вражеским летчикам различать важнейшие объекты, которые надо было разрушить в первую очередь.

– Мама родная, сколько фонарей понавешивали! – удивлялись женщины, никогда не видевшие такой грандиозной ночной подсветки. Да еще прямо с небес.

– И все новые и новые бросают, гады! – зло добавил кто-то из мужчин, заметив, как самолеты заходят на очередной круг.

Каждый вечер народ собирался на юго-восточной окраине деревни и смотрел на родной им Смоленск с тихим ужасом. Место сражения даже издали походило на ад. Уцелеть в нем, казалось, не было никакой возможности. Но город жил и мужественно сопротивлялся. В нем ни на минуту не затихала оружейная стрельба. Порой она переходила почти в сплошной треск, сопровождаемый глухими разрывами.

Несмотря на явный перевес захватчиков в самолетах, бои порою вспыхивали и в небесах. Запомнилась отчаянная атака двух советских «истребков», как звали эти боевые машины дети, на колонну фашистских бомбардировщиков. Нашей спарке удалось расстроить их ряды. Но тут на помощь немцам подоспела группа прикрытия. И завертелась в воздухе настоящая карусель.

Краснозвездным приходилось нелегко. Как они крутились в этом бою! То свечкой взмывали вверх на полных оборотах мотора, то камнем ныряли вниз, уходя от вражеских выстрелов. Дух захватывало, когда глядел с земли на этот неравный поединок. И все-таки один был подбит. Кажется, такая же участь постигла на отходе и второй. Но какое мужество проявили оба!

Город еще оборонялся, а армады зловещих воздушных машин волна за волной накатывались уже в сторону столицы. Происходило это обычно под вечер. С тяжелым гулом они плыли над деревенскими крышами. И так низко, что казалось, будто любую можно запросто достать камешком из хорошей рогатки. Под крыльями железных птиц отчетливо выделялись черные жирные кресты.

– На Москву пошли… – раздался протяжный мужской голос. Не успел он затихнуть, как над западным концом деревни возник и стал неудержимо нарастать новый металлический звук. С приближением он как бы дробился, ширился, сотрясая воздух и наводя невольный страх на все живое на земле.

– Кто же такую силищу остановит? – тихо шептали и крестились на иконы старушки.

Остановить, слава Богу, нашлось кому…

Последнюю точку в отступлении наших войск через деревню поставил неизвестный солдат, видимо, отставший в ходе оборонительных боев от своей части. Эту историю я знаю только со слов тети Фрузы, дружившей с моей мамой. Вот ее рассказ, запомнившийся необычностью происшествия.

Однажды ранним утром, когда еще топились печи, к ней в избу заскочил зверски проголодавшийся человек в измятой военной форме наших войск. Хозяйка пекла в это время лепешки. Горка их уже стояла в миске на столе и поджидала еще спящих малышей. А на сковородке дозревала очередная порция любимой детской еды.

Ни слова не говоря, пришелец метнулся с порога к столу и, практически не жуя, а только глотая, в один момент перекидал содержимое посудины себе в рот. Затем также молча выхватил из печи сковороду и расправился с недопеченным. А в завершение проглотил остаток сырого теста. В величайшем изумлении хозяйка глядела на эту немую сцену и гадала, кто же перед ней: догоняющий своих, бежавший из плена, или просто дезертир. Объяснений она не дождалась. Незнакомец исчез так же стремительно, как и появился. Словно привидение!

– Солдат, видно, заглянул сначала в окно и осмотрелся, – рассуждала потом женщина. – Поняв, что ему ничего не угрожает (мужика в хате нет, и вход удобный, скрытный, с обратной от улицы стороны), открыл дверь и решительно двинулся к столу. Голод не тетка! Да и времени на разговоры у него просто не было. Он и так рисковал.

Как служивый очутился в нашей безлесной, опасной для передвижения местности и куда направился дальше, так и осталось загадкой.

«ПОД НЕМЦЕМ»

Это выражение, порожденное войной, стало ходячим среди населения как в те окаянные годы, так и долгое время после. Все прекрасно понимали, что «под немцем» – значит, на оккупированной территории. Но первое – короче и удобнее в обиходе. Им чаще всего и пользовались.

Первыми же в нашей деревне после небольшого затишья объявились вовсе не немцы, а финны – так утверждали взрослые. Злые, как звери. За косой взгляд в их сторону запросто могли пристрелить. У нас в землянке они изрезали зачем-то подушки и матрацы и вытряхнули из наволочки на пол заготовленные для нас впрок сухари и домашнее печенье. Причем ее не развязывали, а вспороли ножом. То ли слишком торопились, то ли ради устрашения. Очень возможно, что это был обыск по подсказке. Мол, здесь живет семья учителя – сторонника и проводника советской власти. Не мешает хотя бы припугнуть…

Впрочем, это могли быть и не финны, а другие пособники немцев в их злодеяниях. Паспорт у них никто ведь не спрашивал. И вряд ли кто из деревенских разбирался в чужих языках. Но так я понимаю теперь, когда знаю не только об эсэсовских карательных отрядах; а тогда верил тому, о чем говорили старшие.

Финны исчезли так же внезапно, как и появились, и деревню время от времени стали контролировать немцы, любители кур и всего остального, вплоть до самогона. Появлялись они обычно днем, а ночью в окошко осторожно стучали иногда партизаны и тоже просили еду или одежду.

Население и само остро нуждалось в продуктах – кормильцы-то ушли на фронт – и при каждом удобном случае заготавливало их впрок. И понадежнее припрятывало. Памятен такой случай. В самом начале войны на взгорке между нашей и соседней деревнями была подстрелена случайной пулей пасущаяся там лошадь. Лошадиного мяса раньше никто в рот не брал. Брезговали (гребовали, как говорилось в народе). А тут сразу несколько человек пришло с ножами, чтобы отрезать себе по куску. Был среди них и наш житель.

– А что ждать, – пояснил он любопытным. – Неизвестно, чем скоро питаться станем. Старой власти нет. На новую тоже нельзя рассчитывать. Спасайся сам, как можешь.

В сравнении с финнами, сразу же показавшими свой жестокий характер, жизнь «под немцем» казалась менее страшной. Иногда даже какой-то из них открывал жестяную коробочку с леденцами. Приговаривая «Ком, ком, киндер!» и маня указательным пальцем, подзывал ближайшего малыша: бери, мол. Устоять полуголодному ребенку против такого искушения было трудно, почти невозможно. И некоторые робко тянули руку к даровому угощению, лежащему на чужой ладони.

Но, случалось, угощали и пинком, особенно если кто-то из подростков подбирал брошенный в траву окурок. Сосед наш, десятилетний Шурик, был в свои годы уже заядлым курильщиком и однажды осмелился попросить у немца папиросу. Тот сделал свирепое лицо и стал лязгать затвором автомата. «Сейчас пристрелит!» – всполошилась мать и бросилась на помощь, прося знаками и словами простить неразумное дитя. Немец долго не мог успокоиться, произнося непонятные нам ругательства. Зато слово «Цурюк!» быстро освоили все: и дети, и взрослые. Оно было в ходу у оккупантов.

Вспоминая и осмысливая то время, начинаю понимать, откуда у белобрысого Шурика появилась столь странная для деревни кличка «Гофвебер». Прозвища в деревне имели все – от мала до велика, но чтоб такое… А объясняется все просто: дали его, скорее всего, немцы. «Гоф» – это от немецкого «хох»: высокий. Шурик, действительно, был таким, рослым, выше всех нас. Ну а «вебер» в переводе «ткач». Одежда на нем была домотканая.

Наведывались к нам новые хозяева не столь часто. Что им было делать в таком крошечном селении: все, что можно разграбить, давно разграблено. Держать же сторожевой пост ради трех десятков немощных стариков, старух и малолеток тем более не имело смысла. Все вопросы поэтому решались через местных полицаев, которые сами ездили в Касплю, где размещалась районная комендатура, за инструкциями. Было их в деревне трое. Двое из них старались вовсю, третий особенно не усердствовал.

Уже в самом начале оккупации поступил приказ сдать всех коров и бычков на нужды немецкой армии. Когда рогатое стадо уже запылило по дороге на Касплю, мама, словно вспомнив, чем же она будет кормить детей, бросилась вдогонку. Вцепилась в свою Красулю (до сих пор помню эту выразительную кличку) и решительно повела ее обратно. Ближайший полицай – Иван Быценков – ударил ее пару раз ременной плетью. Мать закричала: «Бей! Бей! Вот вернутся наши, по-другому запоешь! Свою-то корову, небось, дома оставил!»

Характер у нее был отчаянный. За такую выходку можно было схлопотать и пулю. Но стрелять полицай не посмел. Заколебался. А вдруг Советы действительно вернутся. Тогда что? Так благодаря маминой смелости мы остались с молоком – величайшим благом по тому времени.

Первая военная зима оказалась на редкость суровой. А тут еще нехватка дров для отопления – заготавливать-то было уже некому. Все здоровые мужчины ушли на фронт. С морозами пришла и еще одна беда: вода в обоих общественных колодцах промерзла до дна, и ее приходилось вытапливать из снега или привозить на саночках из соседней деревни Мокрушино. Сельцо это лежало в приречной низине и славилось родниками, которым никакой мороз был не страшен.

До Мокрушина – рукой подать, всего-то пара километров. Но полдороги приходится на постоянный подъем. Его и груженая лошадь с трудом преодолевает, а тут что за сила – старые да малые. И вот тянет пожилая бабка под гору саночки с двумя огромными молочными бидонами. Кряхтит. Сзади подталкивают двое сопливых ребятишек. Вода от рывков выплескивается наружу и замерзает прямо на ходу. На крышках и на боковинах емкостей образуются толстые ледяные натеки. Точь-в-точь как на картине Василия Серова «Тройка».

Зимой нас на улицу выпускали нечасто – одежонка слабая, не греет, но ближе к весне уже трудно было удержать в доме. И вот как-то на исходе зимы вышли погулять с братом. Еще стоял приличный морозец, но уже ярко, по-весеннему светило солнце. Не успели дойти до середины улицы, как с южной стороны села услышали выстрелы. С высокого пригорка, на котором стоит наша деревня, отчетливо было видно, что к нам бежит, отстреливаясь на ходу, какой-то человек. Как выяснится вскоре – партизан, напоровшийся где-то на немецкий или полицейский патруль.

А надо сказать, что народных мстителей очень интересовал район, из которого возвращался сейчас их товарищ. В этих краях, километрах в десяти от наших мест, проходит стратегически важная железнодорожная ветка Смоленск – Витебск, которую партизаны частенько подрывали. Спрятаться от любопытных глаз здесь непросто: настоящего леса вблизи нет. Лишь отдельные рощицы да купы кустарника на протянувшейся по обеим сторонам рельсов болотине.

Беглец между тем уже прилично оторвался от преследователей, которые не спешили лезть под его пули. И, наверное, ушел бы от них (до спасительного леса оставалось каких-нибудь семь километров), если бы не наши полицаи. Когда партизан уже пересек деревню и, не снижая темпа, стал уходить за околицу, они вдруг опомнились. Один из блюстителей немецкого порядка лег на снег и, тщательно прицеливаясь, начал стрелять вдогонку убегавшему. Ответить тот не мог – кончились патроны. Уже совсем рядом было здание школы, стены которой на время прикрыли бы его отход, когда полицай последним выстрелом все-таки поразил живую мишень. Кажется, в ногу.

Раненый упал. Предатели притащили его в центр деревни. Это был красивый светловолосый юноша лет девятнадцати-двадцати. В белом распахнутом полушубке и без шапки. Судя по всему, парень сопротивлялся до конца – ослабевший против двух здоровых бугаев. Мимо нас он пробежал в полном здравии. Теперь же голова его была разбита – видно, прикладом полицейской винтовки. Из-под волос еще сочилась алая кровь, сгустки которой запеклись и на лице.

– Воды… – попросил он тихим голосом у обступивших его со всех сторон людей.

Женщина из ближайшей избы, муж которой был на фронте, быстро вынесла большую жестяную кружку с драгоценной для него влагой. Но полицай тут же выбил ее из рук и грязно выругался. Толпа глухо загудела, возмущенная жестокостью к пленнику. Что она еще могла сделать? Только тихо негодовать.

Под недобрыми взглядами односельчан полицаи быстренько погрузили партизана в сани и поскакали в Касплю, в немецкую комендатуру. Дальнейшее мне неизвестно, хотя участь его ни у кого не вызывала сомнений: с лесными воинами оккупанты не церемонились.

Назад полицаи вернулись героями. Наверное, получили свои тридцать серебряников. На людские толки им было наплевать.

Весной, когда снег подтаял, на месте разыгравшейся трагедии мы с братом обнаружили новенький желтый патрон, вросший в лед. Оброненный либо полицейскими в той спешной стрельбе, либо партизаном. Он мог беречь его для своего последнего часа. Да не успел воспользоваться.

Только угоном скота оккупанты не ограничились. Германии требовалась бесплатная рабочая сила. Весной 43-го года отправили туда и нескольких наших девушек. В их числе одну из маминых сестер – спокойную и приветливую тетю Зину. Плача было много. Не запомнил в точности, где им там пришлось работать, но находились наши остарбайтеры, как и все, на положении рабов. Вернулась тетя только по окончании войны и была счастлива лишь тем, что осталась живой.

Из местных жителей в период оккупации никто не был расстрелян – объектов подходящих не оказалось. Другим селам повезло меньше. Фашисты основательно подчистили их от ненадежного, по их понятиям, элемента, куда входили евреи, цыгане, партийные и советские работники. Массовые аресты производились летом 1942 года. Одной хорошо знакомой родителям учительнице-еврейке (фамилию запамятовал) из соседней деревни Болонье удалось спастись только благодаря тому, что добрые люди вовремя предупредили ее о готовящейся облаве. Бросив все, она просидела несколько суток в копне сена. Затем тихонько и незаметно покинула родные места. Больше ее никто не видел.

Всех арестованных в районе – численностью в 135 человек (цифру я узнал уже став взрослым) – свезли в Касплю, где в начале июня и расстреляли на окраине поселка. Очевидцы рассказывали потом, что земля над ними еще долго «дышала» и сочилась кровью. Теперь на этом месте стоит гранитный памятник.

За Каменкой (в двух с половиной километрах от нас) немцы соорудили спецлагерь за колючей проволокой, куда бросали всех заподозренных в связях с партизанами и партизанские семьи. Кажется, там находилась и часть военнопленных. Впервые я увидел это злокозненное место, когда стал посещать пятый класс Мало-Дубровской семилетней школы. Колючки там уже не было. Но сама площадка, вытоптанная сотнями ног, все еще выделялась темным цветом на фоне окружающей местности. Можно представить, что там творилось в осеннюю слякоть и зимние морозы.

Мать моего школьного приятеля Кондратенкова Леонида полицай пытался загнать в этот лагерь за какую-то незначительную провинность. Спасло ее чудо. По дороге встретился еще один полицай и, узнав в чем дело, пристыдил: «Что это ты делаешь? У нее же трое детей одни останутся!» И тому пришлось отпустить несчастную женщину.

Находясь и мучаясь в тылу, люди не забывали, что на фронте еще горше. Вопрос при встрече «Как там наши теперь?» был одним из самых волнующих. Истинного положения дел не знал никто. Немцы при каждом посещении уверяли, что вот-вот возьмут Москву. От партизан же своими путями шли другие вести: столица держится, держитесь и вы. Победа будет за нами.

С пролетающих над деревней самолетов временами сыпались листовки. Ветром их иногда относило в поле, и ребятня с гиканьем бросалась их собирать. Чьи они, я не мог определить. Читать сам еще не умел, да и взрослые были не ахти какими грамотеями. С трудом пыкали и мыкали по слогам.

Тексты посланий были русскими, часто со смешными рисунками. Но и немцы писали свою стряпню на русском языке. Поди отличи, чья эта листовка. Родители поступали проще: отбирали у нас найденные бумаги и решительно отправляли в печь. Подальше от беды, которой в той жизни хватало и без этого.

Голод, холод, нехватка самых элементарных вещей, тревога за судьбу близких на фронте и за свое будущее подрывали здоровье. И старых, и малых. Всем приходилось несладко под немецким сапогом. В этих тяжелых условиях я стал частенько мучиться животом и простудными заболеваниями. Были моменты, когда мама начинала думать, что сын уже не жилец на белом свете. Но мне удалось на нем остаться.

Желудочные расстройства лечили настоями дубовой коры, горькими-прегорькими, и различных трав. А с простудой боролись так: нагревали в печи или на «грубке» (жестяной печурке) пару больших чугунов воды и заливали ею мякину в дежке (деревянной лохани). Голым, как в бане, я садился на поперечную доску и опускал ноги в мягкое горячее месиво. Между ног стоял шест, а на нем – домотканая дерюга, закрывающая и меня с головой, и дежку.

Тело под плотным шатром быстро покрывалось потом. Дышалось в пару тяжело, но домашние старались продержать в этом чистилище подольше, время от времени доливая горячую воду. Когда становилось совершенно невмоготу, меня обтирали насухо полотенцем и укладывали в кровать под одеяло и ворох другой одежды.

С такого рода врачеванием столкнулся, конечно, не один я. Подобным способом, а также банками, различными настоями и натираниями в то время лечились все. Аптечных лекарств для нас просто не существовало. Приходилась рассчитывать только на примитивные народные средства.

Незадолго до освобождения Смоленщины на меня навалилась еще одна напасть, именуемая в простонародье свинкой. Ноги до самых колен покрылись крупными фурункулами. Постепенно разрастаясь и набухая, они сильно болели, пока не прорывались наружу гноем. Синие пятна от них видны до сих пор. Когда прихожу на волейбольную площадку, молодежь иногда спрашивает: «Где это вас так осколками побило?» Приходится разочаровывать.

Брат во время оккупации получил сильный ушиб бедра, от которого развился костный туберкулез. Своевременную медицинскую помощь оказать было некому, и нога превратилась в кость, обтянутую кожей. Уже после войны пролежал четыре года в неподвижности на санаторной койке (в Светлогорске под Калининградом). Не помогло! Так и остался на всю жизнь калекой.

Частые контакты с ледяной водой не прошли даром и матери. Вердикт врачей: хронический полиартрит. Неизлечимый. В 28 лет она тоже стала инвалидом.

Увечья и болезни – тихое наследие войны. Кто-то поправит – косвенное. Но разве от этого легче?

СНОВА НАШИ

В сентябре 1943 года в наших краях опять заполыхало военное пламя. Немцы откатывались назад, и жители вновь поспешили укрыться в своем спасительном урочище. Решение, как я теперь понимаю, было абсолютно правильным. Отступающий, потрепанный в боях враг еще опаснее, он способен причинить много бед. Очень скоро это подтвердилось.

Вслед за уходящим противником стали вспыхивать деревенские хаты.

– Вон Терехов дом загорелся, – шепотом сообщила одна женщина, словно боясь, что немцы услышат.

– А вот и наш, – обреченно выдохнула другая.

Крытые соломой хаты воспламенялись, как свечки, и вскоре пожаром была охвачена вся деревня. А что стало бы с людьми, останься они на месте? Такой вопрос, наверное, застрял не у одного в голове.

В Шайтарах, например, одной из женщин и ее сыну-подростку фашисты выкололи глаза. Услужливый полицай шепнул, что они якобы помогали партизанам. Этого оказалось достаточно. Другой жительнице деревни немец приставил к груди автомат, приговаривая:

– Пан – партизанен, партизанен…

– Пан воюет, как и ты! – выдохнула та под дулом. – Не в партизанах.

Понял ли немец или нет – неизвестно, но отстал.

Огненные факелы полыхали и в ряде окрестных деревень. За свои военные неудачи фашисты мстили ни в чем не повинным – женщинам, старикам, детям. Никакого военного смысла в поджогах не было. Общую боль об этом огромном горе выразил наш земляк Михаил Исаковский в своем знаменитом стихотворении «Враги сожгли родную хату», ставшим, как и многие другие его верши, популярной в народе песней. Вскоре она зазвучала на всю страну неповторимым голосом Марка Бернеса. Говорят, что фронтовики, прослушав эти пронзительные музыкально-поэтические строки, стрелялись. Настолько сильно песня задевала еще не зажившие душевные раны.

Намаявшись днем, ночью в холодном урочище я спал как сурок, не ведая, что происходит вокруг. А война шла своим чередом, оставляя за собой новые следы. Обследуя позднее ближайшие окрестности, мы наткнулись в лощине, на восточных подступах к деревне, на большие запасы снарядов и мин. Они горками лежали возле земляных укрытий для орудий. А чуть севернее, на склоне, у цепочки свежевырытых окопов валялись россыпи патронов и стреляных гильз. Сам склон местами был, видимо, минирован, поскольку даже после прохода наших саперов здесь однажды случился взрыв под колесами трактора.

Самое интересное, что окоп и два земляных укрытия оказались вырытыми прямо под окнами нашего дома. Как и в лощине, брустверами они смотрели в сторону Каспли. Противоположная сторона оставалась открытой для въезда военной техники.

Вместе с несколькими малолетками я двинулся было к северной, самой любимой детьми, плоской части пригорка, на которой виднелись какие-то незнакомые предметы, но был остановлен мужским окриком: «Сейчас же вернитесь! Наткнетесь, дуралеи, на гранату или еще на что-нибудь. И кишки вон!»

Кишки терять никому не хотелось, и мы послушно удалились.

Рядом с полем, на которое нас не пустили, прямо у обочины дороги, ведущей через Мокрушино и Агапоново в Касплю, еще некоторое время валялись неисправные повозки, колеса, части каких-то прицепов, лошадиной сбруи. Чуть в стороне сиротливо уткнулся в землю разбитый мотоцикл с коляской. И среди этого транспортного кладбища были разбросаны кучи окровавленных бинтов и выпачканной в кровь ваты. Здесь явно трудились чьи-то санитары.

Все мало-мальски полезное в хозяйстве из этого хлама растащили вскорости по домам жители. Только остатки запачканных в кровь перевязочных средств, разносимые ветром, все еще цеплялись за выступающие стебли жухлой травы и редкие ивовые кустики. На сером фоне земли они выглядели, как комья подтаявшего весной снега. Но на дворе стоял сентябрь, вступала в права осень. Грязные бинты и вата, кстати, тоже недолго провалялись, пошли в дело. Кто-то решил, что они еще вполне могут послужить после стирки. В нормальной жизни такое трудно себе представить. Но в те годы случалось всякое. В ход шла даже окровавленная одежда. Народ-то ходил в лохмотьях. Не меньшим спросом пользовались цинковые емкости из-под патронов, крупные гильзы и колючая проволока, которая годилась и на ограду, и на гвозди. Даже каски использовались в качестве посуды для кур, собак и кошек.

Запреты запретами, но любопытство у детей побеждало. На западном краю деревни, на месте сожженного соломенного сарая, среди кучи легкого серого пепла мы с двумя местными мальчишками обнаружили два обгоревших трупа. Рядом с ними – автоматы ППШ с надорванными по краям патронными дисками. Выходит, боезаряды стреляли уже сами по себе. От жары.

Что это были за люди и как оказались в соломе, уже не ответит никто. Судя по оружию – наши бойцы и, как предполагали старшие, разведчики. Но почему дали себя сжечь, имея в запасе патроны – загадка. Истину унесли с собой немцы.

Прокатившийся по окрестным полям вал войны оставил многочисленные свидетельства героизма наших людей. В моей памяти жива трагедия неизвестных танкистов вблизи соседнего села Остье. На восточной окраине его находилась красивейшая березовая роща. Поодаль от нее в направлении деревни Птушки лежит извилистая лощина, хорошо просматриваемая из березовых зарослей. По ней осенью 1943-го года пытались прорваться три наших легких танка (мы между собой называли их танкетками). И все были расстреляны немецкой батареей, укрытой среди березняка. Борта машин были буквально прошиты бронебойными снарядами насквозь.

Я видел собственными глазами эти ужасные дыры с развороченными на выходе рваными краями, и дрожь пробегала по телу. Шансов уцелеть у танкистов не было! Мертвые эти танки, вокруг которых летом колосились хлеба, несколько лет простояли в поле, потом куда-то исчезли. Видимо, подобрали военные.

Со временем стали всплывать и другие героические события. Оказывается, всего в семи километрах от нашей деревни в 1942-м году погиб знаменитый партизан – Герой Советского Союза Владимир Куриленко. До войны он учился в той же Касплянской школе, которую потом закончил и я (учительницей математики в младших классах работала тогда и его мама). В тот роковой для него день он вместе с напарником пустил под откос свой пятый по счету эшелон с вражескими войсками и техникой. На уже упоминавшейся железнодорожной ветке Смоленск – Витебск. Возвращаясь после операции в отряд, сделали остановку в деревне Саленки и попали в засаду. С помощью гранат и автоматов парнишкам удалось прорвать кольцо окружения вокруг хаты. Но при отходе Володя получил пулю в живот. И скончался, немного не доехав на телеге до партизанской базы.

От своих товарищей по Мало-Дубровской семилетней школе я узнал и такую историю. В 42-м или в начале 43-го года восточнее наших деревень в тыл к немцам ночью была заброшена на парашютах группа наших разведчиков. Один из них, кадровый военный, офицер (полковник либо подполковник) приземлился вдалеке от места назначенного сбора и остался один. Пришел в деревню Ивлево, где некоторое время укрывался в семье Кичевых и искал выход к партизанам. И нашел-таки их. Возможно, это был уже хорошо известный по борьбе с карателями и полицаями отряд Ерохина.

Уходя от Кичевых, их временный сожитель оставил свой московский адрес и именные часы. Обычно такие вещи разведчики не берут с собой, но они у него почему-то были. Попросил передать после войны родственникам, если с ним что-нибудь случится.

В одном из боев он погиб. Сын Кичевых Алексей, с которым мы вместе учились, окончив десятилетку, поехал поступать в Московский горный институт, нашел там квартиру разведчика и передал часы. У того тоже был сын примерно такого же возраста. Учился в физкультурном институте. Парни подружились и несколько раз приезжали в наши края. Разыскали и могилу партизана. Вот такие, оказывается, случались невероятные находки своих близких с обретением новых друзей.

А к Смоленску немецкие бомбардировщики продолжали рваться и после освобождения. Но небо над городом было защищено уже гораздо надежнее. Откуда-то из Приднепровья по налетающим самолетам били наши зенитки. Слышны были их характерные звонкие хлопки, а спустя мгновения в небе вспыхивали дымные с оранжевыми проблесками фонтанчики.

С наступлением темноты по небу начинали шарить лучи прожекторов, выискивая воздушных пиратов. Попасть в их перекрестие означало почти неминуемую гибель. Редко кому удавалось вырваться из светового плена. В белых прожекторных лучах самолет искрился серебристой птичкой и был виден как на ладони. Стрелять по нему можно было теперь прицельно.

Один из немецких самолетов подбили, когда я стоял в толпе деревенских зевак. Он еще пытался дотянуть до своих, очень медленно, с каким-то неестественным, прерывистым гулом двигаясь в сторону Витебска.

– Гуу! Гуу! Гуу! – натужно доносилось с неба. Воздушный корабль перемещался как бы рывками. Над фюзеляжем светилось небольшое пятнышко пламени, которое постепенно разрасталось в размерах. Так продолжалось километров двадцать. За деревней Волоковая, центром нашего сельсовета, огонь охватил уже значительную часть машины. Она врезалась в землю и взорвалась.

Здесь я должен прервать свой рассказ, чтобы сделать весьма важную вставку.

Работая в Академии наук Беларуси, я неожиданно узнал, что мой старший коллега доктор биологических наук В. Л. Калер – один из тех, кто защищал тогда от воздушных налетчиков смоленское небо. Надо ли говорить, как я обрадовался этому открытию и сколько часов мы провели за беседой! Привожу из нее самое существенное.

«Всю зиму 1943–1944 годов фронт простоял в 26 километрах западнее Смоленска. Вражеская авиация вела активную разведку расположения, перемещения наших войск и их снабжения через Смоленский узел, поэтому в зоне ответственности нашего полка находились одиночные самолеты разведчики. Небольшие группы пикирующих бомбардировщиков Юнкерс–87 пролетали для атаки мостов, переправ, наблюдательных и командных пунктов. Тревоги следовали одна за другой и днем, и ночью. Расчеты настолько выбивались из сна, что номера иногда засыпали, стоя у орудия.

Но главным вниманием немецких ассов пользовался Смоленский железнодорожный узел. Перед наступательными операциями 1944-го года он обеспечивал переброску войсковых ресурсов между различными фронтами, а также их материальное снабжение на западном направлении. Через Смоленск проходили эвакогоспитали с ранеными фронтовиками. Этот узел работал на победу непрерывно. Немцы знали ему цену и уже с начала мая начали массированные, по 150–200 самолетовылетов за одну ночь, атаки на этот стратегически важный объект.

У зенитчиков для борьбы с фашистской армадой была разработана система огневого купола под названием “Шапка”. Верхний слой “Шапки” обеспечивался огнем 48-и орудий нашего полка. Каждое из них выпускало через интервал в три секунды девятикилограммовый снаряд, конус разлета осколков которого составлял 200 метров. В среднем слое “Шапки” работали 37-и миллиметровые пушки, а в нижнем – крупнокалиберные пулеметы ДШК.

Когда подавалась команда “Шапка”, все небо расцвечивалось вспышками наших снарядов, трассами малокалиберной зенитной артиллерии и ДШК. Последним двум помогал найти цель дивизион зенитных прожекторов. Думаю, что ты в детстве наблюдал один из эпизодов “Шапки”».

И еще одна деталь, которую отметил тогда Владилен Лазаревич: «Вспоминаю часть крепостной стены в Смоленске, рядом с кинотеатром. Вдоль стены лежат остатки 28 немецких самолетов. Рядом с каждым стоят этикетки с указанием, что эти самолеты сбиты в небе над городом огнем зенитной артиллерии. Сколько же жизней фронтовиков она сохранила!»

Видел эти самолеты и я, благо они еще долго лежали после войны около небольшого кинотеатра «Смена». Народ валом валил их посмотреть. Особенно мальчишки. Они постоянно крутились возле «небесных» трофеев, совсем недавно еще сеявших сверху смерть; трогали руками искореженные алюминиевые части, пытаясь оторвать кусочек себе на память. И каждый при этом испытывал гордость за наших зенитчиков.

Как иногда причудливо пересекаются судьбы людей! Для меня лично описанная Владиленом Лазаревичем высотка с соседними холмами у Витебского шоссе памятна тем, что тут после войны мой отец с группой подсобных рабочих посадил молодые сосенки. В конце своей короткой жизни он работал в здешних краях лесником, восстанавливал загубленные военным пожаром леса. Деревья вымахали уже под самые небеса и радуют глаз своим красивым и цветущим видом.

Железнодорожные пути и лента шоссе проходят совсем рядом с этими холмами, расположившимися цепочкой параллельно Днепру. И бывая иногда на родине, я дважды проезжаю мимо очень дорогих мне теперь мест. Тем более, что чуть дальше от города, в Красном бору, в каких-нибудь ста метрах от железной дороги похоронен и сам отец, соорудивший себе еще при жизни прекрасный зеленый памятник.

Несколько слов об участи пособников оккупантов, которыми, как я узнал попозже, руководил начальник Касплянской полиции по фамилии Сетькин.

Всех их после освобождения оккупированной территории незамедлительно арестовали. Двое штрафниками попали в так называемый «Витебский котел». Я разговаривал потом с одним из них. Они очутились в самом пекле. Под Витебском, по его словам, был сущий ад, в котором мало кто уцелел. Врезавшийся в немецкую оборону наступательный клин простреливался насквозь артиллерийским и пулеметным огнем. Ему очень быстро перебило осколком ногу выше колена и, сидя в воронке в луже крови, он молил лишь об одном: чтобы скорее прикончило вторым. Но раненому суждено было выжить. Санитары каким-то чудом вытащили его с поля боя и отправили в медсанбат.

Второй тоже вернулся под родную крышу с высоко ампутированной ногой, искупив свою вину кровью.

Не помню уже, был ли в котле третий, самый мерзкий, который бил плетью мою маму. Знаю только, что его, уцелевшего, осудили на двадцать пять лет и сослали в тюрьму под Тулу. Жена его несколько лет хлопотала о снижении срока и приходила (вот ирония судьбы!) к моему отцу с просьбами о сочинении разных бумаг. Больше в деревне написать было некому.

И добилась желаемого. Ввиду полной неграмотности ему скостили срок до десяти лет. С сыном его мы ходили несколько лет в Мало-Дубровскую семилетнюю школу. Три с половиной километра туда и обратно. Но никогда в пути не затрагивали щекотливой темы. Она была слишком болезненной для обоих и касалась больше родителей. У нас же начиналась своя жизнь.

НА ПЕПЕЛИЩАХ

Как и в Беларуси, на Смоленщине сожжены немецкими оккупантами сотни сел и деревень. В области уничтожены свыше 530 тысяч жителей. Это – 19 Бухенвальдов. Мы тоже вернулись на руины. Но наша изба, к счастью, уцелела в числе немногих. Стояла она на краю деревни, но поодаль от дороги. Это ее и спасло. Немцы подожгли первую ближайшую к ним хату, от которой должна была вспыхнуть и наша. Но бог миловал, она не загорелась. Зато фашисты оставили «ароматный» след – кучу свежего человеческого помета. Несмотря на спешку, какой-то фриц успел-таки посидеть прямо посередине горницы. Мама долго отскребала и замывала это место, ругаясь и морщась.

Общая панорама деревни выглядела удручающе. Там, где раньше стояли избы, во многих местах смотрели в небо только печные трубы – голые, прокопченные, погруженные основаниями в угли и пепел. Они смахивали на воздетые сверху руки, взывающие к Всевышнему о помощи. Вопросительно каркали вокруг потревоженные огнем вороны. Люди потерянно бродили среди дымящихся развалин, копались в еще не остывшей до конца золе, надеясь найти что-нибудь мало-мальски полезное для существования. Тяжело вздыхали и всхлипывали. Как на похоронах. Видеть полный разор было больно.

А между тем надвигалась зима, и остро встал вопрос: что теперь есть и где жить? Часть бездомных разместились по уцелевшим избам. На тесноту никто не роптал, общая беда сближала людей. Но многим пришлось встречать морозы в землянках, утепленных сверху дерниной. Спали на латанных-перелатанных матрасах, набитых соломой, сеном или же высушенной осокой. Она хорошо сохраняла тепло. Светильником в ночное время служила керосиновая коптилка из приплющенной сверху медной гильзы, а обогревателем – печурка из обгоревшего кирпича или жести. Ее спешно сдирали и свои, и чужие с крыши выгоревшей изнутри школы.

Забегая несколько вперед, скажу, что в разбитом оккупантами Смоленске с жильем обстояло ничуть не лучше. Это был мертвый город. Люди ютились, где попало. Когда я стал ездить туда к своей тетушке, окраины лежали еще в сплошных развалинах. Помню, как знакомый городской парнишка пригласил меня к себе. Поколесив по узким переулкам, вышли к четырехэтажному зданию из красного кирпича близ улицы Лавочкина. Стены его, испещренные пулями и осколками, чудом остались целы. Но внутри – только скелет из бетонных перекрытий. Все остальное выжжено, лестничные пролеты разрушены, стекла в окнах, а кое-где и сами окна выбиты, по гулким пустотам гуляет ветер.

В углу этого скелета на втором этаже семья моего приятеля приспособила для проживания одну из бывших комнат. Чтобы в нее попасть, надо было сначала подняться по приставной деревянной лесенке (на ночь она убиралась), пройти, балансируя, по длинной бетонной балке и дальше поперек ее – по пристроенной над провалом доске. Она упиралась прямо в основание двери.

Днем тут с грехом пополам еще можно было передвигаться. Но вечерами, без света, тем более зимой, – как? Я вопросительно посмотрел на своего приятеля.

– Привыкли! – улыбаясь, ответил Эдик на мой немой вопрос. – Лучшего все равно в ближайшее время не предвидится. У других и такого пристанища нет. В темноте пользуемся фонариком. Но лишний раз в такую пору стараемся не ходить.

Но вернемся в деревню. В пламени пожаров у большинства сгорели, естественно, и запасы пищи. Чтобы выжить, людям приходилось пробовать все мало-мальски съедобное в природе: крапиву, лебеду, шишечки клевера, различные коренья. Каждый выяснял это на своем собственном организме. Заменителями хлеба часто служили семена диких трав, включая и осоку. Их сушили, толкли в ступе до получения муки. Лепешки из такого сырья получались горькими. Я до сих пор помню их жуткий вкус. Они не хотели лезть в рот. Народ плевался и блевал. Зато дикие ягоды, щавель, белые корни яверя уминали за милую душу. Из листьев крапивы варили щи, из желудей дуба делали кофе, а грибами заменяли мясо.

Из традиционных продуктов больше всего спасала картошка, припрятанная в землю. Ее добавляли также и в хлеб. Не брезговали и той, что перезимовала на полях под снегом. Приторно-сладкой на вкус. Все знали, что если хорошенько отмыть и перетереть, из нее получался крахмал, который морозы не разрушали. А из крахмала много чего можно было приготовить. Даже блины, которые не чета черным лепешкам-тошнотикам.

Очень дефицитной была обыкновенная соль. На Касплянском базаре ее продавали чайными ложечками, и ценилась она на вес золота. Баснословно дорого. На проселках в эти дни прибавилось нищих. Но положить им в котомки было нечего.

Линия фронта, переместившись от Смоленска на запад, надолго застыла где-то на рубежах с Белоруссией. А у нас обосновались военные связисты – пять или шесть молодых девушек во главе со строгим капитаном. Жили они в землянке, выкопанной в центральной части деревни прямо за огородами. Аккурат напротив пруда. Чем занимались, никто толком не знал. От войск далековато. Возможно, это были радисты, выполнявшие какое-то спецзадание. Помимо часового, землянку охранял злющий пес, белый весь, как северный медвежонок. Его так и звали – Белик. Из-за него мы даже подходить боялись близко, опасаясь, что он сорвется с цепи и выскочит за колючую проволоку. Тогда «прощай, штаны», а может что-то и большее!

В свободные от службы часы обитательницы таинственной землянки иногда выходили погулять за пределы своей территории. А на какой-то из зимних праздников пытались даже организовать вечеринку в одной из изб. Принесли с собой патефон и пластинки. Но парней их возраста в деревне не существовало. Играла музыка, а мы, сопливые юнцы, только топтались в своем углу и издали глазели на красивых жизнерадостных девчат, одетых в гимнастерки и …в ватные штаны. Танцевать им пришлось друг с другом.

Спустя десятилетия довелось прочитать в одной из газет (скорее всего, в «Известиях») о гибели группы связисток под Гродно. Число и описания их совпадали с тем, что я знал. Сразу же подумал: «Уж не те ли, наши?» Одна из них доверилась незнакомцу из, как выяснилось потом, еще бродивших по лесам вооруженных банд и погубила себя и остальных. Нелепая смерть!

СОЛДАТ ВЕРНУЛСЯ

Зимой 1944-го с фронта неожиданно вернулся отец – худой, грязный, заросший по уши длинной щетиной.

– Гришка, ты? – еще не веря неожиданно привалившему счастью, выдохнула мама и со слезами повисла у него на шее. Я и брат уставились на пришельца, как на привидение. Как выглядит наш папа, мы успели уже основательно подзабыть. Как ушел в сорок первом, на второй день войны с самотканой котомкой за плечами, так и пропал почти на три года. Тем более не могли узнать в таком дремучем виде.

Оставив мать, отец шагнул к нам, подхватил на руки, прижал к своей колючей щетине, в которой застревали горячие капли слез. До сих пор у взрослых мне приходилось видеть только женские слезы. Но, оказывается, и мужчины тоже плачут…

– Я вам селедки привез, – промолвил затем папа и выложил из полинялого зеленого вещмешка бумажный сверток. Как он, голодный, смог доставить его в целости и сохранности, одному богу известно. Выдали походный паек при демобилизации. А до дома он добирался несколько дней. С поезда сошел на товарной станции в Колодне (километров за шесть до Смоленска, который еще бомбили). Оттуда до деревни тридцать с лишним километров шел пешком. И берег как зеницу ока свой неприкосновенный, как он выразился, запас. Кажется, там была еще буханка хлеба. Папа полагал, что живут тут, на только что освобожденной территории, плохо. И был, в общем-то, недалек от истины. Но нашу семью существенно выручала отбитая мамой у полицаев корова.

В одежде отца, как вскоре выяснилось, оказалась тьма-тьмущая вшей. Мама срочно выбросила ее на снег и основательно проморозила несколько дней. Потом отстирала. Папе пришлось ходить все это время в чем попало. Даже в чем-то женском.

У отца оказалось четыре ранения: пулевое в грудь навылет (сердце и легкие, к счастью, не были задеты), такое же в бок и обширное осколочное в ногу. Последнее и самое коварное – разрывной пулей в спину. Она прошла по касательной поперек нижней части туловища и оставила след в виде широкого рваного пояса. При этом задела частично позвоночник. Именно из-за этого папу и демобилизовали.

По моей просьбе (велико детское любопытство!) отец задирал военную гимнастерку и показывал мне свои раны. Больше всего привлекала мое внимание синяя полоса через поперечник спины, похожая на ремень. Я долго водил по ее бугристой поверхности пальцем. Папа же только посмеивался.

Зимними вечерами в нашу хату набивалось немало людей, жаждущих побеседовать с первым вернувшимся живым из военной мясорубки фронтовиком. Беседы эти иногда затягивались до полуночи. Многое из них, конечно, проскочило мимо моих детских ушей. Но самые яркие эпизоды остались в памяти. Их стоит упомянуть здесь.

Из фронтовой жизни отца меня больше всего интересовали рассказы о боях. Воевал папа на Западном и Калининском фронтах. Сначала под Калугой (после окончания там артиллерийских курсов), а затем – под Ржевом. Жутко было слышать из его уст, как лилась кровь и гибли люди, которых иногда невозможно было даже похоронить. Очень трудно было подниматься в атаку и идти под огнем навстречу смерти. Видеть, как падают рядом друзья и товарищи по оружию, слышать их стоны и предсмертные крики, смотреть, как в распоротый осколком живот раненый заталкивает грязными руками вываливающиеся кишки, а они все равно оттуда выползают и выползают.

Под артобстрелом в поле старались ползком залезть в первую попавшуюся на пути воронку, памятуя солдатскую поговорку, что дважды снаряд в одно и то же место не попадает. Хотя, конечно, стопроцентной гарантии это никому не давало.

Есть между боями часто приходилось, сидя на трупах. Сперва только немецких, но потом и на наших, не глядя, что под тобой. Поначалу было как-то не по себе, гребовали, но потом привыкли. Все же лучше, чем на сырой или мерзлой земле.

«Очень страшно, когда на передовую врывались немецкие танки, – рассказывал отец. – Были такие критические моменты. Если вжался в дно окопа, боец оставался обычно цел. Танк легко проскакивал через проем, лишь присыпав человека землей. Сзади бронемашину можно было успеть еще и подорвать гранатой. Тем более, что там она и менее всего защищена. Но если танкист через смотровую щель увидел тебя стреляющим по нему, тогда все. Как ни жмись книзу, раздавит, гад, гусеницей, поерзав ею на одном месте».

Особенно жестоко и упорно дрались за Ржев. Я тогда впервые от папы услышал это незнакомое слово, ставшее знаменитым в истории.

– Как назло, – вспоминал те тяжелые будни отец, – лили нескончаемые проливные дожди. Болотистая почва, как губка, напиталась влагой. Дороги раскисли. Артиллерия и танки в этих условиях вязли в грунте и часто не успевали вовремя на свои позиции. Немцы же сопротивлялись с бешеным упорством, используя все преимущества оборонительных укреплений.

– Даже нам, артиллеристам, приходилось участвовать в рукопашной, – отметил папа. – «Сорокопятки» ведь стояли близко к передовой. Бились прикладами, штыками, саперными лопатками и всем, что попадалось под руку. Немцы не любили такой вид боя. Но и нам порою приходилось туго. Однажды командир предупредил штыковой удар мне в спину. Другой раз спас я его, когда он катался по земле в обнимку со здоровенным фашистским бугаем и тот уж начинал брать верх. Где могли, приходили друг другу на выручку.

– А сколько ты немцев убил? – задал я свой главный вопрос, который так и вертелся на языке. Каждому ведь пацану хочется видеть своего отца героем.

– Кто его знает, – простодушно ответил папа. – Проверять, убит он или жив, было некогда. И считать тоже. Однажды в разгаре рукопашной заметил, что фриц со страху пополз спасаться в рожь, и я не стал его преследовать. Кто знает, сколько их еще там сидит. Нарвешься на смерть.

Такое объяснение меня сильно разочаровало. В моем представлении немца следовало было обязательно догнать и уничтожить. А иначе он же опять воевать станет. Эх, жаль, меня там не было! Но обвинять родителя в трусости тоже, вроде, не имелось оснований: на отцовской груди светилась медаль «За отвагу». А зазря на фронте такие вещи не дают – так справедливо рассудил я. И оказался прав. Как выяснилось гораздо позже, награды за подвиги в период отступления и вынужденной обороны вручались редко. А медаль «За отвагу» считалась весьма почетной для рядового солдата.

Мог быть на папиной груди, оказывается, еще и орден Красной Звезды. Приехавший на позицию политрук уже оформил необходимые документы, но на обратном пути прямым попаданием снаряда его разнесло на части вместе с лошадью и бумагами.

– Как ни удивительно, – однажды стал размышлять отец, – за всю войну ни разу не болел простудными заболеваниями. Спал в сыром окопе, в снегу; мокнул под осенними проливными дождями. Холод, бывало, пронизывал до костей, вода хлюпала в сапогах – и ничего. Даже насморка серьезного не подхватил. А тут вот каких-то полтора месяца прожил в спокойной обстановке – и уже заработал ангину. Странно как-то получается! Хлеб замерзал зимой так, что не разрезать ножом, а человек выдерживал.

В боях под Ржевом папу ранило в последний раз.

– А не ранило бы, так убило, – спокойно пояснил он. – На передовой долго не жили.

Как ни дико это звучит, но ранение в той кровопролитной битве многие солдаты воспринимали как благо. Оно давало отсрочку от смерти.

После длительного лечения в стационарном госпитале (где-то на Урале, в глубоком тылу, куда обычно направляли тяжелораненых) он и вернулся домой. Насовсем. Медицинская комиссия признала его неспособным к дальнейшей службе.

Из военных былей отца запомнился еще эпизод с взятием «языка», хотя специалистом в этом деле папа не был. Какая-то срочная нужда заставила начальство послать в разведку артиллериста.

«Языком» оказался… немецкий повар. Он чистил и мыл картошку на берегу заболоченного озерка, не подозревая о засаде, а в перерывах пиликал на губной гармошке. Один из разведчиков подкрался сзади и оглушил его ударом пистолета по голове. Немца быстро «спеленали» и потащили на свою сторону. Пленник оказался рослым и тяжелым. Даже волоком тащить его было трудно.

Через какое-то время в немецком лагере заметили странность: кастрюля с картошкой возле воды стоит, близится ужин, а кормилец бесследно исчез. Открыли стрельбу по передовой, но было уже поздно.

О накале боев под Ржевом можно было судить даже по их послевоенным следам. Отец моего близкого товарища по работе доктора биологических наук Н. Ф. Ловчего тоже воевал (и погиб) в этих местах.

– В 1952-м году, после окончания третьего курса лесотехнического института, – рассказал Николай Федорович, – меня послали в те самые края проводить лесоустроительные работы. Местность болотистая, вязкая. Деревья – как будто подстрижены какой-то гигантской косой – многие макушки срезаны артиллерийским огнем. В самом лесу, как нас предупредили, еще полно снарядов и мин. Надо быть осмотрительным. Открытые пространства в перелесках, по которым могла двигаться пехота и танки, перегорожены спиралями Бруно. Они обросли зеленью, но по-прежнему были непроходимы. Работать поэтому разрешили только до двадцати часов, когда еще хорошая видимость. Дабы свести риски к минимуму. Параллельно с нами трудились саперы, обезвреживая оставшуюся взрывоопасную начинку.

В одном месте, – продолжал рассказывать коллега, – наткнулся на советский танк – целехонький, с боезапасом, сильно накренившийся в одну сторону. Машина увязла в болоте. Недалеко от танка выделялся заросший высокой травой бугор. Любопытства ради развернул стебли – оттуда кости человеческие торчат, обутые в валенки. Бывшие чьи-то ноги.

– Боже мой, – промелькнуло в мозгу, – а вдруг это мой отец?! Впечатление было жутким.

Побывавший в прифронтовой полосе Александр Твардовский оставил нам удивительной силы стихотворение «Я убит подо Ржевом». Там есть такие берущие за душу строки:

Нашим он все-таки стал в 43-м. Отступая, – рассказывал отец, – немцы минировали все, что могли. В том числе и оставленные на видном месте детские игрушки. В освобожденные дома страшно было заходить и тем более что-то в них трогать. В любой момент можно было взлететь на воздух. А на земле не гнушались подкладывать взрывчатку даже под трупы.

Но вернусь к собственным воспоминаниям.

Война все еще шла. Весть о ее полном окончании пришла к нам ранним утром. Часов около шести снаружи громко заколотили в окно, сразу разбудив всех. Отец распахнул створки и узнал уполномоченного райкома партии

– Победа! – громко и радостно выкрикнул он. – Понимаешь, победа! Задавили все-таки фашистскую гадину! Сообщай скорее остальным.

Неподалеку на привязи стоял взмыленный конь, на котором он прискакал. Как только стало известно о капитуляции немцев, во все уголки района помчались вот такие гонцы. Долгожданное известие быстро разнеслось по селам. На единственную в нашей деревне улицу моментально высыпали все от мала до велика.

Я тоже быстренько оделся и побежал к толпе. Под ногами на траве искрилась роса. От земли поднимался пар. Теплые лучи солнца обещали хорошую погоду. С этого момента она становилась неповторимо прекрасной над всей страной.

А уполномоченный помчался дальше. Надо было спешить с выполнением задания, приятнее которого, наверное, не бывает на свете. На землю пришел мир! Радость у всех была неимоверной.

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Прошло какое-то время, и с войны стали возвращаться уцелевшие фронтовики. Отчим моего друга Лени Дылкина дошел до самого Берлина и рассказывал, с каким волнением встречали военнослужащие тот победный день в немецкой столице. Сам он остался жив и невредим. Другим повезло меньше. На улицах деревень и поселков начали появляться люди в протезах и с костылями под мышками. Были среди них и совсем еще юные лица. Доживать свой век им суждено было инвалидами.

Встреча с одним из них несказанно удивила. После десятилетки я попытался достать бесплатную путевку в профильный санаторий для изрядно уже измученной неизлечимой болезнью мамы. Считал, что она имеет для этого все основания. Поехал в областное управление и записался на прием. Дождавшись своего часа, открыл дверь. Из-за стола вышел на протезах человек, у которого вдобавок и рук практически не было: левой – по локоть, а в правом обрубке между двух обтянутых кожей костей был зажат карандаш для пометок. Я просто онемел от увиденного и сразу же сник. Наступательный пыл моментально угас.

Спокойно прочитав мое заявление, заведующий путевками сказал: «За ними огромная очередь. Одних инвалидов войны на Смоленщине сколько. Вы же знаете, как сильно пострадала область от фашистского нашествия. А сколько еще других претендентов! Могу поставить Вас на учет, но ждать придется не менее двух-трех лет».

Я поблагодарил и быстренько распрощался. Доказывать что-то такому искалеченному и несмотря ни на что работающему человеку был не в силах.

У Заднепровского рынка, как будто в подтверждение слов заведующего, повстречался еще один калека. Он был совсем без ног. Полчеловека на плоской роликовой тележке, которую он передвигал, отталкиваясь от земли двумя деревянными колодками на руках. Вот так жизнь! А я еще хотел что-то требовать.

Когда Германия пала, из нее по контрибуции стали поступать некоторые товары. В продаже появились сигареты с физиономией Гитлера на пачке. Курящих это ничуть не смущало. Тем более, что сам завоеватель был уже на том свете. В деревне дымили даже желторотые юнцы. Предлагали иногда «затянуться» и мне, но я всякий раз закашливался после глубокого вдыхания ядовитой табачной гари. Приучиться к куреву так и не получилось, о чем ничуть не жалею.

Ранней весной по селам стали ездить передвижные дезинсекционные (сухожаровые) установки. Народ окрестил их «вошебойками». Они действительно предназначались для истребления этих паразитов – переносчиков сыпного тифа. Самостоятельно населению было непросто с ними справиться.

Сооружение это представляло собой металлический шкаф на колесах, внутри которого с помощью обычных дров создавалась очень высокая температура. Туда на время и помещали завшивевшую одежду. Ни одно насекомое такой адской муки не выдерживало. С тифом шутки плохи, и государство это понимало. Делалось все бесплатно.

Люди поначалу с настороженностью встретили новшество, боясь за физическую сохранность не слишком богатого своего гардероба. Но посмотрев на первые результаты, повалили валом. Несли все – от постельного белья до шапок, платков, шарфов, заношенных кофт и шуб. Вошебойка заработала на полную мощь и за несколько дней покончила с поголовьем мелких, но опасных вредителей. Молва о чудо-машине быстро разнеслась по округе, и в других деревнях ее уже ждали с нетерпением.

О возрождении разрушенного войной хозяйства написано много, и здесь я не открою Америки. Могу лишь подтвердить, что на женщинах в первую после освобождения весну действительно пахали. Война существенно повыбивала мужской род, и образовавшийся вакуум вынуждены были занять они и подрастающие юнцы да старцы. За плугом тоже шли они: либо старики и подростки, либо женщины. Главное было обеспечить самый первый посев. Семенное зерно собирали по крохам. Большую часть выделило государство из каких-то стратегических запасов. Дорожили, естественно, каждым зернышком.

Потом откуда-то (вероятно, из южных республик) в колхозе появились волы – неповоротливые, медлительные, но очень мощные животные. Они заменили на пахоте женский труд. Зато на других работах нервы потрепали изрядно.

Воловье упрямство во всей его красе пришлось испытать, когда началась сдача сена на заготовительный пункт. Возчиками стали, естественно, мальчишки. Ехать с пышным грузом надо было довольно далеко – за двенадцать километров, до железнодорожной станции Лелеквинская.

Большая часть пути шла через огромное болото, которое пересекала река Удра (эта местность известна тем, что по ней в древности проходил знаменитый торговый путь «из варяг в греки»). Вот тут-то быки и показывали свой норов. Завидев воду, вол немедленно сворачивал на обочину и с возом шел напрямик к реке, чтобы напиться. Шел напрямик, словно танк. Заканчивалось это тем, что телега переворачивалась и сено плюхалось на землю. В худшем случае – валилось в реку. Часто вместе с возчиком, если тот не успевал вовремя выпрыгнуть.

Что мы только не предпринимали, чтобы победить воловью строптивость! Верный способ оказался, как всегда, простым: напоить упрямца до подхода к мосту. После этого можно было ехать смело, лишь слегка подстраховывая движение взбалмошного животного кнутом.

Есть в моей послевоенной жизни и уникальная страница. Я —единственный из деревенских пацанов, регулярно ходивший в полдень на пастбище с женщинами доить корову. Не мужское это, вроде, занятие. Но что поделаешь – мама со своими больными руками уже не справлялась с этим делом. И в отсутствие отца (он первым вынужден был овладеть доильным искусством) я добросовестно дергал за мягкие сосцы нашей кормилицы Красули, очень боясь их оторвать. Опасался получить и по лбу задним копытом, когда корова била им по собственному животу, борясь со злыми оводами. Бабы, добродушно посмеиваясь, поправляли юного доильщика, если что он делал не так. И ведь научили, в конце концов!

Жизнь в селах постепенно налаживалась. Труд начинал приносить свои плоды. Со временем у людей появилось и зерно, выращенное на собственных огородах. Мололи его на ручных жерновах. Они были единственными в деревне, поэтому никогда не простаивали. Я рано начал участвовать в этом нелегком для подростка деле, которое внешне выглядело интересным. Засыпаешь в отверстие верхнего подвижного круга горсть зерна и вращаешь за встроенную в его корпус деревянную рукоятку. Из щели между кругами мелкими струйками течет и оседает у основания нижнего камня белая, как снег, мука. Смотрится красиво.

Тонкость помола регулируется шириной щели. В зависимости от выбранного зазора получаешь либо блинную, либо более грубую «лапунную» (лепешечную) муку, либо крупно дробленую – крупу. Способ такой переработки зерна изобрели, наверное, еще на заре земледелия. А вот, поди ж ты, пригодился и в двадцатом веке!

Молоть зерно поначалу даже нравилось – все просто и результат налицо. А быстрые достижения всегда радуют. Белоснежное кольцо, облегавшее низ камня, росло и росло. Когда пик его достигал края расщелины, я ладонями сгребал готовый продукт в ведро или котомку и продолжал работу.

Но монотонность ее со временем начинала раздражать. Накапливалась и усталость. Каменную глыбу надо было поворачивать с немалой силой. А много ли ее у сопливого мальца? Но жернова ждали другие очередники. Хочешь, не хочешь, а приходилось выкладываться до конца.

Находили мы, конечно, время и для развлечений, которые нередко заканчивались трагически.

«ИГРАЙТЕ, ДЕТУШКИ, ПОКА»

Ребята любят розыгрыши. И самым жестоким после войны было «обвинение в измене». Да не в абы какой, а в государственной. Кто-нибудь из старших подростков, потехи ради, указывал пальцем на выбранную им жертву и заявлял решительно:

– Это ты показал немцам дорогу на Москву!

– Нет, не я, что ты выдумываешь, – начинал оправдываться тот, не подозревая о подвохе.

– А кто же тогда? – продолжал давить на психику старший. – Как же немцы узнали, в какой она стороне?

– Откуда я знаю, – защищался малолетка. – Я и на улицу тогда не выходил. Мама не пустила. Можешь сам у нее спросить.

– Знаешь, знаешь! – гнул свою линию заводила – Не хочешь признаваться. Вот отведем тебя в милицию, там попляшешь!

И в таком наступательном духе доводил малого до слез. В следующий раз жертвой розыгрыша мог оказаться кто-то другой, не присутствующий при экзекуции.

«Измен», естественно, никто не признавал. Предательство считалось позором даже в мальчишеской среде. А тут такое вероломство – показать врагу дорогу к столице!

Компания покатывалась со смеху.

Любимейшей же послевоенной игрой, само собой, была игра «в войну». Отгремевшая битва продолжала властвовать над впечатлительными детскими душами. Следы ее виднелись повсюду. Окопы и траншеи не успели даже зарасти травой, а в земле и на ее поверхности оставалось еще немало военных предметов – гильзы, патроны всех калибров, штыки, каски, колючая проволока и кое-что посерьезнее. Это придавало детским околовоенным развлечениям некую правдоподобность.

Как бы копируя прошедшее противостояние, ребята делились на «русских» и «немцев». Одни наступали, другие – оборонялись. «Немцами» быть никому не хотелось. Но приходилось. Доставалось им в заварушках, как правило, больше. Враг есть враг, хоть и условный. При одном лишь упоминании данного слова у многих вскипала кровь.

Эти невинные, на первый взгляд, занятия привели однажды к драме. В одной из деревень трое мальчишек нашли исправный пулемет. Настоящее оружие как нельзя лучше подходило для имитации боевых действий. Один из пацанов залег с ним у бровки окопа, тоже настоящего. Остальным велел наступать. Когда с криком «Ура-а-а» (как же иначе!) те бросились в атаку, новоявленный пулеметчик вольно или невольно нажал на спуск. И очередью уложил обоих. В ленте еще находились патроны, которые он либо не заметил, либо забыл о предохранителе.

В другом селе при развинчивании шрапнельного снаряда (нужен был баббит, из которого делали кастеты) разнесло в клочья троих взрослеющих парней.

В Каменке, которая лежала на нашем пути в школу-семилетку, имел место чуть ли не анекдотический случай. Хозяйственный дедок вздумал расплавить в печи блестящий снарядный металл. Принял его за олово, из которого намеревался делать ложки. На его счастье в избу заскочил участковый и, быстро оценив ситуацию, предотвратил трагедию. А деду сказал, что кушать придется и дальше деревянной ложкой.

Беды пришли и в нашу деревню. В выгоревшей кирпичной школе парни приспособились подрывать различные боеприпасы. Насыплют к мине или снаряду пороховую дорожку, подпалят – и сами за перегородку. Грохот взрыва воспринимался, как чудесная музыка. Осколки впивались в стены, которые с каждым разом все больше разрушались. Но все пока сходило любителям острых ощущений с рук.

И все же несчастье случилось. При очередном подрыве снаряда обрушилась стена, за которую спрятался местный паренек, и завалила его обломками. Когда их разобрали, он еще дышал и что-то еле слышно шептал. Каменной глыбой ему раздавило живот и сломало позвоночник. Юноша умер на пути в больницу. У матери он был единственным сыном.

Трагедия нисколько не образумила других. Через некоторое время группа старших подростков и зевак помельче (в их числе был и я) решила устроить за деревней костер. Насобирали всякого хлама, а внутрь кучи засунули малокалиберную мину. Руководил всем 15-летний Коля, сын моей крестной матери.

Костер в этот хмурый осенний день, как назло, разгорался медленно, и Николай несколько раз вставал на колени и раздувал огонь ртом. Но вот языки пламени прорвались наружу.

– Прячься! – завопили мальчишки. Но тот все еще медлил, демонстрируя свою смелость и надеясь, наверное, что до главного события еще далеко.

Но просчитался.

Грохнул взрыв. Веером взметнулись горящие, как мне показалось со страху, осколки (это были обыкновенные головешки) вместе с землей и остатками костра. Все попадали наземь. А когда очухались и осмотрелись, выяснилось, что у храбреца посечены осколками обе ноги до колен. Две недели ему пришлось провести на больничной койке. А ведь могло кончиться и похуже, сработай мина раньше, у головы отчаянного поддувалы.

Шалости со взрывчаткой множились. Несколько придурковатый местный парень, глядя на проделки деревенской мелкоты, тоже решил отличиться. Раздобыл где-то большую мину, завернул ее в свою изношенную замызганную фуфайку, затем положил все это под телефонный столб на охапку сухой травы. И поджег. Сам затаился неподалеку в борозде.

Мина рванула. Столб рухнул и оборвал провода, идущие из райцентра в Смоленск. На замолчавшую линию выехала аварийная бригада, которая поставила в известность милицию. Там решили: диверсия! Но, забрав с собой «диверсанта», быстро его выпустили. Поняли, с кем имеют дело. Больше он уже таких фокусов не выкидывал.

Развлечения с использованием взрывчатки притягивали молодежь, как магнитом. Сколько она погубила жизней, сколько детей сделала инвалидами! Смертоносное наследие войны продолжало калечить людские судьбы. Никто, к сожалению, не подсчитал эти потери, которые вроде как не имеют отношения к военным событиям. Но это все же их результат. Да, война кончилась с изгнанием фашистов. Но оружие еще долго не прекращало стрелять. Уже не в немцев, а в своих.

В округе почти не было пацанов, которые так или иначе не пострадали бы от оставленных войной предметов. Из снарядов и мин мы доставали порох и тол. Из корпусов бомбовзрывателей – металлические баночки с желто-зеленой массой внутри (видимо, тротилом) и капсюлем посередине.

Извлечение их требовало большой осторожности. Прямо над капсюлем находился острый боек, упиравшийся верхней частью в сжатую пружину. Стоило при работе потревожить стопор, сдвинуть его ненароком с нейтрального положения, как освободившийся ударник с силой бил по воспламенителю. И тогда поминай, Федя, как звали!

Добыв заветную баночку, готовили подрыв. Если взрослые находились в поле, то в самом центре деревни, у сажалки. Делалось это так: баночку присыпали порохом и накрывали каской. А вместо бикфордова шнура отводили в сторону пороховую дорожку. Поджигали ее и прятались за греблю.

Взрыв подбрасывал каску метров на пятнадцать-двадцать вверх. Как только она опускалась, вся компания наперегонки мчалась к месту падения. Каждый хотел видеть результат первым. Передавая затем стальную полусферу из рук в руки, с восхищением рассматривали многочисленные пробоины. И удивлялись, сколько мощи таил в себе заряд, размером не больше рюмки.

Родители, разумеется, гоняли нас за такие проделки, но они не прекращались. Мое личное участие в них закончилось после двух происшествий, последнее из которых имело печальные последствия.

Сначала взорвался в руках самопал. Осколки, к счастью, меня не задели. Но сам бог, видно, посылал дружеское предупреждение. А несколько дней спустя мы с братом и соседом Шуриком, самым старшим из нас, отыскали у окопов очередной бомбовзрыватель, уселись в деревне за большой круглый камень и занялись привычным делом. Стали разбирать.

Сначала развинчивал я. Баночка, как назло, долго не поддавалась. Было видно, что с одной стороны резьба маленько проржавела от лежания на сырой земле. Пришлось слегка пристукнуть бурым местом о валун. Но и это не помогло.

– Стукни посильнее, – посоветовал Шурик. – Не бойся!

Но я успел уже ощутить какой-то неприятный кисловатый запах, появившийся после удара, и наотрез отказался от новой попытки.

– Эх ты, трус! – укоризненно произнес сосед. – Дай мне!

Он решительно забрал из моих рук взрыватель и обрушил его на камень. Перед глазами сверкнуло пламя, и раздался гром. Инстинктивно вскочив, я бросился к дому, находившемуся почти рядом, не далее пятидесяти метров от камня. По пути почему-то захромал и, толком еще ничего не соображая, мельком взглянул на свои босые ноги. С правого колена тонкими ручейками стекала кровь. Боли не чувствовалось, но при виде ранения слезы полились сами собой. С громким плачем я заковылял дальше к родному порогу.

Дома, естественно, тоже услышали взрыв. Навстречу выскочил встревоженный отец. Подхватил меня на руки и, зажав своей широкой ладонью раны, понес в избу. На ходу сорвал с вешалки белое полотенце и плотно обмотал покалеченное колено. Теперь оно уже крепко болело, и родители успокаивали меня как могли.

Досталось и соседу. Осколками ему сильно покорежило кисть правой руки. Три пальца врачи потом полностью отняли, и он, заядлый курильщик, цигарку вынужден уже был скручивать только обрывком большого и мизинцем. Кусочек металла чиркнул его и по коже виска. Царапина пустяковая, но при этом был задет кровеносный сосуд, поэтому крови вытекло немало.

– Бежала, как из поросенка! – охотно рассказывал он потом ребятам, не придавая большого значения быстро затянувшейся после перевязки ранке. А ведь осколок вполне мог угодить и в глаз.

Все мы, впрочем, подвергались такой опасности, склонившись над камнем.

Брат мой отделался испугом. Думаю, что немалым. И сам взрыв, и наша кровь, и слезы, и поднявшаяся вокруг паника – все это враз пришлось ему испытать в свои шесть или семь (в точности уже не помню) лет.

Не мешкая, отец запряг лошадь в телегу и повез нас вдвоем в Касплянскую райбольницу. Семь километров по тряской дороге. У отдела милиции дежурный шутливо и в то же время участливо поинтересовался:

– С какого фронта?

– С Калининского, – в тон ему коротко ответил папа, поскольку сам там воевал. Теперь ему было не до длинных разговоров. Он гнал и гнал лошадь вперед, несмотря на наши стоны.

В больнице врач под частые мои вскрикивания размотал полотенце и осмотрел раны. Их было двенадцать. Одна шириной около двух сантиметров, остальные поменьше. Место чуть выше сгиба колена выглядело похожим на сито. Оно отдавало пульсирующей, дергающей болью.

Раны смазали и наложили новую повязку. В таком состоянии я пролежал несколько дней. А вот что произошло потом, и теперь вспоминаю с содроганием.

Однажды утром в палату, как обычно, зашли люди в белых халатах. Усадили меня на венский стул и поставили под раненую часть ноги таз. Виток за витком хирург стал снимать бинт. Чем дальше, тем становилось больнее. Наконец доктор добрался-таки до последнего, прочно присохшего к ранам слоя. Я подумал, что теперь начнут отмачивать водой (она как раз стояла на столике), иначе никак не снять. Но все оказалось проще и грубее. Приговаривая ласково «Потерпи, дружок, маленько. Все будет хорошо, хорошо…», врач неожиданно изо всех сил дернул бинт в сторону и вниз. Не смог сразу его оторвать и, не дав мне опомниться, рванул еще раз.

От резкой боли я взвился на стуле и, приземляясь, проломил его мягким местом. Заорал при этом не своим голосом. Из глаз ручьем полились слезы. Из ран хлестала кровь. Сестра успокаивала, говоря, что все страшное уже позади и теперь, мол, пойду на поправку. Доктор, в свою очередь, тихо пояснил:

– Так надо было, чтобы с током крови вышли осколки, если они остались в теле.

Я не склонен упрекать в бессердечности тогдашних врачей. Больницы не имели тогда еще даже самого необходимого. Простой рентгеновский аппарат в руках медика мог бы решить многие задачи. Тем более такую простую, как наличие или отсутствие в тканях осколков. Но где его взять, если обычных бинтов и лекарств и то не хватало. Они все еще шли потоком в многочисленные военные госпитали.

Случай со взрывателем заставил меня призадуматься. Я стал сторониться опасных для жизни забав. Даже патроны – мечта всех мальчишек – и те не вызывали прежнего интереса. А ведь совсем недавно они были во всех карманах. В первую послевоенную весну мы с братом насобирали их целую кучу – золотисто-зеленых, еще не тронутых ржавчиной. Простых и крупнокалиберных, в пачках и россыпью, однотонных и с разноцветными кончиками пуль. Окраска раскрывала их боевое назначение: с желтым наконечником – трассирующие, с черным – бронебойные и т. д.

Из бронебойных, расплющив и содрав оболочку, мы доставалы прекрасные стальные бойки, которые годились для многих целей. Особенно для стрел лука. Разрывные лучше было не трогать. Однажды, приняв по ошибке такую пулю за бронебойную (подвела облупленная краска и мой дальтонизм, о котором я пока не подозревал), я привычным способом пытался ее «раздеть». Положил на камень – тот самый, под окнами дома, и ударил сверху молотком. Тут же грянул взрыв. Именно взрыв, а не выстрел! Я поначалу просто опешил, впервые столкнувшись с подобным явлением.

Пуля, к величайшему изумлению, словно испарилась. Только что лежала вот здесь перед глазами, и уже нет. Хорошо, что хоть не задела.

Неприятности с патронами на этом не кончились. На припрятанный нами склад случайно наткнулась мама и выбросила все наше богатство в бывшую орудийную яму с водой. Устроив при этом нам с братом основательную взбучку.

А последнюю мою военную находку – небольшую мину от советского миномета – обнаружил уже отец. Черт дернул меня взять ее когда-то в зарослях ивняка на болотце! Проходил мимо, собирая грибы, и не удержался. Дома ткнул впопыхах под утеплительную соломенную стенку хлева, думая перепрятать потом понадежнее. И забыл.

Весной папа стал разбирать потихоньку солому на подстилку. Постепенно добрался до нижних рядов, а там – мина. Брат давно уже лечился в санатории, так что злоумышленником мог быть только я. Раздражению отца не было границ. Как артиллерист, он хорошо разбирался в боеприпасах.

– Ты думаешь, это игрушка? – кричал он в гневе. – Разорвет – и пикнуть не успеешь! И дом еще по твоей милости разнесет!

Никогда не видел мягкого по натуре родителя таким грозным. Чувствуя вину, я стоял, понурившись, и молчал. Как нашкодивший щенок. За такие штучки другой вздул бы и ремнем, но папа избегал крайностей. Чаще по мягкому месту доставалось от матери.

Окончательную точку нашим утехам поставили саперы. Однажды они появились в окрестностях с миноискателями и мотками бикфордова шнура. Остатки снарядов, мин, гранат, запасных взрывателей всякого рода были свезены ими в две большие воронки от авиабомб и подорваны. Мы тут же ринулись посмотреть, насколько они углубились. Но были остановлены строгим окриком:

– Назад! Мало ли там что еще осталось!

Обследование пришлось отложить до поры, когда суровые дяди покинут деревню и ничто уже не помешает забраться внутрь.

После ухода военных в полях кое-что еще попадалось. Но по мелочам. Вроде патрона или запала от гранаты, которые миноискатели не слишком отличали от многочисленных осколков. Прежнего стреляющего изобилия уже не стало. Смерти и ранения резко пошли на убыль. Последним из мирных жителей погиб тракторист. Во время вспашки машина его наехала гусеницей на лежащую в земле противотанковую мину. Люди наверняка не раз наступали на нее, но их вес она выдерживала. А вот на многотонную тяжесть, на которую, собственно, и была рассчитана, тут же среагировала.

Я затронул здесь только детские проделки. Но боеприпасами в наше время интересовались все, кому не лень. Толом и гранатами взрослые повсеместно глушили рыбу, нередко и сами жестоко калечась при этом. Все-таки не профессионалы во взрывном деле. Длину бикфордова шнура рассчитывали «на глазок». Случалось, что взрывчатка взрывалась в руках браконьера.

Многие обзавелись брошенным огнестрельным оружием, которое нередко использовалось и в преступных целях. Я знаю такие случаи, но это тема отдельного разговора.

Должен здесь признаться, что, следуя увлечениям той поры, мне рано довелось познакомиться со стрелковым оружием. В частности, с очень модным тогда пистолетом «ТТ». И научиться из него неплохо стрелять. В бумажные мишени. А в девятом классе, возвращаясь после экзамена по изрядно надоевшей нам экономической географии, мы поставили учебник на шоссе и палили в него по очереди (бедная Дора Владимировна, знала бы она, что делают ее питомцы). Пистолет принадлежал одному из школьных товарищей. Куда он его потом дел, не знаю. Но патроны закончились еще при мне.

Работая после школы «избачем» (заведующим избой-читальней), я и сам мог получить пулю из такого оружия. Применить его пытался местный глухонемой, которому в разговоре жестами померещилось, что мой друг его обидел. Но заряжая пистолет, он спьяну уронил на пол единственный свой патрон. И пока шарил руками под лавкой, мы рванули за дверь. Ответить на такой веский «аргумент» было нечем.

Так поется в известной песне. Она не о нашем поколении, а о юношах, уходивших девятнадцатилетними на фронт. Но последняя строчка справедлива и для нас. Мы тоже рано взрослели, ускоренно вылезая в те тяжелые годы из детских штанишек. Многие же так и остались в них навеки еще в военную пору. Пуля-дура ведь не выбирала, кто перед ней.

Еще горше было видеть увечья и гибель детей и подростков уже в мирное время от оставленного на полях сражений оружия, голода и болезней. Эти потери велики и чувствительны даже теперь. Сколько же будущих рабочих, учителей, ученых в результате недосчиталась наша страна! Может, и им, безвинно страдавшим и умиравшим, пора ставить памятник?

 

Трудный путь за Урал

День 22 июня 1941 года начинался ярким солнцем и теплом. Заканчивая утреннюю уборку, мать присела на кадку с фикусом и машинально включила радио. И сразу же услышала слова Молотова о вероломном нападении Германии на нашу страну. Страшная весть словно парализовала всех. Какое-то время в комнате было тихо. Потом отец встал, медленно оделся и сказал: «Нужно идти туда, где что-то решается». И отправился в сельскохозяйственную школу, где после окончания Киевского ветеринарно-зоотехнического института работал преподавателем.

Прошла неделя. Многих в станице уже забрали в армию, а отцу повестку все не несли. И тогда он сам пошел в военкомат и записался добровольцем. Маме сообщил об этом директор школы Николай Васильевич Коробко и попросил быстренько собрать необходимые вещи. Вместе они помчались к пристани, где уже стоял для погрузки пароход. На прощанье папа сказал маме: «Ну что ты плачешь? Через пару месяцев мы вернемся».

Прозвучал сигнал к отплытию. Пароход зашлепал колесами и стал медленно уходить вниз по Дону. Мобилизованные стояли на правом борту, смотрели на заплаканных, убитых горем провожающих, пытались улыбаться, но улыбки получались вымученными, хмурыми. Многие из них видели эти места в последний раз.

В числе таковых оказался и мой отец. Какое-то время мы получали от него письма. Потом (в конце мая или в июне 1942-го года) пришел конверт, подписанный не его почерком. Таких писем боялись тогда все, ибо чаще всего они свидетельствовали о несчастье. Врученное нам письмо не стало исключением. В нем сообщалось, что Заболотный Иван Аверьянович «пропал без вести».

К лету сорок первого начались бомбардировки Константиновской и ее окрестностей – аэродрома, элеватора, госпиталей, Кокчетовского шлюза и других объектов. Одной из бомб снесло угол брынзозавода в станице Новозолотовской, где трудилась моя мама. Отрезало, как ножом, от крыши до завалинки. Брынзозавод вынужден был переехать в новое место – на хутор Чебачий, куда нас с братом мама вскоре и забрала, чтобы не ездить каждый вечер к своим детям на лошади за многие километры.

А природа расцветала, несмотря на войну. В садах поспели вишни, начали зреть абрикосы, груши, яблоки. В одну из ночей в конце июля в дом постучали незнакомцы. Открыв дверь, мать увидела четверых человек в белом.

– Не пугайтесь, женщина, мы свои, красноармейцы. Впустите нас в дом.

Они вошли в комнату и попросили что-нибудь металлическое. Мать нашла нож, дала им. Трое окружили четвертого и через некоторое время положили на стол измятый и мокрый комок бумаги. Это были красноармейская книжка и комсомольский билет того, четвертого, которые он зажал в зубах, когда плыл через Дон. Зажал намертво. У других документов не было.

Позвали председателя местного колхоза Андрея Золотарева. Красноармейцы рассказали, что в Константиновской скопилось большое количество воинских частей, госпиталей. Гитлеровцы жестоко бомбили это скопление. Военным дали указание переправляться через Дон именно в этом месте. Но понтонный мост унесло по течению, других переправочных средств было мало. Многие пересекали Дон вплавь. Эта четверка тоже решила плыть в одежде, но в реке пришлось раздеться – ткани, намокнув, стали тянуть ко дну. Так они и лишились своих удостоверений.

– К Константиновской, – сказали военнослужащие, – уже подошли фашистские танки. Не сегодня, так завтра немцы будут здесь. Надо уходить отсюда.

Мать упросила председателя дать ей пару своих разъездных лошадей и легкий возок («дрожки»), чтобы съездить домой, в станицу за необходимыми в дороге вещами. Но не успела она подъехать к Дону, как из подсолнухов вышли трое военных и приказали остановиться. Объяснили, что по этому берегу уже проходит линия обороны и дальше ехать нельзя. Лошадей они реквизировали, мама вернулась на хутор с кнутом в руках.

В тот же вечер было получено распоряжение об отходе людей с имуществом и скотом от линии фронта. Местом назначения был определен конезавод в районе города Сальска, расположенный примерно в пятидесяти километрах от хутора Чебачьего.

Началось спешное формирование обоза с гуртами общественного и частного скота. Каждой семье выделили повозку с обручами, на которые натягивали матерчатый тент, и пару быков в упряжку. Пятнадцать подвод нагрузили пшеницей. В свою возилку (так люди называли подводы) мы положили два бочонка соленой брынзы, 40-литровую флягу воды и совсем немного одежды (ее просто не было) и тронулись в путь.

Повозки с людьми двигались дорогами, а скот степью. Первые дни шли довольно быстро, без задержек, делая в день по 15–20 километров. У Большой Мартыновки повернули на Буденновскую. Здесь, у так называемого «Громового колодца», сделали остановку. Поили скот, готовили еду. Но поскольку Буденновск уже неоднократно немцы бомбили, военные посоветовали здесь не задерживаться и уходить поскорее дальше.

В районе Пролетарской на пути обнаружилась глубокая просторная балка. В ней удобно расположился скот и весь наш обоз. Уже в сумерках подошла какая-то воинская часть. Слышно было, как рычали машины. Потом все стихло. И вдруг с той стороны через наши головы полетели снаряды. Обнаружив наше соседство, военные посочувствовали и дали уже знакомый нам совет: двигаться побыстрее дальше.

– Немец обязательно откроет ответный огонь, – заверили они. – И нам не поздоровится.

Пришлось спешно собираться. Отойдя несколько километров, услышали за собой взрывы. Военные оказались правы – гитлеровцы отвечали огнем.

У станции Пролетарской пришлось перегонять всю огромную массу скота через железную дорогу. Для этого специально связались с железнодорожным начальством. По их просьбе прибыл взвод красноармейцев, которые образовали коридор, чтобы скот шел строго по переезду. За станцией подошли к немецкой концессии. Аккуратные домики с крылечками, кольцом обступавшие обширный хозяйственный двор, были пустыми. Решили здесь заночевать. Животных загнали во двор, а сами стали устраиваться в домах. Но отдыха не получилось. Только расположились, как прибыли трое военных. Из разговора со старшим стало ясно, что наши войска готовятся оставить станицу Пролетарскую. Снова пришлось сниматься и ночью идти дальше. Напряжение не покидало людей. Все время где-то бомбили, нужно было спешить.

Как-то под вечер пришли на усадьбу то ли колхоза, то ли совхоза. Совсем недавно здесь похозяйничал фашистский самолет. В сумерках в траве белели раненые и мертвые гуси. Было жалко смотреть на бедную птицу.

Не доходя до Ремонтного, остановились табором. Старший по обозу Кузнецов К. поехал в город за указаниями. Все ожидали, что дальнейший путь будет лежать на город Элисту, но выяснилось, что и Элиста может быть вскоре занята немцами. В результате нам дали направление на северо-восток, в сторону Волги. Через Калмыцкие степи.

Это был самый трудный переход. Чахлая сухая трава на корм и безводье ослабляли скот. Колодцы и водопои, которые рыли шедшие впереди саперы, осушались животными и людьми очень быстро. Под копытами массы скота вода в мелких источниках быстро превращалась в грязь. Участился падеж овец, коров. Даже мощные и грозные бугаи, быки-производители становились жалкими и худыми, готовыми пить воду даже из фляги.

На дорогах стояли брошенные трактора, комбайны, другая сельскохозяйственная техника. Бродил бесхозный скот. Тех животных, которые еще не слишком одичали, приобщали к общему стаду. Палящее солнце, пыльная дорога, монотонное движение быков – так выглядело наше обозное шествие. Мы с братом одни в «возилке». Он старший, ему уже семь лет, поэтому ему, как говорится, и вожжи в руки. «Цоб-цобе! Цобе-цоп!» – то и дело вскрикивает Алик, управляя упрямыми животными. Мать верхом на лошади где-то в степи гонит скот.

Однообразие езды надоедает. Временами я соскакиваю с повозки и с удовольствием шествую рядом. В степи много змей всех видов и размеров. Однако это никого не смущает, особенно когда надо собирать веточки, палочки и сухой помет для вечернего костра. Ночами вокруг отдыхающего стада бродили и тоскливо выли волки.

В начале сентября подошли к Волге. Уже задолго до ее берегов в степи начал чувствоваться тошнотворный запах. На пути все чаще стали встречаться вздутые туши коров, лошадей, овец. Эта дорога была общей для прогона эвакуируемого скота. Обозы, видимо, бомбили и обстреливали немецкие самолеты. Чем ближе к Волге, тем гуще был насыщен воздух запахами гниения. Им невозможно было дышать.

Переправа через великую русскую реку предполагалась у села Никольского. Пройдя от него справа, сосредоточились у берега в кустах. Село часто бомбили, поэтому жители покинули его и где-то попрятались. Дома открыты, в печах хлеб, покрывшийся плесенью. Из разбомбленной баржи вниз по течению плыла нефть и, разливаясь, горела прямо на воде.

Переправа задерживалась, и поэтому многие пошли в село посмотреть и добыть что-нибудь съестное. На рыбзаводе начерпали из чанов соленой сельди, на дороге подобрали головку целлулоидной куклы для малышей. В домах ничего не тронули. Все испытывали почти суеверный страх. Эти люди, не по своей воле покинувшие малую родину, хорошо понимали, что значит уйти из дома, оставив все на произвол судьбы.

Через пару дней для перевоза выделили три большие баржи. Началась погрузка. С лошадьми трудностей не возникало. Взял под уздцы – и веди себе спокойно. Овцы бодро пошли за своим вожаком бараном, которого вели на веревке. Он же выводил их обратно из баржи на берег. Коровы боялись шатких мостков и близкой воды. Останавливались и норовили повернуть обратно. Загнать их внутрь стоило больших усилий.

Боясь налетов, переправлялись только в темное время суток. На все ушло две ночи. На другом берегу, отойдя от Волги, отдыхали несколько дней в ивовых зарослях. Пасли и поили вволю скот, ловили рыбу, приводили в порядок обозную амуницию. Сюда впервые привезли нам два воза печеного хлеба. Это был настоящий праздник. Не считая первых дней, когда еще имелись домашние запасы, нашей пищей в пути служила вареная пшеница, мясо приставших, готовившихся на тот свет животных и, конечно, молоко. Все это вроде и ничего, но без печеного хлеба люди страдали желудочными расстройствами. Эта болезнь бывала повальной, и только благодаря каким-то отварам из трав удавалось ее несколько сдерживать.

Теперь мы вступили в относительно спокойную от войны зону. За соль, которой запаслись в озере Баскунчак, выменивали у казаков сыр, просяные лепешки. В многочисленных озерах можно было ловить рыбу. Но появилась новая трудность. Стремясь к воде, коровы и быки часто застревали в илистых берегах озер и болот. Приходилось тащить их оттуда с помощью веревок, теряя при этом собственную обувь. Все ведь были обуты в «поступы» – куски яловой кожи, собранной по краям ремешком. В грязи ее оставить проще простого.

Ночевали в степи, замотавшись в овечьи шкуры. Как первобытные люди. Одежда мамы и наша к этому времени оказалась изношена вконец, поэтому общее собрание постановило выделить ей три овцы для решения проблемы. В одном из поселков, где уже были эвакуированные семьи, маме удалось выменять пару хромовых офицерских сапог, военные брюки галифе и мужской пиджак. Детского, к сожалению, ничего не нашлось. В этом наряде да еще верхом на лошади мать вызывала неизменный восторг и шутки у встречных военных.

В начале ноября обоз все еще двигался по земле Казахстана. Где-то на границе между Уральском и Чкаловской (ныне Оренбургской) областью остановились на ночлег в большом селе. Сгуртовали на площади овец, за селом расположили коров и лошадей. Впервые за три с половиной месяца эвакуации люди ночевали в теплых домах, ели нормально сваренную пищу. Мать, которая должна была дежурить у стада, тоже была отпущена на первую ночевку в доме.

А утром трудно было поверить в произошедшее ночью: все вокруг покрылось метровым слоем снега. Ни овец, ни коров на горизонте. По отдушинам в снегу поняли, что овцы находятся под белым покрывалом. Их всех откопали. Коров же нашли только на следующий день. Гонимые бураном, они ушли далеко в степь. Некоторые срывались в овраги и калечились, но общие потери были небольшими.

Дежурных отыскали тоже только на второй день в скирде сена. Не было лишь знаменитого барана, овечьего вожака, который так хорошо исполнял свою роль при переправе через Волгу. Но нашелся, в конце концов, и он. Причем весьма неожиданно. Во время пурги в степи заблудилась автомашина с зерном. Водители покинули ее и пошли за помощью. А вот жители села, обнаружив машину, решили попользоваться оставленной пшеницей. Вернувшись, рассказали, что в кабине ее сидит какой-то черт с бараньей головой и кричит: «Бе-е-е! Бе-е-е!» Наши переселенцы тут же ринулись туда и узнали в черте овечьего поводыря. Как он забрался в кабину, одному богу известно. Овцы снова обрели надежного руководителя.

Долгое наше путешествие по степям закончилось за Уралом.

После окончания войны удалось отыскать и последние военные следы отца. Он погиб 16 мая 1942 года под Керчью у деревни Жуковка от прямого попадания снаряда в окоп. Скорее всего, мгновенно. Вместе с помкомвзвода Парамоновым. Сведения сообщил товарищ отца Иван Селезнев из станицы Богоявленской, который служил вместе с ним. Прижатые к берегу и вооруженные только винтовками, они не могли долго противостоять немецким танкам и артиллерии. Раненых переправили катером на Таманский берег. Живым оставлять позиции приказа не было. Они и бились до конца. Часть погибла, часть попала в плен. Пленные сошлись в лагере в Феодосии и там смогли узнать друг у друга о судьбе своих товарищей. Отцу было в то время 33 года.

 

На израненной земле

Село расположено между Смоленском и Ельней. Уже само название этих двух городов говорит о том, в каких условиях войны проходило мое детство. У меня сейчас растет внук, возраст которого равен моему в ее начале, и внучка моих лет при ее окончании. Это была бойня с массовым уничтожением незащищенного населения – детей, женщин (наших матерей) и беспомощных стариков. Я видел ее следы, горы трупов, не осознавая трагизм бессмысленно растерзанных взрывами множества людей. События на Украине с невероятной жестокостью убийства тех, для которых мирная жизнь должна быть единственным их уделом, с тревогой возродили, казалось бы, забытое бытие моего военного лихолетья. А тревога – за будущее своих внуков: родились они для любви и созидательного труда в своей жизни или для убийства? Тревога порождает бессонницу, и видения собственного детства становятся все острее. То, что я помню, – это мое восприятие не таких уж и далеких лет, ставших достоянием истории.

Теплый солнечный день. Моя мама и ее родная сестра Нина вывели на прогулку босоногих ребят: меня и двоюродного брата Анатолия. Мы беззаботно бегали по нагретой солнцем песчаной тропинке. С одной стороны ее – склон холма с невысокими соснами, с другой – поле ржи. Рожь цвела, из чешуй ее колосков свисали маленькие цветки. Если колос сорвать и положить за ухо и цветков станет больше – это к счастью, если меньше – к несчастью. Так погадать посоветовали наши мамы. Для большего счастья мы за ухо клали по несколько колосков, и все они его нам посулили. Но вечером в доме мамы плакали, говорили шепотом, лампы не зажигали. Прозвучало слово «война». Мы не знали, что это такое, но ожидание чего-то страшного охватило и нас.

Это было 22 июня 1941 года.

Наступили суматошные непонятные дни. Что запомнилось? На ночлег у нас расположилась большая группа парней в изорванной, потрепанной одежде (я их хорошо помню). Уложили их спать на полу, от стены до стены ступить негде было. Это были, как потом говорили, московские комсомольцы, которые рыли противотанковые рвы на берегу Днепра (он от нас недалеко, в нескольких километрах). Командовал ими капитан. Помню, он говорил, плача и не стесняясь слез, чтобы мы ночью не боялись, когда эти ребята начнут сонными вскакивать и кричать. Он пояснил, что, когда они рыли ров, начался артналет. Не бывавшие в боях «землекопы», фактически еще дети, со страху залезли на деревья. «Я, – говорит, – бегал под ними и умолял их слезть, иначе они все погибнут». Вот уцелевших этих комсомольцев он и сопровождает. Что с ними будет, он не знает, но до Москвы они вряд ли дойдут.

Наступила ночь. На полу вздрагивающая серая масса стонала и вскрикивала. Кто-то вдруг вставал, истошно кричал «Мама!» и опять в беспамятстве возвращался в эту копошащуюся массу. Лежа на печи, мы не могли уснуть: так было страшно.

Выше по Днепру была Соловьева переправа – единственное место, через которое отступающим к Москве частям Красной армии еще можно было перебраться на противоположный берег. Весь трагизм и героизм этой переправы описан в военных мемуарах. Что там происходило, мы не могли знать. Но по Днепру плыли трупы солдат. Нелюдимая и угрюмая баба (я ее хорошо помню, но имя забыл, хотя мама мне его называла; она мне напоминает торговку семечками у входа на Комаровский рынок) ходила к Днепру и у железнодорожного моста, у станции «Приднепровской» багром вытаскивала убитых, раздевала их и забирала одежду. Вдруг она вытащила сына и тоже раздела его, а потом столкнула в воду с напутствием: «Плыви, сынок!» Она и к нам приходила, такая же нелюдимая и угрюмая. Говорила, что сын снится ей по ночам, жалуясь: «Мама, мне холодно!»

Вскоре она исчезла. В народе утверждали, что «поплыла за сыном». Скорее всего, утопилась.

Как я сейчас понимаю, в какой-то момент мы собрались эвакуироваться. Загрузили домашним скарбом, нашим и соседским, доверху телегу. Усадили меня сверху, обвязав женским серым платком. И поехали. Где-то рядом шел бой. Горел лес и какие-то постройки. Взрывы, треск, дым. И мы на телеге за неказистой лошаденкой, подгоняемой стариком, сквозь эту жуткую картину.

Выбрались на какое-то поле. Слева от дороги дымил сбитый самолет. К нам подошли два закоптелых летчика. На их вопрос, где наши и есть ли в лесу партизаны, мы не знали ответа. Только посочувствовали их озабоченности, выраженной словами: «Что же нам делать, куда идти? У самолета лежит наш тяжелораненый товарищ». Так и расстались.

Подъехали к деревянному мосту, перекинутому через ручей с крутыми берегами. Лошадь, как ни понукали ее, топталась на месте, но на мост не ступила. Оказалось, что все бревна настила были подрублены снизу. Умное животное почувствовало опасность. Воспользовались бродом. И через него же вернулись назад в свое родное Добромино, поняв бессмысленность отъезда.

Вскоре состоялось первое знакомство с оккупантами. Утром к дому подъехало несколько мотоциклов. Слышим под окном непонятную речь: «Дыр, дыр…» Значит, немцы. Начали расправляться с ульями. Потревоженные пчелы атаковали своих обидчиков, и те вынуждены были удалиться. Но у одного не завелся мотоцикл, и пчелы со всей злостью навалились на него. Спасаясь от их нападения, он метался, как одержимый. Лучшего спасения не нашел, как сунуть голову в криницу, из которой мы брали воду для бытовых целей. И захлебнулся, окончив свой воинский и жизненный путь таким вот необычным манером.

От пчел досталось и черному жеребцу, которого, в отличие от немца, все жалели, но ничем помочь не могли.

Первые дни оккупации запомнились смертью дедушки Осипа, который меня очень любил. На его похоронах мне не досталось сладкой кутьи, и я горько плакал. Во время похорон подъехали верхом трое полицаев из местных со словами: «Заберите своего Яшку!» Это был мой дядя – Корсаков Яков, лейтенант по воинскому званию. Выходя из окружения, попал (как говорили) в руки немцев. Его жестоко пытали. Подвесив за руки, под ногами разложили костер. От изуверских пыток он скончался, тело обуглилось, ноги скрючились. Его похороны я тоже помню. Мама и другие сокрушались, что крышку гроба нельзя было закрыть: из гроба торчали скорченные полуобгоревшие ноги.

А накануне в окрестностях был бой. Слышался треск выстрелов и взрывы. Перепуганные, мы вместе с другими жителями села не нашли более безопасного места, чем совхозный сарай. По стенам его как бы рассыпался горох, а по крыше цокали пули. Неожиданно все замерло. Наступила, как говорится, мертвая тишина. В предчувствии чего-то страшного, мы все были охвачены ужасом. Вдруг местность огласил какой-то оглушающий дикий рев и бешеная стрельба – чудовищная какофония звуков, среди которых слышались душераздирающие крики «Мама!» Человеческий ор поглотили частые взрывы, и опять наступила зловещая тишина.

А произошло следующее. У нас холмистая местность. Между холмами, закрытыми лесом, двигались две колонны: одна – наших солдат, другая – немцев. Они одновременно вышли на ровное поле, находившееся в полукилометре от села. И началась рукопашная схватка. Артиллеристы обоих воюющих сторон, не разобравшись в ситуации, накрыли поле боя шрапнелью и всех их положили на этой равнине, на которой по весне и закопали. На это поле мы со своим братом Анатолием и другими уцелевшими сорванцами после войны ходили собирать шрапнель – круглые свинцовые шарики. Стояли и смотрели, как пашет там колесный трактор и выворачивает плугом человеческие кости. Их было так много, как картошки в бороздах при ее уборке. Среди этих костей мы и находили шрапнель. Когда же под трактором вдруг стали взрываться мины, все бросились домой, навстречу перепуганным мамам.

Дни оккупации были похожи один на другой. Жили с постоянным ожиданием чего-нибудь страшного и притупившимся чувством голода. Однако не будем нарушать хронологию событий.

От попадания снаряда (а бои у нас практически не прекращались) сгорел наш дом. Перед глазами – дышащие жаром догорающие его остатки и заплаканная мама. Следующий день принес и приятную неожиданность. Под обуглившимися бревнами мать откопала ящик с инструментами отца и радовалась: «Надо же, ящик не сгорел, а только теплый! И все инструменты целы!» Тут я должен пояснить, что отец мой, кузнец, был репрессирован за два месяца до моего рождения. Во время ареста он сложил весь свой, им же сделанный, кузнечный инструмент в ящик и наказал маме хранить его, что бы ни произошло. «Главное – это инструменты, – сказал он. – Если они есть, все можно сделать». Она бережно и хранила их, перепрятывая ящик.

Грабежи в селе начались с первого же дня немецкой оккупации. Жители, чтобы уберечь свои пожитки, закапывали их в землю. Обычно неподалеку от стен избы, на огороде. Но немцы тоже не лыком шиты. Не обнаружив ничего в доме, они шли в огород. Прощупывали его длинными шомполами и нередко находили схроны. Зная это, мама закопала ящик с инструментами прямо под стену, чтобы шомполами его нельзя было достать. И даже когда дом сгорел, ящик остался цел и невредим. Перед отъездом в Сибирь, где после лагерей и тюрем в ссылке на поселении находился отец, эти инструменты как величайшее по тем временам сокровище были переданы в местную кузницу.

Оставшись без жилья, мы переселились (если это можно назвать переселением) на хутор «Большое поле», расположенный неподалеку от Добромино. С нами прибыли еще несколько обездоленных женщин и детей. Там стоял обычный деревянный серый дом, каких было немало и в любой белорусской деревне. Половина крыши цела, другая разнесена снарядом. Днем немцы: «Где партизаны?» Ставят у стены, угрожают расстрелом. Для пущей убедительности дают очередь над головами под крышу. Ночью партизаны: «Что вы говорили немцам?» Грозятся сжечь. Спать мы укладывались на пол. Память сохранила просвечивающееся окно и лицо «партизана», освещенное спичкой при прикуривании. И ведь могли бы сжечь! Углы дома облили керосином, дверь подперли снаружи колом (утром через окно пришлось выбираться). Но дом все-таки ночные визитеры не подпалили и после этой ночи уже не появлялись. Женщины потом долго гадали: «Почему нас не подожгли? Что им помешало это сделать?»

Справедливости ради надо сказать, что у нас не всех партизан считали настоящими, взаправду воевавшими с немцами. Под этой маской были и такие, которые просто прятались в кустах, скрываясь от захватчиков. Их даже прозвали в народе «кустарниками». Позднее, когда мы вновь вернулись в Добромино, эти кустарники увели от нас корову. Сначала мы ее сами чуть не потеряли. Испугавшись канонады, она сбежала и долго не появлялась. Потом немцы ее пытались забрать. Женщины, плача, подводили к ним ватагу детей и знаками объясняли, что их надо как-то кормить. «О, Kinder, Kinder!» – слышалось, как я помню, в ответ, и любители чужого молока удалялись. Но вот пришли «кустарники», среди бела дня накинули на коровьи рога веревку и, несмотря на женские слезы, причитания и детский рев, увели животное. Потрясение было столь велико, что я и сейчас не могу забыть того коренастого крепыша в зеленой телогрейке с немецким автоматом на шее, который тащил за собой нашу кормилицу.

Однако вернемся на хутор. Как-то утром я вышел из дома, завернул за угол и присел, спустив штанишки по своей детской надобности. И вдруг из кустов выбегает большая стая серых собак – и ко мне. Подтянув быстро портки, я выхватил из догоравшего костра дымящуюся головешку и смело ринулся им навстречу. Удивительно, но они пробежали мимо, а я с головешкой еще пытался их преследовать. Из дома выскочили все, кто в нем был, – и за мной. Оказалось, что это – волки.

Волков с начала войны расплодилось много. Один из них, можно сказать, даже спас жизнь моей маме, которая возвращалась из-под Витебска, где в концлагере находился мой старший брат Николай. Минное поле она переходила по волчьим следам.

Но не волки, а боязнь быть сожженными заставила нас вернуться в Добромино – центральную усадьбу совхоза «Приднепровский». На его главной улице сохранились только сарай (после войны ставший сельским клубом, в котором показывали кино), почта с высоким крыльцом и три полуразрушенных дома. В уцелевшей половине одного из них (вторая была разбита снарядом), мы и обосновались.

Запомнились немецкие солдаты с их требованиями: «Матка, яйки, млеко, шпик», чем обогатили наш детский лексикон, в котором уже были такие слова, как киндер, хальт, хенде хох, цурюк. Но что у нас, бедняков, возьмешь? Погрозив автоматами, посетители уходили, так ничем и не разжившись. Находясь в помещении, солдаты что-то насвистывали. Когда мы пытались им подражать, нас останавливали. Считали, что это плохая для них примета: не будет победы, на которую они надеялись. При напоминании о Колодне (пригороде Смоленска, где наши им изрядно всыпали в 41-м), только восклицали: «О! Колодня, Колодня…» и удалялись.

Память сохранила две встречи с немцами в черной форме. Одна из них была безобидной. Войдя с улицы в дом, я увидел за столом двух фрицев (так их тогда называли) в черном. Даже блестящие сапоги были черного цвета. Немцы обедали. На столе лежали хлеб, масло в круглых коробочках, конфеты и другая снедь. Меня за ручонку быстро удалили за дверь.

Другая встреча чуть было не закончилась смертью. Рядом с нами, метрах в двухстах-трехстах, располагалась железнодорожная станция. Для разгрузки военной техники немцы соорудили там длинную эстакаду – настил из бревен. Я и двое моих одногодок (мальчик и девочка) искали под настилом что-нибудь съестное. Вдруг сверху послышался непонятный окрик. Спутники мои тут же дали деру, а я, как бывало и раньше, продолжал медленно идти под эстакадой. Слышу над собой четкие шаги, выстрелы и сыплющиеся сверху отщепы. Выскочил из-под настила и вижу: стоит на его краю немец в черном и прячет в кобуру пистолет. Сверстники потом сказали, что он стрелял между бревен в меня, но не попал. Выходит, счастливо отделался!

На второй год стали появляться немцы-окопники (так их называл народ) в изрядно потрепанной одежде и нечищеных грязных сапогах. Теперь представьте такую сцену: стоит такой окопник в измятой шинели с оторванной полой и о чем-то мирно беседует с обступившими его женщинами. Слышится: «Гитлер и Сталин – штюк!» (показывает кулаками, как их надо стукнуть); «Криг – капут!» (разводит руки, разжимая кулаки). Достает фотокарточки, приговаривая: «Киндер». Женщины, разглядывая их, говорят: «Его дети. А это – его жена». Он подтверждает: «Я, я!» Таких немцев жалели и их не боялись.

Запомнился еще один примечательный эпизод. Стоим мы все у двери – у входа в дом. Подходит немец. Берет одну из женщин за руку и со словами: «Матка, ком» ведет ее в дом. Дверь защелкивает на крючок, и она долго не открывается. У собравшихся паника: «Что он там делает с ней?» Люди начинают осторожно подглядывать в окно. Заглянул и я. На стуле сидит немец, совершенно голый, только ноги обуты в сапоги с широкими голенищами. На волосатом впалом животе автомат. Перед ним на стуле сидит несчастная его избранница и ногтями больших пальцев бьет вшей, медленно передвигаясь по шву грязной рубашки. Затем расстилает одежду немца на рядом стоящем столе и катает по швам бутылку, продолжая давить насекомых. Снова берет эту одежду в руки, садится на стул и опять ногтями давит вшей. Все с облегчением вздыхают: «Жива!»

Запечатлелся в памяти также пассажирский поезд с немками, которые ехали на фронт. Местным женщинам они не понравились: некрасивые, тощие и костлявые – так их они охарактеризовали. Облик одной за окном вагона я хорошо запомнил – полураздетая, с вытянутым, как лошадиная морда, лицом. Больше смахивающая на мужчину.

Проходил через железнодорожную станцию и поезд с немецкими ребятами (как я сейчас знаю – с членами гитлерюгенда). Высыпав веселой гурьбой в шортах, они подбежали к лежащим бесформенной грудой обломкам нашего самолета. Смеясь, отдирали мелкие частички и ножовкой отпиливали куски белого металла (алюминия) – на память, как сувениры. Мне очень хотелось, чтобы они, беззаботные и беззлобные по виду, подбежали к нам, малышам, стоявшим кучкой недалеко от этого самолета. Но… Прогудел паровоз, и они, радостно подпрыгивая, устремились в вагоны.

В начале первой военной зимы (уже лежал снег) поздно вечером из партизанского отряда прокрался домой мой старший брат Николай, родившийся в 1924-м году. Окно сразу же завесили. Заглянула соседка, немного повертелась у порога и убежала. А вскоре пришли три полицая с карабинами. Брату коротко – «Собирайся!» Хозяйке – «А ты, мать, радуйся, что тебя не забираем! Твой муж в тюрьме, и поэтому тебя и выродка твоего не трогаем».

Мне запомнилось только серое пальто брата со светло-серым воротником и узелок с завернутой краюхой хлеба, который, плача, мама совала в его руки. Брата отправили в концлагерь под Витебск (от нас километров сто). Мама к нему ходила зимой, пока не отморозила пятки. Носила скудную еду. Домой возвращалась через несколько дней, переходя, как я уже отмечал, минные поля по волчьим следам. Переступала порог, падала и долго лежала в бесчувствии.

Сразу же после освобождения она товарняками добралась до Витебска и узнала, что барак, где вместе с другими пленными был ее сын и мой брат, немцы сожгли из огнеметов за шесть часов до прихода нашей армии.

Надо отметить, что немцы гадились (от слова «гадливый» – это не я придумал, я это слышал) полицаев и, как гласит молва, перед отступлением их отстреливали. К недоумению нашего женского населения. Русскоговорящие немцы (были среди них и такие) пояснили: «Это предатели. Предали вас, предадут и нас. Зачем они нам?» Возможно, по этой причине пособники фашистов при их отступлении прятались в лесу. Но их там быстро переловили. Слез по ним никто не лил.

Война принесла не только разруху, но и голод. Вспоминаю наступившую осень, холода. Мы с Анатолием (братом) сидим у костра возле избы, греемся. Из дома, в котором раньше была почта, слышны звуки гармони и смех: полицаи веселятся. Подходит полицаиха и ставит на угли небольшой чугунок с картошкой: пусть, мол, варится! Вода закипает и переливается через две лежащие сверху картофелины – круглую и продолговатую. Нас пытаются оттянуть от этого чугунка. Мы упираемся, не сводя глаз с этих картофелин. Их хочется съесть. Но снова приходит полицаиха и, слив воду, забирает чугунок. Чудесное видение исчезает, как сон.

Первую зиму кое-как пережили. Кое-что еще оставалось на огородах, не было отобрано или сожжено. Весной на огородах собирали перемерзшую картошку. Сняв кожуру, ее разминали в воде. Крахмал осаждался на дне посуды, вода сливалась. Из этого крахмала пекли оладьи – тошнотики, которые и поддерживали нашу жизнь.

Вторая зима (Смоленск был освобожден по осени 1943-го года) оставила больше голодных воспоминаний, чем первая. Повязанные платками, я и мои сверстники, еле передвигаясь по глубокому снегу, на заросших бурьяном полях собирали «пучча» – высохшие метелки щавеля с сохранившимися в них семенами. К ним что-то добавлялось, и выпекался хлеб – черный и вязкий, как темный пластилин. Он застревал на зубах, был невкусным. Есть его было невозможно. Взрослые уговаривали: «Отломи маленький кусочек, клади в рот и глотай». Но и это не помогало.

Если удавалось раздобыть зерно, его мололи на жерновах. В муку добавляли мякину или опилки (с мякиной хлеб был вкуснее). Жернова изготавливали сами. Они представляли два чурбана, в торец которых забивались обломки разбитого для этой цели дырявого чугунка. Забивал их я. Нижний чурбан вверху обивался узкой полоской жести так, чтобы ее край был выше самого чурбана. В верхнем делалась дыра, в которую засыпали зерно. Такой муке цены не было. А как только сходил снег, на огородах опять искали картофелины, чтобы потом испечь тошнотики. Так и пережили эту голодную зиму.

Не меньшим злом в быту были вши. К всеобщему удивлению, ни у меня, ни у мамы они не водились, хотя она ухаживала за заболевшей тифом сестрой Ниной. Почти ежедневным занятием женщин стал взаимный поиск этих зловредных насекомых в волосах на головах детей и у себя. Их давили ногтями, прижимая к гребешку. Грязное белье кипятили в щелоке, который приготавливали следующим образом. В бочку насыпали золу и заливали горячей водой. Намокнув, зольная взвесь оседала на дно, а жидкость приобретала щелочные свойства. Ею мыли и голову.

Донимали население и клопы, которых боялись и немцы. Если они вламывались в дом, от стены отдирали доску и приглашали взглянуть на красные за ней отпечатки. С криками «Клеп! Клеп!» фрицы обычно немедленно ретировались.

Приближалась осень 43-го года. Гитлеровская армия, отчаянно сопротивляясь, откатывалась на запад. Сражения развернулись и в наших краях. Ночами над головами слышался натужный гул бомбардировщиков, летевших бомбить Смоленск, который еще занимали немцы. Город расположен на холмах, и нам хорошо были видны лучи прожекторов, шаривших по небу. Иногда они перекрещивались и в таком положении передвигались по горизонту. «Поймали! – слышалось в толпе наблюдающих. – Теперь собьют».

В светлое время суток вспыхивали воздушные бои. Перед освобождением они шли чуть ли не ежедневно. Помнится, как выли истребители, гоняясь друг за другом по большим виражам. Слышались короткие пулеметные очереди. В один из таких острых моментов перед домом остановилась колонна немцев на велосипедах, и, оставаясь в строю, они начали следить за боем. Иногда аплодировали, оживленно переговариваясь. Видать, по поводу удачной атаки своего летчика. Бой закончился, и они, сев на велосипеды, поехали дальше.

Во время военных действий не помню ни одного дня без взрывов и выстрелов. Чтобы избежать быть убитым разорвавшимся снарядом, быстро «выработал» условный рефлекс. Если летящий снаряд над головой шуршит, можно быть спокойным: он перелетит и взорвется вдали. Если пронзительно свистит, бухнет рядом. Нужно срочно падать на землю и прижиматься к ней, раскинув руки. Вставать можно после того, как содрогнется под тобой земля. Приобретенный навык пригодился – остался живым, хотя иногда при взрыве изрядно швыряло и било об эту изувеченную землю.

Приближался фронт. Однажды в селе появились немецкие солдаты – босые и в нижнем белье. Как оказалось (об этом говорили с радостью), ночью в Глинку, наш районный центр в 10 километрах восточнее Добромино, вошли наши танки. Увидев их, проснувшиеся поутру немцы дали стрекача. В чем спали, в том и убегали.

Перед самым освобождением от немецкой оккупации полицаи согнали всех оставшихся в живых жителей села (и меня с мамой) и, угрожая карабинами, заставили лезть в кузова трех грузовых машин. Кузова были заполнены полностью. Люди стояли, тесно прижавшись друг к другу. Заметив, что охранники куда-то на миг отлучились, мама схватила меня в охапку, спрыгнула с машины и, водрузив меня за спиной на закорки, бросилась наутек. С живым грузом перепрыгнула через противотанковый ров и добежала до болота. Потом и сама удивлялась, как это она умудрилась перелететь через этот ров. Я спрашивал у нее, почему я был у нее за плечами, а не бежал рядом. Вот ее ответ: «Если бы стреляли вдогонку, в спину, то одной пулей убили бы и тебя, и меня. И никто из нас не мучился бы».

Спрятались в небольшом, поросшем ольхой и тростником болотце, на небольшом бугорке. С нами очутилась еще одна женщина с грудным ребенком на руках и неизвестный нам старичок. Болото оказалось сухим, без воды под ногами. Наступала ночь, самая ужасная ночь в моем детстве. По сторонам болота были две дороги. По одной из них отступала немецкая техника. Слышался лязг гусениц, рев моторов. По другой шли пешие колонны немцев. Раздавались их приглушенные голоса, кашель, шарканье обуви. А в промежутке между этими дорогами (и колоннами), в болотных зарослях лежали мы.

Стемнело. В небе послышались звуки летящих самолетов-кукурузников, фанерных У–2 – дыр…дыр…дыр… Повесит этот кукурузник фонарь на парашюте – и планирует с выключенным двигателем, высматривая себе цель. Затем низко спускается, сбрасывает бомбу и, снова включив двигатель, улетает, дыр-дыркая над нами. Бомбы рвались где-то рядом, подбрасывая нас над нашим лежбищем. Осколки рубили стволы деревьев и ветки. Взлетающая в воздух земля сыпалась на нас. Со страху я засунул голову в рукав какой-то одежонки. Мама, чтобы меня не убило, легла на меня сверху, прикрыв своим телом.

К утру все стихло. Неожиданно послышалась русская речь, а в нашем укрытии, как на грех, расплакался ребенок, и его мать никак не могла его успокоить. Услышал мамин шепот над ухом: «Власовцы… Значит, нам конец». Власовцы, отступая последними, отличались особой жестокостью. Встреченным – штык в живот, и человек на второй день умирал в страшных мучениях, прося воды, но воды ему не давали. В погреб, если там кто-то прятался, власовцы бросали гранату. В деревнях, через которые они проходили, населения практически не оставалось. Мы об этом знали.

Ожидая своей участи, мама решилась все-таки выяснить, кто это говорит по-русски, и, крадучись, пошла на голоса. Вскоре, радостно крича «Наши!», вернулась. Она увидела на пилотках красные звезды. Следом за ней прибежал капитан (на погонах четыре звездочки). Глянул на меня и заплакал: видать, такой у меня был удручающий вид. Вывел нас из болота, выделил сопровождающего солдата, который через лежащую на земле и стреляющую солдатскую цепь довел до села Воронова.

В окрестностях все еще шел бой. Между редко стоящими соснами дымился догорающий дом. Поблизости виднелись разбитые телеги (на одной лежал в спекшейся крови солдат), понуро стояла лошадь; валялись какие-то лохмотья, окровавленные бинты и белые лоскуты. В деревне – наши солдаты вперемежку с толпящимися женщинами, стариками и детьми. Слышим вдали выстрел немецкого орудия, и над нами, шурша, летит снаряд. За соснами раздается взрыв. Тут же ответ с нашей стороны – и новое шуршание над головой, но уже в противоположном направлении. Выпущенные снаряды были хорошо видны, и, кажется, все следили за их полетом, показывая на них пальцами. Артиллерийская дуэль продолжалась весь день. А вечером мы с несколькими жителями поплелись в Добромино, до которого было два-три километра. По дороге попадались разбитые машины, воронки; повстречалась убитая лошадь и что-то дымящееся в бесформенной куче.

Добрались до дома, вернее – до его целой половины. Все окна в нем кем-то выставлены и аккуратно прислонены к стенам. Стекла, к всеобщему удивлению, не разбиты. На полу – толстый слой непримятой соломы. Видать, никто на ней не лежал, что тоже вызвало удивление. Наверное, немцы собирались в доме отдыхать, обезопасив себя на случай внезапной атаки. Но не успели.

На пороге, прислонившись к косяку, сидит моя бабушка. «Живы, слава богу!» – говорит. Облегченно вздыхает и крестится. Перед домом лежал весь в бинтах солдат, жалобно стонал и просил пить. Из поднесенной мною кружки он сделал несколько глотков и прошептал: «Спасибо!» Через некоторое время к дому подъехал небольшой грузовик (полуторка). Шофер и санитар в белом халате забросили раненого в кузов и увезли.

А на следующий день чуть в стороне от дома четыре солдата, чередуясь попарно, копали глубокую квадратную яму, к которой на носилках, а то и прямо за руки и ноги стали подносить убитых. Как их закапывали, я уже не стал смотреть.

Любопытства ради пошел к вокзалу. На песчаной дороге лежал на спине, раскинув руки, в чистом белом нижнем белье убитый солдат. Было жутко видеть, что пальцы его ног уже успел обглодать какой-то зверь.

Возможно, мне никто не поверит, но у меня сложилось впечатление, что немцев изгоняли весело. Солдат через наше изуродованное боями Добромино прошло немало. Останавливались они и у нас в полуразрушенном домишке, в котором ютились мы втроем (я, мама и бабушка) и еще несколько женщин с детьми – моими ровесниками. Это были молодые веселые ребята, делившиеся с нами своим провиантом, среди которого имелась и американская тушенка. Сахар (по два кусочка на каждого) они отдавали весь детям. Шутки, безобидные розыгрыши, подтрунивание и смех, видать, сокращали неизбежное ожидание быть убитым или покалеченным в скором бою. Не знаю ни одного случая, чтобы они пили спиртное из своих алюминиевых кружек.

Особенно запомнились два неразлучных друга, которые не пели песни только тогда, когда спали. Проснувшись и еще не встав с кровати (досок, сложенных на козлы), они уже запевали что-нибудь. Никогда не теряли присутствия духа.

На железнодорожную станцию прибывали воинские эшелоны. Выгрузившись из вагонов, бойцы строились в колонны, и эти колонны маршем шли мимо нашего дома. На обочине вместе со мной оказалась незнакомая женщина. Наблюдая за проходящими в молчании солдатами, она перекрестила их и спросила: «А куда это вас, родненькие, ведут?» Из колонны послышался жесткий ответ: «На мясо!» При этих словах бойцы, как мне показалось, оживились.

Запечатленная в детской памяти сценка имела неожиданное продолжение. В 80-е годы ушедшего столетия я заведовал кафедрой на географическом факультете Белгосуниверситета. Перед Днем Победы, как правило, на торжественном собрании преподавателей и студентов с воспоминаниями о военных событиях выступали ветераны. На одном из таких мероприятий я встретил генерал-майора, совсем не похожего на бравого воина. Улыбчивый, спокойный, с какой-то, я бы сказал, домашней теплинкой. Но обилие боевых орденов на груди указывало на его непростой воинский путь. В своем выступлении он вспомнил бои за Смоленск, упомянул Глинку (наш районный центр) и Добромино, что меня крайне заинтересовало. После официальной части я уже на кафедре рассказал ему об услышанной из колонны солдатской реплике. «Да, – заметил он, – я сопровождал тогда эту колонну и помню ту бабку и парнишку, стоявших на обочине. Парнишка махал нам ручонкой».

– Так это же был я! – само собою вырвалось у меня. Мы долго смотрели друг на друга, вполне осознавая уже оба, что война – это большая мясорубка и тот незнакомый боец, отклик которого я слышал в детстве, был по существу прав, хотя сказано было и грубовато.

Бабушка моя умерла на двенадцатый день после освобождения, успев научить нас с братом креститься перед маленькой почерневшей иконой и приговаривать: «Боженька, спасибо за хлеб-соль». Опорой осталась одна лишь мама. Однажды она рассказала нам, как бабушку избивал немец. Бил сапогом в поясницу, что явилось причиной ее смерти. Каблуки же у немецких сапог подковывались, как у лошади копыта (только железки были поменьше). А подошва подбита шестигранными, если мне не изменяет память, металлическими бляшками – другого слова не могу подобрать. Можно представить, какими были эти удары.

Немцы, чтобы их подольше помнили после изгнания, заминировали все, что могли заминировать, и отравили все, что можно отравить. Наши солдаты внушали нам, что ходить можно только по дорогам, не ступая на придорожную траву. Моя двоюродная сестра однажды забыла про это и осталась без ноги.

С коварными фашистскими сюрпризами стали сталкиваться и другие. Лежал в мотке колючей проволоки клубок ниток – вещь очень нужная в разрушенном хозяйстве. Потянула женщина этот клубок и осталась, бедолага, без глаз и руки. Мы с одногодкой-тезкой в углу разбитого дома, в свою очередь, обнаружили два кусочка сахара и разделили между собой. Он свой съел, и его похоронили. Я же только лизнул – сутки тошнило, но остался жив. Мама втолковывала: ничего не брать – что бы ни лежало. Даже детские игрушки, потому что в них тоже пряталась смерть.

Таилась она и в водных источниках. Вода в колодцах была отравлена. Ее разрешали черпать только после проведенного обеззараживания и снятия покрывала.

Зиму после освобождения мы пережили вместе с солдатами. В тесноте, но, как мне кажется, беззаботно: они нас подкармливали. Весной они ушли, но остались минеры и тыловики – солидные усатые дяди не в шинелях, а в телогрейках. И молчаливые – в противоположность стоявшим у нас молодым бойцам.

Наступили мирные будни со своими послевоенными заботами. Начал возрождаться и наш совхоз. Хорошо помню строительство большого сарая – фермы для скота. Работа возле него уже кипит. Пожилые небритые плотники шкурят и обтесывают бревна, которые им подтаскивают женщины на передке телеги. Среди них и моя мама. Попарно впрягаясь в оглобли, бревна везли из расположенного за ручьем (примерно в полукилометре) леса. Комель бревна укладывался на валик передка, а вершина тащилась по земле.

Приступили к возделыванию и огородов. Пять женщин, перекинув через плечо толстую веревку, впрягались в железный плуг. Шестая сзади направляла и удерживала лемех в земле. Веселой гурьбой, понукая друг друга, они тащили этот агрегат; да еще и нас, малолеток, просили подстегивать их.

А война напоминала о себе. Продолжался поток израненных, изувеченных солдат – одноногих, одноруких, нередко и без обеих ног, восседающих на роликовых тележках. Обитали они в основном на вокзале с надеждой уехать дальше на попутном товарняке. Это были уже не веселые жизнерадостные молодые солдаты, а покалеченные войной и скоро повзрослевшие мужчины. Кружка со спиртным уже была их спутником. Она помогала забывать боль и ужас сражений.

Как-то узнали, что на станции будет делать остановку эшелон с пленными немцами. Его ждали долго. Соседка даже умудрилась испечь буханку хлеба, озадачив сельчан: зачем? Когда на вокзале появилось оцепление, оттеснившее всех от перрона, стало ясно, что эшелон вот-вот прибудет. Так и случилось. Двухосные вагоны-теплушки оказались полностью набитыми военнопленными, горланившими что-то похожее на песню. В тамбуре каждого вагона стоял наш солдат с винтовкой – вот и вся охрана.

Постояв какое-то время, поезд тронулся. В этот момент наша соседка проскочила через оцепление и бросила в открытую дверь хлебную горбушку. Ее поймали чьи-то руки.

– Ты что – сдурела? – послышались осуждающие голоса. – У тебя самой муж на фронте, а двоих детей забрали в Германию.

Со слезами на глазах женщина проронила: «От моих весточки нет. Может, и их вот так где-то возят на чужбине и кто-нибудь тоже откликнется добром».

В селе стали ремонтировать полуразрушенные дома и строить новые, благо лес был рядом – за железной дорогой. Вначале изготавливался сруб. Он высушивался, лежа собранным отдельными венцами. Когда они доходили до нужной кондиции, собирались все, кто мог ходить, и общими усилиями за один день дом подводили под крышу. А хозяева готовили к этому времени трапезу. Все усаживались за общий стол, съедали скромную пищу и расходились, довольные выполненной работой.

Дом, который нас приютил в военное лихолетье, шел на снос. Мама с детьми перебралась на Собачовку, своего рода «пригород» Добромино, расположенный за небольшим болотом. Там жила двоюродная сестра отца.

Сюда тоже как-то попросился переночевать солдат – рослый, на вид здоровый мужчина. На вопросы, кто такой и куда идет, ответил, что его демобилизовали в Полесье и отправили домой, а дом его под Ельней. На Полесье в Белоруссии он подхватил малярию, хинин кончился, и он от этого мучается.

К его словам отнеслись с недоверием, однако покормили какой-то похлебкой и уложили на кровать. У бедняги начался приступ лихорадки. То колотило так, что казалось, что он подпрыгивал, и его пришлось поверх одеяла накрыть еще дырявым полушубком; то бросало в жар, и, обливаясь потом, он с себя все сбрасывал. Чтобы как-то помочь, привели бабу-знахарку. Та что-то пошептала над водой, переливаемой через битое синеватое стекло из одной кружки в другую. Потом дала ему выпить этой воды, и он успокоился. Проснувшись поутру, попрощался и отправился дальше. От предложенного куска хлеба отказался.

Мне запомнилось тогда незнакомое слово «Полесье». Через не так уж много лет, после окончания мной в 1960 году географического факультета БГУ, этот уголок природы стал основным объектом моей изыскательской и научной работы.

В ту памятную мне ночь, что мы под бомбежкой лежали в болоте, и в следующий день нашего пребывания в Вороново, в окрестностях, видать, шло ожесточенное сражение. Оно оставило после себя множество опасных сувениров: неиспользованных снарядов, патронов и мин. Они несли в себе смерть и довольно часто собирали свою страшную дань. Трудно перечислить моих сверстников, а также старше или моложе меня, погибших или покалеченных из озорства, любопытства и неосторожности обращения с этими предметами. Вот только один из случаев, произошедших после открытия в Добромино в 1944-м году школы с начальными классами обучения (я пошел в нее в 1945-м году). Группа из 12 учеников из Воронова возвращалась после уроков домой. По дороге они обнаружили артиллерийский снаряд. Уселись кружком вокруг камня, лежащего на дороге, и старший из них, переросток, по уже накопленному ранее опыту отделения головки от гильзы решил добыть из последней трубчатый порох, чтобы запустить «салют». Грянул взрыв, и вся компания погибла. Инициатору оторвало ногу и руку. Там их, у дороги, и похоронили. Насыпали сверху небольшой продолговатый холмик и поставили деревянный крест.

Постоянная угроза быть убитым, очевидно, притупляет чувство сохранения жизни. Как иначе объяснить различные «эксперименты» с патронами, снарядами и бомбами, приводившими к потере пальцев, глаз, контузиям и другим увечьям, вплоть до смерти. Причем не только в первые годы после войны, но и спустя десятилетия.

Ну а такое просто невозможно забыть. Утром солнечного дня прибежала с работы возбужденная мама. Двор огласился ее радостным криком: «Победа! Война закончилась!»

О невзгодах первых послевоенных лет можно говорить много и далеко не радостного. Год победы был и годом похорон. Умирали не только вернувшиеся с фронта и покалеченные телесно или психологически солдаты. Но и дети, и уцелевшие их родители. Это были годы полуголодного существования. Основной пищей были «гарбузы» (тыква), сваренные на воде и размятые толкачиком до жидкой кашицы, и сваренная или испеченная картошка. Не отказывались, как и в годы войны, от «тошнотиков». Скудный домашний рацион дополняли дикорастущие ягоды и грибы.

В открывшемся магазине продажа товаров строго регулировалась. Хлеб в нем был не всегда. Печенье и конфеты – только поштучно. Имелись спички, соль и сахар (отпускали по полкилограмма). На скудную зарплату много не купишь. Тетради для меня и других учеников покупали на рынке в Смоленске по 12 рублей (мамина месячная зарплата) за штуку.

Величайшей несправедливостью, если ее не воскресить, было бы мое незабытое за все прожитые годы, но умалчиваемое знание того, что не все возвратившиеся с войны односельчане смогли отмечать следующие дни Победы. Я вспоминаю пришедшего с войны своего далекого (по отцовской линии) родственника. С капитанскими погонами на кителе, увешанном орденами и медалями, среди которых была и медаль «За отвагу». Видел я его только несколько дней. Поинтересовался у мамы: «Почему я его больше не встречаю?» Скрывать правду она не стала: «Его ночью забрали!» И перечислила еще несколько имен тех, кого тоже «забрали». Кто их «забирал», не пояснила, а только горько вздохнула. Празднуя победу, об этом не принято было вспоминать.

Как я сейчас понимаю, их суждения о войне и о том, что ей предшествовало и последовало потом, не были полностью политкорректны. А боевые награды не защищали от уже забытой в наши дни действительности. В общей послевоенной суматохе их исчезновение оказывалось мало замечаемым, тем более что не у всех их оставались в живых родные и близкие. Горько, но не могу об этом не сказать, ведь и у меня «забрали» отца за два месяца до моего рождения.

Я храню документы о его трагической участи, напоминая о том, чтобы подобное не повторялось. Первый раз мой отец был осужден тройкой УГБ УНКВД Западной области 18.10.1937 года по статье 58 п. 10 УК РСФСР к десяти годам заключения за расхищение социалистической собственности, вредительство и контрреволюционную пропаганду. И повторно по этой же статье областным судом Еврейской автономной области 8–9 апреля 1941 года. По решению Смоленского областного суда от 29 мая 1958 года и по протесту прокурора РСФСР от 30 января 1957 года эти судимости были отменены за недоказанностью преступлений.

После отбытия срока наказания он был направлен в ссылку на поселение в Венгеровский район Новосибирской области. По решению прокуратуры, УМВД и УКГБ по Смоленской области от 6 июля 1954 года освобожден «в связи с неправильным применением к нему ссылки». И последняя строчка в документе: «Киселев Никифор Иосифович – реабилитирован». Хочется надеяться, что времена, когда судили неправедно и отправляли в ссылку, останутся только исторической реальностью.

В конце мая 1949 года мама, собрав нехитрые скудные пожитки и купив мне ботинки, которые я впервые надел, отправилась со мной к отцу по месту ссылки, потому что, как она выразилась, «вместе легче будет горе горевать». И там я впервые встретился с папой, не сломленным несправедливым судом, но искалеченным: с побитыми изувеченными ногами, гниющим левым плечом (туберкулез кости). По возвращению на Смоленщину ко всем его болезням добавился туберкулез и ишемическая болезнь сердца.

Как трудно ни жилось и трудно ни училось, Сибирь осталась в ностальгических воспоминаниях о ее просторах, природе и людях. Об этом может быть особый разговор. Замечу только, что война сопровождала нас и там. В деревню Морозово, где мы поселились, домой вернулся только один солдат. Поседевшая женщина, у которой я квартировал в последний год учебы в Шипицинской школе, в один день получила «похоронки» на мужа и шесть сыновей. Такой ценой вот добывалась победа!

 

Война, война…

Первым узнал о начале войны отец. Приходит домой, ходит взволнованно по комнате и повторяет: «Война, война… Уже Брест бомбят».

Ему шел пятидесятый год, и немцев он хорошо знал по своему горькому опыту, поскольку участвовал в Первой мировой войне и около восьми лет пробыл в плену в Германии. Помнил, как их гнали колонной по какому-то немецкому городу. Рядом бежали овчарки. Если кто-то отставал, его тут же пристреливали, чтобы не задерживал движение остальных. Навстречу двигалась старая немка, подошла вплотную и с возгласом «Рус!» плюнула прямо в лицо.

Отношение к пленным было ужасное. Держали за колючей проволокой, били, кормили чем попало, да и того не хватало. Жили впроголодь. Так длилось несколько лет. До тех пор, пока их не стали раздавать бауэрам, местным помещикам, в качестве рабочей силы. Как это происходило? «Нас выстраивали в ряд, – рассказывал отец, – мимо проходил местный наниматель, приказывал открыть рот и осматривал зубы, щупал бицепсы на руках и ногах. Если кто-то нравился, называл цену, расплачивался и уводил пленного с собой».

Как работалось на чужбине?

Моего отца с группой других военнопленных бауэр отвез на скотный двор. Он был огромным и обнесен колючей проволокой. По углам стояли вышки с охраной – никуда не уйдешь! Само помещение – добротное, в два этажа. На первом – стояли коровы, а на втором жили работники. Такое вот комбинированное общежитие. У пленных началась совершенно другая жизнь. Их не ограничивали в еде. Молока и хлеба – сколько хочешь, коров сами же и доили. Не было только одного – свободы.

Папа был хорошим работником, к тому же холостяк, и ему предлагали остаться в Германии в качестве ее жителя, но он ждал возвращения на родину. И когда в 1922 году начался обмен пленными, вернулся домой. Отец его (мой дед) в это время молотил в гумне и, когда увидел на пороге сына, упал в обморок. Он уже не верил в его возвращение.

– Для чего я эту прелюдию тебе рассказываю, поймешь вскоре сам из дальнейших событий сорок первого, которые развивались стремительно, – поспешил подчеркнуть Николай Федорович. – Это отнюдь не уклонение от темы, а скорее ввод в нее. Поэтому слушай дальше.

Когда фашисты стали бомбить Киев, их самолеты летали уже и над нами, и буквально через несколько дней в небе завязались воздушные бои. По соседству с нашей деревней располагался аэродром Кожирино, на котором базировались в основном «кукурузники» – легкие двукрылые машины с фанерным покрытием. Немецкие самолеты пикировали на них сверху и сжигали на месте, как свечки. Те, что успели подняться, тоже далеко не улетели. Один самолет упал на окраине села и пролежал там всю войну. Мы винтики от него откручивали. Другой врезался в землю возле леса, только хвост сверху торчал. Целые армады заполнили тогда наше небо. Попробуй спастись!

Отец до войны был колхозным пастухом. Поэтому, как только она началась, его обязали срочно гнать стадо на восток, чтобы оно не досталось врагу. Такие же стада потянулись и из других деревень. Это было впечатляющее зрелище. Все перемешалось. Недоенные коровы ревут, разбредаются по округе. А тут еще самолеты по ним строчат. Мертвые животные валяются по обочинам, и никто их не берет. В общем, отогнали кое-как рогатое поголовье километров на пятнадцать, и папа вернулся домой. Тут его уже ждала повестка в военкомат. Это была последняя перед приходом немцев мобилизация. Помню, маме он сказал перед уходом: «Гляди детей!» и вместе с младшим братом Петром пешком отправился в Шклов. Там их не успели даже переодеть в военную форму, и в таком виде они шли до Вязьмы. На одном из привалов в лесу налетели немецкие самолеты и сбросили бомбы. Петру осколком оторвало руку, а отцу выбило ложку из рук. Брат отца после этого вернулся домой, ну а папа двинулся вместе с войсками дальше.

Как рассказал потом Петр, по пути немцы забрасывали их листовками с призывом сдаваться и идти делить землю. Многие сдавались. Отец же не верил им, так как знал по опыту 1914-го года, что такое плен. Дешевая пропаганда на него не действовала. Погиб он в боях под Ржевом. В августе 1944-го мать получила «похоронку» с этим сообщением и с указанием о том, что могила его неизвестна.

– Ты спрашиваешь, что я видел там в 41-м? Видел наши отступающие войска, и это была безрадостная картина. Солдаты отступали неорганизованно. Бежали кто куда. Нередко в одних нательных рубашках, а некоторые – в кальсонах. Если увидят где коня – на него и на восток. Сухарей, патронов валялось в окрестностях много. Отступая, наши гнали на восток и технику. В основном трактора колесные марки «ХТЗ». Управляли ими большей частью женщины. Кончилось горючее, трактор стал. Заправиться негде. Так и оставался стоять при дороге.

Пробомбив территорию, немцы пустили следом войска. Мы видели, как они продвигались по нашим узким дорогам. Впереди мотоциклисты с пулеметами в три ряда. Ширины дороги им не хватало, так что кто-то ехал и по пашне. Брат, чтобы лучше видеть, залез на березу возле дома. Хорошо, что не подстрелили. Запросто могли это сделать. В деревне немцы остановились возле колодца. На улице духота. Они разделись догола. Даже трусы сняли, не обращая внимания на присутствие женщин. Облились водой и покатили дальше. Движение войск продолжалось дня три. Колонна за колонной. Мотоциклисты, машины, другая техника. Пылище стояло на дорогах.

Кто из наших солдат застрял в лесу – убивали. Стрельба постоянно слышалась по ночам. Трупы потом валялись, пока местные не закопали.

Немцы прошли, в деревне потекла обычная сельская жизнь с домашними заботами и тревогами. Все ценное от новых хозяев припрятывали. Картофель старались закопать в землю и выровнять поверхность так, чтобы со стороны незаметно было. Иначе заберут.

Осенью солдаты вермахта приехали на постой. Отъедаться! Заняли лучшие дома, отправив жильцов по другим хатам. Отдыхали от боев. Едят за столом и тут же портят воздух, никого не смущаясь. У нас так не принято за обедом. Винтовки аккуратно стоят штабелями по углам. Кормили их сыто. В одном из домов работала кухня. Недели две так поживут – и опять на фронт. На восток.

Для организационных работ немцы выбрали старосту. А возле деревни наши пленные рыли окопы и траншеи на случай круговой обороны. Строили доты, которые обставляли бревнами и пиломатериалом. Боялись нападения, ведь фронт тогда был недалеко. Лес на циркулярку и к дотам возили мы, мальчишки, по указанию старосты, который выделял нам для этого лошадей. Основательно строили!

На отдых к нам фашистские солдаты приезжали всего раза два. Может, потому, что деревня расположена в стороне от основных путей. Ближе к ним они останавливались чаще, но пересекали нашу местность проездом. А в лесу водились партизаны. Приходили иногда ночами и уносили больше, чем немцы.

Однажды зимним днем, часа в три, видим, едут четыре подводы немцев. А перед этим в деревне расположился обоз партизан. Сами в домах, а во дворах – их лошади. И представь теперь наше состояние. Что будет с нами, если произойдет бой?!

Нашу хату немцы уже проехали, а в соседней были партизаны. И надо же, что кто-то из них с характерным южноазиатским лицом вышел в этот момент искать сапожника, чтобы починить износившуюся обувь. Увидел немцев – и в сарай. Немцы за ним. Подожгли соломенную крышу, а сами залегли и ждут, когда он выскочит из огня. Мы смотрим в окно, и все это у нас перед глазами. «Ой, боже мой, боже мой!..» – невольно произносит при этом Николай Федорович, которому и теперь болезненно вспоминать увиденное в далеком детстве.

И партизан выскакивает из пылающего сарая и бежит прямо на пулемет. Немец кричит: «Hende Hoch!» А он выхватывает гранату, выдергивает чеку и замахивается для броска. В момент, когда отведенная кисть оказывается на уровне виска, раздается очередь, и граната взрывается прямо в воздухе, не успев полететь в цель…

Взрывом ему оторвало руку и голову. Немцы уехали, никого больше не трогая. Это были обычные полевые солдаты – не каратели, следовавшие через деревню проездом. Погибшего приказали не хоронить. Как только они скрылись из глаз, возле него собрались партизаны, построились в ряд и что-то говорили. Я разобрал только два слова: «Прощай, товарищ!» После этой прощальной церемонии партизаны расселись по саням и тоже уехали. Тело не стали хоронить, чтобы, наверное, не навлечь гнев оккупантов на ни в чем не повинных селян.

А назавтра нагрянуло подразделение СС. Часть из них оцепили деревню, а другие стали ходить по хатам, отнимать коров и все, что мало-мальски им пригодное. У нас выгребли всю бульбу, а в семье – шестеро детей. Как прокормить? Матери пришлось ходить по деревне и просить. Увозили девчат и женщин для работ в Германии. Старосте велели труп партизана на две недели оставить на месте. Для устрашения. Нам, глазевшим в разрисованные морозом окна, действительно было страшно. Лежит он у нас на виду, обезображенный взрывом, подбегает иногда собака, хватит что-то – и прочь. Не детям такое смотреть!

Потом от трупа пошла вонь, и жители его закопали в землю. Завернули, что от него осталось, в его же шинель и в таком виде опустили в могилу.

А старика из того дома, где застали партизана, эсэсовцы увезли с собой и там долго и сильно били. Оставили на его теле большие синяки, которые были видны и после войны. Он их не раз показывал. А дочку его угнали в Германию.

Так мы вот и существовали три года. То немцы наедут, то партизаны. В школу не ходили. Как окончил я до войны пять классов, так на том и остановился.

Летом 1944-го года началось отступление немцев. Они отходили от Горок по старой почтовой дороге Варшава – Москва, которая проходит через Копысь. Шли шляхом примерно в километре от нашей деревни день и ночь сплошной колонной. Так продолжалось суток трое. К нам они заскакивали только затем, чтобы набрать воды. И уже не грабили, времени, наверное, не оставалось, потому (как мы знаем теперь) кольцо окружения в операции «Багратион» неумолимо сжималось. Но на стратегически важных военных объектах оставляли после себя пустое место. На аэродроме Кожирино, например, глубокими двухотвальными плугами перепахали взлетно-посадочную полосу. Плуги цепляли за танки. На поле остались большие рытвины. Оно стало непригодным для приема самолетов.

Тем же шляхом двигались вслед за немцами и наши – запыленные, измученные, но бодрые. Совсем не такие, как в сорок первом! Везли с собою раненых на телегах.

Наши войска сразу же приступили к восстановлению взлетно-посадочной полосы, привлекая в помощь и местное население. И поскольку деревенских парней успели забрать в армию, на засыпке ям трудились 15–16-летние девчонки. Работа над полосой еще шла, когда ее стали использовать. Это привело к трагедии. Один из самолетов не вписался в отведенное расстояние и при посадке врезался в группу девчонок. Задел их крылом. Четырех уложило насмерть и около десятка покалечило. Погибли мои одноклассницы – Рыжикова Надя и Новикова Маша. Фамилии двух других из соседней деревни за давностью лет уже не помню.

После освобождения в 1944-м году открылась в наших краях семилетка. Война еще где-то шла, уже за пределами Белоруссии, и все с нетерпением ждали победы. Но кто мог об этом сообщить? Только почтальон. И все-таки кто-то прослышал об этом важном для всех событии раньше. В школе сразу стало празднично, все вышли на улицу. Видим – бегом бежит девчонка-почтальон. Белый платок развернула перед собой, подбежала и упала в изнеможении. Только успела прошептать одно слово: «Победа!» Так хотелось поделиться долгожданной радостью.

Начался митинг. Директор стал выступать и тоже упал. Переволновался, бедняга.

Ну а после войны как? Ни хлеба, ни зерна, ничего! Выбрали женщин покрепче и отправили пешком в Шклов. За семенным зерном. Несли они его на своих плечах. Принесли, а есть-то все равно нечего. Спасало то, что была весна. Прямо в поле собирали перезимовавший картофель. С одного боку клубень беленький, а с другого – зеленый. Собирал его и я. Полведра наберешь за полдня и несешь домой. Мать вырежет ненужное, а из крахмала испечет плюшки. Это сейчас есть не хотят, а тогда – только давай. Все годилось, на что теперь и смотреть бы не стали.

Седьмой класс окончил в 1946 году и подался было в Могилевский медицинский техникум. Но не успел, прием закончился. Но тут такой же техникум открылся в Гродно. Из четырех наших только я туда и поступил. Учился вот так: днем – в аудитории, а к вечеру, отсидевшись в соседнем скверике, снова стараешься в нее проникнуть через оставленное неприкрытым окно. Чтобы в ней же и переночевать. Больше было негде. Так продолжалось недели две. Кончились сухари, и пришлось поехать домой. Ехал, естественно, без билета. На крыше поезда. И кто-то выпустил в это время очередь из пулемета по паровозу. Нас ссадили с крыши – и в НКВД. После допроса, правда, отпустили. Мать дома заявила: «Никуда больше не поедешь! Иди в школу!»

А занятия в ней уже шли целый месяц. Директор спросил: «Где документы?» Я ответил, что в Гродно, и все ему объяснил. «Ладно, посиди! – разрешил он, – пока документы не получим». Но я сразу стал хорошо учиться, и никаких бумаг уже не потребовалось.

В деревне Забродье, что в восьми километрах от нас, окончил в 1948 году девятый класс. В десятый пришло только три человека, и его не открыли. Оставался такой выбор: в Шклов (за семнадцать километров) или в Копысь (за шесть). Дорога в Копысь идет все время лесом, и я остановился на Шклове. Вставать приходилось еще ночью. Естественно, не высыпался, а тут еще проблемы с паромом – школа-то на другой стороне Днепра. Иногда пока до него докричишься, время ушло. Стал частенько опаздывать. Пришлось перевестись в Яковлевичи, в среднюю школу соседней Витебской области. Ее и окончил. Ну а потом – лесотехнический институт в Минске, аспирантура и так далее.

 

В тот день на границе

Время не лечит от тягостных воспоминаний о Великой Отечественной. О непосредственных участниках не говорю – они видели и пережили несравненно больше. Но где они теперь? Кому в сорок пятом было 19, сейчас – 89. Но есть еще их дети. Их цепкая память тоже кое-что сохранила.

Когда началась война, мне было пять лет. Отца почти не помню, он был кадровый военный, танкист. Мы жили в маленьком городке Львовской области Украины с романтическим названием Сундова Вишня. Мама рассказывала, что большая часть местного населения говорила по-польски, и дети приезжих военных успешно им овладели. Городок утопал в зелени, было множество садов. Райский уголок, жизнь в котором в одночасье померкла.

Удивительно, но первый день войны – 22 июня 1941 года – стоит перед глазами во всех деталях и мелочах. Ночью по тревоге воинская часть покинула город. Ни жены, ни тем более дети не знали, что произошло. Учебные тревоги были не редкость, поэтому никто не паниковал. Но уже утром стало понятно – война!

Время шло, но никакой ясности в обстановке не было. Жены офицеров вместе с детьми собрались в центре городка. Кое-кто из военнослужащих еще остался в части, но ничего определенного не могли сказать и они.

Орудийная стрельба между тем слышалась все тише и тише, уходя на восток. Оставшимся надо было что-то предпринимать. На счастье, проезжали две грузовые машины со снарядами. Женщины перегородили дорогу и остановили их. Водители-солдаты убеждали, что они выполняют приказ, но их никто не слушал. Буквально через несколько минут снаряды лежали на земле, а машины были забиты женщинами и детьми. Кто в чем стоял, в том и поехал. Позднее мама говорила, что даже собственные часы оставила на столе. Водителям сказали: «Везите во Львов!» Расстояние до него уже не припомню, но проехали его без каких-либо приключений.

Окраины Львова с ухоженными, большей частью одноэтажными домами были тихими и безлюдными. Война сюда еще не пришла, но неожиданно мы услышали стрельбу. Стреляли по первой машине с женщинами и детьми. Немцев в городе не было – огонь вели свои. Грузовик, в котором я находился, шел вторым. Нас отделяли какие-то десятки метров. Наш водитель, услышав выстрелы, круто повернул машину и погнал ее назад, подальше от Львова.

Добрались до какой-то железнодорожной станции, где стоял товарный состав. В некоторых вагонах лежали раненые военнослужащие. Все остальное сейчас, как в густом тумане. Видимо, я сильно устал и ничего не воспринимал. Эшелон двинулся в сторону Киева, где жили родственники отца.

Таким для меня без малого 74 года назад оказался день 22 июня 1941 года.

Что было дальше?

Когда немцы приблизились к Киеву, мы опять бежали на восток и оказались в хорошем, по-настоящему русском городе Тула. Здесь в июле 1943 года получили похоронку на отца – погиб на Курской дуге. Мама пыталась найти его могилу, ездила туда, ходила по полям и захоронениям. Конечно, впустую. Много лет спустя рассказала о том кошмаре, который видела после Курского сражения. Нас осталось трое на руках у мамы, а ведь ей самой было всего тридцать. Молиться надо за таких женщин!

Вскоре я пошел в первый класс 3-ей мужской средней школы им. В. И. Ленина. Потрясающая первая учительница – Екатерина Григорьевна Гришина. Через 25 лет, когда я уже стал кандидатом наук и жил снова в Минске, она встретила на улице маму, узнала ее и начала расспрашивать обо мне. Просто невероятная история!

После этого был геолого-географический факультет Белорусского университета, в то время также им. В. И. Ленина. В нашей семье он дал образование в трех поколениях. Причем, я не уговаривал ни детей, ни внуков.

Самое счастливое время – работа. Она продолжается 57-й год. Очень везло в жизни на хороших грамотных и мудрых людей – учителей, коллег, учеников.

Великая Отечественная война у моего поколения украла и искорежила детство, отняла отцов и многих близких, заставила рано начать работать. Никаких знаков отличий нам не дано, как, впрочем, не имели их и наши матери, тети, бабушки, перенесшие все ужасы войны взрослыми людьми. Да и нужны ли они нам? Пережив в раннем детстве страшную войну – потерю родных людей, голод и лишения, – мы научились ценить и радоваться самому малому. Мы не имели права даже посредственно учиться, так как жили на стипендию, которую никак нельзя было потерять. Из нее выкраивали рубли и копейки, чтобы сходить на концерты Утесова и Рознера. Ночами стояли в очередях, чтобы подписаться на пятитомник Сергея Есенина. Нам хватало и тощего кошелька, благо черный и белый хлеб, горчица и соль в столовых лежали на столах бесплатно, а стакан сладкого чая стоил две копейки.

За долгие трудовые годы, пожалуй, не осталось таких в республике мест, где бы не удалось побывать и что-то сделать. Радуюсь происходящим переменам, разумеется, если они в лучшую сторону. То, что сейчас привычно и как-то само собой разумеется, в моем детстве и юности отсутствовали даже в мечтах. Счастье Беларуси и ее граждан, что после 1945 года война не приходила на нашу землю. Это дорогого стоит, за это нужно бороться всеми силами.

 

Чужие в горах

Немцы объявились в наших краях 12 августа 1942 года. Сперва мы узнали это из листовок, которые в изобилии рассыпал пролетевший самолет типа нашего «кукурузника». А может, это и был «кукурузник». Хорошо помню их содержание: «Где ваши хваленые победители в лице Буденного и Ворошилова? Они – предатели. Бросили вас на произвол судьбы, а сами спрятались в надежном месте». Потом со стороны Черкесска началась стрельба из дальнобойных орудий. Били не по станице, а по окружающим горам, чтобы дать знать, что территория занята.

После этого в селении появились мотоциклисты. Оставили свои машины прямо на дороге и пошли по хатам добывать еду. Население боялось людей с автоматами и отдавало продукты, несмотря на собственную в них острую нужду. На углу улиц они вскоре поставили кухню и через громкоговоритель стали приглашать женщин чистить картофель, который к этому времени созрел на полях. Стояла ведь осень. Пацаны, которые вертелись вокруг, стащили один автомат и спрятали в картошку. Немцы его нашли, но, слава богу, никого не расстреляли.

За мотоциклистами приехал большой обоз с румынами, поляками, чехами, венграми. Солдаты расквартировались по всем хатам. Лошадей с повозками оставили тут же, в приусадебных садах, невзирая на то, что немало в них будет потоптано. Остававшиеся в станице мужики сразу же стали служить полицаями. Всем было велено рыть себе окопы.

Колхоз распустили, общественный скот раздали. Кто-то получил корову или теленка. Нам же достался худой жеребенок. Немного его откормили и ездили потом на нем с братом за хворостом.

Нас, ребятишек, немцы почти не трогали. Разве что принуждали работать на себя. Например, на конюшне. Подзывали пацанов и заставляли носить воду лошадям из колодца. Коней много, пока всех напоишь! Нередко это растягивалось на полдня. Потом дадут папироску – и до свидания. Там, кстати, я впервые увидел таких мощных животных. С широченным крупом. На спину можно лечь, как на лавку. Тяжеловозы!

А вот с евреями они не церемонились и здесь. Те не успели уйти за перевал, и я видел, как их огромной колонной (человек двести-триста, не меньше) гнали по пыльной дороге. Собрали всех под горой и заставили вырыть траншею глубиной метра полтора. Ставили людей на край и расстреливали. Детям давали сладкие ядовитые конфетки. Возьмет ребенок в рот – и сразу падает. Если упал у канавы, ногой сталкивали в ров. Когда его засыпали землей, поверхность еще долго шевелилась, как живая. Ведь туда попадали не только мертвые, но и раненые. Возможно, и совсем живые.

Днем случались бомбежки. Это делали наши самолеты. Удары наносились по зениткам на окраине станицы, по скоплениям машин и другой военной техники. Один из наших самолетов во время воздушной атаки был подбит. Летчик успел приземлиться на парашюте, забежал в кукурузу и там застрелился. Немцы окружили кукурузное поле цепью и осторожно, боясь выстрелов, двинулись вглубь. Забрали пистолет, документы летчика и ушли.

Это был симпатичный молодой парень. Сибиряк. За точность фамилии не ручаюсь. Но кажется – Александр Седых. Местные его похоронили на месте, а весной, после ухода немцев, перезахоронили в центре станицы Зеленчукская. Поставленный на могиле памятник можно видеть там и сейчас.

Полицаи наши начали собирать сведения об активистах советского времени, чтобы потом расстрелять. Но расправиться не успели – немцы покинули станицу. Произошло это 20 января 1943 года. Не запомнить такое событие было просто невозможно. 14 января ночью вдруг открылась стрельба. Отчего, почему – никто не знал. А это, оказывается, оккупанты праздновали Новый год по старому стилю. И устроили по данному поводу салют. Выяснилось это уже утром. А ровно через шесть дней они ушли. Навсегда! Успели спалить лишь бывший колхозный амбар и взорвать за собой мост через речку Зеленчук.

После их ухода вновь образовался колхоз, в котором работали за похлебку – гороховый или фасолевый суп. Без мяса, разумеется. Хлеба тоже не было. Некоторое время не имелось даже и соли. Проработал я так до 1947 года. Потом нашу семью отправили в Сибирь, так как отец в первые же дни войны попал в плен, а доверия к пленным Сталин не питал. Это была своего рода почетная ссылка. Поселились в Сталинске (теперь Новокузнецк) Кемеровской области. После реабилитации в 1956 году жить разрешили везде, и мы переехали в Белоруссию.

В конце нашей беседы зашла речь о депортации местного населения. Вот что я услышал от Дмитрия Мефодьевича.

В Карачаево-Черкессии кого только нет. Помимо основных народов – карачаевцев и черкесов – здесь можно встретить ногайцев, обозинов, русских и так далее. Даже греки и турки есть. Тридцать пять, если не ошибаюсь, национальностей. Мы с ними были в дружбе. Горское население жило в аулах. Может быть, грязно с нашей точки зрения, но богато. У них даже золото было. Налоги там попробуй в этих ущельях собери! Их обвинили в сотрудничестве во время войны с турками и немцами.

Когда немцы ушли, было много арестов. Оставшимся горцам объявили об отправке в другие края. Сказали, что продуктов надо взять на трое суток (столько времени необходимо ехать на телеге до железнодорожной станции в Черкасске). Вещей – тоже самый минимум. Длиннющая вереница телег получилась. Мужиков там почти не было. В основном женщины и дети. Вой женский стоял неимоверный и долгий. Он слышался даже, когда обоз скрылся за горы. Поговаривали, что некоторые в пути сходили с ума. Они привыкли к горам, в которых оставляли теперь все богатство. Часть народа из дальних мест, например, из Архыза, вывезли ночью на машинах – послевоенных полуторках.

В оставленные аулы ринулись мародеры и много чего оттуда унесли. Охранять дома ведь стало некому. Больная эта тема. Ее завершения – возвращения людей на родину – я уже не дождался.

 

Вот так каникулы!

До войны окончила пять классов. Завершился учебный год, и родители, чтобы дать мне отдохнуть, отправили с сестрой к родственникам в Гомель. Это было 21 июня, мне исполнилось 12 лет. А 22 июня сообщили, что началась война.

В городе началась суета. Беспокоились и наши родственники: что делать с ребенком? В городе становилось опасно оставаться. Но тут, на счастье, в Гомель заехала к дочери мамина мать и забрала меня с собой на Брянщину.

Добрались кое-как до села Митьковка Климовского района. Деду уже передали, что внучка едет, и он вышел нас с бабушкой встречать. Там, в деревне, впервые и столкнулась с оккупантами. В буквальном смысле слова. Меня попросили отвести теленка на луг, вбить кол, и пусть он там пасется на привязи. Веду животное по узкой улочке – и вдруг навстречу вылетает мотоцикл с коляской с двумя или тремя немцами. Увидели меня и начали стрелять в воздух. Теленок (он был довольно большой) как рванул, повалил меня на землю и вместе с веревкой, в которой я запуталась, изрядно протащил по земле. Потом остановился. Оба порядком напуганные, вернулись до дома. Кто кого вел назад, уже не помню.

Постоянного немецкого поста в деревне не было, германские солдаты лишь заезжали время от времени. А партизаны в окружающих лесах водились и давали о себе знать. Периодически что-то подрывали. Двух или трех местных забрали в комендатуру. Одного подозревали во взрыве шоссейного моста, другого – железнодорожного. Что с ними стало, неизвестно.

В деревне я прожила больше года. А однажды моей родной тети муж приехал из Гомеля менять мыло на муку и другие продукты (выкручивались ведь в то время как могли) и я упросила его взять меня с собой, чтобы затем из Гомеля добраться до Минска. Двое суток шли пешком за телегой, которая была нагружена, и лишний вес лошади был уже не под силу. По дороге встречались партизаны. Остановят, порасспросят и отпустят с добрыми пожеланиями.

В Гомеле узнала, что папа с мамой живут в Минске уже в другом месте – в районе станции Козырево (территория нынешнего камвольного комбината), в частном доме дяди. Туда меня и переправили, упросив одного знакомого, который работал на железной дороге. Ехали на товарной платформе и с большими приключениями. То к одному поезду прицепят, то к другому. И так четверо суток. Куда едем, не понять. Сидела и спала на каких-то металлических болванках, но кое-как все же добрались.

Город был сильно разрушен, ходить по нему было страшно.

Недалеко от нашего дома располагался лагерь военнопленных, обнесенный колючей проволокой. Близко к нему никого не подпускали. Издали видно было, что изможденные люди просят что-то, но кругом ходят автоматчики. Ничего не передашь.

Однажды шла к Червенскому рынку и в районе частных домов (сейчас они снесены) увидела вдруг скопление людей, грузовую машину и висящего на крюке с веревкой человека. Кого-то казнили, и процесс, видимо, продолжался. Быстро развернулась и помчалась назад. Когда прибежала домой, меня буквально колотило от пережитого страха.

Ближе к освобождению был и такой забавный случай. Какой-то немец пришел к нашему дому с любимой для оккупантов просьбой «матка – яйка». А у входа собака сидит и не пускает. Никак не войти. Он стоит, собака лежит. Умный пес был. Но тут вышла мама и что-то ему дала. Хорошо, что так кончилось. Могло быть и хуже.

Некоторое время обучалась в какой-то школе, организованной в одном из бывших военных бараков. Учили там только химии, физике, математике, белорусскому языку. Все вне политики. О ней в классе ни-ни.

Наши войска встречали с цветами. Это была великая радость. Город освободили, но бомбежки продолжались. Приходилось прятаться от них в окопе, вырытом возле дома. Но пережили и это, и послевоенную разруху. Главное, что победили.

 

Грозное слово «война»

Войну встретил в Хороле Полтавской области, куда переехали родители. «Помню здоровенный панский дом, – рассказывает Юрий Иванович, – в котором, помимо нас, жил первый секретарь местного райкома Старченко, председатель райисполкома и какие-то другие чиновники. Городок утопал в зелени. Он был очень красив до войны и древнее Минска.

В квартире на стене висел сетевой динамик размером с большую круглую тарелку. Трижды в день по нему передавали новости, среди которых пришла и самая страшная – о начале войны с Германией. Я к тому времени успел окончить только первый класс. Помогая жене Старченко паковать вещи для отъезда, мама спросила: «Может, и нам поможете эвакуироваться?» Та переговорила с мужем и принесла такой ответ:

– Вам никуда не надо уезжать! Недели через две-три мы вернемся.

На том и распрощались. Навсегда!

Какое-то время в городе царило безвластие. Из магазинов потащили муку, хлеб, другие товары. Продолжалось это примерно неделю, а, может, и больше. Немцы до нас еще не дошли, но самолеты их уже летали в небе. Соседка в своем широком и длинном крепдешиновом платье вышла однажды на двор, а тут мессер пролетает. Дал очередь. Платье женщины оказалось в дырках, но тело, по счастью, пули не задели. Просто невероятное везение. После этого происшествия люди стали прятаться в подвалы при виде самолетов.

Позже мы, мальчишки, с любопытством глазели на дальнюю бомбежку, не ведая, кто это делает: наши или немцы. Небо расцвечивалось огнями зенитной артиллерии и осветительных ракет, спускаемых на парашютах. Красивое зрелище, если смотреть со стороны. Об убийствах под этим огненным заревом как-то не думалось. А утром смотрим однажды: уже колонна машин на улице стоит. Немцы! Если не ошибаюсь, это случилось осенью 1941-го года. Точную дату не помню.

Так пришли чужие власти. Поставили в городке гарнизон, стали обустраиваться. В числе первых учреждений открыли ресторан и украсили его большими фикусами. Я знаю это потому, что цветы они позаимствовали у нас. Мама была большой их любительницей.

В самом начале оккупации был такой случай. Играли ребятишки во дворе. Вдруг выходит молодой немец с большим куском белого хлеба, намазанным маслом. Угостить хочет. Мы, естественно, дали деру. Я тоже побоялся взять. Страшился, как и все, отравления. Побежал к маме, немец последовал за мной. Она все видела и крикнула издали: «Голодный ведь. Бери!» Взял и скушал.

Настроение того немецкого солдата я прочувствовал в 1974 году во время командировки в Октябрьский район Гомельщины. Дома осталась жена с недавно родившимся ребенком. И мне вечером в пустой гостинице стало так тоскливо одному. Вдруг идет по коридору девчонка росточком не выше моего колена. Дочь или внучка местной работницы. Она напомнила о покинутой семье, и мне так захотелось ее угостить конфетой, что немедленно и сделал. И я понял того немца из 41-го года. Его тоже мучили воспоминания о далеком доме с родными ему людьми. Поэтому и потянуло к детям.

В опустевших квартирах нашего дома оккупанты организовали ночлежку для транспортников, перевозивших грузы. Одного из них звали Бернет. Фамилия это была или имя – не могу сказать, но по манерам он смахивал на интеллигента. Первым делом он с помощью рабочих организовал постройку капитального многоочкового туалета за сараем и строго присматривал за порядком в общежитии.

Я ему чем-то понравился, и он меня часто подкармливал, но и сурово воспитывал при случае. Однажды застал меня не в туалете, а в лопухах за сараем, где мне больше нравилось справлять нужду. Увидел и аж побледнел от злости:

– Руссише швайне! Надо дорт! – и показал рукой на свое знаменитое сооружение. – Иначе… Не найдя нужных слов, он выразительно похлопал рукой по кобуре с пистолетом.

Я страшно испугался. Подумал, что сейчас пристрелит, и стал спешно натягивать штанишки. Долго потом любитель орднунга посматривал на меня косо. Но потом подобрел. Как я понял впоследствии, он все-таки ненавидел фашистов. А у нас их хватало. Даже мы, мальчишки, хорошо понимали, что такое зеленый немец и что такое черный (в черной форме). От последних старались держаться подальше.

При немцах я окончил второй класс и половину третьего. Потом занятия прервались. Помню, как в школу пришел проверяющий – холеный немецкий офицер с переводчиком. Раздалась команда: «Руки на стол!» Офицер обошел всех и сделал замечание:

– Руки грязные!

– Мыла нет – вразнобой заговорили ученики.

– Мойте песком! – отчеканил проверяющий.

Переводчик, помимо рук, заглядывал еще осторожно и за шею. Проверял, нет ли там вшей. Пальцами немцы старались ничего не трогать. Боялись заразы.

Однажды я попал в немилость к переводчице немецкой комендатуры, которой дали комнату в нашем доме. Началось все с невинного вроде случая. Во дворе рос красивый спорыш – невысокая травка с маленькими белыми цветочками. В этом месте стоял заброшенный немецкий дорожник – что-то вроде советского газика, только подлиннее. Днем сюда приходило двое поляков ремонтировать технику. Один из них налил бутылку бензина и спрятал ее в дорожник, надеясь, видимо, обменять его потом на самогонку.

Но бутылку обнаружил мой пятилетний братик. Открыл пробку и, забавляясь, стал выливать бензин на машину. Работница комендатуры увидела это, разоралась и пару раз ударила братика по голове. Меня это задело. В отместку я наставил стеклышек торчком на тропинку, по которой она каждое утро прогуливалась босой. На следующий день она поранила ноги, вычислила, кто это мог сделать и, взбешенная, примчалась к моей матери. Та едва уговорила ее меня не наказывать. Во время этого бурного разговора я тихо лежал под кроватью. Как мышь под веником.

Отец мой по образованию учитель, но в период оккупации был простым разнорабочим сначала на хлебо-, а потом на маслозаводе. Благодаря этому мы (трое детей и мама) особенно не бедствовали, папа всегда что-нибудь приносил с работы. Звали его и в полицаи, но отказался. С приходом наших войск в 1943-м был мобилизован в армию – сначала в стройбат, а потом – в артиллерию, когда обнаружилось, что он хорошо знаком с математикой. В 44-м в семью пришла весточка с фронта – пропал без вести.

А в 1995-м младший брат Владимир, преподаватель Ленинградского университета, отыскал его след. Прочел публикацию в какой-то газете, в которой бывший фронтовик, живший в Херсоне, писал, что своими глазами видел, как погиб такой-то. И называл фамилию, имя и отчество моего отца. Их тогда накрыло немецким снарядом. Единственным уцелевшим из артиллерийского расчета оказался херсонец.

Но вернемся в осень 43-го года, в период освобождения.

Неподалеку от нас проходила шоссейная трасса Хорол-Кременчуг. В полутора-двух километрах от нее деревня Олимпиадиевка, где мы надеялись на время спрятаться у знакомых. Едем на телеге. Над Хоролом сплошной дым – горят дома. По шоссе в сторону Кременчуга течет громадная колонна беженцев. Слева и справа от нее мелькают иногда немецкие мотоциклисты. Мы нырнули то ли в подсолнечник, то ли в кукурузу, пробрались в деревню и сутки провели у надежных людей.

И вдруг в деревню приехали две небольшие крытые машины типа наших «козликов». Вышли из них немцы, походили, походили и уехали. А через пару часов из пяти больших машин здесь высадилась уже целая немецкая группировка и стала готовиться к обороне. Еще через какое-то время в низине послышался взрыв – немцы взорвали мост через реку.

Вслед за этим в окрестностях началась перестрелка. Люди попрятались в убежища. Стрельба усиливалась. Стали слышны пулеметные очереди и орудийные залпы. И где-то в направлении приречной поймы несколько раз звучало многоголосое «Ура-а-а! Ура-а-а!» минут по 15–20, а затем все стихало. И так продолжалось, наверное, два-три дня. Точно не скажу.

В один из таких дней, в полдень, когда немцы, возможно, отдыхали, «Ура-а-а!» неожиданно раздалось со стороны длинного яра, который находился в тыльной части обороняющихся. Немцы поспешно отступили, но устроили по прежним позициям артналет. Я выглянул из подвала. Вижу: крыша дома одного из сельчан красиво так разлетается. Лошадь одну убило. Мать за меня – и в погреб.

Когда все затихло, поехали назад. Вдоль полевой дороги, проложенной по болотистой местности, лежало множество трупов наших солдат, которые еще не успели убрать. Бойцы погибли во время атаки. Ну а немцев уже и след простыл.

Жизнь снова возвращалась в мирное русло. Полтора-два года были еще довольно голодными, но народ, видевший и худшее, преодолел и эти временные трудности. Я же со временем поступил в ремесленное училище, где кормили бесплатно. И с этого момента, можно сказать, начал самостоятельную жизнь.

 

Незабываемое

Весть о войне воспринял не сознанием, а общей озабоченностью взрослых. Отца отправили на фронт в первые же ее дни и почему-то ночью. Мать громко плакала, даже кричала, чуть ли не теряя рассудок. Под Брянском их, еще не одетых в военную форму, разбомбили. Управление исчезло, и он пешком с расстояния в сто километров вернулся домой. Растерянный и какой-то виноватый.

В памяти тех первых дней остались частые пролеты над селом и окрестностями немецких самолетов, которые спускались очень низко и периодически строчили из пулеметов. В небе стали вспыхивать воздушные бои. Однажды увидел: летит сверху подбитый самолет. Падает и крутится, как горящее бревно. Наша, как оказалось, боевая машина. Двое летчиков выпрыгнули из него на парашютах. Один был ранен. К месту их приземления на мотоциклах сразу же устремились немцы. Раненого летчика увезли с собой. Другой успел скрыться. Там на поле в это время работали колхозники. Подвели ему лошадь и сказали; «Скачи, пока не поздно». Чуть ли не силой заставили сесть. Он и ускакал в лес под самым носом у немцев. Парашютную же ткань быстро разобрали сельчане на платочки.

Через село потекли разрозненные группы наших солдат, идущих на восток. Почему-то их называли пленными. Все старались переодеться в гражданское. Одному из них, молодому на вид, папа отдал изношенный пиджак и получил взамен шинель. Потом ее распороли и сшили брату одежду.

Запомнился еще такой эпизод: пятеро наших военных остановились на ночлег в доме человека, который в Первую мировую войну находился в германском плену и немного знал язык этой страны. А ночью в хату зашли немцы. Хозяин поговорил с ними, после чего те вывели на улицу всех пятерых и расстреляли прямо на огороде. Вина в их смерти пала на этого старика.

Днем собрались мужики и захоронили погибших на местном кладбище. Документов при них не было. И таким вот образом на войне появлялись «без вести пропавшие», о чем командование обязано было сообщать родственникам по месту жительства.

В четырех километрах от села проходит магистральная дорога. Оттуда в первые дни войны доносился гул: шли машины, танки, другая военная техника. К нам заскочила лишь чужеземная танкетка, проехала по всему селу и уехала. После нее на земле остались листовки, в которых черным по белому было написано: «Мы вас освободили». Пропаганда у завоевателей работала с самого начала!

Первыми же «освободителями» оказались немцы. Близ моста через железную дорогу они поставили гарнизон для охраны. Каждый день вместе со старостой ходили по дворам, чтобы поживиться курицей, яйцами или еще чем-нибудь. Сменившие их мадьяры (венгры) поначалу этим не занимались, но, когда узнали про немецкие поборы, тоже стали предъявлять населению такие требования. Затем появились финны, австрийцы, румыны.

На первое место по жестокости и мародерству я бы поставил финнов. Стреляли по собакам, курам и другим живым мишеням. Без разбора. Далее по убывающей шли мадьяры, немцы, румыны. С последними можно было спорить и даже побить, если они ловили курицу. Судя по всему, это были бедные люди. Двое из них однажды сделали из машинной резины бахилы, очень грубые на вид, и посылкой отправили к себе на родину. Наверное, не сладко там жилось.

Наиболее дружелюбно вели себя чехи со словаками и, как ни странно, австрийцы, казалось бы, наиболее верные союзники немцев. По выходным они обычно отдыхали и даже призывали наших сельчан следовать их примеру. Но, видя, что это на русских не действует – они все равно работают, – прекратили бесполезные уговоры. Австрийцы однажды вообще несказанно всех удивили.

А дело было так. Наши местные мужики под контролем немца рыли траншею на окраине села. И один, очень горячий характером, заспорил со своим надзирателем. Немец ударил его кулаком в лицо. Мужчина упал, а когда поднялся, не раздумывая рубанул обидчика острым краем лопаты по черепу. И отрубил тому ухо. Немец схватил ухо и бегом в лазарет.

Рабочие перепугались и стали громко упрекать земляка: «Что ты наделал, дурак!? Сейчас придут другие немцы и всех нас расстреляют. Надо бежать!»

И потрусили было в сторону леса, но увидели, что на их пути стоят люди в немецкой форме, которые, видно, с интересом следили за событиями, но никаких мер не предпринимали. Обойти их никак нельзя. Замедлили шаг и двинулись дальше: будь, что будет! Другого выхода все равно нет.

Когда поравнялись, один из наблюдавших поманил рубаку пальцем, добавив голосом: «Сomm, comm!»

Тот подошел с самыми мрачными предчувствиями. И вдруг слышит: «Nicht cut!» И показывает жестами, что рубить надо было по шее, а не по голове. Так надежнее!

Оказалось, что это – австрийцы, союзники немцев поневоле. Рабочие после этого спокойно удалились в лес и скрылись. Скорее всего, ушли к партизанам.

Один чех или словак (точно уже не могу сказать) приходил к нам по воскресеньям. Ставил винтовку в угол и подолгу разговаривал с отцом. На стене среди различных фотографий висело фото братьев-военных в армейской форме. Он это заметил и однажды, разглядывая снимки таких же, как и он, молодых людей (они ему явно нравились), вынужденных сражаться, признался, что является коммунистом. Обещал написать отцу после войны, но не написал. Может быть, погиб.

Всякого рода заготовители и каратели нас особенно не тревожили, хотя вокруг произрастали знаменитые брянские леса и село (довольно большое, около трехсот изб) располагалось, можно сказать, в партизанской зоне. Как только они узнавали, что у нас стоит немецкий гарнизон, сразу же уезжали.

Правда, не обошлось без инцидентов. Один раз партизанский отряд на санях заехал в село. А навстречу шло двое ничего не подозревающих немцев. Партизан с автоматом соскочил с саней и прошил их очередью. В гарнизоне у моста услышали выстрелы и с поста охраны стали пускать вверх ракеты. А после нагрянул карательный отряд. Ходили по домам и забирали мужчин. Всех их согнали в церковь и выставили вокруг пулеметы. Хорошо, что муж моей тетки, тоже побывавший в Первую мировую в плену у немцев, смог толково объяснить на понятном карателям языке, что среди здешних партизан нет. То были не наши люди. И мужиков отпустили. А так бы наверняка расстреляли.

Был и такой случай. Один из местных, чтобы обезопасить себя, пошел в комендатуру с доносом, что в селе есть коммунист. К нему приставили немца с винтовкой и приказали: «Веди!» Чтобы попасть в село, надо было перейти небольшую речку. В это время женщины там стирали белье и каким-то образом догадались о злонамеренном замысле. Тем более, что доносчик и раньше не вызывал особого доверия. Они стали попрекать его: «Сам коммунист, а ведет забрать коммуниста!»

А дальше произошло следующее. Когда предатель переходил речку по бревну, немец поднял винтовку и выстрелил в него. Сам пошел назад. Что его на это толкнуло, так и осталось загадкой.

На железной дороге оккупанты проявляли особую бдительность. Чтобы обезопасить паровоз от подрыва партизанами, впереди прицепляли две-три пустые платформы. Позже на них разрешили ездить мужикам с Украины. Те то ли продавали что, то ли покупали в наших краях. Жить-то надо было как-то в это смутное время. Расчет у фашистов был коварный: живая защита. Партизаны не станут подрывать своих.

Поведение немцев менялось в зависимости от положения на фронте. Сначала они хвалились своими успехами под нашей столицей, а потом вдруг все затихло. Один наш сельчанин подошел в эти дни к немцу и спросил:

– Пан, а как там сейчас Москва?

Вопрос, казалось бы, безобидный, его не раз задавали и раньше и всегда получали ответ. На этот раз все вышло иначе. Немец, ни слова ни говоря, размахнулся и врезал ему по уху. Решил, что над ним издеваются – дела-то под Москвой уже были не ахти. А мужик, довольный, побежал к своим. Стало ясно, что взять столицу не вышло. «Никогда не думал, что от удара в ухо буду так радоваться», – сообщил он своим односельчанам.

Чувства обреченности у населения во время немецкой оккупации я не заметил. Но никогда не думал, что Курская битва закончится именно в наших краях.

О приближении русских мы узнали по канонаде. Стрельба, разрывы снарядов и бомб становились все громче. Население попряталось в погреба. Я и двое сверстников расхрабрились, вылезли из подвала и отправились за водой. Вдруг над головами просвистела мина, шлепнулась сзади и взорвалась. Мне поранило осколками ляжки и вырвало штанину. Другому пацану большой осколок угодил в задницу. Один из нас прикоснулся к торчащему снаружи концу в надежде вытащить. Паренек застонал. Им потом занялись кое-что понимающие в медицине люди.

Немцы, прежде чем уйти, взорвали церковь, заложив под нее много взрывчатки. Она стояла на самом высоком месте. Обозы оккупантов уже выдвинулись из села в сторону железной дороги с целью отступления. И вдруг с той стороны кто-то стал строчить по ним из пулеметов. То ли наступающие русские, то ли партизаны, то ли свои открыли заградительный огонь. Немцы вернулись назад и еще на целых девять месяцев остались в селе. Какие-то неизвестные сделали нам такой вот неприятный подарок. Так вот и получилось, что откат немецкой армии после Курской битвы застрял у нашего порога.

Ну а когда пришло освобождение, это просто не описать. «Наши» ведь не просто рядовое слово. Это – мир, надежда, обязательное будущее. Сладостное ощущение этого слова живет в душе до сих пор.

Часть домов после освобождения оказалась сожженной, часть – разобранной на блиндажи. Местность во многих местах была заминирована. И хотя по ней потом прошли саперы, сколько людей подорвалось. Вез, например, торф один из земляков, проехал большую дорогу – и ничего. А у собственного дома наехал на мину. И погиб. Жена стала вдовой, а дети сиротами. Или вот такой случай: подорвался трактор, ранило тракториста, пахавшего поле. Народ подбежал, смотрят, а там плуг еще две мины выкопал. У некоторых парней, разбиравших взрывоопасные предметы, оторвало то пальцы, то руку.

Во время разговора 80-летний собеседник несколько раз принимался плакать. А потом признался: «Больно мне это вспоминать. Даже читать на данную тему не могу. Не люблю смотреть и фильмы о войне. Когда начинают показывать бои на Украине, выключаю телевизор».

А каково ветеранам, повидавшим море крови? Не удивительно, что многие из них реагируют еще болезненнее, чем мой коллега, и на просьбы рассказать о военных событиях отвечают категорическим отказом. Слишком это задевает за сердце.

 

Тревожные дни

– О войне я узнал уже 22 июня 1941 года, – начал свой рассказ Борис Сергеевич. В тот день мы уехали с отцом в городской поселок Глуск, который находится в двенадцати километрах от нашей деревни. Надо было продать на рынке кое-какую домашнюю продукцию и на вырученные деньги купить мне книжки и другие школьные принадлежности для продолжения учебы. Я должен был учиться теперь в третьем классе.

Был погожий солнечный день. Ничто, казалось, не могло испортить нам хорошее настроение. Продали успешно двух петухов, которые по дороге то и дело дрались между собой, приобрели учебники, тетради, ручки и другие школьные мелочи. Напоследок папа заскочил еще в продовольственный магазин, чтобы купить мне что-нибудь вкусненькое.

Я терпеливо ждал его возвращения, сидя на повозке. Из большого черного репродуктора, висевшего на телефонном столбе, прямо у меня над головой, лилась какая-то музыка, которая меня мало интересовала. И вдруг из него донеслись совсем иные звуки. Четкий голос диктора произнес, что Германия без объявления войны напала на нашу Родину. Я мало что разумел в этом событии, но по выражению отцовского лица понял, что произошло нечто очень страшное и мерзкое.

Быстро отвязав лошадь от столба и оставив в стороне прочие незавершенные дела, мы помчались назад, в деревню.

Дома мы нашли плачущую мать. У нее были веские причины для беспокойства. Один из сыновей (мой старший брат) с 1940 года проходил воинскую службу где-то в Литве и теперь, выходит, очутился на переднем крае битвы с немцами. Под вопросом оказывалось и возвращение домой дочери Марии, работавшей в детском саду на Витебщине (в городе Дисна).

Проблемы возникли и у других. Жители деревни собирались на улице группками и на чем свет стоит кляли вероломного супостата, не ведая еще, что он зайдет на нашу территорию так далеко и так надолго. Что надо делать в данной обстановке, никто толком не знал. Председатель колхоза куда-то исчез. Колхозники под руководством бригадиров по инерции еще какое-то время выполняли свои обязанности: кормили скот, убирали урожай. Продолжалось это, однако, не долго. Наиболее проворные начали потихоньку разбирать колхозное имущество. Глядя на них, потянулись за колхозным добром и другие. Пресечь расхищения было некому. А вскоре из района поступило и официальное указание раздать общественные ценности, чтобы они не достались врагу. Колхоз прекратил свое существование.

Уже вечером 22 июня наблюдались какие-то всполохи в направлении Бобруйска и доносились глухие взрывы. Как выяснилось попозже, это вражеские самолеты бомбили город, расположенный от нас на расстоянии 45 километров, а по прямой – и того меньше. Вскоре после этого через деревню небольшими группами и поодиночке потянулись красноармейцы, которым удалось вырваться из окружения. Часто они даже ночевали тут, чтобы утром отправиться дальше на восток, к своим. Идти проселочными дорогами в военной форме было небезопасно, и многие слезно просили у населения поменять ее на гражданскую одежду. Пусть даже и сильно изношенную.

Происходили в этом суматошном перемещении и совсем уж удивительные случаи. Один из отступавших зашел к нам с большой котомкой за спиной. Когда взрослые поинтересовались, что он несет, тот вынул скруток и развернул его. Это была шинель генерала с красной шелковой подкладкой. Как рассказал военнослужащий, перед войной и в начале ее он, будучи шофером, возил этого военачальника. Их часть попала в окружение, управление ею было потеряно. Пробираясь на восток, генерал приказал остановить машину на высоком речном берегу и прошел внутрь хлебного поля, чтобы разведать обстановку. Через небольшое время вернулся и сообщил водителю, что они находятся в двойном кольце немецких войск. Обращаясь ко мне, он сказал, что я свободен и могу самостоятельно выходить из этой ситуации. И если удастся выбраться из кольца, попросил разыскать его родных по указанному на конверте адресу. При этом он отдал ему запечатанное письмо на имя жены. Попрощался, а сам ушел опять в рожь. Через несколько минут там раздался звук выстрела.

– Бросившись на этот звук, я увидел, что генерал застрелился, – продолжал военный. – Видимо, он не захотел позорного плена и посчитал пулю в висок единственно правильным для себя выходом.

Оставшись в одиночестве, водитель бросил машину, взял генеральскую шинель и в подступающих сумерках пошел в направлении деревни, из которой доносился лай собак и мычание коров. По пути встретил женщину с ребенком, которая гнала корову с пастбища. Она заверила, что немцев в деревне нет, но шоссе, через которое ему предстояло двигаться дальше, охраняется немецкими солдатами. Правда, они стоят на большом расстоянии друг от друга и ее вот не задержали при перегоне скотины на лужок. Завтра можно попытаться перейти втроем.

– Утром я взял на руки ее ребенка, – повел дальше рассказ шофер, – и мы с ней благополучно пересекли это шоссе вроде как единой семьей. Никто нас даже не окликнул. И вот я уже здесь.

По правде сказать, всех возмутил рассказ служивого. Зачем он рисковал жизнью женщины с ребенком? И почему польстился на генеральскую шинель, с которой и его самого могли бы немцы поставить к стенке? Но воспитывать его никто не стал. Покормили, оставили переночевать, а наутро пожелали счастливого пути.

Вскоре после его ухода к хате (а она стояла крайней на селе) подошли сразу двадцать два лейтенанта, двигавшихся тоже на восток. Очевидно, это были свежеиспеченные выпускники какого-то военного заведения. Увидев их, мать очень расчувствовалась, ассоциируя их с таким же молодым, воевавшим где-то в Литве собственным сыном. В беседе с ней они посоветовали уничтожить письма сына во избежание неприятностей с немцами. Мама так и сделала, а теперь вот жалеем об этом. Не осталось у нас даже названия воинской части, где служил мой брат. И невозможно восстановить, где затерялись его последние следы в этой кровавой мясорубке.

А отступавшие некоторое время еще шли и шли глухими дорогами и тропами. Многие из них остались в партизанских отрядах.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВРАГОМ

Война шла, но немцев пока никто не видел. Доходили слухи, что они заняли Глуск и даже были в соседней Березовке, которая находилась в пяти километрах от нашей деревни. Оттуда до нас доносился иногда какой-то шум. Видно, там по шоссе двигалась военная техника. Наша или немецкая, никто не знал.

В один из дней такого относительного затишья мы с соседним парнишкой отправились порыбачить на протекающую в 40–50 метрах речку Птичь. Перешли по мелководью на противоположный берег и стали разматывать удочки. В это время послышался сильный рев моторов, доносившийся с противоположного конца деревни. Звук их все нарастал, и вот показалась большая (около 15 машин) группа мотоциклистов. Таких огромных мотоциклов (трехколесных, с коляской) мы еще не видели. На руле у каждого был закреплен ручной пулемет. В конце улицы приезжие остановились, сошли на землю и стали рассматривать в бинокль простирающуюся перед ними территорию за рекой.

Это были оккупанты. Мы не знали, что нам делать. Прятаться было уже поздно, да и некуда. Но двое малышей чужеземцев, видимо, не интересовали, и мы, осмелев, приблизились, наконец, к постепенно собиравшейся вокруг них толпе из стариков, женщин и вездесущих мальчишек. Остановившись поодаль, со страхом и любопытством одновременно стали рассматривать незнакомцев. Одеты они были в зеленые мундиры и такого же цвета брюки и сапоги. День был жаркий, и к нашему приходу мундиры были уже сняты и развешены по забору. Прикрепив к нему зеркальца, многие из приезжих брились. Часть отправилась в близлежащие дома собирать яйца. Некоторые пытались разговаривать с сельчанами. Слышалась непонятная нам гортанная речь.

Меня поразило, что старик, немножко знавший немецкий (кажется, еще по своему участию в Первой мировой), пытался спорить с немцем, утверждавшим, что их войска через 40 дней заберут Москву. Дед не соглашался, и я очень боялся, что немец его пристрелит. Но тот только хохотал, хлопая старика по плечу. Теперь вот думаю, что было бы с нашим упрямым дедом, случись такое в середине или в конце войны. Наверное, быстро бы получил пулю в лоб. А тогда среди завоевателей царила победная эйфория.

Один из немцев извлек из мотоцикла большой рюкзак и достал из него булку хлеба, запаянного в целлофан (что тоже для меня было ново). Нарезал его, накинул на каждый кусок ломтик масла из голубой пластмассовой баночки и стал предлагать бутербродики детворе. Их взяли немногие. Деревенских ребятишек маслом и хлебом не удивишь. Но вот когда он вынул из своего рюкзака столбик кругленьких конфет и начал ими угощать, попробовать захотели почти все. Только детдомовец, приехавший накануне в гости к своим родственникам, остался на месте. И когда ребята его потом спросили, почему он отказался от конфет, ответил: «У врага ничего брать нельзя! И вы тоже должны это знать».

Отдохнув часа полтора на берегу реки, немцы оделись и уехали. А через какое-то время в соседней деревне Березовка на постоянной основе расположился небольшой их гарнизон. Наше Подлужье и река Птичь стали как бы разделительной линией между двумя зонами: немецкой (с южной стороны реки) и партизанской (с северной, где в каких-либо пятистах метрах начинался лес). Так что каждый день нас могли наведать немцы, а каждую ночь – партизаны, что они впоследствии и практиковали. И такой порядок посещений никогда не нарушался. На «чужое» время суток никто не претендовал.

Деловые поездки в Глуск, где стоял более крупный гарнизон, немцы тоже совершали только днем. В основном – гужевым транспортом из трех-четырех подвод. Перед этим предварительно выделенный старостой человек должен был пробороновать дорогу на паре лошадей. На случай, если там заложены мины. Но однажды перестраховка не помогла. На обратном пути под груженой продуктами и мешками с овсом подводой прогрохотал взрыв. Оторвавшееся колесо забросило на недалеко стоявшую сосенку. Сидевшего на мешках немца тоже подбросило в воздух. Приземлился он в придорожной канаве с поднятыми вверх ногами и разинутом от испуга ртом. Открыв через какое-то мгновение глаза, он посмотрел вокруг и нервно расхохотался. Был доволен, что остался живым и партизан поблизости нет. А немцы очень боялись, что вслед за взрывом последует и вооруженное нападение.

НЕМНОГО О ПАРТИЗАНАХ

В нашем краю, окруженном густыми лесами, их просто не могло не существовать. Пишут о них сейчас разное, но нередко они и были такими – неодинаковыми. Ведь даже в регулярной армии находились свои и удальцы, и трусы, и предатели. А что говорить о разношерстных полувоенных, полугражданских формированиях, разбросанных по лесоболотной глухомани и не имевших зачастую ни четкого руководства, ни довольствия, ни понятия о стратегии и тактике вооруженной борьбы. Были среди них, наверняка, и обычные беглецы, и дезертиры, решившие пересидеть трудные времена вдали и от своих, и от чужих, спасая только собственные шкуры.

Однажды ночью, когда ледок на Птичи уже хорошо затвердел, а снега на нем еще не намело, у калитки залаял наш верный дворовый пес. Почуял незнакомцев. Никто на его зов в хате не отозвался. Тогда он, как проделывал всегда в трудных для него ситуациях, подбежал к окошку у крыльца и передней лапой забарабанил в него. Просил кого-нибудь выйти на помощь.

Когда он отскочил в сторону, в дверь осторожно постучали. На стандартный вопрос отца «Кто там?» прозвучал столь же шаблонный ответ: «Свои. Открывайте!» Щелкнул крючок, и двое ночных гостей прошли в комнату. Сестренка подсказала отцу, где найти спички. И вдруг мужчина произнес: «Что-то знаком мне ваш голос. Не Мартинович ли ваша фамилия? Не моей ли студенткой вы были?» И тут же назвал свою фамилию.

Зажегся фонарь, и в его свете сестра узнала Михаила Семеновича Левитана – декана Минского педагогического института, в котором когда-то училась. Вот такая неожиданность. Надо ли говорить, что после этого пошла вполне доверительная беседа. Расспросив подробно отца о размещении и действиях оккупантов, партизанский комиссар (так он отрекомендовался) сообщил, что едет с отрядом в деревню Поблин (8–9 километров от Глуска) запастись зерном, изрядное количество которого немцы сосредоточили в местном зернохранилище. Вроде как для посева. Но кому бы оно досталось, еще вопрос.

На обратном пути мы видели 10–12 саней, доверху нагруженных мешками. Приезжали они потом в нашу деревню и за скотом. Брали только у тех, кто при разборе колхозной фермы сумел прихватить 4–5 единиц. Хозяину оставляли не более трех с теленком. При этом рекомендовали ему в ближайшее время прирезать своих, иначе немцы все равно заберут.

Напарника комиссара – Митьку Шезика, молодого бесшабашного парня лет 25–30, я запомнил навек. Пока главный беседовал с отцом, он коротал время со мной и даже уговорил выстрелить из пистолета. Я сначала отказывался, боялся. Но после долгих колебаний согласился при условии, что партизан будет держать пистолет в собственных руках. Так и сделали. Он направил ствол к потолку, а я, закрыв глаза и дрожа от страха, нажал пальцем на спусковой крючок.

Раздался выстрел. Сидящие за столом вздрогнули и вскочили со своих мест, не понимая, в чем дело. Им показалось, что стреляли снаружи и, возможно, полицаи. Но когда все выяснилось, Митьке устроили приличную головомойку.

– Не хватало еще, чтоб ты мальчишку поранил или убил! – выговаривал комиссар своему молодому помощнику. И долго его еще отчитывал за необдуманный поступок. Я принял его тогда за обыкновенного ординарца при вышестоящем командире. Но оказалось, что это был начальник штаба Матвей Петрович. Так звучало его настоящее имя и отчество.

Хочется привести и такой эпизод, связанный с участием бывшего декана. Был в наших краях милиционер, который с приходом немцев прятался в светлое время суток в лесу, а ночевать приходил в деревню, где укрывалась его семья. Потом он связался с партизанами Октябрьского района (так называемой Рудабельской республики) и ушел к ним вместе с женой. Однажды он по своей инициативе отобрал молодых односельчан и увез их на партизанскую базу с целью пополнения отряда. Надеялся, наверное, на похвалу. Но получилось наоборот.

С людьми стал беседовать комиссар (это уже по свидетельству одного нашего родственника, попавшего «в набор»). Первым делом он спросил: «Вы добровольно приехали или по принуждению?» Приехавшие замялись, вопрос был неудобный для прямого ответа. «А семьи у вас есть? И где они?» – последовал новый вопрос. Тут уж они не могли молчать и сказали буквально следующее. Мол, и рады бы остаться в партизанах, но утром об этом узнают немцы, сожгут дома, а родственников однозначно расстреляют. Как уже было не раз.

– А тогда чем же вы думали, когда ехали сюда?

– А нашего мнения никто и не спрашивал! – хором ответили прибывшие.

Комиссар вызвал организатора «набора» и приказал: «Немедленно отвезти назад! Чтобы к утру все были на месте!» А несостоявшимся партизанам пояснил: «У нас теперь такая обстановка, что взять вас с семьями мы не можем. Да это и ни к чему. Вы пока нам больше нужны там, чем здесь. Сейчас враг периодически делает блокады, и мы должны быть мобильными. Даже те женщины и дети, которые у нас есть, связывают нас в передвижении. А за готовность служить Родине – большое спасибо!»

После двух или трех посещений известный нам декан исчез и больше не появлялся в поле зрения. Позже от знакомых партизан узнали: погиб в 1942-м в бою при отражении очередного лесного наступления противника. До последнего прикрывал с пулеметом отход отряда в глухое болото. Тело его немцы буквально изрешетили пулями.

И был еще такой случай, но уже с другими партизанами. Шли вроде громить небольшой немецкий гарнизон в деревне Березовка, да застряли на всю ночь в нашей. Перепили самогону. Наутро пришел их командир и спрашивает: «Не видели ли кого?»

– Не только видели, – отвечают ему, – но они и сейчас здесь. Трое вот в этом сарае спят, и остальные где-то укрылись по домам.

Командир разыскал их всех, построил и надавал по щекам. После чего через реку повел их в лес. А гарнизон тот они все-таки разгромили, но попозже. И подробностей я не знаю.

Вместо немцев в Березовку потом прислали власовцев, носивших на мундирах блестящие белые витые погоны. Однажды они устроили боевой поход в партизанскую зону. Было много стрельбы. Патронов не жалели. В кого стреляли – неизвестно, но никаких военных трофеев привезено не было. Привели оттуда пару коров, как это делали и немцы, на этом дело и закончилось. Через некоторое время начался массовый уход их в партизаны. Не все хотели воевать со своими.

И немцы, и партизаны устраивали проверки населению на верность тому или иному режиму. Об одном из таких случаев рассказал отцу знакомый партизан уже после освобождения Белоруссии.

В соседнюю деревню пришли как-то неизвестные в немецкой форме и зашли в дом недавно назначенного старосты. Хозяин обрадовался визиту, рассказал все, что он знает о партизанах, поклялся и дальше сообщать всю информацию об этих лесных бандитах, которых он всей душой ненавидит. Жена его в это время готовила обильный стол для угощения. Но в последний момент что-то насторожило пособника фашистов. Возможно, переводчик, который хоть и изъяснялся на ужасном языке, но немцы, тем не менее, прекрасно его понимали и одобрительно кивали головами. Заподозрив неладное, деревенский начальник сиганул в палисадник через одно из окон. Но там оказалась охрана, и его быстро поймали. Увели за деревню и там расстреляли.

Это были переодетые партизаны.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОККУПАЦИИ

Они запомнились особенно отчетливо, чему способствовало, наверное, и мое «повзросление» на целых четыре года.

Где-то в начале июня 1944 года в наше Подлужье прибыло около полсотни немцев. Староста разместил их в конце деревни, примыкавшем к реке. По 6–7 человек в каждый дом. На следующий день они с помощью местного населения начали рыть блиндажи вдоль высокого приречного берега. В нашем доме, разместился целый интернационал: один немец, один поляк, один чех, один венгр и некоторые другие. Руководил всеми, естественно, ариец. Все остальные, в особенности поляк, его не любили и, пользуясь его полным незнанием русского языка, почти открыто высказывали это. Лучше всех можно было понять поляка. Он рассказывал, что когда Германия напала на Польшу, он попал к фашистам в плен и они над ним изрядно поиздевались. При этом он показывал свои зубы, половина из которых была выбита завоевателями, и он вынужден был позже заменить их искусственными. Часто говорил, что, когда они дойдут до Польши, он обязательно с ним рассчитается. Однажды при отправлении на работу поляк направил ствол винтовки в затылок арийцу, выходившему первым. Показывал, как он это сделает у себя на родине. И надо же такому случиться, что немец стал поворачивать голову назад (телепатическое чутье, что ли?). Поляк успел поставить винтовку вертикально и невинным голосом спросил: «Оружие будем брать?» Тот закивал в ответ: «Я, я!»

А блиндажи оказались добротными. С какой целью они строились, стало ясно через месяц. Примерно в двадцатых числах июня появились слухи, что немцев гонят туда, откуда они пришли. А вскоре мы стали слышать со стороны Березовки и шум отступления. Гитлеровские войска отходили на запад. Боясь встречи с ними, население решило уйти в лес. Собрались и мы вчетвером. Лишь мать осталась дома с женщиной-беженкой из России и двумя ее малолетними детьми.

К вечеру добрались до расположенного среди пойменного луга высокого островка, заросшего сплошь довольно могучими дубами. Там уже было человек 10–12 односельчан с большими свертками – в основном женщины и дети, да еще один незнакомый парень.

Мы с собой ничего не взяли. Отец захватил только маленький топорик, с которым всегда ходил в лес. Часа через два после нашего прибытия вокруг островка начали падать снаряды. Летели они со стороны Березовки. Некоторые даже не разрывались, а просто вонзались в заболоченный лужок, поднимая фонтаны грязи. Больше всех испугался обстрела парень и стал нервно ходить по острову. Женщины чуть ли не силой усадили его под огромный дуб.

Но обстановка не изменилась. Более того, кольцо падающих снарядов все сжималось и сжималось вокруг нас. По-видимому, кто-то корректировал эту стрельбу (впоследствии это подтвердилось. Корректировщик сидел на здании церкви). Женщины растерялись и стали просить моего отца вывести их в большой сосновый лес, который начинался в 500–800 метрах от острова и который папа хорошо знал. Он дал команду подниматься, котомки оставить на месте, а взять только документы.

Не успели пройти и десяток метров по открытому месту, как впереди шлепнулся (и, слава богу, не разорвался) очередной снаряд. Все просто остолбенели от страха и остановились. Но выхода не было, как только двигаться вперед.

И вот уже шагаем по лесу. Только выдвинулись на полянку, как с противоположной стороны показались два или три немца в своих пятнистых маскхалатах. Отец глубоко вздохнул и тихо сказал: «Ну вот, от кого прятались, к тем и пришли». Мы настолько были растеряны и испуганы, что стояли как вкопанные. А те, кого мы посчитали за немцев, махали нам руками и на чисто русском языке приглашали идти к ним.

Все еще дрожа от страха, мы приблизились вплотную. Один из военных начал успокаивать меня и даже показал свои медали и ордена на гимнастерке. Они были советскими, как и сами солдаты. Это были наши разведчики. За поляной, пройдя немного по лесу, мы встретили уже много военных и лошадей. Командир с двумя большими звездами на погонах распорядился нас накормить и уложить спать, а сам уселся с отцом выяснять обстановку. Когда я проснулся, кроме нас, вокруг уже никого не было.

Возвратились домой. На огороде солдат усердно косил уже почти созревающий ячмень для своих лошадей. И был сильно расстроен не тем, что объявились хозяева, а что вовремя не заметил спрятанную в посевах трехлитровую бутыль с самогоном. Разбил, конечно, косой.

В доме на столе лежал раненый осколками снаряда солдат. Врач доставал металл из его тела и бросал в большую миску. Солдат громко кричал. Причем, не столько от боли, которую, конечно же, чувствовал, сколько от огорчения. От того, что не может бить врага дальше, в его собственной берлоге, на что очень надеялся.

Мама рассказала, что тут произошло в наше отсутствие. Ночью они почти не спали. Слышали непрекращающийся шум техники на шоссе и отдаленные выстрелы орудий. На всякий случай спрятались под утро в заранее построенную во дворе капитальную землянку. Уже начинало немножко светать, когда снаружи послышались шаги и в лаз их укрытия заглянул вооруженный немец. Они прямо оцепенели. Пальцем пришелец пригласил их вылезать наверх. Сразу подумалось: будет убивать! Но делать нечего – выставили на поверхность сначала детей, а за ними выбрались и сами. Наверху немец объяснил жестами, что прятаться в таком тесном убежище не стоит. Если попадет снаряд, то всех одновременно и накроет. После этого произнес хорошо знакомое в те годы: «Матка, яйки!» За войну эту фразу все хорошо выучили. Забирали яйца, как правило, даром. А тут германец предложил деньги и даже злился, что мать поначалу не хотела их брать.

Закрывая за неожиданным посетителем калитку, мама увидела за рекой движущихся к деревне конников. Заметил их и немец и, обернувшись, прокричал: «Пауль! Пауль! Пауль!» Потом выстрелил несколько раз по кавалеристам. Следом со взгорка заговорил пулемет некого Пауля. Из других домов выскочила еще группа немцев – наверное, тоже искателей яиц – и помчалась к блиндажам на помощь своему пулеметчику.

Конники вместе с лошадьми залегли в высокой траве. Началась сплошная стрельба. Оккупанты находились в очень выгодном положении. Вся территория луга до самого леса просматривалась как на ладони. И все же наши выкурили фрицев, потеряв при этом шесть человек. Один из погибших (лейтенант) был похоронен в нашей деревне. Именно он поднял людей в атаку и был сражен пулей у самых блиндажей. Впоследствии его останки перенесли в братскую могилу.

Заскочила к нам в хату и знакомая разведгруппа. Покушала, отдохнула. Я был удивлен, что все они такие веселые, жизнерадостные, с шутками-прибаутками. Несмотря на то, что могли погибнуть в только что отгремевшем бою и не было никаких гарантий на сохранение жизни в сражениях будущих. Ведь до Берлина было еще ох как далеко!

Горячо поблагодарив за все, распрощались и ушли в неизвестность. Как сложилась их дальнейшая судьба, знает только бог.