– О войне я узнал уже 22 июня 1941 года, – начал свой рассказ Борис Сергеевич. В тот день мы уехали с отцом в городской поселок Глуск, который находится в двенадцати километрах от нашей деревни. Надо было продать на рынке кое-какую домашнюю продукцию и на вырученные деньги купить мне книжки и другие школьные принадлежности для продолжения учебы. Я должен был учиться теперь в третьем классе.

Был погожий солнечный день. Ничто, казалось, не могло испортить нам хорошее настроение. Продали успешно двух петухов, которые по дороге то и дело дрались между собой, приобрели учебники, тетради, ручки и другие школьные мелочи. Напоследок папа заскочил еще в продовольственный магазин, чтобы купить мне что-нибудь вкусненькое.

Я терпеливо ждал его возвращения, сидя на повозке. Из большого черного репродуктора, висевшего на телефонном столбе, прямо у меня над головой, лилась какая-то музыка, которая меня мало интересовала. И вдруг из него донеслись совсем иные звуки. Четкий голос диктора произнес, что Германия без объявления войны напала на нашу Родину. Я мало что разумел в этом событии, но по выражению отцовского лица понял, что произошло нечто очень страшное и мерзкое.

Быстро отвязав лошадь от столба и оставив в стороне прочие незавершенные дела, мы помчались назад, в деревню.

Дома мы нашли плачущую мать. У нее были веские причины для беспокойства. Один из сыновей (мой старший брат) с 1940 года проходил воинскую службу где-то в Литве и теперь, выходит, очутился на переднем крае битвы с немцами. Под вопросом оказывалось и возвращение домой дочери Марии, работавшей в детском саду на Витебщине (в городе Дисна).

Проблемы возникли и у других. Жители деревни собирались на улице группками и на чем свет стоит кляли вероломного супостата, не ведая еще, что он зайдет на нашу территорию так далеко и так надолго. Что надо делать в данной обстановке, никто толком не знал. Председатель колхоза куда-то исчез. Колхозники под руководством бригадиров по инерции еще какое-то время выполняли свои обязанности: кормили скот, убирали урожай. Продолжалось это, однако, не долго. Наиболее проворные начали потихоньку разбирать колхозное имущество. Глядя на них, потянулись за колхозным добром и другие. Пресечь расхищения было некому. А вскоре из района поступило и официальное указание раздать общественные ценности, чтобы они не достались врагу. Колхоз прекратил свое существование.

Уже вечером 22 июня наблюдались какие-то всполохи в направлении Бобруйска и доносились глухие взрывы. Как выяснилось попозже, это вражеские самолеты бомбили город, расположенный от нас на расстоянии 45 километров, а по прямой – и того меньше. Вскоре после этого через деревню небольшими группами и поодиночке потянулись красноармейцы, которым удалось вырваться из окружения. Часто они даже ночевали тут, чтобы утром отправиться дальше на восток, к своим. Идти проселочными дорогами в военной форме было небезопасно, и многие слезно просили у населения поменять ее на гражданскую одежду. Пусть даже и сильно изношенную.

Происходили в этом суматошном перемещении и совсем уж удивительные случаи. Один из отступавших зашел к нам с большой котомкой за спиной. Когда взрослые поинтересовались, что он несет, тот вынул скруток и развернул его. Это была шинель генерала с красной шелковой подкладкой. Как рассказал военнослужащий, перед войной и в начале ее он, будучи шофером, возил этого военачальника. Их часть попала в окружение, управление ею было потеряно. Пробираясь на восток, генерал приказал остановить машину на высоком речном берегу и прошел внутрь хлебного поля, чтобы разведать обстановку. Через небольшое время вернулся и сообщил водителю, что они находятся в двойном кольце немецких войск. Обращаясь ко мне, он сказал, что я свободен и могу самостоятельно выходить из этой ситуации. И если удастся выбраться из кольца, попросил разыскать его родных по указанному на конверте адресу. При этом он отдал ему запечатанное письмо на имя жены. Попрощался, а сам ушел опять в рожь. Через несколько минут там раздался звук выстрела.

– Бросившись на этот звук, я увидел, что генерал застрелился, – продолжал военный. – Видимо, он не захотел позорного плена и посчитал пулю в висок единственно правильным для себя выходом.

Оставшись в одиночестве, водитель бросил машину, взял генеральскую шинель и в подступающих сумерках пошел в направлении деревни, из которой доносился лай собак и мычание коров. По пути встретил женщину с ребенком, которая гнала корову с пастбища. Она заверила, что немцев в деревне нет, но шоссе, через которое ему предстояло двигаться дальше, охраняется немецкими солдатами. Правда, они стоят на большом расстоянии друг от друга и ее вот не задержали при перегоне скотины на лужок. Завтра можно попытаться перейти втроем.

– Утром я взял на руки ее ребенка, – повел дальше рассказ шофер, – и мы с ней благополучно пересекли это шоссе вроде как единой семьей. Никто нас даже не окликнул. И вот я уже здесь.

По правде сказать, всех возмутил рассказ служивого. Зачем он рисковал жизнью женщины с ребенком? И почему польстился на генеральскую шинель, с которой и его самого могли бы немцы поставить к стенке? Но воспитывать его никто не стал. Покормили, оставили переночевать, а наутро пожелали счастливого пути.

Вскоре после его ухода к хате (а она стояла крайней на селе) подошли сразу двадцать два лейтенанта, двигавшихся тоже на восток. Очевидно, это были свежеиспеченные выпускники какого-то военного заведения. Увидев их, мать очень расчувствовалась, ассоциируя их с таким же молодым, воевавшим где-то в Литве собственным сыном. В беседе с ней они посоветовали уничтожить письма сына во избежание неприятностей с немцами. Мама так и сделала, а теперь вот жалеем об этом. Не осталось у нас даже названия воинской части, где служил мой брат. И невозможно восстановить, где затерялись его последние следы в этой кровавой мясорубке.

А отступавшие некоторое время еще шли и шли глухими дорогами и тропами. Многие из них остались в партизанских отрядах.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВРАГОМ

Война шла, но немцев пока никто не видел. Доходили слухи, что они заняли Глуск и даже были в соседней Березовке, которая находилась в пяти километрах от нашей деревни. Оттуда до нас доносился иногда какой-то шум. Видно, там по шоссе двигалась военная техника. Наша или немецкая, никто не знал.

В один из дней такого относительного затишья мы с соседним парнишкой отправились порыбачить на протекающую в 40–50 метрах речку Птичь. Перешли по мелководью на противоположный берег и стали разматывать удочки. В это время послышался сильный рев моторов, доносившийся с противоположного конца деревни. Звук их все нарастал, и вот показалась большая (около 15 машин) группа мотоциклистов. Таких огромных мотоциклов (трехколесных, с коляской) мы еще не видели. На руле у каждого был закреплен ручной пулемет. В конце улицы приезжие остановились, сошли на землю и стали рассматривать в бинокль простирающуюся перед ними территорию за рекой.

Это были оккупанты. Мы не знали, что нам делать. Прятаться было уже поздно, да и некуда. Но двое малышей чужеземцев, видимо, не интересовали, и мы, осмелев, приблизились, наконец, к постепенно собиравшейся вокруг них толпе из стариков, женщин и вездесущих мальчишек. Остановившись поодаль, со страхом и любопытством одновременно стали рассматривать незнакомцев. Одеты они были в зеленые мундиры и такого же цвета брюки и сапоги. День был жаркий, и к нашему приходу мундиры были уже сняты и развешены по забору. Прикрепив к нему зеркальца, многие из приезжих брились. Часть отправилась в близлежащие дома собирать яйца. Некоторые пытались разговаривать с сельчанами. Слышалась непонятная нам гортанная речь.

Меня поразило, что старик, немножко знавший немецкий (кажется, еще по своему участию в Первой мировой), пытался спорить с немцем, утверждавшим, что их войска через 40 дней заберут Москву. Дед не соглашался, и я очень боялся, что немец его пристрелит. Но тот только хохотал, хлопая старика по плечу. Теперь вот думаю, что было бы с нашим упрямым дедом, случись такое в середине или в конце войны. Наверное, быстро бы получил пулю в лоб. А тогда среди завоевателей царила победная эйфория.

Один из немцев извлек из мотоцикла большой рюкзак и достал из него булку хлеба, запаянного в целлофан (что тоже для меня было ново). Нарезал его, накинул на каждый кусок ломтик масла из голубой пластмассовой баночки и стал предлагать бутербродики детворе. Их взяли немногие. Деревенских ребятишек маслом и хлебом не удивишь. Но вот когда он вынул из своего рюкзака столбик кругленьких конфет и начал ими угощать, попробовать захотели почти все. Только детдомовец, приехавший накануне в гости к своим родственникам, остался на месте. И когда ребята его потом спросили, почему он отказался от конфет, ответил: «У врага ничего брать нельзя! И вы тоже должны это знать».

Отдохнув часа полтора на берегу реки, немцы оделись и уехали. А через какое-то время в соседней деревне Березовка на постоянной основе расположился небольшой их гарнизон. Наше Подлужье и река Птичь стали как бы разделительной линией между двумя зонами: немецкой (с южной стороны реки) и партизанской (с северной, где в каких-либо пятистах метрах начинался лес). Так что каждый день нас могли наведать немцы, а каждую ночь – партизаны, что они впоследствии и практиковали. И такой порядок посещений никогда не нарушался. На «чужое» время суток никто не претендовал.

Деловые поездки в Глуск, где стоял более крупный гарнизон, немцы тоже совершали только днем. В основном – гужевым транспортом из трех-четырех подвод. Перед этим предварительно выделенный старостой человек должен был пробороновать дорогу на паре лошадей. На случай, если там заложены мины. Но однажды перестраховка не помогла. На обратном пути под груженой продуктами и мешками с овсом подводой прогрохотал взрыв. Оторвавшееся колесо забросило на недалеко стоявшую сосенку. Сидевшего на мешках немца тоже подбросило в воздух. Приземлился он в придорожной канаве с поднятыми вверх ногами и разинутом от испуга ртом. Открыв через какое-то мгновение глаза, он посмотрел вокруг и нервно расхохотался. Был доволен, что остался живым и партизан поблизости нет. А немцы очень боялись, что вслед за взрывом последует и вооруженное нападение.

НЕМНОГО О ПАРТИЗАНАХ

В нашем краю, окруженном густыми лесами, их просто не могло не существовать. Пишут о них сейчас разное, но нередко они и были такими – неодинаковыми. Ведь даже в регулярной армии находились свои и удальцы, и трусы, и предатели. А что говорить о разношерстных полувоенных, полугражданских формированиях, разбросанных по лесоболотной глухомани и не имевших зачастую ни четкого руководства, ни довольствия, ни понятия о стратегии и тактике вооруженной борьбы. Были среди них, наверняка, и обычные беглецы, и дезертиры, решившие пересидеть трудные времена вдали и от своих, и от чужих, спасая только собственные шкуры.

Однажды ночью, когда ледок на Птичи уже хорошо затвердел, а снега на нем еще не намело, у калитки залаял наш верный дворовый пес. Почуял незнакомцев. Никто на его зов в хате не отозвался. Тогда он, как проделывал всегда в трудных для него ситуациях, подбежал к окошку у крыльца и передней лапой забарабанил в него. Просил кого-нибудь выйти на помощь.

Когда он отскочил в сторону, в дверь осторожно постучали. На стандартный вопрос отца «Кто там?» прозвучал столь же шаблонный ответ: «Свои. Открывайте!» Щелкнул крючок, и двое ночных гостей прошли в комнату. Сестренка подсказала отцу, где найти спички. И вдруг мужчина произнес: «Что-то знаком мне ваш голос. Не Мартинович ли ваша фамилия? Не моей ли студенткой вы были?» И тут же назвал свою фамилию.

Зажегся фонарь, и в его свете сестра узнала Михаила Семеновича Левитана – декана Минского педагогического института, в котором когда-то училась. Вот такая неожиданность. Надо ли говорить, что после этого пошла вполне доверительная беседа. Расспросив подробно отца о размещении и действиях оккупантов, партизанский комиссар (так он отрекомендовался) сообщил, что едет с отрядом в деревню Поблин (8–9 километров от Глуска) запастись зерном, изрядное количество которого немцы сосредоточили в местном зернохранилище. Вроде как для посева. Но кому бы оно досталось, еще вопрос.

На обратном пути мы видели 10–12 саней, доверху нагруженных мешками. Приезжали они потом в нашу деревню и за скотом. Брали только у тех, кто при разборе колхозной фермы сумел прихватить 4–5 единиц. Хозяину оставляли не более трех с теленком. При этом рекомендовали ему в ближайшее время прирезать своих, иначе немцы все равно заберут.

Напарника комиссара – Митьку Шезика, молодого бесшабашного парня лет 25–30, я запомнил навек. Пока главный беседовал с отцом, он коротал время со мной и даже уговорил выстрелить из пистолета. Я сначала отказывался, боялся. Но после долгих колебаний согласился при условии, что партизан будет держать пистолет в собственных руках. Так и сделали. Он направил ствол к потолку, а я, закрыв глаза и дрожа от страха, нажал пальцем на спусковой крючок.

Раздался выстрел. Сидящие за столом вздрогнули и вскочили со своих мест, не понимая, в чем дело. Им показалось, что стреляли снаружи и, возможно, полицаи. Но когда все выяснилось, Митьке устроили приличную головомойку.

– Не хватало еще, чтоб ты мальчишку поранил или убил! – выговаривал комиссар своему молодому помощнику. И долго его еще отчитывал за необдуманный поступок. Я принял его тогда за обыкновенного ординарца при вышестоящем командире. Но оказалось, что это был начальник штаба Матвей Петрович. Так звучало его настоящее имя и отчество.

Хочется привести и такой эпизод, связанный с участием бывшего декана. Был в наших краях милиционер, который с приходом немцев прятался в светлое время суток в лесу, а ночевать приходил в деревню, где укрывалась его семья. Потом он связался с партизанами Октябрьского района (так называемой Рудабельской республики) и ушел к ним вместе с женой. Однажды он по своей инициативе отобрал молодых односельчан и увез их на партизанскую базу с целью пополнения отряда. Надеялся, наверное, на похвалу. Но получилось наоборот.

С людьми стал беседовать комиссар (это уже по свидетельству одного нашего родственника, попавшего «в набор»). Первым делом он спросил: «Вы добровольно приехали или по принуждению?» Приехавшие замялись, вопрос был неудобный для прямого ответа. «А семьи у вас есть? И где они?» – последовал новый вопрос. Тут уж они не могли молчать и сказали буквально следующее. Мол, и рады бы остаться в партизанах, но утром об этом узнают немцы, сожгут дома, а родственников однозначно расстреляют. Как уже было не раз.

– А тогда чем же вы думали, когда ехали сюда?

– А нашего мнения никто и не спрашивал! – хором ответили прибывшие.

Комиссар вызвал организатора «набора» и приказал: «Немедленно отвезти назад! Чтобы к утру все были на месте!» А несостоявшимся партизанам пояснил: «У нас теперь такая обстановка, что взять вас с семьями мы не можем. Да это и ни к чему. Вы пока нам больше нужны там, чем здесь. Сейчас враг периодически делает блокады, и мы должны быть мобильными. Даже те женщины и дети, которые у нас есть, связывают нас в передвижении. А за готовность служить Родине – большое спасибо!»

После двух или трех посещений известный нам декан исчез и больше не появлялся в поле зрения. Позже от знакомых партизан узнали: погиб в 1942-м в бою при отражении очередного лесного наступления противника. До последнего прикрывал с пулеметом отход отряда в глухое болото. Тело его немцы буквально изрешетили пулями.

И был еще такой случай, но уже с другими партизанами. Шли вроде громить небольшой немецкий гарнизон в деревне Березовка, да застряли на всю ночь в нашей. Перепили самогону. Наутро пришел их командир и спрашивает: «Не видели ли кого?»

– Не только видели, – отвечают ему, – но они и сейчас здесь. Трое вот в этом сарае спят, и остальные где-то укрылись по домам.

Командир разыскал их всех, построил и надавал по щекам. После чего через реку повел их в лес. А гарнизон тот они все-таки разгромили, но попозже. И подробностей я не знаю.

Вместо немцев в Березовку потом прислали власовцев, носивших на мундирах блестящие белые витые погоны. Однажды они устроили боевой поход в партизанскую зону. Было много стрельбы. Патронов не жалели. В кого стреляли – неизвестно, но никаких военных трофеев привезено не было. Привели оттуда пару коров, как это делали и немцы, на этом дело и закончилось. Через некоторое время начался массовый уход их в партизаны. Не все хотели воевать со своими.

И немцы, и партизаны устраивали проверки населению на верность тому или иному режиму. Об одном из таких случаев рассказал отцу знакомый партизан уже после освобождения Белоруссии.

В соседнюю деревню пришли как-то неизвестные в немецкой форме и зашли в дом недавно назначенного старосты. Хозяин обрадовался визиту, рассказал все, что он знает о партизанах, поклялся и дальше сообщать всю информацию об этих лесных бандитах, которых он всей душой ненавидит. Жена его в это время готовила обильный стол для угощения. Но в последний момент что-то насторожило пособника фашистов. Возможно, переводчик, который хоть и изъяснялся на ужасном языке, но немцы, тем не менее, прекрасно его понимали и одобрительно кивали головами. Заподозрив неладное, деревенский начальник сиганул в палисадник через одно из окон. Но там оказалась охрана, и его быстро поймали. Увели за деревню и там расстреляли.

Это были переодетые партизаны.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОККУПАЦИИ

Они запомнились особенно отчетливо, чему способствовало, наверное, и мое «повзросление» на целых четыре года.

Где-то в начале июня 1944 года в наше Подлужье прибыло около полсотни немцев. Староста разместил их в конце деревни, примыкавшем к реке. По 6–7 человек в каждый дом. На следующий день они с помощью местного населения начали рыть блиндажи вдоль высокого приречного берега. В нашем доме, разместился целый интернационал: один немец, один поляк, один чех, один венгр и некоторые другие. Руководил всеми, естественно, ариец. Все остальные, в особенности поляк, его не любили и, пользуясь его полным незнанием русского языка, почти открыто высказывали это. Лучше всех можно было понять поляка. Он рассказывал, что когда Германия напала на Польшу, он попал к фашистам в плен и они над ним изрядно поиздевались. При этом он показывал свои зубы, половина из которых была выбита завоевателями, и он вынужден был позже заменить их искусственными. Часто говорил, что, когда они дойдут до Польши, он обязательно с ним рассчитается. Однажды при отправлении на работу поляк направил ствол винтовки в затылок арийцу, выходившему первым. Показывал, как он это сделает у себя на родине. И надо же такому случиться, что немец стал поворачивать голову назад (телепатическое чутье, что ли?). Поляк успел поставить винтовку вертикально и невинным голосом спросил: «Оружие будем брать?» Тот закивал в ответ: «Я, я!»

А блиндажи оказались добротными. С какой целью они строились, стало ясно через месяц. Примерно в двадцатых числах июня появились слухи, что немцев гонят туда, откуда они пришли. А вскоре мы стали слышать со стороны Березовки и шум отступления. Гитлеровские войска отходили на запад. Боясь встречи с ними, население решило уйти в лес. Собрались и мы вчетвером. Лишь мать осталась дома с женщиной-беженкой из России и двумя ее малолетними детьми.

К вечеру добрались до расположенного среди пойменного луга высокого островка, заросшего сплошь довольно могучими дубами. Там уже было человек 10–12 односельчан с большими свертками – в основном женщины и дети, да еще один незнакомый парень.

Мы с собой ничего не взяли. Отец захватил только маленький топорик, с которым всегда ходил в лес. Часа через два после нашего прибытия вокруг островка начали падать снаряды. Летели они со стороны Березовки. Некоторые даже не разрывались, а просто вонзались в заболоченный лужок, поднимая фонтаны грязи. Больше всех испугался обстрела парень и стал нервно ходить по острову. Женщины чуть ли не силой усадили его под огромный дуб.

Но обстановка не изменилась. Более того, кольцо падающих снарядов все сжималось и сжималось вокруг нас. По-видимому, кто-то корректировал эту стрельбу (впоследствии это подтвердилось. Корректировщик сидел на здании церкви). Женщины растерялись и стали просить моего отца вывести их в большой сосновый лес, который начинался в 500–800 метрах от острова и который папа хорошо знал. Он дал команду подниматься, котомки оставить на месте, а взять только документы.

Не успели пройти и десяток метров по открытому месту, как впереди шлепнулся (и, слава богу, не разорвался) очередной снаряд. Все просто остолбенели от страха и остановились. Но выхода не было, как только двигаться вперед.

И вот уже шагаем по лесу. Только выдвинулись на полянку, как с противоположной стороны показались два или три немца в своих пятнистых маскхалатах. Отец глубоко вздохнул и тихо сказал: «Ну вот, от кого прятались, к тем и пришли». Мы настолько были растеряны и испуганы, что стояли как вкопанные. А те, кого мы посчитали за немцев, махали нам руками и на чисто русском языке приглашали идти к ним.

Все еще дрожа от страха, мы приблизились вплотную. Один из военных начал успокаивать меня и даже показал свои медали и ордена на гимнастерке. Они были советскими, как и сами солдаты. Это были наши разведчики. За поляной, пройдя немного по лесу, мы встретили уже много военных и лошадей. Командир с двумя большими звездами на погонах распорядился нас накормить и уложить спать, а сам уселся с отцом выяснять обстановку. Когда я проснулся, кроме нас, вокруг уже никого не было.

Возвратились домой. На огороде солдат усердно косил уже почти созревающий ячмень для своих лошадей. И был сильно расстроен не тем, что объявились хозяева, а что вовремя не заметил спрятанную в посевах трехлитровую бутыль с самогоном. Разбил, конечно, косой.

В доме на столе лежал раненый осколками снаряда солдат. Врач доставал металл из его тела и бросал в большую миску. Солдат громко кричал. Причем, не столько от боли, которую, конечно же, чувствовал, сколько от огорчения. От того, что не может бить врага дальше, в его собственной берлоге, на что очень надеялся.

Мама рассказала, что тут произошло в наше отсутствие. Ночью они почти не спали. Слышали непрекращающийся шум техники на шоссе и отдаленные выстрелы орудий. На всякий случай спрятались под утро в заранее построенную во дворе капитальную землянку. Уже начинало немножко светать, когда снаружи послышались шаги и в лаз их укрытия заглянул вооруженный немец. Они прямо оцепенели. Пальцем пришелец пригласил их вылезать наверх. Сразу подумалось: будет убивать! Но делать нечего – выставили на поверхность сначала детей, а за ними выбрались и сами. Наверху немец объяснил жестами, что прятаться в таком тесном убежище не стоит. Если попадет снаряд, то всех одновременно и накроет. После этого произнес хорошо знакомое в те годы: «Матка, яйки!» За войну эту фразу все хорошо выучили. Забирали яйца, как правило, даром. А тут германец предложил деньги и даже злился, что мать поначалу не хотела их брать.

Закрывая за неожиданным посетителем калитку, мама увидела за рекой движущихся к деревне конников. Заметил их и немец и, обернувшись, прокричал: «Пауль! Пауль! Пауль!» Потом выстрелил несколько раз по кавалеристам. Следом со взгорка заговорил пулемет некого Пауля. Из других домов выскочила еще группа немцев – наверное, тоже искателей яиц – и помчалась к блиндажам на помощь своему пулеметчику.

Конники вместе с лошадьми залегли в высокой траве. Началась сплошная стрельба. Оккупанты находились в очень выгодном положении. Вся территория луга до самого леса просматривалась как на ладони. И все же наши выкурили фрицев, потеряв при этом шесть человек. Один из погибших (лейтенант) был похоронен в нашей деревне. Именно он поднял людей в атаку и был сражен пулей у самых блиндажей. Впоследствии его останки перенесли в братскую могилу.

Заскочила к нам в хату и знакомая разведгруппа. Покушала, отдохнула. Я был удивлен, что все они такие веселые, жизнерадостные, с шутками-прибаутками. Несмотря на то, что могли погибнуть в только что отгремевшем бою и не было никаких гарантий на сохранение жизни в сражениях будущих. Ведь до Берлина было еще ох как далеко!

Горячо поблагодарив за все, распрощались и ушли в неизвестность. Как сложилась их дальнейшая судьба, знает только бог.