Первым узнал о начале войны отец. Приходит домой, ходит взволнованно по комнате и повторяет: «Война, война… Уже Брест бомбят».
Ему шел пятидесятый год, и немцев он хорошо знал по своему горькому опыту, поскольку участвовал в Первой мировой войне и около восьми лет пробыл в плену в Германии. Помнил, как их гнали колонной по какому-то немецкому городу. Рядом бежали овчарки. Если кто-то отставал, его тут же пристреливали, чтобы не задерживал движение остальных. Навстречу двигалась старая немка, подошла вплотную и с возгласом «Рус!» плюнула прямо в лицо.
Отношение к пленным было ужасное. Держали за колючей проволокой, били, кормили чем попало, да и того не хватало. Жили впроголодь. Так длилось несколько лет. До тех пор, пока их не стали раздавать бауэрам, местным помещикам, в качестве рабочей силы. Как это происходило? «Нас выстраивали в ряд, – рассказывал отец, – мимо проходил местный наниматель, приказывал открыть рот и осматривал зубы, щупал бицепсы на руках и ногах. Если кто-то нравился, называл цену, расплачивался и уводил пленного с собой».
Как работалось на чужбине?
Моего отца с группой других военнопленных бауэр отвез на скотный двор. Он был огромным и обнесен колючей проволокой. По углам стояли вышки с охраной – никуда не уйдешь! Само помещение – добротное, в два этажа. На первом – стояли коровы, а на втором жили работники. Такое вот комбинированное общежитие. У пленных началась совершенно другая жизнь. Их не ограничивали в еде. Молока и хлеба – сколько хочешь, коров сами же и доили. Не было только одного – свободы.
Папа был хорошим работником, к тому же холостяк, и ему предлагали остаться в Германии в качестве ее жителя, но он ждал возвращения на родину. И когда в 1922 году начался обмен пленными, вернулся домой. Отец его (мой дед) в это время молотил в гумне и, когда увидел на пороге сына, упал в обморок. Он уже не верил в его возвращение.
– Для чего я эту прелюдию тебе рассказываю, поймешь вскоре сам из дальнейших событий сорок первого, которые развивались стремительно, – поспешил подчеркнуть Николай Федорович. – Это отнюдь не уклонение от темы, а скорее ввод в нее. Поэтому слушай дальше.
Когда фашисты стали бомбить Киев, их самолеты летали уже и над нами, и буквально через несколько дней в небе завязались воздушные бои. По соседству с нашей деревней располагался аэродром Кожирино, на котором базировались в основном «кукурузники» – легкие двукрылые машины с фанерным покрытием. Немецкие самолеты пикировали на них сверху и сжигали на месте, как свечки. Те, что успели подняться, тоже далеко не улетели. Один самолет упал на окраине села и пролежал там всю войну. Мы винтики от него откручивали. Другой врезался в землю возле леса, только хвост сверху торчал. Целые армады заполнили тогда наше небо. Попробуй спастись!
Отец до войны был колхозным пастухом. Поэтому, как только она началась, его обязали срочно гнать стадо на восток, чтобы оно не досталось врагу. Такие же стада потянулись и из других деревень. Это было впечатляющее зрелище. Все перемешалось. Недоенные коровы ревут, разбредаются по округе. А тут еще самолеты по ним строчат. Мертвые животные валяются по обочинам, и никто их не берет. В общем, отогнали кое-как рогатое поголовье километров на пятнадцать, и папа вернулся домой. Тут его уже ждала повестка в военкомат. Это была последняя перед приходом немцев мобилизация. Помню, маме он сказал перед уходом: «Гляди детей!» и вместе с младшим братом Петром пешком отправился в Шклов. Там их не успели даже переодеть в военную форму, и в таком виде они шли до Вязьмы. На одном из привалов в лесу налетели немецкие самолеты и сбросили бомбы. Петру осколком оторвало руку, а отцу выбило ложку из рук. Брат отца после этого вернулся домой, ну а папа двинулся вместе с войсками дальше.
Как рассказал потом Петр, по пути немцы забрасывали их листовками с призывом сдаваться и идти делить землю. Многие сдавались. Отец же не верил им, так как знал по опыту 1914-го года, что такое плен. Дешевая пропаганда на него не действовала. Погиб он в боях под Ржевом. В августе 1944-го мать получила «похоронку» с этим сообщением и с указанием о том, что могила его неизвестна.
– Ты спрашиваешь, что я видел там в 41-м? Видел наши отступающие войска, и это была безрадостная картина. Солдаты отступали неорганизованно. Бежали кто куда. Нередко в одних нательных рубашках, а некоторые – в кальсонах. Если увидят где коня – на него и на восток. Сухарей, патронов валялось в окрестностях много. Отступая, наши гнали на восток и технику. В основном трактора колесные марки «ХТЗ». Управляли ими большей частью женщины. Кончилось горючее, трактор стал. Заправиться негде. Так и оставался стоять при дороге.
Пробомбив территорию, немцы пустили следом войска. Мы видели, как они продвигались по нашим узким дорогам. Впереди мотоциклисты с пулеметами в три ряда. Ширины дороги им не хватало, так что кто-то ехал и по пашне. Брат, чтобы лучше видеть, залез на березу возле дома. Хорошо, что не подстрелили. Запросто могли это сделать. В деревне немцы остановились возле колодца. На улице духота. Они разделись догола. Даже трусы сняли, не обращая внимания на присутствие женщин. Облились водой и покатили дальше. Движение войск продолжалось дня три. Колонна за колонной. Мотоциклисты, машины, другая техника. Пылище стояло на дорогах.
Кто из наших солдат застрял в лесу – убивали. Стрельба постоянно слышалась по ночам. Трупы потом валялись, пока местные не закопали.
Немцы прошли, в деревне потекла обычная сельская жизнь с домашними заботами и тревогами. Все ценное от новых хозяев припрятывали. Картофель старались закопать в землю и выровнять поверхность так, чтобы со стороны незаметно было. Иначе заберут.
Осенью солдаты вермахта приехали на постой. Отъедаться! Заняли лучшие дома, отправив жильцов по другим хатам. Отдыхали от боев. Едят за столом и тут же портят воздух, никого не смущаясь. У нас так не принято за обедом. Винтовки аккуратно стоят штабелями по углам. Кормили их сыто. В одном из домов работала кухня. Недели две так поживут – и опять на фронт. На восток.
Для организационных работ немцы выбрали старосту. А возле деревни наши пленные рыли окопы и траншеи на случай круговой обороны. Строили доты, которые обставляли бревнами и пиломатериалом. Боялись нападения, ведь фронт тогда был недалеко. Лес на циркулярку и к дотам возили мы, мальчишки, по указанию старосты, который выделял нам для этого лошадей. Основательно строили!
На отдых к нам фашистские солдаты приезжали всего раза два. Может, потому, что деревня расположена в стороне от основных путей. Ближе к ним они останавливались чаще, но пересекали нашу местность проездом. А в лесу водились партизаны. Приходили иногда ночами и уносили больше, чем немцы.
Однажды зимним днем, часа в три, видим, едут четыре подводы немцев. А перед этим в деревне расположился обоз партизан. Сами в домах, а во дворах – их лошади. И представь теперь наше состояние. Что будет с нами, если произойдет бой?!
Нашу хату немцы уже проехали, а в соседней были партизаны. И надо же, что кто-то из них с характерным южноазиатским лицом вышел в этот момент искать сапожника, чтобы починить износившуюся обувь. Увидел немцев – и в сарай. Немцы за ним. Подожгли соломенную крышу, а сами залегли и ждут, когда он выскочит из огня. Мы смотрим в окно, и все это у нас перед глазами. «Ой, боже мой, боже мой!..» – невольно произносит при этом Николай Федорович, которому и теперь болезненно вспоминать увиденное в далеком детстве.
И партизан выскакивает из пылающего сарая и бежит прямо на пулемет. Немец кричит: «Hende Hoch!» А он выхватывает гранату, выдергивает чеку и замахивается для броска. В момент, когда отведенная кисть оказывается на уровне виска, раздается очередь, и граната взрывается прямо в воздухе, не успев полететь в цель…
Взрывом ему оторвало руку и голову. Немцы уехали, никого больше не трогая. Это были обычные полевые солдаты – не каратели, следовавшие через деревню проездом. Погибшего приказали не хоронить. Как только они скрылись из глаз, возле него собрались партизаны, построились в ряд и что-то говорили. Я разобрал только два слова: «Прощай, товарищ!» После этой прощальной церемонии партизаны расселись по саням и тоже уехали. Тело не стали хоронить, чтобы, наверное, не навлечь гнев оккупантов на ни в чем не повинных селян.
А назавтра нагрянуло подразделение СС. Часть из них оцепили деревню, а другие стали ходить по хатам, отнимать коров и все, что мало-мальски им пригодное. У нас выгребли всю бульбу, а в семье – шестеро детей. Как прокормить? Матери пришлось ходить по деревне и просить. Увозили девчат и женщин для работ в Германии. Старосте велели труп партизана на две недели оставить на месте. Для устрашения. Нам, глазевшим в разрисованные морозом окна, действительно было страшно. Лежит он у нас на виду, обезображенный взрывом, подбегает иногда собака, хватит что-то – и прочь. Не детям такое смотреть!
Потом от трупа пошла вонь, и жители его закопали в землю. Завернули, что от него осталось, в его же шинель и в таком виде опустили в могилу.
А старика из того дома, где застали партизана, эсэсовцы увезли с собой и там долго и сильно били. Оставили на его теле большие синяки, которые были видны и после войны. Он их не раз показывал. А дочку его угнали в Германию.
Так мы вот и существовали три года. То немцы наедут, то партизаны. В школу не ходили. Как окончил я до войны пять классов, так на том и остановился.
Летом 1944-го года началось отступление немцев. Они отходили от Горок по старой почтовой дороге Варшава – Москва, которая проходит через Копысь. Шли шляхом примерно в километре от нашей деревни день и ночь сплошной колонной. Так продолжалось суток трое. К нам они заскакивали только затем, чтобы набрать воды. И уже не грабили, времени, наверное, не оставалось, потому (как мы знаем теперь) кольцо окружения в операции «Багратион» неумолимо сжималось. Но на стратегически важных военных объектах оставляли после себя пустое место. На аэродроме Кожирино, например, глубокими двухотвальными плугами перепахали взлетно-посадочную полосу. Плуги цепляли за танки. На поле остались большие рытвины. Оно стало непригодным для приема самолетов.
Тем же шляхом двигались вслед за немцами и наши – запыленные, измученные, но бодрые. Совсем не такие, как в сорок первом! Везли с собою раненых на телегах.
Наши войска сразу же приступили к восстановлению взлетно-посадочной полосы, привлекая в помощь и местное население. И поскольку деревенских парней успели забрать в армию, на засыпке ям трудились 15–16-летние девчонки. Работа над полосой еще шла, когда ее стали использовать. Это привело к трагедии. Один из самолетов не вписался в отведенное расстояние и при посадке врезался в группу девчонок. Задел их крылом. Четырех уложило насмерть и около десятка покалечило. Погибли мои одноклассницы – Рыжикова Надя и Новикова Маша. Фамилии двух других из соседней деревни за давностью лет уже не помню.
После освобождения в 1944-м году открылась в наших краях семилетка. Война еще где-то шла, уже за пределами Белоруссии, и все с нетерпением ждали победы. Но кто мог об этом сообщить? Только почтальон. И все-таки кто-то прослышал об этом важном для всех событии раньше. В школе сразу стало празднично, все вышли на улицу. Видим – бегом бежит девчонка-почтальон. Белый платок развернула перед собой, подбежала и упала в изнеможении. Только успела прошептать одно слово: «Победа!» Так хотелось поделиться долгожданной радостью.
Начался митинг. Директор стал выступать и тоже упал. Переволновался, бедняга.
Ну а после войны как? Ни хлеба, ни зерна, ничего! Выбрали женщин покрепче и отправили пешком в Шклов. За семенным зерном. Несли они его на своих плечах. Принесли, а есть-то все равно нечего. Спасало то, что была весна. Прямо в поле собирали перезимовавший картофель. С одного боку клубень беленький, а с другого – зеленый. Собирал его и я. Полведра наберешь за полдня и несешь домой. Мать вырежет ненужное, а из крахмала испечет плюшки. Это сейчас есть не хотят, а тогда – только давай. Все годилось, на что теперь и смотреть бы не стали.
Седьмой класс окончил в 1946 году и подался было в Могилевский медицинский техникум. Но не успел, прием закончился. Но тут такой же техникум открылся в Гродно. Из четырех наших только я туда и поступил. Учился вот так: днем – в аудитории, а к вечеру, отсидевшись в соседнем скверике, снова стараешься в нее проникнуть через оставленное неприкрытым окно. Чтобы в ней же и переночевать. Больше было негде. Так продолжалось недели две. Кончились сухари, и пришлось поехать домой. Ехал, естественно, без билета. На крыше поезда. И кто-то выпустил в это время очередь из пулемета по паровозу. Нас ссадили с крыши – и в НКВД. После допроса, правда, отпустили. Мать дома заявила: «Никуда больше не поедешь! Иди в школу!»
А занятия в ней уже шли целый месяц. Директор спросил: «Где документы?» Я ответил, что в Гродно, и все ему объяснил. «Ладно, посиди! – разрешил он, – пока документы не получим». Но я сразу стал хорошо учиться, и никаких бумаг уже не потребовалось.
В деревне Забродье, что в восьми километрах от нас, окончил в 1948 году девятый класс. В десятый пришло только три человека, и его не открыли. Оставался такой выбор: в Шклов (за семнадцать километров) или в Копысь (за шесть). Дорога в Копысь идет все время лесом, и я остановился на Шклове. Вставать приходилось еще ночью. Естественно, не высыпался, а тут еще проблемы с паромом – школа-то на другой стороне Днепра. Иногда пока до него докричишься, время ушло. Стал частенько опаздывать. Пришлось перевестись в Яковлевичи, в среднюю школу соседней Витебской области. Ее и окончил. Ну а потом – лесотехнический институт в Минске, аспирантура и так далее.